Мельмот-Скиталец. Том II, Метьюрин Чарлз, Год: 1820

Переводы
Время на прочтение: 237 минут(ы)
Скачать в PDF

МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ

РОМАНЪ
Чарльза Роберта Матюрена,
автора ‘Бертрама’, ‘Монторіо’, ‘Милетскаго вождя’, ‘Альбигойцевъ’ и проч.

Переводъ съ новаго англійскаго изданія (1892 г.), свреннаго съ первоначальнымъ текстомъ.

Съ портретомъ автора и краткой характеристикой его личности и произведеній.

Томъ II.

ЕЖЕМСЯЧНОЕ ПРИЛОЖЕHIЕ
КЪ ЖУРНАЛУ ‘Сверъ’
за ЮНЬ
1894 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. К. Ремезовой.
1894.

ГЛАВА VII.

Pandore res alta terra et caligino mersas.
I’ll shew your Grace the strangest sight,—
Body o’me, what is it, Butts?
Henry the Eighth.

‘Я ничего не могу разсказать о безотрадномъ душевномъ состояніи, въ какое повергло меня неудачное ходатайство, потому что отъ этого времени у меня не сохранилось ни одного опредленнаго оораза. Вс цвта исчезаютъ ночью, и отчаяніе не различаетъ дней: однообразіе есть его сущность и его проклятіе. По цлымъ часамъ, я бродилъ по саду, не сохраняя ни одного отдльнаго впечатлнія, кром звука моихъ шаговъ, мысль, чувство, страсть и все, что заставляетъ ихъ дйствовать, жизнь и будущее — все исчезло для меня. Я былъ подобенъ обитателю страны, гд ‘все забыто’. Я носился въ области полусвта души, гд ‘свтъ подобенъ тьм’. Собирались тучи, предвщавшія приближеніе темной ночи, и он разсялись внезапнымъ и необычайнымъ свтомъ.
‘Садъ былъ моимъ постояннымъ убжищемъ, нчто въ род инстинкта, заступавшее мсто свободнаго выбора, для котораго у меня уже не доставало энергіи, направляло меня туда, чтобы избгать встрчъ съ монахами. Однажды вечеромъ я увидлъ въ саду какую-то перемну. Происходило исправленіе фонтана. Источникъ, снабжавшій его водою, находился за стнами монастыря, и рабочіе, занимавшіеся исправленіемъ, признали необходимымъ прорыть подъ стною сада канаву, сообщавшуюся съ открытымъ пространствомъ города. За этимъ проходомъ, однако, было установлено тщательное наблюденіе въ дневное время, пока производились работы, а ночью онъ крпко охранялся дверью, устроенной для этой цли и запиравшеюся, съ помощью цпей и болтовъ, съ той минуты, какъ рабочіе уходили изъ прохода. Онъ оставался, однако, открытымъ въ теченіе дня, этотъ дразнящій символъ бгства и свободы, среди изсушающей увренности въ вчномъ заточеніи, служилъ чмъ-то въ род бодрящаго стимула для моихъ страданій, уже начинавшихъ притупляться. Я вошелъ въ проходъ и прижался какъ можно плотне къ двери, отдлявшей меня отъ жизни. Я сидлъ на одномъ изъ камней, разбросанныхъ вокругъ, голова моя опиралась на руку, и глаза были грустно устремлены на дерево и колодезь, гд совершилось мнимое чудо. Не знаю, сколько времени я просидлъ такъ. Меня заставилъ опомниться легкій шумъ вблизи меня, и я замтилъ бумажку, которую кто-то старался подсунуть подъ дверь, гд маленькая неровность почвы допускала эту попытку. Я наклонился и старался схватить бумажку. Ее отдернули назадъ, но чрезъ минуту голосъ, звукъ котораго мое волненіе не позволяло различить, прошепталъ: ‘Алонзо?’ — ‘Да, да’, съ живостью отвтилъ я. Бумажка тотчасъ же была брошена въ мои руки, и я услышалъ звукъ быстро удаляющихся шаговъ. Я въ ту же минуту прочелъ нсколько словъ, составлявшихъ содержаніе записки: ‘Будь здсь завтра вечеромъ, въ это же время. Я много перенесъ изъ-за тебя. Уничтожь это’. Это была рука моего брата Хуана, столь памятная мн по нашей послдней, знаменательной для меня переписк,— рука, почеркъ которой я никогда не могъ видть безъ соотвтственнаго возбужденія надежды и доврія въ моей душ, подобно строкамъ, которыя, бывши невидимыми, проявляются передъ огнемъ, какъ будто сообщающимъ имъ жизнь.
‘Я удивляюсь, что между этимъ и слдующимъ вечеромъ мое волненіе не выдало меня общин. Но, быть можетъ, только волненіе, происходящее отъ незначительныхъ причинъ, обнаруживается вншними признаками,— мое было вполн сосредоточеннымъ. Несомннно только, что весь этотъ день умъ мой колебался, подобно маятнику, отбивающему поперемнно каждую минуту: ‘надежда есть — надежды нтъ’. День, безконечный день, наконецъ, прошелъ. Наступилъ вечеръ, какъ я слдилъ за надвигающимися тнями! За вечерней, съ какой отрадой наблюдалъ я, какъ постепенно исчезали золотые и пурпурные оттнки, блествшіе черезъ большое восточное окно, и соображалъ, что они угаснутъ и на запад, хотя и не такъ скоро. Они угасли. Никогда не было боле благопріятнаго вечера. Было тихо и темно, садъ былъ пустъ, ни одной человческой фигуры не виднлось въ немъ, ничьихъ шаговъ не слышалось въ аллеяхъ. Я бросился туда. Вдругъ мн показалось, что я слышу шумъ какого-то преслдованія. Я остановился: это было только біеніе моего собственнаго сердца, слышное въ глубокой тишин этой знаменательной минуты, я прижалъ руку къ груди, какъ длаетъ мать, прижимая къ себ ребенка, чтобы успокоить его. Оно, однако, не переставало трепетать. Я вошелъ въ проходъ и приблизился къ двери, которую надежда и отчаяніе какъ будто сторожили поперемнно. Въ моихъ ушахъ еще раздавались слова: ‘Будь здсь завтра вечеромъ въ это же время’. Я остановился и увидлъ глазами, пожиравшими все, на что они смотрли, какъ подъ дверью появился клочекъ бумажки. Я схватилъ и спряталъ его въ своей одежд. Я такъ дрожалъ отъ восторга, что, казалось мн, никогда не буду въ состояніи донести его незамтно до моей кельи. Однако мн это удалось, и содержаніе записки, когда я прочиталъ ее, оправдало мое волненіе. Къ моему невыразимому огорченію, значительную часть ея нельзя было разобрать, такъ какъ она была стерта о камни и сырую глину, прилегавшую къ двери. Изъ первой страницы я едва могъ понять, что брата моего держали въ деревн, почти какъ плнника, благодаря вліянію духовника, что однажды, когда онъ охотился съ однимъ изъ слугъ, надежда на освобожденіе внезапно дала ему мысль довести этого человка страхомъ до покорности. Приставивъ къ его груди заряженное ружье, онъ пригрозилъ ему мгновенной смертью, если тотъ окажетъ малйшее сопротивленіе, и слуга допустилъ, чтобы его привязали къ дереву. Слдующая страница, хотя и значительно пострадавшая, позволяла мн понять, что онъ благополучно достигъ Мадрида и тамъ впервые узналъ о неудач моего ходатайства. Впечатлніе этого извстія на пылкаго, порывистаго и привязчиваго Хуана легко можно было видть въ неоконченныхъ и неправильныхъ строкахъ, въ которыхъ онъ тщетно старался описать его. Затмъ въ письм говорилось: ‘Я теперь въ Мадрид и ручаюсь душою и тломъ, что не покину его, пока ты не будешь свободенъ. Если ты обладаешь ршимостью, въ этомъ нтъ ничего невозможнаго: даже двери монастырей доступны для серебрянаго ключа. Первой задачей моей было добиться сообщенія съ тобой, что казалось мн столь же недостижимымъ, какъ твое бгство, и, тмъ не мене, удалось мн. Я узналъ, что въ саду производятся исправленія, и стоялъ у двери нсколько вечеровъ подъ-рядъ, произнося шопотомъ твое имя, и только на шестой — ты оказался тамъ’.
‘Въ другомъ мст онъ подробне развивалъ свои планы. ‘Прежде всего — деньги и глубокая тайна, за послднюю я могу поручиться, благодаря переодванію, по какъ добыть первыя — я почти еще не знаю. Мое бгство было столь внезапнымъ, что я оказался совершенно неподготовленнымъ къ нему и долженъ былъ воспользоваться моими часами и перстнями еще ране достиженія Мадрида, чтобы добыть себ другую одежду и необходимое продовольствіе. Я могъ бы достать любую сумму, если бы открылъ свое имя, но это могло бы быть роковымъ для насъ. Пребываніе мое въ Мадрид тотчасъ же стало бы извстно моему отцу. Источникомъ для пріобртенія денегъ долженъ послужить еврей, когда я ихъ достану, я почти не сомнваюсь, что добьюсь твоего освобожденія. Я уже слышалъ, что въ твоемъ монастыр живетъ, въ довольно исключительныхъ обстоятельствахъ, нкто, кто, вроятно, былъ бы не прочь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘Здсь слдовалъ перерывъ въ письм, которое, повидимому, было писано въ различное время. Слдующія строки, какія я могъ разобрать выражали всю безпечность этого наиболе пылкаго, втряннаго и великодушнаго изо всхъ сотворенныхъ существъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Ты не долженъ нисколько безпокоиться за меня: мое мстопребываніе не можетъ быть открыто. Въ школ я отличался драматическимъ талантомъ, почти невроятною способностью воплощать въ себ другихъ лицъ, и теперь она мн оказываетъ безконечныя услуги. Иногда я выступаю въ роли ‘Махо’ {Нчто среднее между бреттеромъ и гулякой.}, съ огромными бакенбардами. Иногда я принимаю акцентъ бискайца и, подобно мужу донны Родригесъ, ‘столько же гожусь въ джентельмены, сколько и въ короли, потому что я родился въ горахъ’. Но боле всего я люблю преображаться въ нищаго или въ гадальщика: первая профессія открываетъ мн доступъ въ монастырь, а вторая — даетъ деньги и свднія. Такимъ образомъ, я пользуюсь платой, хотя имю видъ покупателя. Когда скитальчество и вс выдумки этого времени пройдутъ, ты засмешься, увидвъ чердакъ и солому, которыми довольствуется наслдникъ Монсады. Этотъ маскарадъ забавляетъ боле меня, чмъ зрителей. Сознаніе нашего превосходства часто бываетъ намъ пріятне, когда мы тщательно скрываемъ его, чмъ тогда, когда выказываемъ его другимъ. Кром того, я чувствую, что грязная постель, колеблящееся сиднье, стропила, покрытыя паутиной, прогорьклое масло и вс другія украшенія моего новаго жилища, составляютъ нчто въ род искупленія за то зло, какое я сдлалъ теб, Алонзо. Я испытываю иногда упадокъ духа отъ лишеній, столь необычныхъ для меня, но въ эти минуты меня поддерживаетъ какая то веселая и дикая энергія, свойственная моему характеру. Когда я прихожу на ночной отдыхъ, я содрогаюсь отъ своего положенія и ставлю, впервые собственными руками, лампу на жалкій очагъ, но я смюсь, когда, утромъ, облекаясь въ фантастическія лохмотья, раскрашиваю себ лицо и измняю голосъ такъ, что жильцы дома (гд я нанимаю мансарду), встрчая меня на лстниц, не узнаютъ того, кого видли наканун вечеромъ. Я ежедневно мняю жилище и костюмъ. Не бойся за меня и приходи каждый вечеръ къ двери въ проход, потому что каждый вечеръ у меня будутъ свжія новости для тебя. Моя изобртательность неутомима, мое рвеніе неисчерпаемо, мое сердце и душа готовы отдать весь свой жаръ твоему длу. Еще разъ ручаюсь духомъ и тломъ не оставлять этого мста, пока ты не будешь свободенъ,— положись на меня, Алонзо.
‘Я избавлю васъ, сэръ, отъ подробнаго описанія моихъ чувствъ. О, какія это были чувства! Боже, прости мн слабость сердца, заставлявшую меня цловать эти строки, какъ будто я считалъ священной руку, начертавшую ихъ, между тмъ, какъ подобное почитаніе я долженъ былъ оказывать только изображенію великой Жертвы. Но вдь братъ мой былъ такой молодой, великодушный и преданный, съ сердцемъ порывистымъ и теплымъ, отдававшимъ все, что его санъ, юность и удовольствія жизни могли доставить ему, принимавшій самыя унизительныя превращенія, подвергавшійся самымъ печальнымъ лишеніямъ, переносившій все невыносимое для гордаго, избалованнаго мальчика (а я зналъ, что онъ таковъ), скрывавшій свое отвращеніе подъ маской напускной веселости и настоящаго великодушія,— и все это для меня!.. О, что я чувствовалъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘На слдующій вечеръ я былъ у двери, никакой записки не появлялось, хотя я сидлъ въ ожиданіи ея до тхъ поръ, пока наступленіе мрака не позволило бы замтить ее, еслибъ она и была тамъ. На слдующій вечеръ я былъ счастливе: записка появилась. Тотъ же скрытый голосъ прошепталъ: ‘Алонзо’, такимъ тономъ, который былъ самой сладкой музыкой, когда-либо достигавшей моего уха. Въ записк заключалось лишь нсколько строкъ (поэтому мн не трудно было проглотить се тотчасъ же посл прочтенія). Въ ней говорилось: ‘Я нашелъ, наконецъ, еврея, который ссужаетъ мн крупную сумму. Онъ длаетъ видъ, что не знаетъ меня, хотя я увренъ, что знаетъ. Однако, его лихвенные проценты и противозаконныя дйствія служатъ для меня лучшимъ обезпеченіемъ. Черезъ нсколько дней я буду имть средства къ освобожденію тебя, мн удалось даже открыть, какъ этими средствами можно воспользоваться. Есть негодяй’…
‘Здсь записка оканчивалась, въ четыре слдующіе вечера исправленіе фонтана возбуждало такое любопытство въ монастыр (гд нетрудно возбудить любопытство), что я не ршался оставаться въ проход, боясь вызвать подозрніе. Все это время я не только переносилъ муку неосуществляющейся надежды, но и страхъ за прекращеніе этого случайнаго способа сообщаться съ братомъ, мн было извстно, что рабочимъ нужно лишь нсколько дней, чтобы закончить свое дло. Я сообщилъ объ этомъ моему брату тмъ же путемъ, какимъ получалъ его записки. Посл того я упрекалъ себя за то, что торопилъ его. Я думалъ о трудностяхъ, съ какими сопряжены были его переодванья, сношенія съ евреями и подкупъ служителей монастыря. Я думалъ обо всемъ, что онъ предпринялъ и чему онъ подвергался. Затмъ я страшился, что все это будетъ тщетно. Я не согласился бы пережить опять эти четыре дня даже цною власти надъ всей землею. Представлю вамъ лишь незначительное доказательство того, что я чувствовалъ, когда услышалъ, какъ рабочіе говорили: ‘Скоро все будетъ кончено’. Я вставалъ, обыкновенно за часъ до утрени, передвигалъ камни, опрокидывалъ чанъ съ известью, смшивая ее съ глиной, чтобы сдлать ее негодной къ употребленію, подъ конецъ, я передлывалъ ткань Пенелопы съ такимъ успхомъ, что рабочіе врили, будто самъ дьяволъ мшаетъ ихъ приготовленіямъ, и приходили на работу не иначе, какъ съ сосудомъ святой воды, и окропляли ею все кругомъ съ величайшимъ благоговніемъ и изобиліемъ. На пятый вечеръ я нашелъ подъ дверью слдующія строки: ‘Все устроено, я уговорился съ евреемъ на ‘жидовскихъ условіяхъ’. Онъ притворяется, что не знаетъ моего настоящаго общественнаго положенія и извстной (будущей) состоятельности, но онъ все это знаетъ и не посметъ, ради собственной безопасности, выдать меня. Инквизиція, которой я могу предать его въ одинъ мигъ,— мое лучшее, прибавлю, даже единственное обезпеченіе. Въ вашемъ монастыр есть одинъ негодяй, который нашелъ тамъ убжище посл отцеубійства и согласился сдлаться монахомъ, чтобы избжать мщенія Неба, по крайней мр, въ этой жизни Я слышалъ, что этотъ чудовищный человкъ перерзалъ горло родному отцу въ то время, когда тотъ сидлъ за ужиномъ, чтобы добыть небольшую сумму денегъ для уплаты проигрыша. Его противникъ въ игр, также проигравшій, повидимому, далъ обтъ передъ образомъ Божіей Матери, находившимся вблизи отъ того дома, гд они играли, поставить дв восковыхъ свчи въ случа удачи. Онъ проигралъ и, въ раздраженіи игрока, проходя опять мимо образа, нанесъ ему ударъ и оплевалъ его. Это было крайне возмутительно, но можно ли это сравнить съ преступленіемъ того, который, въ настоящее время, находится въ вашемъ монастыр? Одинъ совершилъ кощунство, другой умертвилъ своего отца, однако, первый умеръ подъ самыми страшными пытками, а другой, посл тщетныхъ усилій избгнуть правосудія, нашелъ убжище въ монастыр и служитъ теперь у васъ монахомъ-чернорабочимъ. На преступности этого злодя я основываю вс мои надежды. Душа его должна быть насыщена жадностью, чувственностью и отчаянностью. Онъ ни передъ чмъ не остановится, если подкупить его, за деньги онъ возьмется способствовать твоему освобожденію такъ-же, какъ за деньги согласился бы задушить тебя въ твоей кель. Онъ завидуетъ уд за тридцать серебрянниковъ, полученныхъ тмъ цною жизни Искупителя человчества. Его душу можно купить за половину этой суммы. Таково орудіе, съ помощью котораго я долженъ дйствовать. Это ужасно, но неизбжно. Я читалъ, что изъ самыхъ ядовитыхъ пресмыкающихся и растеній добываются самыя дйствительныя лчебныя средства. Я выжму сокъ и выброшу самую траву.
‘Алонзо, не бойся, читая эти слова. Не дай твоимъ привычкамъ восторжествовать надъ твоимъ мужествомъ. Доврь свое освобожденіе мн и орудіямъ, которыми я вынужденъ дйствовать, и не сомнвайся, что рука, пишущая эти строки, вскор пожметъ руку свободнаго брата’.
‘Я перечитывалъ множество разъ эти строки въ уединеніи моей кельи, когда возбужденіе отъ страха, что за мной слдятъ, необходимости хранить тайну и перваго чтенія записки прошло, сомнніе и боязнь начали скопляться вокругъ меня, какъ вечернія облака. Но мр того, какъ увренность Хуана возростала, моя — начинала уменьшаться. Не трудно было видть ужасающее различіе между безстрашіемъ, независимостью и смлостью его положенія и уединеніемъ, страхомъ и опасностью — моего. Хотя надежда на освобожденіе съ помощью его мужества и ловкости продолжала горть, подобно неугасаемому свтильнику, въ глубин моего сердца, я все-таки боялся вврить свою судьбу юнош столь пылкому, хотя и столь преданному, убжавшему изъ родительскаго замка, живущему скрытностью и обманомъ въ Мадрид и избравшему своимъ сообщникомъ негодяя, отъ котораго сама природа должна была отвращаться съ ужасомъ. На комъ и на чемъ основывались мои надежды на освобожденіе? На дружелюбной энергіи необузданнаго, предпріимчиваго и безпомощнаго существа, и на соучастіи демона, который способенъ схватить подкупъ и затмъ воспользоваться имъ къ нашему общему и вчному отчаянію, забросивъ ключъ освобожденія въ пропасть, куда не проникаетъ никакой свтъ, и откуда ничья рука не можетъ извлечь его,
‘Подъ такими впечатлніями, я думалъ, молился, плакалъ, мучимый сомнніемъ. Подъ конецъ, я написалъ нсколько строкъ Хуану, въ которыхъ откровенно высказалъ свои опасенія. Преждевсего, я сомнвался въ возможности моего бгства. Я писалъ: ‘Можно ли представить себ, чтобы человкъ, за которымъ слдитъ весь Мадридъ, вся Испанія, могъ остаться неоткрытымъ? Поразмысли, дорогой Хуанъ, что противъ меня будетъ вся община, все духовенство, цлый народъ. Для монаха бжать изъ монастыря почти невозможно, и еще мене возможно гд — либо укрыться посл того. Каждый колоколъ, въ каждомъ монастыр Испаніи будетъ звонить самъ, преслдуя бглеца. Военныя, гражданскія и духовныя власти будутъ вс подстерегать его. Гонимый, мучимый, въ глубочайшемъ отчаяніи, я долженъ буду перебгать съ мста на мсто и нигд не буду находить себ убжища. Подумай, что мн придется имть дло съ раздраженной властью церкви, съ жестокой и сильной рукой закона, съ отвращеніемъ и ненавистью общества, съ подозрніями низшаго класса, среди котораго я долженъ буду скрываться, подумай, что надъ всмъ этимъ будетъ горть огненный крестъ Инквизиціи, со всми ея средствами преслдованія своей добычи. О, Хуанъ, если бы ты зналъ ужасы, среди которыхъ я живу, они таковы, что я лучше желалъ бы умереть, чмъ пережить ихъ опять, даже на условіяхъ свободы. Свобода! Боже мой, какія же надежды на освобожденіе могутъ быть у монаха въ Испаніи? Не существуетъ ни одной хижины, гд бы я могъ провести ночь въ безопасности, нтъ ни одной пещеры, стны которой не кричали бы о моемъ отступничеств. Если бы я скрылся въ ндрахъ земли, они разверзлись бы и выбросили меня на поверхность. Дорогой мой Хуанъ, когда я думаю о всемогуществ духовной власти въ Испаніи, я готовъ говорить о ней тми же словами, съ какими мы обращаемся къ самому Всемогущему: ‘если я взыду на небо, Ты тамо еси, если я сниду во адъ, Ты тамо еси’… Предположи даже, что освобожденіе мое совершилось, предположи, что нашъ монастырь погруженъ въ глубокое оцпенніе, и недремлющее око Инквизиціи закрывается на мое богоотступничество,— гд я все-таки могу жить? Какъ я могу добыть себ пропитаніе? Роскошь и бездятельность моихъ раннихъ лтъ сдлали меня неспособнымъ для активной работы, ужасное сочетаніе самой глубокой апатіи, съ самой смертельной ненавистью къ монашеской жизни сдлали меня непригоднымъ для общественной жизни. Если бы можно было растворить двери всхъ монастырей въ Испаніи,— на что были бы годны обитатели ихъ? Ни на что, могущее украсить или усовершенствовать жизнь. Что я могу длать полезнаго для себя? Что я могу длать такого, что не выдало бы меня? Я останусь преслдуемымъ, не знающимъ покоя бглецомъ, заклейменнымъ Каиномъ. Увы, быть можетъ, умирая въ пламени, мн придется еще увидть Авеля не моей жертвой, а жертвой Инквизиціи’.
‘Когда я написалъ эти строки, повинуясь движенію, которое всего мене могъ бы объяснить, я разорвалъ ихъ на мелкія части, медленно сжегъ ихъ, съ помощью лампы, въ своей кель, и отправился опять на стражу къ двери въ проход, къ двери надежды. Проходя по корридору, я столкнулся на одну минуту съ личностью самаго непривлекательнаго вида. Я подался въ сторону, потому что ршился не входить ни въ какія общенія съ братіей помимо тхъ, къ какимъ обязывалъ уставъ монастыря. Однако, проходя мимо меня, этотъ человкъ дотронулся до моей одежды и посмотрлъ многозначительнымъ взглядомъ. Я тотчасъ же догадался, что это было то лицо, на которое Хуанъ намекалъ въ своемъ письм. Черезъ нсколько минутъ посл того, спустившись въ садъ, я нашелъ записку, подтверждавшую мои предположенія. Въ ней заключались слдующія слова: ‘Я досталъ денегъ, я обезпечилъ помощь нашего агента. Это — воплощенный дьяволъ, но его ршительность и неустрашимость не подлежатъ сомннію. Прохаживайся по монастырю завтра вечеромъ, нкто дотронется до твоей одежды, возьми его за лвую руку: это будетъ сигналомъ. Если онъ выкажетъ нкоторое колебаніе, шепни ему: ‘Хуанъ’, онъ долженъ отвтить ‘Алоизо’. Это тотъ человкъ, о которомъ ты знаешь, войди съ нимъ въ сношенія. О каждомъ шаг, какой я сдлаю, ты будешь узнавать отъ него’.
‘Прочитавъ эти строки, я почувствовалъ себя механизмомъ, который долженъ совершать извстныя дйствія, находящіяся между собою въ непреодолимой связи. Бурная энергія дйствій Хуана, повидимому, вліяла на меня безъ всякаго участія съ моей стороны, краткость времени не давала мн возможности колебаться, и для меня не оставалось никакого выбора. Я походилъ на часы, стрлки которыхъ кто-то передвигаетъ, и которые бьютъ, когда приходитъ время для того. Когда на насъ оказывается чье-либо могущественное вліяніе, когда другой беретъ на себя думать, чувствовать и дйствовать за насъ, мы рады перенести на него не только физическую, но и нашу нравственную отвтственность. Мы говоримъ съ коварствомъ эгоизма и самообольщеніемъ пассивности: ‘Пусть такъ будетъ — вы это ршили за меня,’ не размышляя о томъ, что мы не освобождаемся отъ суда Божія. Такъ, на слдующій вечеръ, я прохаживался по монастырю. Движенія и взглядъ мой были спокойны, всякій подумалъ бы, что я погруженъ въ глубокое размышленіе, такъ оно и было, хотя никто не могъ угадать предметовъ моего раздумья. Пока я прохаживался, нкто коснулся моей одежды, я вздрогнулъ и смутился еще боле, когда одинъ изъ монаховъ попросилъ у меня извиненія за то, что коснулся меня рукавомъ своей рясы. Минуты черезъ дв посл того, до моей одежды дотронулся кто-то другой. Я ощутилъ разницу обоихъ прикосновеній: въ послднемъ было что-то умышленное и сообщительное. Тотъ, отъ кого оно исходило, видимо, не боялся быть узнаннымъ и не нуждался въ извиненіяхъ. Какъ объяснить, что преступленіе хватаетъ насъ въ жизни безстрашной рукой, а прикосновеніе совсти, даже къ краю нашей одежды, заставляетъ насъ дрожать? Поневол хочется привести слова извстной итальянской пословицы и сказать, что проступокъ — мужчина, а невинность — женщина.
Я схватилъ его за верхнюю часть кисти дрожащей рукой и, вмст съ тмъ, прошепталъ ‘Хуанъ.’ Онъ отвтилъ ‘Алонзо’ и въ ту же минуту прошелъ впередъ. У меня оставалось немного мгновеній для размышленія о судьб моей, столь странно ввряемой существу, любвеобильность котораго длала честь человчеству, и другому, преступность котораго была для него позоромъ. Подобно гробу Магомета, я вислъ теперь, между небомъ и землей. Я испытывалъ необъяснимое отвращеніе къ близости съ чудовищемъ, пытавшимся скрыть клеймо отцеубійства, набросивъ на его кровавые неизгладимые слды покровъ монашества. Я чувствовалъ еще, что страстность и стремительность Хуана внушаютъ мн непреодолимый ужасъ, и чувствовалъ, наконецъ, что нахожусь во власти того, кого боялся всего боле, и долженъ подчиниться этой власти ради своего освобожденія.
‘Точно также я прохаживался по монастырю въ слдующій вечеръ. Я не могу сказать, чтобы шагъ мой былъ столь-же ровенъ, но я увренъ, что въ немъ было больше искусственной правильности. Опять таже личность коснулась моей одежды и прошептала имя Хуана. Теперь я уже не могъ боле колебаться. Я произнесъ, мимоходомъ: ‘Я въ вашей власти.’ Хриплый, отталкивающій голосъ отвтилъ: ‘Нтъ, я въ вашей.’ Я пробормоталъ: ‘Хорошо, я понимаю васъ: мы зависимъ другъ отъ друга.’
— ‘Да, здсь мы не должны говорить, но представляется счастливый случай для нашихъ сношеній. Завтра канунъ праздника св. Троицы, всенощное бдніе отправляется всми братіями, которые ежечасно ходятъ по двое къ алтарю, молятся втеченіе часа и затмъ смняются другими, что продолжается всю ночь. Община чувствуетъ къ вамъ такое отвращеніе, что вс отказались идти вмст съ вами въ назначенный часъ, который приходится между двумя и тремя. Поэтому вы будете одни, втеченіе вашего часа я приду и поговорю съ вами, никто намъ не помшаетъ, и никто насъ не заподозритъ.
‘Съ этими словами, онъ оставилъ меня. Слдующая ночь была кануномъ Троицы, монахи, всю ночь, ходили но двое къ алтарю, въ два часа наступилъ мой чередъ. Кто то постучалъ въ мою дверь, и я одинъ спустился въ церковь’.

ГЛАВА VIII.

Ye monks and nuns throughout the land,
Who go to church at night in pairs,
Never take boll-ropes in your hands,
To raise you up again from prayers.
Colman.

