Мертовщино.
Мертовщино.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
М. Преміровъ.
‘Современникъ’, кн.VI, 1912
Мертовщино, Премиров Михаил Павлович, Год: 1912
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Стояли первые дни сентября. Солнечно было. Багряными пятнами покрылась лсная опушка, и блдно голубло небо. Усталость кроткая и нжная лежала на лиц земли. Осины и клены на старомъ погост одвались въ затрапезное платье, окончивъ свой лтній праздникъ, кусты оршника тускнли, лохматились, оголялись. Въ прозрачномъ и подвижномъ воздух, въ голубомъ неб, плавала серебряная паутина, какъ траурный крепъ по отцвтшей жизни.
На гумнахъ за селомъ тупо отбивали трудовой ритмъ цпи: разъ, два, три! Разъ, два, три!— а на погост было тихо, пусто и мертво.
Поповскій домъ стоялъ на старомъ, давно заброшенномъ кладбищ. Прямо, за оградой палисадника, криво торчали полусгнившіе кресты и голубцы, и валялись сизыя ршетки вокругъ провалившихся могилъ. Въ отдаленномъ углу, надъ оврагомъ, который перерзалъ село, стояла каменная блая часовенка, неизвстно, кто истллъ подъ нею. Межъ могилъ старчески дремали высокіе клены, осины и рябины. Вдоль изгороди изъ жердей, отдлявшей погостъ отъ деревни, тянулась жидкая полоса кустарника, но скоро обрывалась, не сдлавъ ни одного угла.
Теперь хоронили на новомъ кладбищ, въ трехъ верстахъ отъ деревни, а здсь, на забытомъ, истлвали скелеты тхъ, о комъ никто на сел не зналъ и не помнилъ. Оврагъ, примыкавшій къ погосту, размывался въ распутицу полой водой, лтомъ, обвтриваясь, осыпался, и человческія кости, полугнилыя, темныя, вываливались на дно оврага. Мальчишки подбирали черепа, насаживали ихъ на палки и съ заунывнымъ воемъ таскали по деревн.
Въ этотъ ясный день умирающаго лта о. Александръ висрвые посл похоронъ жены вышелъ изъ дому. Онъ прошелъ погостомъ, не замчая кривыхъ крестовъ — большихъ и маленькихъ, съ поперечинами и безъ нихъ — и очутился передъ блой часовенкой. Машинально прислъ на камень и взглянулъ сознательно передъ собой.
Везд: среди могилъ стараго погоста, на деревьяхъ съ тусклой листвой, на ржавой крыш дома, въ ясномъ-ясномъ неб, вверху и внизу — везд была разсяна, какъ тонкая пыль, таинственная, неотвратимая смерть.
Долго смотрлъ передъ собою о. Александръ. И вотъ, какъ прилетвшій издалека втеръ, обняла его жгучая печаль.
Онъ не помнитъ, когда это было: въ такой же ясный день, можетъ быть, весенній, прислъ онъ здсь по дорог изъ церкви. Также голубло небо, и домъ и деревья тонули въ немъ, и т же кресты безсильно никли къ зеленой, изъязиленной могилами земл. И помнитъ онъ: въ черномъ провал двери появилась вся блая Наташа. Онъ всталъ, она побжала къ нему навстрчу.
Встртились на полъ-пути, подъ высокимъ прямымъ крестомъ — вотъ этимъ. Онъ далъ ей просвиру, она засмялась, поцловала его руку. И когда подняла лицо, взглянула своими кроткими глазами,— что-то мимолетное и тревожное отразилось въ нихъ. Это было мгновеніе,— можетъ быть, открылась передъ нею дверь грядущаго, и лицо отразило обиду ранней смерти — онъ не понялъ.
Но теперь онъ пережилъ мгновеніе, и сердце его сжалось въ холодной и нмой тоск.
Понялъ, что онъ — одинъ навсегда, безъ надеждъ, безъ иллюзій, безъ красоты. Что половина, а можетъ, и больше, жизни ляжетъ, какъ блый листъ.
Всталъ, пошатываясь, со впалыми отъ тоски глазами, съ обреченной на губахъ улыбкой и шелъ по могиламъ, надъ истлвшими гробами, въ неуловимомъ дыханіи мертвыхъ, а въ сердц выростала холодная пустота.
На утро о. Александръ похалъ въ городъ.
Городъ былъ захолустный, тихій, хотя и стоялъ на Волг. Знакомый съ дтства, онъ пахнулъ на о. Александра тревожными и сладкими воспоминаніями. Здсь провелъ онъ свои школьные годы, сначала въ духовномъ училищ, потомъ въ семинаріи. Каждый тупикъ, каждый уголокъ онъ зналъ, какъ комнаты въ своемъ дом. Городъ не мнялся, застылъ навсегда въ одномъ и томъ же смиренномъ вид. Т же широкія улицы, пыльные бульвары, немощеныя окраины, низкіе деревянные дома. Т же вывски галантерейныхъ и гастрономическихъ лавокъ, съ тми же засвшими въ мозгу фамиліями. Даже тротуары не подновились — деревянные мосточки въ три тесины. Только на главной улиц появился кое-гд асфальтъ.
