МЕЛОЧИ ДНЯ.
МЕЛОЧИ ДНЯ.
(Критическая замтка о тенденціозныхъ писателяхъ.)
I.
II.
III.
IV.
V.
Н. Александровъ.
‘Дло’, No 12, 1868
Мелочи дня, Александров Николай Александрович, Год: 1868
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Литература конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, о которой осталось одно смутное воспоминаніе, идя рядомъ съ соціально-экономическими вопросами о государственныхъ преобразованіяхъ, вносила въ нашу жизнь знанія и теоріи, уже выработанныя европейской наукой и жизнью. Это было первое слово той мысли, которая серьезно стала на практическую почву и, отбросивъ пустую игру въ отвлеченныя и ни къ чему неприложимыя идеи, занялась вопросами насущными. Не только публицистическая статья и критика, но даже романъ и ученая диссертація стали служить интересамъ этой литературы. Добролюбовъ, пользуясь какими нибудь сочиненіями Марко Вовчка, неимющими особаго литературнаго значенія, писалъ о крестьянской реформ именно съ той стороны, съ которой необходимо было указать и очеловчить этотъ вопросъ, онъ писалъ о темномъ царств Островскаго, чтобы указать обществу его повальную болзнь вками сложившагося самодурства, писалъ біографію Роберта Оуэна, чтобы показать исходы новаго экономическаго пути, онъ писалъ статью о Кавур, объясняя разныя политическія уловки и шашни. Такимъ образомъ не было статьи, которая бы не имла въ виду того или другого общественнаго явленія и не стремилась бы осмыслить это явленіе въ глазахъ общества. Тугъ была задача самой жизни, ея настоящаго и будущаго, тутъ были ясно-обдуманныя цли, къ которымъ шли мыслящіе люди, стоявшіе во глав этой умственной дятельности.
И общество, предчувствовавшее наступающій экономическій переворотъ, инстинктивно угадывало силу влекущей его впередъ литературы и чутко прислушивалось къ каждому ея новому слову. Оно понимало, что пришло время выйдти изъ пассивнаго созерцанія безпечальныхъ грезъ и призраковъ и стать прямо на землю, гд должна была начаться не безпечальная, но за то и не безплодная работа. А работы предстояло много, и мелочи дня не могли занимать серьезной мысли, устремленной къ общеевропейскимъ интересамъ. Обыденныя явленія для этой литературы были только поводомъ заговорить о предметахъ боле важныхъ. Притомъ для нея были не такъ важны самыя явленія, какъ причины ихъ, какъ факты и знанія, разъясняющія самыя причины, было важно не уродливое и порочное, или случайное и ненормальное, а устраненіе этого уродливаго и случайнаго. Въ этомъ собственно состоитъ задача литературы каждаго образованнаго народа. Но литература послднихъ годовъ не иметъ и признака чего нибудь подобнаго, это литература одного дня, самого пустого и даромъ прожитаго дня. Ее занимали одни видимыя, случайныя явленія, а выработанныя идеи и теоріи служили небольше какъ прокормомъ, эти идеи и теоріи были для нея только навязанныя и вншнія, въ которыхъ она задала чужую мысль и чужія слова. Ей былъ важенъ не общій порядокъ всхъ явленій, а одно частное явленіе, она останавливалась надъ нимъ и занималась, напримръ, не вопросами молодого поколнія, а опредленіями слова нигилистъ, судила также этихъ нигилистовъ по однимъ вншнимъ, видимымъ признакамъ и даже судила о нихъ по одному явленію какого нибудь Кельсіева. Ее интересовало самое явленіе, но не отношеніе этого явленія къ другимъ окружающимъ его, ей важна была не существенная, внутренняя сторона этого явленія, а видимо-выдающіеся признаки его, по этимъ же признакамъ, съ готовой мркой въ рукахъ, она опредляла и все остальное. Отсюда каждая статья и каждое произведеніе объясняли свою задачу боле или мене удачнымъ заглавіемъ, самое же содержаніе было пусто и находилось вн всякой задачи. Отсюда же, т. е. по отсутствію содержанія, она ударилась въ т предметы, которые не могли имть по отношенію къ длу особеннаго значенія, ударилась въ мелочность и пріобрла вс качества, которыми обладаетъ преимущественно пустой и безсодержательный фельетонъ. Мелочные интересы или мизерныя цли сдлали печатное слово рабомъ текущаго дня, болтовня, сплетня и клевета, громкія или жалостный фразы стали непремнными его атрибутами. Каждый пишущій заботился о томъ, что занимало публику или читателя, а не о томъ, чмъ надо его занять, т. е. на что необходимо обратить его вниманіе. Всякій желалъ, главнымъ образомъ, угодить и быть на виду. Вслдствіе этого выискивались сюжеты боле раздражающаго или скандальнаго свойства, нахлбники этой литературы стремились на перерывъ за новостями, хватали ихъ гд попало, единственно заботясь о бойкой и хлесткой манер выраженія. Для приданія же серьезности этимъ балаганнымъ сюжетамъ обыкновенно прившивалась съ боку какая нибудь тенденція, долженствовавшая обозначать въ пишущемъ во-первыхъ, человка дла, т. е., что его горячность и бойкость происходятъ будто-бы вслдствіе его обдуманныхъ и цлесообразныхъ стремленій, а во-вторыхъ, человка, обладающаго нкоторой силой и убжденіями. Эти тенденціи, эти павлиныя перья, въ которыя рядилось каждое журнальное произведеніе и даже, пожалуй, каждая въ нихъ строчка, были тоже не больше, какъ хлесткость и бойкость,— въ нихъ не проводилась извстная идея и направленіе, а только хлесталось ему противуположное. И хлесткость эта пошла такъ въ ходъ и получила такія права, что каждый журналъ, каждая газета только и заботились о пріобртеніи самого развязнаго и потшнаго шуга. Шуты явились:— у Хана — Соловьевъ и Загуляевъ, у Корша — Незнакомецъ. Произвели-ли и могутъ-ли произвести они для журнала хоть одну дльную статью?— конечно, нтъ,— въ этомъ согласятся сами Корши и Ханы (нельзя не согласиться — факты очевидны), но и Корши и Ханы все-таки всей пятерней вцпились въ нихъ, такъ какъ вн этого букета, т. е. вн этой хлесткости, бьющей въ носъ публик, нтъ, въ сущности, въ задачахъ и цляхъ ихъ ровно ничего, чмъ бы можно было заинтересовать и привлечь подписчика. Хлесткость пришлась по вкусу самой публик: думать не о чемъ, дло выпало у нея изъ рукъ, — а литературные шуты звнятъ и развлекаютъ ее… Публика не только питается новостями, но тутъ передъ ней и скандалъ, и вмст’ съ тмъ литература, тутъ она и наслаждается и не отстаетъ отъ вка, — она живетъ и точно будто думая выражаетъ свои симпатіи той или другой партіи. Правъ Кельсіевъ, говоря, въ своемъ ‘Пережитомъ и передуманномъ’, что у насъ’ все замтно перемнилось, что старики получили опять право голоса, что книжки, хотя и не потеряли совсмъ еще доврія, но ужь и не считаются авторитетомъ, и что везд и повсюду чувствуется одна только сдержанность и осторожность’. Пошли опять въ гору мелкія, тупыя сужденія и страстишки, и всякій, топчась на одномъ мст, старался прикинуться ужасно занятымъ. При такомъ повальномъ остолбенніи шуты получили полное право гражданства. Мысль въ литератур точно замерла, точно никого, ничто и никогда не возбуждало мыслить, и точно въ пережитыхъ явленіяхъ все уже было исчерпано, объяснено и не могло быть ничего для насъ поучительнаго и новаго. Такимъ образомъ глупость сдлалась какъ будто предметомъ соревнованія и грошовая популярность — высшимъ идеаломъ писателя. Самой выдающейся глупостію на этомъ сренькомъ фон былъ Незнакомецъ.
Партіи, которыя составляла эта литература, были не больше, какъ безтолковые кружки, невидящіе ничего дальше своего носа, сегодняшніе друзья — они завтра закоренлые враги. Стебилцкій кричитъ, выходя изъ ‘Отечественныхъ Записокъ’: Краевскій паукъ, который всхъ высасываетъ и, высосавъ бросаетъ, что сдлалъ и съ нимъ.— Эти партіи столкнулись во имя личныхъ интересовъ каждаго и во имя одного своею собственною безсилія. Нтъ силъ идти одному — сплачиваются вмст и толкутся, незамчая, что не двигаются никуда, и что дла никакого не выходитъ и съ часу на часъ ожидается роковой день, когда уже никакія вншнія соединенія не помогутъ. Но он и живутъ только интересами сегодняшняго дня и перебиваются этотъ день то тмъ то другимъ, что дастъ онъ. Понятно, что при подобныхъ столкновеніяхъ, кружки эти стремятся только перещеголять одинъ другого, и спорятъ, и негодуютъ, не вслдствіе несходныхъ мнній, а вслдствіе однихъ вншнихъ отличій, силятся подмчать другъ въ друг одни недостатки и дйствуютъ самымъ разлагающимъ образомъ и на себя и на все окружающее. Не разъ приходилось встрчать замтки о партіальности въ нашей литератур, и вс даютъ наставленіе держаться партіи, отбросивъ встрчающіяся мелкія недоразумнія между собой и имя главнымъ образомъ въ виду одну цль и одно общее дло. Но вс наставители забываютъ, что, во-первыхъ, наставленія ни къ чему не ведутъ, и что вс эти партіи связаны совершенно вн всякаго дла и вн всякой цли, безъ чего единство дйствія и энергія борьбы немыслимы. О нихъ поздно и заботиться,— конецъ этихъ партій, какъ кажется, настаетъ, и надо хлопотать о чемъ нибудь посущественнй, партіи же эти — это мелочи дня, это одна оставшаяся вывска, подъ которой укрывались только нищіе духомъ.