‘Я не суевренъ, но, входя въ церковь, я ощущалъ невыразимый холодъ въ душ и въ тл. Я приблизился къ алтарю и пытался опуститься на колни: невидимая рука удерживала меня. Мн казалось, какой-то голосъ обратился ко мн изъ глубины алтаря и спросилъ — что привело меня сюда? Я думалъ, что т, кто только что ушли отсюда, были погружены въ молитву, что также точно погрузятся въ нее и т, кто послдуютъ за мною, а я пришелъ въ церковь съ цлью обмана и пользуюсь часомъ, назначеннымъ для божественной службы, чтобы измыслить средство освободиться отъ нея. Я чувствовалъ себя обманщикомъ, скрывающимъ свой обманъ подъ покровомъ церкви. Я боялся моего намренія и себя самого. Однако, я опустился на колни, хотя и не смлъ молиться. Ступени алтаря показались мн необычайно холодными, молчаніе, какое я долженъ былъ соблюдать, приводило меня въ содроганіе. Увы, можемъ ли мы ожидать успха для такого дла, которое не смемъ вврить Богу? Молитва, сэръ, когда мы глубоко погружаемся въ нее, не только длаетъ насъ краснорчивыми, но какъ будто заставляетъ все окружающее насъ давать намъ краснорчивые отвты. Прежде, когда я изливалъ свое сердце передъ Богомъ, мн казалось, что лампады горли ярче и лики иконъ улыбались, молчаливый полуночный воздухъ наполнялся формами и голосами, и каждое дуновеніе воздуха, пролетавшее въ дом, доносило до моихъ ушей звуки арфъ безчисленныхъ ангеловъ. Теперь все безмолствовало: лампады, образа, алтарь, куполъ, казалось, молча, смотрли на меня. Они окружали меня, какъ свидтели, одного присутствія которыхъ достаточно для нашего осужденія, хотя бы они не произнесли ни одного слова. Я не смлъ поднять глазъ, не смлъ говорить, не смлъ молиться, боясь высказать мысль, для которой не могъ просить благословенія.. Какъ безплодно и какъ нечестиво носить въ себ какую-то тайну, какъ будто она можетъ быть не извстна Богу!
‘Немного провелъ я времени въ этомъ взволнованномъ состояніи, когда услышалъ приближеніе чьихъ-то шаговъ: это приближался тотъ, кого я ожидалъ.
— ‘Встаньте,— сказалъ онъ, такъ какъ я стоялъ на колняхъ,— встаньте, намъ нельзя терять времени. Вамъ остается только часъ пробыть въ церкви, а мн нужно многое сказать вамъ.
‘Я поднялся.
— ‘Завтрашняя ночь назначена для вашего бгства.
— ‘Завтра ночью… Милосердный Боже!
— ‘Да. Въ поступкахъ, внушаемыхъ отчаяніемъ, промедленіе всегда опасне поспшности. Множество глазъ и ушей уже теперь насторож, одно неловкое, или подозрительное движеніе,— и уже невозможно будетъ избгнуть ихъ бдительности. Въ такомъ ускореніи дла, правда, есть нкоторая опасность, но оно необходимо. Завтра ночью, посл полуночи, спуститесь въ церковь, тамъ, вроятно, никого не будетъ. Если же кто-либо окажется (для молитвы, или послушанія), уйдите, чтобы избгнуть подозрнія. Вернитесь, какъ только церковь опустетъ,— я уже буду здсь. Видите вы эту дверь?’ — прибавилъ онъ, указывая на низкую дверь, которую я прежде замчалъ часто, но, кажется, никогда не видалъ открытой.— ‘Я досталъ ключъ отъ этой двери,— все равно какими средствами. Прежде она вела въ склепъ монастыря, но, по нкоторымъ особымъ причинамъ, о которыхъ некогда разсказывать теперь, былъ открытъ другой проходъ, а первымъ никто не пользовался и не входилъ въ него втеченіе многихъ лтъ. Отсюда отдляется другой подземный ходъ, который, какъ я слышалъ, открывается подъемной дверью въ садъ.
— ‘Слышалъ?— повторилъ я.— Великій Боже! Неужели можно основываться на простомъ слух въ такомъ важномъ дл? Если вы не уврены, что такой проходъ существуетъ, и что вы съумете пройти всми его извилинами, разв мы не рискуемъ блуждать по нимъ втеченіе цлой ночи? Или, быть можетъ…
— ‘Не перебивайте меня такими пустыми возраженіями, я не имю времени прислушиваться къ вашимъ опасеніямъ, которыхъ не могу раздлять и не могу устранить. Когда мы войдемъ черезъ подъемную дверь въ садъ (если это удастся), насъ ожидаетъ другая опасность.
‘Онъ остановился, наблюдая, какъ мн казалось, впечатлніе вызываемыхъ имъ ужасовъ, не съ злымъ, а съ тщеславнымъ чувствомъ, только для того, чтобы превознести свое собственное мужество при встрчахъ съ ними. Я молчалъ, не слыша ни лести, ни опасеніи, онъ продолжалъ:
— ‘Дв свирпыхъ собаки каждую ночь выпускаются въ садъ, но о нихъ надо будетъ позаботиться. Въ стн шестнадцать футовъ высоты, но братъ вашъ досталъ веревочную лстницу, которую онъ переброситъ на эту сторону, и по ней вы спуститесь на другую, гд вамъ не грозитъ никакой опасности.
— ‘Не грозитъ мн? А разв она грозитъ Хуану?
— ‘Не перебивайте меня больше, опасности, возможной въ этихъ стнахъ, вы должны бояться всего мене, все дло въ томъ, гд вы за ними найдете убжище или скрытое мсто? Деньги вашего брата, вроятно, дадутъ вамъ возможность бжать изъ Мадрида. Ему придется сыпать деньгами, и каждый шагъ вашего пути долженъ быть вымощенъ золотомъ. Но и посл того, представится такъ много опасностей, что это будетъ только началомъ предпріятія. Какъ вы переберетесь черезъ Пиренеи? Какъ… не договорилъ онъ, проводя рукой по лбу, съ видомъ человка, взявшагося за дло не по силамъ и тягостно думающаго о средствахъ совершить его.
‘Эти искреннія слова особенно поразили меня, дйствуя, какъ противовсъ моимъ прежнимъ предубжденіямъ. Но чмъ боле я чувствовалъ къ нему доврія, тмъ боле вліяли на меня его опасенія.
— ‘Возможно ли въ конц концовъ бгство для меня?— повторялъ я его слова. Я — могу, съ вашею помощью, пройти этими запутанными переходами, холодную сырость которыхъ я и теперь уже ощущаю на себ. Я могу выйти оттуда на свтъ, подняться на стну и спуститься съ нея, но затмъ, куда я могу укрыться, какъ я буду жить? Вся Испанія — одинъ большой монастырь, и я окажусь плнникомъ всюду, куда бы ни направилъ свои стопы.
— ‘Вашъ братъ долженъ позаботиться объ этомъ,— отвтилъ онъ отрывисто.— Я сдлалъ то, за что взялся.
‘Я осыпалъ его множествомъ вопросовъ относительно подробностей моего бгства. Отвты его были однообразны, неудовлетворительны и уклончивы, въ такой степени, что сперва внушили мн подозрніе, а потомъ страхъ. Я спросилъ:
— ‘Но какимъ образомъ эти ключи попали въ ваши руки?
— ‘Это васъ не касается.
‘Къ моему удивленію, онъ давалъ тотъ-же отвтъ на вс вопросы, какіе я задавалъ ему относительно его средствъ способствовать моему побгу, такъ что я вынужденъ былъ отказываться отъ своихъ вопросовъ, не удовлетворивъ ихъ, и возражать на то, что онъ мн говорилъ.
— ‘Но какъ-же мы пройдемъ чрезъ ужасный ходъ вблизи склепа? Подумайте о возможности, о страх, что мы никогда не увидимъ свта! Подумайте, каково будетъ бродить среди остатковъ гробовъ, натыкаться на кости мертвецовъ, встрчаться съ тмъ, чего нельзя описать, испытывать ужасъ пребыванія среди тхъ, кто не принадлежатъ ни къ живымь, ни къ умершимъ, среди темныхъ существъ, забавляющихся остатками смерти и пирующихъ среди тлнія! Разв мы непремнно должны проходить вблизи склепа?
— ‘Что же изъ этого? Быть можетъ, я имю причины больше бояться ихъ, чмъ вы. Разв вы можете ожидать, что духъ вашего отца поднимется изъ земли, чтобы проклясть васъ?
‘Я содрогнулся отъ этихъ словъ, которыя онъ выговорилъ, видимо желая внушить мн довріе. Они исходили отъ отцеубійцы, хвастающаго своимъ преступленіемъ въ церкви, въ полночь, среди безмолвныхъ, но какъ будто вздрагивающихъ, ликовъ святыхъ. Чтобы ослабить это впечатлніе, я заговорилъ о неприступности стны, о трудности незамтно прикрпить веревочную лстницу. Онъ отвчалъ одними и тми-же словами,
— ‘Предоставьте это мн, все устроено.
‘Давая такіе отвты, онъ всегда отворачивался отъ меня и ограничивался односложными словами. Подъ конецъ, я почувствовалъ, что дло было отчаяннымъ, что я во всемъ долженъ былъ довриться ему. Ему!
О Боже мой, что я почувствовалъ, когда сказалъ это себ! Мысль, что я нахожусь въ его власти, пронизывала мою душу. Даже и подъ этимъ впечатлніемъ, я не могъ не указывать ему на непреодолимыя трудности, повидимому, препятствующія моему побгу. Тогда онъ потерялъ терпніе и сталъ упрекать меня въ трусости и неблагодарности, теперь онъ принялъ свои естественный, свирпый и угрожающій тонъ, и я почувствовалъ боле доврія къ нему, чмъ тогда, когда онъ пытался измнить его. Хотя онъ дйствовалъ на меня отчасти убжденіемъ, отчасти суровостью, но онъ выказывалъ такъ много ловкости, неустрашимости и умлости, что я началъ ощущать нчто въ род сомнительной безопасности.
Я сообразилъ подъ конецъ, что никто во всемъ свт, кром этого человка, не могъ способствовать моему освобожденію. Онъ не имлъ никакого понятія о страх, никакой мысли о совсти. Когда онъ намекнулъ на то, что убилъ своего отца, онъ сдлалъ это съ цлью внушить мн довріе къ его смлости. Я видлъ это изъ выраженія его лица, такъ какъ невольно взглянулъ на него. Въ его взгляд не чувствовалось ни раскаянія, ни страха: онъ былъ отважнымъ, вызывающимъ и пристальнымъ. Только одна идея связывалась для него съ понятіемъ опасности — идея сильнаго ощущенія. Онъ взялъ на себя опасную попытку, какъ игрокъ, радующійся встрч съ достойнымъ его соперникомъ, если ставкою служили жизнь и смерть, онъ чувствовалъ только, что играетъ въ большую игру, и что увеличенный запросъ на его мужество и искусство давалъ ему только больше средствъ добиваться выигрыша. Наше совщаніе почти приближалось къ концу, когда мн пришла мысль, что этотъ человкъ подвергаетъ себя опасности, которая кажется почти невроятной, такъ какъ онъ долженъ преодолть се ради другого, подъ самый конецъ, я ршился проникнуть въ эту тайну. Я спросилъ:
— ‘Но какъ-же вы обезпечите вашу собственную безопасность? Что будетъ съ вами, когда мой побгъ будетъ открытъ? Если даже подозрніе, что вы принимали участіе въ немъ, грозитъ вамъ самымъ страшнымъ наказаніемъ, то что-же произойдетъ, когда подозрніе замнится самой неоспоримой увренностью?
‘Я не могу описать перемны, какая произошла въ его лиц, пока я произносилъ эти слова. Нкоторое время онъ смотрлъ на меня, не говоря ни слова, съ неподдающейся опредленію смсью насмшки, презрнія, сомннія и любопытства на своемъ лиц, затмъ онъ попробовалъ засмяться, но мышцы его лица были слишкомъ неподатливы и грубы, чтобы выказать гибкость, необходимую для того. Для такого лица, какъ у него, суровость кажется естественной, а улыбка — чмъ-то судорожнымъ. У него ничего не вышло, кром болзненнаго смха, который называется rictus sardonicus, и ужасъ котораго нельзя описать. Страшно видть веселость на лиц преступленія: улыбка его покупается многими стонами. Кровь моя застыла, когда я взглянулъ на него. Я ждалъ звука его голоса, какъ облегченія. Наконецъ, онъ заговорилъ:
— ‘Неужели вы считаете меня такимъ идіотомъ, что я буду помогать вашему побгу, рискуя очутиться въ пожизненномъ заключеніи, или, пожалуй, быть замуравленнымъ, или же попасть въ руки Инквизиціи’, и онъ засмялся опять.— ‘Нтъ, мы должны бжать вмст. Неужели вы полагаете, что я безпокоился бы столько о дл, въ которомъ игралъ бы лишь роль пособника? Я думаю объ опасности, какой самъ подвергаюсь, я думаю о возможности удачи, которая для меня самого сомнительна. Наше положеніе соединило весьма противуположные характеры въ одномъ и томъ же предпріятіи, но это — союзъ неизбжный и неразрывный. Наша судьба теперь связана съ моею такими узами, которыхъ не можетъ разорвать никакая человческая сила: мы уже никогда не разстанемся больше. Тайна, которою владетъ каждый изъ насъ, должна быть охраняема другимъ. Жизнь одного находится въ рукахъ другого, и разлука для насъ можетъ оказаться измной. Мы должны проводить нашу жизнь, наблюдая за каждымъ вздохомъ, испускаемымъ другимъ, за каждымъ взглядомъ, который онъ бросаетъ, боясь сна, какъ невольнаго измнника, и слдя за отрывистымъ шопотомъ, произносимымъ другимъ въ безпокойныхъ сновидніяхъ. Мы можемъ ненавидть, мучить другъ друга, и — что еще хуже — можемъ надость другъ другу (потому что даже ненависть была бы облегченіемъ, въ сравненіи со скукою нашей неразрывности), но мы никогда не должны разлучаться.
‘Такая картина моего освобожденія, ради котораго я рисковалъ столь многимъ, заставила меня содрогнуться до глубины души. Я глядлъ на страшное существо, съ которымъ было связано теперь мое существованіе. Онъ уже уходилъ, но остановился на нкоторомъ разстояніи, чтобы повторить свои послднія слова, или, быть можетъ, прослдить ихъ дйствіе на меня. Я сидлъ около алтаря, было поздно, и лампады тускло горли въ церкви, когда онъ остановился въ придл, онъ всталъ такъ, что свтъ лампады, спускавшейся сверху, падалъ только на его лицо и на одну изъ рукъ, которую онъ вытянулъ по направленію ко мн. Остальная часть его фигуры была окутана тьмою, что придавало этой призрачной голов безъ туловища нчто дйствительно ужасающее. Свирпое выраженіе его лица, правда, смягчилось въ выраженіе тяжелой мертвенной тоски, когда онъ повторилъ: ‘Мы никогда не разстанемся, я всегда долженъ быть около васъ’, при чемъ низкіе звуки его голоса раскатились по церкви, какъ подземный громъ. Наступило долгое молчаніе. Онъ продолжалъ стоять въ томъ-же положеніи, а я не имлъ силы измнить своего. Часы пробили три раза, звукъ ихъ напомнилъ мн, что часъ моего пребыванія въ церкви прошелъ. Мы разстались, каждый пошелъ въ свою сторону, два монаха, которые должны были придти вслдъ за мною, къ счастью, запоздали на нсколько минутъ (оба они усиленно звали), и нашъ уходъ остался незамеченнымъ.
‘День, наступившій посл этой ночи, я также не въ силахъ описать, какъ не могу разложить сновиднія на составныя части его — здоровое состояніе ума, бредъ, потеря памяти и торжество воображенія. Султанъ, въ восточной сказк, который, погрузивъ голову въ бассейнъ съ водою, прежде чмъ поднять ее, пережилъ самыя измнчивыя и невроятныя приключенія — онъ былъ монархомъ, рабомъ, супругомъ, вдовцомъ, отцомъ, бездтнымъ человкомъ — втеченіе пяти минутъ, никогда не испытывалъ такихъ душевныхъ измненій, какъ я впродолженіе этого памятнаго дня. Я былъ то узникомъ, то свободнымъ человкомъ, то счастливцемъ, окруженнымъ улыбающимися дтьми, то жертвой Инквизиціи, корчащейся среди пламени и проклятій. На самомъ дл, я быль безумцемъ, вращающимся между надеждой и отчаяніемъ. Цлый день мн казалось, что я дергаю за веревку колоколъ, звонъ котораго поперемнно говоритъ: небо — адъ, и это отдавалось въ моихъ ушахъ съ сухимъ и непрестаннымъ однообразіемъ монастырскаго колокола. Наконецъ, пришла ночь. Я почти могъ бы сказать ‘день пришелъ’, потому что этотъ день былъ моей ночью. Все было благопріятно мн: по всему монастырю стояла полная тишина. Я нсколько разъ высовывалъ голову изъ моей кельи, чтобы убдиться въ этомъ: все было тихо. Не слышалось ничьихъ шаговъ въ корридор, не раздавалось ничьего голоса или шопота во всемъ зданіи, заключавшемъ такъ много человческихъ душъ. Я прокрался изъ моей кельи и спустился въ церковь. Въ этомъ не было ничего необычнаго для тхъ, чья совсть или нервы были встревожены во время безсоннаго мрака монастырской ночи. Когда я приблизился къ дверямъ церкви, гд лампады постоянно горли, я услышалъ человческій голосъ. Я отступилъ въ ужас, затмъ я ршился обернуться. Старый монахъ молился передъ изваяніемъ одного изъ святыхъ и въ молитвахъ искалъ облегченія не отъ тревоги совсти или приниженія монастырской жизни, а отъ зубной боли, съ этою цлью, онъ прикладывалъ десны къ изваянію святого, прославленнаго оказаніемъ помощи въ подобныхъ случаяхъ {См. Moore, ‘View of France and Italy’.}. Несчастный, старый, измученный человкъ молился со всмъ усердіемъ страданія и опять, и опять прикасался деснами къ холодному мрамору, что еще боле усиливало его жалобы, мученія и усердіе. Я присматривался и прислушивался, въ моемъ положеніи было въ одно и то же время что-то забавное и страшное. Мн хотлось смяться надъ моимъ собственнымъ страданіемъ, между тмъ какъ каждую минуту оно усиливалось до мучительнаго состоянія. Вмст съ тмъ я боялся, чтобы еще кто-либо не пришелъ и, чувствуя, что мое онасеніе осуществляется чьимъ-то приближеніемъ, я обернулся и ощутилъ невыразимое успокоеніе, увидавъ моего сообщника. Я далъ ему понять знакомъ, почему я не могъ войдти въ церковь, онъ отвтилъ тмъ-же способомъ и отступилъ на нсколько шаговъ, показавъ мн, однако, связку огромныхъ ключей подъ своею одеждой. Это вызвало во мн подъемъ духа, и я ожидалъ еще полчаса въ состояніи такой душевной муки, что если-бы ее заставили испытывать моего самаго непримиримаго врага на земл, я, вроятно, закричалъ бы: ‘Довольно, пощадите его!’ Часы пробили два, я корчился и переступалъ съ ноги на ногу на полу корридора, производя при этомъ столько шума, сколько считалъ возможнымъ. Меня вовсе не успокаивало видимое нетерпніе моего сообщника, который выступалъ отъ времени до времени изъ-за колонны, скрывавшей его, бросалъ на меня взглядъ, или врне, молнію дикаго и безпокойнаго любопытства (на что я отвчалъ взглядомъ безнадежности), и опять скрывался, бормоча проклятія сквозь зубы, страшный скрежетъ которыхъ я могъ отчетливо слышать въ т промежутки, когда сдерживалъ свое дыханіе. Наконецъ, я сдлалъ отчаянный шагъ. Я вошелъ въ церковь и, направившись прямо къ алтарю, распростерся на его ступеняхъ. Старый монахъ замтилъ меня. Онъ подумалъ, что я пришелъ сюда съ тою-же цлью, если не съ такими-же чувствами, какъ онъ, онъ подошелъ ко мн съ намреніемъ присоединиться къ моимъ молитвамъ и расположить меня къ участію къ нему, такъ какъ боль теперь перешла у него изъ нижней челюсти въ верхнюю. Въ такомъ соединеніи низшихъ съ высшими интересами жизни есть нчто, не поддающееся описанію. Я былъ узникъ, жаждавшій освобожденія и ставившій все свое существованіе въ зависимость отъ шага, который вынужденъ былъ сдлать: вся моя здшняя и. быть можетъ, будущая жизнь были связаны съ однимъ моментомъ, а рядомъ со мною стоялъ на колняхъ человкъ, судьба котораго была уже опредлена, который ничмъ не могъ быть, какъ только монахомъ втеченіе немногихъ лтъ своего безполезнаго существованія,— и онъ умолялъ о непродолжительномъ освобожденіи отъ временной боли, какую я готовъ былъ переносить втеченіе цлой жизни за одинъ часъ свободы. Когда онъ приблизился ко мн и просилъ меня помолиться вмст съ нимъ, я отшатнулся отъ него. Я почувствовалъ различіе въ предметахъ нашего обращенія къ Богу и не ршался допытываться отъ моего сердца причины этого различія. Я не зналъ въ эту минуту, кто изъ насъ былъ праве,— онъ ли, молитва котораго не оскверняла этого мста, или я, кому приходилось бороться противъ неестественнаго образа жизни, обты которой я готовился нарушить. Я, однако, сталъ на колни вмст съ нимъ и молился за облегченіе его страданій съ несомннной искренностью, такъ какъ успхъ моихъ прошеній послужилъ бы средствомъ къ его удаленію. Когда я сталъ на колни, я испугался собственнаго лицемрія. Я осквернялъ алтарь Божій, я издвался надъ страданіями человка, за котораго молился, я былъ худшій изъ всхъ лицемровъ, потому что стоялъ на колняхъ близъ алтаря. Но разв я не былъ вынужденъ къ тому? Если я былъ лицемромъ, кто сдлалъ меня имъ? Если я осквернялъ алтарь, кто привлекъ меня къ нему, кто заставилъ произнести передъ нимъ обты, которые моя душа отрицала и отвергала, прежде чмъ уста мои выговаривали ихъ? Но теперь было не время для изслдованія своей души. Я стоялъ на колняхъ, молился и дрожалъ, пока несчастный страдалецъ, утомившись безплодностью своихъ прошеній, всталъ и побрелъ къ выходу. Втеченіе нсколькихъ минуть, я дрожалъ отъ ужасной тревоги, чтобы еще кто-нибудь не вошелъ сюда, быстрые и ршительные шаги, раздавшіеся въ придл, въ одинъ мигъ возвратили мн спокойствіе: это былъ мой сообщникъ. Подойдя ко мн, онъ произнесъ нсколько проклятій, оскорблявшихъ мой слухъ, боле въ силу привычки и впечатлнія мста, гд мы находились, чмъ прямымъ смысломъ своимъ, затмъ онъ поспшилъ къ двери. Большая связка ключей находилась въ его рук, и я послдовалъ инстинктивно за этимъ залогомъ моего освобожденія.
‘Дверь была очень низка, мы спустились къ ней по четыремъ ступенямъ. Онъ сталъ вкладывать ключъ, обернувъ его рукавомъ своей одежды чтобы заглушить звукъ. При каждой попытк, онъ отскакивалъ назадъ скрежеталъ зубами, топалъ ногою, затмъ начиналъ дйствовать обими руками. Замокъ не пропускалъ ключа, я то мучительно стискивалъ руки, то вскидывалъ ихъ надъ головой. ‘Достаньте огня’,— сказалъ онъ шопотомъ.— ‘Возьмите лампаду отъ одной изъ этихъ фигуръ’. Легкомысліе, съ какимъ онъ говорилъ о святыхъ изображеніяхъ, испугало меня, и это дйствіе показалось мн близкимъ къ святотатству, однако, я пошелъ и взялъ лампаду, которую, дрожащей рукой, держалъ передъ нимъ, пока онъ опять пытался вложить ключъ. Во время этой второй попытки, мы сообщали другъ другу шопотомъ опасенія, которыя едва позволяли намъ дышать настолько, чтобы имть возможность шептать.
— ‘Не слышно никакого шума?
— ‘Нтъ, это — эхо отъ скрипучаго, неподатливаго замка.
— ‘Никто не идетъ?
— ‘Никто.
— ‘Выгляньте въ корридоръ.
— ‘Тогда я не могу свтить вамъ.
— ‘Это ничего, только бы не попасться.
— ‘Все ничего, только бы убжать,— подтвердилъ я съ мужествомъ, которое заставило его приподняться, когда я поставилъ лампаду и старался вмст съ нимъ повернуть ключъ.
‘Онъ скриплъ и не слушался, замокъ казался неодолимымъ. Мы пробовали снова, стискивая зубы, сдерживая дыханіе, пальцы наши были стерты почти до костей,— и все напрасно. Еще новая попытка, и столь же тщетная. Переносилъ ли онъ неудачу хуже, чмь я, вслдствіе врожденной свирпости своего характера, или подобно многимъ, несомннно мужественнымъ людямъ, не выносилъ даже незначительной физической боли, хотя готовъ былъ въ борьб рисковать жизнью и лишиться ея безъ малйшаго ропота,— отчего бы то ни было, онъ слъ на ступени, которыя вели къ двери, вытеръ рукавомъ своего платья крупныя капли, выступившія у него на лбу, вслдствіе напряженія и страха, и бросилъ на меня взглядъ искренній и отчаянный въ одно и тоже время. Часы пробили три. Звукъ ихъ раздался въ моихъ ушахъ, какъ труба суднаго дня. Онъ стиснулъ руки съ жестокой, судорожной мукой, какъ будто изображая послднюю борьбу нераскаяннаго злодя, той мукой безъ угрызенія совсти, тмъ страданіемъ безъ утоленія или утшенія, которое, если можно такъ сказать, облекаетъ преступленіе въ блестящую одежду великодушія и заставляетъ насъ удивляться падшему духу, которому мы не смемъ сочувствовать.
— ‘Мы погибли,— вскричалъ онъ,— мы погибли. Въ три часа другой монахъ долженъ придти въ церковь на молитву. Я слышу шаги его въ корридор,— прибавилъ онъ тише, тономъ невыразимаго ужаса.
‘Въ ту минуту, какъ онъ проговорилъ эти слова, ключъ, который я все время не переставалъ нажимать, повернулся въ замк. Дверь отворилась, проходъ открылся передъ нами. При вид того, сообщникъ мой оправился, и въ слдующую минуту мы оба были въ проход. Первой нашей заботой было вынуть ключъ и запереть дверь изнутри, пока мы это длали, мы убдились съ радостью, что въ церкви никого не было, и никто не приближался къ ней. Нашъ страхъ обманулъ насъ, мы отошли отъ двери, взглянули другъ на друга съ увренностью, ожившею лишь на половину, и начали свое движеніе по подземелью въ молчаніи и безопасности. Безопасности! Боже мой, я и теперь дрожу при мысли объ этомъ подземномъ путешествіи среди склеповъ монастыря, со спутникомъ отцеубійцей. Но съ чмъ только опасность ни заставитъ освоиться? Если-бы кто-нибудь разсказалъ мн такую исторію о другомъ человк, я бы назвалъ послдняго самымъ безпечнымъ и отчаяннымъ существомъ на земл,— а между тмъ, этимъ человкомъ былъ я. Я поправилъ лампаду (свтъ которой, повидимому, упрекалъ меня въ святотатств каждымъ лучомъ, какой онъ бросалъ на нашъ путь) и молча слдовалъ за своимъ спутникомъ. Романы ознакомили вашу родную страну, сэръ, съ описаніями подземныхъ ходовъ и сверхъестественныхъ ужасовъ. Все это, даже въ самомъ краснорчивомъ изображеніи, отступаетъ передъ мертвымъ ужасомъ, какой долженъ былъ испытывать тотъ, кто пустился въ предпріятіе, превышавшее его силы, опытность или расчеты, и вынужденъ былъ вврить свою жизнь и свободу рукамъ, запятнаннымъ отцовскою кровью. Напрасно старался я поднять свой духъ, говоря себ: ‘Это должно продлиться лишь короткое время’, стараясь убдить себя, что необходимо имть такихъ товарищей въ отчаянныхъ предпріятіяхъ,— все было напрасно. Я боялся своего положенія и самого себя, а это — ужасъ, какой мы не въ силахъ преодолть. Я спотыкался о камни, я холодлъ отъ страха при каждомъ шаг. Голубоватый туманъ скоплялся передъ моими глазами, онъ окутывалъ края лампады тусклымъ и расплывчатымъ свтомъ. Воображеніе мое начало работать, и, когда я слышалъ проклятія, которыми мой спутникъ выговаривалъ мн за мое невольное промедленіе, я почти начиналъ бояться, что иду по слдамъ демона, который заманилъ меня сюда для цлей, недоступныхъ нашему представленію. Суеврные разсказы тснились во моемъ ум, подобно тому, какъ страшныя картины обступаютъ находящихся въ мрак. Я слыхалъ объ адскихъ существахъ, обольщающихъ монаховъ надеждами на освобожденіе, заманивающихъ ихъ въ склепы монастыря и предлагающихъ тамъ условія, которыя также страшно передать, какъ и исполнить. Я думалъ о людяхъ, вынужденныхъ присутствовать на дьявольскихъ пиршествахъ, видть, какъ подается жареное человческое мясо, пить испорченную кровь, слышать дьявольскія анаемы на той грани, гд смшиваются жизнь и вчность, слышать подъ сводами хоры демоновъ, исполняющихъ черную мессу своего адскаго шабаша, думалъ обо всемъ этомъ, внушавшемся мн безконечными ходами, тусклымъ свтомъ и демоническимъ спутникомъ.
‘Наше блужданіе въ подземныхъ проходахъ казалось безконечнымъ. Мой спутникъ поворачивалъ вправо, влво, шелъ впередъ, возвращался назадъ, (остановки были особенно страшны). Затмъ онъ опять шелъ дальше, избиралъ другое направленіе, гд ходъ былъ такъ низокъ, что я, поспвая за нимъ, долженъ былъ ползти на рукахъ и на колняхъ, и даже въ этомъ положеніи голова моя ударялась о шероховатый потолокъ. Когда наше движеніе продолжалось уже достаточно долго (по крайней мр, такъ казалось мн, потому что минуты составляютъ часы въ ночи ужаса, ужасъ не иметъ дня), проходъ сдлался столь узкимъ и низкимъ, что я помогъ двигаться дальше и удивлялся, какимъ образомъ спутникъ мой могъ меня опередить. Я окликнулъ его, но не получилъ отвта, въ темнот прохода или, скоре, норы, невозможно было видть за десять дюймовъ передъ собою. Правда, я могъ видть съ помощью лампады, которую держалъ бережно и дрожащей рукой, но она уже начинала горть тускло въ спертомъ. скудномъ воздух. Ужасъ сдавилъ мн горло. Окруженный сыростью и мокротой, я чувствовалъ лихорадку во всемъ тл. Я опять крикнулъ, но ничей голосъ не отозвался мн. Въ опасныхъ положеніяхъ, воображеніе, къ несчастію, бываетъ чрезвычайно дятельнымъ, и я не могъ не вспомнить и не примнить къ себ читаннаго мною когда-то разсказа о путешественникахъ, пытавшихся изслдовать склепы египетскихъ пирамидъ. Одинъ изъ нихъ, двигавшійся впереди, подобію мн, на рукахъ и на колняхъ, въ узкомъ проход, отъ страха или отъ естественнаго послдствія своего положенія, раздался такъ, что не могъ ни двинуться впередъ или назадъ, ни пропустить своихъ спутниковъ. Они уже были на обратномъ пути, проходъ оказался закрытымъ этимъ непреодолимымъ препятствіемъ, и огни ихъ свчей дрожали, готовясь погаснуть, проводникъ, испугавшись настолько, что не въ силахъ былъ подать ни помощи, ни совта, предложилъ, съ эгоизмомъ, вызываемымъ у всхъ смертельной опасностью, разрзать на куски несчастнаго, заграждавшаго проходъ. Тотъ слышалъ это предложеніе, и, съежившись отъ мучительнаго дйствія этихъ словъ, благодаря сильному мышечному сокращенію, принялъ свои обыкновенные размры, вылзъ оттуда и далъ возможность своимъ спутникамъ двинуться впередъ. Но отъ усилія, онъ задохся и остался здсь въ вид трупа. Вс эти подробности, которыя нужно долго разсказывать, разомъ нахлынули на мою душу,— впрочемъ, не на душу, а на тло. Я весь состоялъ изъ физическаго чувства, изъ напряженной тлесной муки, только одинъ Богъ знаетъ и только человкъ можетъ чувствовать, насколько мука можетъ поглотить и уничтожить въ насъ вс другія чувства, какимъ образомъ мы можемъ въ такую минуту убить близкаго человка, чтобы питаться его мясомъ, и этимъ способомъ добиться жизни и свободы, подобно тому, какъ застигнутые кораблекрушеніемъ иногда грызли свое собственное мясо, чтобы поддержать существованіе, которое убывало вмст съ этой неестественной пищей.
‘Я попытался отползти назадъ, и мн это удалось. Я думаю, разсказъ, который я вспомнилъ, оказалъ мн пользу: я почувствовалъ сокращеніе мышцъ врод того, о какомъ читалъ. Это ощущеніе заставило меня почувствовать себя свободнымъ, что и оказалось, дйствительно, въ слдующую минуту: какимъ-то образомъ, я выбрался изъ прохода. Вроятно, я сдлалъ одно изъ тхъ величайшихъ усилій, энергія которыхъ не только возрастаетъ, но и зависитъ отъ ихъ безсознательности. Тмъ не мене, я былъ измученъ и стоялъ, почти не дыша, съ гаснущей лампадой въ рукахъ, озираясь кругомъ и ничего не видя, кром черныхъ и мокрыхъ стнъ и низкихъ сводовъ склепа, которые хмурились надо мною, съ видомъ безконечной враждебности, отнимавшей всякую надежду. Лампада быстро угасала въ моихъ рукахъ, я смотрлъ на нее, не спуская глазъ. Я зналъ, что моя жизнь и, что еще дороже жизни, мое освобожденіе зависли отъ возможности сберечь ея послднюю вспышку, и, тмъ не мене, смотрлъ на нее глазами идіота, остановившимся взглядомъ. Лампада мерцала все слабе и слабе, ея умирающіе лучи заставили меня опомниться. Я поднялъ голову и оглядлся кругомъ. Вспыхнувшее на мгновеніе пламя обнаружило какой-то предметъ около меня. Я вздрогнулъ и испустилъ крикъ, не сознавая того, что длаю, такъ какъ чей-то голосъ проговорилъ мн: ‘Тише, молчите: я оставилъ васъ затмъ, чтобы осмотрться въ проходахъ. Я нашелъ дорогу къ подъемной двери, молчите, все въ порядк’. Я подвигался, дрожа, мой спутникъ, казалось мн, также дрожалъ. Онъ прошепталъ:
— ‘Неужели лампада сейчасъ погаснетъ?
— ‘Вы видите.
— ‘Постарайтесь подержать ее на нсколько минутъ.
— ‘Постараюсь, но если это не удастся, что тогда?
— ‘Тогда мы погибнемъ,— прибавилъ онъ съ такимъ проклятіемъ, отъ котораго своды должны были бы обрушиться на наши головы.
‘Несомннно, однако, сэръ, что къ чувствамъ отчаянія боле подходятъ отчаянныя выраженія, такъ, богохульства этого негодяя придали мн какую-то ужасную увренность въ его мужеств. Онъ шелъ впереди, бормоча проклятія, а я слдовалъ за нимъ, наблюдая за послднимъ свтомъ лампады, съ мукой, увеличивавшейся страхомъ дальнйшаго раздраженія моего ужаснаго путеводителя. Я уже упоминалъ, какимъ образомъ наши чувства, даже при самомъ страшномъ напряженіи, сосредоточиваются на мелкихъ и ничтожныхъ подробностяхъ. Несмотря на все мое стараніе, огонь лампады уменьшался, колебался, вспыхивалъ блднымъ свтомъ, какъ улыбка отчаянія, и, наконецъ, угасъ. Я никогда не забуду взгляда, какой мой проводникъ бросилъ на меня при его слабющемъ свт. Я слдилъ за этимъ свтомъ, какъ за послдними біеніями умирающаго сердца, какъ за содроганіями духа, готовящагося покинуть насъ на вки. Я видлъ, какъ свтъ угасъ, и уже считалъ себя среди тхъ, ‘которымъ на вки суждеца черная тьма мрака’.
‘Именно въ эту минуту слабый звукъ достигъ нашихъ окоченвшихъ ушей: это была утренняя служба, совершавшаяся въ это время года при свчахъ, и только что начавшаяся въ капелл, находившейся надъ нами. Этотъ голосъ неба пронизалъ насъ: мы казались сами себ піонерами мрака, стоящими на границ ада. На меня произвело неописуемо зловщее впечатлніе это небесное торжество, говорившее намъ объ отчаяніи словами надежды, напоминавшее о Бог тмъ, кто закрывали уши при звук Его имени. Я упалъ на землю — отъ того ли, что споткнулся въ темнот, или отъ того, что у меня подкосились ноги отъ волненія,— не могу сказать. Меня подняли грубая рука и еще боле грубый голосъ моего спутника. Среди проклятій, отъ которыхъ у меня стыла кровь, онъ сказалъ, что теперь не время терять силы или бояться. Я спросилъ его дрожа,— что я долженъ длать? Онъ отвтилъ: ‘Идти за мною и нащупывать дорогу въ темнот’. Страшныя слова! Т, кто открываютъ намъ наше бдствіе во всемъ его цломъ, всегда кажутся намъ злыми, потому что наше сердце или наше воображеніе обольщаетъ насъ надеждой, что оно не такъ велико, какъ показываетъ дйствительность. Правду мы скоре можемъ услышать изъ чьихъ бы то ни было устъ, чмъ изъ своихъ собственныхъ.
‘Въ темнот, въ полной темнот, на рукахъ и на колняхъ, потому что я не могъ уже стоять, я слдовалъ за нимъ. Это движеніе вскор подйствовало мн на голову, сперва она стала кружиться, а затмъ ее охватило оцпенніе. Я остановился. Онъ пробормоталъ проклятіе, и я инстинктивно двинулся снова, подобно собак, слышащей голосъ недовольнаго хозяина. Мое платье было въ лохмотьяхъ, съ колнъ и рукъ была содрана кожа. Мн досталось нсколько сильныхъ ударовъ въ голову, оттого что я наталкивался на выпятившіеся, неотесанные камни, составлявшіе неправильные стны и потолокъ этого безконечнаго прохода. Кром того, противуестественная атмосфера, вмст съ напряженностью моего волненія, вызывали такую жажду, что мученія ея какъ будто происходили оттого, что въ горл у меня находился раскаленный уголь, котораго я касался, ища влаги, но который оставлялъ только огненныя искры на моемъ язык. Таково было мое состояніе, когда я заявилъ моему спутнику, что не могу идти дальніе. ‘Такъ оставайтесь здсь и истлвайте’, получилъ я въ отвтъ, быть можетъ, самыя нжныя слова ободренія не могли бы произвести на меня столь сильнаго дйствія. Эта увренность отчаянія, этотъ вызовъ, обращенный къ самой грозной опасности, придали мн временное мужество,— но какую цну иметъ мужество среди мрака и сомннія. По спотыкающимся шагамъ, по удушливому дыханію, по произносимымъ вполголоса проклятіямъ, я догадывался о томъ, что происходило. Я былъ правъ. Въ конц всего, наступила разомъ безнадежная остановка, се возвстили послдній дикій вопль, отчаянный скрежетъ зубовъ, всплескъ, или скоре, хрустніе стиснутыхъ рукъ, въ ужасномъ экстаз величайшей муки. Въ эту минуту, я стоялъ на колняхъ позади его и повторялъ каждый его крикъ и жестъ съ неистовствомъ, изумлявшимъ его. Онъ проклятіями заставилъ меня молчать. Затмъ онъ пытался молиться, но молитвы его походили на проклятія, а проклятія такъ похожи на молитвы у злыхъ людей, что, задыхаясь отъ ужаса, я умолялъ его перестать. Онъ пересталъ, и около получаса, никто изъ насъ не произносилъ ни одного слова. Мы лежали рядомъ, какъ дв измученныхъ собаки, о которыхъ я читалъ, будто он легли умирать около преслдовавшагося ими животнаго, обдавая его своимъ предсмертнымъ дыханіемъ, такъ какъ не имли силы его схватить.
‘Такою-то являлась намъ свобода — близкой и въ то же время безнадежной. Мы лежали, не смя говорить другъ съ другомъ, потому что могли только говорить о своемъ отчаяніи, и ни одинъ изъ насъ не ршался увеличивать отчаянія другого. Страхъ, который, какъ мы знаемъ, испытывается другимъ, и который мы боимся увеличить, говоря о немъ даже тому, кому онъ извстенъ, составляетъ, быть можетъ, самое ужасное впечатлніе, когда-либо испытанное человкомъ. Даже физическая жажда, повидимому, исчезала въ пламенной жажд души найти какое-нибудь общеніе съ міромъ, тогда какъ всякое общеніе было безнадежно и невозможно. Быть можетъ, осужденные духи ощущаютъ то-же въ своемъ послднемъ приговор, они знаютъ все, что должны будутъ претерпть, и не осмливаются открыть другъ другу ужасную истину, ни для кого уже не составляющую тайны, но кажущуюся такою вслдствіе глубокой молчаливости ихъ отчаянія. Умалчиваемая тайна есть единственная тайна. Слова нечестивы передъ безмолвнымъ и невидимымъ Богомъ, Который какъ будто облекаетъ насъ саваномъ въ минуты величайшаго бдствія.
‘Эти мгновенія, казавшіяся мн безконечными, вскор должны были прекратиться. Мой спутникъ вскочилъ и испустилъ крикъ радости, я думалъ, что онъ помутился въ разсудк, но этого не было. Онъ восклицалъ: ‘Свтъ, свтъ неба, мы близко къ подъемной двери, я вижу свтъ, проникающій черезъ нее.’ Среди всхъ ужасовъ нашего положенія, онъ постоянно держалъ глаза поднятыми къ верху, зная, что если свтъ не далеко отъ насъ, то малйшій проблескъ его будетъ замтенъ въ густомъ, окружавшемъ насъ мрак. Онъ говорилъ правду. Я всталъ на ноги и также увидлъ свтъ. Съ крпко сжатыми руками, съ стиснутыми и безмолвными устами, расширенными, жадными глазами, мы смотрли вверхъ. Тонкая полоска сраго цвта появилась надъ нашими головами. Она расширялась, она яснла. Это былъ свтъ неба, и дуновенія его доносились до насъ черезъ трещины подъемной двери, открывавшейся въ садъ’.

ГЛАВА IX.