Снявъ номеръ въ знакомой гостиниц вблизи базара, о. Александръ умылся, выпилъ чаю, надлъ свою парадную коричневую рясу и пошелъ въ архіерейскій домъ.
Архіерей сидлъ въ кресл посреди комнаты. Это былъ плотный, здоровый старикъ, съ сдющими волосами и румянымъ тупымъ лицомъ. Маленькіе глазки бгали быстро и пытливо.
— Зачмъ пріхалъ?— сказалъ онъ нежиданно-тонкимъ бабьимъ голосомъ.— На кого паству бросилъ?— И, не дожидаясь отвта, продолжалъ бросать короткіе рзкіе вопросы:— Что у васъ за повадка? За всякой малостью безпокоить епископа? Пустяки, чать? Кляузы?
— У меня умерла супруга,— сказалъ о. Александръ.
— Ты откуда? Не помню,— перебилъ владыка.— Изъ Смышляевки будто?
— Изъ Мертовщина, ваше преосвященство.
— Мертовщино, Мертовщино… Названіе нехорошее. Померла, говоришь? Молодая?
— Двадцать лтъ, ваше преосвященство.
Архіерей помолчалъ, играя четками.
— Ну? Какъ теперь? Терпть надо? Достойно нести свой крестъ. О скверн не помышлять. Помни: силенъ врагъ человческій. Берегись. Сколько лтъ?
— Двадцать шесть.
— Мальчишка. Вонъ, и бороды-то нту настоящей. Какой ты пастырь! Изъ Мертовщина? Стряпуху молодую заведешь?
О. Александръ вспыхнулъ, но сдержался и тихо высказалъ:
— Ваше преосвященство! Будьте милостивы, переведите въ другой приходъ.
— Зачмъ?
— Не могу я. Тяжело мн тутъ.
— Разсяться хочешь? Бжишь? Отъ скорбей бжишь? Забыть торопишься?
— Ваше преосвященство…
— Нехорошо. Скверно. Поживи тутъ. Какъ его, Мертовщино? Сколько лтъ живешь? Два года? Мало. Поживи пять. Поживи въ Мертовщин. Съ мертвыми. Къ живымъ захотлъ? Рано. Посдй сперва. Съ живыми опасно, мальчишка ты. Съ мертвыми поживи. Въ Мертовщин. Ну? Ступай. Съ Богомъ.
— Ваше преосвященство!— воскликнулъ о. Александръ.
Но архіерей отвернулся, лицо его внезапно измнилось: тупая строгость исчезла, и сладкая привтливость разлилась по лицу, какъ масло.
Въ безшумно открытыхъ дверяхъ показалась высокая женская фигура.
Поклонившись и принявъ небрежное благословеніе, о. Александръ пошелъ къ дверямъ.
Понурившись, не замчая встрчныхъ, онъ добрался до номера, сбросилъ рясу и слъ на обшарпанный диванъ. Не двигаясь, просидлъ онъ до сумерекъ, а когда въ сумерки вошелъ Кузьма, нанятый парень-ямщикъ, о. Александръ сказалъ:
— Вотъ что, Кузьма. Завтра утромъ выдемъ. Пораньше. А пока что…— порылся въ карман, вытащилъ мелочь.— Сбгай тутъ, купи… вина казеннаго. Да еще тамъ… чего знаешь. Закуски какой.
Ночью, въ запертомъ на ключъ номер, о. Александръ сидлъ за столомъ и пилъ водку чайнымъ стаканомъ. Съ непривычки онъ быстро захмллъ, и странная — не то блаженная, не то скорбная усмшка кривила его ротъ.
За стнкой, въ сосднемъ номер, такомъ же оплеванномъ, гнусаво бренчала гитара, и женскій пропойный голосъ равнодушно бубнилъ:
— Пашка! Какого чорта на самъ-дл ломаешься? Пей что ли? Вотъ дамъ по хар!…
Церковный домъ въ Мертовщин былъ выстроенъ давно-давно, по плану стараго попа, склоннаго къ патріархальному покою. Въ кирпичномъ подвал, въ земл, помщалась кухня, похожая на гробъ, и кладовая за толстой желзной дверью — тоже гробъ. Для сношенія съ верхомъ служила винтовая странная лсенка. Прямо изъ комнаты-столовой она вела, віясь вокругъ червиваго столба, въ подвалъ-гробъ, когда-то полный сундуковъ съ добромъ, теперь же заваленный тлномъ, старыми иконами, ржавымъ желзомъ, гнилыми брусьями, битой посудой.
Наверху было семь комнатушекъ — одна, побольше, зала, остальныя — клтки, въ которыхъ было трудно повернуться. Широкія по-старинному лежанки, узкія двухстворчатыя дверки, низкіе потолки и крошечныя окна. Все — для старыхъ, медлительныхъ, лнивыхъ и сонныхъ людей.