Кром общихъ свойствъ, указанныхъ выше, мы разсмотримъ теперь т элементы, которые послужили главнымъ источникомъ этой пустой, безсодержательной и хлестко-газетной литературы. Скажемъ нсколько словъ о партія либеральной, а затмъ перейдемъ къ первенствующей партіи обиженныхъ и свергнутыхъ. Обиженныхъ, какъ извстно, новыми теоріями и идеями, было много. Обижены были старые порядки, старые идеалы, стремленія и, наконецъ,(старые дятели и ихъ дятельность. Все это, какъ только явилась возможность за что нибудь ухватиться, поднялось на ноги, заговорило, но, какъ обиженное и обезсиленное, заговорило такимъ языкомъ и занялось такими предметами, которые запугивали только несмыслящихъ (мы знаемъ, однако, что вслдствіе этого запугиванья произошло) и затмъ дали обильную пищу фельетонной сообразительности и разнымъ умозрніямъ журнальныхъ видоковъ. Дале мы собственно и будемъ имть въ виду эти предметы и ихъ развитіе.
Посл первого произведенія Тургенева ‘Отцы и дти’, вс его другія произведенія, какъ-то: Писемскій, Ключниковъ, Стебницкій, Авенаріусъ и т. д., хотя были не больше, какъ вечерней жертвой, но тмъ не мене, вслдствіе ‘непредвиднныхъ обстоятельствъ’ и вслдствіе причинъ, которыя мы отчасти указали и укажемъ еще дале, сдлались предметомъ общаго вниманія.
Интересъ съ самаго начала произошелъ, понятно, вслдствіе другого интереса, вслдствіе того, что они объявили себя противниками той замолкшей литературы, которая невольно уступила свое мсто благодушному гаерству, во-вторыхъ, потому еще, что ими избранъ былъ для мишени самый чувствительный предметъ дня, — они накинулись на новыхъ людей, явившихся какъ бы олицетвореніемъ этой замолкшей литературы. Каждый, конечно, хотлъ знать, что такое новые люди, что скажутъ въ опроверженіе новыхъ теорій и чмъ собственно покажутъ ихъ несостоятельность. Послднее интересовало, вроятно, немногихъ и любопытствовали больше всего о новыхъ.
Мы скажемъ сперва два слова о г. Тургенев, открывшемъ дорогу и всмъ остальнымъ, мы напомнимъ читателю, что Тургеневъ обратился къ новымъ людямъ еще въ повсти своей ‘Наканун’, еще тамъ пытался онъ нарисовать отцовъ и дтей. Въ Елен, Берсеньев, Шубин, въ ‘черноземной сил’ и т, д., въ ихъ разговорахъ и отношеніяхъ онъ намчалъ уже нкоторые штрихи: въ Елен, съ ея институтской любовью къ народу, съ ея увлеченіями въ разсужденіяхъ о политическихъ длахъ и съ ея страстью къ выходу изъ настоящаго соціальнаго положенія, и въ Инсаров, въ этомъ таинственномъ, холодномъ и неприступномъ политическомъ геро, бросающемъ нмцевъ за ногу въ лужу, вы уже ясно видите начатки поисковъ за современными людьми и желаніе представить ихъ въ карикатурномъ вид. Тургеневъ только удовлетворяетъ общему любопытству, стремится сообщить хоть вншнимъ образомъ новыя явленія и передать современныя страсти. Типъ Елены рисуется имъ довольно живо, и это единственно то, что ему удалось и къ чему онъ отнесся вполн осмысленно, но за то Берсеньевъ, Шубинъ представляютъ молодость далеко ужь не современную, молодость минувшей эпохи, а объ Инсаров нечего и говорить… Въ ‘Отцахъ же и дтяхъ’ — въ этомъ праотц антинигилистическихъ романовъ, Тургеневъ ринулся всми помыслами на изображеніе во всхъ видахъ новыхъ людей. Онъ придумалъ имъ новое названіе ‘нигилистъ’, поставилъ ихъ въ паралель для сличенія съ отцами, т. е. съ старыми людьми, подогналъ сюда фактъ увлеченія того времени естественными науками, однимъ словомъ, человкъ сдлалъ, казалось, все, чтобы изобразить этихъ людей, но въ конц концовъ новаго, однако, оказалось очень мало и даже совсмъ ничего. Въ Базаров, въ его друг Аркаді, въ Кукшиной явились давно извстныя страсти и пороки, т же чувства развращеннаго барства, къ изображенію которыхъ достаточно вс приглядлись въ его же романахъ и повстяхъ. Базаровъ, — этотъ по всмъ пріемамъ армейскій прапорщикъ и преимущественно, по понятіямъ автора, новый человкъ, вышелъ непохожимъ на армейскаго прапорщика только потому, что названъ студентомъ, а главное ржетъ лягушекъ и на естество смотритъ, какъ на естество.
Случайно схваченные разговоры и случайно подмченныя явленія — это весь капиталъ, какимъ Тургеневъ обладалъ и съ полученіемъ котораго взялся за изображеніе типа. На этомъ основаніи, какъ Инсаровъ вышелъ кукольнымъ героемъ изъ древней комедіи, такъ и Базаровъ, съ окружающими его, небольше, какъ карикатура, и карикатура на поколніе людей старыхъ. Доказывать это очень скучно. Но пусть припомнитъ читатель образъ Базарова, который, вмсто того, чтобы быть спокойнымъ и ровнымъ въ отношеніяхъ къ отцу и къ матери, какъ должно бы быть по общей обрисовк безчувственнаго Базарова, и какъ сто, видимо, хотлъ сдлать авторъ, — Базаровъ дерзокъ и неучтивъ, а своей ученостью походитъ на какого-то вернувшагося домой семинариста, отношенія его къ пріятелю Аркадію похожи на отношенія къ какому-то наскомому, на балу Базаровъ рисуется точно петербургскій левъ, а вередъ Одинцовой онъ визжитъ, какъ кобель. Что же это такое за комическое чучело: и семинаристъ, и армейскій прапорщикъ, и петербургскій левъ и тутъ же грубъ, заносчивъ, безчувственъ, страстенъ, какъ мышиный жеребчикъ, и вдобавокъ ко всей картин, это чучело шагаетъ молча по болотамъ и ржетъ лягушекъ?.. Если это карикатура, то карикатура натянутая, придуманная и очень плохая.
Тмъ не мене, эта карикатура удовлетворила интересамъ дня, вошла въ моду и, вслдъ за ней, потянулась цлая процессія разнокалиберныхъ уродовъ, раздленныхъ на дв Фаланги — на отцовъ и дтей.
Либеральные романисты, плохо понимая новыя идеи и теоріи, плохо знакомые съ дйствительною жизнію, не могли удержать этого грязнаго прибоя карикатуръ и пасквилей. Все, что они могли длать — это списывать новыхъ людей съ даннаго имъ образца и повторять одно и тоже явленіе на разные мотивы. Карикатурамъ были противупоставлены какіе-то таинственные герои, совершенные ангелы другого міра и другого устройства. Они не сообразили, что вмст съ новыми людьми ростутъ и новые уроды, что новая жизнь много заимствовала безобразныхъ формъ отъ старой жизни, и наконецъ, сама по себ, иметъ очень много недостатковъ, очень много недозрлаго, неуложившагося, неопредленнаго, смшного. Но ихъ, въ этомъ случа, повидимому, страхъ одоллъ, и одоллъ страхъ на томъ основаніи, что они боялись просто провраться противъ теорій, которыхъ не понимали и противъ жизни, за явленіями которой не слдили. Они составили себ понятіе о ней только по двумъ или тремъ случайнымъ явленіямъ, сущности которыхъ также не подмтили и не сопоставили съ окружающимъ. Вглядываться, вдумываться и изучать жизнь они не задавали себ труда, они только нападали, страдали, восхваляли и защищали. Нападали на старую жизнь и страдали отъ старой жизни, а восхваляли и защищали новую. Нападали, конечно на роскошь, изящество, на зати, и, какъ на слдствіе ихъ, на развратъ и тунеядство. Говоря о роскоши, авторъ относился съ презрніемъ къ мягкимъ коврамъ, серебрянымъ самоварамъ, дале же этого ничего не видлъ, и сущность зла у него разоблачалась тмъ, что какая-нибудь двушка, безъ сомннія, невинное и прелестное существо, чуть не гибла, вкушая эту роскошь, а авторъ страдалъ, говоря: ‘героиню мою окружало богатство и стала она украшеніемъ гостиной (украшеніемъ гостиной авторъ подчеркивалъ), роскошнымъ цвткомъ (‘цвткомъ’ подчеркивалъ), требующимъ для своей поддержки по нскольку тысячь ежегоднаго ремонта, и перестала быть человкомъ (‘человкомъ’ подчеркивалъ нсколько разъ и ставилъ многоточіе). Чуть только героиня вкушала роскошь — авторъ страдалъ, а героиня гибла, чуть героиня пронюхивала, что главное назначеніе женщины ‘приноситъ пользу’, она вдругъ спасалась, а авторъ восхвалялъ и умилялся. Двигателемъ перерожденія былъ молодой человкъ, по понятіямъ автора, разумется новый, который, грозно, изподлобья озираясь на весь міръ, все молчалъ, а если и говорилъ, то произносилъ только ‘трудъ…. трудъ…. и трудъ.’ Въ немъ самымъ наивнымъ образомъ постоянно пародировался Рахметовъ, и авторъ видимо воображалъ, что онъ сводитъ типъ Рахметова съ идеальной высоты на чисто-жизненную почву… Мы помнимъ, какъ въ одномъ нескончаемомъ роман одинъ такой герой, впродолженіи всего романа, только и говорилъ: ‘женщины наши хотятъ быть независимы, а единственный путь къ независимости — это работа. По моему, все спасенье женщины — въ труд, въ экономической производительности, но моему, главное назначеніе женщины — приносить пользу’, дале онъ негодовалъ, подобно автору, на женщинъ-мотыльковъ и ужасающимъ, свирпымъ голосомъ произносилъ: ‘благоговйте же предъ этими женшппами (т. е. предъ женщинами-мотыльками), а я… а я… да, я ихъ презираю, какъ и ‘всякаго паразита, живущаго на чужой счетъ и даромъ задающаго чужой хлбъ…’
Есе это, безъ сомннія, казалось автору необыкновенно сильнымъ и необыкновенно вразумительнымъ. Тенденція ясна: серебряный самоваръ — это мать всхъ пороковъ, а презрніе къ мягкому ковру — мать всхъ добродтелей. И искренно-сердечная забота автора или авторовъ такихъ тенденціозныхъ писаній единственно и заключалась въ проведеніи подобныхъ тенденцій. Они также старались защищать новыхъ людей противъ партіи, глумившейся надъ ними, но защищали, резонерствуя, какъ и ихъ герои, — защищали скучно и фразисто. Конечно, судя строго, все это были небольше, какъ невинныя забавы, гд смшно и подозрвать что нибудь вредное и возмутительное, но безсиліе и безсмысліе такихъ тенденцій, надо сознаться, задали только чужую мысль и чужія слова.