‘Хотя жизнь и свобода казались такъ близки, наше положеніе все-таки было критическимъ. Утренній свтъ, способствовавшій нашему побгу, могъ обратить на него множество глазъ. Нельзя было терять ни одной минуты. Мой спутникъ предложилъ подняться наверхъ первымъ, и я не ршился противоречить ему. Я былъ слишкомъ въ его власти, чтобы оказывать сопротивленіе. Въ ранней юности превосходство испорченности всегда кажется превосходствомъ силы, мы преклоняемся передъ тми, кто раньше насъ прошли по ступенямъ порока. Этотъ человкъ былъ преступникомъ, и преступленіе придавало ему въ моихъ глазахъ какую-то героическую непогршимость. Преждевременное знаніе жизни всегда пріобртается въ ущербъ нашей чистоты. Онъ зналъ больше, чмъ я, и былъ для меня всмъ въ этой отчаянной попытк’. Я боялся его, какъ демона, и прибгалъ къ его помощи, какъ къ божеству.
‘Подъ конецъ я подчинился его желанію. Я былъ очень высокаго роста, но онъ былъ сильне меня. Онъ всталъ мн на плечи, я затрясся подъ его тяжестью, но ему удалось приподнять подъемную дверь,— яркій дневной свтъ озарилъ насъ обоихъ. Въ одинъ мигъ онъ опустилъ дверь и спрыгнулъ на землю съ такою силой, что опрокинулъ меня. Онъ воскликнулъ: ‘Тамъ рабочіе, они уже пришли, мы погибли, если насъ увидятъ. Они тамъ, и разошлись уже по всему саду, они весь день пробудутъ здсь. Этотъ проклятый огонь погубилъ насъ! Если бы онъ продержался еще нсколько минутъ, мы уже могли бы быть въ саду, могли пролзть чрезъ стну, могли быть на свобод, а теперь…’ Говоря это, онъ бросился на землю, корчась отъ злобы и отчаянья. Для меня въ этомъ извстіи не было ничего ужаснаго. Очевидно было, что на нкоторое время наши надежды обмануты, но мы избавились отъ величайшаго изъ ужасовъ — блуждать во мрак, пока не погибнемъ отъ голода. Путь къ подъемной двери былъ найденъ. Я имлъ непоколебимую увренность въ терпніи и энергіи Хуана. Я убжденъ былъ, что онъ ждалъ насъ въ эту ночь, и будетъ ждать и въ слдующія ночи. Наконецъ, я соображалъ, что ждать оставалось сутки и даже мене, а что это было въ сравненіи съ вчностью, которую иначе пришлось бы провести въ монастыр. Я объяснилъ все это моему спутнику, когда закрылъ подъемную дверь. Въ его жалобахъ, проклятіяхъ, безпокойномъ нетерпніи и отчаяніи я могъ видть разницу между людьми въ часъ испытанія. Онъ обладалъ активною, а я пассивной твердостью. Дайте ему какое-нибудь дло, и онъ безропотно сталъ бы длать его съ опасностью для здоровья, жизни и души. Заставьте меня страдать, терпть, подчиняться, и я сразу бы сталъ ‘героемъ покорности.’ Между тмъ, какъ этотъ человкъ, со всею своей силой и всею своей душевной смлостью, катался по земл съ неразумностью ребенка, въ припадк неукротимой ярости, я его утшалъ, наставлялъ, поддерживалъ. Наконецъ, онъ заставилъ себя выслушать справедливое мнніе: онъ согласился, что намъ придется провести лишнія сутки въ подземелья, и вслдъ за тмъ разсыпался въ проклятіяхъ. Такъ мы ршились оставаться въ тишин и темнот до самой ночи, но сердце человческое такъ безпокойно, что этотъ планъ, который, нсколько часовъ тому назадъ, показался бы намъ предложеніемъ ангела, благосклоннаго къ нашему освобожденію, теперь уже насъ не удовлетворялъ, когда намъ приходилось разсмотрть его ближе, и нкоторыя стороны его даже возбуждали въ насъ отвращеніе. Мы были смертельно истощены. Наше физическое напряженіе, втеченіе послднихъ часовъ было почти невроятно, я убжденъ, дйствительно, что ничто, кром сознанія въ необходимости борьбы на жизнь или смерть, не могло бы насъ заставить выдержать его, и теперь когда борьба окончилась, мы начинали чувствовать потерю силъ. Наши душевныя страданія не уступали физическимъ, мы одинаково были измождены и духомъ, и тломъ. Еслибы душевная борьба дйствовала, какъ физическая, мы плакали бы теперь кровавыми слезами, подобно тому, какъ готовы были проливать ихъ на каждомъ шагу, когда подвигались впередъ. Вспомните, сэръ, противуестественную атмосферу, какою мы дышали такъ долго, среди мрака и опасностей, она начинала теперь обнаруживать свое смертельное и ядовитое дйствіе, вызывая поперемнно у насъ сильнйшую испарину, за которой слдовалъ ознобъ, какъ-будто проникавшій до самаго мозга костей. Въ такомъ состояніи душевнаго возбужденія и физическаго истощенія, намъ предстояло провести нсколько часовъ во тьм, безъ пищи, пока небу угодно будетъ послать намъ ночь. Но какъ могли мы провести эти часы? Предыдущій день былъ днемъ строгаго воздержанія, мы начинали уже чувствовать мученія голода, который нельзя было утолить. Мы должны были голодать до минуты освобожденія, и голодать среди каменныхъ стнъ, сидя на сыромъ каменномъ полу, который своимъ пронизывающимъ холодомъ ежеминутно ослаблялъ силу, необходимую для того, чтобы примиряться съ его непроницаемой твердостью.
‘Послдняя мысль, которая являлась у меня, была мысль о товарищ, съ какимъ приходилось проводить эти часы. Это было существо, къ которому я чувствовалъ отвращеніе отъ всей души, сознавая, что его присутствіе въ одно и то же время составляетъ неотвратимое проклятіе и непреодолимую необходимость. Такъ мы стояли, подъ дверью, дрожа, не смя даже шопотомъ сообщать другъ другу наши мысли, но ощущая то отчаяніе несообщительности, какое составляетъ, быть можетъ, величайшее наказаніе для тхъ, кому приходится быть вмст и нельзя, въ силу той же необходимости, которая навязываетъ имъ противу естественный союзъ, даже длиться своими опасеніями другъ съ другомъ. Я слышу, какъ бьется сердце другого, и все-таки не смю ему сказать: ‘Мое сердце бьется согласно съ твоимъ’.
‘Когда мы стояли такъ, свтъ внезапно затмился. Я не зналъ, отчего это произошло, пока не почувствовалъ, что ливень, быть можетъ, самый сильный, какой когда-либо изливался на землю, пробрался чрезъ подъемную дверь и въ пять минутъ промочилъ меня насквозь. Я отодвинулся отъ этого мста, но уже тогда, когда вода проникла въ каждую пору моего тла. Вы живете, сэръ, въ счастливой Ирландіи, которая, по благословенію Божію, избавлена отъ этихъ внезапныхъ перемнъ атмосферы, поэтому не можете имть понятія о сил ихъ въ материковыхъ странахъ. Дождь сопровождался раскатами грома, заставлявшими меня бояться, что Богъ преслдуетъ меня въ пропасти, куда я укрылся, чтобы избжать Его мщенія, у моего спутника громъ вызывалъ заглушавшія ею проклятія, когда тотъ почувствовалъ себя вымокшимъ отъ дождя, который теперь, затопляя склепъ, поднимался почти выше нашихъ ступней. Наконецъ, онъ предложилъ удалиться въ такое мсто, которое, по его словамъ, было ему извстно, и которое могло защитить насъ. Онъ прибавилъ, что оно было въ нсколькихъ шагахъ отъ того мста, гд мы стояли, что мы легко можемъ отъ него вернуться къ двери. Я не ршился противиться ему и послдовалъ за нимъ въ темное углубленіе, отличавшееся только остатками того, что нкогда было дверью. Теперь было свтло, и я могъ ясно различать предметы. По глубокимъ впадинамъ, сдланнымъ для задвиганія болтовъ и по размрамъ желзныхъ петель, еще сохранившихся тамъ, хотя и покрытыхъ ржавчиною, я видлъ, что эта дверь была особенно крпкою и, вроятно, защищала входъ въ тюрьму, хотя двери тамъ уже больше не было, но мн страшно было входить туда. Когда мы, однако, вошли, мы, оба, истощенные духомъ и тломъ, опустились на твердый полъ. Мы ни слова не говорили другъ другу, насъ непреодолимо клонило ко сну, и я былъ глубоко равнодушенъ къ тому — могъ ли этотъ сонъ оказаться моимъ послднимъ сномъ, или нтъ. Тмъ не мене, я находился теперь на грани свободы, и, хотя измокшій, изголодавшійся и лишенный всякихъ удобствъ, былъ, съ раціональной точки зрнія, гораздо боле достоинъ зависти, чмъ тогда, когда находился въ изсушающей сердце безопасности моей кельи. Увы, слишкомъ справедливо, что наши души всегда сжимаются, когда благополучіе приходитъ для нихъ, какъ будто ихъ силы, истощенныя усиліемъ достигнуть его, не имютъ уже боле энергіи для обладанія имъ. Такъ, мы всегда вынуждены замнять удовольствіемъ преслдованія цли отраду достиженія ея, принимая средство за цль, или смшивая ихъ, для того, чтобы извлечь что либо пріятное изъ того и изъ другого, и, въ конц концовъ, обладаніе становится лишь другимъ наименованіемъ утомленія. Эти мысли, конечно, не приходили мн въ голову, когда, изможденный напряженіемъ, страхомъ и голодомъ, я погрузился на каменномъ полу въ сонъ, который не былъ обыкновеннымъ сномъ, такъ какъ казался временнымъ уничтоженіемъ моей смертной и безсмертной природы. Я сразу отршился и отъ животной, и отъ духовной жизни. Въ нкоторыхъ случаяхъ, сэръ, мыслительная способность, повидимому, сопровождаетъ насъ до самыхъ предловъ сна. гд мы засыпаемъ полные пріятныхъ мыслей и спимъ только для того, чтобы опять увидть ихъ въ сновидніяхъ, но бываютъ и такіе случаи, когда мы чувствуемъ, что нашъ сонъ есть ‘вчный сонъ’, когда мы отвергаемъ даже надежду на безсмертіе, ради надежды на глубокій отдыхъ, когда мы просимъ только у судьбы, наносящей намъ удары: ‘Остановись, остановись’, когда душа и тло ослабваютъ одновременно, и все, чего мы просимъ у Бога и людей, это — сна.
‘Въ такомъ состояніи, я опустился на полъ, въ это мгновеніе я отдалъ бы вс свои надежды на освобожденіе за двнадцать часовъ глубокаго сна, подобно тому, какъ Исавъ продалъ свое право первородства за незначительное, но необходимое подкрпленіе. Но мн и сномъ пришлось пользоваться недолго. Мой спутникъ также заснулъ. Заснулъ! Великій Боже, что это былъ за сонъ! Въ непосредственной близости его, никто не могъ бы закрыть глазъ или, врне, ушей. Онъ говорилъ громко и непрерывно, какъ будто предавался всевозможнымъ дятельнымъ жизненнымъ занятіямъ. Я невольно выслушивалъ тайны его сновъ. Мн было извстно, что онъ умертвилъ своего отца, но я не зналъ, что картина отцеубійства являлась ему въ его безпорядочныхъ сновидніяхъ. Мой сонъ былъ прерванъ сперва звуками, не мене ужасными, чмъ т, какіе я слышалъ у своей постели въ монастыр. Я слышалъ звуки, тревожившіе меня, но не могъ еще вполн проснуться. Они усиливались, удвоивались,— ужасъ обычнаго сочетанія моихъ мыслей разбудилъ меня. Мн представился настоятель и вся община, преслдующіе меня съ зажженными факелами. Я чувствовалъ, что огонь касается самыхъ зрачковъ моихъ. Я вскрикивалъ, я говорилъ: ‘Пощадите мое зрніе, не ослпляйте меня, не сводите меня съ ума, и я сознаюсь вамъ во всемъ’. Глухой голосъ около меня бормоталъ: ‘Сознавайся’. Я вскочилъ, уже вполн проснувшись: это только былъ голосъ моего спящаго спутника. Я всталъ на ноги и оглядлъ его лежащимъ. Онъ приподнимался и перевертывался на своемъ каменномъ лож, какъ будто оно было изъ пуха, тло его казалось сдланнымъ изъ адаманта. Выступающія острія камней, твердость пола, неровности и шероховатости его не оказывали на него никакого дйствія. Онъ могъ спать, но сновиднія не покидали его. Я слышалъ и читалъ объ ужасахъ, окружающихъ смертный одръ преступнаго человка. О нихъ часто приходится слышать и въ монастыр. Въ особенности одинъ монахъ, бывшій священникомъ, любилъ разсказывать о сцен у смертнаго одра, которой онъ былъ свидтелемъ, и описывать ея ужасы. Онъ разсказывалъ, что ему пришлось убждать одно лицо, спокойно сидвшее въ кресл, но видимо приближавшееся къ смерти, доврить ему свою исповдь. Умирающій отвчалъ: ‘Я это сдлаю, когда они выйдутъ изъ комнаты’. Монахъ, предполагая, что это относится къ родственникамъ и друзьямъ, подалъ имъ знакъ выйти. Они это исполнили, и монахъ опять возобновилъ свои обращенія къ совсти кающагося. Комната была теперь пуста. Монахъ повторилъ умирающему просьбу открыть тайны своей совсти. Получился тотъ же отвтъ: ‘Я это сдлаю, когда т уйдутъ’.— ‘Т!’ — ‘Да, т, кого вы не можете видть и не можете изгнать, заставьте ихъ уйти, и я скажу вамъ правду’.— ‘Такъ скажите ее теперь, здсь никого нтъ, кром васъ и меня’.— ‘Нтъ, есть’, отвтилъ умирающій’.— ‘Никого нтъ, кого бы я могъ видть’, сказалъ монахъ, оглядывая комнату.— ‘Но есть т, кого я вижу’, возразилъ несчастный умирающій, ‘и кто видитъ меня, они стерегутъ, ждутъ меня, ждутъ минуты, когда духъ выйдетъ изъ моего тла. Я вижу ихъ, я чувствую ихъ,— станьте съ правой стороны отъ меня’. Монахъ перемнилъ свое мсто.— ‘Теперь они на лвой сторон. Монахъ передвинулся опять.— ‘А теперь они — справа’. Монахъ позвалъ дтей и родственниковъ умирающаго, приглашая ихъ войти въ комнату и приблизиться къ больному. Они исполнили это требованіе.— ‘Теперь они везд!’ — воскликнулъ страдалецъ и испустилъ духъ {Фактъ, который я могу засвидтельствовать лично.}.
‘Эта ужасная исторія живо припомнилась мн въ сопровожденіи многихъ другихъ, я много слышалъ объ ужасахъ, окружающихъ смертный одръ преступника, но изъ того, что я вынужденъ былъ слышать теперь, я почти имю право заключить, что они уступаютъ ужасамъ сновидній преступнаго человка. Я уже сказалъ, что мой спутникъ сперва что-то глухо бормоталъ, но, среди неясныхъ словъ, я могъ различить нкоторыя, слишкомъ скоро напомнившія мн то, что я хотлъ бы забыть, по крайней мр, въ то время, пока мы были вмст. Онъ бормоталъ: ‘Старикъ?— Да,— хорошо, тмъ меньше крови въ немъ. Сдые волосы? Ничего не значитъ, мои преступленія помогли имъ посдть,— онъ давно уже долженъ былъ вырвать ихъ съ корнемъ. Они блы, вы говорите?— Хорошо, но сегодня ночью они будутъ окрашены кровью и больше уже не будутъ блыми. Ай! Онъ приподниметъ ихъ кверху въ день суда, какъ знамя улики противъ меня. Онъ станетъ во глав арміи, боле сильной, чмъ армія всхъ страдальцевъ, призраковъ тхъ, убійцами которыхъ были ихъ родныя дти. Не все ли равно — вонзили ли они ножъ въ сердце, или въ горло родителей? Я перерзалъ его вдоль и поперекъ до самаго основанія,— я чувствовалъ, что длаю это ради него, чтобы доставить ему меньше страданія’. Онъ засмялся, вздрогнулъ и сталъ биться на своей каменной постели. Дрожа отъ невыразимаго ужаса, я пытался разбудить его. Я трясъ его мускулистыя руки, перевертывалъ его на спину, на лицо,— ничто не могло заставить его проснуться. Казалось, я только укачиваю его въ его каменной колыбели. Онъ продолжалъ: ‘Захватите кошелекъ, я знаю ящикъ въ кабинет, гд онъ лежитъ, но захватите его сперва. Хорошо, вы не можете, вы дрожите при вид его блыхъ волосъ, его спокойнаго сна! Ха, ха, эти негодяи, вроятно, сошли съ ума. Хорошо, такъ я это сдлаю, борьба между нами будетъ недолгая,— что бы съ нимъ ни было, а я долженъ это сдлать. Тише,— какъ скрипятъ ступени лстницы, не говорятъ ли он ему, что по пей поднимается его сынъ? Он не посмютъ сказать: камни стнъ обличать ихъ во лжи. Зачмъ не смазали вы дверныхъ петель? Впрочемъ, все обошлось. Онъ спитъ крпко, ай, какое спокойное выраженіе у него!— чмъ оно спокойне, тмъ онъ скоре будетъ на неб. Теперь,— теперь мое колно у него на груди, гд же мой ножъ?— гд же мой ножъ?— если онъ взглянетъ,— я погибъ. Ножъ,— я трусъ, ножъ,— если онъ откроетъ глаза, я погибъ, ножъ,— вы, проклятые трусы,— кто сметъ отступать, когда я схватилъ отца за горло? Тамъ, тамъ, тамъ,— кровь на рукоятк, кровь старика, ищите денегъ, пока я оботру клинокъ. Я не могу отчистить его, сдые волосы смшались съ кровью,— эти волосы укололи мн губы въ послдній разъ, когда я цловалъ ихъ. Я былъ тогда ребенкомъ. Я не взялъ бы тогда цлаго міра, чтобы убить его, а теперь… теперь — что я такое? Ха, ха, ха! Пусть уда столкнется своимъ серебряннымъ мшкомъ съ моимъ,— онъ предалъ своего Спасителя, а я убилъ моего отца. Серебро за серебро, и душа за душу. Я получилъ больше за свою,— онъ былъ глупъ, взявъ только тридцать серебренниковъ. Но для кого изъ насъ послдній огонь будетъ горть жарче? Все равно, я это испробую’. Слыша эти ужасныя выраженія, повторявшіяся много разъ, я окликалъ его, я кричалъ, чтобы его разбудить. Онъ проснулся, наконецъ, со смхомъ столь же дикимъ, какъ и болтовня его во время сна.
— ‘Хорошо, что же вы слышали? Я убилъ его,— вы знали это давно. Вы вврились мн въ этомъ проклятомъ дл, въ которомъ мы оба рискуемъ жизнью,— а теперь не можете слышать, какъ я говорю самъ съ собой, хотя я ничего не говорю, чего бы вы не знали прежде?
— ‘Нтъ, я этого не могу перенести,— отвтилъ я, мучимый страхомъ:— даже ради успха моего побга, я не могъ бы перенести еще часа, подобнаго прошедшему,— перспектива заключенія здсь втеченіе цлаго дня, среди голода, сырости и темноты, слушая бредъ… Не глядите на меня такимъ насмшливымъ взглядомъ, я все знаю и содрогаюсь при вид васъ. Ничто, кром желзнаго звена необходимости, не могло бы связать меня съ вами даже на одну минуту. Я связанъ съ вами, я долженъ выносить эту связь, пока она продолжается, но не длайте для меня эти минуты нестерпимыми. Моя жизнь и свобода находятся въ вашихъ рукахъ, и,— въ тхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы очутились,— и мой разумъ, но я все-таки не могу выдержать вашей ужасной болтовни во сн. Если я буду вынужденъ еще разъ услышать ее, вы можете вынести меня живымъ изъ этихъ стнъ, но вынесете меня идіотомъ, отупвшимъ отъ ужасовъ, которыхъ мозгъ мой не въ состояніи вытерпть. Не спите, заклинаю васъ! Позвольте мн бодрствовать около васъ втеченіе этого несчастнаго дня, который долженъ быть измренъ тьмою и страданіемъ, а не свтомъ и радостью. Я готовъ томиться голодомъ, дрожать отъ холода, ложиться на эти твердые камни, но я не могу выносить вашихъ сновъ, если вы заснете, я долженъ разбудить васъ, чтобы защитить свои разсудокъ. Вся физическая сила скоро оставитъ меня, и тмъ ревниве забочусь я о сохраненіи моего разума. Не бросайте на меня этихъ взглядовъ недоврія. Я уступаю вамъ въ сил, но отчаяніе длаетъ насъ равными.
‘Когда я говорилъ, голосъ мой звучалъ, какъ громъ въ моихъ ушахъ, я чувствовалъ, какъ сверкаютъ мои глаза. Я ощущалъ силу, какую даетъ намъ страсть, и видлъ, что мой спутникъ чувствуетъ ее. Я продолжалъ тономъ, который заставилъ подняться меня самого:
— ‘Если вы осмлитесь спать, я разбужу васъ, если вы даже задремлете, я не дамъ вамъ ни минуты покоя. Вы должны бодрствовать вмст со мною. Во весь этотъ длинный день, мы должны голодать и дрожать вмст: я приготовился къ тому. Я могу все вынести, кром сновидній того, которому сонъ показываетъ картину убійства отца. Проснитесь,— вы можете бредить на яву, извергать хулы и ругательства, но вы не должны спать.
‘Этотъ человкъ смотрлъ на меня нкоторое время, почти не вря, чтобы я былъ способенъ къ такому энергичному выраженію страсти и воли. Но, когда, тараща на меня глаза и звая, онъ убдился въ этомъ, выраженіе его лица мгновенно измнилось. Повидимому, онъ впервые почувствовалъ въ моемъ характер нкоторыя черты, близкія ему. Все, имвшее видъ жестокости, казалось ему родственнымъ и утшительнымъ, съ ругательствами, отъ которыхъ стала моя кровь, онъ клялся, что я нравлюсь ему больше за эту ршимость.
— ‘Я не буду спать,— прибавилъ онъ, звнувъ такъ, что челюсти его раздвинулись, какъ у людода, приготовляющагося къ своему пиршеству. Затмъ, неожиданно размягчившись, онъ договорилъ:— ‘Но какъ мы будемъ бодрствовать? Намъ нечего сть, нечего пить, что же мы будемъ длать безъ сна?
‘Посл того, онъ излилъ цлый потокъ ругательствъ. Дале, онъ началъ пть. Но что это были за псни! Он были исполнены такого неприличія и такой распущенности, что я, будучи воспитанъ сперва въ домашнемъ уединеніи, а затмъ въ строгости монастыря, проникался увренностью, что около меня завываетъ воплощенный демонъ. Я умолялъ его перестать, но этотъ человкъ способенъ былъ такъ мгновенно переходить отъ крайней жестокости къ крайнему легкомыслію, отъ невроятнаго бреда, преступленія и ужаса къ пснямъ, которыя оскорбили бы даже самаго развратнаго человка, что я не зналъ, какъ мн быть съ нимъ? Такого соединенія антиподовъ, противоестественнаго сочетанія крайностей преступленія и легкомыслія, я никогда прежде не встрчалъ, или не представлялъ себ. Онъ только что проснулся отъ сна, въ которомъ видлъ картину своего отцеубійства, и теперь распвалъ псни, которыя могли бы заставить покраснть падшую женщину. Насколько неопытнымъ я тогда долженъ былъ быть въ жизни, если не зналъ, что. порокъ и безчувственность часто соединяются и держатся въ одномъ и томъ же укрпленномъ мст, и что нтъ боле сильнаго и неразрывнаго союза на земл, чмъ между рукой, которая все осмливается сдлать, и сердцемъ, которое ничего не чувствуетъ.
‘Дойдя до средины одной изъ самыхъ своихъ развратныхъ псенъ, мой спутникъ неожиданно прервалъ ее. Нкоторое время онъ озирался кругомъ, какъ ни былъ слабъ и печаленъ свтъ, въ которомъ мы могли видть другъ друга мн показалось, что какое-то необычайное выраженіе омрачило его лицо. Я не ршался замтить ему объ этомъ.
— ‘Знаете ли вы, гд мы?— прошепталъ онъ.
— ‘Слишкомъ хорошо: въ склеп монастыря, вн всякой человческой помощи,— безъ пищи, безъ свта и почти безъ надежды.
— ‘Да, то-же могли сказать и послдніе обитатели его.
— ‘Послдніе обитатели? Кто же они были?
— ‘Я могу намъ разсказать, если вы можете это вынести.
— ‘Я не могу этого вынести,— крикнулъ я, зажимая уши,— я не хочу этого слушать. Судя по разсказчику, это должно быть что-нибудь ужасающее.
— ‘Это, дйствительно, была ужасающая ночь,— сказалъ онъ, безсознательно намекая на какое-то обстоятельство въ разсказ.
‘Онъ продолжалъ что-то говорить вполголоса и воздержался отъ дальнйшаго упоминанія о томъ же предмет. Я удалился отъ него на такое разстояніе, какое только позволяли предлы свода, опустивъ голову между колнями, я пытался воздержаться отъ мыслей. Каково должно быть состояніе ума, когда мы вынуждены желать, чтобы его не было вовсе, когда мы охотно превратились бы въ погибающихъ животныхъ, чтобы позабыть привилегію человчества, заключающуюся, повидимому, лишь въ неоспоримомъ прав на высшее страданіе! Спать было невозможно. Хотя сонъ является необходимостью природы, но онъ всегда требуетъ, чтобы нашъ умъ былъ на его сторон. Если бы я и готовъ былъ отдохнуть, терзанія голода, начинавшія теперь смняться смертельною болзненностью, сдлали бы это для меня невозможнымъ. Среди такого осложненія физическихъ и душевныхъ страданій,— что почти невроятно, сэръ, но тмъ не мене справедливо,— главнйшее изъ нихъ вызывалось моей бездятельностью, отсутствіемъ занятій, неизбжно связаннымъ съ моимъ безотраднымъ положеніемъ. Осудить на бездйствіе человческое существо, сознающее въ себ способность къ дятельности и сгорающее желаніемъ примнить ее, воспретить разумному существу всякій обмнъ мыслей или пріобртеніе новыхъ,— это значитъ изобрсти пытку, которая могла бы смутить любого тирана.
‘Я испытывалъ другія страданія, боле невыносимыя, но чувствовалъ, что именно этого не могу выдержать, поврите ли вы, сэръ, что посл борьбы съ нимъ втеченіе часа (я считалъ часы), невроятно тяжелаго, я всталъ и попросилъ моего спутника разсказать обстоятельство, на какое онъ намекалъ, связанное съ страшнымъ мстомъ, гд мы находились. Его свирпое добродушіе тотчасъ же откликнулось на эту просьбу, хотя я могъ видть, что его крпкое тло пострадало боле, чмъ мое, сравнительно слабое, отъ ночной борьбы и дневныхъ лишеній, но онъ собирался исполнить мою просьбу съ какой-то злобной веселостью. Онъ былъ теперь въ своей стихіи. Онъ могъ навести страхъ на слабый умъ, разсказывая ему объ ужасахъ, и ошеломить неопытнаго человка, развертывая передъ нимъ картины преступленій, поэтому мн не пришлось повторять ему своей просьбы.
— ‘Я припоминаю, началъ онъ, необычайное обстоятельство, связанное съ этимъ склепомъ. Я удивился сперва, откуда я такъ хорошо знаю эту дверь и этотъ сводъ. Я не сразу это припомнилъ: ежедневно столько странныхъ мыслей проходитъ въ моемъ мозгу, что событія, которыя на другихъ произвели бы тяжелое впечатлніе, остающееся на всю жизнь, передо мной мелькаютъ, какъ тни, тогда какъ мысли являются для меня чмъ-то существеннымъ. Сильныя ощущенія замняютъ для меня событія: вызнаете, что привело меня въ этотъ монастырь, ну, хорошо, повздрагивайте и не блднйте: вы и безъ того блдны. Какъ бы то ни было, я очутился въ монастыр и обязанъ былъ подчиняться его дисциплин. Между прочимъ, она требуетъ, чтобы необычайные преступники подвергались и необычайнымъ наказаніямъ, т. е. они не только должны исполнять вс униженія и строгости монастырской жизни (въ которыхъ, къ счастью для кающихся, никогда не бываетъ недостатка) но и принимать на себя роль исполнителей, когда налагается какое-нибудь выдающееся наказаніе Они сдлали мн честь признать во мн особыя способности для такого рода развлеченій, и, быть можетъ, съ ихъ стороны это не было лестью. Я выказывалъ смиреніе праведника, подвергаемаго испытанію, но, тмъ не мене, врилъ въ свои только что упомянутыя способности, полагая, что имъ будетъ дано настоящее примненіе, монахи любезно увряли меня, что мн не придется долго ожидать этого въ монастыр. Это была соблазнительная картина въ моемъ положеніи, я убдился, что достойные люди нисколько не впадали въ преувеличеніе. Случай представился черезъ нсколько дней посл того, какъ я имлъ счастье сдлаться членомъ этого пріятнаго общества, достоинства котораго вамъ, безъ сомннія, извстны. Отъ меня потребовали, чтобъ я сблизился съ молодымъ монахомъ знатной фамиліи, который недавно принялъ обты и исполнялъ свои обязанности съ той бездушной точностью, какая давала общин поводъ предполагать, что онъ не влагалъ въ нихъ своей души. Меня скоро ознакомили съ положеніемъ дла, изъ приказанія сблизиться съ нимъ я тотчасъ же понялъ, что меня вынуждали къ самой смертельной вражд по отношенію къ нему. Дружба въ монастыряхъ всегда бываетъ измнническимъ союзомъ: мы, прикрываясь именемъ Бога, наблюдаемъ, подозрваемъ и мучимъ другъ друга. Единственное преступленіе молодого монаха заключалось въ подозрніи, что онъ поддерживаетъ въ своемъ сердц земную страсть. Дйствительно, онъ былъ, какъ я уже сказалъ, сыномъ знатной семьи, которая (изъ страха, что онъ вступитъ въ унизительный для него бракъ, т. е. женится на любимой имъ двушк изъ низшаго класса, могущей доставить ему счастье, какъ его понимаютъ дураки, т. е. большая часть человчества) заставила его принять монашество. По временамъ, онъ имлъ сокрушенный видъ, но иногда, въ глазахъ его свтился лучъ надежды, что казалось нсколько подозрительнымъ для общины. Безъ сомннія, надежда, не принадлежа къ числу растеній, свойственныхъ монастырскому саду, не можетъ не возбуждать подозрній, какъ относительно своего зарожденія, такъ и развитія.
‘Черезъ нсколько времени посл того, молодой послушникъ поступилъ въ монастырь. Съ той минуты, какъ это случилось, въ молодомъ монах произошла перемна. Онъ и послушникъ сдлались перазлучнымя товарищами, что также показалось подозрительнымъ. Глаза мои въ одинъ мигъ обратились на нихъ, а глаза особенно изощряются въ розыскиваніи страданія, когда они имютъ надежду увеличить его. Привязанность между молодымъ монахомъ и послушникомъ продолжалась. Они всегда были вмст въ саду, вдыхали ароматъ цвтовъ, ухаживали за одной и той же клумбой гвоздики, во время прогулки ходили обнявшись, когда они пли въ хор, голоса ихъ сливались, какъ струи ладона. Дружба часто доходитъ до излишества въ монастырской жизни, но эта дружба была слишкомъ похожа на любовь. Такъ, напримръ, когда плись хоромъ нкоторые псалмы, содержавшіе слова извстнаго значенія, молодой монахъ и послушникъ направляли свои голоса другъ къ другу, въ такомъ тон, который легко было понять. Если одному изъ нихъ назначалось какое-либо наказаніе, другой просилъ, чтобы ему позволили отбыть его за него. Если въ дни отдыха, въ келью одного присылались подарки, можно было съ увренностью найти ихъ въ кель другого. Этого было достаточно для меня. Я постигалъ секреть этого таинственнаго счастья, составляющаго величайшее мученіе для тхъ, кто не могутъ раздлять его. Бдительность моя была удвоена и была вознаграждена открытіемъ тайны, о которой я могъ сообщить и этимъ увеличить свое значеніе. Вы не знаете всей важности, какая приписывается открытію тайны въ монастыр (въ особенности, когда уменьшеніе нашей собственной преступности зависитъ отъ указанія преступности другихъ).
‘Однажды вечеромъ, когда молодой монахъ и его любимый послушникъ находились въ саду, первый сорвалъ персикъ и тотчасъ же предложилъ его своему любимцу, послдній принялъ его съ такимъ движеніемъ, которое мн показалось неловкимъ: оно напоминало движеніе, какимъ женщина выказала бы свою почтительность. Молодой монахъ разрзалъ персикъ ножомъ, при этомъ ножъ оцарапалъ палецъ послушника, и монахъ, въ невыразимомъ волненіи, разорвалъ свое платье, чтобы перевязать его рану. Я все это видлъ и составилъ себ еще боле ясное понятіе объ этомъ дл. Я пошелъ къ настоятелю въ ту же ночь. Послдствія нетрудно угадать. За молодыми друзьями стали слдить, но вначал весьма осторожно. И они, вроятно, остерегались, потому что нкоторое время моя бдительность ничего не могла открыть. Нтъ положенія боле мучительнаго въ сравненіи съ тмъ, когда подозрніе основывается на собственныхъ догадкахъ безъ возможности найти хотя бы мелкій фактъ, чтобы заставить въ него поврить другихъ. Однажды ночью, когда я, по приказанію настоятеля, занялъ свой постъ въ корридор (гд я соглашался оставаться по цлымъ часамъ каждую ночь въ одиночеств, темнот и холод, надясь имть случай перенести на другого свою собственную бдственную участь),— однажды ночью, мн показалось, что я слышу шаги въ корридор. Я уже говорилъ вамъ, что тамъ было темно, и я могъ только слышать, какъ кто-то легкими шагами прошелъ мимо меня. Я могъ даже разслышать прерывистое и трепетное дыханіе этого лица. Черезъ нсколько минутъ посл того, я слышалъ, какъ отворилась дверь, и зналъ, что это дверь молодого монаха. Я зналъ это, вслдствіе долгаго подслушиванія въ темнот я могъ опредлить номеръ кельи по стону, доносившемуся изъ одной, молитв — изъ другой, слабымъ крикамъ безпокойнаго сна — изъ третьей, слухъ мой различалъ такъ тонко, что я тотчасъ же узналъ ту дверь изъ которой (къ моему сожалнію) до сихъ поръ не доносилось ни одного звука. У меня была при себ маленькая цпочка, которою я прикрпилъ ручку двери къ сосдней двери такимъ образомъ, что ни ту, ни другую невозможно было отворить изнутри. Затмъ я поспшилъ къ настоятелю съ гордостью, о которой можетъ имть понятіе только тотъ, кому удалось успшно прослдить преступную тайну въ монастыр. Я думаю, что настоятель и самъ испытывалъ пріятное волненіе отъ того же чувства потому что онъ проснулся и появился въ своей комнат въ сопровожденіи четырехъ монаховъ, о которыхъ вы, конечно, не забыли’. Я вздрогнулъ при этомъ напоминаніи. ‘Я сообщилъ свою новость съ многословною оживленностью, не только несоотвтствовавшею уваженію, какое я долженъ былъ оказывать этимъ лицамъ, но затруднявшею даже пониманіе меня, тмъ не мене, они были такъ милостивы, что не только не обратили вниманія на это нарушеніе приличій, за что во всякомъ другомъ случа было бы наложено строгое наказаніе, но даже позволили мн нсколько разъ остановиться во время моего разсказа, съ снисхожденіемъ, дйствительно невроятнымъ. Я чувствовалъ, какъ важно было пріобрсти значеніе въ глазахъ настоятеля и выказалъ всю горделивую испорченность сыщика. Мы отправились, не теряя ни минуты, пришли къ двери кельи, и я указалъ съ торжествомъ, что цпь оставалась на томъ же мст, хотя легкое колебаніе ея, замтное при нашемъ приближеніи, указывало, что несчастные уже знали объ угрожавшей имъ опасности. Я отомкнулъ дверь. Какъ они должны были вздрогнуть! Настоятель и его спутники поспшно вошли въ келью, а я держалъ свчу. Вы дрожите — почему? Я былъ преступникомъ и желалъ открыть преступленіе, которое уменьшило бы мое, по крайней мр, во мнніи общины. Я нарушилъ только законы природы, а они нарушили приличіе въ монастыр и, конечно, въ глазахъ ея, были безъ сравненія виновне меня. Кром того, у меня было сильное желаніе видть несчастіе равное моему собственному или даже превосходившее его, а такое любопытство не легко удовлетворить. На самомъ дл, можно сдлаться любителемъ чужого страданія. Я слыхалъ о людяхъ, которые путешествовали въ странахъ, гд ужасныя казни можно было видть ежедневно, ради того возбужденія, какое всегда даетъ видъ страданія, начиная отъ представленія трагедіи, или отъ auto da fe, до судорогъ ничтожнаго пресмыкающагося, которое вы можете мучить и чувствовать, что это мученіе исходить отъ вашей власти. Отъ извстныхъ чувствъ мы никогда не можемъ освободиться: таково торжество надъ тми, которыхъ страданія поставили ниже насъ, такъ какъ страданіе всегда является доказательствомъ нашей слабости, не удивительно, что мы гордимся нашей нечувствительностью. Я сдлалъ тоже самое, когда мы ворвались въ келью. Несчастные супруги сжимали другъ друга въ объятіяхъ. Вы можете представить себ сцену, послдовавшую за тмъ. Здсь я, противъ воли, долженъ отдать справедливость настоятелю. Это былъ человкъ (безъ сомннія, вслдствіе своихъ монашескихъ взглядовъ), который не боле имлъ понятія о сношеніи между полами, чмъ между существами различныхъ видовъ. Сцена, какую онъ видлъ, не могла бы возмутить его боле, еслибы онъ увидалъ страсть, обнаруживаемую павіанами къ готтентотскимъ женщинамъ на мыс Доброй Надежды, или еще боле отвратительные союзы между змями южной Америки и ихъ человческими жертвами {См. Charlesvoix, ‘History of Parаguay’.} когда он могутъ завладть ими и обвиться кругомъ нихъ. Онъ, дйствительно, былъ столько же удивленъ и испуганъ, при вид двухъ человческихъ существъ различныхъ половъ, которыя осмливались любить другъ друга, несмотря на преграды монастыря, какъ еслибы видлъ ужасные союзы, о которыхъ я только что говорилъ. Еслибы онъ увидалъ ехиднъ, рождающихся въ томъ страшномъ клубк, который представляется эмблемой смертельной ненависти, вмсто любви, онъ не могъ бы выказать большаго ужаса,— и, я долженъ отдать ему справедливость, онъ чувствовалъ все, что выказывалъ. Какою бы напускною строгостью онъ ни отличался по отношенію къ другимъ сторонамъ монастырскаго устава, здсь ея вовсе не было. Любовь всегда была связана, по его понятію, съ грхомъ, даже и тогда, когда она освящалась таинствомъ и называлась бракомъ, какъ въ нашей церкви. Но любовь въ монастыр! О, нельзя себ представить его ярости, еще трудне представить себ величественные и ошеломляющіе размры этого негодованія, поддерживаемаго принципомъ и освящаемаго религіей. Наслажденіе, какое доставляла мн эта сцена, не поддается описанію. Я видлъ этихъ несчастныхъ, возвышавшихся надо мною, поставленными въ одинъ мигъ въ уровень со мной, ихъ страсть была открыта, и это открытіе поднимало меня, какъ героя, возвышающагося надо всмъ. Я двигался украдкою подъ защитою этихъ стнъ, какъ жалкій, безправный отверженецъ, а въ чемъ было мое преступленіе? Хорошо,— вы вздрагиваете? Я уже съ этимъ покончилъ. Я могу сказать только, что меня на это толкнула нужда. А здсь были существа, передъ которыми, нсколько мсяцевъ тому назадъ, я готовъ былъ стать на колни, какъ передъ изваяніями святыхъ вокругъ алтаря, къ которымъ, въ минуту моего отчаяннаго раскаянія, я готовъ былъ прильнуть, какъ къ символамъ алтаря,— и теперь они очутились даже ниже меня. ‘Дти свта’, какими я считалъ ихъ въ мукахъ моего униженія,— какъ они упали теперь! Я торжествовалъ ври вид униженія этихъ богоотступниковъ, я радовался до глубины моего испорченнаго сердца, видя гнвъ настоятеля,— я чувствовалъ, что они такіе же люди, какъ и я. Ангелы, какими они казались мн, оказались смертными. Наблюдая за ними, льстя ихъ страстямъ и поддерживая ихъ интересы, или противопоставляя послднимъ мои собственные, между тмъ, какъ они врили бы, что я все это длаю для ихъ пользы, я могъ бы принести столько несчастія другимъ и создать столько дла для себя, какъ будто я еще продолжалъ жить въ міру. Перерзать горло моему отцу было, конечно, достойнымъ дломъ (прошу вашего извиненія, я вовсе не хотлъ заставить васъ вздохнуть еще разъ), но здсь можно было рзать сердца и до самаго корня, каждый день и втеченіе цлаго дня, такъ что я не могъ терпть недостатка въ занятіяхъ’.
‘Здсь онъ отеръ свой жесткій лобъ, сдлалъ передышку и продолжалъ:
— ‘Я не буду передавать всхъ подробностей, какъ эту несчастную чету обольщали надеждами содйствовать ея побгу изъ монастыря. Довольно того, что я былъ главнымъ агентомъ, что настоятель согласился на это, и что я велъ ихъ по тмъ самымъ переходамъ, по которымъ мы проходили сегодня ночью, и они дрожали и благословляли меня на каждомъ шагу, что…
— ‘Остановись, негодяй,— крикнулъ я,— ты рисуешь шагъ за шагомъ весь путь, который мы сегодня прошли.
— Что?— возразилъ онъ съ свирпымъ смхомъ.— Такъ вы думаете, что я измняю вамъ? А еслибъ это и было такъ, какая можетъ быть польза въ вашихъ подозрніяхъ? Вдь вы въ моей власти. Я могу созвать сейчасъ же половину монастыря, чтобы схватить васъ, я могу прикрпить васъ къ этой стн, пока собаки, которыя ждутъ только моего свистка, не разорвутъ васъ въ клочки. Я думаю, вы не найдете ихъ укушенія боле пріятными потому, что он такъ долго живутъ въ монастыр.
‘Другой взрывъ смха, какъ будто исходившій изъ груди демона, заключилъ эту фразу.
— ‘Я знаю, что я въ вашей власти,— отвтилъ я,— и еслибы я долженъ былъ ввриться или этой стн, или вашему сердцу, то я скоре разомъ разбилъ бы голову объ эти камни, такъ какъ не думаю, чтобы они были тверже послдняго. Но я знаю, что ваши интересы, по той или другой причин, связаны съ моимъ побгомъ,— поэтому я врю, я долженъ врить вамъ. Хотя моя кровь, холодющая отъ голода и усталости, застынетъ вся, когда я слушаю васъ, по я долженъ слушать и долженъ вврять вамъ свою жизнь и освобожденіе. Я говорю съ вами съ ужасной откровенностью, какому наше положеніе научило меня: я ненавижу и боюсь ихъ. Если бы мы когда нибудь встртились въ жизни, я отступилъ бы отъ васъ съ невыразимымъ отвращеніемъ, но здсь общее несчастіе соединило самыя противоположныя вещества, противоестественную смсь, видя сцпленія должна прекратиться въ ту минуту, какъ я убгу изъ монастыря и отъ васъ, однако, въ теченіе предстоящихъ намъ несчастныхъ часовъ, моя жизнь столько же зависитъ отъ вашей энергіи и вашего привтствія, сколько моя способность выносить ихъ зависитъ отъ продолженія вашей ужасной сказки,— продолжайте же ее. Дайте намъ преодолть этотъ страшный день. День!— названіе неизвстное здсь, гд полдень и ночь подаютъ другъ другу руки, никогда не размыкающіяся… Помогите намъ пережить его, хотя и съ ненавистью другъ къ другу, а когда онъ пройдетъ, проклянемъ его и разойдемся.
‘Когда я проговорилъ эти слова, сэръ, я почувствовалъ то ужасное довріе враждебности, которое худшія существа чувствуютъ другъ къ другу въ самыхъ тяжкихъ обстоятельствахъ. Я могу только спросить — можетъ ли быть положеніе ужасне того, когда мы чувствуемъ себя связанными взаимной ненавистью, вмсто взаимной любви, когда мы на каждомъ шагу нашего пути дерзкимъ кинжалъ у груди спутника и говоримъ: ‘если ты споткнешься на минуту, онъ будетъ въ твоемъ сердц, я ненавижу, я боюсь, но я долженъ выносить тебя’. Къ моему удивленію, какого, впрочемъ, знакомые съ человческой природой не испытывали бы по мр того, какъ мое положеніе развивало во мн злобу, вовсе несоотвтствовавшую нашимъ отношеніямъ и бывшую, вроятно, послдствіемъ временнаго разстройства ума отъ отчаянія и голода,— уваженіе моего спутника ко мн, повидимому, возрастало. Посл долгаго молчанія, онъ спросилъ — можетъ ли онъ продолжать своей разсказъ? Я не могъ говорить, потому что, отъ малйшаго усилія, боль смертельнаго голода возвращалась къ мн, я могъ только слабымъ движеніемъ руки подать ему знакъ, чтобы онъ продолжалъ.
— ‘Они были приведены сюда,— заговорилъ онъ опять.— Я предложилъ планъ, и настоятель принялъ его. Дло обошлось безъ его присутствія, но достаточно было молчаливаго кивка его головы. Я былъ руководителемъ ихъ (мнимаго) бгства, они врили, что уходятъ съ согласія настоятеля. Я велъ ихъ черезъ т же переходы, по которымъ мы съ вами прошли. У меня былъ чертежъ этой подземной мстности, но моя кровь холодла, когда я шелъ но ней, и то, что я зналъ о назначеніи моихъ спутниковъ, вовсе не содйствовало тому, чтобы она приняла свою обыкновенную температуру. Однажды я повернулъ лампу, какъ будто поправляя ее, чтобы освтить на минуту доврчивыхъ несчастливцевъ. Они цловались, лучъ радости дрожалъ въ ихъ глазахъ. Они шептали другъ другу о надеждахъ на освобожденіе и счастье и примшивали мое имя къ своимъ, въ тхъ промежуткахъ, когда молились другъ за друга. Это зрлище уничтожило послдніе остатки угрызенія совсти, какое мое ужасное дло внушало мн. Они осмливались чувствовать себя счастливыми въ присутствіи того, кто навсегда будетъ несчастенъ,— могло ли быть большее оскорбленіе? Я ршился наказать ихъ тутъ же. Это помщеніе было близко,— я это зналъ и уже не держалъ дрожащей рукой нашей путевой карты. Я убдилъ ихъ войти въ это пристанищ (дверь тогда еще была цла), пока я пойду осмотрть ходъ. Они вошли туда и благодарили меня за мою заботливость: они не знали, что имъ никогда уже не выдти оттуда живыми. Но что значили ихъ жизни въ сравненіи съ мукой, какую ихъ счастіе доставляло мн? Въ ту минуту, какъ они вошли туда и обняли другъ друга (зрлище, заставлявшее меня скрежетать зубами), я притворилъ и заперъ дверь. Это движеніе сперва нисколько не встревожило ихъ: они приняли его за дружескую предосторожность. Уврившись въ томъ, что дверь крпко заперта, я тотчасъ же поспшилъ къ настоятелю, который еще горлъ негодованіемъ отъ оскорбленія нанесеннаго святости монастыря, и, еще боле, его проницательности, какого достойный настоятель особенно гордился, хотя никогда не могъ, даже въ малйшей степени, пріобрсти ее. Онъ спустился вмст со мною въ подземный ходъ, монахи слдовали за нимъ со свчами. Волнуемые гнвомъ они съ трудомъ нашли дверь даже посл того, какъ я нсколько разъ указалъ имъ на нее. Настоятель собственными руками вколотилъ нсколько гвоздей, которые монахи усердно подавали ему, въ дверь, прикрпляя ее къ косяку, такъ чтобы ее никогда нельзя было отдлить отъ него, съ каждымъ ударомъ онъ, вроятно, думалъ о своемъ ангел обвинител и вычеркивалъ одинъ грхъ изъ списка его обвиненій. Дло было вскор сдлано, съ тмъ, чтобы передлать его было нельзя. При первомъ шум шаговъ въ проход и ударовъ въ дверь, жертвы испустили крикъ ужаса. Они вообразили, что ихъ нашли, и что партія раздраженныхъ монаховъ готовится взломать дверь. Этотъ страхъ вскор смнился другимъ и худшимъ, когда они слышали, какъ заколачиваютъ дверь, и прислушивались къ удаляющимся шагамъ. Они испустили другой крикъ, но уже инымъ тономъ — тономъ отчаянія. Они теперь знали свою участь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Моимъ послушаніемъ (врне, наслажденіемъ) было присматривать за этой дверью, подъ предлогомъ не допускать для нихъ возможности бгства (которое, какъ вс знали, было немыслимо), на самомъ дл, здсь имлось въ виду не только возложить на меня позорную обязанность монастырскаго тюремщика, но и развить во мн жестокость сердца, крпость нервовъ и нечувствительность зрнія и слуха, наиболе соотвтствующія моей должности. Но они могли бы избавить себя отъ этого труда: все это у меня было еще до вступленія въ монастырь. Если бы я былъ настоятелемъ монастыря, я бы все-таки принялъ на себя обязанность сторожить эту дверь. Вы назовете это жестокостью, я называю это любопытствомъ, тмъ любопытствомъ, которое привлекаетъ тысячи на представленіе трагедіи и заставляетъ самыхъ утонченныхъ женщинъ наслаждаться стонами и мученіями. У меня было преимущество надъ ними: стоны и мученія, какими я наслаждался, были настоящими. Я занялъ свой постъ у двери,— которая, подобно двери Дантова ада, могла бы носить надпись: ‘Здсь нтъ надежды’,— съ видомъ притворнаго покаянія на лиц, а въ глубин души — съ сердечной радостью. Я могъ слышать каждое слово, проникавшее черезъ дверь. Въ первые часы они пытались утшать другъ друга, внушали другъ другу надежды на освобожденіе, и когда моя тнь, переская порогъ, скрывала и показывала свтъ, они говорили: ‘Это онъ’, затмъ, когда это повторялось часто, безъ всякихъ послдствій, они говорили: ‘Нтъ, нтъ, это не онъ’, и подавляли болзненный вопль отчаянія, не выдавая его другъ другу. Къ ночи монахъ пришелъ, чтобы смнить меня, и принесъ мн пищу. Я за цлые міры не покинулъ бы своего мста, но съ монахомъ я говорилъ на его язык и уврялъ его, что своей жертвой хотлъ бы угодитъ Богу и потому ршился остаться здсь на всю ночь, съ разршенія настоятеля. Монахъ былъ радъ найти замстителя на такихъ легкихъ условіяхъ, а я былъ радъ пищ, оставленной имъ, потому что проголодался, но душевный аппетитъ я приберегалъ для боле тонкихъ наслажденій. Я слышалъ, какъ они разговаривали за дверью. Пока я лъ, я, въ дйствительности, переживалъ голодъ, который мучилъ ихъ, но о которомъ они еще не осмливались говорить ни одного слова другъ другу. Они спорили, разсуждали, и такъ какъ несчастіе изобртательно въ своей самозащит, то, подъ конецъ, они уврили одинъ другого, что настоятель никакъ не могъ запереть ихъ тамъ, чтобы заставить погибнуть отъ голода. При этихъ словахъ, я не могъ удержаться отъ смха. Этотъ смхъ достигъ до ихъ ушей, и они въ одну минуту примолкли. Всю ночь, однако, я слышалъ стоны физическаго страданія, презрительно насмхающагося надъ всми сантиментальными вздохами, какіе вырывались изъ сердецъ самыхъ опьяненныхъ любовниковъ, когда-либо существовавшихъ. Я слышалъ ихъ всю ночь. Я читалъ французскіе романы со всею ихъ невообразимою безсмыслицей. Сама madame Севинье говоритъ, что она соскучилась бы съ родной дочерью, еслибы долго путешествовала съ ней вдвоемъ, но попробуйте посадить двухъ влюбленныхъ въ тюрьму безъ пищи, свта или надежды, и я готовъ быть проклятъ (что, впрочемъ, уже произошло со мной), если они не получатъ отвращенія другъ къ другу втеченіе первыхъ двнадцати часовъ. Второй день голода и темноты имлъ свое обычное дйствіе. Они кричали, чтобы ихъ выпустили, и стучали громко и долго въ дверь своей тюрьмы. Они объявляли, что готовы подчиниться всякому наказанію, и теперь вымаливали на колняхъ, чтобы къ нимъ пришли монахи, чего они такъ боялись въ предшествующую ночь. Сколько забавнаго, въ конц концовъ, въ самыхъ страшныхъ превратностяхъ человческой жизни! Они молили теперь о томъ, чего готовы были избжать сутки тому назадъ цною своей души! Затмъ муки голода увеличивались, они отступали отъ двери и бросались на полъ, сторонясь другъ отъ друга. Они сторонились другъ отъ друга! Какъ я подстерегалъ эту минуту! Они быстро сдлались предметомъ взаимной вражды,— о, какое это было наслажденіе для меня! Они не могли скрыть другъ отъ друга возмутительности своихъ общихъ мученій. Для влюбленныхъ далеко не одно и то же сидть за роскошнымъ пиршественнымъ столомъ, или лежать голодными въ темнот, большая разница въ томъ аппетит, который, для поддержанія своего, требуетъ тонкихъ и роскошныхъ яствъ, и тмъ, который готовъ отдать Венеру, спустившуюся съ Олимпа, за кусокъ хлба. На вторую ночь они бредили и стонали (что уже было и раньше), но среди ихъ мученій (я долженъ отдать справедливость женщинамъ, которыхъ такъ же ненавижу, какъ и мужчинъ), онъ часто винилъ жену за то, что она была единственной причиной его страданій, а она ни разу, ни разу не упрекнула его. Правда, ея стоны могли казаться ему горькими упреками, но она не выговорила ни одного слова, какое могло бы его уязвить. Я замчалъ и перемну, какая происходила въ ихъ физическихъ чувствахъ. Первый день они провели, обнявшись, и я чувствовалъ, что каждое движеніе ихъ было какъ-будто движеніемъ одного человка. На слдующій день только мужчина не поддавался, а женщина безпомощно жаловалась. На третью ночь,— какъ разсказать ее?.. Впрочемъ, вы меня сами просили объ этомъ. Вс ужасныя и отвратительныя терзанія голода уже были испытаны, начинали порываться всякія связи сердца, страсти и природы. Въ мукахъ голода, они чувствовали отвращеніе другъ къ другу, они готовы были проклясть другъ друга, если-бъ имли силы выговорить проклятіе. Была четвертая ночь, когда я услыхалъ крикъ несчастной женщины, ея возлюбленный, терзаемый голодомъ, вцпился въ ея плечо, грудь, на которой онъ такъ часто вкушалъ наслажденіе, стала для него теперь только кускомъ мяса.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— ‘Чудовище! и ты смешься?
— ‘Да, я смюсь надъ всмъ человчествомъ и надъ обманомъ, какой люди нагло пускаютъ въ ходъ, когда говорятъ о сердц. Я смюсь надъ человческими страстями и человческими заботами, надъ добродтелью и порокомъ, надъ врой и несчастіемъ, все это зарождалось въ узкихъ границахъ, все это — плодъ искусственныхъ положеній. Одна физическая необходимость, одинъ суровый и рзкій урокъ изъ безцвтныхъ и морщинистыхъ устъ нужды стоитъ всей логики пустоголовыхъ людей, которые брались болтать объ этомъ, начиная отъ Зенона до Бургерсдиція. О, нужда заставляетъ умолкнуть въ одну секунду всю слабую софистику монастырской жизни и аскетической пылкости. Вотъ здсь была чета, которая не поврила бы, если бы весь свтъ, стоя передъ нею на колняхъ, уврялъ ее, даже еслибъ ангелы спустились съ неба, чтобы подтвердить увреніе, что эта пара можетъ существовать другъ безъ друга. Они рисковали всмъ, они попирали вс божескіе и человческіе законы, чтобы находиться на глазахъ и въ объятіяхъ другъ друга. Одинъ часъ голода разочаровалъ ихъ. Низменная и обыденная необходимость, требованіе которой, въ другое время, они сочли бы унизительнымъ перерывомъ ихъ духовнаго общенія, не только, своимъ естественнымъ дйствіемъ, разлучила ихъ навсегда, но, прежде чмъ умолкнуть, превратила это общеніе въ источникъ муки и вражды, немыслимой ни для кого, кром людодовъ. Самые ожесточенные враги на земл не могли бы смотрть другъ на друга съ большимъ отвращеніемъ, чмъ эти влюбленные. Несчастные, обманувшіеся люди! Вы гордились тмъ, что у васъ есть сердце, а я горжусь тмъ, что у меня его нтъ, чье тщеславіе будетъ больше вознаграждено,— это покажетъ жизнь. Мой разсказъ подходитъ къ концу, такъ же, какъ, надюсь, и день. Когда я былъ здсь въ послдній разъ, я испытывалъ нкоторое возбужденіе, разсказывать объ этихъ вещахъ — плохое занятіе для того, кто былъ ихъ свидтелемъ. На шестой день все утихло. Дверь расколотили, и мы вошли: они уже не существовали. Они лежали далеко другъ отъ друга, дальше, чмъ на сладострастномъ лож, въ которое ихъ страсть превратила соломенную подстилку монастырской кровати. Женщина лежала, скорчившись, забивъ себ въ ротъ прядь своихъ длинныхъ волосъ. На ея плеч былъ небольшой рубецъ, изступленное отчаяніе голода не нанесло дальнйшихъ поврежденій. Онъ лежалъ, вытянувшись во всю длину, держа руку между губами, казалось, что у него не достало силы исполнить намрепіе, для котораго онъ ее поднесъ къ губамъ. Тла ихъ были вынесены для погребенія. Когда мы перенесли ихъ на свтъ, длинные волосы женщины упали на лицо, уже неприкрытое одеждой послушника, и оно показалось мн схожимъ съ какимъ-то памятнымъ для меня лицомъ. Я присмотрлся ближе: это была моя родная сестра, моя единственная сестра… а мн пришлось слышать, какъ ея голосъ становился все слабе и слабе. Я слышалъ…
‘Здсь и его голосъ сталъ слабе, и онъ остановился. Боясь за жизнь, съ которой была связана моя собственная, я бросился къ нему. Я почти поднялъ его на руки, и, вспомнивъ, что черезъ подъемную дверь должна была проходить струя воздуха, я пытался подтащить его туда. Мн это удалось, и, когда втерокъ коснулся его, я увидлъ, съ невыразимымъ удовольствіемъ, что свтъ, стремившійся оттуда, утратилъ свою яркость. Былъ вечеръ: не было уже ни надобности, ни времени медлить дольше. Онъ оправился, потому что обморокъ его происходилъ не отъ утомленія чувствъ, а отъ простой физической слабости. Какъ бы то ни было, я слдилъ съ интересомъ за возстановленіемъ его силъ, еслибы я былъ способенъ тогда наблюдать чрезвычайныя измненія въ человческомъ ум, я былъ бы не мало изумленъ перемной, какую онъ обнаружилъ, придя въ себя. Не возвращаясь ни однимъ словомъ къ разсказанной имъ исторіи или къ выказаннымъ имъ чувствамъ, онъ освободился изъ моихъ рукъ и, убдившись, что свтъ померкъ, сталъ длать приготовленія къ нашему побгу черезъ подъемную дверь, съ возстановившейся физической энергіей и здравостью мысли, которыя могли бы быть сочтены чудомъ, если бы проявились въ монастыр. Но такъ какъ мы находились на тридцать футовъ ниже послдняго, то это просто можно приписать сильному возбужденію. Я не смлъ думать, чтобы чудо могло способствовать моей грховной попытк, и потому приписывалъ это второй причин.
‘Съ невроятной ловкостью, онъ влзъ по стн, съ помощью выступавшихъ камней и моихъ плечъ, распахнулъ подъемную дверь, объявилъ, что все благополучно, помогъ мн подняться вслдъ за нимъ,— и я, задыхаясь отъ наслажденія, еще разъ вдохнулъ въ себя дыханіе неба… Ночь была совершенно темна. Я могъ отличать зданія отъ деревьевъ только потому, что легкій втерокъ шевелилъ послдними. Сознаюсь, что этой темнот я обязанъ сохраненіемъ моего разсудка при такихъ рзкихъ перемнахъ: торжество сіяющаго неба свело бы меня съ ума въ ту минуту, когда я выступилъ изъ мрака, голода и холода. Я бы заплакалъ, захохоталъ, упалъ на колни и превратился бы въ идолопоклонника, я преклонился бы передъ свтилами и ‘мсяцемъ, шествующимъ въ своемъ блеск’. Мракъ былъ моимъ лучшимъ спасеніемъ во всякомъ смысл слова. Мы прошли черезъ садъ, не чувствуя земли подъ ногами. Когда мы приблизились къ стн, я опять почувствовалъ себя дурно: голова моя кружилась. я шатался. Я прошепталъ моему спутнику:
— ‘Вы не видите огней, свтящихъ изъ оконъ монастыря?
— ‘Нтъ, огни свтятся только въ вашихъ глазахъ, это дйствіе темноты, голода и страха,— идите скоре.
— ‘Но я слышу звонъ колоколовъ.
— ‘Колокола звонятъ только въ вашихъ ушахъ, должность звонаря исполняетъ вашъ пустой желудокъ, и вамъ кажется, что вы слышите звонъ. Время ли теперь спотыкаться? Идите же, идите. Не вшайтесь всей вашей тяжестью на мою руку,— не падайте, если можете. О, Боже, онъ въ обморок!
‘Это были послднія слова, которыя я слышалъ. Я упалъ, какъ мн кажется, къ нему на руки. Съ тмъ инстинктомъ, который дйствуетъ всего благодтельне при отсутствіи мысли и чувства, онъ дотащилъ меня до стны и вложилъ веревки лстницы въ мои похолодвшіе пальцы. Это прикосновеніе мигомъ заставило меня опомниться, и едва только рука моя коснулась веревокъ, ноги мои стали подниматься по ней. Мой спутникъ машинально послдовалъ за мной. Мы достигли верха стны: я закачался отъ слабости и ужаса, я чувствовалъ болзненный страхъ, что, хотя лстница была на мст, но Хуана не было. Черезъ минуту фонарь блеснулъ мн въ глаза: внизу я увидалъ фигуру. Я спрыгнулъ на землю, не заботясь въ эту безумную минуту — встрчу ли я кинжалъ убійцы или объятія брата.
— ‘Алонзо, милый Алонзо,— пробормоталъ чей то голосъ.
— ‘Хуанъ, милый Хуанъ,— вотъ все, что я могъ выговорить, чувствуя мою трепещущую грудь крпко прижатою къ груди самаго великодушнаго и преданнаго изъ братьевъ.
— ‘Сколько ты долженъ былъ выстрадать, сколько я выстрадалъ — прошепталъ онъ, втеченіе этихъ ужасныхъ сутокъ я почти терялъ надежду. Поторопись, карета въ двадцати шагахъ отсюда.
‘Пока онъ говорилъ, свтъ фонаря далъ мн возможность увидть эти величественныя, прекрасныя черты, которыхъ я нкогда боялся, какъ символа неизмннаго высокомрія, но въ которыхъ видлъ теперь улыбку гордаго, но благодтельнаго, высшаго существа, освободившаго меня. Я указалъ на моего спутника, я не могъ говорить: голодъ пожиралъ мои внутренности. Хуанъ поддерживалъ, утшалъ, ободрялъ меня, онъ длалъ все, и даже боле, чмъ когда-либо человкъ длалъ для человка, даже, быть можетъ, боле, чмъ когда-либо длалъ мужчина для самаго слабаго и нжнаго существа другого пола, находившагося подъ его защитой. О, съ какой сердечной мукой я припоминаю эту мужественную нжность! Мы ожидали моего спутника: онъ спускался со стны.
— ‘Поторопитесь, поторопитесь,— шепталъ Хуанъ,— и я очень голоденъ, я не прикасался къ пищ втеченіе сутокъ, ожидая васъ.
‘Мы постепенно двинулись впередъ. Передъ нами была обширная площадь, при свт тусклаго фонаря, я могъ различить только карету, но этого было довольно для меня. Я съ легкостью вскочилъ въ нее.
— ‘Онъ спасенъ,— вскрикнулъ Хуанъ, слдуя за мною.
— ‘Но ты-то спасенъ ли?— отозвался громовой голосъ.
‘Хуанъ попятился отъ подножки кареты и упалъ. Я былъ облитъ его кровью: онъ боле не существовалъ.

ГЛАВА X.

Men who with mankind were foes.
Or who, in desperate doubt of grace.—
Scott’s Marmion.

‘Одинъ безумный моментъ мучительнаго крика, одинъ проблескъ рзкаго и яркаго свта, какъ будто охватившаго и опалившаго мн душу и тло, одинъ звукъ, пронизавшій мн уши какъ послдняя труба, когда она поразитъ чувства тхъ, кто уснули въ грх и пробуждаются въ отчаяніи,— одинъ мигъ, сосредоточивающій всевозможныя страданія въ одной краткой, напряженной боли и, повидимому, самъ теряющій силу отъ удара, какой онъ нанесъ,— я помню одинъ такой мигъ и ничего боле. Многіе мсяцы смутнаго, безсознательнаго состоянія прошли надо мною, безъ счета, безъ вниманія. Тысяча волнъ можетъ прокатиться надъ разбитымъ кораблемъ, оставивъ ощущеніе одной волны. Я сохранилъ смутное воспоминаніе о томъ, что отказывался отъ пищи, сопротивлялся, когда меня перемщали на другое мсто и прочее,— но все это походило на слабыя и безплодныя усилія подъ давленіемъ кошмара, т, съ кмъ мн приходилось имть дло, вроятно, считали всякое сопротивленіе, какое я могъ оказывать, не боле, какъ судорожными движеніями во время безпокойнаго сна.
‘Изъ соображенія времени, какое потомъ было возможно для меня, я провелъ въ такомъ состояніи, по крайней мр, четыре мсяца, обыкновенные мучители, вроятно, отказались бы отъ меня, какъ отъ существа безнадежнаго для дальнйшихъ истязаній, но религіозное озлобленіе слишкомъ искусно и изобртательно, чтобы упустить слою жертву, пока въ ней еще есть жизнь. Если огонь угасъ, оно садится около него и слдитъ за пепломъ. Если оно слышитъ, что струны сердца лопаются, оно прислушивается — послдняя ли струна лопнула. Это — духъ, радостно усаживающійся на девятый валъ и вглядывающійся, какъ тотъ ошеломляетъ и навсегда погребаетъ страдальца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Много перемнъ произошло, безъ всякаго сознанія ихъ съ моей стороны. Быть можетъ, глубокая тишина моего послдняго мстопребыванія содйствовала боле, чмъ что-либо другое, возстановленію моего разсудка.
Я отчетливо помню, что вернулся вдругъ къ полному обладанію своими чувствами и разумомъ, и увидлъ себя въ какомъ-то мст, къ которому присматривался съ самымъ возбужденнымъ и ревнивымъ любопытствомъ. Воспоминанія нисколько не мучили меня. Почему я былъ здсь, или что я испыталъ, прежде чмъ попасть сюда, разузнать объ этомъ мн не приходило въ голову. Возвращеніе умственныхъ силъ совершалось медленно, подобно наступленію волнъ прилива, и, къ счастью, память возвращалась послдней, впечатлній чувствъ было сперва вполн достаточно для меня. Вы не должны ожидать, сэръ, никакихъ романическихъ ужасовъ отъ моего разсказа. Быть можетъ, жизнь, подобная моей, возмутитъ того, кто привыкъ къ боле привлекательнымъ картинамъ, но правда даетъ иногда полное и страшное вознагражденіе, представляя факты, вмсто образовъ.
‘Я увидлъ себя лежащимъ на постели, не слишкомъ отличавшейся отъ той, какая была въ моей кель, но самая комната была вовсе не похожа на послднюю. Она была нсколько больше и съ мягкой обивкой на стнахъ. въ ней не было ни Распятія, ни образа, ни сосуда со святой водой, кровать, простой столъ, на которомъ стояла зажженная лампа, и сосудъ съ обыкновенной водой составляли все ея убранство. Въ ней не было окна, и нсколько желзныхъ запоровъ на двери, которые ясно и печально выдлялись въ свт лампы, указывали, что дверь крпко замкнута. Я приподнялся на локт и оглядлся кругомъ съ боязливостью того, кто опасается, что малйшее движеніе его можетъ разрушить чары и вновь погрузить его въ тьму. Въ эту минуту, воспоминаніе обо всемъ, что произошло со мной, поразило меня, какъ ударъ молніи. Я испустилъ крикъ, который долженъ былъ отнять у меня разомъ дыханіе и жизнь, и упалъ навзничь на постель, не лишаясь чувствъ, но испытывая величайшую потерю силъ. Я припомнилъ вс событія въ одинъ мигъ, съ напряженностью, какую можно сравнить только съ дйствительнымъ и настоящимъ участіемъ въ нихъ-мой побгъ, мое спасеніе, мое отчаяніе. Я чувствовалъ объятія Хуана, чувствовалъ, какъ его кровь брызнула на меня. Я чувствовалъ, какъ глаза его вращались въ отчаяніи, прежде чмъ закрылись навсегда, и я испустилъ другой крикъ, какой никогда не раздавался въ этихъ стнахъ. При повтореніи этого звука, дверь отворилась, и какая-то личность, въ одежд никогда мною невиданной до тхъ поръ, приблизилась ко мн и дала понять знаками, чтобы я соблюдалъ глубочайшее молчаніе. Ничто, въ самомъ дл, не могло бы придать этому приказанію больше значенія, чмъ передача его безъ помощи голоса. Я, молча, смотрлъ на появленіе этого человка, мое удивленіе вполн могло показаться видимымъ подчиненіемъ его настоянію. Онъ удалился, я продолжалъ недоумвать — гд я нахожусь? Былъ ли я среди мертвыхъ или въ какомъ-либо подземномъ мір, нмомъ и безгласномъ, гд не было воздуха для распространенія звуковъ, никакое эхо не откликалось на нихъ и жадное ухо напрасно ждало своего величайшаго наслажденія — звука человческаго голоса? Эти недоумнія исчезли при вход того же человка. Онъ поставилъ хлбъ, воду и небольшой кусокъ мяса на столъ и сдлалъ мн знакъ приблизиться (что я исполнилъ механически), когда я слъ, онъ объяснилъ мн шопотомъ, что мое несчастное состояніе до сихъ поръ не давало мн возможности ознакомиться съ правилами того мста, гд я находился, поэтому объясненіе ихъ онъ долженъ былъ откладывать. Въ настоящее время онъ обязанъ предупредить меня, что я никогда не долженъ возвышать голоса громче того звука, какимъ онъ говоритъ со мною и какой вполн достаточенъ здсь для необходимыхъ сношеній, онъ прибавилъ, подъ конецъ, что крики, восклицанія всякаго рода, и даже слишкомъ громкій кашель {Вполн установленный фактъ.} будутъ считаться нарушеніемъ неизмннаго обычая этого мста и будутъ наказываться съ величайшей строгостью. На мои неоднократные вопросы — ‘гд я? что это за мсто, съ такими таинственными правилами?’ — онъ отозвался шопотомъ, что его дло — давать приказанія, а не отвчать на вопросы, проговоривъ это, онъ вышелъ. Какъ ни странны казались эти распоряженія, способъ, какимъ они были высказаны, являлся столь внушительнымъ, опредленнымъ и привычнымъ, онъ такъ походилъ на установленное выраженіе абсолютной и давно установившейся системы, что повиновеніе ему представлялось неизбжнымъ. Я бросился на постель и шепталъ про себя: ‘гд я?’, пока сонъ не одоллъ меня.
‘Я слышалъ, что первый сонъ выздоравливающаго душевно-больного бываетъ необыкновенно глубокимъ. Мой сонъ не былъ такимъ, онъ прерывался многими смутными сновидніями. Одно изъ нихъ, въ особенности, переносило меня въ монастырь. Мн казалось, что я быль въ немъ воспитанникомъ и изучалъ Виргилія. Я читалъ то мсто второй псни, гд Гекторъ является Энею во сн, и его призрачный и искаженный образъ испускаетъ слдующее печальное восклицаніе:
— ‘Heu quantum mutatus ab illo,—
— ‘Quibus ab oris, Hector, expectate venis?’
Затмъ мн казалось, что Хуанъ былъ Гекторъ, что тотъ блдный, окровавленный призракъ призывалъ меня къ бгству: ‘Henfuge,’ — говорилъ онъ, между тмъ, какъ я тщетно пытался повиноваться ему. О, какъ печально это смшеніе истины и бреда, дйствительной и призрачной, сознательной и безсознательной сторонъ нашего существованія, какое посщаетъ сновиднія несчастливца! То онъ быть Пантей и бормоталъ:
‘Venit summa dies, et ineluctabile tempus’.
‘Повидимому, я плакалъ и боролся во сн. Я обращался къ фигур, стоявшей передо мною, иногда, какъ къ Хуану, а иногда, какъ къ образу троянскаго героя. Подъ конецъ, фигура произнесла какимъ-то жалобнымъ восклицаніемъ, тмъ ‘vox stridula’, какой мы слышимъ только въ сновидніяхъ,—

‘Proximus ardet Ucalegon,’

