Мертвецкая
Мертвецкая
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Мертвецкая, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
…Бегут воспоминания. В их тайне есть неразгаданное волнение. И печально и глухо спрашивает душа — зачем, зачем так было?
Москва. Зал Благородного Собрания. Блестят огнями люстры. Мне девятнадцать лет. Кругом меня — юность. Гремит оркестр. Дирижер кричит: ‘Гран-рон’ {От фр. grand rond — большой круг.}. Ее рука держит крепко мою руку.
Мы летим в толпе из одной залы в другую. Всюду смех, ленты котильона кружатся в движении танца. Она мне сказала, что ее зовут Тата. Маленький рот, темные глаза, черные брови. Она говорит мне:
— Здесь есть мертвецкая…
— Как?
— Уверяю вас…
— Пойдемте.
И вот мы наверху, на хорах.
Слышно откуда-то пение, крик, смех, гам. Открыли дверь, пахнуло табачным дымом, парами пива. Слабый свет газовых рожков освещал огромный зал. Силуэты людей, как бы в облаках, махали руками, обнимались, плясали. И это отражалось на полу, как в пруде: пол был залит вином и пивом. А на столе стояла девушка с остриженными волосами. Она бойко и визгливо пела:
Возле речки, возле моста,
Возле речки, возле моста,
Школа земская стояла.
Да упала…
Девица взвизгнула:
Порешили эту школу,
Порешили эту школу
Закрыть.
Вместо школы,
Вместо школы
Кабак открыть.
Ко мне обернулся студент. Он был пьяный, весь мокрый. Взял меня за рубашку у горла, тряхнул длинными волосами, и, глядя на Тату, скрипя зубами, заговорил с надрывом:
— ‘Выдь на Волгу: чей стон раздается… Этот стон у нас песней зовется…’ Стон зовется… Я покажу…
— Трифоновский,— кричит кто-то.— Иди, черт, сюда.
Студент отошел. И у бочек, выпивая пиво, обнявшись с кем-то, запел:
Выпьем мы за того,
Кто ‘Что делать?’ писал,
За его идеал…
— Я боюсь,— говорит Тата.— Здесь все пьяные…
Я проводил Тату к ее матери. Это была женщина с большими замученными глазами, худая и высокая.
— Напрасно вы повели ее туда,— недовольно сказала мне о мертвецкой.
— Я сам в первый раз был в мертвецкой.
— Вы студент?
— Нет,— говорю,— художник.
— А, это другое дело… Вы еще очень молоды… Послушайте, знайте же, что в мертвецкой покойный сын мой очень пострадал.
— Пострадал?
— Там есть люди, которые подслушивают, что говорят пьяные студенты… Она взяла у меня мой адрес. Тата просто сказала:
— Приходите поскорей.
Я проводил до подъезда новых знакомых и вернулся в мертвецкую.
Черт знает, что делается, действительно, мертвецкая. На полу так налито пивом, что я промочил ноги. Много пьяных валяются у столов. Гам, крик, песни висят в воздухе. ‘Гаудеамус’ переплетается с ‘Дубинушкой’. Один студент орет:
— ‘Плачет белой кровью о прошедших днях…’ Ловкая дама, взобравшись на стол, бойко запела:
Милый Саша,
Плоха на небе участь наша,
А если подданных ты любишь,
Богатством всех ты их погубишь.
А если хочешь в рай ввести,
То по миру их всех пусти.
— Браво, браво,— закричали кругом.
Бойкая барыня заметила меня… Спрыгнула со стола и, закурив папиросу, она подошла ко мне и сказала:
— Какой красавец.
Села рядом.
— Хороший голос у вас,— сказал я. Она смотрела мне прямо в глаза острыми карими глазками. Была она много старше меня.
— Вам нравится, как я пою? Я рада. Ну правда, какой вы красивый. Вы за народ?
— За какой народ?
— Как странно. Вы студент?
— Нет, архитектор.
— Архитектор? — повторила она, как будто не совсем довольная. Встала и бойко пошла к бочкам, в толпу студентов.
В дверях мертвецкой меня остановил здоровый пьяный парень. Он взял меня под руки и заговорил:
— В голове, брат, столько идей, ужас… Поедем к девкам… Я тебе все расскажу… Я, брат, страдаю общей идеей, хочу помочь человечеству, а мне не дают… У тебя деньги есть?
— Мало.
— А сколько?
— Шесть гривен.
— А я-то как же, мне домой доехать надо… Завтра надо есть… Он смерил меня пьяными и дерзкими глазами.
— Ступай к черту,— сказал он.— Тупая личность. Ну, давай полтинник.
— Не могу, вот двугривенный.
Он взял двугривенный и сказал:
— Помни, ты нечаевцу дал.
Простившись с нечаевцем, я в гардеробе дал номер и стал одеваться. Около меня стала певица с карими глазками:
— Проводите меня, пожалуйста, молодой человек.
Помню, мне не очень хотелось провожать эту даму.
— А что же вы будете строить, когда кончите курсы? — спросила она меня на улице.
— Тюрьмы и остроги,— ответил я нарочно.
— С вами прямо нельзя говорить.
Мы идем Самотекой. Поворачиваем вправо.
— Вот я и пришла,— говорит она.— Хотите зайти ко мне? Я вам дам последние номера ‘Земли и Воли’.
— Благодарю… Мне больше нравится в Москве, чем в Сибири.
Она рассмеялась. И вдруг обняла и поцеловала меня.