Соціальнаго положенія новыхъ людей, не героевъ, а тхъ людей, которые могутъ служить типомъ цлой массы, какъ, напримръ ‘Братъ и сестра’, въ неоконченномъ роман Помяловскаго, тенденціозные авторы точно не замчали, будто игнорировали. Впереди себя и за собой имъ мерещились въ новой жизни только одни герои,— и герои только сильные и всепобждающіе, такъ что даже и самая жизнь въ Россіи, судя по той легкости и простот, съ которой эти герои побждали ея трудности, казалась, по роману, во всхъ отношеніяхъ очень и очень удобной. Умираетъ, напримръ, двушка отъ голода, не находя нигд работы а герой ей и говоритъ: ‘это все потому, что надо было раньше узнать экономическія условія страны… Я самъ былъ въ такомъ положеніи, но скоро понялъ въ чемъ дло’. Въ чемъ-же дло, ни герой, ни авторъ конечно не знаютъ и не скажутъ. Понятно, что пустота во всемъ этомъ слышалась крайняя, и стоило только снять драпировку авторскихъ описаній и разсужденій, какъ герой выходилъ чуть не шутомъ или чурбаномъ. Между тмъ, такъ называемые новые люди или новое поколніе во многомъ рзко отошло отъ старой жизни и, вызывая во всхъ мыслящихъ людяхъ сочувствіе, представляло въ дйствительности совершенно своеобразный типъ. Но вмсто сочувствія, которое дало возможность Помяловскому обрисовать своихъ героевъ со всми достоинствами и недостатками, у авторовъ тенденціозныхъ романовъ явилось восхваленіе, вмсто снимка съ дйствительности, они стали основывать романъ или повсть на какой нибудь скорбной тенденціи, вмсто жизненной идеи пустились полемизировать, и не могли, такимъ образомъ, выяснить не только какой нибудь оригинальной черты изъ явленій новой жизни’ но не могли придумать даже и постановки инымъ способомъ вопроса о новыхъ людяхъ, какъ только кто лучше — старые или новые люди? Буквально на этотъ вопросъ только и отвчали, въ немъ одномъ была вся ихъ задача. Отсюда понятно, что эта однообразная игра, неимющая въ себ ни силы, ни мысли, не удовлетворяла интересамъ публики, не могла занять ее, и публика, читая романъ за романомъ, хотя смутно, но сознавала въ каждомъ изъ нихъ небольше, какъ варіаціи на извстную тему, но не видла ничего новаго и жизненнаго. А новое и особенное публика любитъ И, вотъ, въ этомъ случа, романисты противоложной партіи, такіе романисты, какъ Писемскій, Стебницкій, Авенаріусъ и tutti quanti поступали, повидимому, съ гораздо большимъ знаніемъ дла. Они пошли дальше своего прародителя Тургенева и, удовлетворяя интересамъ дня, изобртали одного урода за другимъ, не стсняясь никакими законами литературнаго приличія. Такъ, посл всеотрицанія и безчувственности, изобртенныхъ чувствительнымъ писателемъ Тургеневымъ, посл безчувственности, которая была слишкомъ нжна, деликатна и даже слаба въ сравненіи съ тмъ, о чемъ ходили въ публик разные смутные толки и чего ждали въ изображеніи новыхъ людей, — посл этого первый Писемскій сказалъ новое слово и употребилъ этотъ матеріалъ въ дло самаго отчаяннаго разврата, цинизма и грязи. Однакоже и у Писемскаго это были только цвточки,— посл него, кром цинизма неимвшаго и неимющаго ничего уже себ подобнаго, цинизма Авенаріуса, нашелся писатель, который шагнулъ дале и изобрлъ политическое преступленіе, заговорщиковъ, измну отечеству, другой, дополняя его, открылъ уголовное преступленіе — убійство, третій поджигателей, и такъ куча росла и росла съ каждымъ романомъ, а затмъ подбирались остатки отъ нея такими писателями, какъ Стебницкій. Эти писали уже романы подъ разными заглавіями на тему ‘Некуда’, и сваливали, какъ въ яму, вс нечистоты всего предъидущаго.
Но надо замтить, что, вмст съ ужасами или вн ихъ и вн интересовъ минутныхъ, изобртательные писатели не забывали постоянные интересы и страсти большинства публики: они рисовали ей разные скандалы и наркотизировали ее разными соблазнительными картинками, въ род жидовскихъ картъ съ свтовыми изображена лми.Они, разумется, вполн врно разсчитали, что тенденціи, новость сюжета и любопытство публики само по себ, а постоянныя ея страсти — это больше всего и главне всего. Впрочемъ здсь, быть можетъ, съ ихъ стороны и не было никакого умысла, и они только сошлись въ свойствахъ съ большинствомъ публики, которая, какъ будто испугалась, что золотой вкъ самодурства можетъ серьезно кончиться для всхъ отцовъ…
Писемскій, Клюшниковъ, Стебницкій и другіе изъ партіи, глумившейся надъ новыми людьми, также, въ свою очередь, какъ и либеральные писатели восхваляли и защищали, страдали и нападали, но уже совершенно обратно, такъ что какой нибудь чиновникъ Вязмитиновъ (изъ романа ‘Некуда’) былъ героемъ-спасителемъ, какая нибудь барыня — деревяшка Евираксія (изъ романа ‘Взбаломученное море’) — героиней идеала, а развратниками, мошенниками, взяточниками, пустозвонами, говорунами и всмъ, чмъ хотите, это были уже люди новые. Вмсто-же серебрянаго самовара и мягкаго ковра, презрительное отношеніе являлось по поводу грязныхъ воротничковъ, книжекъ Современника, Русскаго Слова и занятій естественными науками. Однакоже самая замчательная особенность этихъ писателей состояла въ томъ, что каждый изъ нихъ задавался самой широкой задачей и писалъ всегда для потомства (См. Писемскаго ‘Взбаломученное море’, эпилогъ Стебницкаго, томъ I, стр. 389). Писемскій, клеймя сатирой, какъ онъ вроятно думалъ, базаръ житейской суеты, хотлъ представить для историка, по его мннію, въ эпилог, полную картину современнаго быта, т. е. и внутреннія государственныя реформы, и политическія, общественныя понятія и взгляды (чмъ г. Тургеневъ въ’Отцахъ и дтяхъ’ еще не задавался), и стремленія къ наук, ограничивавшіяся, по его наблюденіямъ, чтеніемъ царя Никиты ‘для опозиціи русскому правительству’ (слова Елены въ ‘Взбаломученномъ мор’!), и литературу, шпигующую молодежь съ одной стороны фразами, а съ другой, берущую за обличительныя статейки взятки съ откупщиковъ, и классы общества чиновнаго, и помщичьяго, и крпостнаго и стараго, и молодого. Новые люди въ лиц Бакланова, Басардина, Сабакева, Елены, представляютъ также вс степени новыхъ, т. е. и старо-новыхъ, и ново-новыхъ, новйшихъ и только что народившихся. Изъ только-что народившихся — это съ грязными воротничками и съ царемъ Никитой, въ гражданскій бракъ вступающая Елена, остальные же новые длятся еще, кром того, и по родамъ оружія, состоянія и даже племени, такъ Баклановъ — новый изъ помщичества, Басардинъ — новый изъ арміи, Сабакевъ — новый изъ учащихся, Никтополіановъ — новый изъ чиновничества и, наконецъ, гимназисты Галкины — новые изъ евреевъ. Направленія собраны со всевозможными оттнками и видами,— есть чисто-либеральное, полу-либеральное, либерально-идеальное, идеально-реальное, Баклановъ — либералъ-идеалистъ, Сабакевъ — идеалистъ-реалистъ и т. д. Либералъ идеалистъ любитъ, конечно, поэзію, преслдуетъ взятки и не можетъ служить, идеалистъ-реалистъ отрицаетъ поэзію, и создаетъ теорію, на основаніи которой намренъ произвести въ Россіи переворотъ,, другіе обозначены такимъ-же порядкомъ и авторъ нигд не заходитъ дале подобнаго обозначенія, дале такихъ положеній. Очевидно, что весь сумбуръ, перемшавшійся въ голов необразованнаго и тупого человка, составленъ по однимъ мелочнымъ, минутнымъ впечатлніемъ и по ходячимъ толкамъ. У г. Стебницкаго въ ‘Некуда’ такая-же тенденціозная задача и таже самая безалаберщина. Такъ, типы новыхъ людей у Писемскаго, у Стебницкаго, какъ и у другихъ, только списывались или дописывались по одному образцу, данному Тургеневымъ и также, какъ у либеральныхъ романистовъ, не носятъ въ себ и тни живыхъ личностей. Въ манекенахъ новыхъ людей у Стебницкаго изображены вс человческія качества, въ нсколькихъ десяткахъ этихъ манекеновъ собраны люди и чувствительные и безчувственные, ученые и глупые, порочные и добродтельные. Но при всемъ томъ Стебпицкій ухитрился такъ художественно обтесать своихъ героевъ, превратить ихъ въ такія безличныя деревяшки, что вс они выінли на одно лицо: добрые и глупые все т-же, что и умные и безчувственные, Розановъ такой же, какъ и Лиза, и Лиза такая-же какъ Полина, и Вязмитиновъ такой, какъ и Розановъ, Ступина, Райнеръ, только Розановъ — нигилистъ съ бакенбардами, а Лиза нигилистъ безъ бакенбардовъ, и вс они отличаются отъ обыкновенныхъ смертныхъ и носятъ названіе новыхъ людей только потому, что говорятъ и стоятъ или за нигилизмъ или противъ нигилизма.