и я вскочилъ въ полномъ сознаніи, воображая себя объятымъ пламенемъ.
‘Трудно поврить, сэръ, насколько чувства и умъ могутъ работать, при видимомъ бездйствіи обоихъ, насколько звукъ можетъ производить впечатлніе на органы, повидимому, закрытые, и предметы — дйствовать на зрніе, когда доступъ къ этому чувству кажется прегражденнымъ.— Насколько на дремлющее сознаніе образы могутъ производить боле ужасное впечатлніе, чмъ даже сама дйствительность. Я проснулся съ мыслью, что пламя бушевало около самыхъ моихъ глазъ, и увидлъ только блдный свтъ свчи, которую держала еще боле блдная рука, правда, она держала огонь у самыхъ моихъ глазъ, по отодвинула его, какъ только я проснулся. Тотъ, кто держалъ его, на минуту заслонилъ его отъ меня, а затмъ приблизилъ ко мн и озарилъ полнымъ свтомъ меня и, вмст съ тмъ, спутника моего бгства. Связь этого появленія съ нашимъ послднимъ свиданіемъ вспыхнула у меня въ мысляхъ. Я вскочилъ и проговорилъ:
— ‘Итакъ, мы свободны?
— ‘Тише, одинъ изъ насъ свободенъ, но вы не должны говорить такъ громко.
— ‘Я уже объ этомъ слышалъ, но не понимаю необходимости этого таинственнаго шопота. Если я свободенъ — такъ и скажите мн, и скажите еще — пережилъ ли Хуанъ эту ужасную минуту? Мои разсудокъ возстановляется только теперь. Скажите мн, какъ здоровье Хуана?
— О, превосходно! Ни одинъ царь, ни въ какой стран, не лежалъ подъ боле роскошнымъ балдахиномъ — съ мраморными колоннами, развевающимися знаменами и колеблющимися перьями. Для него играла и музыка, но онъ, повидимому, не обращалъ на нее вниманія. Онъ лежалъ распростертый на бархат и золот, но, кажется, мало обращалъ вниманія на эту роскошь. На его холодныхъ, блыхъ губахъ виднлась улыбка, которая, повидимому, выказывала величайшее презрніе ко всему происходившему кругомъ,— о вдь онъ и живой былъ достаточно гордъ.
— ‘Живой! вскрикнулъ я,— значитъ, онъ умеръ?
— ‘Можете ли вы въ этомъ сомнваться, когда знаете, кто нанесъ ударъ? Ни одна изъ моихъ жертвъ не заставляла меня безпокоиться наносить второй ударъ.
— ‘Вы? вы?
‘На. минуту, я какъ будто былъ залитъ моремъ пламени и крови. Мой бредъ возвратился, и я помню только, что произносилъ проклятія, которыя истощили бы все возмездіе неба, еслибы могли осуществиться во всей своей полпот. Я могъ бы продолжать бредить до полной потери разсудка, но смхъ, раздавшійся среди моихъ проклятій и заглушившій ихъ, вынудилъ меня къ молчанію и неподвижности.
‘Слыша этотъ смхъ, я пересталъ говорить и поднялъ глаза на него, какъ будто ожидая увидть кого-нибудь другого,— но это все еще былъ онъ.
— ‘И вы дерзко мечтали,— громко проговорилъ онъ, вы мечтали обмануть бдительность монастыря? Два мальчика, одинъ, обезумвшій отъ страха, а другой — отъ самонадянности, могли ли выступить противъ этой величественной системы, корни которой укрплены въ ндрахъ земли, а глаза возвышается между звздами? Вамъ убжать изъ монастыря! Вамъ одолть власть, которая покоряла себ государей! Это — власть, вліяніе которой безгранично, неопредлимо и неизвстно даже тмъ, кто пользуются ею, подобно тому, какъ есть замки столь обширные, обитатели которыхъ втеченіе цлой жизни не побывали во всхъ его комнатахъ, это — власть, дятельность которой подобна ея девизу ‘Единая и нераздльная’. Духъ Ватикана дышетъ въ самомъ скромномъ монастыр Испаніи,— и вы, наскомое, прилпившееся къ одному изъ колесъ этой огромной машины, вообразили, что можете остановить ея движеніе, между тмъ, какъ поворотъ, колеса можетъ мгновенно раздробить васъ на части.
‘Пока онъ произносилъ эти слова, съ невообразимой быстротой и энергіей (съ такой быстротой, что одно слово какъ будто проглатывало другое), я пытался,— съ тмъ усиліемъ разума, какое напоминаетъ прерывистое дыханіе того, у кого оно долго и насильственно задерживалось — понять его и слдить за нимъ. Первая мысль, какая пришла мн. была несовсмъ невроятною въ моемъ положеніи, а именно, что онъ не былъ тмъ, кмъ казался мн, что со мною говорилъ не спутникъ моего побга, я собралъ вс остатки моего разума, чтобы убдиться въ этомъ. Нсколько вопросовъ должны были разъяснить это сомнніе, еслибы я только нашелъ силу выговорить ихъ.
— ‘Разв вы не были пособникомъ моего бгства? Разв вы не были человкомъ, который… Что же васъ склонило къ шагу, неудача котораго, повидимому, васъ радуетъ?
— ‘Подкупъ.
— ‘И вы измнили мн, какъ говорите, и хвастаетесь вашимъ обманомъ,— что же склонило васъ къ этому?
— ‘Еще боле высокій подкупъ. Вашъ братъ давалъ мн золото, а монастырь общалъ мн спасеніе,— это дло я охотно отдалъ имъ въ руки, такъ какъ самъ былъ совершенно неспособенъ заняться имъ.
— ‘Спасеніе за обманъ и убійство?
— ‘Обманъ и убійство!— какія страшныя слова! Разв, говоря серьезно, вы не были худшимъ обманщикомъ? Вы отреклись отъ вашихъ обтовъ, вы объявили передъ Богомъ и передъ людьми, что обязательства, принятыя вами, были дтской болтовней, затмъ вы отвратили вашего брата отъ исполненій его обязанностей передъ его и вашими родителями, вы соглашались съ его умысломъ противъ мира и спокойствія монашескаго учрежденія,— и вы смете говоритъ объ обман? Разв вы, съ безчувственностью совсти, безпримрной въ такомъ юнош, не приняли, даже обими руками, въ товарищи вашего побга того, кого вы отвращали отъ его обтовъ, отъ всего, что люди считаютъ святымъ, и что Богъ повелваетъ считать обязательнымъ для человка? Вы знали мое преступленіе, знали мою жестокость и все-таки выставили меня, какъ знамя возстанія противъ Всемогущаго, хотя на этомъ знамени было написано пылающими буквами ‘нечестивецъ, отцеубійца, безбожникъ’. Какъ ни истерзано было это знамя, оно все же висло вблизи алтаря, пока вы не извлекли его оттуда, чтобы укрыться въ его складкахъ отъ преслдованія,— и вы говорите объ обман? По всей земл нельзя найти худшаго измнника, чмъ вы. Пусть я былъ всмъ, что только можетъ быть презрннаго и преступнаго, но разв слдовало вамъ усиливать мрачный цвтъ моего преступленія багровымъ оттнкомъ вашего святотатства и богоотступничества? Вы говорите объ отцеубійств,— я знаю, что я отцеубійца. Я перерзалъ горло своему отцу, но онъ не почувствовалъ моего удара, такъ же, какъ и я: я былъ опьяненъ виномъ, страстью, кровью,— чмъ бы то ни было, а вы — хладнокровными и медленными ударами поражали въ самое сердце отца и мать. Вы убивали понемногу, я умертвилъ съ одного удара,— кто изъ насъ боле достоинъ названія убійцы? И вы еще болтаете объ обман и убійств! Я невиненъ, какъ только что родившееся дитя, въ сравненіи съ вами. Ваши отецъ и мать разлучились: она поступила въ монастырь, чтобы скрыть свое отчаяніе и стыдъ, причиненные вашимъ противоестественнымъ поведеніемъ, вашъ отецъ переходитъ поперемнно отъ сладострастія къ покаянію, чувствуя себя несчастнымъ и въ томъ, и въ въ другомъ, вашъ братъ, въ своей отчаянной попытк освободить васъ, погибъ. Вы распространили гибель на цлую семью, вы разбили миръ и сердце каждаго изъ нихъ, рукою медлившей и останавливавшейся при каждомъ удар и затмъ наносившей его спокойно,— и вы смете говорить объ обман, и убійств? Вы въ тысячу разъ виновне, чмъ я, какъ бы преступенъ я ни казался вамъ. Я стою, какъ разбитое молніей дерево, я пораженъ въ самое сердце, въ корень, но я засыхаю одинъ, а вы, какъ ядовитое дерево, отъ смертоносныхъ капель котораго погибло все живущее — отецъ, мать, братъ и, наконецъ, вы сами, ядъ, не находя другихъ жертвъ, входитъ внутрь и захватываетъ ваше сердце. Несчастный, лишенный за свою вину сочувствія людей и искупленія Спасителя,— что вы можете сказать на это?
‘Я отвтилъ только:
— ‘Умеръ ли Хуанъ, и были ли вы его убійцей,— были ли вы имъ въ дйствительности? Я врю всему, что вы говорите, я долженъ быть очень виновенъ, но умеръ Хуанъ, или нтъ?
‘Когда я говорилъ, я поднялъ на него глаза, которые какъ будто потеряли способность видть, въ моемъ лиц не было другого выраженія, кром оцпеннія и величайшаго горя. Я не могъ ни высказывать, ни чувствовать упрековъ: я слишкомъ страдалъ, чтобы жаловаться. Я ждалъ его отвта, онъ молчалъ, по его дьявольское молчаніе говорило достаточно.
— ‘И моя мать удалилась въ монастырь?
‘Онъ кивнулъ головой.
— ‘А мой отецъ?
‘Онъ улыбнулся, и я закрылъ глаза. Я могъ выносить все, но не его улыбку. Я поднялъ голову черезъ нсколько минутъ и увидлъ, какъ онъ, привычнымъ движеніемъ (инымъ оно и не могло быть), перекрестился, когда часы пробили, въ какомъ-то отдаленномъ корридор. При вид его, я вспомнилъ пьесу, часто представляемую въ Мадрид и виднную мною въ мои немногіе свободные дни — ‘El diablo predicador’. Вы улыбаетесь, сэръ, при такомъ воспоминаніи, являющемся въ подобную минуту, но это — фактъ, если бы вы видли эту пьесу въ тхъ странныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ мн пришлось ее видть, вы бы не удивились, что я былъ пораженъ упомянутымъ мною сходствомъ. Въ этомъ представленіи адскій духъ играетъ главную роль и, переодтый монахомъ, появляется въ монастыр, гд онъ мучитъ и преслдуетъ братію, съ настоящей сатанинской смсью злобы и веселости. Однажды вечеромъ, когда я былъ на представленіи этой пьесы, нсколько монаховъ несли св. Дары къ умирающему, стны театра были такъ тонки, что мы могли ясно разслышать звонъ колокольчика, какимъ они звонятъ въ такихъ случаяхъ. Въ одну минуту, актеры и зрители, вс стали на колни, и дьяволъ, находившійся въ то время на сцен, сдлалъ то-же самое, вмст съ остальными, и крестился съ видимыми знаками благоговнія, странными и трогательными въ одно и то-же время. Вы согласитесь, что это совпаденіе донельзя поразительно.
‘Когда онъ окончилъ чудовищную профанацію священнаго знаменія, я устремилъ на него взглядъ, въ выраженіи котораго онъ не могъ ошибиться. Онъ это видлъ. Не можетъ быть боле горькаго упрека, чмъ молчаніе, потому что оно какъ будто обращаетъ виновнаго къ его собственному сердцу, краснорчіе котораго, но большей части, замняетъ отсутствіе словъ другого, въ такомъ дух, который не можетъ нравиться обвиняемому. Мой взглядъ привелъ его въ ярость, какой, я убжденъ въ томъ, не могли бы вызвать самые тяжкіе упреки. Самая ожесточенная брань звучала бы въ его ушахъ, какъ убаюкивающая мелодія, это убдило бы его, что онъ причинилъ жертв такое страданіе, какое только могъ. Справедливость этого предположенія выказалась въ ожесточенности его выраженій.
— ‘Какъ, несчастный!— воскликнулъ онъ. Вы думаете, что вс эти мессы, бормотаніе надъ безчувственными четками, безсонныя ночи, въ ожиданіи утренняго звона, и смна холодной постели на каменный полъ, на которомъ приходилось стоять колняхъ, пока они чуть не приростали къ нему,— вы думаете, что слушаніе поученій, которымъ не врили сами проповдники, и молитвъ, произносимыхъ среди звковъ, исполненіе послушаній, для которыхъ можно было нанять чернорабочаго монаха за фунтъ кофе или табаку, презрнное подслуживаніе прихотямъ настоятеля, общеніе съ людьми, у которыхъ всегда божественное на устахъ, а въ сердц всегда мірское, съ людьми, которые ни о чемъ никогда не думаютъ, кром увеличенія своего временнаго достоинства, и скрываютъ, подъ покровомъ благочестія, неукротимую жажду земной власти,— несчастный, неужели вы думаете, что все это безвріе ханжества могло имть какое-нибудь вліяніе на меня? Я раньше того измрилъ вс глубины испорченности. Я зналъ и презиралъ ихъ. Я преклонялся передъ ними наружно и отворачивался отъ нихъ внутренно. При всемъ ихъ притворномъ благочестіи, сердца у нихъ настолько мірскія, что не стоило даже выслживать ихъ лицемрія: секретъ открывался самъ собою. Здсь нечего было узнавать, и не въ чемъ было убждаться. Я видлъ ихъ въ дни большихъ праздниковъ, всхъ этихъ прелатовъ и аббатовъ, въ торжественномъ служеніи, появлявшихся передъ мірянами, точно сошедшими съ неба, блестя драгоцнными камнями и золотомъ, среди блеска свчей и лучезарной атмосферы, среди мягкихъ и нжныхъ мелодій и чудныхъ благоуханій, они почти исчезали среди облаковъ фиміама, обильно исходившихъ изъ позолоченныхъ кадильницъ, и упоеннымъ глазамъ зрителей могло казаться, что они поднимаются къ небу. Такова была сцена, но я зналъ все, что длается за сценой. Двое или трое изъ нихъ уходили отъ службы въ ризницу, подъ предлогомъ перемны ризъ. Казалось, можно бы ожидать, что приличіе заставляетъ этихъ людей молчать, по крайней мр, въ безмолвныхъ промежуткахъ мессы. Нтъ, мн приходилось подслушивать ихъ. Мняя ризы, они говорили безпрерывно о повышеніяхъ и окладахъ, о томъ, что такой-то прелатъ умираетъ или умеръ, объ освободившемся доходномъ мст, о томъ, что такому то пришлось дорого заплатить за повышеніе родственника, о другомъ, имвшемъ основательныя надежды на полученіе епископства, и за что?— не за ученость или благочестіе, не за какія-либо пастырскія достоинства, но потому что у него откроются выгодныя мста, которыя онъ можетъ раздать многочисленнымъ кандидатамъ. Таковы были ихъ разговоры, таковы были ихъ мысли, пока послдніе звуки пнія, раздававшагося изъ церкви, не заставляли ихъ подниматься и поспшно занимать свои мста у алтаря. Стоило ли жить среди такихъ людей, которые, при всей моей порочности, заставляли меня утшаться мыслью, что я, по крайней мр, не похожъ на нихъ, на этихъ безстрастныхъ пресмыкающихся, ползущихъ все выше и выше, поднимающихся на пьедесталъ власти по дюйму въ день и прокладывающихъ себ путь къ кардинальской шапк гибкостью своихъ извивающихся движеній, кривизною своего пути и клейкостью своей слизи,— разв для этого…
‘Онъ не окончилъ, почти задыхаясь отъ волненія. Этотъ человкъ могъ бы быть лучшимъ, если бы жилъ при лучшихъ обстоятельствахъ, по крайней мр, онъ презиралъ мелкій порокъ, хотя имлъ жадную склонность ко всему жестокому.
‘— Разв для того, продолжалъ онъ, я продался, чтобы длать ихъ темныя дла,— сталъ въ этой жизни какимъ-то ученикомъ сатаны, чтобы брать предварительные уроки мучительства,— заключилъ здсь этотъ договоръ, который долженъ быть исполненъ тамъ? Нтъ, я презираю ихъ, и этихъ людей, и дла ихъ. Но эта система даетъ убжденіе (истинное или ложное, это — все равно), что величайшій преступникъ можетъ искупить свои грхи бдительнымъ выслживаніемъ и строгимъ наказаніемъ грховъ другихъ враговъ религіи. Каждый гршникъ можетъ купить себ прощеніе, соглашаясь сдлаться исполнителемъ кары надъ преступникомъ, измняя ему и донося на него. Однимъ словомъ, онъ можетъ купить свою жизнь цною жизни другого — сдлка, на которую каждый идетъ охотно. Въ нашихъ монастыряхъ, этотъ родъ переноса, перемщенія страданія принимается съ неописанной жадностью. Мы любимъ наказывать тхъ, кого церковь называетъ врагами Божьими, хотя и сознаемъ, что мы въ гораздо большей степени заслуживаемъ это названіе. Мы беремъ на себя мучить тхъ, кто мене виновны, но находятся въ нашей власти. Я ненавижу васъ не потому, чтобы имлъ на то какую-нибудь общественную или естественную причину, но потому, что, изливая на васъ свою месть, я уменьшаю возмездіе, угрожающее мн. Разв каждая мука, какую я причиню другому, не будетъ зачтена мн, по крайней мр, какъ осюбожденіе отъ одной изъ мукъ, ожидающихъ меня впослдствіи? У меня нтъ вры, но есть суевріе страха и ожиданіе будущаго, ищущее жестокаго и безнадежнаго облегченія въ страданіяхъ другихъ, когда наши уже исчерпаны, или когда (что бываетъ гораздо чаще) мы не хотимъ подвергаться имъ. Я убжденъ, что мои собственныя преступленія изгладятся, если я могу открывать и наказывать преступленія другихъ. Если это такъ, разв у меня не было достаточной причины побуждать васъ къ преступленію и увеличивать ваше наказаніе? Каждый раскаленный уголь, какой я сыпалъ на вашу голову, будетъ убавленъ изъ того огня, который для меня будетъ горть вчно. Каждая капля воды, какую я отниму отъ вашего воспаленнаго языка, надюсь, вернется ко мн, чтобы залить огонь и сру, въ которые когда-нибудь я буду вверженъ. Каждая слеза, какую я заставляю пролиться, каждый стонъ, какой я заставляю испустить, я убжденъ, вознаградятся уменьшеніемъ моихъ собственныхъ! Поймите же, какую цну я придаю слезамъ и стонамъ вашимъ или другихъ жертвъ. Я держусь самаго лучшаго кодекса — кодекса величайшей враждебности ко всмъ, чьи страданія могутъ смягчить мои. По этой соблазнительной теоріи, ваши преступленія становятся моими добродтелями: мн уже не нужно имть своихъ. Хотя я и виновенъ въ преступленіи, оскорбляющемъ природу, ваши преступленія (преступленія тхъ, кто гршатъ противъ церкви) гораздо зловредне по своему характеру. Но въ вашей вин — мое искупленіе, ваши страданія — мое торжество, мн не надо раскаиваться, не надо врить, если вы страдаете, я спасенъ, этого довольно для меня. Какъ блистательно и легко воздвигнуть сразу трофей своего спасенія на попранныхъ и погребенныхъ надеждахъ другихъ! Какъ тонка и возвышенна эта алхимія, которая можетъ превращать непокорность и нераскаянность другого въ чистое золото вашего собственнаго искупленія. Я буквально спасаю себя вашимъ страхомъ и трепетомъ. Надясь на то, я, повидимому, согласился на замыселъ вашего брата, каждая подробность котораго, по мр его развитія, была извстна черезъ меня настоятелю. Съ этой надеждой я провелъ ту несчастную ночь и слдующій день въ темниц вмст съ вами, потому что устроить вашъ побгъ при дневномъ свт значило бы возбудить недовріе даже въ такомъ глупц, какъ вы. Но все это время я ощущалъ кинжалъ на своей груди, который я носилъ, получивъ его для извстной цли, вполн достигнутой. Что касается васъ, настоятель соглашался допустить вашу попытку къ побгу просто для того, чтобы имть васъ боле въ своей власти. Ему и братіи вы надоли: они видли, что изъ васъ никогда не выйдетъ монаха, ваше дло въ суд навлекло на нихъ немилость, ваше пребываніе среди нихъ служило имъ упрекомъ и отягощеніемъ. Видя васъ, они какъ бы чувствовали сучекъ у себя въ глазу, они разсудили, что изъ васъ скоре можно сдлать жертву, чмъ служителя церкви, и разсудили справедливо. Вамъ гораздо боле подходитъ быть обитателемъ того мста, гд вы находитесь теперь, чмъ предшествующаго, и уже не можетъ быть опасности, чтобы вы убжали отсюда.
— ‘Такъ гд же я?
— ‘Вы — въ тюрьм Инквизиціи.

ГЛАВА XI.

Oh! torture me no more, I will confess.
Henry the Sixth.

You have betrayed her to her own reproof.
Comedy of Errors.

‘Это была правда: я былъ узникомъ Инквизиціи… Великія катастрофы несомннно внушаютъ намъ соотвтственныя имъ чувства, многіе, справлявшіеся съ бурей на безграничномъ бушующемъ океан, могли пугаться ея голоса, когда онъ доносился къ нимъ черезъ трубу камина. Я думаю, что то-же было и со мною: буря поднялась, и я ощутилъ въ себ силы встртить ее. Я былъ въ рукахъ Инквизиціи, но я зналъ, что мое преступленіе, при всей его злокачественности, было не изъ такихъ которыя прямо подлежали вднію Инквизиціи. Это былъ монастырскій проступокъ высшаго порядка, но наказаніе за него назначалось духовной властью. Наказаніе, какому подвергался монахъ, осмлившійся бжать изъ монастыри, могло быть страшнымъ, быть можетъ, замуравленіе или смерть,— но, по закону, я не могъ быть узникомъ Инквизиціи. Никогда, при всхъ моихъ испытаніяхъ, я не произнесъ ни одного непочтительнаго слона о святой католической церкви, или не высказалъ какого-либо сомннія относительно нашей святой вры, я не обронилъ ни одного еретическаго, грховнаго или двусмысленнаго выраженія относительно какого-либо обряда или правила вры. Нелпыя обвиненія въ колдовств и одержаніи бсомъ, возбужденныя противъ меня въ монастыр, были вполн опровергнуты при посщеніи его епископомъ. Мое отвращеніе къ монашеской жизни, правда, было хорошо извстно и получило роковое подтвержденіе, но оно не могло быть предметомъ розыска или кары Инквизиціи. Мн не за что было бояться Инквизиціи: такъ, по крайней мр, я говорилъ себ въ тюрьм, твердо вря тому. Седьмой день, посл возвращенія ко мн сознанія, былъ назначенъ для моего допроса, о чемъ я получилъ надлежащее извщеніе, хотя, казалось мн, это было противно обычнымъ формамъ Инквизиціи. Допросъ, дйствительно, произошелъ въ назначенный день и часъ.
‘Вы догадываетесь, сэръ, что разсказы, какіе приходится слышать о внутреннихъ порядкахъ Инквизиціи, въ девяти случаяхъ изъ десяти — простыя сказки, такъ какъ узники связаны клятвой никогда не открывать того, что происходитъ въ ея стнахъ, т, кто способны нарушить эту клятву, конечно, не остановятся и передъ нарушеніемъ истины въ подробностяхъ, насколько ихъ свобода позволяетъ имъ это. Мн воспрещено клятвой, какую я никогда не нарушу, открывать обстоятельства моего заключенія или допроса. Я имю право упомянуть только о нкоторыхъ общихъ чертахъ того и другого, насколько они связаны съ моимъ необычайнымъ повствованіемъ… Мой первый допросъ окончился почти благополучно, моя непокорность и нерасположеніе къ монашеской жизни вызвали сожалніе и порицаніе, но за ними не скрывалось никакого намека, способнаго возбудить особый страхъ узника Инквизиціи. Я настолько почувствовалъ себя хорошо, насколько уединеніе, темнота, соломенная постель и хлбъ съ водою давали къ тому возможности. На четвертую ночь посл моего перваго допроса, я былъ разбуженъ свтомъ, такъ ярко сверкнувшимъ мн въ глаза, что я вскочилъ разомъ. Тотъ, кто держалъ свчу удалился вмст съ нею, а я увидлъ фигуру, сидвшую въ самомъ дальнемъ углу моей кельи. Обрадовавшись при вид человческаго существа, я, ознакомившись уже достаточно съ обычаями Инквизиціи, спросилъ, однако, холоднымъ и твердымъ тономъ,— кто это ршился проникнуть въ келью узника? Сидвшій отвтилъ самымъ мягкимъ тономъ, когда-либо ласкавшимъ человческое ухо, что онъ, подобно мн, былъ плнникомъ Инквизиціи, что, пользуясь ея снисхожденіемъ, онъ иметъ разршеніе постить меня и надется…
— ‘Разв слово ‘надежда’ можно произносить здсь?— не могъ я воздержаться отъ восклицанія.,
‘Онъ отвтилъ тмъ-же мягкимъ и грустнымъ тономъ, не касаясь нашихъ личныхъ обстоятельствъ, онъ намекнулъ на то утшеніе, какое можетъ доставить страдальцамъ разршеніе видаться и сообщаться другъ съ другомъ.
‘Этотъ человкъ приходилъ ко мн нсколько ночей подъ-рядъ, въ его посщеніяхъ и его наружности я не могъ не отмтить трехъ странныхъ обстоятельствъ. Первое заключалось въ томъ, что онъ всегда, когда это было возможно, скрывалъ отъ меня свои глаза, онъ садился бокомъ и спиною, мнялъ положеніе, переходилъ съ мста на мсто, прикрывалъ рукою глаза, но отъ времени до времени, когда онъ, по необходимости или случайно, обращалъ ихъ на меня, я чувствовалъ, что никогда не видалъ такихъ блестящихъ глазъ на человческомъ лиц: въ темнот моей тюрьмы, я держалъ руку передъ собой, чтобы заслониться отъ ихъ неестественнаго блеска. Вторымъ страннымъ обстоятельствомъ было, что онъ приходилъ и уходилъ, повидимому, безъ всякой помощи или препятствія, являлся во вс часы дня и ночи, какъ-будто у него былъ ключъ отъ двери моего каземата, и, повидимому, ходилъ по всмъ тюрьмамъ, имя доступъ во вс самыя скрытыя убжища. Въ третьихъ, онъ говорилъ не только чистымъ и внятнымъ голосомъ, вовсе не похожимъ на шепотъ, какимъ велись вс общенія въ Инквизиціи, но и высказывалъ порицаніе всей системы, онъ выражалъ негодованіе противъ Инквизиціи и инквизиторовъ и всхъ ихъ помощниковъ и пособниковъ, начиная отъ св. Доминика до низшаго служителя. Все это онъ говорилъ съ такою неумстною здсь силою порицанія, съ такою дкою, застарлою ироніей, съ такою необузданной свободой, насмшливой и, вмст съ тмъ, оскорбительной суровостью, что приводилъ меня въ ужасъ.
‘Вы знаете, сэръ, или можете узнать отъ меня, что есть лица ‘аккредитованныя’ Инквизиціей, которымъ позволяется утшать узниковъ въ ихъ уединеніи, на условіи исторгать у нихъ, подъ предлогомъ дружескаго общенія, такія тайны, какія даже пытка не могла заставить ихъ высказать. Я убдился сразу, что мой поститель не принадлежалъ къ числу такихъ лицъ: его отрицательное отношеніе къ Инквизиціи было слишкомъ открытымъ, его негодованіе слишкомъ непритворнымъ. Однако, при его повторявшихся посщеніяхъ, обнаруживалось еще одно обстоятельство, которое исполняло меня чувствомъ ужаса, обезсиливавшимъ и уничтожавшимъ вс ужасы Инквизиціи.
‘Онъ постоянно намекалъ на событія и лица, которыхъ не могъ помнить по своему возрасту, то онъ останавливалъ себя въ такихъ случаяхъ, то продолжалъ распространяться о нихъ, относясь съ какимъ-то страннымъ и насмшливымъ презрніемъ къ вопросу о томъ, что онъ не могъ быть очевидцемъ происходившаго въ т времена. Эти постоянныя ссылки на событія давно прошедшія и людей давно умершихъ производили на меня впечатлніе, котораго я не могу описать. Его бесда была обильной, разнообразной и остроумной, но она была усяна такими частыми упоминаніями объ умершихъ, что я невольно причислялъ разскащика къ числу ихъ. Онъ много говорилъ объ анекдотической исторіи, я былъ совершенно незнакомъ съ нею и съ удовольствіемъ слушалъ его, потому что онъ обо всемъ говорилъ съ точностью очевидца. Онъ разсказывалъ о Реставраціи въ Англіи и повторялъ, какъ памятное ему обстоятельство, что если бы королева-мать, Генріэтта французская, знала такъ-же хорошо англичанъ при своемъ первомъ прізд, какъ при второмъ, она никогда не лишилась бы престола, затмъ онъ прибавлялъ, къ моему удивленію, что однажды находился около ея кареты, бывшей тогда единственною въ Лондон {Я объ этомъ гд-то читалъ, но не могу этому врить. Кареты упоминаются у Бомона и Флетчера и даже пятистекольныя кареты — у Бтлера въ его ‘Remains’.}. Онъ говорилъ потомъ о великолпныхъ празднествахъ, устроенныхъ въ честь Людовика XIV, и описывалъ съ точностью, поражавшею меня, роскошную колесницу, въ которой этотъ монархъ олицетворялъ бога дня, между тмъ, какъ титулованныя особы легкихъ нравовъ слдовали за нимъ, въ качеств жителей Олимпа. Затмъ онъ перешелъ къ смерти герцогини Орлеанской, сестры Карла II, къ потрясающей проповди о. Бурдалона, сказанной у смертнаго одра любовницы короля, умиравшей отъ яда (какъ предполагали), онъ прибавилъ, что видлъ розы, лежавшія грудой на ея туалет, предназначавшіяся для украшенія ея наряда въ тотъ вечеръ, и рядомъ съ ними — дароносицу, свчи и мро, прикрытыя кружевомъ того-же туалета. Затмъ онъ разсказывалъ объ Англіи, онъ говорилъ о несчастной и заслуженно наказанной гордости жены акова II, которая сочла для себя оскорбительнымъ ссть за одинъ столъ съ ирландскимъ офицеромъ, сообщившимъ ея супругу (въ то время герцогу оркскому), что онъ сидлъ за столомъ, въ качеств офицера австрійской службы, тогда, какъ отецъ герцогини (герцогъ Моденскій) стоялъ за столомъ, въ качеств вассала императора австрійскаго.
‘Эти обстоятельства были ничтожны и могли быть переданы каждымъ, но въ нихъ была мелочность и обстоятельность въ подробностяхъ, певольяо и постоянно внушавшія мысль, что разскащикъ видлъ то, что описывалъ, и самъ разговаривалъ съ лицами, о которыхъ упоминалъ. Я прислушивался къ нему съ невыразимымъ сочетаніемъ любопытства и ужаса. Подъ конецъ, передавая незначительное, но характерное, обстоятельство, случившееся въ царствованіе Людовика XIII, онъ употребилъ слдующее выраженіе {Этотъ случай разсказанъ, если я не ошибаюсь, въ ‘Jewish Spy’.}: ‘Однажды вечеромъ, когда король былъ на какомъ-то увеселеніи, гд находился и кардиналъ Ришелье, послдній имлъ дерзость поспшить къ выходу, не дожидаясь его величества, когда было доложено, что карета короля ожидаетъ его. Король, не выказывая негодованія на невжливость министра, сказалъ съ большимъ добродушіемъ: ‘Его высокопреосвященство, господинъ кардиналъ всегда хочетъ быть первымъ’.— ‘Первымъ, чтобы служить вашему величеству’,— отвтилъ кардиналъ, чрезвычайно учтиво, нисколько не потерявшись, и, выхвативъ факелъ изъ рукъ пажа, стоявшаго около меня, все время свтилъ королю, пока тотъ усаживался въ карету’
‘Ч не могъ не ухватиться за необычайныя слова, вырвавшіяся у него и спросилъ его: ‘Разв вы тамъ были?’ Онъ далъ какой-то уклончивый отвтъ и, избгая касаться этого предмета, продолжалъ занимать меня другими любопытными обстоятельствами частной исторіи того времени, о которомъ говорилъ съ мелочною точностью, отчасти тревожившею меня. Признаюсь, удовольствіе, съ какимъ я слушалъ его, значительно уменьшалось страннымъ ощущеніемъ, какое присутствіе и разговоръ этого человка вызывали во мн. Онъ ушелъ, и я сожаллъ объ его отсутствіи, хотя не могъ дать себ отчета въ странномъ чувств, какое я испытывалъ во время его посщеній.
‘Черезъ нсколько дней посл того, мн пришлось подвергнуться второму допросу. Вечеромъ, наканун его, меня постилъ одинъ изъ служащихъ. Эти люди — не простые тюремные служители: они, до нкоторой степени, облечены высшей властью Инквизиціи. Я отнесся съ должнымъ уваженіемъ къ его сообщеніямъ, тмъ боле, что они были переданы мн подробне и съ большимъ увлеченіемъ и энергіей, чмъ какихъ можно было ожидать отъ обитателей этого безсловеснаго дома. Это обстоятельство предвщало нчто чрезвычайное, и его слова какъ нельзя боле, оправдали мое ожиданіе. Онъ разсказалъ мн просто и ясно, что въ послднее время оказалась причина для тревоги и безпокойства, прежде никогда не случавшихся въ Инквизиціи. Было донесено, что какая-то человческая фигура появлялась въ кельяхъ нкоторыхъ заключенныхъ, произнося рчи, не только враждебныя католической религіи и порядкамъ святой Инквизиціи, но и религіи вообще, вр въ Бога и будущую жизнь. Онъ прибавилъ, что самая тщательная бдительность служащихъ не могла открыть слдовъ этого существа во время его посщенія келій заключенныхъ, что стража удвоивалась, и принимались вс предосторожности, какія только возможны для Инквизиціи, и что единственныя свднія объ этомъ странномъ постител можно было имть отъ заключенныхъ, въ кельи которыхъ онъ проникалъ и къ которымъ обращался въ выраженіяхъ, повидимому, заимствованныхъ у врага человческаго рода, съ цлью погубить этихъ несчастныхъ. Самъ онъ, до сихъ поръ, не касался этихъ розысковъ, но онъ врилъ, что съ помощью мръ, принятыхъ въ послднее время, этому служителю зла невозможно будетъ больше оскорблять и позорить святое судилище. Онъ посовтовалъ мн подготовиться къ этому пункту, такъ какъ онъ несомннно будетъ затронутъ на слдующемъ допрос, и, быть можетъ, настоятельне, чмъ я могу предполагать, затмъ, поручивъ меня милости Божіей, онъ вышелъ.
‘Отчасти подготовленный къ предмету, на который мн намекали въ этомъ необычномъ сообщеніи, но вовсе не догадываясь о какомъ-нибудь скрывавшемся отъ меня смысл его, насколько дло касалось меня, я поджидалъ слдующаго допроса скоре съ надеждою, чмъ со страхомъ. Посл обычныхъ вопросовъ — почему я здсь? кто обвиняетъ меня? за какой проступокъ? могу ли я припомнить какое-либо выраженіе, обнаруживающее непочтеніе къ ученію святой церкви? и проч. и проч’ — посл всего этого, спрошеннаго съ подробностями, отъ которыхъ я предпочитаю освободить васъ, мн были предложены нкоторые особые вопросы, имвшіе, повидимому, косвенную связь съ появленіемъ моего недавняго постителя. Я отвчалъ на нихъ съ искренностью, производившею, казалось мн, устрашающее впечатлніе на моихъ судей. Въ отвтъ на ихъ вопросы, я признался откровенно, что какая-то личность появлялась въ моемъ каземат.
— ‘Вы должны называть это кельей,— сказалъ предсдатель.
— ‘Въ такомъ случа, въ моей кель. Онъ отзывался съ крайней суровостью о святомъ учрежденіи и употреблялъ выраженія, которыя я счелъ бы непочтительнымъ повторить здсь. Я едва-ли могу поврить, чтобы подобному лицу дозволено было посщать казематы (я долженъ былъ сказать, кельи) святой Инквизиціи.
‘Когда я произнесъ эти слова, одинъ изъ судей задрожалъ на своемъ мст (между тмъ, какъ его тнь, увеличенная недостаточнымъ свтомъ, изобразила фигуру разслабленнаго гиганта на противоположной стн) и пытался о чемъ-то спросить у меня. Когда онъ заговорилъ, изъ его гортани вылетлъ какой то глухой звукъ, и глаза его выкатились изъ орбитъ: онъ быль сраженъ апоплексическимъ ударомъ и умеръ, прежде чмъ его успли вынести въ другую комнату. Допросъ окончился разомъ и въ нкоторомъ смятеніи. Когда я былъ отпущенъ обратно въ свою келью, я могъ замтить, къ своему огорченію, что оставилъ самое неблагопріятное впечатлніе на моихъ судей. Они придавали этому случайному обстоятельству самое странное.и несправедливое толкованіе, и я почувствовалъ послдствіе его на слдующемъ допрос.
‘Въ тотъ же вечеръ я принималъ у себя въ кель одного изъ судей Инквизиціи, который бесдовалъ со мной довольно долгое время серьезнымъ и безстрастнымъ тономъ. Онъ объяснилъ, что я съ перваго раза явился въ глазахъ Инквизиціи въ жестокомъ и возмутительномъ свт — въ качеств монаха, который отрекся отъ религіи, подвергся обвиненію въ колдовств въ своемъ монастыр, и въ нечестивой попытк къ бгству, вызвалъ смерть своего брата, котораго склонилъ принять въ ней участіе, и покрылъ одну изъ первыхъ фамилій Испаніи отчаяніемъ и позоромъ. Я хотлъ возразить ему, но онъ остановилъ меня и замтилъ, что пришелъ не слушать, а говорить, онъ продолжалъ объяснять мн, что хотя я былъ освобожденъ отъ обвиненія въ сношеніи съ злымъ духомъ посл посщенія епископа, но нкоторыя подозрнія, оставшіяся на мн, получили страшное подтвержденіе, благодаря тому факту, что о необычайномъ существ, съ которымъ я достаточно ознакомился, чтобы врить въ его дйствительность, ничего не было слышно въ тюрьм Инквизиціи до моего вступленія въ нее. Отсюда вытекало ясное и вроятное заключеніе, то я дйствительно былъ жертвой врага человческаго рода, власти котораго разршено было (съ особаго разршенія Бога и св. Доминика) проникать даже черезъ стны этого святого учрежденія. Онъ предостерегалъ меня, въ строгихъ, но простыхъ, выраженіяхъ, объ опасности того положенія, въ какомъ я находился, вслдствіе общихъ и (какъ он опасался) слишкомъ справедливыхъ подозрній по отношенію ко мн. Въ конц всего, онъ заклиналъ меня, насколько я дорожилъ своимъ спасеніемъ, вполн довриться милосердію святаго учрежденія, и, если эта фигура опять поститъ меня, слдить за всмъ, что могутъ высказать ея нечистыя уста и съ точностью донести обо всемъ святому учрежденію.