Словно запертый въ какой-то лабиринтъ, заслъ въ этомъ дом о. Александръ.
Онъ началъ пить.
Днемъ лниво бродилъ по мертвымъ пустымъ угламъ, а когда темнло, и Агаша, кривая вковуша-бобылка, закрывала дубовыя ставни, онъ зажигалъ огонь, затворялся въ зал и шагалъ отъ стны къ стн.
Сначала, пока не затихли смутные шорохи деревни, онъ былъ спокоенъ — думалъ и шагалъ. Но проходилъ часъ, другой. Сонная тишина обнимала погостъ, заползала во вс углы, сгущалась въ старомъ дом въ непроницаемый мертвый студень. И тогда изъ угловъ и переходовъ, изъ пыльныхъ щелей и закоулковъ вылзали ночные страхи, медленно ползли, опутывали тло липкой паутиной. Были они маленькіе, домашніе, но ихъ было много, такъ много, что, повалившись всей кучей, они могли задушить.
И, шагая отъ стны къ стн, о. Александръ все чаще озирался вокругъ, тревожне становились движенія, порывистй повороты при встрч съ тупой стной. Онъ уже бгалъ, а не ходилъ, странно поднимая ноги, какъ будто бы полъ былъ раскаленой плитой, а ноги босыми. И руки прыгали, не зная, куда имъ спрятаться: то висли внизъ, то забгали за спину, то перескакивали впередъ, къ груди.
Такъ проходили мертвыя минуты, сотканныя изъ мелкихъ блдныхъ ужасовъ — паутинъ и казалось, что комната — больничная палата, а о. Александръ — безумный.
Забившись въ уголъ, откуда видны двери, о. Александръ сжимается и деревянной, непослушной рукой чертитъ въ воздух мелкіе кривые крестики. Потомъ порывисто наливаетъ водку въ чайный стаканъ и выпиваетъ залпомъ.
Теперь не страшно. Страхи уползли въ углы и щели, и имъ на смну пришла печаль.
Взявъ лампу въ руки, шатаясь, о. Александръ проходитъ въ комнату Наташи, садится у стола передъ машинкой, цлуетъ ее и плачетъ. И, рыдая, онъ роется въ ящик стола, въ комод, вынимаетъ вещи покойной и прижимаетъ къ груди. Стоитъ на колняхъ, пьяный отъ водки и тоски, дикій и безумный, и зоветъ:
— Наташа! Наташа!
Опять порывисто роется въ тряпкахъ, натыкается на старую пуговку, на выцвтшую ленточку, на клочекъ бумажки съ записью покупокъ и, рыдая въ смертельной жалости, въ смертельной любви къ этой бумажк, къ ленточк, къ пуговк, шепчетъ:
— Милая! Голубка моя! Святая!
Клубится тучами небо, сетъ мракъ и дождь, яростный втеръ визжитъ въ труб, тлетъ въ могил то, что было счастьемъ и красотой, а пьяный косматый человкъ прижимаетъ къ груди старую ленточку, заношенный пыльный лоскутокъ — свое сердце.
Ниже и ниже падалъ о. Александръ. Проснувшись утромъ, онъ готовъ былъ тотчасъ умереть,— такъ мрачно было, нудно, стыдно, страшно. Запойная тоска все глубже всасывалась въ сердце, все крпче опутывала мозгъ. Обросилъ себя совсмъ. Почти не мылся, не перемнялъ блья, не расчёсывалъ длинныхъ волосъ. Запустніе было и въ дом и на двор.
Требы исправлялись кое-какъ, только бы отдлаться, остаться поскоре одному. Люди раздражали, мучили. Голоса представлялись криками, лица — наглыми, насмшливыми.
Все расползалось, расклеивалось, разваливалось. Налаженный мирный уютъ жилья заносило соромъ, пылью, холостецкой грязью, какъ рчной перекатъ пескомъ.
Никто не прізжалъ, никто не приходилъ. Только ночью посщали гости — дикія виднія отравленнаго водкой мозга.
Проснувшись однажды, о. Александръ открылъ глаза. Мракъ чернымъ ужасомъ швырнулъ ему въ лицо. Приподнявшись, смотрлъ о. Александръ. Пасть мрака раскрывалась шире, и коченло тло подъ его дыханіемъ. Онъ зналъ,— еще мгновеніе этой черной безликой тишины, и онъ сойдетъ съ ума, завоетъ собакой, будетъ ползать на брюх и лизать грязный полъ.
И когда во тьм смутно заколыхалась срая фигура, о. Александръ вздохнулъ съ облегченіемъ. Это было легче, чмъ голый мракъ.
Напряженно застывшій на диван, съ подвернутой неловко ногой, съ руками, вцпившимися въ локотникъ, о. Александръ смотрлъ и ждалъ.