Однимъ словомъ, это не боле какъ извстнаго рода чучелы, набивавемыя романистомъ какъ попало и набиваемыя извстнымъ только снадобьемъ для выраженія опять-таки извстныхъ тенденцій. У г. Писемскаго еще нсколько выдержаны характеры, но у г. Стебницкаго и другихъ вы даже и этого не встртите. Возьмите вы любого героя изъ романа ‘Некуда’, что это такое, какъ не набитое чучело, окруженное десяткомъ другихъ подобныхъ ему болвановъ?— Что такое, напримръ, Блоярцевъ — онъ и плутъ, и мошенникъ, и дармодъ, и лгунъ, и глупъ, глупъ до невозможности, глупъ до того, что его не только сбиваетъ на первыхъ порахъ и на первыхъ словахъ неопытная и не особенно далекая деревенская барышня Лиза, но заставляетъ его даже бояться себя и заискивать. А Блоярцевъ, но общему описанію, идеалъ всего окружающаго и вс его чтутъ. Блоярцевъ завдуетъ домомъ ассоціаціи, вс ему поклоняются, онъ всмъ распоряжается, всхъ третируетъ несравненно хуже, чмъ Базаровъ своего друга Аркадія. Но однако при отчет Блоярцева обществу о денеяіныхъ счетахъ ассоціаціи, вы встрчаете не разъ такого рода сцены:
‘Блоярцевъ сложилъ свой отчетъ и всталъ съ своего мста.
— Мм… ну, а что-же вторая половина отчета? освдомился не оставляя стула Кусицынъ.
— Отчетъ конченъ.
— Мм…. а гд-же доходи ассоціаціи?
— Какіе-же еще доходы?
— Ну, прибыль отъ труда?
— Да, это самое интересное,— отозвался Красинъ.
— Какая-же, господа, прибыль? Теперь еще нтъ сбереженія.
— Мм…. ну, а что-же въ кассу поступило?’
— Да, вотъ, семдесятъ пять рублей поступаетъ въ возвратъ.
— Менъ, ну, а остатки отъ вашего заработка?
— Какъ отъ моего заработка!
— Ну, да, отъ заработка. Вы сколько заработали въ теченіи этого мсяца!
— Я?
— Мы ну, да, вы.
— Я я право не считалъ.
— Ну, какъ-же — это надо считать.
— Позвольте, для чего-же это считать.
— Мы ну для того, чтобы знать, что поступаетъ въ общую кассу прибылью.
Блоярцевъ затруднялся.’
Въ этихъ мм, ну и въ новомъ еще какомъ-то звук менъ вы чувствуете, что окружающіе Блоярцева не особенно хорошаго о немъ мннія, и ловятъ его точно мошенника при допрос. Дале же, въ продолженіи разговора, вы слышите защиту Блоярцева и приговоръ его поклонниковъ въ слдующемъ род:
Блоярцевъ говоритъ: ‘позвольте, господа, я думаю, что никому изъ насъ нтъ дла до того, какъ кто поступаетъ съ своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мннія о нашей ассоціаціи. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобне, а не преслдуемъ другихъ идей.
— Менъ! Ну, такъ это значитъ все пустое дло стало,— я думалъ, что весь заработокъ складывается вмст, и изъ него общій расходъ: вотъ это дло достойное вниманія.
— Нтъ, совсмъ не то…
— Менъ,— ну да: это значитъ у васъ общія комнаты съ общимъ столомъ’.
Изъ этого небольшого отрывка, которымъ мы и ограничимся въ описаніи понятій, жизни и типа новыхъ людей, по усмотрніямъ романистовъ-инсинуаторовъ, вы можете видть, до чего у нихъ смутны представленія объ этихъ людяхъ, и до чего они направлены исключительно въ одну сторону клеветы и презрнія, до чего также, вслдствіе непониманія новыхъ теорій и идей, не ладится одно положеніе съ другимъ и принаравливается только въ отдльныхъ сценахъ и въ отдльныхъ фразахъ. Блоярцевъ глупъ и подлъ (разумется на томъ основаніи, что изображенъ идоломъ нигилистовъ и главнымъ послдователемъ новыхъ теорій), не пользуется, какъ мы видли, хорошимъ мнніемъ у нигилистовъ (это, конечно, противорчитъ остальному, но авторъ, видимо, только старался представить какъ можно ярче подлость Блоярцева, и сказать, что даже почитатели и поклонники не перевариваютъ его пошлости и возмущаются), но при всемъ томъ сначала и до конца онъ руководитъ ассоціаціей и стоитъ во глав ея. Ассоціаціи по мннію Стебницкаго, вздоръ и устраиваются только взбалмошными нигилистами. Самую сущность ассоціаціи Стебницкій понимаетъ не лучше, чмъ какой нибудь киргизъ, котораго не коснулась ни современная наука, ни даже общественное движеніе Россіи. Онъ слышалъ звонъ, но не знаетъ, откуда онъ.
Домъ ассоціаціи у Стебницкаго самый многознаменательный фактъ, которымъ онъ желаетъ побить новыя теоріи и показать ихъ несостоятельность, Блоярцевъ же самый отптый нигилистъ, и въ немъ собраны вс главные лучи нигилизма. Но, спрашивается, неужели, нападки, основанныя на томъ, что мошенники и плуты, въ род Блоярцева, пользуясь новыми теоріями и идеями, примняютъ ихъ въ безсмысленномъ обществ по-своему,— неужели это можетъ служить доказательствомъ несостоятельности самихъ теорій, и неужели обманъ и подлость — отличительныя черты новыхъ людей?— Хорошиже отцы, воспитавшіе такихъ дтей. Но отцы у Стебницкаго везд чудеснйшіе люди, а Писемскій о новыхъ людяхъ говоритъ: ‘Они плоть отъ плоти нашей, кость отъ костей нашихъ. То, что мы длали, крадучись, чему потихоньку симпатизировали, они возвели въ принципъ, въ систему, это наши собственныя смена, только распустившіяся въ букетъ’. Выходитъ, стало быть, что дти отличнйшіе люди или, по крайней мр, честные и смлые — ‘то, что отцы длали потихоньку и крадучись, они длаютъ открыто’. Между тмъ въ такихъ характеристикахъ, какъ характеристика Блоярцева, и у Писемскаго заключаются вс изображенія новыхъ людей, и у него новые люди также, все, что ни длаютъ — длаютъ пошло и гадко.
Такимъ способомъ ожесточенно нападая, авторы увлекаются этимъ ожесточеніемъ, и, кром того, путаются въ несообразностяхъ, какъ мы это видимъ изъ приведенныхъ фактовъ, и бъютъ иногда самихъ себя своей же палкой. При описаніи дома ассоціаціи, Стебницкій ругается, глумится, употребляетъ всевозможныя средства, чтобы показать безтолочь, гнусность и глупость, какъ ассоціаціи, такъ и ея учредителей и затмъ, желая окончательно сразить, рисуетъ разрушеніе этой ассоціаціи, и разрушеніе вслдствіе будто бы несостоятельности самихъ теорій и ихъ послдователей. Несостоятельность, однако, доказывается только на словахъ и притомъ такъ неловко, что въ конц концевъ, помимо желанія автора, выходитъ совершенно противное тому, что желаетъ авторъ доказать. Ясно и убдительно выходитъ только одно, что авторъ хорошо знакомъ съ плутнями такихъ героевъ, какъ Блоярцевъ.