‘Когда инквизиторъ ушелъ, я думалъ о томъ, что отъ него слышалъ, Я соображалъ, что это отчасти походило на заговоры, столь часто устраивавшіеся въ монастыр. Я соображалъ, что это могло быть попыткой вовлечь меня въ какой нибудь замыселъ противъ меня самого, въ нчто такое, въ чемъ бы я могъ принимать дятельное участіе въ собственномъ осужденіи. Поэтому я чувствовалъ необходимость бдительной и неустанной осторожности. Я зналъ, что я невиненъ, а такое сознаніе обезоруживаетъ даже самую Инквизицію, но въ стнахъ ея и сознаніе это, и внушаемое имъ довріе одинаково безполезны. Въ конц всего, я ршился, однако, наблюдать очень тщательно за каждымъ обстоятельствомъ, какое могло случиться въ стнахъ моей кельи, зная, что мн угрожаютъ въ одно и то-же время силы Инквизиціи и силы адскаго духа. Мн не пришлось долго ждать. На вторую ночь посл моего допроса, я увидлъ, что та-же личность входитъ въ мою келью. Первымъ моимъ побужденіемъ было позвать громкимъ голосомъ служителя Инквизиціи. Я чувствовалъ колебаніе, какого не могу описать, между желаніемъ отдаться власти Инквизиціи, или власти этого необычайнаго существа, быть можетъ, боле страшнаго, чмъ вс инквизиторы на земл отъ Мадрида до Гоа. Я боялся обмана съ обихъ сторонъ. Я врилъ, что они выставляли одинъ ужасъ противъ другого, я не зналъ чему доврять, или что думать. Я чувствовалъ себя окруженнымъ врагами со всхъ сторонъ и готовъ былъ отдать свое сердце тмъ, кто сразу сбросили бы съ себя маску и объявили себя моимъ ршительнымъ и открытымъ врагомъ. Посл нкотораго размышленія, я разсудилъ, что лучше будетъ не довряться Инквизиціи и выслушать все, что этотъ необычайный поститель имлъ сообщить мн. Въ глубин моей душ, я полагалъ, что онъ — ихъ тайный агентъ, на самомъ дл, я оказывалъ имъ большую несправедливость. Его разговоръ, при этомъ второмъ посщеніи, былъ еще занимательне, но онъ несомннно могъ подтвердить вс подозрнія инквизиторовъ. При каждой фраз, какую онъ произносилъ, мн хотлось встать и позвать служителей. Затмъ я представлялъ себ, что онъ превращается въ обвинителя и указываетъ на меня, какъ на жертву для ихъ осужденія. Я дрожалъ при мысли выдать себя однимъ какимъ-либо словомъ, находясь во власти этого страшнаго учрежденія, которое могло осудить меня на смерть подъ пыткою или, что еще хуже, на долгую и мучительную смерть отъ потери силъ, съ полнымъ лишеніемъ пищи для ума и съ скудной пищей для тла, съ подавляющимъ безнадежнымъ и безконечнымъ уединеніемъ, съ страшнымъ извращеніемъ естественныхъ чувствъ, видящимъ въ жизни наказаніе, а въ смерти облегченіе.
‘Я, однако, сидлъ и слушалъ разговоръ (если его можно такъ назвать) этого необычайнаго постителя, для котораго, повидимому, стны Инквизиціи ничмъ не отличались отъ обыкновеннаго жилища, и который сидлъ рядомъ со мной такъ же спокойно, какъ-будто отдыхалъ на самой роскошной соф, когда-либо созданной рукою сластолюбія. Мои чувства были въ такомъ смятеніи, и разсудокъ въ такомъ безпорядк, что я едва припоминаю его разговоръ. Часть его заключалась въ слдующемъ:
— Вы — узникъ Инквизиціи. Святое учрежденіе несомннно установлено для мудрыхъ цлей, недоступныхъ пониманію такихъ гршныхъ существъ, какъ мы, но насколько мы можемъ судить, ея узники выказываютъ не только нечувствительность, но даже постыдную неблагодарность за выгоды, получаемыя ими отъ ея проницательной бдительности. Такъ, напримръ, вы обвиняетесь въ колдовств, братоубійств и причиненіи безнадежнаго горя знаменитой и добродтельной фамиліи, вслдствіе вашихъ жестокихъ и дурныхъ длъ, къ счастью, спасительное заключеніе въ этихъ стнахъ воздерживаетъ васъ, въ настоящее время, отъ дальнйшихъ проступковъ противъ природы, религіи и общества,— однако вы, такъ нечувствительны къ этимъ благодяніямъ, что ваше серьезнйшее желаніе заключается въ избавленіи себя отъ дальнйшаго пользованія ими. Однимъ словомъ, я убжденъ, что тайное желаніе вашего сердца (оставшагося необращеннымъ, несмотря на все обиліе милостей, изливавшихся на васъ святымъ учрежденіемъ) состоитъ въ томъ, чтобы ни въ какомъ случа не увеличивать тяжести вашего обязательства передъ ними, а, напротивъ, уменьшить, насколько возможно, скорбь, какую эти достойныя лица должны чувствовать, пока ваше пребываніе оскверняетъ ихъ священныя стны, сокративъ періодъ его задолго до того, когда они сами вознамрятся положить ему конецъ. Вы желали бы, если возможно, бжать изъ тюрьмы святого учрежденія,— вы это знаете.
‘Я не отвчалъ ни одного слова. Я чувствовалъ ужасъ отъ этой странной и жестокой ироніи, я чувствовалъ ужасъ при упоминаніи о побг (у меня были роковыя причины для этого чувства), я чувствовалъ невыразимый ужасъ передъ всмъ и передъ всми около меня. Мн казалось, что я нахожусь въ колеблющемся положеніи на узкомъ ребр между двумя пропастями, какія адскій духъ и Инквизиція (не мене страшная) раскрывали передо мною съ каждой стороны моего неврнаго пути. Я стиснулъ губы, я едва позволялъ себ дышать.
— ‘Относительно вашего бгства,— продолжалъ мой собесдникъ, хотя я вамъ могу поручиться за него (а никакая человческая сила не можетъ этого сдлать), вы должны быть готовы къ затрудненію, какое васъ ожидаетъ, если это затрудненіе испугаетъ васъ, остановитесь ли вы передъ нимъ?
‘Я продолжалъ молчать. Мой поститель принялъ, быть можетъ, это молчаніе за сомнніе.
— ‘Можетъ быть,— продолжалъ онъ,— вы думаете, что вашепребывапіе здсь, среди казематовъ Инквизиціи, безспорно обезпечитъ ваше спасеніе? Нтъ заблужденія боле нелпаго и боле укоренившагося въ сердц человка, чмъ убжденіе, что страданія его ведутъ къ душевному спасенію.
‘Здсь я подумалъ, что съ твердостью могу возразить ему, я чувствовалъ, я врилъ, что мои страданія въ этомъ мір хотя отчасти будутъ приняты, какъ смягченіе моего вполн заслуженнаго наказанія въ другомъ мір. Я признавалъ многія свои заблужденія, я выражалъ раскаяніе въ моихъ несчастіяхъ, какъ бы въ преступленіяхъ, сила моей скорби соединялась съ невинностью моего сердца, и я предавалъ себя Всемогущему съ благоговніемъ, какое дйствительно ощущалъ, я призывалъ имя Бога, Спасителя и Пресвятой Двы, съ мольбою самой искренней набожности. Когда я поднялся съ колнъ, моего постителя уже не было.
‘Допросъ проходилъ за допросомъ передъ судьями, съ быстротой безпримрной въ лтописяхъ Инквизиціи,— увы, еслибы он были лтописями, а не воспоминаніями одного непрерывнаго дня злоупотребленій, угнетенія, лжи и терзанія! На моемъ слдующемъ допрос я былъ допрошенъ согласно обычнымъ формамъ и затмъ, цлой системой искусно поставленныхъ вопросовъ (какъ будто была надобность въ такомъ искусств), вынужденъ былъ отвтить на вопросъ, отвта на который я самъ желалъ, какъ величайшаго облегченія. Какъ скоро этотъ предметъ былъ затронуть, я началъ разсказъ съ такою силою искренности, какая не позволила бы сомнваться въ истин никому, кром инквизиторовъ. Я объяснилъ, что меня еще разъ- постило это неизвстное существо. Я повторилъ, задыхаясь и дрожа отъ возбужденія, каждое слово нашей послдней бесды. Я не опустилъ ни одного слова изъ его нападеній на святое учрежденіе, изъ его злобныхъ, дкихъ сатирическихъ выраженіи, его признанія въ атеизм, всего дьявольскаго характера его разговора,— я останавливался на каждой подробности. Я надялся оказать услугу Инквизиціи, обличая ихъ врага и вмст съ тмъ врага человческаго рода. О, нельзя передать всю мучительность рвенія, съ какимъ мы дйствуемъ, стоя между двумя смертельными соперниками, надясь пріобрсти друга въ одномъ изъ нихъ! Я уже много перенесъ отъ Инквизиціи, но въ эту минуту я готовъ былъ упасть на колни передъ инквизиторами, готовъ былъ просить мста самаго низшаго служителя въ ихъ тюрьм, готовъ былъ умолять о самой гнусной должности среди ихъ палачей, готовъ былъ перенести все, что Инквизиція могла бы возложить на меня, чтобы только избавиться отъ ужаса казаться союзникомъ врага человческихъ душъ. Къ моему величайшему смущенію, я замтилъ, что все сказанное мною, съ мучительнымъ стремленіемъ къ правд, съ безнадежнымъ краснорчіемъ души, борящейся съ безпощадными врагами, было оставлено безъ вниманія. Судьи, правда, были поражены глубиною чувства, съ какою я говорилъ. На минуту, они инстинктивно поврили моимъ словамъ, исторгнутымъ страхомъ, но въ слдующую минуту я могъ замтить, что не мое сообщеніе, а я служилъ для нихъ предметомъ ужаса. Повидимому они смотрли на меня съ предубжденіемъ таинственности и подозрнія. Они понуждали меня къ дальнйшимъ и дальнйшимъ подробностямъ, къ послдующимъ обстоятельствамъ, къ чему-то заключавшемуся въ ихъ умахъ, а не въ моемъ. Чмъ боле они задавали себ труда искуснымъ построеніемъ вопросовъ, тмъ мене эти вопросы были понятны для меня. Я сказалъ все, что зналъ, я горлъ желаніемъ сказать все, но я не могъ сказать больше того, что зналъ, и мучительность моего стремленія понять, чего отъ меня хотли судьи, увеличивалась соразмрно съ моимъ непониманіемъ ихъ требованій. Когда я былъ возвращенъ въ свою келью, меня предупредили самымъ торжественнымъ образомъ, что, если я не прослжу, не запомню и не донесу каждаго слова, сказаннаго необыкновеннымъ существомъ, посщенія котораго, по ихъ молчаливому признанію, они не могли ни предупредить, ни открыть, я долженъ былъ ожидать самой крайней суровости отъ священнаго учрежденія. Я общалъ все это, все, чего отъ меня можно было потребовать, въ конц всего, въ вид послдняго доказательства своей искренности, я умолялъ, чтобы кому-нибудь позволено было провести ночь въ моей кель, если же это было противно правиламъ Инквизиціи, то чтобы кто-либо изъ стражи былъ поставленъ въ корридор, сообщающемся съ моей кельей, кому я могъ бы, посредствомъ условленнаго знака, сообщить, когда это безъимянное существо явится передо мной, чтобы его нечестивое вторженіе могло быть сразу открыто и наказано. Когда я говорилъ это, для меня было сдлано снисхожденіе весьма необычное въ Инквизиціи, гд узникъ долженъ только отвчать на вопросы, но, безъ обращенія къ нему, ничего не долженъ говорить самъ. Мое предложеніе послужило, однако, предметомъ нкотораго совщанія, но окончаніи его, я узналъ съ ужасомъ, что никто изъ служащихъ, даже подъ давленіемъ дисциплины Инквизиціи, ни за что не соглашался стоять на страж у дверей моей кельи. Я вернулся туда въ невыразимо мучительномъ состояніи. Чмъ боле я старался выяснить свое положеніе, тмъ боле я запутывался въ немъ. Моимъ единственнымъ выходомъ и утшеніемъ было твердое намреніе повиноваться, какъ можно строже, всмъ требованіямъ Инквизиціи. Я тщательно слдилъ за собой: онъ не приходилъ всю ночь. Подъ утро я заснулъ. О, какой это былъ сонъ! Геніи или демоны этого мста, повидимому, принимали участіе въ моихъ сновидніяхъ. Я убжденъ, что настоящая жертва (такъ называемаго) auto da fe не могла бы страдать больше во время ужаснаго шествія къ временному и вчному огню, чмъ я во время моего сна. Мн снилось, что судъ уже состоялся, колоколъ прозвучалъ, и мы выступили изъ тюрьмы Инквизиціи, мое преступленіе было доказано, и надо мною постановленъ приговоръ, какъ надъ монахомъ-богоотступникомъ, еретикомъ, имвшимъ сношенія съ дьяволомъ. Процессія двинулась: впереди шли доминиканцы, за ними слдовали приговоренные, съ обнаженными руками и ногами, каждый съ восковою свчею въ рук, одни въ san benito, другіе — безъ него, вс блдные, страшные, съ затаеннымъ дыханіемъ, при чемъ лица по цвту имли страшное сходство съ ихъ руками и ногами — цвта глины. Затмъ слдовали т, на черной одежд которыхъ было изображено fuego revoito {‘Пламя, обращенное внизъ’, указывавшее, что преступнику не предстояло быть сожженнымъ.}. Потомъ слдовали… Я видлъ себя, это ужасное появленіе самого себя во сн, это созерцаніе своего собственнаго призрака, пока вы еще живы, есть проклятіе почти равное созерцанію своихъ преступленій въ вчныхъ мученіяхъ. Я видлъ себя въ одежд приговореннаго, съ пламенемъ, обращеннымъ вверхъ, между тмъ какъ демоны, изображенные на моей одежд, пересмивались съ демонами, сидвшими на моихъ ногахъ и носившимися вокругъ моей головы. Съ каждой стороны, іезуиты заставляли меня размышлять о различіи между этими намалеванными огнями и тми, которые должны были окружать мою погибшую душу втеченіе цлой вчности. Вс колокола Мадрида какъ будто звонили въ моихъ ушахъ. Свта не было, а былъ тусклый полусвтъ, какой всегда видишь во сн (солнечный свтъ никогда не снится), я видлъ передъ своими глазами тусклый и дымный свтъ факеловъ, огонь которыхъ скоро долженъ былъ быть въ моихъ глазахъ. Я видлъ себя на сцен, я былъ прикованъ къ столбу, среди звона колоколовъ, проповдей іезуитовъ и криковъ толпы. Великолпный амфитеатръ находился съ противоположной стороны: король и королева Испаніи, вся аристократія и высшіе чины страны находились здсь, чтобы смотрть, какъ насъ будутъ жечь. Наши мысли во сн блуждаютъ, я слышалъ исторію объ одномъ auto da fe, гд молодая еврейка, еще не достигшая шестнадцати лтъ, осужденная на сожженіе живой, упала ницъ передъ королевой и воскликнула: ‘Спаси меня, спаси меня, не вели меня жечь: мое единственное преступленіе заключается въ томъ, что я врю въ Бога моихъ отцовъ’, королева (я полагаю, это была Елизавета Французская, жена Филиппа) заплакала, но процессія двинулась дальше. Нчто подобное промелькнуло въ моемъ сновидніи. Я видлъ, какъ просителя оттолкнули, въ слдующую минуту это была фигура моего брата Хуана, который ухватился за меня съ крикомъ: ‘Спаси меня, спаси меня!’ Въ слдующую минуту, я опять видлъ себя прикованнымъ къ столбу,— костры запылали, послышался звонъ колоколовъ, раздалось пніе литаній. Мои ступни превратились въ головешки, мои мышцы трещали, кровь и мозгъ шипли, мясо сгорало, какъ скоробленная кожа, кости моихъ ногъ висли, какъ два черныхъ сухихъ и неподвижныхъ сучка, въ поднимающемся пламени, оно поднялось и охватило мои волосы, я былъ въ внц изъ огня, голова моя была шаромъ съ растопленнымъ металломъ, глаза мои пылали и расплавлялись въ своихъ орбитахъ, я открылъ ротъ и глотнулъ огонь,— я закрылъ его: огонь былъ внутри меня. А колокола все продолжали звонить и толпа кричала, и король и королева, все дворянство и духовенство смотрли, а мы горли и горли. Во сн душа моя и тло обратились въ уголь.
‘Я проснулся съ ужаснымъ восклицаніемъ, всегда испускаемымъ и никмъ не слышимымъ, этихъ несчастныхъ, когда огонь охватываетъ ихъ — Misericordia por amor di Dios! Мой собственный крикъ разбудилъ меня,— я былъ въ своей тюрьм, и около меня стоялъ искуситель. Повинуясь побужденію, которому я не могъ противиться, побужденію, внушенному ужасами моего сна, я бросился къ его ногамъ и умолялъ его ‘спасти меня’.
‘Я не могу сказать, сэръ, и этотъ вопросъ едва-ли разршимъ человческимъ умомъ — имло-ли это непостижимое существо власть вліять на мои сны и внушать демону-искусителю образы, которые заставили меня у его ногъ искать надежды и спасенія. Какъ бы то ни было, онъ, безъ сомннія, воспользовался моими мученіями, полупризрачными, полуреальными, и, доказавъ мн, что имлъ силу устроить мой побгъ изъ тюрьмы Инквизиціи, предложилъ мн непередаваемыя условія, которыхъ я не могу сообщить иначе, какъ на исповди’.
Здсь Мельмотъ не могъ не вспомнить о непередаваемомъ условіи, предложенномъ Стентону въ дом умалишенныхъ, онъ вздрогнулъ и не сказалъ, ни слова. Испанецъ продолжалъ:
‘На слдующемъ допрос вопросы предлагались мн оживленне и настоятельне, чмъ прежде, и мн хотлось, чтобы меня больше слушали, чмъ спрашивали, несмотря на постоянную подозрительность и формализмъ инквизиторскаго допроса, мы скоро пришли къ пониманію другъ друга. Я имлъ предъявить къ нимъ требованіе, а они ничего не теряли, исполняя его. Я сознался безъ колебанія, что видлъ у себя еще разъ таинственное существо, которое могло проникать въ убжище Инквизиціи безъ ея разршенія, или предупрежденія (судьи задрожали, на своихъ мстахъ, когда я произнесъ эти слова), что я, какъ нельзя боле охотно, готовъ открыть все, что обнаружилось въ нашей послдней бесд, но сперва желалъ бы высказать это на исповди священнику и получить отпущеніе. Это было противно правиламъ Инквизиціи, но, по такому чрезвычайному случаю, было мн разршено. Черная занавсь была опущена передъ однимъ изъ угловъ, я опустился на колни передъ священникомъ и повдалъ ему эту страшную тайну, которая, согласно правиламъ католической церкви, не можетъ быть открыта духовникомъ никому, кром папы. Не понимаю, на какихъ именно основаніяхъ, но отъ меня потребовали, чтобы я повторилъ ту-же исповдь передъ инквизиторами. Я повторилъ ее слово въ слово, за исключеніемъ тхъ выраженій, какія моя клятва и признаніе святости тайны исповди не позволяли мн открыть. Искренность этой исповди, какъ я думалъ, должна была вызвать чудо: такъ оно и случилось, но произошло не то чудо, какого я ожидалъ. Они потребовали отъ меня непередаваемой тайны, я объяснилъ, что она хранится въ сердц священника, которому я ее открылъ на духу. Они стали шептаться и, повидимому, совщались о пытк.
‘Въ это время, какъ легко предположить, я обводилъ тревожнымъ и измученнымъ взглядомъ комнату, гд большое Распятіе въ тринадцать футовъ вышины стояло въ наклонномъ положеніи надъ мстомъ предсдателя. Въ ту минуту я увидалъ какое то лицо, сидвшее за столомъ, покрытымъ чернымъ сукномъ, погруженное въ занятія секретаря, или записыванія показаній обвиняемаго. Когда меня ближе подвели къ столу, это лицо бросило на меня взглядъ, которымъ дало понять, что узнаетъ меня, это былъ мой страшный собесдникъ, теперь онъ состоялъ на служб Инквизиціи. Я потерялъ всякую надежду въ тотъ мигъ, какъ увидалъ на ею лиц свирпое, недовольное выраженіе, подобное тому, какое бываетъ у тигра, когда онъ выскакиваетъ изъ заросли, или у волка, когда онъ выходитъ изъ своего логовища. Это лицо отъ времени до времени бросало на меня взгляды, въ которыхъ я не могъ ошибаться и которые боялся понимать, я имлъ основаніе предполагать, что страшный приговоръ, произнесенный противъ меня, исходилъ изъ его устъ, или, по крайней мр, былъ внушенъ имъ. ‘Ты, Алонзо ди Монсада, монахъ, принадлежащій къ ордену… обвиняешься въ преступленіяхъ ереси, богоотступничеств (‘о нтъ, нтъ’ вскрикнулъ я, но никто не обратилъ на меня вниманія) и въ заговор съ врагомъ человческаго рода противъ спокойствія общины, въ которой ты далъ обтъ Богу, и противъ власти святого учрежденія, кром того, обвиняешься въ сношеніяхъ въ твоей кель, находящейся въ темниц святого учрежденія, съ адскимъ посломъ врага Бога, человка и твоей собственной богоотступнической души, осуждаешься на основаніи твоего собственнаго признанія, что адскій духъ имлъ доступъ въ твою келью,— и вслдствіе того, предаешься…
‘Я боле не слушалъ. Я протестовалъ, но мой голосъ терялся среди говора служащихъ. Распятіе, висвшее сзади кресла судьи, качалось и вращалось передъ моими глазами, лампа, спускавшаяся съ потолка, казалось мн, имла двадцать огней. Я поднялъ руки, произнося клятву, боле сильныя руки заставили ихъ опуститься. Я пытался говорить,— ротъ мой былъ зажатъ. Я опустился на колни: меня готовились вытащить отсюда въ такомъ положеніи, когда, по знаку престарлаго инквизитора, меня освободили на нсколько минутъ. Онъ заговорилъ со мною, и слова его казались еще ужасне, вслдствіе искренности говорившаго. Отъ его возраста, отъ его внезапнаго вмшательства я ожидалъ пощады. Онъ былъ очень старъ: онъ былъ уже слпъ втеченіе двадцати лтъ, когда онъ всталъ, чтобы произнести мн проклятіе, мои мысли перенеслись отъ римлянина Аппія Клавдія, благословлявшаго потерю зрнія, такъ какъ она позволяла, ему не видть позора его отечества, къ тому слпому главному инквизитору, который уврялъ Филиппа, что, принося въ жертву своего сына, онъ поступаетъ по подобію Всемогущаго, пожертвовавшаго Своимъ Сыномъ для спасенія человческаго рода. Ужасная профанація, но разительно соотвтствующая сердцу католика. Слова инквизитора были слдующія: ‘Несчастный богоотступникъ и отлученный, я благословляю Бога за то, что эти изсохшія зницы не могутъ больше видть тебя. Ты былъ одержимъ демономъ съ самаго твоего рожденія, ты родился въ грх, бсы качали твою колыбель и окунались въ воду святой купели, издваясь надъ воспріемниками твоего, неосвященнаго крещенія. Незаконнорожденный, проклятый, ты всегда былъ бременемъ святой церкви, и теперь адскій духъ приходитъ требовать свое достояніе, и ты признаешь его своимъ господиномъ и властителемъ. Онъ нашелъ и запечатллъ тебя, какъ свою собственность, даже въ тюрьм Инквизиціи. Иди, проклятый, мы передаемъ тебя въ мірскія руки, прося, чтобы он поступили съ тобой не слишкомъ сурово.’ При этихъ ужасныхъ словахъ, смыслъ которыхъ я понималъ слишкомъ хорошо, я испустилъ мучительный крикъ — единственный человческій звукъ, когда-либо раздававшійся въ стнахъ Инквизиціи. Но меня вынесли оттуда, и на этотъ крикъ, въ который я вложилъ всю силу природы, также никто не обратилъ вниманія, какъ на крикъ изъ комнаты пытокъ. По возвращеніи въ свою келью, я почувствовалъ увренность, что все это было выдумано искусствомъ инквизиторовъ, чтобы довести меня до самообвиненія (къ чему они всегда стремятся, если могутъ этого достичь) и наказать меня, какъ преступника, тогда какъ я былъ виновенъ только въ вынужденной исповди.
‘Съ невыразимымъ раскаяніемъ и горемъ, я проклиналъ свою безсмысленную, глупую доврчивость. Кто, кром идіота, кром слабоумнаго, могъ сдлаться жертвой такого умысла? Возможно-ли было поврить, чтобы въ тюрьмахъ Инквизиціи могъ ходить свободно посторонній человкъ, котораго никто не могъ замтить или схватить,— чтобы такое существо могло входить въ кельи, недоступныя для человческой силы, и вести разговоры съ узниками, по своему желанію, появляться и исчезать, оскорблять Инквизицію, издваться надъ нею и богохульствовать, предлагать побгъ и указывать средства для него, съ точностью и легкостью, какія могутъ быть только результатомъ спокойнаго и глубокаго разсчета,— и все это въ стнахъ Инквизиціи, почти на такомъ разстояніи, на какомъ это могутъ слышать судьи и, несомннно, слышитъ стража, наблюдающая днемъ и ночью за всми переходами, съ вчно бодрствующею инквизиторскою бдительностью? Все это смшно, чудовищно, невозможно, все это было заговоромъ, чтобы довести меня до самообвиненія. Мой гость былъ агентомъ и сообщникомъ Инквизиціи, а я сдлался собственнымъ обличителемъ и палачемъ. Таково было мое заключеніе, при всей его безнадежности, оно, несомннно, не лишено было вроятности.
Теперь мн ничего не оставалось, какъ только ожидать самой страшной участи среди мрака и безмолвія моей кельи, гд полное прекращеніе посщеній незнакомца подтверждало ежечасно мою догадку относительно ихъ характера и цли, какъ вдругъ произошло событіе, послдствія котораго одинаково разрушили и опасенія, и надежды, и расчеты, Это былъ большой пожаръ, вспыхнувшій въ стнахъ Инквизиціи въ конц прошлаго столтія.
‘Это было въ ночь на 29 ноября 17…. когда произошло это необычайное обстоятельство, необычайное, вслдствіе хорошо извстныхъ мръ предосторожности, принимаемыхъ бдительностью святаго учрежденія противъ возможности подобнаго случая, а также вслдствіе малаго количества топлива, сжигаемаго въ его стнахъ. При первомъ извстіи о быстромъ распространеніи огня и объ угрожающей опасности, заключенныхъ приказано было вывести изъ келій и охранять во двор тюрьмы. Я долженъ засвидтельствовать, что съ нами обращались весьма человчно и почтительно. Насъ, одного за другимъ, вывели изъ келій и поставили каждаго между двумя стражами, которые не употребляли съ нами никакого насилія и даже грубыхъ выраженій, но отъ времени до времени увряли насъ, что, если опасность сдлается угрожающей, намъ позволено будетъ воспользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ для побга. Изобразить насъ, какъ мы стояли тамъ, было бы сюжетомъ, достойнымъ кисти Сальватора Розы или Мурильо. Наши печальныя одежды и унылые взоры, представлявшіе рзкую противоположность съ не мене мрачными, по внушительными и властными, взглядами стражи и служащихъ, освщались огнемъ факеловъ, которые, казалось, горли все блдне и блдне, по мр того, какъ пламя поднималось и бушевало, торжествуя, надъ башнями Инквизиціи. Все небо было въ огн, и факелы въ рукахъ, становившихся мене твердыми, бросали дрожащій и тусклый свтъ. Мн все это казалось грубо намалеванной картиной Страшнаго суда. Богъ какъ-будто нисходилъ въ свт, облекавшемъ небо, а мы, блдные и дрожащіе, стояли внизу.
‘Среди группы узниковъ находились отцы и сыновья, которые, быть можетъ, были обитателями смежныхъ келій втеченіе нсколькихъ лтъ, не догадываясь о своемъ сосдств ими пребываніи здсь, но они не осмливались узнавать другъ друга. Разв это не напоминало послдняго дня, когда люди, родственные между собой на земл, могутъ оказаться въ различныхъ разрядахъ овецъ и козлищъ, не пытаясь узнавать попавшихъ въ стадо другого пастыря? Здсь были также родители и дти, которые узнавали другъ друга и протягивали одинъ другому изможденныя руки, чувствуя, что имъ никогда уже боле не придется встртиться, такъ какъ нкоторые изъ нихъ были осуждены на сожженіе, другіе на пожизненное заключеніе, а третьи на служебныя обязанности Инквизиціи, ввид смягченія ихъ приговора. Разв все это не напоминало дня послдняго суда, гд родители и дти могутъ имть различную участь, и руки, которыя могли бы выказать послднее проявленіе земной привязанности, тщетно протягивались бы надъ бездной вчности? Позади и вокругъ насъ стояли служащіе и стражи Инквизиціи, внимательно слдившіе за распространеніемъ пламени, но не опасавшіеся за себя. Таково должно быть чувство тхъ духовъ, которые будутъ слдить за судомъ Всевышняго и будутъ знать участь тхъ, за кмъ имъ назначено наблюдать. Разв все это не походило на день Страшнаго суда? Высоко, высоко надъ нами, пламя вырывалось массами, взвиваясь къ раскаленному небу. Башни Инквизиціи рушились среди раскаленныхъ обломковъ,— этотъ страшный монументъ силы, преступленія и заблужденія человческаго ума истлвалъ, какъ свитокъ бумаги въ огн. Разв не такъ-же будетъ въ послдній день суда?
‘Помощь прибывала медленно: испанцы вообще лнивы, трубы дйствовали неудовлетворительно, опасность возрастала, огонь поднимался выше и выше, люди, приставленные къ насосамъ, обезсилвъ отъ страха, падали на землю и призывали всхъ святыхъ, имена которыхъ могли припомнить, прося ихъ остановить распространеніе пламени. Какъ бы то ни было, пожаръ становился сильне и сильне. Звонили вс колокола Мадрида. Всмъ алькадамъ посланы были приказанія. Самъ король Испаніи (посл труднаго охотничьяго дня {Страсть покойнаго короля Испаніи къ полевой охот хорошо извстна.}) присутствовалъ лично. Церкви были освщены, и тысячи набожныхъ людей молились на колняхъ, при свт факеловъ, или другомъ, какой могли достать, чтобы гршныя души, заключенныя въ Инквизиціи, могли почувствовать въ огн, пожиравшемъ ея стны, нкоторое предвкушеніе огня, который будетъ горть для нихъ вчно. Пожаръ продолжался, длая свое страшное дло и обращая такъ, же мало вниманія на королей и духовныхъ лицъ, какъ и на простыхъ пожарныхъ. Я убжденъ, что двадцать толковыхъ людей, привычныхъ къ такой работ, могли-бы затушить огонь, но, когда наши рабочіе дйствовали машинами, они вс стояли на колняхъ.
‘Пламя стало, наконецъ, спускаться во дворъ. Тогда началась сцена неописаннаго ужаса. Несчастные, приговоренные къ сожженію, вообразили, что часъ ихъ пришелъ. Отупвшіе отъ долгаго заключенія и покорные настолько, насколько святое учрежденіе могло требовать того, они впали въ бредъ, при вид приближающагося пламени, и громко кричали: ‘Пощадите, пощадите, не заставляйте меня мучиться долго.’ Другіе, становясь на колни передъ наступающимъ пламенемъ, молились ему. Имъ казалось, что они видятъ почитаемыхъ ими святыхъ, ангеловъ и даже Пресвятую Дву, сходящихъ въ пламени принять ихъ души, въ ту минуту, когда она отлетаетъ отъ ихъ обгорлаго тла на костр, они громко пли гимны, столько-же съ ужасомъ, сколько и съ надеждой. Среди этой сцены безумія, инквизиторы оставались врны самимъ себ. Нельзя было смотрть безъ удивленія на ихъ твердую и торжественную осанку. Когда пламя охватило все зданіе, они не сдвинулись съ мста, не сдлали ни одного движенія рукой, не моргнули глазомъ, ихъ долгъ, ихъ суровый и безсердечный долгъ казался единственнымъ началомъ и двигателемъ ихъ существованія. Они походили на фалангу, закованную въ непроницаемое желзо. Когда огонь бушевалъ, они спокойно крестились, когда узники вскрикивали, они давали знакъ молчанія, когда т осмливались молиться, они силой заставляли ихъ подниматься съ колнъ и упоминали о безполезности молитвы въ такую критическую минуту, когда мозино быть увреннымъ, что пламя, пощады отъ котораго они просятъ, будетъ горть жарче тамъ, откуда нельзя убжать и гд нельзя имть надежды на освобожденіе. Въ этотъ мигъ, стоя въ групп узниковъ, я былъ пораженъ необычайнымъ зрлищемъ. Быть можетъ, въ минуты отчаянія воображеніе иметъ наиболе силы, и т, кому довелось много страдать, могутъ лучше всего описывать и чувствовать. Въ раскаленномъ свт колокольня Доминиканской церкви обозначалась такъ же ясно, какъ днемъ. Это было у самой тюрьмы Инквизиціи. Ночь была совершенно темна, но свтъ пожара былъ такъ силенъ, что я могъ видть, какъ шпиль блестлъ отъ отраженнаго огня, подобно метеору. Стрлки часовъ виднлись такъ отчетливо, какъ будто кто-либо держалъ передъ ними факелъ, спокойное и молчаливое движеніе времени среди шумнаго смятенія полуночныхъ ужасовъ и эта сцена муки, безплоднаго и непрестаннаго движенія физическаго и умственнаго міра могли бы показать глубокомысленныя и оригинальныя картины, если бы все мое вниманіе не было приковано къ человческой фигур, стоявшей на острі шпиля и наблюдавшей эту сцену въ полномъ спокойствіи. Я не могъ ошибаться: это была фигура того, кто посщалъ меня въ кельи Ипквизиціи. Надежда на свое оправданіе заставила меня позабыть обо всемъ. Я громко окликнулъ стража и указалъ ему фигуру, которую каждый могъ видть въ этомъ яркомъ свт. Никто, однако, не имлъ времени взглянуть на нее. Въ эту самую минуту, сводчатая галерея двора противъ насъ обрушилась, и развалины ея упали у нашихъ ногъ, дохнувъ на насъ цлымъ океаномъ пламени. Дикій крикъ вырвался изъ всхъ устъ. Узники, стражи и инквизиторы, вс попятились, смшавшись въ одну группу ужаса.
‘Пламя было заглушено паденіемъ массы камней, и въ слдующую минуту поднялось такое ослпляющее облако дыма и пепла, что невозможно было различить лица того, кто стоялъ около васъ. Смятеніе увеличивалось противоположностью этой внезапной темноты съ невыносимымъ свтомъ, истомлявшимъ зрніе незадолго передъ тмъ, и криками тхъ, кто, находясь вблизи арки, лежали искалченные подъ ея обломками. Среди криковъ, мрака и пламени, предо мной открылось свободное пространство. Мысль и движеніе были одновременными: никто не видалъ, никто не преслдовалъ, за нсколько часовъ раньше того, чмъ мое отсутствіе могло быть замчено или могло начаться розыскиваніе меня, я выбрался, невидимый и незамченный, чрезъ развалины и находился на улицахъ Мадрида.
‘Тмъ, кто избавились отъ неминуемой и жестокой гибели, вс другія опасности кажутся незначительными. Несчастный, спасшійся отъ кораблекрушенія, не заботится о томъ, на какой берегъ онъ выброшенъ, хотя Мадридъ, въ дйствительности, былъ для меня лишь боле обширной тюрьмой Инквизиціи, тмъ не мене, зная, что я уже не нахожусь боле въ рукахъ ея служителей, я испытывалъ какое то безумное и неопредленное сознаніе безопасности. Если-бы я поразмыслилъ хотя одну минуту, я бы долженъ былъ понять, что особенности моего костюма и босыя ноги могутъ выдать меня повсюду, гд бы я ни оказался. Совпаденіе обстоятельствъ, было, однако, благопріятно для меня: улицы были совершенно пусты, вс, не находившіеся въ постели, или не имвшіе ея, были въ церквахъ, стараясь молитвою отвратить гнвъ небесъ и дальнйшее распространеніе пламени.
‘Я бжалъ, не зная куда, пока уже не въ силахъ былъ бжать. Свжій воздухъ, отъ котораго я отвыкъ, кололъ, какъ иглами, мою гортань и легкія, не давая мн возможности дышать, хотя въ первыя минуты онъ, казалось мн, подкрпилъ меня. Я увидалъ около себя зданіе, широкія двери котораго были открыты. Я бросился туда: это была церковь. Я упалъ, весь измученный на каменный полъ. Я попалъ въ придлъ, онъ отдлялся большою ршеткою отъ каедры. Я могъ видть тамъ священниковъ у алтаря, при свт рдкихъ лампадъ, и нсколько дрожащихъ богомольцевъ, на колняхъ. Была рзкая противоположность между блескомъ лампадъ близъ самой каедры и слабымъ свтомъ, проникавшимъ черезъ окна придла, едва дававшимъ возможность видть памятники, къ одному изъ которыхъ я прижалъ на минуту свои сильно бьющіеся виски. Я не могъ отдыхать, я не смлъ этого сдлать, приподнимаясь, я невольно взглянулъ на памятникъ. Свтъ усилился, какъ-будто съ злымъ намреніемъ, чтобы помочь моему зрнію. Я прочиталъ: ‘Orate pro anima.’ Наконецъ, я добрался до имени, оно было: ‘Хуанъ ли Монсада.’ Я убжалъ съ этого мста, какъ-будто преслдуемый демонами: мстомъ моего отдыха была преждевременная могила моего брата.