Здесь, у грязных ворот каменного, мрачного дома, нагнувшись и подняв немного платье, она вынула из чулка пачку свернутых газет, быстро сунула мне в карман пальто, быстро сказала ‘прощайте’ и скрылась в калитке ворот.
Редко горят фонари. У меня мерзнут уши и так скверно на душе от встречи с этой женщиной, от этих сунутых прокламаций. Мне ясно, что она — сыщица. Куда деть эту дрянь? Уронить, а вдруг увидят? Как зло смотрела на меня певица, когда я отказался зайти к ней. А ее поцелуй! Большой рот ящиком.
Иду по глухой Лесной улице. Слышу скрип снега под своими ногами.
— Слу-ша-а-а-ай!
Крикнул протяжно часовой у тюрьмы.
— Слу-ша-а-а-ай!
Повторил вдали другой… А у меня в кармане прокламации. ‘Вот и будешь сидеть в этой тюрьме’,— подумал я, проходя на Долгоруковскую улицу.
За высокими стенами тюрьмы видны вверху мрачные окна. Там ‘сидят’.
У Сущевской части я услышал звонки. Бегали пожарные, и верховой держал зажженный факел. Когда пожарные проехали мимо, я выбросил в канаву пачку прокламаций и вошел в калитку дома, где жил.
Так озяб, и есть хочется. Достал хлеб и соленый огурец. Поел, лег в постель…
После вечернего класса ко мне пришел приятель Мельников. Зайдя в лавочку по соседству, я купил копченую селедку. Селедку мне завернули в печатную бумажку. Принес домой, читаю, а на ней написано: ‘Рабочие при расчете получают натурой из лавки при фабрике, обязывая его брать товарами расчет. Эксплоататор-фабрикант ставит втрое стоимость’. Читаю и вижу, наверху написано: ‘Земля и Воля’.
И опять пошел в лавку и снова купил селедку. Вижу, лавочник завертывает ее опять в прокламацию. Я говорю лавочнику:
— Что это за газетка у вас такая чудная?
— Да вот, городовой нынче утром принес заворачивать…
У Харитония огородника, в деревянном зеленом доме, рядом с церковью, жила Тата. Дом был закрыт деревьями, запушенными инеем. Весело смотрели окна с розовыми занавесками. У крылечка четко белели ветки, покрытые снегом. Как хорошо было в доме: этажерка с фарфоровыми куколками, комод красного дерева, стол с вязаной салфеткой, трещали дрова в изразцовой печке. Так было тепло, чисто, ясно.
Тата в черном платье с белым воротничком, с ней — мохнатая старая собака Роска. Мать Таты ставила на стол варенье к чаю, Тата, открыв рояль, спела:
Для тебя б я пела
Под твоим окошком,
На твоем крылечке,
Но не для лета,
Но не для речки…
Удивление все это было. Так просто было. И эти люди жили, именно такие… И было вот еще что: Тата показывала мне альбом фотографий, где она снята маленькой девочкой и ее отец-доктор, там же большая охотничья собака Трезор, покойный брат, студент Петровской академии, и вдруг я вижу, вижу эту, ее… которую провожал, с карими глазами,— эту…
— Кто это? — спросил я с волнением.
— А что, вы разве знаете ее? — спросила мать Таты.
— Да, знаю,— ответил я нерешительно.
— Скажите, а вот мы не знаем… Когда умер Сережа, сын, у него под подушкой нашли эту карточку… И вот что на ней написано.
Вынув из альбома карточку, она прочла мне: ‘Мертвецкая, 12 января 1878 года’, потом: ‘Милый друг, я умираю, но спокоен я душою и тебя благословляю, шествуй тою же стезею’.
Тогда я рассказал про мертвецкую и про то, как провожал певицу. Мать слушала меня внимательно. В глазах ее были печаль и страх.
— Слушайте,— сказала она.— Мой сын, Сережа, тоже познакомился с ней в мертвецкой… Он был, как вы, молодой и доверчивый… Его арестовали, у него нашли прокламации. Он их вешал ночью на стене академии… Был шесть месяцев в тюрьме, а выйдя из тюрьмы — застрелился… И вот эта карточка была у Сережи под подушкой.
Сколько лет прошло с той поры — целая вечность,— и вот не забылся страх, некогда испытанный мною в московской мертвецкой.
Мертвецкая — Впервые: Возрождение. 1933. 12 февраля. Печатается по газетному тексту.
‘Возле речки, возле моста…’ — видимо, студенческая песня на мотив русской народной песни ‘Возле речки, возле мосту’.
‘Дубинушка’ — русская народная песня, песня русских бурлаков. Музыка народная. Слова написал А. Ольхин. Получила известность после ее исполнения Ф.И. Шаляпиным.
‘Плачет белой кровью о прошедших днях…’ — песня Э.И. Губера ‘Новгород’ (между 1838 и 1840):
Белой плачет кровью
О былых боях
И поет с любовью
О старинных днях.
‘Милый Саша, / Плоха на небе участь наша…’ — неточная цитата из стихотворения Т.Г. Шевченко (1858):
Милый Саша,
Плоха на небе участь наша,
И если подданных ты любишь,
Так их богатства поубавь,
А если хочешь в рай ввести,
Так всех их по миру пусти…
нечаевец — последователь идей революционера-террориста С.Г. Нечаева. Самотека — Самотечная площадь в Москве.
‘Земля и Воля’ — нелегальная газета, орган одноименной народнической организации. Издавалась в Санкт-Петербурге (1878-1879), всего вышло пять номеров.