Вн общей канвы, устраиваемой обыкновенно романистами на погибель всему молодому поколнію и выставляемой ясне всего на виньетк романа, какъ это и сдлано при отдльномъ изданіи ‘Некуда’, — гд просто нарисована скала, за ней міру конецъ, на краю скалы сидитъ монахиня, одна нигилистка взываетъ къ небу, а другую сводитъ со скалы чиновникъ съ портфелемъ (спаситель Вязмитиновъ), что обозначаетъ, что идти было некуда и надо было прибгать къ спасенію — возвращаться назадъ, вн этого, самаго назидательнаго мста въ роман, романистъ преслдуетъ нигилизмъ и ругаетъ нигилистовъ при каждомъ удобномъ случа и при каждомъ удобномъ слов. Описываетъ ли онъ природу, говоритъ ли о баранахъ или о лошадяхъ, не преминетъ лягнуть новыхъ людей, новыя теоріи, какъ бы это не кстати ни было.
Изъ описанія у Писемскаго тройки, въ которой коренная плохо везетъ:
вНа подобное неравенство въ распредленіи труда сидвшій кучеръ задльный мужикъ Потапъ не обращалъ ни малйшаго вниманія’. Такимъ образомъ мужикомъ Поганомъ побиваются новыя теоріи.
Изъ описанія вечера у Стебницкаго:
‘Набережная ракита смотритъ горою и запоздалая овца, торопливо пробгающая по разошедшимся половицамъ моста, такъ хорошо и такъ звучно стучитъ своими копытами, что никакъ нехочстся вритъ, будто есть люди, равнодушные къ красотамъ природы’ — Поразилъ равнодушныхъ къ красотамъ природы нигилистовъ.
Изъ описанія утра:
‘Въ сторон отчетисто и звучно застучатъ зубами лошади, чешушіяся по законамъ взаимнаго вспоможенія’.— Обругалъ стремленіе новыхъ людей объяснять все естественно-научнымъ способомъ.
Описываетъ также Стебницкій какого-то Пизанскаго и говоритъ: ‘Пизанскій всми былъ почитаемъ за человка годнаго на все и повсюду, и дйствительно онъ только не годился разв въ чиновники, да въ герои романовъ, сочиняемыхъ нигилистами или чиновниками, что, впрочемъ, въ большинств случаевъ одно и тоже’.
Продолжать выписывать примры подобныхъ пошлостей невозможно, — ими переполнена каждая почти страница. Такимъ же точно пріемомъ и какъ-бы всколзь указываются причины могущихъ быть заговоровъ, революцій, причины, могущія породить неповиновеніе, неуваженіе, причины, наконецъ, вслдствіе которыхъ явились будто-бы новые люди и политическіе преступники. И все это сообщается съ самоувренностію капитана Копейкина, уличная сплетня, подслушанная у городоваго, новость, принесенная кухаркой съ рынка, собственная нелпая выдумка автора — все это даетъ матеріалъ романисту-инсинуатору. Вс его пять чувствъ какъ будто только къ тому и направлены, чтобы подсматривать, подслушивать и потомъ излагать это въ форм романа. Описываетъ авторъ, напримръ, моментъ безобразнаго одуренія своей героини (нигилистки), ея нелпыя стремленія или отчаянье и тутъ же прибавляетъ, что въ комнат героини стоялъ такой-то бюстъ, висли такіе-то портреты, а на полкахъ этажерки лежали истрепавшіяся книжки Современника, Русскаго Слова, Милль, Льюисъ, Фогтъ и т. д. (см. Авенаріуса). Заставитъ авторъ говорить свою героиню какія нибудь страшныя слова и тутъ же, устами благонамреннаго героя отвчаетъ ей: ‘Господи, гд вы этихъ фразъ нахватали? Васъ, вроятно, всмъ этимъ нашпиговала наша литература? (см. Писемскаго). За подобными мелочами слдовало Дополненіе къ нимъ, которое уже не могло пройти для читателя незамченнымъ и которое освщало ему путь въ продолженіи всего романа. Дополненія эти бывали разныхъ родовъ, но большею частью въ такомъ вид: ‘Попробовали, говоритъ Стебницкій, они (т. е. новые люди) бороться съ правительствомъ, — видятъ,— кусается, ну, вотъ теперь Другое выдумали. Дло точно безопасное. Чтожъ, развратъ везд терпится, подъ весьма различными формами, только зачмъ же изъ него длать какое-то общественное служеніе. Любви у насъ и такъ нтъ, женщинъ мы всегда умли перемнять, трудиться серьезно никогда не умли, дтей также прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунскаго совта, зачмъ же все это формулировать въ какую-то революцію’.
Не базарныя ли это сплетни и толки, и неясно ли, что нападающіе готовы пользоваться каждымъ нелпымъ слухомъ, который, идя въ толпу, всегда разростается и принимаетъ чудовищные образы? Впрочемъ такой способъ умозаключеній и нападеній, почерпнутыхъ изъ моря житейскихъ дрязгъ, совершенно въ характер фельетоннаго писаки, торопящагося всегда передать поразительный фактъ. Онъ напоминаетъ фельетоны Стебницкаго въ ‘Сверной Пчел’ по поводу бывшихъ тогда пожаровъ. Стебницкій, въ настоящемъ изданіи своихъ сочиненій, въ стать ‘Русское общество въ Париж’ говоритъ, что это была гнусная клевета на него и что поджигателями онъ студентовъ не называлъ. И дйствительно, Стебницкій правъ, дйствительно, онъ ихъ поджигателями не называлъ, во прося и умоляя петербургскую полицію открыть поджигателей, онъ упомянулъ о народномъ слух про студентовъ, и упомянулъ, какъ бы защищая студентовъ отъ этихъ слуховъ, — упомянулъ вскользь, но именно такъ, что по бывшему тогда общему настроенію и но ходившимъ въ город самымъ нелпымъ слухамъ о студентахъ, каждый читающій прямо могъ остановится на защит Стебницкаго, какъ на тайномъ или косвенномъ указаніи. Очень можетъ быть, что это вышло неумышленно и. больше, такъ сказать, по дурости написавшаго, но тмъ не мене характеръ такой фельетонной дурости зашелъ слишкомъ далеко и инсинуація возъимла свою силу, какъ совершенно ясная для каждаго. Такими инсинуаціями разрисованы вс картины романа ‘Марво’, ‘Взбаломученнаго моря’, ‘Некуда’ и другихъ. Писемскій желая произвести сильнйшее впечатлніе на читателя, составилъ послднюю картину романа изъ самыхъ страшныхъ произшествій: тутъ одни молодые люди ходятъ по Россіи и бунтуютъ народъ, другіе составляютъ за границею заговоръ, везутъ въ Россію прокламаціи и въ конц концовъ зарево отъ петербургскаго пожара. Если вы, читатель, при такого рода иллюстрировк припомните текстъ ‘Московскихъ Вдомостей’, то вы вполн убдитесь, что романы эти отъ строки до строки были не больше, какъ иллюстраціей московской филиппики и иллюстраціей самой неискусной и самой топорной работы. Но ничего другого этимъ романистамъ и не оставалось,— причины мы объяснимъ въ послдней глав.