И вотъ фигура ожила, двинулась и, ясная въ черной тьм, сла по-турецки на полъ. Это былъ маленькій бритый старичекъ. Сморщенное зеленоватое личико, показалось о. Александру знакомымъ. Гд-то, когда-то, онъ видлъ этого старичка.
Онъ поматывалъ лысой головой, жмурился и ухмылялся. Улыбка была отвратительной. Голый черепъ походилъ на дыню, а глазки — на воспаленныя язвы. Ротъ скривился, а костлявыя руки прыгали по невидимой клавіатур. Какъ будто старичекъ игралъ веселый вальсъ.
И вдругъ о. Александръ вспомнилъ, гд видлъ старичка. Однажды въ семинаріи, оставшись на святки въ корпус, онъ зашелъ съ товарищами въ пивную. Выпили и попали въ дома. О. Александръ противился — ни разу тамъ не бывалъ — но товарищи затащили.
Въ грязноватой зал съ кабацкими столиками вдоль стнъ, съ размалеванными, испитыми женщинами, стоялъ рояль. За роялемъ сидлъ старичекъ, маленькій, лысый, сморщенный, какъ сухой дождевикъ, и наигрывалъ вальсъ ‘Клико’.
Теперь передъ нимъ сидлъ тотъ самый таперъ и наигрывалъ неслышный вальсъ.
— Ты… зачмъ?— нелпо сказалъ о. Александръ.
Но при первомъ хрипломъ слог, сорвавшемся съ губъ, призракъ исчезъ. Исчезъ внезапно. И тотчасъ тихая, нжная, знакомая до муки, пронеслась во мрак женская тнь.
— Наташа!— возвалъ о. Александръ.
Но ея уже не было. Опять сидлъ на полу старичекъ и наигрывалъ на невидимой клавіатур.
— Прочь!— дико крикнулъ о. Александръ.
Старичекъ послушно пропалъ:
На утро, умываясь, о. Александръ взглянулъ въ маленькое зеркало, висвшее надъ умывальникомъ, и увидлъ, что волосы его уже сдютъ.
Пришелъ великій постъ. Снгъ началъ осдать, синть, выкидывать наружу черныя, бурыя пятна. Побжали первые робкіе ручьи. Проглядывало, пригрвало солнце. Пахло по весеннему — свжо и крпко.
День о. Александръ перемогался. Церковныя службы заполнили досугъ, повяли дтскимъ, давнишнимъ, милымъ. И только ночью, запираясь въ своемъ гробу, отдавался о. Александръ своей властительной страсти. Это сдлалось правильнымъ, вошло въ границы, и не было уже бурныхъ взрывовъ печали.
Аккуратно онъ выпивалъ полбутылку водки, растягивая на три часа, ложился на диванъ, съ притупленными чувствами — безъ страха, безъ надеждъ, безъ сожалній, слпой, глухой и нмой. Сонъ приходилъ тотчасъ, наваливаясь камнемъ и держалъ цпко, до разсвта. А утромъ — заутреня, часы, исповдники шли другъ за другомъ вереницей и не давали мыслямъ растекаться по чернымъ ущельямъ воспоминаній.
Въ великій четвергъ о. Александръ получилъ письмо. Со времени смерти жены, это случилось въ первый разъ. Родныхъ, кром тестя, отца покойной Наташи, у него не было, а съ товарищами переписки не заводилъ. Получать писемъ было неоткуда.
И когда мужикъ принесъ изъ волостного узенькій штемпельный конвертъ, о. Александръ удивился: кто еще помнитъ о немъ на свт?
Недоумвая, разорвалъ конвертъ, вынулъ тонкій листокъ, исписанный дтской рукой:
‘Милый и дорогой братецъ, Александръ Ивановичъ!
Спшу увдомить васъ, что папочка мой скончался, и я осталась на свт одна. Ныншней весной я кончу епархіальное училище и буду проситься въ учительницы въ сельскую школу. Очень мн было горько потерять сестрицу Наташу и вотъ опять новое горе.
Папочка послднее время все хворалъ, и я иногда думала о его смерти. Но все-таки это меня такъ поразило, что я не знаю ужъ, какъ осталась жива.
Передъ кончиной онъ позвалъ меня и сказалъ: Напиши, Таня, батюшк Александру Ивановичу, онъ теб поможетъ. Вотъ я и написала. А только я скажу, помогать мн не надо, потому что въ училищ я на казенномъ, и у меня все готовое, а когда кончу курсъ, мн дадутъ платье, одяло, чулки и ботинки. У насъ даютъ всмъ, кто на казенномъ учится.
Остаюсь извстная вамъ Таня Рождественская’.
О. Александръ прочиталъ письмо, подумалъ и прочиталъ еще. Вспомнилъ тоненькую двочку въ коричневомъ казенномъ платьиц, съ блымъ фартучкомъ, съ длинной, темной косой и срыми спокойными глазами. Вспомнилъ, какъ она длала книксенъ и какъ покраснла до ушей, когда онъ подарилъ ей трехрублевыя сережки. Вспомнилъ ея застнчивую улыбку и дтскую прелесть угловатыхъ движеній — и улыбнулся.