ГЛАВА XII.

Juravi lingua, mentem injurat am gero.—
Who brought you first acquaint ed with the devil?
Shirley’s St Patrick for Ireland.

‘Я бжалъ до тхъ поръ, пока не задохся, или не потерялъ силъ (не замчая, что нахожусь въ темномъ проход), и, наконецъ, не натолкнулся на какую-то дверь. Ударившись о нее, я распахнулъ ее настежъ и очутился въ низкой темной комнат. Я упалъ на руки и на колни, приподнявшись и оглядвшись кругомъ, я увидлъ нчто столь странное, что забылъ на минуту свою личную тревогу и страхъ.
‘Комната была очень мала, и я могъ замтить, что я не только раскрылъ дверь, но и висвшую передъ нею большую завсу, широкія складки которой оставляли мн возможность укрыться, еслибы это было нужно. Въ комнат никого не было, и у меня было время ознакомиться на свобод съ ея странной обстановкой.
‘Тамъ находился столъ, покрытый сукномъ, на немъ помщались сосудъ оригинальной формы и книга, въ которую я заглянулъ, но не могъ въ ней прочитать ни одной буквы. Поэтому я благоразумно призналъ ее за магическую книгу и закрылъ съ чувствомъ понятнаго ужаса. (Это былъ списокъ еврейской Библіи, отмченный самаринскими точками). Тамъ лежалъ еще ножъ, а къ ножк стола былъ привязанъ птухъ, возвщавшій громкими криками свое нетерпніе по поводу лишенія его свободы.
‘Я сознавалъ, что все вмст это представляло нчто странное и имло видъ приготовленія къ жертвоприношенію. Я вздрогнулъ и закутался въ складки занавси, висвшей передъ дверью, которую я растворилъ своимъ паденіемъ. Тусклая лампа, спускавшаяся съ потолка, показывала мн вс эти предметы и позволяла наблюдать все, что вслдъ затмъ произошло. Человкъ среднихъ лтъ, съ наружностью, которой, даже на взглядъ испанца, придавали нчто особенное темныя, густыя брови, рзко выступающій носъ и блескъ блковъ глазъ, вошелъ въ комнату, опустился на колни передъ столомъ, поцловалъ книгу, лежавшую на немъ, прочиталъ оттуда нсколько фразъ, которыя, какъ казалось мн, должны были предшествовать какому-то ужасному жертвоприношенію, затмъ онъ попробовалъ остріе ножа, опять сталъ на колни, произнесъ нсколько словъ, непонятныхъ для меня (он были на язык этой книги), и громко позвалъ кого-то, называя его Манассія-бенъ-Соломонъ. Никто не откликнулся. Онъ вздохнулъ, провелъ рукою по лбу, съ видомъ человка, извиняющагося передъ самимъ собою за кратковременную забывчивость, и произнесъ имя ‘Антоніо’. Молодой человкъ немедленно вошелъ и спросилъ:
— ‘Вы звали меня, отецъ?
Произнося эти слова, онъ окинулъ разсяннымъ и блуждающимъ взглядомъ странное убранство комнаты.
— ‘Да, я звалъ тебя, мой сынъ, но почему ты не откликнулся мн?
— ‘Я не слыхалъ, отецъ, я не думалъ, что вы зовете меня. Я слышалъ только имя, какимъ никогда прежде не назывался. Когда вы сказали ‘Антоніо’, я повиновался вашему призыву и пришелъ.
— ‘Но этимъ именемъ ты будешь называться впередъ и будешь извстенъ подъ нимъ, по крайней мр, мн, если только не изберешь другого. Ты долженъ сдлать выборъ.
— ‘Отецъ мой, я приму всякое имя, какое вы выберете.
— ‘Нтъ, выборъ новаго имени долженъ зависть отъ тебя самого, ты долженъ на будущее время принять или имя какое ты слышалъ, или нкоторое другое.
— ‘Какое же другое?
— ‘Отцеубійцы.
‘Юноша содрогнулся отъ ужаса,— не столько отъ самаго слова, сколько отъ выраженія, съ какимъ оно было произнесено, поглядвъ нкоторое время на отца съ видомъ боязливаго и умоляющаго недоумнія, онъ разразился рыданіями. Отецъ воспользовался этой минутой. Онъ крпко взялъ сына за руки и проговорилъ.
— ‘Дитя мое, я далъ теб жизнь, и ты можешь отплатить мн за нее: моя жизнь зависитъ отъ тебя. Ты думаешь, что я католикъ: я тебя воспиталъ, какъ католика, для сохраненія моей и твоей жизни въ такой стран, гд исповданіе истинной вры неизбжно повлекло бы за собой гибель обоихъ. Я принадлежу къ тому народу, котораго каждый клеймитъ и поноситъ, и умлости и талантливости котораго, тмъ не мене, неблагодарная страна, проклинающая его, обязана половиной источниковъ своего національнаго благосостоянія. Я — еврей, израильтянинъ, одинъ изъ тхъ, о которыхъ даже христіанскій апостолъ говоритъ, что они ‘врою побждали царства, творили правду и получали обтованіе’…
‘Онъ остановился, не желая, чтобы дальнйшія слова оказались противоречащими его чувствамъ.
— ‘Страдающій или торжествующій Мессія придетъ {Евреи врятъ въ двухъ Мессій, страдающаго и торжествующаго, ради примиренія пророчества съ своими ожиданіями.} продолжалъ онъ. Я — еврей, я назвалъ тебя въ часъ твоего рожденія именемъ Манассіи бенъ-Соломона. Я назвалъ тебя этимъ именемъ, я чувствовалъ, что оно съ этого часа слилось съ моимъ сердцемъ, и надялся, когда оно звучало мн изъ глубины этого сердца, что когда-нибудь ты признаешь его своимъ. Это было мечтой, но неужели, возлюбленное дитя мое, ты не осуществишь этой мечты? Неужели не осуществишь? Неужели? Богъ твоихъ отцовъ ожидаетъ тебя, а твой отецъ у твоихъ ногъ умоляетъ тебя послдовать вр твоего праотца, Авраама, пророка Моисея и всхъ святыхъ пророковъ, пребывающихъ съ Господомъ и видящихъ въ эту минуту колебанія твоей души между чуждой намъ врой и врою тхъ, кто поклоняются Богу твоихъ отцовъ, Богу вковъ, вчному Богу неба и земли, у котораго нтъ поклонниковъ, кром тхъ, кто, подобно мн, приносятъ ему въ жертву свои сердца въ уединеніи, подъ угрозою, что эти сердца будутъ пронизаны ихъ родными дтьми.
‘При этихъ словахъ, молодой человкъ, пораженный всмъ, что онъ видлъ, и слышалъ, и вовсе не приготовленный для внезапнаго перехода изъ католицизма въ юдаизмъ, залился слезами. Отецъ, пользуясь благопріятной минутой, заговорилъ:
— ‘Ты долженъ теперь, мое дитя, объявить себя рабомъ тхъ, которые отстранились отъ закона Моисея и отъ заповдей Божіихъ, или присоединиться къ врующимъ, которые упокоятся на лон Авраамовомъ и оттуда будутъ видть, какъ неврующіе горятъ въ адскомъ огн и напрасно просятъ дать имъ каплю воды, согласно словамъ ихъ пророка. Разв такая картина не вызываетъ у тебя горделиваго желанія отказать имъ въ такой капл?
— ‘Я не откажу имъ въ ней,— съ рыданіями отвтилъ юноша,— я отдамъ имъ эти слезы.
— ‘Побереги ихъ для гроба твоего отца,— прибавилъ евреи,— для гроба, на который ты меня осудилъ. Я жилъ, копилъ деньги, высматривалъ, подлаживался къ этимъ неврующимъ, и все для тебя. А теперь… а теперь ты отвергаешь Бога, Который одинъ можетъ спасти тебя, и отца, умоляющаго на колняхъ принять это спасеніе.
— ‘Нтъ, не могу,— проговорилъ ошеломленный юноша.
— ‘На что-же ты ршаешься въ такомъ случа? Я у твоихъ ногъ, чтобы узнать твое ршеніе. Смотри, таинственныя орудія твоего посвященія готовы. Вотъ неиспорченная книга Моисея, пророка Божія, какимъ его признаютъ и неврующіе. Вотъ вс приготовленія для года искупленія, ршай — долженъ ли ты, посредствомъ этихъ обрядовъ, быть посвященъ теперь-же истинному Богу, или долженъ схватить твоего отца (отдающаго жизнь въ твои руки) и тащить его за горло въ тюрьмы Инквизиціи. Ты это можешь сдлать,— сдлаешь ли ты это?
‘Униженно, весь дрожа, отецъ поднялъ стиснутыя руки вверхъ. Я воспользовался этой минутой: отчаяніе придало мн смлость. Я не понималъ ни одного слова изъ того, что было сказано, за исключеніемъ упоминанія объ Инквизиціи. Я воспользовался этимъ послднимъ словомъ: я ухватился въ своемъ отчаяніи за сердце отца и его сына. Я бросился впередъ изъ-за занавси и воскликнулъ:
— ‘Если онъ не выдастъ тебя Инквизиціи, то я это сдлаю.
‘Вмст съ тмъ, я упалъ къ его ногамъ. Это соединеніе вызова и униженія, моя жалкая фигура, инквизиціонная одежда и вторженіе среди этого тайнаго и торжественнаго свиданія, поразили еврея ужасомъ, который онъ напрасно старался скрыть, пока, наконецъ, вставъ на ноги, которыя у меня подогнулись отъ слабости, я не прибавилъ:
— ‘Да, я выдамъ васъ Инквизиціи, если вы немедленно не укроете меня отъ нея.
‘Евреи взглянулъ на мою одежду, понялъ опасность, грозившую ему и мн и, съ несравненнымъ физическимъ присутствіемъ духа, возможнымъ для человка только подъ сильнымъ впечатлніемъ умственнаго возбужденія и личной опасности, бросился уничтожать въ одну и ту же минуту вс слды искупительной жертвы и мой инквизиціонный костюмъ. Почти одновременно, онъ громко позвалъ Ревеку, чтобы убрать сосуды со стола, и попросилъ Антоніо уйти изъ комнаты. Онъ поспшилъ одть меня въ какое-то платье, которое извлекъ изъ гардероба, собиравшагося втеченіе столтій, онъ сорвалъ съ меня инквизиціонную одежду съ такой силой, что я остался почти обнаженнымъ, а платье мое все оказалось разорваннымъ.
‘Было нчто страшное и смшное въ сцен, какая затмъ произошла. Ревека, старая еврейка, пришла на его зовъ, но, увидя третье лицо, удалилась въ ужас, между тмъ какъ ея господинъ, въ своемъ смущеніи, напрасно звалъ ее христіанскимъ именемъ Маріи. Вынужденный одинъ отодвигать столъ, онъ его опрокинулъ и переломилъ ногу привязаннаго къ нему несчастнаго животнаго, которое, внося свою долю въ общее смятеніе, испускало рзкіе и невыносимые крики. Еврей, схвативъ жертвенный ножъ, оживленно повторилъ нсколько разъ какія-то слова и прекратилъ мученія несчастной птицы, затмъ, дрожа за открытое проявленіе своего юдаизма, онъ слъ среди обломковъ опрокинутаго стола, осколковъ разбитой посуды и остатковъ замученнаго птуха. Онъ посмотрлъ на меня взглядомъ отуплаго и забавнаго безсилія и спросилъ, какъ будто въ бреду: ‘Зачмъ господамъ инквизиторамъ угодно было постить его скромное, но честное, жилище?’ Я былъ смущенъ, едва-ли мене его, хотя мы говорили на одномъ и томъ же язык, и, силою обстоятельствъ, были вынуждены къ одинаково странному, внушенному отчаяніемъ взаимному доврію, но въ первые полчаса намъ былъ бы необходимъ разумный истолкователь нашихъ восклицаній, проявленій страха и выраженіи откровенности. Наконецъ, нашъ общій страхъ оказалъ полезное дйствіе, и мы поняли другъ друга. Дло закончилось тмъ, что не дольше, какъ черезъ часъ, я увидлъ себя одтымъ въ удобное платье и сидящимъ за столомъ, обильно уставленномъ яствами, чувствуя на себ пристальные взгляды моего невольнаго хозяина и наблюдая его, въ свою очередь, злыми, недоврчивыми глазами, перебгавшими отъ стола къ нему, какъ будто я могъ, въ случа опасности отъ его измны, бросить то, что я лъ, и упиться его кровью. Но подобной опасности не случилось: мой хозяинъ больше боялся меня, чмъ я имлъ основанія бояться его, и это по многимъ причинамъ. Онъ былъ прирожденнымъ евреемъ, обманщикомъ, злодемъ, который, питаясь на счетъ нашей святой церкви, превратилъ пищу, доставляемую ею, въ ядъ и старался влить этотъ ядъ въ уста своего сына. Я же былъ лишь бглецъ изъ Инквизиціи, узникъ, имвшій инстинктивное и весьма извинительное нежеланіе доставлять инквизиторамъ трудъ зажигать костеръ для меня, тогда какъ его можно было употребить съ большей пользой для сожженія приверженца закона Моисеева. На самомъ дл, при безпристрастномъ разсмотрніи, все склонялось въ мою пользу, и еврей дйствовалъ, какъ будто онъ именно такъ думалъ, хотя все это я приписывалъ страху его передъ Инквизиціей.
‘Эту ночь я спалъ — не знаю, какъ и гд? У меня были странныя сновиднія еще прежде, чмъ я заснулъ, если только я спалъ, затмъ эти виднія, эти предметы проходили передо мною съ страшной и суровой дйствительностью. Я часто искалъ въ своей памяти слдовъ первой ночи, проведенной подъ кровлей еврея, но ничего не могъ найти, за исключеніемъ убжденія въ моемъ полномъ умственномъ разстройств. Этого не могло быть, и я не знаю, какъ это было. Я помню что еврей свтилъ мн вверхъ по узкой лстниц, и я спрашивалъ у него,— не ступени ли это, спускающіяся въ тюрьмы инквизиціи? Помню, что онъ распахнулъ дверь, и я спросилъ не дверь ли это въ комнату пытки? Помню, что когда онъ пытался раздть меня, я вскрикивалъ: ‘Не привязывайте меня слишкомъ туго,— я знаю, что долженъ терпть, но будьте милосердны,’ а когда онъ опустилъ меня на постель, я крикнулъ: ‘Такъ вы привязали меня къ дыб? Затяните покрпче, чтобы мн скоре потерять сознаніе, но не давайте врачу щупать мой пульсъ,— пусть онъ перестанетъ биться, и страданія мои прекратятся’. Я ничего боле не помню втеченіе многихъ дней, хотя и старался вспомнить, и, по временамъ, у меня мелькали отрывки мыслей, почти утраченныхъ. О, сэръ, бываютъ преступники воображенія, которые, если-бы мы могли помстить ихъ въ самые дальніе углы ихъ великолпнаго, но слишкомъ хрупкаго зданія, чувствовали бы себя тамъ всего счастливе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘На самомъ дл, прошло много дней, прежде чмъ еврей почувствовалъ, что его безопасность покупается слишкомъ дорогой цной — путемъ гостепріимства для безпокойнаго и, пожалуй, умственно разстроеннаго пришельца. Онъ воспользовался первымъ случаемъ, какой представился по возстановленіи моего разсудка, чтобы намекнуть мн на это и дружелюбно освдомиться, что я предполагаю длать и куда думаю отправиться. Этотъ вопросъ въ первый разъ открылъ передо мною перспективу безнадежнаго и безконечнаго отчаянія: Инквизиція, какъ будто огнемъ и мечемъ, опустошила вс мои жизненные пути. Во всемъ королевств испанскомъ для меня не было мста, гд бы я могъ остановиться, куска, какой я могъ бы състь, руки, какую я могъ бы пожать, голоса, чтобы привтствовать меня, кровли, чтобы укрыться подъ нею.
‘Вамъ незачмъ объяснять, сэръ, что власть Инквизиціи, подобно смерти, отрываетъ васъ однимъ прикосновеніемъ отъ всхъ земныхъ привязанностей. Съ той минуты, какъ васъ захватила ея рука, вс прочія человческія руки отстраняются отъ васъ: у васъ нтъ боле ни отца, ни матери, ни сестры, ни ребенка. Самый преданный и привязанный изъ этихъ родственниковъ, который въ обыкновенныхъ сношеніяхъ человческой жизни готовъ былъ бы подложить свои руки подъ ваши ноги, чтобы путь казался вамъ мягче, первый схватитъ вязанку дровъ, предназначенныхъ превратить васъ въ пепелъ, если Инквизиція потребуетъ такой жертвы. Я все это зналъ и, кром того, чувствовалъ, что если-бы я не былъ никогда узникомъ Инквизиціи, я все-таки оставался бы одинокимъ существомъ, отверженнымъ отцомъ и матерью, невольнымъ убійцей моего брата, единственнаго человка на земл, который любилъ меня или котораго я могъ любить и надяться на него, человка, промелькнувшаго, какъ молнія, въ моемъ краткомъ человческомъ существованіи, чтобы освтить и поразить его. Сила молніи уничтожилась вмст съ жертвой. Мн невозможно было жить въ Испаніи, оставаясь неузнаннымъ, если только я не ршился бы на добровольное заключеніе, столь же полное и безнадежное, какъ въ тюрьмахъ Инквизиціи. Даже если-бы чудо помогло мн выбраться изъ Испаніи,— могъ ли я просуществовать хотя одинъ день въ какой-либо стран, не зная ни ея языка, ни нравовъ, ни способовъ для пріобртенія средствъ къ жизни? Неизбжная голодная смерть смотрла мн въ глаза, и чувство униженія, сопровождавшее сознаніе моей полной и безнадежной безпомощности, было самой острой стрлой въ колчан, заключавшемся въ моемъ сердц. Мое значеніе въ собственныхъ глазахъ уменьшалось еще тмъ, что я пересталъ быть жертвой преслдованія, отъ котораго страдалъ такъ долго. Пока люди считаютъ насъ заслуживающими того, чтобы насъ мучить, мы всегда сохраняемъ нкоторое достоинство, хотя болзненное и воображаемое. Даже находясь въ рукахъ Инквизиціи, я кому-то принадлежалъ, за мною наблюдали, и оберегали меня, теперь я былъ отвергнутъ цлымъ міромъ и проливалъ слезы, въ которыхъ было столько-же горечи, сколько и безсилія,— видя передъ собой безнадежную обширность пустыни, какою мн предстояло идти.
‘Еврей, вовсе не смущавшійся этими чувствами, ежедневно уходилъ за справками, и однажды вечеромъ возвратился въ такомъ восторг, что, казалось мн, принесъ съ собой полную увренность въ собственной безопасности, если не въ моей. Онъ сообщилъ мн, что въ Мадрид распространился слухъ, будто я погибъ на пожар, при паденіи горящихъ развалинъ. Онъ прибавилъ, что вроятность этого слуха усиливалась невозможностью узнать погибшихъ при крушеніи свода: настолько ихъ тла были обезображены огнемъ и расплющены тяжелыми обломками, впрочемъ, останки ихъ были собраны, и было предположено, что и мои находятся въ томъ числ. За упокой ихъ отслужена обдня, и части ихъ обугленныхъ тлъ, сложенныя въ одномъ гроб {Такой необычайный фактъ произошелъ посл ужаснаго пожара, стоившаго жизни шестнадцати лицамъ, въ одномъ дом на Стефенсъ-Грин, въ Дублин, въ 1816 году. Автору пришлось слышать крики страдальцевъ, которыхъ невозможно было спасти, втеченіе полутора часа.}, погребены подъ сводами Доминиканской церкви. При этомъ, нкоторые изъ членовъ первыхъ фамилій Испаніи, въ глубочайшемъ траур и съ закрытыми лицами, молча выражали свою печаль о тхъ, кого они побоялись бы признать своими родственниками, еслибы т еще были живы. Безъ сомннія, груда пепла не могла боле быть предметомъ даже религіозной вражды. Евреи прибавлялъ, что моя мать находилась въ числ присутствовавшихъ на погребеніи, но въ такомъ длинномъ и густомъ вуал, и съ такой немногочисленной свитой, что герцогиню ди Монсада можно было узнать только по слухамъ, сообщавшимся шопотомъ, будто она находилась здсь для исполненія наказанія, назначеннаго церковью. Онъ прибавилъ, что успокоило меня еще боле, будто святое учрежденіе охотно поддерживало слухъ о моей смерти, они желали, чтобы меня считали мертвымъ, а то, чего желаетъ Инквизиція, рдко не находитъ вры въ Мадрид. Это подтвержденіе свидтельства о моей смерти было лучшимъ обезпеченіемъ моей жизни. Въ своей радостной сообщительности, расширявшей его сердце, если не его гостепріимство, еврей, пока я глоталъ хлбъ и воду (желудокъ мой все еще отказывался отъ животной пищи), разсказалъ мн, что въ этотъ самый вечеръ должна состояться процессія, наиболе торжественная и великолпная изъ всхъ, когда-либо виданныхъ въ Мадрид. Святое учрежденіе должно появиться во всей роскоши и блеск своей славы въ сопровожденіи хоругвей св. Домипика и креста, а вс духовные ордена Мадрида должны примкнуть къ нему, съ присвоенными имъ знаками, подъ охраной сильной военной стражи (присутствіе которой, по той или другой причин, считалось необходимымъ или соотвтствующимъ обстоятельствамъ), эта процессія, вмст со всмъ населеніемъ Мадрида, должна прослдовать въ главную церковь, чтобы выказать смиреніе по поводу недавняго бдствія и просить святыхъ о боле дятельной помощи въ случа будущаго пожара.
‘Наступилъ вечеръ, и еврей оставилъ меня, подъ какимъ-то необъяснимымъ и непреодолимымъ впечатлніемъ, я поднялся въ самую верхнюю комнату дома и, съ бьющимся сердцемъ, ожидалъ звона колоколовъ, который долженъ былъ возвстить о начал церемоніи. Мн не пришлось долго ждать. Когда начало темнть, каждая колокольня въ город заколебалась отъ ударовъ искусно подобранныхъ колоколовъ. Въ верхней комнат, гд я находился, было только одно окно, но, скрываясь за занавской, которую я отдергивалъ отъ времени до времени, я вполн могъ видть все зрлище. Домъ еврея выходилъ на открытое пространство, черезъ которое должна была проходить процессія, оно уже такъ было наполнено народомъ, что я недоумвалъ, какимъ образомъ процессія можетъ проложить себ путь чрезъ такую плотную, непроницаемую массу. Наконецъ, я могъ различить движеніе, какъ-будто исходившее отъ какой-то отдаленной силы, дававшей толчекъ обширному тлу, катившемуся и чернвшему у меня подъ ногами, подобно тому, какъ приходитъ въ движеніе океанъ отъ перваго и отдаленнаго волненія, производимаго бурей.
‘Толпа колебалась и шевелилась, но, повидимому, не подавалась ни на одинъ шагъ. Процессія началась. Я могъ видть, какъ она приближалась, обозначаясь Распятіемъ, хоругвями и свчами (они отложили процессію до поздняго времени, чтобы усилить ея впечатлніе свтомъ факеловъ). Я замтилъ, что толпа, еще на большомъ разстояніи, разомъ дала ей дорогу. Затмъ полился потокъ процессіи, стремясь впередъ, подобно величественной рк, между двумя берегами человческихъ тлъ, сохранявшими правильное и неизмнное разстояніе между собой, какъ-будто они были изъ камня, хоругви, кресты и свчи казались гребнями пны на несущихся волнахъ, то поднимавшихся, то опускавшихся. Наконецъ, процессія подошла еще ближе, и все великолпіе ея выступило передъ моими глазами, съ безпримрною внушительностью и величественностью. Одежды духовныхъ лицъ, сверканье факеловъ, вступавшихъ въ борьбу съ умирающими сумерками и какъ будто говорившихъ небу: ‘Твое солнце сло, но у насъ есть свое’,— торжественный и ршительный видъ всхъ участниковъ процессіи, казалось, шествовавшихъ по трупамъ королей и имвшихъ такой видъ, какъ-будто они говорили: ‘Что значитъ скипетръ передъ крестомъ?’ — само черное Распятіе, замыкавшее шествіе, въ сопровожденіи хоругви св. Доминика съ страшной надписью,— все это было зрлищемъ, умиляющимъ вс сердца, и я несказанно радовался тому, что я — католикъ. Вдругъ поднялся шумъ среди толпы, я не понималъ, откуда онъ исходилъ, потому что вс казались въ радостномъ и возвышенномъ настроеніи.
‘Я отдернулъ занавску и увидлъ, при свт факеловъ, въ толп служителей, собравшихся около хоругви св. Доминика, фигуру спутника моего бгства. Его исторія была хорошо извстна. Сперва послышался слабый свистъ, а затмъ дикій, заглушенный ревъ. Я разслышалъ голоса въ толп, громко повторявшіе: ‘Зачмъ все это? Зачмъ они спрашиваютъ, почему Инквизиція чуть вся не сгорла?— почему Пресвятая Два лишила ее своего покровительства? почему святые отвратили свои лица отъ насъ?— когда отцеубійца идетъ среди служителей Инквизиціи. Разв руки, перерзавшія горло отца, могутъ поддерживать знамя креста?’ Сперва это были слова немногихъ, но ропотъ быстро распространялся надъ толпой, бросались свирпые взгляды, руки сжимались и поднимались, и нкоторые хватали камни съ земли. Процессія, однако, подвигалась впередъ, и каждый становился на колни передъ большими крестами, по мр того, какъ они приближались, высоко несомые священниками. Но и ропотъ усиливался, и слова ‘отцеубійца, профанація, жертва’ раздавались со всхъ сторонъ, даже среди тхъ, которые становились на колни при прохожденіи креста. Ропотъ настолько усилился, что его нельзя уже было смшать съ молитвами, произносимыми вполголоса. Священники, шедшіе впереди, остановились съ плохо скрываемымъ ужасомъ,— и, повидимому, это послужило сигналомъ для страшной сцены, которая вскор должна была послдовать. Офицеръ, принадлежавшій къ страж, въ эту минуту ршился сообщить главному инквизитору объ угрожавшей опасности, но долженъ былъ отступить передъ короткимъ и сумрачнымъ отвтомъ: ‘Идите впередъ — служителямъ церкви нечего бояться’. Процессія попыталась продолжать свое шествіе, но оно было задержало толпою, въ которой замчалось какое-то роковое намреніе. Было брошено нсколько камней, но въ ту минуту, когда священники подняли Распятіе, толпа опять опустилась на колни, не выпуская, однако, кампей изъ рукъ. Офицеры вновь обратились къ главному инквизитору и просили его разршенія разсять толпу, но и на этотъ разъ получили тотъ-же мрачный и суровый отвтъ: ‘Крестъ достаточно охраняетъ своихъ служителей, какія бы опасенія ни были у васъ, у меня нтъ никакихъ’. Раздраженный этимъ отвтомъ, молодой офицеръ вскочилъ на лошадь, съ которой сошелъ изъ уваженія къ глав инквизиціи, и въ ту-же минуту былъ опрокинутъ ударомъ камня, размозжившимъ ему черепъ. Онъ обратилъ свои залитые кровью глаза на инквизитора и умеръ. Толпа испустила дикій крикъ и сдвинулась плотне. Теперь намренія ея были слишкомъ ясны. Она напирала на ту часть процессіи, гд находилась намченная жертва. Еще разъ, въ самыхъ настоятельныхъ выраженіяхъ, офицеры умоляли о разршеніи разсять толпу, или, по крайней мр, прикрыть отступленіе ненавистнаго ей лица къ какой-нибудь церкви или даже къ стнамъ Инквизиціи. Самъ несчастный (видя возраставшую около него опасность), громкими криками просилъ уважить ихъ просьбу. Главный инквизиторъ, хотя и поблднвшій, нисколько не подавался въ своемъ горделивомъ величіи. ‘Вотъ мое оружіе!’ — воскликнулъ онъ, указывая на крестъ, ‘на немъ написано: Симъ побждай. Запрещаю извлекать хотя-бы одинъ мечъ, или зарядить хотя-бы одинъ мушкетъ. Впередъ, во имя Бога’. И они пытались двинуться впередъ, но давленіе толпы останавливало ихъ. Толпа, не сдерживаемая военной силой, сдлалась неукротимой, кресты раскачивались, какъ знамена въ битв, духовныя лица, въ смятеніи и ужас, жались другъ къ другу. Среди этой обширной массы, каждая частица которой, повидимому, находилась въ движеніи, замчалось одно энергичное и явное стремленіе: извстная часть толпы неуклонно направлялась къ мсту, гд стояла, дрожа до глубины души, ея жертва, хотя и окруженная всмъ, что только внушаетъ страхъ въ земной и благоговніе въ духовной власти, охраняемая крестомъ и мечомъ. Главный инквизиторъ слишкомъ поздно увидалъ свою ошибку и теперь громко приказывалъ военной сил двинуться впередъ и разсять толпу какимъ бы то ни было средствомъ. Стража пыталась повиноваться ему, но тмъ временемъ она сама смшалась съ толпою. Не было уже никакого порядка, и, кром того, у самихъ военныхъ появилось нерасположеніе къ исполненію этого приказанія. Впрочемъ, они пытались зарядить ружья, но тснимые толпой, плотно обступавшей лошадей, они не могли построиться, и первый градъ камней привелъ ихъ въ полное смятеніе. Опасность увеличивалась съ каждой минутой, казалось, одинъ духъ теперь одушевлялъ всю толпу. То, что было подавленнымъ ропотомъ немногихъ, стало теперь громкимъ крикомъ всхъ: ‘Выдайте намъ его, онъ намъ нуженъ’, вс надвигались и ревли, какъ тысячи волнъ, осаждающихъ разбитое судно. Когда военная стража отступила, множество священниковъ сомкнулись вокругъ несчастнаго и, съ великодушнымъ отчаяніемъ, предоставили себя ярости толпы. Главный инквизиторъ, поспшно приблизившись къ страшному мсту, сталъ впереди священниковъ съ поднятымъ крестомъ, лицо у него было, какъ у мертваго, по глаза нисколько не утратили своего огня, а голосъ — горделиваго тона. Все было напрасно, толпа подвигалась спокойно и даже почтительно (когда не встрчала сопротивленія), устраняя все, мшавшее ея движенію, при этомъ она заботливо относилась къ священникамъ, которыхъ вынуждала уступать ей дорогу, повторяя извиненія за оказываемыя имъ насилія. Это спокойствіе твердо обдуманнаго мщенія было самымъ страшнымъ указаніемъ того, что оно не остановится, пока цль его не будетъ достигнута. Послдній оплотъ былъ прорванъ, послдній изъ сопротивлявшихся долженъ былъ уступить. Среди криковъ, напоминавшихъ ревъ тысячи тигровъ, жертва была схвачена и увлечена, при чемъ въ обихъ рукахъ ея оставались обрывки платья тхъ, за кого она тщетно старалась удержаться, не выпуская этихъ обрывковъ въ безсиліи отчаянія.
‘Крикъ замеръ на минуту, когда толпа почувствовала несчастнаго въ своихъ когтяхъ и глядла на него налитыми кровью глазами. Затмъ крикъ возобновился, и кровавое дло началось. Они повергли его на землю, подняли опять, подбросили на воздухъ и перекидывали съ рукъ на руки, какъ быкъ бросаетъ рогами бульдога, направо и налво. Окровавленный, обезображенный, выпачканный землею и избитый камнями, онъ боролся и вопилъ среди нихъ, пока пронзительный крикъ не подалъ надежды на окончаніе сцены, столько-же ужасной для человчества, сколько позорной для цивилизаціи. Военный конвой, получивъ подкрпленіе, приближался галопомъ, и вс духовныя лица, въ изодранныхъ одеждахъ и съ поломанными крестами, быстро слдовали позади него, вс принимали къ сердцу судьбу несчастнаго, вс горли желаніемъ предупредить низкое и варварское поношеніе имени христіанства и человческой природы,
‘Увы! это вмшательство только ускорило ужасную катастрофу. Для толпы оставалось лишь меньше времени, чтобы исполнить свое неистовое желаніе. Я видлъ, я чувствовалъ его, но не могу описать послднее мгновеніе этой страшной сцены. Вытащивъ изъ грязи и камней, они бросили обезображенный комокъ мяса у самой двери дома, гд я находился. Съ языкомъ, висящимъ изъ искалченнаго рта, какъ у быка, оглушеннаго ударомъ, съ однимъ глазомъ, вырваннымъ изъ орбиты и качавшимся на окровавленной щек, съ изломанными членами, и весь покрытый ранами, онъ все еще кричалъ: ‘Оставьте мн жизнь, пощадите, пощадите!’, пока камень, брошенный какой-то сострадательной рукой, не положилъ его на мст. Онъ упалъ, и въ тотъ-же мигъ тысячи ногъ растоптали его, превративъ въ окровавленную, обезцвченную, жидкую массу. Кавалерія приближалась, готовясь къ яростному нападенію. Толпа, насыщенная жестокостью и кровью, разступилась передъ ней въ угрюмомъ молчаніи. Но отъ несчастнаго не оставалось уже ни одного сустава пальца, ни одного волоса съ его головы, ни одного клочка кожи. Офицеръ, предводительствовавшій отрядомъ, уперся копытами лошади въ окровавленную, безформенную массу и спросилъ: ‘Гд жертва?’ Ему отвтили: ‘Подъ ногами вашей лошади’ {Такое-же обстоятельство случилось въ Ирландіи въ 1797 году, посл убійства несчастнаго д-ра Гамильтона. Офицеру отвтили на вопросъ — что за куча грязи лежитъ у его ногъ,— ‘человкъ, за которымъ вы пріхали.’},— и вс разошлись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Это — фактъ, сэръ, что, при вид ужасной казни, я испытывалъ то, что, въ просторчіи, называется обаяніемъ. Я вздрогнулъ при первомъ движеніи, когда сумрачный и глухой шопотъ послышался въ толп. Я невольно вскрикнулъ, когда движеніе ея стало ршительнымъ, по когда, подъ конецъ, безформенный человческій трупъ былъ брошенъ къ нашей двери, я откликнулся на неистовые крики толпы съ какой-то безсознательной дикостью. Я подпрыгнулъ, я на минуту хлопнулъ въ ладоши, потомъ повторилъ крики того предмета, который, повидимому, уже не жилъ, но все еще могъ кричать, и я молилъ громко и дико о жизни и пощад. Одно изъ лицъ обратилось ко мн, пока я кричалъ, не сознавая того, что длаю. Взглядъ, устремленный на меня, въ тотъ-же мигъ обратился въ другую сторону. Блескъ хорошо знакомыхъ глазъ не произвелъ тогда на меня никакого впечатлнія. Мое существованіе было чисто механическимъ и, безъ всякаго сознанія собственной опасности, едва-ли угрожавшей мн, еслибы я былъ открытъ, мене ужасными послдствіями, чмъ этой жертв, я продолжалъ испускать крики. Я готовъ былъ отдать, въ своемъ воображеніи, цлые міры за возможность отодвинуться отъ окна, и ощущалъ въ то-же время, что каждый крикъ, испускаемый мною, былъ какъ-бы гвоздемъ, прикрплявшимъ меня къ этому мсту, опуская вки, я чувствовалъ, какъ-будто чья-то рука открываетъ ихъ или даже отрываетъ прочь, заставляя меня смотрть на все происходящее внизу, подобно Регулу, который, со срзанными вками, принужденъ былъ глядть на солнце, выжигавшее его глаза. Наконецъ, я лишился чувствъ, зрнія и сознанія и упалъ, хватаясь за переплетъ окна и воспроизводя въ моемъ ужасномъ припадк крики толпы и вопли истязуемаго {Въ 1803 году, когда возмущеніе Эмметта разразилось въ Дублин (фактъ изъ котораго извлеченъ этотъ разсказъ, былъ переданъ мн очевидцемъ) лордъ Кильварденъ, прозжая по Томасъ-стриту, былъ извлеченъ изъ своей кареты и умерщвленъ самымъ ужаснымъ образомъ. Пика за пикою пронзали его пока наконецъ, онъ былъ пригвожденъ къ двери и сталъ просить своихъ убійцъ ‘положить конецъ его мученіямъ.’ Въ эту минуту, башмачникъ, жившій въ мансард противоположнаго дома, былъ привлеченъ къ окну страшными криками, доносившимися до него. Онъ стоялъ у окна, охваченный ужасомъ, и жена напрасно пыталась оттащить его оттуда. Онъ видлъ, какъ былъ нанесенъ послдній ударъ, онъ слышалъ послдній стонъ, когда страдалецъ крикнулъ, чтобы положили конецъ его мученіямъ, въ то время, когда шестьдесятъ пикъ было обращено противъ него. Башмачникъ стоялъ у окна, какъ-будто пригвожденный къ нему, и, когда его оттащили оттуда, оказался идіотомъ на всю жизнь.}. На минуту, я дйствительно счелъ себя объектомъ ихъ жестокости. Зрлище ужаса иметъ непреодолимую силу превращать зрителей въ жертвы его.
‘Еврей держался въ сторон отъ волненій этой ночи. Я предполагаю, что онъ говорилъ про себя на язык вашего удивительнаго поэта:
‘О, каковы эти христіане, праотецъ Авраамъ!
‘Но, вернувшись домой уже поздно вечеромъ, онъ ужаснулся при вид того состоянія, въ какомъ я находился. Я метался и бредилъ, и все, что онъ говорилъ или длалъ для успокоенія меня, не достигало цли. Воображеніе мое оставалось подъ страшнымъ впечатлніемъ, и смятеніе бднаго еврея, какъ мн разсказывали потомъ, было столько-же забавнымъ, сколько и печальнымъ. Въ своемъ испуг, онъ позабылъ вс условныя формальности относительно христіанскихъ именъ, которыя всегда употреблялъ въ своемъ домашнемъ быту, по крайней мр, со времени своего поселенія въ Мадрид. Оно громко называлъ своего сына Манассіей-бенъ-Соломономъ, а свою служанку — Ревекой, прося ихъ помощи, чтобы сдержать меня. ‘О, праотецъ Авраамъ,— говорилъ онъ,— гибель моя неизбжна, этотъ безумецъ все откроетъ, и Манассія-бенъ-Соломонъ, мой сынъ, умретъ необрзаннымъ.’
‘Эти слова отразились въ моемъ бред, я вскочилъ и, схвативъ еврея за горло, объявилъ его узникомъ Инквизиціи. Несчастный, пораженный ужасомъ, упавъ на колни, бормоталъ:
— ‘Мой птухъ, мой птухъ! О, я погибъ! Я не еврей, продолжалъ онъ, хватая мои колни, мой сынъ, Манассія-бенъ-Соломонъ — христіанинъ, вы не выдадите его, вы не выдадите меня, меня, спасшаго вамъ жизнь. Манассія,— я хочу сказать Антоніо,— Ревека, нтъ, Марія, помогите мн успокоитъ его. О, Богъ Авраама,— мой птухъ и моя искупительная жертва, и этотъ безумецъ, врывающійся въ тайники нашего жилища, чтобы отдернуть завсу святилища…
— ‘Закройте святилище, сказала Ревека, старая служанка, о которой я уже упоминалъ, да, закройте святилище и задерните завсу: посмотрите, тамъ люди стучатся у дверей,— это дти Ваала, и они стучатъ палками и камнями, они готовятся разломать дверь и уничтожить ея рзьбу топорами и молотами.
— ‘Ты лжешь,— проговорилъ еврей, въ величайшемъ смущеніи,— тамъ нтъ никакой рзьбы, и они не смютъ ломать ее топорами и молотами, быть можетъ, это не боле, какъ нападеніе дтей Ваала во время разгула и пьянства. Прошу тебя, Ревека, наблюдать за дверью и не впускать сыновъ Ваала, даже сыновъ сильныхъ этого гршнаго города,— города Мадрида, пока я не уберу этотъ богохульствующій трупъ, который сопротивляется мн съ большой силой (я, дйствительно, боролся съ нимъ такъ, какъ онъ говорилъ).
‘Но во время этой борьбы удары въ дверь стали громче и сильне, когда меня унесли, еврей продолжалъ повторять:
— ‘Покажи имъ свое лицо, Ревека, выставь его, какъ будто это ружье.
‘Когда онъ ушелъ, Ревека воскликнула:
— ‘Посмотрите, я выставила противъ нихъ мою спину, потому что лицо мое не идетъ къ длу. Я буду сопротивляться имъ спиной, я одержу надъ ними верхъ.
— ‘Прошу тебя, Ревека, кричалъ еврей, покажи имъ твое лицо и, наврно, они отступятъ, если они мужчины, они убгутъ, хотя бы ихъ было тысяча. Прошу тебя обратиться къ нимъ лицомъ, Ревека, пока я отправлю это козлище въ пустыню.
‘Между тмъ, стукъ все усиливался.
— ‘Посмотрите, спина моя сокрушена,— кричала Ревека, отступая отъ своего наблюдательнаго поста,— оружіе сильныхъ можетъ разрушить косяки двери, мои руки не изъ стали, а ребра не изъ желза, смотрите, я падаю, я падаю въ руки необрзанныхъ.
‘Говоря такимъ образомъ, она упала назадъ, когда дверь открылась, но очутилась не въ рукахъ необрзанныхъ, а въ рукахъ двухъ своихъ соплеменниковъ, у которыхъ, повидимому, были необычныя причины для такого поздняго посщенія и насильственнаго вторженія.
‘Еврей, узнавъ, кто они были, оставилъ меня, заперевъ дверь, и провелъ большую часть ночи въ самомъ серьезномъ разговор со своими гостями. Каковъ бы ни былъ предметъ его, отъ него, на слдующее утро, оставались на лиц еврея слды самой напряженной тревоги. Онъ рано вышелъ изъ дома, не возвращался до поздняго часа, затмъ поспшно вошелъ въ комнату, которую я занималъ, и выразилъ величайшее удовольствіе, увидя меня здоровымъ и успокоившимся. Свчи были поставлены на столъ, Ревека отослана, дверь заперта, и еврей, сдлавъ нсколько необычныхъ круговъ по узкой комнат и нсколько разъ откашлянувшись, наконецъ, услся, онъ ршился доврить мн причину своего волненія, въ которомъ, съ роковою догадливостью несчастливца, я уже начиналъ чувствовать, что извстная доля его относится ко мн. Онъ разсказалъ, что хотя слухъ о моей смерти, которому врили во всемъ Мадрид, сперва успокоилъ его, но теперь распространились безсмысленные толки, которые, при всей ихъ лживости и невроятности, могутъ, при дальнйшемъ распространеніи, угрожать намъ обоимъ самыми страшными послдствіями. Онъ спросилъ меня — возможно-ли, что я былъ настолько неблагоразумнымъ, чтобы показаться на виду у всхъ въ день этого страшнаго убійства? Когда я признался, что стоялъ у окна и невольно испускалъ крики, которые могли быть услышаны нкоторыми, онъ сталъ ломать руки, и холодный потъ выступилъ на его блдныхъ чертахъ. Оправившись, онъ разсказалъ мн, что вс врили, будто мой призракъ явился по этому ужасному поводу, что меня видли, какъ я носился въ воздух, какъ-будто для того, чтобы быть свидтелемъ страданій умирающаго злодя, и слышали мой голосъ, призывавшій его къ вчному осужденію. Онъ прибавилъ, что этотъ разсказъ, имя за собою всю правдоподобность для суеврныхъ людей, повторялся теперь тысячами устъ, несмотря на то, что нелпость его могла вызывать только презрніе, онъ неизбжно послужитъ поводомъ для неустанной бдительности и неослабныхъ розысковъ святого учрежденія, и это можетъ окончиться тмъ, что убжище мое будетъ открыто. Поэтому, онъ хотлъ сообщить мн тайну, зная которую я могу оставаться въ полной безопасности даже въ центр Мадрида, пока отыщутся средства для моего побга и поддержанія моего существованія въ какой-либо протестантской стран, гд Инквизиція не иметъ силы.
‘Когда онъ уже собирался открыть мн эту тайну, отъ которой зависла безопасность насъ обоихъ, и я готовился выслушать ее, склонивъ голову, въ мучительномъ безмолвіи, раздался стукъ въ дверь, вовсе не похожій на удары предшествовавшей ночи. Это былъ отрывистый, торжественный, ршительный ударъ, за которымъ послдовало требованіе открыть двери дома во имя святой Инквизиціи. При этихъ страшныхъ словахъ, несчастный еврей упалъ на колни, задулъ свчи, призвалъ имена двнадцати патріарховъ и надлъ на руку большія четки, употребивъ на все это гораздо мене времени, чмъ, повидимому, было необходимо для выполненія столь разнообразныхъ движеній. Ударъ повторился,— я стоялъ въ полномъ оцпенніи, но еврей, вскочивъ на ноги, поднялъ въ мигъ одну изъ досокъ пола, и, полусудорожнымъ, полуинстинктивнымъ движеніемъ, показалъ мн, чтобы я спустился туда. Я исполнилъ это и въ одну минуту очутился въ глубокомъ мрак и въ полной безопасности.
‘Я спустился лишь на нсколько ступеней и, весь дрожа, стоялъ на послдней изъ нихъ, когда служители Инквизиціи вошли въ комнату, и ихъ тяжелые шаги остановились на той самой доск, которая скрывала меня. Я могъ слышать каждое слово ихъ разговора.
— ‘Донъ Фернанъ’, спросилъ служитель еврея, который вошелъ за ними, почтительно отворивъ имъ дверь, ‘почему мы не были впущены раньше?
— ‘Святой отецъ, отвтилъ еврей, весь дрожа, моя единственная служанка, Марія, стара и глуха, юный сынъ мой находится въ постели, а самъ я предавался исполненію моихъ религіозныхъ обязанностей.
— ‘Повидимому, вы можете совершать ихъ въ темнот’, сказалъ служитель, указывая на свчи, которыя еврей зажигалъ опять.
— ‘Когда око Божіе надо мною, достопочтенные отцы, я никогда не бываю во тьм.
— ‘Око Божіе надъ вами,— сказалъ ему служитель, тяжело усаживаясь,— но надъ вами и другое око, которому доврена Его неустанная бдительность и неодолимая проницательность — око святого учрежденія. Донъ Фернанъ ди-Нуньесъ (имя, подъ которымъ былъ извстенъ еврей), вамъ не безызвстно снисхожденіе церкви къ тмъ, которые отказались отъ заблужденій проклятой и неврующей расы, отъ какой вы исходите, но вы должны также знать, что неустанная бдительность ея особенно направлена на такихъ лицъ, вслдствіе подозрнія, неизбжно связаннаго съ сомнительностью ихъ обращенія и возможностью возвращенія къ прежней вр. Мы знаемъ, что черная кровь Гренады текла въ порочныхъ жилахъ вашихъ предковъ, и что не боле четырехъ столтій прошло съ тхъ поръ, какъ ваши предки попирали крестъ, передъ которымъ теперь вы падаете ницъ. Вы — старый человкъ, донъ Фернанъ, но не старый христіанинъ, при такихъ обстоятельствахъ, святому учрежденію слдуетъ имть тщательный надзоръ за вашимъ поведеніемъ.
‘Несчастный еврей, призывая всхъ святыхъ, заявилъ, что самый строгій надзоръ, какимъ святое учрежденіе могло бы почтить его, послужитъ для него поводомъ считать себя обязаннымъ и благодарить за то, вмст съ тмъ, онъ отрекался отъ вры своей расы въ такихъ преувеличенныхъ и сильныхъ выраженіяхъ, что я начиналъ бояться за искренность его преданности какой-либо вр и за врность мн. Служители Инквизиціи, почти не обращая вниманія на его заявленія, сообщили ему о причин ихъ посщенія. Они объяснили, что нелпая и невроятная сказка о появленіи призрака умершаго узника Инквизиціи, носившагося въ воздух вблизи его дома, внушила святому учрежденію мысль, что живое лицо можетъ скрываться въ этихъ стнахъ.
‘Я не могъ видть, какъ дрожалъ еврей, но чувствовалъ, что колебаніе досокъ, на которыхъ онъ стоялъ, сообщалось ступенямъ, поддерживавшимъ меня. Задыхающимся и прерывающимся голосомъ, онъ умолялъ служителей обыскать каждую комнату его дома, снести его до основанія и искать даже подъ землею, если только тамъ можетъ быть найденъ тотъ, кого врный сынъ церкви не долженъ укрывать.
— ‘Это, безъ сомннія, будетъ сдлано’, сказалъ служитель, ловя его на слов съ величайшимъ хладнокровіемъ, ‘но тмъ временемъ позвольте мн сообщить вамъ, донъ Фернанъ, объ опасности, какой вы подвергаетесь, если когда-либо въ будущемъ, даже самомъ отдаленномъ, будетъ извстно, что вы дали у себя убжище или помогали укрыться узнику Инквизиціи и врагу святой церкви. Первой и самой легкой частью вашей кары будетъ срытіе этого жилища до самаго основанія.
‘Инквизиторъ, возвысивъ голосъ, останавливался съ расчитанной медленностью посл заключенія каждой изъ слдующихъ фразъ, какъ будто измряя дйствіе ихъ на возраставшій ужасъ своего слушателя.
— ‘Вы будете взяты въ нашу тюрьму, какъ еврей, подозрваемый въ возвращеніи къ своей прежней вр. Сынъ вашъ будетъ заключенъ въ монастырь, чтобы избавить его отъ вашего вреднаго вліянія, и все ваше имущество будетъ конфисковано до послдняго камня въ стнахъ вашего дома, до послдней одежды на вашей особ и до послдняго динарія въ вашемъ кошельк.
‘Бдный еврей выражалъ степень своего страха все боле громкими и продолжительными стонами при заключеніи каждой страшной угрозы инквизитора, при упоминаніи о конфискаціи, столь полной и раззорительной, онъ потерялъ всякое самообладаніе и, воскликнувъ ‘О, праотецъ Авраамъ и вс святые пророки!’, упалъ, какъ я заключилъ по звуку, распростершись на полу. Я считалъ себя погибшимъ. Не говоря уже объ его трусливости, произнесенныхъ имъ словъ было бы достаточно, чтобы выдать себя передъ служителями Инквизиціи. Не колеблясь ни минуты между опасностью попасться въ ихъ руки и опасностью углубиться въ темное убжище, куда я спустился, я сползъ съ нсколькихъ остававшихся ступеней и пытался найти ощупью свой путь въ проход, гд он, повидимому, оканчивались.

ГЛАВА XIII.

There sat а spirit in the vault,
In share, in hue, in lineaments, like life.
Southey’s Thalaba.

‘Я убжденъ, что, еслибы проходъ былъ столь-же длиненъ и запутанъ, какъ любой, изслдованный антикваріями, съ цлью открытія гробницы Хеопса въ пирамидахъ, я бжалъ бы въ немъ, въ слпот моего отчаянія, пока голодъ или истощеніе силъ не заставили бы меня остановиться. Но мн не пришлось встртиться съ подобными трудностями: полъ прохода былъ гладокъ, и стны его были покрыты циновками, хотя я подвигался въ темнот, но не подвергался никакой опасности. Имя только въ виду, что, двигаясь впередъ, я удаляюсь отъ преслдованія или отъ возможности попасться Инквизиціи, я почти не думалъ о томъ, какъ это путешествіе подъ землей можетъ окончиться.
‘Среди этого временнаго душевнаго величія отчаянія, умственнаго состоянія, въ которомъ соединяются высшее мужество и крайняя боязливость, я увидалъ слабый свтъ. Какъ онъ ни былъ слабъ, въ дйствительности его нельзя было сомнваться: я видлъ ясно, что это былъ свтъ. Великій Боже! какое превращеніе въ моей крови и въ сердц, во всхъ моихъ физическихъ и духовныхъ чувствахъ, вызвало это солнце моего темнаго міра! Я смло могу сказать, что, когда я приближался къ нему, быстрота моего движенія увеличилась во сто разъ въ сравненіи съ крадущимися шагами моими въ предшествовавшихъ потемкахъ. По мр того, какъ я подходилъ къ свту, я могъ различить, что онъ блеститъ сквозь широкія щели двери, которыя, раздавшись отъ подземной сырости, давали возможность видть внутренность комнаты такъ же отчетливо, какъ если бы дверь была открыта передо мною обитателемъ этого подземелья. Черезъ одну изъ щелей, въ которую я смотрлъ, стоя на колняхъ, и отъ истощенія силъ, и отъ любопытства, я могъ разсмотрть всю внутренность комнаты.
‘Это было обширное помщеніе, завшанное грубой шерстяной матеріей темнаго цвта, фута на четыре отъ пола, эта средняя часть была плотно обита циновками, вроятно, для того, чтобы преградить доступъ подземной сырости. Въ центр комнаты стоялъ столъ, покрытый чернымъ сукномъ, на немъ находилась желзная лампа, античной и странной формы, свтъ которой привлекъ меня сюда и помогалъ мн теперь разсмотрть обстановку, имвшую достаточно необычайный видъ. Среди географическихъ картъ и глобусовъ, виднлись различные инструменты, назначеніе которыхъ невжество мое не позволяло мн угадывать,— нкоторые изъ нихъ, какъ я потомъ узналъ, были анатомическими инструментами, тамъ находились электрическая машина и любопытная модель дыбы, изъ слоновой кости, и, вмст съ небольшимъ количествомъ книгъ, было множество пергамептныхъ свитковъ, исписанныхъ крупными буквами, чернилами краснаго и желтаго цвта. Кругомъ комнаты были разставлены четыре скелета, не въ простыхъ ящикахъ, а какъ будто въ вертикально стоящихъ гробахъ, что придавало находившимся въ нихъ костямъ страшную и внушительную выпуклость, какъ будто они были настоящими и полноправными хозяевами этого страннаго жилища. Между ними замчались въ разныхъ мстахъ чучела животныхъ, названій которыхъ я не зналъ,— аллигаторъ, нсколько гигантскихъ костей, принятыхъ мною за кости Самсона, но оказавшихся обломками костей мамонта, и рога, признанные мною, со страху, за дьявольскіе, но бывшіе, какъ впослдствіи мн стало извстно, рогами лося. Затмъ я увидалъ фигуры меньшаго размра, но не мене страшныя — зародыши человка и животныхъ, во всхъ состояніяхъ ихъ неестественнаго и безобразнаго строенія, не сохранявшіеся въ спирту, а стоявшіе во всей ужасной нагот ихъ блыхъ, мелкихъ костей. Я предположилъ, что они служили, въ качеств чертенятъ, въ какой-то адской церемоніи, въ которой первое мсто принадлежало огромной ящериц, бросившейся мн теперь въ глаза.
‘У конца стола сидлъ старикъ, закутанный въ какую-то длинную одежду, голова его была покрыта черной бархатной шапкой съ широкой мховой оторочкой, на немъ были очки такой величины, что почти закрывали его лицо. Онъ переворачивалъ тревожной и дрожащей рукой какіе-то пергаментные свитки, затмъ схватилъ черепъ, лежавшій на стол, и, держа его въ пальцахъ, почти столь-же костлявыхъ и желтыхъ, повидимому, обращался къ нему самымъ серьезнымъ образомъ. Весь мой личный страхъ исчезъ при мысли, что я оказываюсь невольнымъ свидтелемъ какой-то адской оргіи. Я все еще стоялъ на колняхъ у двери, когда долго сдерживаемое дыханіе вырвалось у меня въ вид стона, который мгновенно былъ услышанъ старикомъ, сидвшимъ у стола. Привычка къ бдительности восполняла у него проблы его возраста. Не боле, какъ въ теченіе одной минуты, я почувствовалъ, что дверь отворяется настежъ, руку мою схватываетъ сильная, хотя и высушенная временемъ, рука, и самъ я, какъ мн казалось, попадаю въ когти демона.
‘Дверь была затворена и задвинута засовомъ. Зловщая фигура стояла надъ мною (такъ какъ я упалъ на полъ), и, какъ громъ, раздались слова: ‘Кто ты и зачмъ ты здсь?’ Я не зналъ, что отвтить, и смотрлъ пристальнымъ и безмолвнымъ взглядомъ на скелеты и другія части убранства этого ужаснаго подземелья.
— ‘Постой,— проговорилъ голосъ,— если ты, дйствительно, потерялъ силы и нуждаешься въ подкрпленіи, выпей изъ этой чаши, и напитокъ освжитъ тебя, какъ вино, онъ, какъ вода, проникнетъ въ твои внутренности, а по твоимъ костямъ разойдется, какъ масло.
‘Говоря это, онъ подалъ мн чашу съ какой-то жидкостью. Я съ невыразимымъ ужасомъ оттолкнулъ его самого и напитокъ, не сомнваясь, что послдній былъ какимъ-нибудь волшебнымъ снадобьемъ. Забывая весь свой предшествующій страхъ передъ опасеніемъ сдлаться слугою сатаны и жертвою одного изъ его пособниковъ, какимъ мн представлялась эта необычайная фигура, я призывалъ имена Спасителя и святыхъ и, крестясь вслдъ за каладой фразой, восклицалъ:
— ‘Нтъ, искуситель, оставь твой адскій напитокъ для прокаженныхъ устъ твоихъ чертенятъ, или проглоти его самъ. Я только-что ускользнулъ отъ рукъ инквизиціи, но я въ милліонъ разъ охотне возвращусь къ ней въ качеств ея жертвы, чмъ соглашусь сдлаться твоей жертвой, больше всхъ жестокостей, я боюсь твоихъ обольщеній. Даже въ темниц святого учрежденія, гд мн казалось, что костры загораются передъ моими глазами, и цпь уже охватываетъ мое тло, чтобы прикрпить его къ столбу, меня поддерживала сила, позволявшая мн скоре итти навстрчу предметамъ, столь ужасающимъ человческую природу, чмъ пытаться избгнуть ихъ цною моего спасенія. Выборъ былъ предложенъ мн, и я его сдлалъ, тоже будетъ, еслибы онъ повторился тысячу разъ, хотя-бы въ послдній разъ его предложили мн, въ ту минуту, какъ я уже стоялъ бы у столба, и огонь уже былъ бы зажженъ’.
Здсь испанецъ остановился въ нкоторомъ волненіи. Въ увлеченіи своего повствованія, онъ до нкоторой степени раскрылъ тайну, какую, по его словамъ, никому не могъ сообщить, кром священника на исповди. Мельмотъ, подозрвавшій нчто подобное уже изъ разсказа Стентона, не счелъ благоразумнымъ добиваться отъ испанца дальнйшаго раскрытія тайны и ожидалъ молча, пока его волненіе уляжется, не длая ни замчаній, ни вопросовъ. Наконецъ, Монсада возобновилъ свой разсказъ.
‘Пока я говорилъ, старикъ смотрлъ на меня взглядомъ спокойнаго удивленія, заставившимъ меня устыдиться своего страха, даже прежде, чмъ я пересталъ выражать его.
— ‘Какъ,— проговорилъ онъ, наконецъ, остановившись на какомъ-то выраженіи, замченномъ имъ,— ты вырвался изъ рукъ, наносящихъ свои удары въ темнот, изъ рукъ самой Инквизиціи? Не тотъ ли ты юноша — назарянинъ, который искалъ убжища въ дом нашего брата Соломона, называемаго иноврцами Фернаномъ Нуньесомъ въ этой стран его плненія? Дйствительно, я ожидалъ, что въ эту ночь ты вкусишь моего хлба, будешь пить изъ моей чаши и будешь помогать мн въ качеств писца, такъ какъ нашъ братъ Соломонъ указалъ на тебя, говоря, что ты обладаешь перомъ скорописца.
‘Я смотрлъ на него съ удивленіемъ. Смутное воспоминаніе о томъ, что Соломонъ готовился указать мн какое-то врное и тайное убжище, бродило въ моихъ мысляхъ, хотя меня пугало странное помщеніе, въ которомъ мы сидли, и занятія его хозяина, я все-таки чувствовалъ, что въ моемъ сердц возрождается надежда, поддерживаемая тмъ, что онъ зналъ о моемъ положеніи.
— ‘Садись,— сказалъ онъ, замчая съ состраданіемъ, что я обезсиллъ столько-же отъ усталости, сколько отъ страха,— садись, съшь ломоть хлба, выпей чашу вина и подкрпи твое сердце, такъ какъ ты имешь видъ ускользнувшаго отъ стей ловчаго и отъ стрлы охотника.
‘Я невольно повиновался ему. Я нуждался въ подкрпленіи, какое онъ мн предлагалъ, и готовъ былъ принять его, когда непреодолимое чувство отвращенія и ужаса взяли надо мною верхъ. Оттолкнувъ предложенную мн пищу, я указалъ на окружавшіе меня предметы, какъ на причину моего сопротивленія. Онъ на минуту оглянулся кругомъ, какъ будто недоумвая, почему предметы, столь знакомые ему, могутъ казаться отталкивающими пришельцу, и, покачавъ головой, сказалъ:
— ‘Ты безумецъ, но ты назарянинъ, и я жалю тебя, дйствительно, т, кто обучали тебя въ юности, не только закрыли книгу познанія передъ тобой, но забыли открыть ее и для самихъ себя. Разв твои учителя іезуиты не владютъ также врачебнымъ искусствомъ, и разв ты незнакомъ съ видомъ обычныхъ орудій его? шь, прошу тебя, и будь доволенъ тмъ, что никто изъ нихъ не прикоснется до тебя. Эти мертвыя кости не могутъ лишить тебя пищи и не могутъ перетянуть твои суставы, стиснуть ихъ желзомъ или перерзать ихъ сталью, какъ это сдлали бы живыя руки, уже протягивавшіяся, чтобы схватить тебя, какъ свою добычу. И ты былъ бы ихъ добычей и добычей ихъ желза и стали, если бы не находился теперь подъ защитою крова Адоніи.
‘Я полъ немного пищи, какую онъ предлагалъ мн, крестясь посл каждаго глотка, и выпилъ вина, проглотивъ его, какъ воду, съ лихорадочной жаждой, вызванной страхомъ и тревогой, но не забывъ при этомъ произнести умственную молитву, чтобы оно не превратилось въ какой-нибудь губительный, дьявольскій ядъ. Еврей Адонія наблюдалъ меня съ возрастающимъ состраданіемъ и презрніемъ.
— ‘Что устрашаетъ тебя?— спросилъ онъ.— Если бы я обладалъ силами, какія суеврія твоей секты приписываютъ мн, разв я не могъ бы угостить тобою нечистыхъ, вмсто того, чтобы предлагать теб пищу? Разв я не могъ бы вызвать изъ ндръ земли голоса тхъ, которые ‘пищать и бормочутъ’ вмсто того, чтобы говорить съ тобою человческимъ голосомъ? Ты въ моей власти, но у меня нтъ ни власти, ни желанія вредить теб. Неужели ты, убжавшій изъ тюрьмы Инквизиціи, можешь бояться предметовъ, какіе видишь вокругъ себя — обстановки кельи одинокаго ученаго? Въ этой комнат я провелъ шестьдесятъ лтъ, а ты боишься остаться въ ней втеченіе одной минуты! Это — скелеты человческихъ тлъ, а въ логовищ, откуда ты бжалъ, находились скелеты погибшихъ душъ. Здсь остатки несчастныхъ, или жертвъ прихоти природы, а ты пришелъ оттуда, гд жестокость человка, постоянная и упорная, неослабвающая и несмягчающаяся, не переставала оставлять слды своей власти, въ вид недоразвитыхъ умовъ, искалченныхъ тлъ, искаженныхъ врованій и окаменлыхъ сердецъ. Правда, ты видишь вокругъ себя еще пергаменты и хартіи, какъ будто исписанные человческой кровью, но, если-бы такъ оно и было, разв тысяча такихъ томовъ можетъ въ такой-же степени ужаснуть человческій глазъ, какъ одна страница исторіи твоей тюрьмы, написанная кровью, извлеченною не изъ окоченвшихъ жилъ мертвеца, а изъ разорвавшихся сердецъ живыхъ людей! шь, назарянинъ: въ твоей пищ нтъ яда, пей, въ твоей чаш нтъ ничего вреднаго, Могъ ли бы ты сказать то-же самое съ увренностью въ тюрьм Инквизиціи, или даже въ кельяхъ іезуитовъ? шь и пей безъ страха въ этомъ подземельи, въ жилищ еврея Адоніи. Если-бы ты осмлился сдлать то-же самое въ жилищахъ назарянъ, я никогда не видалъ бы тебя здсь. Насытился ли ты?’ прибавилъ онъ, и я отвтилъ ему поклономъ. ‘Напился ли ты изъ чаши, какую я далъ теб?’
‘Моя мучительная жажда возвратилась, и я отдалъ ему чашу обратно. Онъ улыбнулся, но улыбка старости, улыбка устъ, надъ которыми прошло уже столтіе, иметъ выраженіе боле отталкивающее, чмъ можно себ представить, она кажется не радостной, а хмурой, и я боялся суровыхъ морщинъ еврея, когда онъ сказалъ мн:
— ‘Если ты насытился и утолилъ свою жажду, теб время отдохнуть. Ступай на свою постель, она, быть можетъ, жестче тхъ, какія теб давали въ тюрьм, но за то безопасне. Поди, отдохни тамъ, ни соперникъ, ни врагъ не извлекутъ тебя оттуда.
‘Я послдовалъ за нимъ черезъ переходы, столь извилистые и запутанные, что, при всемъ смятеніи, въ какое повергли меня событія этой ночи, я невольно припоминалъ извстный фактъ о существованіи въ Мадрид, между жилищами евреевъ, подземныхъ проходовъ, до сихъ поръ ускользавшихъ отъ всей проницательности Инквизиціи. Я спалъ въ эту ночь или скоре въ этотъ день (потому что солнце уже встало) на соломенномъ тюфяк на полу комнаты, небольшой, высокой и, до половины стнъ, покрытой циновками. Узкое и ршетчатое окно допускало свтъ солнца, поднявшагося посл этой достопамятной ночи, среди мелодичныхъ звуковъ колоколовъ и еще боле пріятныхъ звуковъ человческой жизни, пробудившейся и двигавшейся вокругъ меня, я погрузился въ сонъ, не прерывавшійся даже сновидніями, до самого конца дня или, говоря языкомъ Адоніи, ‘пока вечернія тни не пали на лицо земли’.

ГЛАВА XIV.

Unde iratos deos liment, qui sic propitios merentur?
Seneca.

‘Когда я проснулся, онъ стоялъ у моей постели.
— ‘Вставай,— сказалъ онъ,— шь и пей, чтобы сила твоя могла вернуться къ теб.
‘Въ это время онъ указывалъ на маленькій столъ, на которомъ стояли пища и посуда, какъ нельзя боле простыя. Однако, ему показалось, что скромность этихъ яствъ нуждается въ оправданіи.
— ‘Кто до меня касается,— сказалъ онъ,— я не мъ мяса никакихъ животныхъ, за исключеніемъ дней новолунія и праздниковъ, и, тмъ не мене, лта моей жизни достигли до ста семи, шестьдесятъ изъ нихъ прошли въ той комнат, гд ты видлъ меня. Рдко поднимаюсь я въ верхнее помщеніе этого жилища, кром случаевъ, подобныхъ ныншнему, или иногда для молитвы у окна, выходящаго на востокъ, чтобы Господь отвратилъ гнвъ свой отъ акова и освободилъ Сіонъ отъ плна. Справедливо выраженіе:

‘Aer exclusus confort ad longcvitatem’.