Теперь вслдъ за разобранными по порядку качествами клеветы, сплетни, злословія и инсинуаціи, скажемъ два-три слова о той фельетонной мелочности, въ которой тенденціи наконецъ сводятся чисто къ однимъ вншнимъ, безцльнымъ стремленіямъ, къ удовлетворенію разныхъ пошленькихъ поползновеній чисто-личнаго характера и минутныхъ впечатлній. Такія чисто-домашнія начала въ литератур, замченныя въ послднее время многими, но нашему мннію, необходимый результатъ всего того, о чемъ мы говорили въ этой стать, имющей своимъ предметомъ мелочи дня. Помимо Стебницкаго и Писемскаго мы закончимъ нашъ обзоръ на особой пород литераторовъ, которыхъ всего лучше назвать ‘тенденціозной середкой’. Эта тенденціозная середка желая показать, что она не принадлежитъ ни къ той, ни къ другой партіи что сама дошла до всего своимъ собственнымъ умомъ, лягала, не стсняяясь никакими литературными приличіями, никакими требованіями совсти. Она хотла выставить себя за что-то особое, отличное и отъ крайнихъ увлеченій нигилизма, и отъ полицейской литературы Стебницкихъ, и уврить въ этомъ не только себя, но и другихъ. А это особое было таково: ‘По моему мннію, говоритъ одинъ изъ этой середки, — идеалъ — есть цивилизація, во имя которой и производится отрицаніе, между тмъ какъ до сихъ поръ (т. е., до его мннія, до мннія этого фельетониста) у насъ отрицали, пишетъ онъ, или но имя туфли Фурье, или во имя сапога Святополка Окаяннаго, или просто во имя мостовыхъ’ (см. фельетонъ Незнакомца ‘С.-Петербургскія Вдомости’ No 124, 1867 г.). Дале, разсматривая фельетонъ Незнакомца, вы видите цлый рядъ статей, гд женская эмансицація обзывается развратомъ, доказывается этотъ фактъ даже исторически, по запискамъ Щербатова, а еще дале вы можете встртить тенденціи и еще особенне. Мы не будетъ выписывать и сортировать всей массы этой хлестаковщины, она, конечно, всецло принадлежитъ Писемскому и Стебницкому. И опять таки кром нападеденій и обзыванія новыхъ теорій какимъ нибудь именемъ, въ этихъ тенденціяхъ, литераторъ особой породы, также какъ и Стебницкій, своей собственной идеи или теоріи никогда не выскажетъ, а если это и случается, то никакъ и никогда не зайдетъ дале того, что идеалъ — есть цивилизація. При затрогиваніи же новыхъ теорій и вопросовъ мнніе читателя будетъ преимущественно направляться противъ этихъ теорій и затмъ еще противъ извстныхъ лицъ. Объ извстномъ лиц упомянется вскользь, и не такъ ожесточенно, какъ длаютъ это Стебницкіе, напротивъ, отрапортуется въ самомъ мягкомъ тон,— т. е. что мы, дескать, съ такимъ-то лицомъ несогласны, или что онъ былъ молодой писатель, очень легкомысленный, или что нибудь въ этомъ род, какъ и было сказано относительно Добролюбова (впрочемъ, не въ фельетонахъ Незнакомца). По и при подобной легкости вы все-таки прямо, между строкъ, видите, что фельетонистъ просто брится открыто высказаться противъ извстнаго лица, пробирается, такъ сказать, ползкомъ, и только, между прочимъ, въ той — другой строк, говоря о томъ и о другомъ, поселяетъ въ читател извстное подозрніе и длаетъ тайное указаніе. Открыто же и ожесточенно онъ нападаетъ на Стебницкаго, на Крестовскаго — на кого вс нападаютъ и на кого, замтимъ кстати, ему и нельзя не нападать. При такой шулерской изворотливости, какъ, говоря о новйшемъ отрицаніи во имя туфли Фурье и такихъ заявленіяхъ, что ‘я, подобно многимъ, нисколько не сочувствовалъ-крайне одностороннимъ теоріямъ ‘Современника’, въ лучшіе годы его дятельности’ (см. фельетонъ Незнакомца Спб. Вд. No 152, 1867 г.), не бранить Стебницкаго и Крестовскаго — это значило стать въ глазахъ каждаго читателя прямо на одну доску съ Крестовскимъ и Стебницкимъ, заявлявшимъ также о своемъ несочувствіи къ крайне-одностороннимъ теоріямъ, между тмъ, какъ браня ихъ и, только при этомъ, высказывая свое песочувствіе, получается предъ читателемъ какъ будто что-то стоящее вн ихъ и что-то особое. Открытое нападеніе совершается еще и вслдствіе личной мстительности. Пересматривая фельетоны Незнакомца, вы вдругъ встрчаете такого рода отзывы (какихъ прежде не встрчали). Незнакомецъ пишетъ, напримръ: ‘такіе писатели, какъ Курочкинъ, Ханъ, Соловьевъ…’ Что это, недоумваете вы, и за что, думаете, Курочкинъ попалъ на одну доску съ Ханомъ и Соловьевымъ? Дальше вы видите неблагопріятный отзывъ, и также ни съ того ни съ сего о ‘Невскомъ Сборник’, уничтоженіе ‘Искры’, основанное на ходячихъ толкахъ, гд упадокъ сатирическаго журнала,— какъ это было и у Загуляева во ‘Всемірномъ Труд’, основывается не на общемъ литературномъ, или об щест венномъ положеніи изданія, а на подсматриваніи домашнихъ обстоятельствъ издателя Что-жъ это такое? спрашиваете вы, по стоитъ вамъ заглянуть въ ‘Искру’, въ номера предшествовавшіе этимъ отзывамъ, и дло объясняется очень просто: въ ‘Искр’, въ предшествовавшихъ номерахъ, былъ затронутъ фельетонистъ и указана особенность его породы. И ‘Искра’, конечно, права,— особенность породы, и тщедушное самолюбіе фельетониста, какъ видите по приведенному факту, сейчасъ же и сказалось, а фельетонистъ, хвативши такимъ образомъ Курочкина рядомъ съ Ханомъ и Соловьевымъ, полагаетъ, что онъуничтожилъ и убилъ Курочкина на повалъ.
Подобныхъ фактовъ, гд писатель сопоставляетъ Курочкина съ Ханомъ и еще того хуже (см. ‘Всякіе’ Суворина), гд писатель бьетъ другого вслдствіе своихъ чисто-личныхъ побужденій, т. е. вслдствіе только того, что другой отозвался о немъ нехорошо или растолковалъ ему его глупость,— такихъ фактовъ въ теперешней литератур много, они сдлались обыкновенными явленіями, переставшими даже обращать вниманіе. Въ прежнее время подобные факты были бы встрчены общимъ презрніемъ, и краска стыда явилась бы у каждаго. Когда Камень-Виногоровъ проговорился насчетъ женской личности въ сдержанныхъ выраженіяхъ, на него поднялась вся журналистика отъ мала до велика, отъ него отступилась вся редакція ‘Вка’, и онъ остался одинъ съ своимъ злосчастнымъ отзывомъ, а теперь Незнакомецъ съ развязностію рчистаго унтеръ-офицера можетъ клеветать на женщину, засыпая ее своими грязными намеками, какъ это онъ недавно сдлалъ съ артистской Лядовой, и никто не задумается на этомъ. Самая пошлая инсинуація, самая омерзительная клевета, сознаваемая самимъ авторомъ, эта клевета — остается безнаказанной и можетъ найдти самый гостепріимный пріютъ у любого газетнаго откупщика, въ род г. Корша. Но возвратимся къ характеристик тенденціозной середки, олицетворенной Незнакомцемъ. Чмъ вы объясните отзывы фельетониста ‘Русскаго Инвалида’ (чрезвычайно схожаго съ Незнакомцемъ) о программ ‘Современнаго Обозрнія’ (изданіе Тиблена) и затмъ о сборник ‘Новыхъ Писателей’, изданіе того же Тиблена. На программу ‘Современнаго Обозрнія’ фельетонистъ ожесточенно накинулся и разругалъ въ пухъ и прахъ, между тмъ какъ сборникъ, въ которомъ развивались т же тенденціи, онъ превознесъ превыше облакъ. Сборникъ вышелъ спустя два мсяца посл программы и, конечно, не можетъ быть, чтобы фельетонистъ такъ скоро измнилъ свои убжденія, точно такъ, какъ не можетъ быть, чтобы онъ и руководствовался въ этомъ случа чмъ нибудь другимъ, кром какихъ нибудь домашнихъ и закулисныхъ соображеній. Объяснить иначе довольно мудрено. Объяснить глупостью или несообразительностью фельетониста? Но нельзя же все сваливать на одну глупость и неоообразительность! А объяснить такъ, какъ мы объясняемъ — это будетъ, намъ кажется, совершенно послдовательно и логично по отношенію къ тмъ фактамъ, которые вылзли наружу, какъ отзывъ о г. Курочкин и къ фактамъ, которые сохраняютъ такого рода домашній характеръ въ послдней литератур повсюду.
Спрашивается, что же это такое за особенность положенія тенденціозной середки, съ одной стороны несочувствующей крайнимъ теоріямъ, а съ другой желающей поставить себя выше Стебницкаго и Крестовскаго? Сколько мы ни старались опредлить хотя по отрывочнымъ фразамъ эту особенную profession de foi, но никакого опредленія составить себ не могли, намъ не удалось уловить даже отдаленнаго намека на то, что мы привыкли называть убжденіемъ въ писател. Все, что мы знаемъ изъ признаній Незнакомца о его идеал это то, что идеалъ есть цивилизація. Но тутъ, очевидно, кром пустой и вздутой фразы, ничего положительнаго нтъ. А это наводитъ васъ на другой, логически вытекающій вопросъ: да есть ли у этой середки вообще какія нибудь убжденія?