И сразу, тайными, неуловимыми путями проникла ему въ сердце отступившая было радость жизни. Выпрямился о. Александръ. Взглянулъ вокругъ и точно впервые увидлъ, что міръ — большой, что есть въ немъ солнце, тепло и красота, и что зимы ужъ нтъ, и прилетли жаворонки.
И когда стемнло, о. Александръ поступилъ необыкновенно. Вмсто графина съ водкой, онъ поставилъ на столъ чернильницу, взялъ бумагу и слъ писать письмо.
Въ письм онъ утшалъ свояченицу и пригласилъ погостить въ Мертовщин, пока не найдется учительское мсто.
А кончивъ письмо, надлъ шапку, вышелъ на погостъ и долго ходилъ по тропк взадъ-впередъ.
Лунная была ночь, свтлая. Рзко бллись высеребренные мсяцемъ кресты, а тни отъ нихъ, были вычерчены тушью.
И хотя еще мелькали межъ крестовъ привычные, мрачные призраки, но о. Александръ не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Властная весна вливалась въ него пахучими волнами.
Въ палисадник цвлъ жасминъ, когда пріхала въ Мертовщино Таня.
Вечера были теплые, душистые, нжные. Долго румянились стыдливыя зори, и въ прозрачномъ воздух четко чертились черные кресты.
О. Александръ сидлъ на террас, поджидая гостью. Онъ издали узналъ свой тарантасикъ, который лниво тащила старая сивая кобыла Кузьмы. На фон вечерней нжной зари, какъ вырзанная изъ картона, чеканилась стройная двичья фигурка.
О. Александръ вскочилъ и безотчетно, радостно засуетился.
Такъ и было, какъ онъ представлялъ. Казенное коричневое платье, черный фартукъ и сренькій платокъ на темной, гладкой головк, повязанный по-бабьему. Лицо запыленное, смшное, милое, съ срыми спокойными глазами.
— Кузьма! Тащи багажъ!— весело крикнулъ о. Александръ.— Ну и багажъ у тебя, Таничка! Поди, одному-то не снести?
Подхватилъ блый узелокъ, мальчишески подбросилъ кверху.
Черезъ полчаса сидли за столомъ. Таня, умытая съ дороги, раскраснвшаяся, загорлая за-день, держала себя на первый разъ, какъ гостья. Принимала чашку изъ рукъ о. Александра, благодарила.
— Сливокъ-то лей, Таничка! Сливки у меня свои,— угощалъ о. Александръ.
Говорили о близкомъ — недавнемъ: объ экзаменахъ, о похвальномъ лист, о прощань съ подругами, о владык, у котораго для кончившихъ епархіалокъ былъ устроенъ чай, о дорог. О дальнемъ — о грустномъ не обронили ни слова.
И только позже, когда о. Александръ показывалъ Тан домъ, онъ коротко сказалъ, указывая на комнату жены:
— Здсь сиживала. Работала.
При свт лампы прибранная комната смотрла весело, и швейная машинка на стол блестла полированными частями.
— Какую выбираешь?— спросилъ о комнат о. Александръ,— Вс твои, цлыхъ три. Гд больше нравится, тамъ и селись.
Таня молча осматривалась. Грустная тнь отъ длинныхъ пушистыхъ рсницъ лежала на ея щекахъ. Дтскія губы тсно сжались. Обтянутая плотно скромнымъ платьемъ, она робко нагнулась надъ машинкой.
Ничто въ этой двочк не напоминало ему Наташи. Вся — новая, вся — своя, она совсмъ не походила на сестру. У той были свтлые блестящіе волосы и темные грустные глаза, тонкія черты лица и невысокая, слабая грудь. Та была хрупкая красавица.
Эта совсмъ въ иномъ род. Эта пышетъ здоровьемъ. У этой темные роскошные волосы и дтское личико съ неправильными, крупными чертами. Таня далеко не красавица. Но что-то своеобразно-милое, дтски-нжное, простое и привтливое было у ней во всемъ, въ большихъ срыхъ глазахъ, въ чистой линіи круглаго подбородка и маленькаго рта, въ сильной, но трогательно-нжной подъ глухимъ коричневымъ платьемъ, шестнадцатилтней, первоцвтной груди. И въ движеніяхъ Тани, когда-то несуразно-угловатыхъ, теперь явилась естественная, незаученная грація и мягкость.
Она обернулась къ нему и, взглянувъ опечаленными глазами, отвтила:
— Здсь устроюсь.
— Здсь?
— Да.
Еще что-то сказалось взглядами — что-то теплое и печальное.
За ужиномъ болтали.