‘Моя жизнь была такова, какъ я говорю теб. Свтъ неба былъ скрытъ отъ моихъ очей и голосъ человка почти чуждъ для ушей моихъ, за исключеніемъ голосовъ нкоторыхъ изъ моего народа, оплакивающихъ печаль Израиля, но серебряная струна не ослабла и золотая чаша не разбита, хотя зрніе мое становится тусклымъ, природная сила моя еще не подалась.
‘Пока онъ говорилъ, глаза мои почтительно останавливались на престарломъ величіи его патріархальной фигуры, и мн казалось, что я вижу передъ собою воплощенное представленіе ветхаго завта во всей его строгой простот, свободной величавости и первобытной старин.
— ‘Ты полъ и насытился?— спросилъ онъ.— Тогда встань и слдуй за мною.
‘Мы спустились въ подземелье, гд лампа всегда горла. Адонія, указывая на пергаменты, лежавшіе на стол, сказалъ:
— ‘Въ этомъ дл мн нужна твоя помощь, собираніе и переписка этихъ рукописей составляли трудъ боле чмъ половины жизни, продолженной за предлы, назначенные для смертныхъ, но’,— продолжалъ онъ, указывая на свои полуопущенные и налитые кровью глаза, ‘въ этихъ окнахъ начинаетъ темнть, и я чувствую необходимость въ помощи быстрой руки и зоркихъ глазъ юноши. Такъ какъ нашъ братъ удостоврилъ меня, что ты — юноша, могущій владть перомъ писца, и теперь нуждаешься въ убжищ и крпкой защит противъ твоихъ братьевъ, выслживающихъ тебя кругомъ, я согласился, чтобы ты вошелъ подъ мою кровлю и лъ то, что я предложу теб и чего желаетъ твоя душа, за исключеніемъ того, что запрещено закономъ пророка, кром того, ты будешь получать жалованье, какъ наемный служитель.
‘Вы, быть можетъ, улыбнетесь, сэръ, но, даже въ моемъ несчастномъ положеніи, я почувствовалъ вспыхнувшую на щекахъ моихъ легкую и болзненную краску стыда при мысли, что я, христіанинъ и испанскій грандъ, долженъ сдлаться наемнымъ секретаремъ еврея.
— ‘Затмъ, когда мое дло будетъ окончено,— продолжалъ Адонія,— тогда я соберусь къ моимъ предкамъ, вря твердо въ надежду Израиля, что глаза мои ‘увидятъ Царя въ Его слав, что они увидятъ страну, весьма отдаленную’ и, быть можетъ’,— прибавилъ онъ, голосомъ, который, проникаясь печалью, сдлался торжественнымъ, мелодичнымъ и дрожащимъ, ‘быть можетъ, тамъ я встрчу въ блаженств тхъ, съ кмъ я разстался въ горести — и тебя, Захарія, сынъ моихъ чреслъ, и тебя, Лія, супруга моего сердца’,— прибавилъ онъ, обращаясь къ двумъ безмолвнымъ скелетамъ, стоявшимъ около него.— ‘Передъ лицомъ Бога нашихъ отцовъ искупленные Сіона должны встртиться, чтобы не разлучаться во вкъ.
‘Съ этими словами, онъ закрылъ глаза, поднялъ руки и, повидимому, погрузился въ умственную молитву. Горе, вроятно, ослабило мои предразсудки, такъ-же, какъ оно несомннно смягчило мое сердце,— но въ эту минуту я отчасти врилъ, что еврей можетъ имть доступъ и можетъ быть принятъ въ число блаженныхъ. Это чувство подйствовало на мои человческія симпатіи, и я освдомился съ непритворнымъ безпокойствомъ о судьб еврея Соломона, который, къ несчастію, давая мн пріютъ, навлекъ на себя подозрнія инквизиторовъ.
— ‘Будь спокоенъ’,— сказалъ Адонія, махнувъ костлявой, сморщенной рукой, какъ-будто отталкивая предметъ слишкомъ низменный для его настоящаго настроенія:— ‘нашъ братъ Соломонъ не находится въ смертельной опасности, и имущество его не подвергнется разграбленію. Если наши противники сильны своей властью, то и мы сильны въ сношеніяхъ съ ними нашимъ богатствомъ или мудростью. Имъ никогда не удастся выслдить твоего побга, и существованіе твое на лиц земли будетъ также неизвстно имъ, пока ты будешь слушаться меня и будешь внимателенъ къ моимъ словамъ.
‘Я не могъ говорить, но выраженіе нмой и умоляющей тревоги на моемъ лиц говорило за меня.
— ‘Ты произносилъ вчера вечеромъ слова,— сказалъ Адонія,— звукъ которыхъ, хотя я не помню ясно ихъ смысла, до сихъ поръ болзненно отзывается въ моихъ ушахъ, отвыкшихъ отъ такихъ звуковъ втеченіе времени, въ четыре раза превышающаго твой юный возрастъ. Ты говорилъ, что тебя осаждала какая-то сила, искушавшая тебя отречься отъ Всевышняго, поклоненіе Которому одинаково исповдуютъ и евреи, и христіане, и ты объявилъ, что, если бы костры были зажжены вокругъ тебя, ты плюнулъ бы на искусителя, и сталъ бы попирать ногами это предложеніе, хотя бы нога твоя оперлась на уголья, раскаленные сынами Доминика.
— ‘Да, я это говорилъ!— воскликнулъ я,— и я это сдлаю, если Богъ поможетъ мн въ минуту несчастія.
‘Адонія остановился на минуту, какъ будто соображая — были ли мои слова взрывомъ страсти или доказательствомъ душевной силы. Повидимому, подъ конецъ, онъ склонился къ послднему мннію, хотя вс люди глубоко престарлаго возраста наклонны не доврять никакимъ знакамъ волненія, служащимъ въ ихъ глазахъ скоре доказательствомъ слабости, чмъ искренности.
— ‘Тогда’, проговорилъ онъ, посл продолжительнаго и торжественпаго молчанія, ‘ты долженъ узнать тайну, тяготившую душу Адоніи, такъ-же, какъ безнадежное одиночество тяготитъ душу того, кто идетъ черезъ пустыню, не сопровождаемый чьимъ-либо шагомъ и не ласкаемый чьимъ-либо голосомъ. Съ самой юности моей до настоящаго времени, я трудился и считалъ близкимъ часъ моего освобожденія, да, оно совершится и вскор… Въ дни моего дтства, и до моихъ ушей дошелъ слухъ, что на землю ниспослано существо для искушенія евреевъ и назарянъ и даже учениковъ Магомета, имя котораго считается проклятымъ въ устахъ нашего народа, съ общаніями освобожденія, въ минуты самой послдней нужды и крайности, цною того, чего уста мои не ршатся выговорить, хотя-бы никто никогда не могъ этого услышать, кром тебя. Ты вздрагиваешь,— это хорошо, значитъ ты, по крайней мр, искрененъ въ твоей неправильной вр. Я прислушивался къ этой сказк, и мой слухъ воспринималъ ее, какъ душа жаждущаго упивается при погруженіи въ рку, ибо умъ мой былъ полонъ пустыхъ бредней языческихъ сказокъ, и я въ извращеніи моего ума, томился желаніемъ увидться и даже войти въ сношеніе съ злымъ духомъ во вссй его сил. Подобно нашимъ отцамъ въ пустын, я отвергалъ пищу ангеловъ и жадно стремился къ запрещеннымъ яствамъ, даже къ яствамъ египетскихъ волхвовъ. Мои притязанія получили должное возмездіе, какъ ты видишь: въ послднемъ період существованія, продолженномъ за предлы природы, я остался одинъ, безъ дтей, безъ жены, безъ друзей, и, кром тебя, мн некому разсказать событій моей жизни. Теперь, однако, я не буду смущать тебя повствованіемъ объ этихъ событіяхъ и скажу теб только, что эти скелеты, на которые ты смотришь съ содроганіемъ, нкогда были облечены тломъ боле прекраснымъ, чмъ твое. Это — кости моей жены и моего сына, исторію которыхъ ты не услышишь теперь, но исторію этихъ двоихъ ты долженъ будешь выслушать.
‘При этомъ онъ указалъ на два скелета, стоявшихъ на противоположной сторон, въ своихъ вертикальныхъ ящикахъ.
— ‘По возвращеніи въ родную страну, хотя и въ Испанію, если только еврей можетъ говорить о своей стран, я услся на это мсто, зажегъ эту лампу, взялъ въ руки перо писца и далъ обтъ, что эта лампа никогда не погаснетъ, это сдалище никогда не опустетъ, и я никогда не выйду изъ-подъ этихъ сводовъ, пока мои воспоминанія не будутъ записаны въ книгу и какъ бы запечатаны царской печатью. Но я былъ выслженъ тми, у кого чутье тонко и кто хватаетъ добычу быстро, а именно сынами Доминика. И они схватили меня и наложили на мои ноги крпкія оковы, но писаній моихъ они не могли прочитать, такъ какъ знаки ихъ были неизвстны этому заблуждающемуся народу. И черезъ нкоторое время они меня отпустили, не найдя причинъ для обвиненія меня, они дали мн уйти и не тревожили меня боле. Тогда я далъ обтъ Богу Израиля, освободившему меня отъ ихъ узъ, что никто, не умющій читать эти письмена, никогда не перепишетъ ихъ. Кром того, я молился и говорилъ: ‘О, Господь Богъ Израилевъ,— знающій, что мы — овцы Твоего стада, и что враги наши, какъ волки, рыщутъ около насъ и, какъ львы, рыкаютъ, отыскивая вечерней добычи,— пошли, чтобы назарянинъ, избгшій ихъ рукъ и ищущій защиты у насъ, какъ птица, гонимая изъ своего гнзда, могъ посрамить оружіе сильныхъ и могъ презрительно посмяться надъ ними. Пошли также, Господь Богъ аковлевъ, чтобы ему угрожали опасностью сти врага, подобно тмъ, о комъ я писалъ, и чтобы онъ могъ оттолкнуть ногой и попрать ловчаго ногами такъ-же, какъ длали они, и тогда пусть, наконецъ, успокоится душа моя’. Такъ я молился,— и моя молитва была услышана, потому что, смотри,— ты находишься здсь.
‘Когда я услышалъ эти слова, страшное предчувствіе, подобно кошмару сердца, тяжело нависло надо мною. Я смотрлъ попеременно на покрытаго морщинами собесдника и на безнадежный трудъ, предстоявшій мн. Разв не достаточно было носить эту ужасную тайну погребенною въ въ моемъ сердц? Но я былъ вынужденъ далеко разсевать ея пепелъ и копаться въ прах другихъ, ради того-же нечестиваго разоблаченія ея, и это возмущало меня больше, чмъ я могъ чувствовать и высказать словами. Когда мой равнодушный взглядъ упалъ на рукописи, я увидлъ, что въ нихъ испанскія слова были написаны греческими буквами, не трудно было понять, что этотъ способъ письма былъ столь-же непонятенъ для служителей Инквизиціи, сколько и іероглифы египетскихъ жрецовъ. Ихъ невжество, прикрываемое гордостью и еще боле подкрпляемое непроницаемою таинственностью, связанною съ ихъ мельчайшими дйствіями, не позволило имъ признаться кому либо, что въ ихъ рукахъ находится рукопись, которой они не могутъ разобрать. Такъ они возвратили бумаги Адоніи, и, по его словамъ, ‘онъ пребываетъ въ безопасности.’ Но для меня это было дломъ невыразимаго ужаса. Я чувствовалъ себя добавочнымъ звеномъ цпи, конецъ которой, находясь въ невидимой рук, увлекалъ меня къ гибели, и теперь мн приходилось писать свой собственный приговоръ.
‘Пока я переворачивалъ листы дрожащею рукою, высокая фигура Адоніи, повидимому, была охвачена неестественнымъ волненіемъ.
‘Чего-же ты боишься, дитя праха?— воскликнулъ онъ.— Если ты подвергался искушенію, и съ ними то-же было, если ты сопротивлялся, и они длали то-же, если они успокоились, и съ тобою то-же будетъ. Нтъ ни одного мученія душевнаго или тлеснаго, какому ты подвергался или можешь подвергнуться, котораго бы они не претерпли, прежде чмъ кто-либо думалъ о твоемъ рожденіи. Мальчикъ, твоя рука дрожитъ надъ страницами, которыхъ она недостойна коснуться, но я долженъ воспользоваться ею, потому что ты нуженъ мн. Жалкая цпь необходимости, связывающая души столь несходныя! Я хотлъ бы, чтобы океанъ былъ моей чернильницей, и скала — моей страницей, и моя рука — перомъ, которое начертало бы слова, остающіяся навки, какъ надписи на горахъ, на гор Сина, и на тхъ, гд до сихъ поръ еще сохраняются слова: ‘Израиль прошелъ чрезъ эти воды.’ {Горы или скалы съ надписями, напоминающими о какихъ-либо замчательныхъ событіяхъ, хорошо извстны всмъ путешественникамъ по Востоку. Мн кажется, что обстоятельство, упомянутое выше, я встртилъ въ примчаніяхъ д-ра Кока къ книг ‘Исходъ’. Разсказываютъ, что скала у Краснаго моря нкогда носила надпись: ‘Израиль прошелъ чрезъ эти воды’.}.
‘Пока онъ говорилъ, я опять обратился къ рукописямъ.
— ‘Продолжаетъ ли еще твоя рука дрожать,— спросилъ Адонія,— и все ли ты еще колеблешься записать исторію тхъ, судьба которыхъ чудесною, невидимою и неразрывною цпью связана съ твоею? Смотри, они около тебя и, хотя уже не имютъ языка, но говорятъ краснорчиве всхъ живыхъ языковъ. Смотри, они около тебя, и ихъ нмыя и неподвижныя костяныя руки обращаются къ теб съ просьбой, какъ никогда не могутъ обращаться руки, покрытыя тломъ. Смотри, это т, кто, будучи безгласными, тмъ не мене, говорятъ, будучи мертвыми, продолжаютъ жить, пребывая въ бездн вчности, находятся около тебя и зовутъ тебя какъ будто здшнимъ голосомъ. Слушай ихъ, возьми перо въ руку и пиши.
‘Я взялъ перо, но не могъ написать ни одной строки. Адонія, въ порыв экстаза, выхватилъ скелетъ изъ его вмстилища и поставилъ его передо мною.
— ‘Разскажи ему твою исторію самъ, быть можетъ, онъ повритъ теб и запишетъ ее.
‘Подерживая скелетъ одной рукою, онъ указывалъ другой, столь-же поблвшей и костлявой, какъ рука мертвеца, на рукопись, лежавшую передо мной.
‘Въ мір, находившемся надъ нами, была бурная ночь, гораздо ниже поверхности земли, тамъ, гд мы пребывали, ропотъ втра, проносясь, какъ вздохи, по подземнымъ проходамъ, доходилъ до моихъ ушей, подобный голосамъ умершихъ, подобный просьбамъ мертвецовъ. Невольно обратилъ я взглядъ на рукопись, которую долженъ былъ списывать, и уже не отрывалъ его, пока не дошелъ до конца необычайнаго содержанія этой рукописи.

Разсказъ объ индійскихъ островитянахъ.

‘Есть островъ на Индійскомъ океан въ немногихъ миляхъ отъ устья Гугли, который, вслдствіе особенности своего положенія и внутренняго строенія, долго оставался неизвстнымъ европейцамъ и не посщался туземцами сосднихъ острововъ, за исключеніемъ особенно замчательныхъ случаевъ. Онъ окруженъ мелями, не допускающими приближенія къ нему грузового судна, и укрпленъ скалами, угрожающими опасностью мелкимъ челнокамъ туземцевъ, но онъ казался еще страшне, благодаря ужасамъ, какими суевріе облекало его. Существовало преданіе, что первый храмъ черной богини Сивы {См. Maurice, ‘Indian antiquities’.} былъ воздвигнутъ здсь, и ея безобразное изваяніе, съ ожерельемъ изъ человческихъ череповъ, съ раздвоенными языками, высовывавшимися изъ двадцати зминыхъ ртовъ, и сидньемъ изъ сплетшихся ехиднъ, здсь впервые получило кровавую жертву искалченныхъ членовъ и умерщвленныхъ дтей ея поклонниковъ.
‘Храмъ былъ низверженъ, и островъ потерялъ половину своего населенія вслдствіе землетрясенія, всколебавшаго вс берега Индіи. Храмъ, однако, былъ выстроенъ вновь рвеніемъ поклонниковъ богини, которые опять начали посщать островъ, но тайфунъ съ яростью, неизвстною даже въ этихъ свирпыхъ широтахъ, разразился надъ священнымъ мстомъ. Пагода была сожжена до тла молніей, жители, ихъ дома и плантаціи были какъ будто сметены метлой разрушенія, и никакого слда человчества, культуры или жизни не осталось на опустошенномъ остров. Благочестивые люди размышляли о причин этихъ бдствій, сидя подъ тнью своихъ кокосовыхъ деревьевъ и перебирая длинныя нити цвтныхъ бусъ, они говорили, что бдствія, вроятно, должны быть приписаны гнву богини Сивы за усиливающееся распространеніе обожанія Джагернаута. Они увряли, что нкоторые видли, какъ она поднялась среди блеска молніи, сжегшей ея алтарь и поразившей ея поклонниковъ въ то время, какъ они искали ея защиты, разсказчики твердо врили, что она удалилась на какой-нибудь боле Счастливый островъ, гд она можетъ пользоваться мясной пищей и упиваться кровью, не оскорбляемая поклонниками соперничествующаго божества. Такимъ образомъ, островъ, въ теченіе многихъ лтъ, оставался пустыннымъ и безлюднымъ.
‘Экипажи европейскихъ кораблей, вря туземцамъ, что на поверхности острова не было ни животныхъ, ни растеній, ни воды, избгали посщать его, а туземные обитатели другихъ острововъ, прозжая мимо него въ своихъ челнокахъ, бросали печальный и боязливый взглядъ на его опустошеніе и кидали что-нибудь въ воду, чтобы умилостивить гнвъ Сивы.
‘Островъ, предоставленный самому себ, покрылся роскошной растительностью, какъ нкоторыя дти, остающіяся въ пренебреженіи, становятся сильными и здоровыми, между тмъ какъ изнженные баловни умираютъ отъ чрезмрнаго питанія. Цвты расцвтали, и листва густла, но не было руки, чтобы рвать ихъ, ноги, чтобы прокладывать слдъ между ними, и губъ, чтобы прикасаться къ нимъ. Въ это время, нсколько рыбаковъ (отнесенныхъ сильнымъ теченіемъ къ острову и напрасно старавшихся, съ помощью веселъ и парусовъ, избгнутъ страшныхъ береговъ его), произнеся тысячу молитвъ для умилостивленія Сивы, вынуждены были приблизиться къ острову на разстояніе весла. Посл своего неожиданно благополучнаго возвращенія, они разсказали, будто слышали тамъ звуки столь прелестные, что, вроятно, какая-нибудь другая богиня, боле кроткая, чмъ Сива, выбрала этотъ островъ своимъ мстопребываніемъ. Молодые рыбаки прибавляли къ этому разсказу, что они видли, какъ женская фигура, необычайной привлекательности, проскользнула и исчезла между деревьями, роскошно отняющими скалы, съ точки зрнія индусскаго благочестія, они, не колеблясь, признали это очаровательное видніе воплощеніемъ Вишну, въ наиболе привлекательной форм, въ какой онъ когда-либо являлся, по крайней мр, сравнительно съ воплощеніемъ его въ форм тигра.
‘Обитатели острововъ столько-же суеврные, сколько и склонные къ фантазіямъ, обоготворили это видніе по своему. Старые святоши, обращаясь къ нему мысленно, поступали согласно кровавымъ обрядамъ Сивы и Гари и произносили много страшныхъ обтовъ надъ своими четками, причемъ, для приданія обтамъ большей силы, прокалывали себ руки острымъ тростникомъ и, по мр того, какъ говорили, покрывали каждую изъ бусъ кровью. Молодыя женщины подплывали на своихъ легкихъ челнокахъ къ острову призраковъ настолько близко, насколько позволяла имъ смлость, давали обты Камдео {Купидонъ индійской миологіи.} и спускали маленькіе кораблики, облитые воскомъ и наполненные цвтами, къ берегамъ острова, надясь, что ихъ любимое божество изберетъ его своимъ мстопребываніемъ. И молодые люди, по крайней мр, влюбленные и любившіе музыку, близко подплывали къ острову и просили бога Кришну {Индійскій Аполлонъ.} освятить его своимъ присутствіемъ, не зная, какую жертву должны они принести божеству, они пли свои дикія псни, поднявшись на мачту лодки и, подъ конецъ, бросали восковую фигуру, имвшую нчто въ род лиры въ своей рук, къ берегамъ пустыннаго острова.
‘Втеченіе многихъ ночей можно было видть, какъ на потемнвшемъ мор скользили одна за другой, подобно звздамъ, восходящимъ изъ пучины, лодки съ зажженными бумажными фонариками и жертвами изъ цвтовъ и плодовъ, которыя боязливыми руками оставлялись на песк, а боле смлыми прившивались въ тростниковыхъ корзинкахъ къ скаламъ, простодушные островитяне чувствовали, что къ этому добровольному смиренію примшивается какое-то радостное и благочестивое ощущеніе. Было замчено, однако, что поклонники выносили весьма различное впечатлніе отъ предмета ихъ почитанія. Женщины, сжимая не двигавшіяся весла, затаивъ дыханіе, съ восхищеніемъ прислушивались къ мелодическимъ звукамъ, доносившимся съ острова, когда эти звуки прекращались, он узжали, продолжая даже въ своихъ хижинахъ повторять эти ‘небесныя псни’, для которыхъ на ихъ язык не было подходящихъ звуковъ. Мужчины останавливались, по-долго не шевеля веслами, надясь увидть хотя мелькомъ женскій образъ, который блуждалъ здсь, судя по разсказамъ рыбаковъ, когда ожиданія ихъ не сбывались, они съ грустью возвращались домой.
‘Постепенно островъ утрачивалъ свой зловщій характеръ, правда, нкоторые старые святоши перебирали свои запятнанныя кровью четки, толковали о Сив и Гари, держали зажженныя лучинки въ своихъ опаленныхъ рукахъ, втыкали острые куски желза, купленные или украденные у матросовъ европейскихъ кораблей, въ самыя мясистыя и чувствительныя части своего тла, и, кром того, говорили о своемъ намреніи повситься на деревьяхъ внизъ головою, пока не будутъ съдены наскомыми, испечены солнцемъ или охвачены безуміемъ. Хотя все это не могло не оказывать нкотораго дйствія, но, тмъ не мене, молодежь шла своей дорогой: двушки приносили свои гирлянды въ жертву Камдео, а юноши обращались съ молитвами къ Кришну. Тогда, наконецъ, святоши, въ отчаяніи, дали обтъ постить этотъ проклятый островъ, заставлявшій всхъ терять разсудокъ, и опредлить, какъ распознать и умилостивить неизвстное божество, они должны были ршить — могутъ-ли цвты, плоды, любовные обты и трепетанія молодыхъ сердецъ замнить правоврныя и узаконенныя жертвы, въ вид ногтей, вростающихъ въ руки, пока они пройдутъ насквозь, и веревочныхъ заволокъ въ бокахъ, на концахъ которыхъ изувры плясали, пока лопались веревки, или ихъ терпніе. Однимъ словомъ, они ршились узнать, что это было за божество, которое не требовало мученій отъ своихъ поклонниковъ,— и они выполнили это ршеніе способомъ, достойнымъ ихъ цли.
‘Сто сорокъ человческихъ существъ, искалченныхъ суровостью ихъ религіи, неспособныхъ управлять парусомъ или весломъ, отправились на лодк, чтобы достигнуть того, что они называли проклятымъ островомъ. Туземцы, упоенные врою въ ихъ святость, раздлись до нага, чтобы толкать ихъ лодку, пока могли доставать до дна, и затмъ, воздавъ имъ свои салемы, умоляли ихъ, по крайней мр, взяться за весла. Святоши, слишкомъ занятые своими четками и слишкомъ увренные въ своемъ значеніи въ глазахъ любимыхъ божествъ, чтобы сомнваться въ своей безопасности, съ торжествомъ отправились въ путь. Послдствія не трудно угадать, лодка вскор наполнилась водой и затонула, и экипажъ ея погибъ, не испустивъ ни одного звука сожалнія, за исключеніемъ того, что имъ не пришлось накормить собою аллигаторовъ въ священныхъ водахъ Ганга, или, по крайней мр, испустить духъ въ тни куполовъ священнаго города Бенареса, при чемъ, и въ томъ, и въ другомъ случа, спасеніе ихъ было-бы несомнннымъ.
‘Это обстоятельство, повидимому, столь несчастливое, оказало благопріятное дйствіе на распространеніе новаго врованія. Древняя система съ каждымъ днемъ боле и боле теряла почву. Руки, вмсто того, чтобы обжигать ихъ надъ огнемъ, употреблялись только для собиранія цвтовъ. Гвозди (которыми святоши имли обыкновеніе унизывать себя) упали въ цн, человкъ могъ спокойно сидть, съ такой-же чистой совстью, какъ еслибы ноги его были усажены нсколькими десятками гвоздей. Съ другой стороны, плоды ежедневно разсыпались по берегамъ любимаго острова, а на скалахъ его цвли цвты со всею ослпительной роскошью красокъ, какою флора Востока любитъ облекать себя. Тамъ находилась та блестящая и гордая лилія, до нашихъ дней подтверждающая сравненіе между нею и Соломономъ, который, во всей своей слав, не одвался подобно этой лиліи. Тамъ была роза, распускавшая свои райскіе лепестки, и ярко-красный цвтокъ шелковаго дерева, о какомъ одинъ англійскій путешественникъ говоритъ съ восторгомъ, что онъ радуетъ глазъ своей ‘массой растительнаго великолпія’, съ которой ничто не можетъ сравниться. Женщины, дававшія обты, подъ конецъ, начали подражать нкоторымъ изъ этихъ звуковъ и музыкальныхъ мелодій, которыя, казалось, каждое дуновеніе втра съ возрастающей музыкальной силой доносило до ихъ ушей, когда он скользили на своихъ лодкахъ вокругъ этого очарованнаго острова.
‘Наконецъ, произошло обстоятельство, опредлившее вн сомннія святость самаго острова и его обитателей. Молодой индусъ, напрасно предлагавшій своей возлюбленной мистическій букетъ, въ которомъ распредленіе цвтовъ должно служить выраженіемъ любви, отправился на своей лодк къ острову, чтобы узнать свою судьбу отъ его предполагаемой обитательницы. Когда онъ плылъ туда, онъ сочинилъ псню, въ которой говорилось, что его возлюбленная отвергала его, какъ-будто онъ былъ парія, между тмъ, какъ онъ продолжалъ-бы любить ее, еслибы исходилъ даже изъ головы Брамы. Тамъ говорилось еще, что кожа ея глаже, чмъ мраморныя ступени, по которымъ спускаются къ бассейну раджи, и что въ глазахъ ея больше блеска, чмъ въ тхъ, какіе предпріимчивые чужеземцы видали сквозь отверстія вышитаго пурдаха {Завса, за которою скрываются женщины.} набоба,— что она казалась ему выше черной пагоды Джагернаута и блестяще трезубца храма Магадевы, когда онъ сверкаетъ въ лучахъ мсяца. И пагода, и трезубецъ были видны ему на берегу, когда онъ плылъ въ мягкой и сіяющей тишин индійской ночи, и потому неудивительно, что то и другое нашло мсто въ его псн. Подъ конецъ, онъ общалъ, что, если двушка будетъ благосклонна къ его исканіямъ, онъ выстроитъ ей хижину, возвышающуюся на четыре фута надъ землею, чтобы не подвергаться опасности отъ змй, что надъ жилищемъ ея будетъ простираться тнь втвей тамаринда, и что, во время ея сна, онъ будетъ отгонять отъ нея москитовъ опахаломъ, сдланнымъ изъ листьевъ первыхъ цвтовъ, какіе она приняла, какъ выраженіе его страсти.
‘Случилось такъ, что въ ту же ночь молодая женщина, сдержанность которой происходила вовсе не отъ равнодушія,— въ сопровожденіи двухъ подругъ, подплывала на своей лодк къ тому-же мсту, желая убдиться — искренни-ли общанія ея возлюбленнаго. Он подъхали къ острову въ одно и то-же время, хотя тогда были сумерки, и суевріе этихъ робкихъ существъ придавало боле темный оттнокъ окружавшимъ ихъ тнямъ, он ршились пристать къ берегу. Неся корзины цвтовъ въ трепетныхъ рукахъ, он направились къ развалинамъ пагоды, чтобы повсить ихъ тамъ, гд, какъ предполагалось, новая богиня избрала свое мстопребываніе. Он подвигались съ нкоторыми затрудненіями черезъ густыя поросли цвтовъ, разросшихся на вол въ необрабатываемой почв, побаиваясь, что на каждомъ шагу тигръ можетъ прыгнуть на нихъ,— пока не вспомнили, что эти животныя избираютъ обыкновенно своимъ убжищемъ большія заросли и рдко таятся между цвтами. Еще меньше можно было опасаться аллигаторовъ въ узкихъ ручейкахъ, которые он могли переходить, не замочивъ щиколодокъ въ ихъ чистой вод. Тамаринды, кокосовыя деревья и пальмы роняли свои цвты, испускали благоуханія и помахивали своими листьями надъ головою дрожащей поклонницы, когда она приблизилась къ развалинамъ пагоды. Это было массивное четвероугольное строеніе, воздвигнутое среди скалъ, которыя, по прихоти природы, нердко замчающейся на индійскихъ островахъ, занимали средину острова и казались послдствіемъ какого-то вулканическаго изверженія. Землетрясеніе, ниспровергнувшее зданіе, смшало скалы и развалины въ безформенную массу, которая, казалось, одинаково служила доказательствомъ безсилія искусства и природы, будучи повержена здсь силою, которая могла создать и могла уничтожить и то, и другое. Здсь были колонны, исписанныя странными письменами, нагроможденныя среди камней, на которыхъ были только слды какой-то страшной насильственной дятельности природы, повидимому, говорившіе: ‘Смертные, вы пишете ваши буквы рзцомъ, а я мои іероглифы пишу огнемъ.’ Тамъ были разрушенные каменные столбы, вырзанные въ вид змй, на которыхъ нкогда возсдалъ безобразный идолъ Сивы, и тутъ-же, близко около нихъ, роза прорывалась изъ земли, наполнявшей щели скалы, какъ-будто природа проповдывала здсь боле мягкую религію и посылала свой любимый цвтокъ, въ вид встника этой религіи, своимъ дтямъ. Самъ идолъ упалъ и валялся въ обломкахъ. Ужасный ротъ, въ который прежде вкладывались человческія сердца, все еще виднлся тамъ, но теперь красивые павлины, съ ихъ радужными хвостами и изогнутыми шеями, кормили своихъ птенцовъ среди втвей тамаринда, свшивавшихся надъ почернвшими обломками. Молодыя женщины шли впередъ уже съ меньшимъ страхомъ, потому что ни зрнію, ни слуху ихъ ничто не внушало боязни, сопровождающей приближеніе къ мстопребыванію божества: все было спокойно, тихо и темно. Ноги ихъ ступали съ невольною легкостью, когда он подходили къ этимъ развалинамъ, соединявшимъ въ себ разрушающую силу природы съ такою-же силою человческихъ страстей, пожалуй, еще боле кровавыхъ и дикихъ, чмъ первая. Около развалинъ нкогда находился бассейнъ, какъ всегда бываетъ вблизи пагодъ, для освженія и для очищенія, по ступени его были поломаны, и вода въ немъ застоялась. Молодыя индусски, однако, взяли оттуда нсколько капель, обратились мысленно къ богин острова и приблизились къ единственной уцлвшей арк. Фасадъ зданія былъ построенъ изъ камня, но внутренность его была высчена въ скал, напоминая, до извстной степени, своими углубленными частями, храмъ на остров Элефанты. Тамъ были чудовищныя фигуры, изваянныя изъ камня, изъ которыхъ одн прилегали къ скал, а другія отдлялись отъ нея, т и другія хмурились своими безформенными, гигантскими, безобразными лицами и являлись суеврному глазу ужасными представителями ‘каменныхъ боговъ’.
‘Дв молодыя почитательницы богини, отличавшіяся безстрашіемъ, выступили впередъ и исполнили нчто въ род дикаго танца, въ виду развалинъ древнихъ боговъ, какъ он называли ихъ, и просили (насколько могли) новую обитательницу острова оказаться благосклонной къ обтамъ ихъ подруги. Та подошла, чтобы обвить гирляндой изъ цвтовъ поломанные остатки идола, полуискаженные, полускрытые среди обломковъ камня, заглушенные тою богатою растительностью, которая въ восточныхъ странахъ какъ будто возвщаетъ вчное торжество природы среди развалинъ искусства. Каждый годъ возобновляется роза, но какой годъ увидитъ возстановленіе пирамиды? Когда молодая нндусска вшала свою гирлянду на безформенный камень, какой-то голосъ прошепталъ: ‘Тамъ есть увядшій цвтокъ’.
— ‘Да, есть, есть,— отвтила почитательница богини,— и этотъ увядшій цвтокъ — эмблема моего сердца. Я взлеляла множество розъ, но допустила увянуть одну изъ нихъ, которая была для меня дороже всхъ въ моей гирлянд. Оживишь-ли ты ее для меня, безвстная богиня, чтобы моя гирлянда стала достойной твоего алтаря?
— ‘Оживишь-ли ты эту розу, согрвъ ее теплотою твоей груди?’ — сказалъ влюбленный юноша, появляясь изъ-за обломковъ скалъ и развалинъ, скрывавшихъ его, откуда онъ произнесъ свое изрченіе оракула и прислушивался съ восторгомъ къ эмблематическому, но понятному, языку своей возлюбленной.— ‘Оживишь-ли ты эту розу?’ — спросилъ онъ, въ торжеств своей любви, прижимая ее къ сердцу.
Молодая двушка, подчиняясь въ одно и то-же время любви и суеврію, казалась слившеюся съ нимъ въ одномъ объятіи, какъ вдругъ она испустила неистовый крикъ, оттолкнула его со всею силой и сжалась отъ страха, указывая дрожащей рукой на фигуру, появившуюся въ этотъ мигъ въ перспектив безпорядочной груды камней. Ея возлюбленный, встревоженный крикомъ ея, приблизился, чтобы защитить ее въ своихъ объятіяхъ, когда глаза его упали на предметъ, поразившій ее, и онъ приникъ лицомъ къ земл въ нмомъ обожаніи.
Это была фигура женщины, какой они никогда не видали до сихъ поръ, потому что кожа ея была совершенно бла (по крайней мр, на ихъ взглядъ, видвшій лишь темно-красный цвтъ кожи туземцевъ бенгальскихъ острововъ). Одежда ея (насколько они могли замтить) состояла изъ цвтовъ, роскошныя краски и фантастическое сочетаніе которыхъ вполн согласовались съ павлиньими перьями, вплетенными между ними, все вмст это имло видъ облекавшаго ее опахала изъ перьевъ, вполн соотвтствовавшаго ‘богин острова’. Ея длинные волосы, никогда не виданнаго ими золотисто-каштановаго цвта, ниспадали до ея ногъ и были причудливо перевиты такими-же цвтами и перьями, какія составляли ея нарядъ. На голов ея былъ внокъ изъ раковинъ, нигд неизвстнаго цвта и блеска, за исключеніемъ индійскихъ морей — пурпурнаго и зеленаго, соперничавшихъ съ аметистомъ и изумрудомъ. На ея бломъ, обнаженномъ плеч сидлъ клстъ, и вокругъ ея шеи висло ожерелье изъ ницъ этой птицы, похожихъ на жемчугъ, столь чистыхъ и прозрачныхъ, что первые властелины Европы отдали-бы за нить свои богатйшія жемчужныя ожерелья. Ея руки и ноги были совершенно обнажены, и поступь ея имла божественную быстроту и легкость, такъ-же дйствовавшую на воображеніе индусовъ, какъ и необычайный цвтъ ея кожи и волосъ. Молодые влюбленные пали въ благоговйномъ страх передъ видніемъ, когда оно прошло передъ ихъ глазами. Когда они лежали ницъ, очаровательный звукъ коснулся ихъ слуха. Прекрасное видніе что-то говорило по языка этихъ словъ они не понимали, это подтвердило ихъ уврешюсть, что это былъ языкъ боговъ, и они вновь распростерлись передъ богинею. Въ эту минуту клстъ, спрыгнувъ съ ея плеча, порхая, подлетлъ къ нимъ. ‘Онъ отправляется на поиски огненныхъ мухъ для освщенія своего гнзда’, {Свтящіяся мухи часто встрчаются въ гнзд клста, и потому индусы думаютъ, что онъ освщаетъ ими свое гнздо. Гораздо вроятне, что мухи служатъ пищею для его птенцовъ.} сказали индусы другъ другу. Но птичка, съ проницательностью, свойственной ея пород, понимая и раздляя предпочтеніе прекраснаго существа, которому она принадлежала, къ свжимъ цвтамъ, ежедневно украшавшимъ его, подлетла къ увядшей роз въ гирлянд молодой индусски и, схвативъ цвтокъ своимъ тонкимъ клювомъ, положила его къ ея ногамъ. Предвщаніе было благопріятно истолковано влюбленными, и, склонившись еще разъ къ земл, они направились обратно къ своему острову, но уже не въ отдльныхъ челнокахъ. Влюбленный юноша управлялъ лодкой своей возлюбленной, которая сидла рядомъ съ нимъ въ молчаніи, а молодыя двушки, сопровождавшія ихъ, пли псни въ похвалу блой богини и острова, посвященнаго ей и влюбленнымъ.

ГЛАВА XV.

But tell me to what saint, I pray,
What martyr, or what angel bright,
Is dedicate this holy day,
Which brings you here so gaily dight?
Dost thou not, simple Palmer, know,
What every child can tell thee here?—
Nor saint, nor angel claims this show,
But the bright season of the year.
Queen — Hoi Hall, by Strutt.

‘Единственная прекрасная обитательница острова, хотя и встревоженная появленіемъ своихъ поклонниковъ, вскор возвратила себ спокойствіе. Она не могла испытывать страха, потому что ничего въ томъ мір, гд она жила, не выказывало ей враждебности. Солнце и тнь, цвты и листва, тамаринды и смоковницы, поддерживавшія ея очаровательное существованіе, вода, которую она пила, любуясь на прекрасное существо, казалось, утолявшее свою жажду вмст съ нею, павлины, распускавшіе свои роскошныя, блестящія перья въ ту минуту, когда она взглядывала на нихъ, и клстъ, сидвшій на ея плеч или рук, когда она прогуливалась, и отзывавшійся на ея нжный голосъ такимъ-же нжнымъ чириканьемъ,— все это были ея друзья, и она никого не знала, кром нихъ.
‘Человческія фигуры, отъ времени до времени приближавшіяся къ острову, доставляли ей нкоторое волненіе, но въ немъ было скоре любопытство, чмъ тревога, ихъ пріемы такъ явно выражали почтительность и кротость, приношенія цвтовъ, которые она любила, были такъ пріятны, и эти посщенія такъ безмолвны и мирны, что она не имла ничего противъ нихъ и удивлялась только, когда эти люди узжали, какъ они могутъ безопасно двигаться по вод, она удивлялась еще, какъ могли существа, столь темныя и съ такими непривлекательными чертами, вырости среди прекрасныхъ цвтовъ, какіе они приносили ей, какъ произведенія своей родины. Можно бы предположить, что стихіи вызывали въ ея воображеніи нкоторыя страшныя мысли, но періодическая правильность этихъ явленій въ климат, гд она жила, лишала ихъ всего ужаснаго въ глазахъ той, которая привыкла къ нимъ, какъ къ перемн дня и ночи, которая не могла вспомнить ни одного страшнаго впечатлнія послдней и, кром того, никогда не слыхала о какомъ-либо ужас изъ устъ другого,— что, быть можетъ, составляетъ первую причину страха для многихъ умовъ. Боли она никогда не чувствовала, о смерти не имла понятія,— какимъ-же образомъ могла она ознакомиться со страхомъ?
‘Когда сверозападный втеръ посщалъ островъ, со всми своими ужасными спутниками — полуденнымъ мракомъ, облаками удушающей пыли и громомъ, подобнымъ труб послдняго суда, она стояла среди лиственныхъ колоннадъ банановаго дерева, не сознавая угрожавшей ей опасности, наблюдая, какъ птицы свертывали крылышки и подгибали головки, а обезьяны, съ забавнымъ страхомъ, перепрыгивали съ втки на втку, вмст со своими дтенышами. Когда молнія поражала дерево, она смотрла на это, какъ смотритъ дитя на фейерверкъ, пущенный для его удовольствія, но на слдующій день она плакала, видя, что листья боле уже не станутъ расти на обожженномъ ствол. Когда дождь падалъ потоками, развалины пагоды доставляли ей пріютъ, она сидла тамъ, прислушиваясь къ стремительному движенію могучихъ водъ и къ ропоту возмущенной пучины, пока душа ея не принимала окраски мрачнаго и великолпнаго зрлища, окружавшаго ее, тогда она воображала себя поверженной на землю вмст съ ливнемъ, унесенной, подобно листку, внизъ водопадомъ, поглощенной глубинами океана, вновь поднимающейся къ свту на хребт громадной волны, какъ будто ее несетъ на своей спин китъ, оглушенной ревомъ, теряющей сознаніе отъ этого стремительнаго движенія,— пока, наконецъ, къ удовольствію этой игры воображенія не примшивался ужасъ. Такъ жила она, какъ цвтокъ, среди солнца и бури, расцвтая въ солнечномъ свт, склоняясь передъ ливнемъ, заимствуя элементы своего нжнаго и дикаго существованія отъ того и отъ другой. Повидимому, вліянія обоихъ пріятно смшивались для нея, какъ будто она была существомъ, которое природа любила, даже и въ своемъ гнвномъ настроеніи, и поручала бур заботиться о ней и потому щадить ковчегъ ея невинности, когда онъ носился по водамъ. Это существованіе блаженства, полудйствительнаго, полувоображаемаго, но не заключавшаго въ себ ни мысли, ни страсти, продолжалось до семнадцатаго года прекраснаго и кроткаго созданія, когда случилось обстоятельство, навки измнившее его характеръ.
‘Вечеромъ того дня, когда ухали индусы, Иммали, какъ ее называли поклонники, стояла на берегу, какъ вдругъ къ ней приблизилось человческое существо, не похожее ни на одно изъ тхъ, какія она видала до тхъ поръ. Его лицо и руки, своимъ цвтомъ, напоминали боле ея собственныя, чмъ т, какія она привыкла видть, но его одежда (европейскаго типа), своею четвероугольною неуклюжестью, безформенностью и некрасивымъ выступомъ у поясницы (такова была мода 1680 года), вызвала въ ней смшанное ощущеніе смшного, противнаго и удивительнаго, что въ ея прекрасныхъ чертахъ выразилось только улыбкой, врожденной ея лицу, не отступавшей даже передъ удивленіемъ.
‘Незнакомецъ приблизился, и прелестное видніе приблизилось къ нему, но не такъ, какъ европейская женщина, съ низкими и граціозными поклонами, еще мене, какъ индусская двушка со своими униженными привтствіями, но какъ молодая нимфа — оживленная, скромная, доврчивая и боязливая, умющая все это выразить въ одномъ движеніи. Она поднялась съ песчанаго берега, на которомъ сидла, подбжала къ любимому дереву, вернулась опять, со стражей изъ павлиновъ, распускавшихъ свои великолпные хвосты съ какой-то инстинктивной силой, точно чувствуя опасность, угрожавшую ихъ покровительниц, и радостнымъ хлопаньемъ въ ладоши какъ-будто приглашала ихъ раздлить удовольствіе, доставляемое ей новымъ цвткомъ, выросшимъ на песк.
‘Незнакомецъ подошелъ еще ближе и, къ крайнему удивленію Иммали, обратился къ ней на язык, нсколько словъ котораго она съ дтства сохранила въ памяти, напрасно пытаясь заставить своихъ павлиновъ, попугаевъ и клестовъ откликаться ей соотвтствующими звуками. Но запасъ ея словъ, отъ недостатка упражненія, сдлался столь ограниченнымъ, что ей пріятно было слышать даже непонятные звуки то то-же языка, произносимые человческими устами. Когда онъ сказалъ, слдуя обычаю того времени: ‘Какъ поживаете вы, прекрасная двушка?’ — она отвтила’.— ‘Богъ создалъ меня’, словами христіанскаго катихизиса, заученнаго еще ея дтскими устами.
— ‘Богъ никогда не создавалъ боле прекраснаго творенія,— проговорилъ онъ, взявъ ее за руку и устремивъ на нее глаза, которые до сихъ поръ еще горятъ въ орбитахъ этого величайшаго обманщика.
— ‘О нтъ!— отвтила Иммали,— Онъ создалъ многое гораздо прекрасне. Роза румяне меня, пальмовое дерево выше, волна голубе,— но вс они мняются, а я не мняюсь. Я становлюсь все сильне и выше, тогда какъ роза увядаетъ два раза въ годъ, и скала расщепляется на мелкія части, когда сотрясается земля, и волны бьются въ своей ярости, пока не примутъ сраго цвта, вовсе непохожаго на прекрасный голубой цвтъ, какой у нихъ бываетъ, когда по нимъ скользитъ мсяцъ и посылаетъ отраженные лучи, ласкающіе мои ноги, когда я стою на мягкомъ песк. Каждую ночь я старалась поймать ихъ, но они ломались у меня въ рук въ ту минуту, когда я погружала ее въ воду.
— ‘А звзды вамъ удавалось поймать?— спросилъ незнакомецъ, улыбаясь.
— ‘Нтъ, отвтило невинное существо, звзды — цвты неба, а лучи мсяца — ихъ сучья и втки, какъ он ни блестящи, он цвтутъ только ночью,— и я больше люблю цвты, которые могу собирать и вплетать въ свои волосы. Когда я, порою, цлую ночь упрашивала звзду сойти ко мн, она слушалась меня и опускалась, соскакивая внизъ, какъ павлинъ со своего гнзда, но часто, играя со мной, пряталась среди манговыхъ и тамариндовыхъ деревьевъ, куда она падала, хотя я искала ее до тхъ поръ, пока мсяцъ блднлъ и уставалъ свтить мн, я никогда не могла найти ея. Но откуда вы пришли? На васъ нтъ чешуи, и вы не безгласны, какъ т существа, которыя ростутъ въ водахъ и показываютъ свои странныя формы, когда я сижу на берегу, при солнечномъ закат, вы — не краснаго цвта и не маленькаго роста, какъ т, которые прізжаютъ ко мн изъ другихъ міровъ въ домикахъ, могущихъ держаться на вод съ помощью ногъ, погруженныхъ въ нее. Откуда вы пришли? Вы не такъ блестите, какъ звзды, живущія въ голубомъ мор надо мною, и не такъ безобразны, какъ существа, прыгающія въ боле темномъ мор у моихъ ногъ. Гд вы выросли, и какъ вы сюда попали? На песк не видно никакого челнока, а раковины, хотя он и легко носятъ по водамъ живущихъ въ нихъ рыбъ, не могли бы поднять даже и меня. Когда я опиралась ногою на ихъ иззубренный пурпурный край, он погружались въ песокъ.
— ‘Прекрасное созданіе,— отвтилъ незнакомецъ,— я пришелъ оттуда, гд — тысячи подобныхъ мн.
— ‘Это невозможно,— возразила Иммали:— я живу здсь одна и везд должна быть то же, что и здсь.
— ‘Однако, то, что я вамъ говорю, вполн врно,— сказалъ незнакомецъ.
‘Иммали остановилась на одну минуту, какъ будто выказывая первое усиліе мысли, что было трудно для существа, жизнь котораго состояла изъ счастливыхъ вдохновеній и безсознательныхъ инстинктовъ,— и затмъ воскликнула:
— ‘Вроятно, мы оба выросли въ мір голосовъ, то, что вы говорите, я понимаю лучше, чмъ щебетаніе клеста, или крикъ павлина. Сколько отрады должно быть въ томъ мір, гд вс говорятъ, чего бы я не дала, чтобы мои розы росли въ томъ мір, гд можно слышать откликъ на свои слова.
‘Въ эту минуту незнакомецъ выразилъ знаками, что онъ голоденъ, Иммали тотчасъ-же поняла это и сказала ему, чтобы онъ слдовалъ за нею туда, гд тамаринды и смоковницы разсыпали свои плоды, гд ручей былъ такъ чистъ, что можно было пересчитать пурпурныя раковины на его дн, и гд она могла зачерпнуть для него кокосовой скорлупой холодную воду, протекавшую въ тни манговаго дерева. Пока они шли туда, она сообщила ему вс свднія о себ, какія были возможны для нея.
Она разсказала ему, что была дочерью пальмоваго дерева, подъ тнью котораго впервые сознала свое существованіе, но что бдный отецъ ея давно уже засохъ и умеръ, и что она была очень стара, такъ какъ видла уже много розъ, увядавшихъ на своихъ стебелькахъ, хотя вслдъ за ними являлось много другихъ, но она любила ихъ меньше первыхъ, которыя были гораздо больше и ярче. На самомъ дл, въ послднее время все стало меньше: теперь она могла уже доставать плодъ, тогда какъ прежде должна была ждать, пока онъ упадетъ на землю, но воды стало больше, потому что прежде она могла пить, стоя на колняхъ, а теперь могла зачерпнуть воду кокосовой скорлупой. Подъ конецъ, она прибавила, что она была гораздо старше мсяца, потому что она видла, какъ онъ убывалъ, пока не становился тускле, чмъ свтъ огненной мухи, и мсяцъ, который имъ свтилъ теперь, также будетъ на ущерб, и преемникъ его будетъ такъ малъ, что его нельзя будетъ назвать именемъ, какимъ она называла перваго — ‘солнце ночи’.
— ‘Но какимъ образомъ,— спросилъ ее спутникъ,— можете вы говорить на язык, которому не могли выучиться отъ вашихъ клестовъ и павлиновъ?
— ‘Я вамъ разскажу это’,— отвтила Иммали съ торжественнымъ видомъ, которому ея красота и невинность придавали что-то забавное и внушительное, и въ которомъ она обнаружила нкоторую склонность къ мистификаціи, отличающую ея прелестный полъ,— ‘сюда прилеталъ ко мн духъ изъ міра голосовъ и нашептывалъ мн звуки, какихъ я никогда не забывала, задолго до моего рожденія’.
— ‘Возможно ли это?— спросилъ незнакомецъ.
— ‘О да, задолго до того, какъ я могла собирать плоды смоковницъ или черпать воду рукою, это должно было быть до моего рожденія. Когда я родилась, я была не выше розы, когда пыталась ее сорвать, а теперь мсяцъ ко мн такъ-же близокъ, какъ къ пальмовому дереву: иногда его лучи раньше падаютъ на меня, поэтому я должна быть очень стара и очень высока.
‘При этихъ словахъ незнакомецъ, съ какимъ-то необъяснимымъ выраженіемъ, прислонился къ дереву. Онъ смотрлъ на это милое и безпомощное созданіе, отказавшись отъ плодовъ и воды, какіе она предлагала ему, взглядомъ, въ которомъ въ первыя минуты замчалось состраданіе. Но чувства незнакомца недолго оставались въ области, чуждой для него, выраженіе его глазъ вскор замнилось полуироническимъ, полудемонскимъ блескомъ, непонятнымъ для Иммали.
— ‘И вы живете здсь одна,— спросилъ онъ,— и жили въ этомъ прекрасномъ мст даже безъ подруги?
— ‘О, нтъ,— отвчала Иммали, у меня есть другъ прекрасне всхъ цвтовъ этого острова. Нельзя найти ни одного розоваго лепестка, падающаго въ воду, который былъ бы ярче его щекъ. Онъ живетъ подъ водою, но румянецъ его очень ярокъ. Онъ и цлуетъ меня, но губы его холодны, а когда я цлую его, онъ какъ-будто ускользаетъ отъ меня, и прекрасное лицо его разбивается на множество лицъ, улыбающихся мн, какъ звздочки. Но хотя у него множество лицъ, а у меня только одно, все-таки, одна вещь смущаетъ меня. Я встрчаю его только въ одномъ ручь, гд нтъ тни отъ деревьевъ, и могу видть его только тогда, когда солнце свтитъ ярко. Когда мн удается поймать его въ ручь, я цлую его, стоя на колняхъ, но другъ мой такъ выросъ, что иногда мн хочется, чтобы онъ былъ поменьше. Губы его стали такъ велики, что я должна много разъ цловать его, чтобы получить отъ него одинъ поцлуй.
— ‘Это существо женщина, или мужчина — спросилъ незнакомецъ.— ‘Я спрашиваю, какого пола это близкое вамъ существо?
— ‘Что эта значитъ?— отозвалась Иммали.
‘На этотъ вопросъ онъ не могъ получить удовлетворительнаго отвта. Только по своемъ возвращеніи на слдующій день, когда онъ вновь постилъ островъ, онъ узналъ, что его предположеніе о друг Иммали оправдалось. Онъ увидалъ невинное и милое существо склонившимся надъ ручьемъ, отражавшимъ ея образъ, которому двушка посылала множество свободныхъ и граціозныхъ жестовъ, выражавшихъ удовольствіе симпатіи. Незнакомецъ, втеченіе нкотораго времени, смотрлъ на нее, и мысли, въ которыя человку трудно было бы проникнуть, отбрасывали на минуту свои разнообразныя отраженія на его лицо. Эта была первая изъ намченныхъ имъ жертвъ, на которую онъ смотрлъ съ упрекомъ совсти. Радость, съ какою Иммали приняла его, почти возвратила человческія чувства въ сердце, давно уже отказавшейся отъ нихъ. Онъ смотрлъ на нее, когда она порхала вокругъ него съ распростертыми руками и сіяющими глазами, и вздохнулъ, когда она привтствовала его звуками простой мелодіи, вполн подходившей къ существу, знавшему до тхъ поръ лишь музыку пнія птицъ и журчанія водъ. При всемъ своемъ невдніи, она не могла, однако, не выражать удивленія, что онъ попалъ на островъ безъ всякихъ видимыхъ средствъ сообщенія. Избгая отвта на этотъ вопросъ, онъ сказалъ:
— ‘Иммали, я пришелъ изъ міра, совершенно непохожаго на тотъ, гд вы живете среди бездушныхъ цвтовъ и немыслящихъ птицъ. Я пришелъ изъ міра, гд вс, такъ-же, какъ и я, думаютъ и говорятъ.
‘Иммали нкоторое время оставалась безмолвной отъ удивленія и удовольствія. Наконецъ, она воскликнула:
— ‘О, какъ они должны любить другъ друга! Даже я люблю моихъ птицъ и мои цвты, деревья, дающія тнь, и воды, журчащія для меня!
— ‘Во всемъ этомъ мір — съ улыбкой сказалъ незнакомецъ,— быть можетъ, нтъ ни одного существа столь прекраснаго и невиннаго, какъ вы. Это — міръ страданій, преступленій и заботъ.
‘Съ большимъ трудомъ можно было заставить ее понять значеніе этихъ словъ, когда это, наконецъ, удалось, она воскликнула:
— ‘О, если-бы я могла жить въ этомъ мір, я всхъ бы сдлала счастливыми!
— ‘Это невозможно, Иммали,— отвчалъ незнакомецъ:— этотъ міръ такъ великъ, что понадобилась-бы вся ваша жизнь, чтобы объхать его, и вы, въ одно и то-же время, могли-бы имть дло лишь съ небольшимъ числомъ страдальцевъ, не говоря уже о томъ, что уничтожить зло, отъ котораго они терпятъ, недоступно для васъ, какъ и вообще недоступно человку.
‘При этихъ словахъ, Иммали разразилась горькими слезами.
— ‘Слабое, но милое, существо,— сказалъ незнакомецъ,— разв ваши слезы могли-бы исцлить искаженія, наносимыя болзнью, охладить горячій трепетъ измученнаго сердца, омыть запекшіяся губы голода или, что всего трудне, погасить огонь запретной страсти?
‘Иммали съ испугомъ слушала это перечисленіе и могла возразить только, что, гд бы она ни была, она приносила-бы цвты и солнечное сіяніе здоровымъ людямъ, и вс они сидли-бы въ тни ея собственнаго тамаринда. Что касается болзни и смерти, она давно уже привыкла видть, что цвты вянутъ и умираютъ прекрасной естественной смертью.
— ‘Быть можетъ’,— прибавила она, подумавъ нкоторое время,— ‘такъ же, какъ я часто замчала, что они сохраняютъ свой прелестный запахъ даже посл увяданія,— и то, что думаетъ, можетъ жить посл увяданія тла, и эта мысль доставляетъ отраду.
‘Она сказала, что ничего не знаетъ о страсти и не можетъ предложить лекарства для болзни, которой не понимаетъ. Она видла, что цвты увядаютъ въ извстное время года, но не могла представить себ, какъ цвты могутъ уничтожать себя.
— ‘Но разв вы никогда не замчали червяка въ цвтк?— спросилъ незнакомецъ съ изворотливостью испорченнаго сердца.
— ‘Замчала,— отвтила Иммали,— но вдь червякъ не родился въ цвтк, собственные листья цвтка никогда не могутъ принести ему вреда.
‘Это повело къ спору, который, благодаря безупречной невинности Иммали, хотя и соединенной съ пылкимъ любопытствомъ и быстрымъ пониманіемъ, оказался совершенно безвреднымъ для нея. Ея игривые и бглые отвты, безпокойная своеобразность ея воображенія, ея острое, хотя и неиспытанное, умственное оружіе и, въ особенности, ея инстинктивный, безошибочный тактъ въ вопросахъ добра и зла, составляли броню, обезоруживавшую искусителя, гораздо дйствительне, чмъ, если-бы ему пришлось имть дло съ цлой половиной европейскихъ академиковъ того времени. Въ схоластической логик онъ былъ весьма опытенъ, но въ этой логик сердца и природы онъ былъ ‘само невжество’. Говорятъ, что ‘безстрашный левъ’ отступаетъ передъ ‘двой во всемъ величіи ея чистоты’. Искуситель ушелъ мрачный, когда замтилъ слезы въ блестящихъ глазахъ Иммали, и счелъ ея невинную печаль неблагопріятнымъ предзнаменованіемъ.
— ‘Вы плачете, Иммали?
— ‘Да,— отвтило прекрасное созданіе,— я всегда плачу, когда вижу, что солнце садится въ облака, неужели и ты, солнце моего сердца, закатишься во мрак и не встанешь опять, не поднимешься завтра?
‘Съ граціозной доврчивостью невинности, говоря это, она прижалась своими розовыми, прелестными губами къ его рук.
— ‘Неужели вы не придете?— продолжала она,— я уже не буду любить ни моихъ розъ, ни моихъ павлиновъ, если вы не вернетесь, потому что они не могутъ говорить со мною, какъ говорите вы, я не могу сообщить имъ ни одной мысли, а отъ васъ узнаю многія. О, я хотла-бы имть много мыслей о мір страданія, откуда вы пришли, я врю, что вы пришли оттуда, потому что, пока я не видала васъ, я никогда не чувствовала боли, которая не была-бы связана съ отрадой, а теперь я испытываю одну боль, когда думаю, что вы не вернетесь.
— ‘Я вернусь, прекрасная Иммали, сказалъ незнакомецъ, и покажу вамъ при моемъ возвращеніи уголокъ того міра, откуда я пришелъ, и гд вы вскор будете жить.
— ‘Значитъ, я увижу васъ здсь — спросила Иммали:— иначе, какъ-же я буду говорить мыслями?
— ‘Да, конечно.
— ‘Зачмъ вы повторяете т-же слова два раза, вашего одного слова было-бы достаточно.
— ‘Въ такомъ случа, я скажу, ‘да’.
— ‘Тогда возьмите отъ меня эту розу, и будемъ вдыхать ея благоуханіе вмст, какъ я говорю моему другу въ источник, когда наклоняюсь, чтобы поцловать это, но мой другъ отдергиваетъ свою розу, прежде чмъ я успю коснуться ея, а моя остается на вод. Разв вы не возьмете мою розу?— прибавила прекрасная просительница, наклоняясь къ нему.
— ‘Возьму,— сказалъ незнакомецъ и взялъ цвтокъ изъ букета, который Иммали держала передъ нимъ.
‘Это былъ увядшій цвтокъ. Онъ схватилъ его и спряталъ у себя на груди.
— ‘Какъ же вы пойдете черезъ это темное море безъ лодки?— спросила Иммали.
— ‘Мы еще увидимся и увидимся въ мір страданія,— сказалъ незнакомецъ.
— ‘Благодарю васъ, о, благодарю,— повторила Иммали, видя, какъ онъ безстрашно погружается въ воду около берега. Незнакомецъ отвтилъ только:
— ‘Мы встртимся еще разъ.
‘Когда онъ уходилъ, онъ два раза оглянулся на прекрасное и одинокое существо, остатокъ человческаго чувства трепеталъ около его сердца,— но онъ отбросилъ увядшую розу отъ своей груди и, на знаки рукой, какіе ему длала Иммали, и ея ангельскую улыбку, отвтилъ:
— Мы еще увидимся.