Смло можемъ сказать, что ты, особой породы литераторъ (мы обращаемся вообще къ середк), не только не въ состояніи отвтить на это, но ты даже и не поймешь нашего вопроса. Міръ воззрній и понятій твоихъ недалекъ, и я теб покажу его. Ты не то что сочувствуешь или не сочувствуешь кому нибудь и чему нибудь, — сочувствовать или не сочувствовать могутъ люди, осмыслившіе окружающее и имющіе впереди какую нибудь опредленную цль,— такъ сочувствовалъ Добролюбовъ Блинскому, стараясь продолжать и развивать благое дло предшественника, и несочувствовали Блинскій — Булгарину, Добролюбовъ — Каткову,— ты же только думаешь о своей особ, теб удалось занять на время публику, и ты полагаешь, что теб нтъ равнаго, нтъ предшественниковъ и ты одинъ. Теб также не нужны сочувствіе или несочувствіе кого нибудь изъ работающихъ въ томъ дл, къ которому ты себя приплелъ, ты, подобно чиновнику Блогубову (въ комедіи ‘Доходное Мсто’ Островскаго) жаждешь, чтобы на тебя только обратили вниманіе: обратятъ вниманіе — ты и человкъ, а не обратятъ вниманія — ты и ничтожество, т. е. ты думаешь объ угожденіи публик и о вниманіи ея, и вслдствіе этого о доходномъ мст, которое предоставитъ теб на счетъ подписчиковъ редакторъ. Ты, понятно, такимъ образомъ спустился, — впрочемъ, нтъ, — довелъ литературное дло до minimum’а ничтожества и теб, разумется, не близки никакія убжденія и никакія теоріи,— ты только способенъ разглядть одну ихъ вншнюю сторону, поэтому хотя ты и кричишь противъ Стебницкаго и Крестовскаго, но ты и самъ не выросъ ещ изъ ихъ понятій и воззрній, оттого и сходишься въ своихъ умозаключеніяхъ только съ ними. Ты услышалъ, что теоріи Добролюбова — крайни и сейчасъ же сообразилъ: ‘а! а… а крайность не хороша’ и, подобно Ильменеву, или какъ тамъ зовутъ героя изъ романа ‘Всякіе’ Суворина, подобно ему, ты сейчасъ же умозаключилъ: ‘мы не дозрли до борьбы, такъ зачмъ же на стну лзть, зачмъ луну спасать’, и пошелъ сплетничать и хлестать фразами, размнивая ихъ въ своей безопасной лавочк на дешевую, но все же не бездоходную популярность. Затмъ ты слышалъ или разглядлъ, что крайнія теоріи бьютъ исключительно въ одну сторону и, заключая отсюда, что они стало быть односторонни и стало быть неполны, ты не захотлъ слдовать за ними и не старался дополнить ихъ, но сообразилъ сейчасъ же, что если они крайни и односторонни и если они славятъ новую жизнь и новыхъ людей, а другіе крайніе эту же жизнь и этихъ людей ругаютъ, то не нужно стало быть ни славить, ни ругать. Сообразивъ такимъ образомъ, ты даже не потрудился задать себ вопроса ‘но почему и отчего?’, а прямо поспшилъ сдлать выводъ, что есть слдовательно всякіе и подъ вліяніемъ этого наитія сталъ писать и тенденціозные романы, подъ названіемъ ‘Всякіе’. Въ этихъ ‘Всякихъ’, конечно, не осмысливши ничего, ты самымъ незамтнымъ для себя образомъ соединилъ только т крайнія фельетонныя искательства, которыя мы разбирали въ нашей стать, и вмсто того, чтобы не славить и не ругать, ты занялся исключительно и безцльно тмъ и другимъ, оставаясь, конечно, по натур своей съ тми же мизерными понятіями и воззрніями, которыя совмщаютъ въ своемъ мір и Стебницкіе.
Въ такихъ главныхъ чертахъ выражается твоя особая порода и такъ, скажемъ въ заключеніе, тенденція доводится до нуля, она стушовывается до обыденнаго умозаключенія, до расхожей фразы и, кром политическихъ фельетонныхъ искательствъ — что идти намъ уже некуда,— явилась еще въ ней и такая житейская мудрость, что есть, молъ, на свт люди и есть между ними всякіе. Изъ этого, видимо, кто и какіе люди выработываются преимущественно въ настоящей жизни, на что надо обратить вниманіе читателя или общества и чмъ руководствоваться, авторъ ршительно непонимаетъ и сказавъ, что, — ‘всякіе люди есть у насъ’, на этомъ и успокоивается. Такимъ образомъ тенденціозная середка не иметъ за душею ни одного убжденія, ни одной ясно-сознаваемой цли и, прикрываясь пустыми фразами въ род того, что идеалъ есть — цивилизація, хлопочетъ вовсе не о цивилизаціи, не объ идеалахъ, а о своей жалкой персон, о своемъ личномъ конфорт, о доходной лавочк и о лаврахъ, которые, къ сожалнію, какъ это недавно случилось въ Смоленск съ г. Скарятинымъ, превращаются въ метлы и вники.
Въ заключеніе этой статьи отвтимъ на вопросы — почему понадобилось этого сорта писателямъ только сплетничать, клеветать и ругаться, почему литература спустилась до однихъ мелочей, занялась одними ими и затмъ, наконецъ, отчего писатели, даже и талантливые, не могли или оказались не въ состояніи подмтить не только типа, но даже и какой нибудь типической черты изъ современной жизни. Вотъ главное, что мы намрены объяснить, и на что объясненій въ литератур до сихъ поръ не находимъ.
Относительно подвиговъ Стебницкаго и ему подобныхъ, замтимъ, между прочимъ, что за всхъ этого рода писателей искренній казакъ-баши Кельсіевъ отвчаетъ: ‘что не говорите, по есть своего рода удовольствіе обращать на себя вниманіе и служить предметомъ толковъ: это какъ-то щекочетъ самолюбіе’.
Подобное тщеславіе и самолюбіе, всегда встрчаемое при однихъ мелочныхъ интересахъ — это и есть самая основная причина. Не пиши Стебницкіе тенденціозныхъ романовъ, ихъ бы и читать никто не сталъ. Не читаетъ, и вроятно даже не знаетъ никто о существованіи такихъ странныхъ во названію повстей и разсказовъ его, какъ ‘Овцебыкъ’, ‘Котинъ-Доилецъ’, ‘Божедомы’ и т. д.
Намъ кажется, напрасно нападаютъ на Стебницкихъ, какъ на людей очень злостныхъ,— это крайняя ошибка. Изъ приведенныхъ во 2-й глав фактовъ читатель ясно видитъ, что Стебницкіе прежде всего люди несостоятельнаго ума, и поэтому дальше своего носа ничего не видятъ. Отсюда главный предметъ ихъ занятій мелочи дня, отсюда они помогутъ идти дальше сплетенъ, ходячихъ толковъ, принимая ихъ за истину, и не пренебрегая въ тоже время никакими средствами для доказательствъ противъ того, что имъ кажется вреднымъ. Поэтому также ни сгрупировать явленій, ни осмыслить ихъ, спокойно, не сердись отнестись къ тмъ теоріямъ и идеямъ, которыхъ не знаютъ и не понимаютъ, — они ршительно не въ состояніи. Стебницкіе совмстили въ себ вс качества безсодержательности, пустоты и мелочности послдней литературы, — на этомъ только основаніи мы и разсматривали ихъ. Стебницкіе же сами по себ, съ своими пламенными чувствами въ проповди о миролюбіи, цломудріи, по своей неумолкаемой болтовн, стованіямъ и сплетнямъ могутъ называться разв старыми двами отъ литературы, во литераторами да еще съ претензіей на талантъ не считаетъ ихъ теперь даже и А. А. Краевскій.
Мы будемъ говорить о Писемскомъ и о Тургенев. Здсь читатель совершенно основательно можетъ замтить, что причины, руководившія этими писателями, были совершенно другого рода. Эти писатели имли свой довольно большой кругъ поклонниковъ и обратили на себя вниманіе уже давно.
Главная причина, но которой они породили Стебипцкихъ и сами стали чуть не на одну доску съ ними, заключается, прежде всего, какъ мы сказали вначал статьи, въ общемъ положеніи литературы, въ ея рзкомъ поворот съ прежней дороги. То есть, прежнее положеніе литературы, какъ искуства, какъ невиннаго препровожденія времени, уже миновало, литература необходимо должна была войти въ періодъ сознательнаго участія и стать прямымъ дятелемъ политической и общественной жизни. Художнику неизбжна была эта же колея, а иначе авторитетное положеніе его становилось немыслимо. Вмсто безцльныхъ или исключительно съ одной нравственной цлью занятіи портретомъ, сценой и картиной, онъ долженъ былъ отвтить на соціальныя цли, стремленія и, подмчая главныя нити этихъ стремленій, долженъ былъ анализировать ихъ и указать тотъ путь, по которому они направляются.
Тутъ уже недостаточно было одного психическаго анализа и невозможно было при объясненіи явленій ограничиваться одной эстетикой или лубочной моралью.
Какъ вы объясните, посредствомъ этой морали, кражу голоднаго человка, когда главнымъ образомъ эта кража зависитъ отъ того общественнаго положенія, въ которомъ онъ обреченъ на голодную смерть? Какъ вы также отвтите обществу на вопросъ его о нужд или труд, и какъ вы представите ему все положеніе нужды и труда, ограничиваясь психическимъ анализомъ нуждающагося и трудящагося?… Какъ вы, наконецъ, вполн очертите безполезность классическаго и пользу реальнаго образованія, не сходя съ своей нравственной мрки?…. и т. д.