Полусдой, сутулый, съ рзкими вокругъ рта морщинами, о. Александръ велъ себя точно школьникъ, выпущенный на свободу: шутилъ, насмшничалъ, смялся. Заразилъ веселостью и гостью. У нея была манера: откинуться на спинку стула, закинуть голову и хохотать съ закрытыми глазами.
Посл ужина разошлись. Таня затворилась въ своей комнат въ отдаленномъ углу дома, о. Александръ остался въ зал. Онъ всталъ у кіота, гд горла лампадка, и долго, радостно и умиленно, въ сумрак нжномъ, читалъ вечернее правило: была суббота.
Кончивъ, ушелъ въ свой кабинетикъ рядомъ съ залой, слъ на кушетку, замнявшую кровать и, не раздваясь, не двигаясь, съ застывшей улыбкой радости просидлъ въ темнот до разсвта.
Таня стала хозяйничать. Съ инстинктивной врожденной ловкостью она разомъ освоилась въ дом, и казалось, будто живетъ она здсь давно и будто домъ никогда не терялъ теплаго женскаго уюта. Все было чисто, у мста, прибрано. Появились цвты, чистая скатерть, блоснжныя занавски. Въ настежь распахнутыя окна вливался пахучій воздухъ, жаркое солнечное золото, и послдніе слды замогильныхъ гостей были унесены свжимъ втромъ, выжжены горячими лучами.
Съ тихой и безотчетной радостью слдилъ о. Александръ за Таней. Все въ этой двушк было для него какъ псня, каждый взглядъ и каждое движеніе рождали въ его сердц трепетную нжность. Ничто не оскорбляло глазъ, все представлялось чистымъ и прекраснымъ: убиралась ли двушка въ комнатахъ, сидла ли за швейной машинкой, или, присвъ, разглядывала въ палисадник цвты.
И гд бы ни былъ о. Александръ — въ церкви ли, въ изб ли умирающаго, надъ свжей ли могилой на кладбищ,— везд ему сопутствовала, не отступая ни на шагъ, тихая, солнечная радость.
Возвращаясь домой, онъ ускорялъ шаги, зная, что его встртитъ жизнь: веселый взглядъ, привтливая улыбка, нжныя движенія маленькихъ, ловкихъ рукъ.
И сномъ казалась прошедшая зима, бредомъ — пьяное одиночество, и уже не врилось, что когда-то хотлось отъ тоски и ужаса биться о стну головой.
И блдное призрачное очарованіе, исходившее отъ образа покойной, чудесно перелилось въ плнительную, живую нжность поселившейся въ дом маленькой женщины.
Она наполняла весь домъ, вс уголки его, вс вещи и предметы, и, мертвый досел, теперь онъ жилъ ея весенней жизнью, звенлъ ея смхомъ, улыбался ея улыбками, цвлъ ея чистымъ, юнымъ, благоухающимъ двственнымъ тломъ.
Незамтно пролетло лто. День за днемъ, въ солнечномъ сіяніи, въ зеленомъ сумрак погоста, въ радостно-ясномъ общеніи съ милой двушкой кружился о. Александръ, какъ въ свтломъ праздник.
Отцвли въ палисадник красные маки, посянные Таней,— любила она алый макъ, символъ горячей жизни. Созрли груши на старомъ корявомъ дерев и яблоки на одинокой яблон у террасы. Но еще пышно расцвтали астры на круглой клумб.
А въ воздух вяло осенью. Неуловимо-тонкой свжестью дышало синее небо, и листва багровла, желтла, тускнла. На поляхъ выстроились копны, цпы заиграли на гумнахъ. На зоряхъ потянулись треугольники журавлей. Мелькающей черной ниткой проносились они высоко-высоко надъ деревней и долго маячили, пока не тонули въ лазури.
Грустью дохнула земля.
И примолкла Таня. Отчего-то потеряла рзвость, поблднла, смотритъ скучно. Не поетъ, не прыгаетъ козой. Бродитъ тихо по дому, хозяйничаетъ, но живости нтъ и слда. Часто опускаетъ руки, думаетъ о чемъ-то, смотритъ разсянно въ окно.
Въ окнахъ — кресты. Только одинъ — высокій — стоитъ невозмутимо прямо, остальные же — поменьше и совсмъ маленькіе — безпомощно падаютъ, падаютъ и не могутъ упасть. Склонились, будто слушаютъ невнятный шопотъ могилъ.
Тишина.
И о. Александръ измнился. Незамтно, лукаво, неизвстно когда и какъ, впилась въ ясность его чувства острая игла желанія. Видлъ Таню, любовался ея движеніями, переливами молодого тла, и не было прежней тишины.
Мучила по ночамъ безсонница. Наваливались жаркія мечты, пеленали тло, вязали его желзными цпями и терзали. Черныя стояли ночи, длинныя, тяжкія. Въ горячей истом прислушивался къ чему-то о. Александръ. Но звуковъ не было. Только кровь неугомонно билась, звенла, шумла, о чемъ-то настойчиво нашептывала въ уши.
Дрожа, задыхаясь, подымался о. Александръ и, медленно переступая, замирая на каждомъ шагу, онъ крался къ дверямъ Тани. Здсь останавливался, слушалъ.
И въ безуміи нжности, въ затопляющей сознаніе любви, склонялся и цловалъ порогъ.
И снова ворочался на узкомъ своемъ лож, звалъ сонъ, молился и клялъ свою кровь, но кровь и въ дрем лпила пламенные вихри.
Видлось въ знойномъ кошмар: отворяется дверь и входитъ она. Вся блая, нжная, безумная отъ любви къ нему.
Онъ не знаетъ, жена ли Наташа или двочка Таня передъ нимъ, и знать не хочетъ. Все равно: и та и эта — одна.
И просыпался, одержимый страстью, сладкой и мучительной.
Выпалъ снгъ. Установился санный путь. О. Александръ създилъ въ городъ, вернулся съ доверху набитыми санями.
Волнуясь, посмиваясь, бросая безтолковыя слова, раскладывалъ онъ передъ смущенной Таней свои покупки.
Тутъ были книги, куски матеріи, туфли, ботинки, гребенки,— вс мелочи женскаго обихода.
— Вотъ теб, не скучай!— повторялъ о. Александръ, заваливая вещами столъ.— Вотъ еще. А вотъ и еще…
Таня не находила словъ. Отъ стыда хотла убжать. Только вздыхала сокрушенно, смотря на нежданное богатство.
Черезъ день привезли піанино — тяжелый черный ящикъ съ тугими костяными клавишами, а черезъ дв недли пришла первая партія газетъ и журналовъ.
Теперь проводили вечера за чтеніемъ. Таня сидла у стола подъ лампой, о. Александръ въ тни на диван. Онъ слушалъ.
Можетъ быть, онъ слушалъ только музыку голоса, не вникая въ смыслъ словъ. Можетъ быть, онъ видлъ только блое личико, освщенное, лампой, склоненное надъ книгой, движенія милыхъ губъ и взмахи длинныхъ рсницъ. И въ этомъ, можетъ быть, находилъ больше смысла и красоты, чмъ въ звонкихъ книжныхъ періодахъ.
Таня поднимала глаза и видла неподвижный взглядъ, прикованный къ ея лицу. Изъ зеленаго сумрака, прорзая его, шелъ къ ней этотъ взглядъ и что-то упорно и страстно твердилъ.
Неловко длалось Тан, опускала вки, читала.
Потомъ садилась за піанино поиграть. Играла Таня маленькія дтскія пьески. Иногда вполголоса подпвала.
А тотъ же неподвижный взглядъ не отрывался отъ нея, прикованный невидимой цпью.
— Александръ Ивановичъ!— неожиданно произносила Таня.!
И взглядъ испуганно отскакивалъ и виновато бгалъ кругомъ.
Шевелилась неподвижная фигура, и черныя каменныя складки ломались. Лицо въ сумрак выступало ясне, и длинные срые волосы падали изъ-за плечъ на грудь.
— Что, Танюша?— звучало глухо изъ зеленаго сумрака.
— Нравится вамъ?
— А?.. Да, да. Очень нравится, очень. Сыграй еще.
И опять — неподвижный взглядъ, прикованный къ нжной фигур.
Такъ медленно тянулись томительные вечера.
Чувствовалъ о. Александръ, что скоро его жизнь измнится. Ничего не случилось, все было старое, милое, привычное, но сердце, напитанное ядомъ нжности, чуяло близкій конецъ и знало,— жизнь обманетъ еще разъ. И обманъ тотъ будетъ послднимъ.
Это случилось въ конц рождественской недли. Утромъ морознаго благо дня о. Александру принесли изъ волостного пакетъ. Полагая, что пакетъ отъ благочиннаго, не взглянувъ на адресъ, о. Александръ разорвалъ конвертъ и пробжалъ письмо. И тотчасъ онъ весь потускнлъ, съежился, и жалкая безнадежная улыбка застыла на его лиц.
Прошла минута. О. Александръ поднялся и нершительной, разслабленной походкой прошелъ къ Таниной комнат. У дверей остановился и окликнулъ. Таня отозвалась. О. Александръ переступилъ порогъ.
— А я еще не умывалась,— сказала Таня съ виноватой улыбкой. Она только что встала, сонная нга еще лежала на ея личик, и глаза неувренно жмурились на свтъ.
— Что это вы получили?— добавила она, замтивъ въ рукахъ о. Александра бумагу.— Письмо?
— Это теб,— отвтилъ о. Александръ. Онъ смотрлъ укоризненно.— Нехорошо, Танюша, нехорошо. Почему ничего мн не сказала? Зачмъ тайны?
— Тайны?— удивилась Таня, широко раскрывая милые глаза.— Какія тайны?
— А вотъ видишь, бумага теб. Назначеніе въ Куракинскую школу.