Общественныя и соціальныя условія должны были, такимъ образомъ, стать на первый планъ, и представить собой главный интересъ. Для осуществленія этихъ требованій было, разумется, необходимо знакомство съ теоріями и выводами позднйшихъ результатовъ науки, или же особая свжесть и чуткость, которою нсколько обладалъ изъ послднихъ романистовъ Помяловскій. Но старые писатели, воспитавшіеся и заматорвшіе въ эстетической нравственной школ, не имли ни того, ни другого, и имъ оставалось идти по указаніямъ другихъ, и затмъ фотографировать дйствительность, т. е. списывать все до малйшихъ подробностей и не вносить ни своихъ взглядовъ, ни своихъ выводовъ. Однако идти по указанію другихъ, и только фотографировать,.— это значило занять второстепенное мсто, между тмъ какъ прежняя роль ихъ далеко была не та, и каждый изъ нихъ стремился быть для міра провозвстникомъ или быть тмъ, чмъ были во времена оно Вальтеръ-Скоттъ, Шекспиръ и другіе. Сперва они и принялись нкоторыми отдльными чертами намчать современный типъ, какъ Тургеневъ въ Инсаров, Гончаровъ въ Штольц, но на первыхъ же порахъ ясно обнаружилась ихъ немощность, и стало замтно, что они не имютъ никакой опоры и не знаютъ чмъ руководиться. На это имъ и указали, т. е. указали на полное незнаніе требованіи новой жизни, и на отсутствіе той чуткости, въ силу которыхъ, вмсто живыхъ лицъ, явились въ ихъ произведеніяхъ картонные герои. Дальше имъ замтили еще больше,— имъ указали отсталость ихъ идей и безполезность ихъ дальнйшей дятельности Все это было имъ не по сердцу и вооружило ихъ противъ указчиковъ. Но выходъ все-таки надо было найти, и вотъ, когда обидвшіе ихъ стали ободрять молодое поколніе и указывать въ немъ начало новой нсколько осмысленной жизни, они оглянулись на него и, остановившись, какъ на факт предметномъ, сосредоточили тутъ вс свои помыслы. Здсь они стали искать выхода, отвта на новыя требованія, разъясненія непонятыхъ ими новыхъ теорій и, съ одной стороны, вслдствіе оскорбленнаго самолюбія, а съ другой, вслдствіе опять-таки своей эстетической близорукости, усмотрли на первыхъ порахъ въ молодомъ поколніи одни только нравственные недостатки. Они стали сейчасъ же, въ отмстку славившимъ, ругать и преслдовать, какъ только возможно, одни эти недостатки, одни эти частности, которыя даже и не походили на бывшія въ ихъ жизни, но объяснить которые, они не могли себ иначе, какъ по своему. Они, прежде всего, не поняли, что хвалили молодое поколніе не потому, что оно усвоило въ своей жизни нкоторые недостатки своихъ отцовъ, а потому, что, при недостаткахъ отцовъ, оно, вмсто прежняго ухорства, пьянства и вмсто безцльныхъ стремленій и однихъ животныхъ поползновеній, стало увлекаться наукою, трудомъ, стало задумываться надъ общественными вопросами и философскими теоріями, — что и было первымъ шагомъ того дла, которое иначе и не могло бы развиться, какъ только такимъ путемъ. Они также не поняли, что указывали въ молодомъ поколніи не типы Кельсіевыхъ, а типы, про которыхъ самъ Кельсіевъ теперь пишетъ: ‘Современный молодой человкъ прежде всего blas, а душа у него проситъ выхода, ему нужна мысль, ему нужно дло, и вотъ онъ идетъ въ науку или въ практическую дятельность,— и это чрезвычайно замтно.’
Но всего этого они и понять не могли. Они прожили жизнь Рудиныхъ, Печориныхъ, жизнь безъ опредленныхъ знаній и цлей, ихъ жизнь воспитала въ нихъ одно чувство, и, посредствомъ этого чувства, каждый изъ нихъ описалъ хорошо то, что прочувствовалъ, что прожилъ. Тургеневъ нарисовалъ свой портретъ въ Рудин, Писемскій свою молодость въ Калинович, Гончаровъ въ Обломов. Поэтому и произведенія ихъ, если не обладали особенной мыслью, то были врны дйствительности. Но вглядываясь пристальнй, вы можете видть, что, даже и въ частностяхъ, произведенія ихъ тамъ хороши, гд не приходится разсуждать, и не приходится мыслить, гд-же чуть дло коснется не одного чувства и прожитой жизни, у нихъ нтъ ни матеріала, ни силъ, ни идеи, и вс они являются философами, въ род Митрофанушки, у котораго дверь прилагательное, потому что прилагается. Писемскій, Толстой, Достоевскій, Тургеневъ, — все это люди отжившей литературной школы. Какъ только они уклоняются отъ описанія прочувствованной ими жизни, и какъ только имъ необходимо поставить и отвтить на вопросъ или ршить его, и даже не ршить, а провести анализъ и осмыслить явленіе въ общемъ стро жизни,— тутъ они сами извращаютъ свое чувство, и несутъ такую галиматью, до какой дописался графъ Л. Н. Толстой въ IV том своего романа ‘Война и миръ’. Онъ хотлъ, напримръ, передать ту мысль, что война и миръ зависятъ не отъ одной какой нибудь причины, и происходятъ не потому, что такъ хотлось Наполеону, но по многимъ причинамъ. Явилось же у него какое-то провидніе, воля на осуществленіе войны подневольнаго солдата и чуть ужь не такого рода истина, что не будь людей, не было и войны-бы.
При такомъ безсиліи мысли ни одинъ изъ старыхъ писателей не могъ, разумется, остановиться въ новой жизни ни на чемъ, какъ только на однихъ мелочахъ, не могъ также пройти мимо тхъ частностей, которыя одни доступны были его пониманію и, затмъ, не въ силахъ былъ сгрупировать всхъ явленій общественной жизни въ одно цлое, единично осмысленное. Онъ ударился въ противоположную крайность, онъ отдался поверхностнымъ общимъ наблюденіямъ и, подобно угасавшему въ искуств Брюлову, который кричавъ, росписывая куполъ Исакія: ‘мн мало купола, давайте, небо распишу’, старый писатель, вмсто типа молодого поколнія и вмсто отвта на общественныя и соціальныя стремленія, задался разрисовкой дневныхъ событій, доступныхъ его чувству, однихъ вншнихъ проявленій и, по своей Печоринской разочарованности, ни во что не могъ врить, ничему сочувствовать такъ, что вся современная жизнь ему только и представлялась или ‘Взбаломученнымъ моремъ’ или ‘Дымомъ’.
Въ послднее время авторовъ ‘Взбаломученнаго моря» и ‘Дыма’ называютъ отрицателями, т. е. той же кличкой, которой эти авторы обозвали своихъ противниковъ. Подобный споръ: ‘вы отрицатели’ — ‘нтъ, вы отрицатели’ напоминаетъ намъ разговоръ Евпраксіи съ Баклановымъ (Взбаломуч. море).
Баклановъ говоритъ, указывая на Сабакева: ‘вотъ они такъ дйствительно матеріалисты, а мы вдь что?… поэтики идеалисты, мечтатели’. Евпраксія на это отвчаетъ — ‘Вотъ ужъ нтъ, вотъ ужь неправда!— они, а не вы идеалисты и мечтатели: и называетъ она Бакланова матеріалистомъ, потому что онъ только и думаетъ, что о своемъ тл, а брата (Сабакева) идеалистомъ потому, что онъ восхищается разными теоріями, какъ Баклановъ, въ свою очередь, восхищался стихами.
Поэтому названіе Писемскаго, Тургенева и особенно Стебницкаго отрицателями принадлежитъ по мысли Евпраксіи, и занесено въ литературу собственно ею. Смшно даже слышать, что гнилое, чахлое Печоринское разочарованіе называется отрицаніемъ. Отрицаютъ во имя чего нибудь, отрицаніе же ради отрицанія, т. е. отрицаніе чисто безцльное — это, не отрицаніе, а разочарованіе. Въ силу же этого пустого разочарованія — старые писатели не нашли въ новой жизни дальше того, что мелькало передъ ихъ помутившимися глазами, и дальше тхъ смшныхъ умозаключеній, вслдствіе которыхъ имъ мерещились опасности отечества. Вслдствіе чего, говоря, что ‘любви у насъ и такъ нтъ, женщинъ мы всегда умли перемнять, трудиться серьезно никогда неумли’ они приписали развратъ и бездлье новымъ людямъ не какъ развратъ и бездлье съ цлью одного разврата и бездлья,— что вовсе было бы не ново, а развратъ и бездлье, съ цлью какихъ-то политическихъ смутъ. И ничего другого умне этого придумать не могли — они разочаровались въ новыхъ явленіяхъ, а на новыя теоріи только и могли сказать устами своихъ героевъ: ‘одно понятно, что вс эти теоріи, или вытягиваютъ чувства, или обрубаютъ разумъ, а мы вримъ, что человчество не-будетъ счастливо, пока не открыто будетъ средство жить по чистому разуму, не подавляя присущаго нашей натур чувства’.
Но что такое чистый разумъ и какой еще тамъ есть нечистый?— это ужь Богъ знаетъ. Дале, вн этого затхлаго, туманнаго представленія о жизни и понятія новыхъ теорій, разочарованные писатели стремятся подорвать новую жизнь посредствомъ взрыва собственныхъ пламенныхъ чувствъ, посредствомъ негодованія и презрительнымъ къ ней отношеніемъ. Поэтому и вс ихъ тенденціи, во имя которыхъ поднимался ими шумъ, не шли дальше защиты отечественной невинности, чистыхъ чувствъ непорочности, любви, цломудрія, смиренія, и отсюда уже яростнаго озлобленія противъ семи смертныхъ грховъ, порождаемыхъ новыми теоріями.
Такимъ образомъ, закованные въ устарлыя формы своей школы, воспитанные на одномъ чувств, они не могли спокойно и сознательно отнестись къ новымъ явленіямъ, не могли его анализировать въ общемъ стро жизни, правильно сообразитъ вс pro и contra и, не имя ничего опредленнаго, составить себ боле или мене ясное и врное о немъ представленіе.
Этими же двумя послдними словами объясняются также причины пустоты и безсодержательности всей послдней литературы и такихъ жалкихъ, уродливыхъ явленій, какъ гг. Загуляевы, Стебницкіе, Кельсіевы и Незнакомцы, такой собачьей погони за скандалами, инсинуаціями всхъ возможныхъ оттнковъ, и въ то же время бдности мысли и отсутствія убжденія. Теперь, впрочемъ, говорятъ о богатств этой литературы, стараясь доказать, что опасенія ея бдности совершенно напрасны. Мы замтимъ, что эта мысль впервые принадлежитъ ‘Отечественнымъ Запискамъ’, изданія Краевскаго, и умозрніямъ г. Страхова.. Мы же становимся за общесуществующее мнніе о послдней литератур, какъ о литератур пустой и безсодержательной, а представленные факты въ нашей замтк достаточно, кажется, могутъ подтвердить это мнніе.