— Да что вы!— вскрикнула Таня. И, выхвативъ изъ рукъ о. Александра бумагу, она жадно начала читать.
А о. Александръ стоялъ, смотрлъ на Таню и криво улыбался. Радость Тани была для него тоской.
— Рада?
Таня пробжала бумагу, взглянула далекимъ взглядомъ.
— Что?
— Рада, небось?— повторилъ съ трудомъ о. Александръ.
Таня вспыхнула, и глаза у ней засвтились влажнымъ сіяніемъ.
— А еще бы! Вдь это же счастье! Я и думать забыла. Не ждала ужъ. Да еще въ Куракин! Ну, право, счастье!
— Счастье?— повторилъ о. Александръ. Онъ продолжалъ улыбаться странной, чужой улыбкой. Чмъ больше радовалась Таня, тмъ ярче разгоралась въ его сердц боль.
— Завтра!— опять глухо повторилъ о. Александръ.
— Обязательно!— протянула Таня и взглянула ему въ лицо.
Румянецъ сбжалъ съ ея лица, и глаза потухли. Что-то поняла. Примолкла.
Страшная, тихая минута медленно пронеслась. И души безъ словъ сказали другъ другу то, что не сказалъ языкъ.
— Куда торопишься?— выговорилъ о. Александръ.
Таня вздохнула и не отвтила.
— Ну, Богъ съ тобой!— отвернувшись, прошепталъ о. Александръ.
По блдному личику двушки что-то скользнуло нжнымъ и печальнымъ призракомъ. Губы дрогнули и поднялась рука.
Но о. Александръ уже былъ за дверями.
Накинувъ рясу, онъ вышелъ изъ дому.
Шелъ межъ могилъ, проваливаясь по колно, шелъ полемъ, какъ большой могилой, покрытой снгомъ, какъ каменной плитой.
Надъ нимъ голубло холодное небо, внизу сіяли цломудренно снга, а онъ шагалъ и не видлъ ни земли, ни неба.
Ничего не было нигд, была только смертная тоска, пожравшая все, что въ мір, и остывшая черной глыбой въ немъ.
Блые сугробы обступили угрюмый домъ. Одна сиротливая тропка вьется отъ дверей по мертвому погосту. По ночамъ закрыты ставни, но сквозь щелки ихъ сочится свтъ. Мечутся въ блдномъ свт рои снжныхъ хлопьевъ, маленькихъ, испуганныхъ, бездомныхъ. Воютъ февральскія мятели, съ воемъ бросаются на старый домъ и, разбиваясь о его стны, насквозь пропитанныя человческой тоской, ползаютъ и плачутъ безутшно.
А въ дом мертвый неподвижный свтъ и ночная, окаменвшая тишина.
Сдой, сутулый, съ темнымъ отекшимъ лицомъ и безумными глазами, о. Александръ безшумно кружитъ вокругъ стола, помахивая правой рукой. Онъ отпваетъ о. Александра.
Два ихъ стало — отцовъ Кандалинскихъ. Одинъ — дрожащій, грязный, пьяный и безумный — живой. Другой — неподвижный, прибранный, обряженный, съ закрытыми глазами — мертвый. Онъ лежитъ въ бломъ гробу, накрытъ золотой парчей, и на груди у него крестъ и евангеліе.
И о. Александръ отпваетъ новопреставленнаго пресвитера Александра.
И тишину безумную вдругъ ржетъ безумный и хриплый вой:
Со свя-ты-ми у-по-ко-о-й…
Поетъ о. Александръ, помахивая невидимымъ кадиломъ.
А мятели подпваютъ ему надрывистымъ, заунывнымъ рыданьемъ.
И мертвые съ погоста, услышавъ послднюю земную пснь и радуясь ей — родной, подымаются гуськомъ по винтовушк и тихо обступаютъ гробъ.
Стоятъ нмые. Строгимъ взоромъ обводитъ кругъ снжныхъ савановъ о. Александръ и подымаетъ руку.
И могильно-торжественнымъ воплемъ несется:
Святый Боже,
Святый, крпкій…
И вдругъ опускаетъ руки о. Александръ и обрываетъ пснь. На минуту вернувшееся сознаніе замораживаетъ ужасомъ мозгъ его, и очеловчившійся взглядъ, бгая, ищетъ спасенія.
Въ дальней комнат дома еще живетъ, догорая, прекрасный и свтлый призракъ.
Чудится, сидитъ тамъ у стола за швейной машинкой двушка. У нея большіе дтскіе глаза, маленькія ловкія руки и нжная первоцвтная грудь.
— Таня!— тихо кличетъ о. Александръ.
И въ смертной тоск, въ послдней судорог погребеннаго заживо и въ гробу очнувшагося, ждетъ онъ отклика.
Но нтъ отвта. Нтъ тамъ двушки.
Проходитъ свтлая минута, и опять мракъ безумія заполоняетъ мозгъ.
И хоры мертвыхъ бьютъ тишину:
Святый Боже,
Святый, крпкій…