ГЛАВА XVI.

Pi non ho la dolce speranza.
Didone.

‘Семь утръ и вечеровъ Иммали ходила по пескамъ своего пустыннаго острова, не видя незнакомца. Правда, она могла утшаться его общаніемъ, что они встртятся въ мір страданій, и она это повторяла себ, какъ-будто оно давало ей надежду и утшеніе. Въ то время она пыталась образовать себя для вступленія въ новый міръ, и было радостно видть, какъ она старалась, по сравненіямъ изъ растительнаго и животнаго міра, составить себ представленіе о непонятной для нея судьб человка. Въ тни, она наблюдала за увядающимъ цвткомъ. ‘Кровь, которая текла вчера ярко-красною въ его жилахъ, сегодня стала пурпурною, а завтра будетъ черною и густою,’ — говорила она, ‘но онъ не чувствуетъ боли, онъ умираетъ терпливо, лютикъ и тюльпанъ около него не испытываютъ грусти о своемъ товарищ: иначе ихъ краски не были-бы столь яркими. Но можетъ-ли это быть въ мір, который думаетъ? Могла-ли бы я видть его увядающимъ и умирающимъ, не увядая и не умирая вмст съ нимъ? О, нтъ, когда этотъ цвтокъ завянетъ, я буду росой, которая упадетъ на него…’
‘Она старалась расширить свое пониманіе, наблюдая и животный міръ. Молодой клстъ упалъ мертвымъ изъ своего висячаго гнзда, Иммали, заглянувъ въ отверстіе, какое эта умная птица длаетъ въ нижней оконечности гнзда, чтобы охранить его отъ хищныхъ птицъ, замтила родителей съ огненными мухами въ ихъ маленькихъ клювахъ, между тмъ, какъ ихъ птенецъ лежалъ передъ ними мертвымъ. При этомъ зрлищ, Иммали залилась слезами. ‘Ахъ, вы не можете плакать,— сказала — она. Какое преимущество я имю передъ вами! Вы дите, хотя вашъ птенецъ, вашъ родной птенецъ умеръ, но разв я могла бы пить молоко кокосоваго орха, если бы онъ не могъ уже вкусить его? Я начинаю понимать, что онъ говорилъ мн: думать значитъ страдать,— міръ мысли долженъ быть міромъ страданія! Но какъ пріятны эти слезы! Прежде я плакала отъ удовольствія,— но бываютъ страданія слаще удовольствія, и я никогда не испытывала ихъ, пока не увидала его. О, кто не захотлъ-бы думать, чтобы имть радость слезъ?
‘Но Иммали наполняла это время не однимъ только размышленіемъ: новая тревога начинала волновать ее, въ промежуткахъ между размышленіями и слезами, она съ жадностью искала самыхъ яркихъ и прихотливо изрзанныхъ раковинъ, чтобы украшать ими руки и волосы. Она каждый день мняла свою одежду изъ цвтовъ, и черезъ часъ цвты уже не казались ей свжими, затмъ она наполняла самыя большія раковины чистой водой и скорлупы кокосовыхъ орховъ — самыми лучшими смоквами, перемшивала ихъ съ розами и живописно располагала на каменной скамь разрушенной пагоды. Однако, время проходило, а незнакомецъ не появлялся, и Иммали, приходя наслдующій день къ этому столу пиршества, плакала надъ засохшими плодами, но быстро отирала слезы и спшила замнить эти свжими, плоды.
‘Она была занята этимъ на восьмое утро, когда увидала приближающагося незнакомца, несдержанная и невинная радость, съ какой она бросилась къ нему, возбудила въ немъ, на минуту, чувство мрачнаго и невольнаго раскаянія, что для тонкой чувствительности Иммали обнаружилось въ его замедленномъ шаг и взгляд, обращенномъ въ сторону. Она стояла, дрожа отъ милаго и робкаго сомннія въ себ, какъ-бы испрашивая прощеніе за невольный проступокъ, въ самой поз ея заключалась просьба о позволеніи приблизиться къ нему, между тмъ какъ въ глазахъ ея стояли слезы, готовыя упасть при первомъ суровомъ движеніи съ его стороны. Это зрлище обострило даже его притупленное. чувство. ‘Она должна учиться страдать, быть достойной сдлаться моей воспитанницей’,— думалъ онъ.
— ‘Иммали, вы плачете?— проговорилъ онъ, приблизившись къ ней.
— ‘Да,— сказала Иммали, улыбаясь сквозь слезы, какъ весеннее утро: — вы должны научить меня страдать, и я вскор буду пригодна для вашего міра, но я скоре готова плакать за васъ, чмъ улыбаться при вид цлой тысячи розъ.
— ‘Иммали,— сказалъ незнакомецъ, подавляя нжность, смягчавшую его противъ желанія:— Иммали, я пришелъ показать вамъ нчто изъ міра мысли, гд вамъ такъ хочется жить и гд вскор вы будете постоянной обитательницей. Взойдите на этотъ холмъ, гд растетъ группа пальмовыхъ деревьевъ, и вамъ откроется часть этого міра.
— ‘Но я хотла-бы видть все и разомъ,— возразила Иммали, съ естественной жадностью жаждущаго и голоднаго ума, врящаго, что онъ все можетъ поглотить и усвоить.
— ‘Все и разомъ!— повторилъ ея руководитель, улыбаясь при вид ея оживленныхъ движеній, когда она поспшала за нимъ, задыхаясь и разгораясь отъ новаго появившагося въ ней чувства.— ‘Я думаю, что той части, какую вы увидите сегодня вечеромъ, будетъ боле, чмъ достаточно для удовлетворенія даже и вашего любопытства.
‘Говоря это, онъ вынулъ подзорную трубу изъ кармана своего камзола и попросилъ Иммали приложить къ ней глазъ. Двушка повиновалась и, съ минуту посмотрвъ въ трубу, проговорила восторженно: ‘Я — тамъ, или они здсь?’ и затмъ припала къ земл, вн себя отъ удовольствія. Она тотчасъ-же поднялась опять и, жадно схвативъ зрительную трубу, направила ее не такъ, какъ слдуетъ, отчего могла видть только море. Она восклицала съ уныніемъ:
— ‘Ушло, ушло, весь этотъ прекрасный міръ жилъ и умеръ въ одинъ мигъ, все, что я люблю, такъ умираетъ: самыя милыя для меня розы живутъ вдвое меньше тхъ, на какія я не обращаю вниманія, и васъ не было въ теченіе семи дней съ тхъ поръ, какъ я въ первый разъ васъ увидала, и прекрасный міръ прожилъ только одинъ мигъ.
‘Незнакомецъ опять направилъ зрительную трубу къ берегу Индіи, который находился недалеко отъ нихъ, и Иммали вновь воскликнула съ восторгомъ:
— ‘Живъ и прекрасне, чмъ прежде! Все — живыя, думающія вещи, даже походка ихъ думаетъ. Это не нмыя рыбы и не безчувственныя деревья, а чудныя скалы, {Т. е. зданія.} на которыя они смотрятъ съ гордостью, какъ будто это было дломъ ихъ рукъ. Прекрасныя скалы! Какъ мн нравится величайшая прямизна вашихъ боковъ и закрученные узлы, похожіе на цвты, на вашихъ разукрашенныхъ вершинахъ! О, если-бы цвты росли и птицы порхали около васъ, я предпочла-бы васъ даже скаламъ, у подножія которыхъ я смотрю на заходящее солнце. О, какой это долженъ быть міръ, гд нтъ ничего природнаго, и каждая вещь прекрасна! Все это должна была сдлать мысль. Но какъ тамъ все мало! Мысль должна была-бы все длать крупне: мысль должна быть богомъ. Но’, прибавила она съ быстрой сообразительностью и недоврчивостью къ себ:— ‘быть можетъ, я ошибаюсь. Иногда я думала, что могу положить руку на вершину пальмоваго дерева, а когда, долго-долго спустя, я близко подходила къ нему, я не могла-бы достать самаго нижняго листа его, если-бы была вдесятеро выше моего роста. Быть можетъ, вашъ прекрасный міръ окажется выше, когда я ближе подойду къ нему.
— ‘Постойте, Иммали,— сказалъ незнакомецъ, беря подзорную трубу у нея изъ рукъ:— чтобы наслаждаться этимъ зрлищемъ, вы должны понимать его.
— ‘О, да,— сказала Иммали, съ тревожной покорностью, какъ-будто міръ чувства быстро отступалъ въ ея воображеніи передъ вновь открывшимся ей міромъ мысли,— да, заставьте меня думать.
— ‘Иммали, есть-ли у васъ какая-нибудь религія?— спросилъ поститель, съ неописаннымъ чувствомъ страданія, отъ котораго его блдное лицо стало еще блдне.
‘Иммали, быстро понимавшая физическое страданіе и сочувствовавшая ему, исчезла при этихъ словахъ и, черезъ минуту, явилась съ банановымъ листомъ, которымъ отерла капли пота съ его помертввшаго лба, затмъ, усвшись у его ногъ, въ поз глубокаго и жаднаго вниманія, она повторила:
— ‘Религія? что это такое? Это новая мысль?
— ‘Это — понятіе о Существ, высшемъ, чмъ вс міры и ихъ обитатели, такъ какъ Онъ — Творецъ всего и будетъ ихъ Судьей,— о Существ, котораго мы не можемъ видть, но власти и въ присутствіе котораго мы должны врить,— который невидимо находится везд, всегда дйствуетъ, хотя никогда не движется, все слышитъ, но котораго нельзя слышать.
‘Иммали прервала его съ разсяннымъ видомъ:
— ‘Постойте, слишкомъ много мыслей могутъ убить меня,— дайте мн отдохнуть. Я видла, какъ ливень, вмсто того, чтобы освжить розу, прибивалъ ее къ земл.
‘Усиливаясь припомнить что-то важное, она прибавила:
— ‘Голосъ сновидній говорилъ мн что-то подобное, прежде чмъ я родилась, но это было такъ давно, такъ давно… У меня иногда бывали мысли, похожія на голосъ. Я думала, что слишкомъ много люблю вещи окружающія меня, и что мн слдовало-бы любить вещи, которыя выше ихъ — никогда неувядающіе цвты и никогда незакатывающееся солнце. Я могла бы подняться, какъ птица въ воздухъ, посл такой мысли, по пути къ небу некому было указать мн.
‘Молодая энтузіастка подняла къ небу глаза, въ которыхъ дрожали слезы восторженныхъ видній, и затмъ обратилась съ нмой просьбою къ незнакомцу.
— ‘Слдуетъ,— продолжалъ онъ,— не только думать объ этомъ Существ, но и выражать свои мысли о Немъ вншними дйствіями. Обитатели міра, который вы вскор увидите, называютъ это поклоненіемъ Ему,— и это поклоненіе они совершаютъ (при этихъ словахъ сатанинская улыбка искривила его губы) весьма различными способами, столь различными, что, на самомъ дл, они сходятся только въ одномъ — въ превращеніи своей религіи въ мученіе, религія однихъ способствуетъ имъ мучить самихъ себя, а религія нкоторыхъ помогаетъ имъ мучить другихъ. Хотя, какъ я замтилъ, вс они сходятся въ этомъ важномъ пункт, но, къ несчастію, весьма расходятся въ способ примненія его, и поэтому происходитъ много раздоровъ въ мір, который думаетъ.
— ‘Въ мір, который думаетъ!— повторила Иммали. Это невозможно! Безъ сомннія, они должны знать, что Единаго нельзя понимать различно.
— ‘И вы не нашли никакого способа выражать свои мысли объ этомъ Существ, т. е. поклоняться Ему?
— ‘Я улыбаюсь, когда солнце поднимается во всей своей крас, и плачу, когда вижу, какъ встаетъ вечерняя звзда,— отвтила Иммали.
— ‘И вы удаляетесь отъ непослдовательностей различныхъ способовъ поклоненія, я сами пользуетесь улыбками и слезами въ вашемъ обращеніи къ Божеству?
— ‘Да,— отвтила простодушная двушка,— потому что у меня и то, и другое служитъ выраженіемъ радости, солнце одинаково счастливо — улыбается-ли оно сквозь дождевыя тучи, или горитъ наверху неба во всей яркости своей красоты, и я счастлива — улыбаюсь я, или плачу.
— ‘Т, кого вы скоро увидите,— сказалъ незнакомецъ, предлагая ей зрительную трубу, въ своихъ формахъ поклоненія такъ-же далеки другъ отъ друга, какъ улыбки отъ слезъ, но они не чувствуютъ себя столь-же счастливыми, какъ вы въ томъ и въ другомъ.
‘Иммали приложила глаза къ зрительной труб, и то, что она увидла, заставило ее испустить восклицаніе восторга.
— ‘Что вы видите?— спросилъ незнакомецъ.
‘Иммали описала то, что она видла весьма несовершенными выраженіями, которыя, быть можетъ, будутъ понятне въ объясненіи незнакомца.
— ‘Вы видите,— сказалъ онъ,— берегъ Индіи, берегъ ближайшаго къ вамъ міра. Тамъ находится черная пагода Джагернаута, на которой прежде всего остановился вашъ взоръ. Рядомъ съ ней стоитъ турецкая мечеть, которую вы можете отличить по фигур, похожей на полумсяцъ. По желанію того, кто управляетъ этимъ міромъ, мстные обитатели должны выражать ему уваженіе такимъ знакомъ {Типпу Саибъ желалъ замстить индійскую миологію магометанской по всмъ своимъ владніямъ. Поэтому такое обстоятельство, хотя и преждевременное, вполн возможно.}. На небольшомъ разстояніи вы можете видть невысокое зданіе съ трезубцемъ на вершин: это — храмъ Магадевы, одной изъ древнихъ богинь этой страны.
— ‘Но дома не имютъ для меня значенія,— сказала Иммали,— покажите мн живыхъ существъ, которыя ходятъ тамъ. Дома на-половину не такъ прекрасны, какъ скалы на берегу, одтыя сплошь морскими травами и мхами и отненныя, на большія пространства пальмами и кокосовыми деревьями.
— ‘Эти зданія, сказалъ искуситель, указываютъ различные образы мыслей тхъ, кто ихъ посщаютъ. Если вы хотите заглянуть въ ихъ мысли, вы должны видть, какъ они выражаютъ ихъ въ дйствіяхъ. Въ своихъ отношеніяхъ другъ къ другу, люди обыкновенно бываютъ обманчивы, но, въ ихъ отношеніяхъ къ своимъ богамъ, они довольно искренни въ выраженіи характера, какой приписываютъ имъ въ своемъ воображеніи. Если этотъ характеръ страшенъ, они выражаютъ страхъ, если онъ жестокъ, они выражаютъ его страданіями, какія налагаютъ на самихъ себя, если онъ мраченъ, божество находитъ для себя врное отраженіе въ наружности своихъ поклонниковъ. Смотрите и судите.
‘Иммали взглянула и увидала обширную песчаную равнину съ черной пагодой Джагернаута въ отдаленіи. На этой равнин лежали кости множества скелетовъ, блвшихъ въ горячемъ и сухомъ воздух. Множество человческихъ тлъ, почти столь-же мертвыхъ и столь-же изможденныхъ, влачили свои опаленные и потемнвшіе отъ солнца члены но песку, чтобы погибнуть подъ тнью храма, не надясь когда-либо достигнуть до его стнъ.
‘Множество ихъ падало мертвыми на самомъ пути. Столь-же многіе, еще живые, слабо махали руками, чтобы отогнать коршуновъ, которые, падая сверху, носились все ближе и ближе и вырывали жалкіе остатки мяса съ живыхъ костей стонущей жертвы и удалялись съ отвтнымъ крикомъ разочарованія отъ скудной и безвкусной пищи, какую имъ удалось схватить.
‘Многіе пытались, въ своемъ ложномъ и фанатическомъ рвеніи, удвоить свои мученія, ползя по песку на рукахъ и колняхъ, но руки, черезъ которыя ногти проросли насквозь, и колни, дйствительно истертыя до кости, съ трудомъ пролагали путь среди песковъ и скелетовъ, тлъ, которымъ вскор предстояло обратиться въ скелеты, и коршуновъ, которые должны были способствовать этому превращенію.
‘Иммали задерживала дыханіе, какъ-будто ей приходилось дышать отвратительными испареніями этой массы истлвающихъ тлъ, которыя, какъ говорятъ, подобно чум, опустошаютъ берега близъ храма Джагернаута.
‘Рядомъ съ этой страшной картиной, появилась другая, торжественная, великолпіе которой составляло блестящій и ужасный контрастъ съ жалкой и болзненной изможденностью животной и умственной жизни, среди которой двигалась роскошь этого зрлища, возвышаясь, сверкая и колеблясь надъ нею. Громадное сооруженіе, походившее боле на движущійся дворецъ, чмъ на тріумфальную колесницу, вмщало въ себ идолъ Джагернаута и подавалось впередъ соединенными силами множества человческихъ тлъ, жрецовъ, жертвъ, браминовъ, факировъ и проч. Несмотря на громадную силу, тяга была столь неровной, что все зданіе отъ времени до времени колебалось и подпрыгивало, и это странное сочетаніе неустойчивости и великолпія, колеблящагося упадка и устрашающаго блеска, представляли врное изображеніе фальшивой вншности и внутренней пустоты идолопоклоннической религіи. По мр того, какъ процессія подвигалась, сіяя среди опустошенія и торжествуя среди смерти, но временамъ, толпы кидались впередъ, чтобы упасть ницъ подъ колеса громадной колесницы, которыя, въ минуту, расплющивали ихъ въ дребезги и прозжали дальше. Другіе ‘рзали себя поясами и остріями по своему способу’ и, не считая себя достойными погибнуть подъ колесницей идола, пытались умилостивить его, окрашивая колеи колесъ своею кровью. Ихъ родственники и друзья испускали крики удовольствія, видя, какъ потокъ ихъ крови окрашиваетъ колесницу и ея путь, и разсчитывали на свою долю участія въ этихъ добровольныхъ жертвахъ съ такою-же силою и, быть можетъ, съ такимъ-же убжденіемъ, съ какими католики ожидаютъ для себя пользы отъ самоистязаній св. Бруно, отъ ослпленія св. Луціи, или мученичества св. Урсулы и ея одиннадцати тысячъ двъ, которыя, при настоящемъ истолкованіи, превращаются въ одну женщину, по имени Undecimilla, вмсто Undecim Mille католической легенды.
‘Процессія подвигалась среди смшенія различныхъ обрядовъ, характеризующихъ идолопоклонство во всхъ странахъ, поражающихъ своимъ блескомъ и наполняющихъ ужасомъ, преклоняющихся передъ природой и возмущающихся противъ нея, перемшивающихъ цвты съ кровью и бросающихъ пойеремпно плачущаго ребенка, или гирлянду розъ подъ колесницу идола.
‘Такова была картина, представившаяся напряженному и недоврчивому взгляду Иммали. Она глядла съ боязливымъ любопытствомъ на эти смшанныя черты великолпія и ужаса, радости и страданія, раздавленныхъ цвтовъ и искалченныхъ тлъ, роскоши, требующей муки для своего торжества,— на потоки крови и благоуханіе розъ, вдыхаемое одновременно горделивыми ноздрями воплощеннаго демона, который катился среди сокрушенной природы и истерзанныхъ сердецъ! Иммали, съ помощью подзорной трубы, видла мальчика, сидвшаго впереди движущагося храма, который ‘дополнялъ возвеличеніе’ гнуснаго идола возмутительными формами фаллическаго культа. Ея безпримрная чистота, какъ щитомъ, охраняла ее отъ какого бы то ни было пониманія этого явленія. Напрасно искуситель осыпалъ ее вопросами, объяснительными намеками и предложеніями истолковать ей то, что она могла видть. Она оказывалась холодною, равнодушною и даже нелюбопытною. Онъ про себя скрежеталъ зубами и кусалъ губы. Но, когда она увидала, какъ матери бросали дтей подъ колеса колесницы, тотчасъ-же затмъ обращали свои взгляды на дикія и развращенныя пляски альмэ, и, судя по ихъ раскрытымъ губамъ и хлопающимъ ладонямъ, отбивали тактъ подъ звукъ серебряныхъ колокольчиковъ, звенвшихъ вокругъ тонкихъ ногъ танцовщицъ, между тмъ какъ дти ихъ корчились въ предсмертной агоніи,— Иммали, въ ужас, уронила зрительную трубу и воскликнула:
— ‘Міръ, котарый думаетъ, не чувствуетъ. Я никогда не видала, чтобы роза убивала свою почку.
— ‘Посмотрите еще,— сказалъ искуситель,— на это четвероугольное каменное зданіе, окруженное немногими бродягами и увнчанное трезубцемъ,— это храмъ Магадевы, богини, не обладающей ни силою, ни извстностью великаго идола Джагернаута. Замтьте, какъ поклонницы ея приближаются къ ней.
‘Иммали взглянула и увидала женщинъ, несущихъ цвты, плоды и ароматическія вещества, нкоторыя молодыя двушки приносили въ клткахъ птицъ, которыхъ выпускали, другія, давая обты за благополучіе кого-либо изъ отсутствующихъ, спускали маленькіе разукрашенные бумажные кораблики, пропитанные воскомъ, на ближайшую рчку, внушая имъ, чтобы они не тонули, пока не достигнутъ тхъ, къ кому были посланы.
‘Иммали улыбалась отъ удовольствія при вид обрядовъ этого безобиднаго и изящнаго суеврія.
— ‘Это — не религія мученій,— сказала она.
— ‘Посмотрите еще,— отозвался незнакомецъ.
‘Она взглянула и увидала, какъ т-же женщины, которыя только что занимались освобожденіемъ птицъ изъ клтокъ, прившивала къ втвямъ деревьевъ, отнявшихъ храмъ Магадевы, корзинки, содержавшія въ себ ихъ новорожденныхъ дтей, обреченныхъ погибнуть отъ голода или сдлаться добычею птицъ, между тмъ какъ ихъ матери плясали и пли въ честь богини.
‘Другія были заняты проводами, повидимому, съ самымъ усерднымъ и нжнымъ вниманіемъ, своихъ престарлыхъ родителей, которыхъ они подводили къ берегамъ рки, помогали имъ совершить установленныя обливанія, со всмъ благоговніемъ сыновняго и религіознаго чувства, и затмъ оставляли ихъ, на половину погруженными въ воду, на жертву аллигаторамъ, не позволяющимъ своей несчастной добыч долго томиться въ ожиданіи смерти. Другихъ стариковъ клали въ заросляхъ, около береговъ рки, гд участь ихъ была не мене неизбжною и ужасною, благодаря обитавшимъ тамъ тиграмъ, ревъ которыхъ вскор заглушалъ слабый стонъ сопротивлявшихся жертвъ.
‘Иммали упала на землю при этомъ зрлищ и, закрывъ лицо руками, оставалась безмолвной отъ печали и ужаса.
— ‘Посмотрите еще,— сказалъ незнакомецъ,— не вс религіи имютъ такіе кровавые обряды.
‘Она взглянула еще разъ и увидала турецкую мечеть, возвышавшуюся во всемъ величіи, сопровождавшемъ первое распространеніе религіи Магомета среди индусовъ. На ней поднимались золоченые куполы, рзные минареты и шпили съ полумсяцами, съ изобиліемъ украшеній декоративной фантазіи восточной архитектуры, которая бываетъ въ одно и то-же время легкой и роскошной, великолпной и воздушной, когда изливаетъ свои дары на избранныя творенія.
‘Группа стройныхъ турокъ приближалась къ мечети, слыша призывъ муэдзина. Ни дерева, ни кустарника не поднималось вокругъ зданія, ни тни, ни украшенія не заимствовало оно отъ природы, въ немъ не было тхъ мягкихъ, сливающихся между собою оттнковъ и красокъ, въ которыхъ какъ-будто соединяются божественное и земное для возвеличенія Творца, одинаково призывая для этой цли намренное великолпіе искусства и свободную привлекательность природы. Зданіе стояло, какъ независимое произведеніе и эмблема могучихъ рукъ и гордыхъ умовъ, подобныхъ тмъ, какіе были у его поклонниковъ, приближавшихся къ нему въ настоящую минуту. Тонкія черты и задумчивыя лица, величественныя одежды и высокія фигуры послднихъ представляли внушительную противоположность безсмысленному выраженію, скорченнымъ позамъ и грязной нагот нкоторыхъ бдныхъ индусовъ, которые, присвъ на корточки, ли свой обдъ изъ риса, тогда какъ стройные турки проходили мимо нихъ для исполненія обрядовъ своей религіи. Иммали смотрла на турокъ съ чувствомъ благоговнія и удовольствія и начинала думать, что должно быть нчто хорошее въ религіи, исповдуемой существами такой благородной наружности. Но, прежде чмъ войти въ мечеть, они отталкивали и оплевывали безобидныхъ и испуганныхъ индусовъ, они били ихъ плашмя своими саблями и, называя ихъ собаками идолопоклонниковъ, проклинали ихъ во имя Бога и пророка. Иммали, возмущенная этимъ зрлищемъ, хотя и не могла слышать сопровождавшихъ его словъ, спросила — зачмъ они такъ поступали?
— ‘Ихъ религія,— объяснилъ незнакомецъ,— обязываетъ ихъ ненавидть всхъ, кто не покланяется Богу такъ-же, какъ они.
— ‘Увы,— сказала Иммали, плача,— не доказываетъ-ли ненависть, которой учитъ ихъ религія, что послдняя хуже всхъ другихъ? Но почему’,— прибавила она, при чемъ въ чертахъ ея зажглось выраженіе удивленія, смшанное съ недавнимъ страхомъ,— ‘почему я не вижу среди нихъ боле нжныхъ существъ, которыя держатся другихъ обычаевъ, и которыхъ вы называете женщинами? Почему и он не поклоняются Богу, или у нихъ есть своя, боле кроткая религія?
— Эта религія,— возразилъ незнакомецъ,— не слишкомъ благопріятствуетъ тмъ существамъ, изъ числа которыхъ вы самое милое изъ всхъ, она учитъ, что у мужчинъ будутъ другія подруги въ мір душъ, она даже не высказывается ясно — попадутъ-ли женщины въ этотъ міръ. Поэтому вы можете видть нкоторыхъ изъ этихъ гонимыхъ существъ, какъ он блуждаютъ среди камней, означающихъ мсто погребенія ихъ близкихъ, повторяя молитвы за умершихъ, на соединеніе съ которыми он не смютъ надяться, другія, старыя и убогія, сидятъ у дверей мечети, громко читая мста изъ книги, лежащей у нихъ на колняхъ (называемой Кораномъ), съ надеждой не вызвать у проходящихъ благочестивую мысль, а испросить милостыню.
‘При этихъ безотрадныхъ словахъ, Иммали, тщетно искавшая въ какой-либо изъ этихъ системъ надежды или утшенія, какихъ одинаково жаждали ея чистая душа и живое воображеніе, почувствовала, что душа ея отвращается отъ религіи, въ томъ вид, какъ она была представлена ей, въ вид страшной картины крови и жестокости, извращенія всхъ правилъ природы и расторженія всхъ связей сердца. Она бросилась на землю и воскликнула:
— ‘Если, кром ихъ Бога, нтъ другого, то его нтъ вовсе!
‘Затмъ, приподнявшись, какъ-будто для того, чтобы бросить послдній взглядъ, надясь въ своемъ отчаяніи, что все виднное ею было обманомъ, она замтила небольшое, темноватое зданіе, отненное пальмовыми деревьями и увнчанное крестомъ. Пораженная скромной простотой его вншности и мирнымъ видомъ немногихъ, приближавшихся къ нему, она воскликнула, что это должна быть новая религія, и съ живостью потребовала, чтобы ей объяснили ея названіе и обряды. Незнакомецъ выказалъ нкоторое неудовольствіе вслдствіе ея открытія и еще боле обнаружилъ нежеланія отвчать на вопросы, какіе она ему предлагала, но они предлагались съ такой безпокойной и ласковой настойчивостью, и прекрасное существо, задававшее ихъ, выказало такой безыскуственный переходъ отъ глубокой и задумчивой печали къ дтской, но проницательной, любознательности, что противиться ему было не въ силахъ человка, или того, кто боле или мене былъ имъ.
‘Ея сіяющія черты, когда она обратилась къ нему, съ выраженіемъ полунетерпливымъ, полуумолящимъ, напоминали черты ‘затихшаго ребенка, улыбающагося сквозь слезы’ {Я надюсь, мн извинятъ странность этой цитаты, ради ея красоты. Она заимствована у миссъ Бальи, перваго драматурга того вка.}. Быть можетъ, и другая причина могла подйствовать на провозвстника проклятій и заставить его произнести на этотъ разъ доброе слово, но въ эту причину мы вникать не можемъ, и она едва-ли будетъ извстна до того дня, когда откроются вс тайны. Какъ бы то ни было, онъ почувствовалъ себя вынужденнымъ сказать ей, что обряды и поклонники, виднные ею, принадлежали новой религіи, религіи Христа.
‘Но какіе-же у нихъ обряды?— спросила Иммали.— Умерщвляютъ-ли они своихъ дтей или престарлыхъ родственниковъ, чтобы доказать свою любовь къ Богу? Они также вшаютъ ихъ въ корзинкахъ, чтобы дать имъ погибнуть, или оставляютъ ихъ на берегахъ рки, въ добычу свирпымъ, безобразнымъ животнымъ?
— ‘Религія, какую они исповдуютъ, запрещаетъ это,— неохотно проговорилъ незнакомецъ, она требуетъ, чтобы они почитали своихъ родителей и любили своихъ дтей.
— ‘Почему-же они, передъ входомъ въ свою церковь, не выказываютъ презрнія къ тмъ, кто не думаютъ одинаково съ ними?
— ‘Потому что ихъ религія обязываетъ ихъ быть кроткими, доброжелательными и терпимыми, и не отталкивать или не презирать тхъ, кому не удалось постигнуть ея высшаго свта.
— ‘Но почему въ ихъ поклоненіи Богу нтъ ни роскоши, ни великолпія, ничего величаваго или привлекательнаго?
— ‘Потому что они знаютъ, что для поклоненія Богу нужны только чистыя сердца и незапятнанныя руки, хотя ихъ религія даетъ полную надежду раскаявающемуся преступнику, она никого не обольщаетъ ложными надеждами, будто вншняя набожность можетъ замнить сердечное почитаніе, будто искусственная и картинная религія можетъ занять мсто простого поклоненія Богу, передъ престоломъ Котораго,— тогда какъ самые горделивые храмы, воздвигнутые въ честь Его, разсыпаются въ прахъ, сердца продолжаютъ горть на алтар, въ вид неугасимой и угодной Ему жертвы.
‘Пока онъ говорилъ (быть можетъ, понуждаемый высшей силой), Иммали склонила свое сіяющее лицо къ земл и затмъ, приподнявшись съ взглядомъ первозданнаго ангела, воскликнула:
— ‘Христосъ будетъ моимъ Богомъ, я хочу быть христіанкой!
‘Она опять склонилась, распростершись на земл, что означаетъ совмстное выраженіе покорности души и тла, и оставалась въ этомъ созерцательномъ положеніи такъ долго, что, когда она поднялась, собесдника ея уже не было. ‘Онъ бжалъ съ ропотомъ, и вмст съ нимъ бжали тни ночи.’

ГЛАВА XVII.

‘Why, I did say something about getting а licence from the Cadi.’
Blue Beard.

‘Посщенія незнакомца были прерваны на нкоторое время и, по возвращеніи его, они, повидимому, имли уже иную цль. Онъ не пытался боле совращать ея нравственность, направлять на ложный путь ея разумъ или затуманивать ея религіозныя воззрнія. Послдняго предмета онъ уже вовсе не касался и какъ-будто сожаллъ, что затронулъ его раньше, ни ея безпокойная жажда знанія, ни ласковая настойчивость не могли извлечь отъ него ни одного слова объ этомъ предмет. Зато онъ обильно питалъ ее изъ богатыхъ и разнообразныхъ запасовъ ума, обладавшаго содержаніемъ, видимо превосходившимъ запасы обычнаго опыта, собирающаго ихъ въ отмренныхъ природою предлахъ семидесяти лтъ. Но это нисколько не поражало Иммали: время не существовало для нея, разсказъ о вчерашнемъ дн, и воспоминанія о прошлыхъ вкахъ, умщались рядомъ въ ея ум, которому факты и числа были одинаково невдомы, и который былъ одинаково незнакомъ съ постепенно измняющимися оттнками и со связнымъ прогрессомъ событій.
‘Они часто сидли по вечерамъ на берегу острова, гд Иммали всегда приготовляла сдалище изъ моха для своего постителя, и, молча, смотрли вмст на голубое море, недавно пробужденные умъ и сердце Иммали ощущали ту несостоятельность языка, какую глубокое чувство заставляетъ испытывать самые образованные умы, и какая для нея увеличивалась еще невинностью и невдніемъ, а ея гость, быть можетъ, имлъ для своего молчанія еще боле основательная причины. Впрочемъ, это молчаніе часто прерывалось. Ни одно судно не проносилось въ отдаленіи, безъ того, чтобы не вызвать оживленнаго вопроса со стороны Иммали, на который незнакомецъ отвчалъ медленно и неохотно. Познанія его были обширны, разнообразны и глубоки (что скоре служило для удовольствія, чмъ для удовлетворенія любопытства его прекрасной ученицы), начиная отъ индійскаго челнока, управляемаго обнаженными туземцами, до роскошныхъ неуклюжихъ и дурно руководимыхъ судовъ раджей, носившихся по волнамъ, подобно громаднымъ позолоченнымъ рыбамъ, ныряющимъ съ неловкой и некрасивой игривостью, и до горделивыхъ, многолюдныхъ кораблей Европы, двигавшихся, какъ боги океана, разнося плодородіе и знаніе, открытія, искусства и блага цивилизаціи повсюду, гд свертывались ихъ паруса и бросались якори,— онъ могъ разсказать ей все, описать назначеніе каждаго корабля, чувства, характеръ и національныя привычки его разнообразныхъ обитателей, и увеличить ея познанія въ такой степени, въ какой книги никогда не могли-бы сдлать того. Словесное общеніе всегда бываетъ самой живой и впечатлительной средой, и человческія уста имютъ преимущественное право служить первыми истолкователями въ обученіи и любви.
‘Быть можетъ, это необыкновенное существо, по отношенію къ которому законы смерти и естественныя чувства, повидимому, одинаково не имли силы, испытывало въ обществ Иммали нчто въ род грустнаго, ничмъ не стсняемаго отдыха, отъ неустанныхъ преслдованій судьбы. Мы не знаемъ и никогда не будемъ знать, какія ощущенія ея невинная и безпомощная красота вызывала въ немъ, но ихъ свиданія привели къ тому, что онъ пересталъ смотрть на нее, какъ на свою жертву, сидя рядомъ съ нею, прислушиваясь къ ея вопросамъ, или отвчая на нихъ, онъ, казалось, наслаждался немногими свтлыми промежутками своего тягостнаго существованія. Разлучившись съ нею, онъ вернулся въ міръ, чтобы мучить и искушать въ дом умалишенныхъ англичанина Стентона, который бился на своей солом.
— Позвольте,— воскликнулъ Мельмотъ, чье имя вы только что произнесли?
— Имйте терпніе, сеньоръ,— отвтилъ Монсада, не любившій, чтобы его перебивали.— Имйте терпніе, и вы узнаете, что вс мы — бусы, нанизанныя на одну и ту-же нить. Для чего стали-бы мы возмущаться другъ противъ друга, когда союзъ нашъ неразрывенъ?
Онъ продолжалъ исторію несчастной Иммали, какъ она была записала въ пергаментахъ Адоніи, которые онъ долженъ былъ списывать и которыхъ каждую строку и букву онъ хотлъ тщательно запечатлть въ памяти слушателя, чтобы разъяснить свою собственную необычайную исторію.
‘Когда онъ отлучался отъ нея, цли его были т-же, какія я уже описалъ, но, пока онъ находился съ нею, он какъ-будто оставались безъ исполненія, онъ часто смотрлъ на нее глазами, дикій и свирпый блескъ, которыхъ погашался росой, какую онъ поспшно отиралъ, и смотрлъ на нее опять. Пока онъ сидлъ около нея, на собранныхъ для него цвтахъ, пока смотрлъ на эти робкія и розовыя губы, ожидавшія его знака, чтобы заговорить, подобно цвточнымъ почкамъ, не осмливающимся распуститься, если солнце не взглянетъ на нихъ, пока онъ слушалъ звуки, исходившіе изъ этихъ губъ, которые, какъ онъ чувствовалъ, невозможно было-бы осквернить, какъ нельзя соловья научить кощунству,— онъ опускался на землю около нея, проводилъ рукою по своему блдному лбу, отиралъ съ него холодныя капли и думалъ, на минуту, что онъ не былъ Каиномъ нравственнаго міра, что клеймо стерто съ него, по крайней мр, на этотъ мигъ. Обычный, непроходящій мракъ его души вскор возвращался вновь, Онъ опять чувствовалъ, что его грызетъ червь, никогда неумирающій, и палитъ огонь, который никогда не угаснетъ. Онъ обращалъ роковой блескъ своихъ глазъ на единственное существо, не боявшееся ихъ выраженія, потому что невинность соединяется съ безстрашіемъ. Онъ пристально смотрлъ на нее, между тмъ какъ сердце его сжималось отъ ярости, отчаянія и сожалнія, когда онъ смотрлъ на доврчивую и примиряющую улыбку, съ какою это нжное созданіе встрчало взглядъ, который могъ-бы сжечь сердце самаго смлаго человка,— подобно Семел, смотрящей съ мольбой на молнію, готовую поразить ее,— влага человчности туманила ихъ гордый блескъ, когда смягченные лучи его падали на двушку. Злобно отвращаясь въ сторону, онъ бросалъ взглядъ на океанъ, какъ-бы отыскивая въ его жизни матеріалъ для огня, сжигавшаго его внутренности. Океанъ, который лежалъ передъ ними, спокойный и свтлый, никогда не отражалъ двухъ боле различныхъ лицъ, или не внушалъ боле противоположныхъ чувствъ двумъ сердцамъ. На Иммали онъ дышалъ тою глубокою, прелестною мечтательностью, какую формы природы, соединяющія въ себ спокойствіе и глубину, вливаютъ въ души, пользующіяся, благодаря своей невинности, правомъ чистаго и исключительнаго наслажденія природой. Только безпорочные и непредубжденные умы дйствительно наслаждаются землею, океаномъ и небомъ. При нашемъ первомъ проступк, природа изгоняетъ насъ, какъ изгнала навки изъ своего рая нашихъ первыхъ прародителей.
‘Въ ум незнакомца это зрлище вызывало иныя, тяжелыя картины. Онъ смотрлъ на него, какъ тигръ смотритъ на лсъ, изобилующій добычей, на океан могли быть бури и кораблекрушенія, или, если стихіи упорно сохраняли свое спокойствіе, разукрашенная и раззолоченная яхта, въ которой раджа и красивыя женщины его гарема вдыхали свжесть моря, подъ балдахинами изъ шелка и золота, могла быть перевернута неискусными гребцами, и ихъ погруженіе въ воду, борьба и предсмертная агонія, среди улыбки и красоты спокойнаго океана, породили-бы одинъ изъ тхъ контрастовъ, которые радовали его свирпую душу. Еслибы онъ и этого удовольствія былъ лишенъ, онъ могъ-бы слдить за судами, какъ они проплывали мимо, и, отъ легкой шлюпки до огромнаго торговаго корабля, могъ знать съ увренностью, что каждый изъ нихъ везетъ свой грузъ горя и преступленія? Тамъ проходили европейскія корабли, полные страстей и преступленій другого міра, его ненасытной алчности, нераскаянной жестокости, его образованности, одинаково возбуждавшихъ и направлявшихъ дурныя страсти, и его утонченности, порождающей лишь боле изобртательную снисходительность и боле систематизированный порокъ. Онъ видлъ, какъ они приближаются, чтобы торговать ‘золотомъ, серебромъ и человческими душами’, чтобы хватать съ неустанною хищностью драгоцнные камни и дорогія произведенія этихъ роскошныхъ странъ и отказывать ихъ жителямъ въ рис, поддерживающемъ ихъ безобидное существованіе,— чтобы давать полную волю своимъ преступленіямъ, своей безнравственности и, опустошивъ страну и ограбивъ туземцевъ, ухать, оставивъ позади себя голодъ, отчаяніе и проклятія,— и все это для того, чтобы привезти съ собой въ Европу разрушенное здоровье, воспламененныя страсти и совсть, не позволяющую имъ гасить свтъ въ своей спальн.
‘Таковы были предметы, какіе онъ наблюдалъ. Однажды вечеромъ, осыпаемый непрестанными вопросами Иммали о мірахъ, куда корабли спшили, или откуда они возвращались, онъ описалъ ей этотъ міръ по своему, въ дух насмшки, злобы и невыносимой горечи. Это была смсь дьявольской дкости, жестокой ироніи и страшной правды. Иммали, слушавшая его съ невиннымъ любопытствомъ, часто прерывала это безпощадное описаніе криками удивленія, печали и ужаса.
— ‘Они идутъ,— говорилъ онъ, указывая на европейскіе корабли,— изъ того міра, гд единственное занятіе жителей состоитъ въ томъ, чтобы увеличивать свои страданія и страданія другихъ до послдней степени, принимая во вниманіе, что они практикуются въ этомъ дл не мене четырехъ тысячъ лтъ, нельзя не признать, что они въ немъ достаточно опытны.
— ‘Возможно-ли это?
— ‘Можете судить сами. Въ дополненіе къ этому интересному состоянію, вс они были одарены съ самаго начала несовершенной организаціей и дурными страстями, чтобы не быть неблагодарными, они проводятъ жизнь въ изобртеніи средствъ увеличенія слабости первой и усиленія горечи послднихъ. Они не похожи на васъ, Иммали, на существо, дышащее среди розъ и живущее только сокомъ плодовъ и другими чистыми веществами. Чтобы придать боле грубости своимъ мыслительнымъ способностямъ и боле пламенности своимъ страстямъ, они пожираютъ животныхъ и, портя растенія, извлекаютъ изъ нихъ напитокъ, который, не утоляя жажды, иметъ способность угашать разумъ, распалять страсти и сокращать жизнь, что, впрочемъ, можетъ считаться лучшимъ его результатомъ, такъ какъ жизнь, при такихъ обстоятельствахъ, бываетъ счастливою единственно при своей краткости.
‘Иммали вздрогнула при упоминаніи о животной пищ, какъ вздрогнулъ-бы утонченный европеецъ при упоминаніи о пир людодовъ, слезы дрожали на ея прекрасныхъ глазахъ, когда она задумчиво обратила ихъ на своихъ павлиновъ съ выраженіемъ, заставившимъ незнакомца улыбнуться.
— ‘Нкоторые,— продолжалъ онъ въ вид утшенія,— имютъ вкусы мене испорченные: они удовлетворяютъ потребность въ пищ мясомъ подобныхъ себ, такъ какъ человческая жизнь всегда несчастна, чего нельзя сказать о жизни животныхъ (за исключеніемъ стихійныхъ причинъ), это можно считать самымъ гуманнымъ и полезнымъ путемъ для того, чтобы одновременно удовлетворять свой аппетитъ и уменьшать массу человческаго страданія. Но эти люди гордятся своей изобртательностью въ усиленіи бдственности своего положенія, поэтому они оставляютъ тысячи человческихъ существъ ежегодно умирать отъ голода и скорби и забавляются откармливаніемъ животныхъ, которыхъ, лишая жизни, они лишаютъ единственнаго удовольствія, удляемаго имъ природой. Когда имъ, противоестественнымъ питаніемъ и вреднымъ возбужденіемъ, удается превратить слабость въ болзнь и усиленную страсть въ безуміе, они выставляютъ на видъ доказательства своего успха съ удивительнымъ искусствомъ и постоянствомъ. Они не живутъ, подобно вамъ, Иммали, въ прелестной независимости природы, не ложатся, какъ вы, на землю, и не засыпаютъ подъ непокрытыми глазами неба, не ходятъ по одной и той же трав, до тхъ поръ, пока ваша легкая ступня не почувствуетъ друга въ каждой травинк, на которую она ступаетъ, они не входятъ въ общеніе съ цвтами, въ которомъ вы чувствуете себя и ихъ одинаково дтьми соединенной семьи природы, умя говорить другъ съ другомъ однимъ и тмъ же языкомъ любви,— нтъ, для достиженія ихъ цлей, свою пищу, которая сама по себ ядовита, они длаютъ еще боле вредной, благодаря вдыхаемому ими воздуху, самые образованные люди тснятся въ пространств, которое, отъ ихъ дыханія и испаренія ихъ тлъ, становится зараженнымъ и придаетъ невыразимую быстроту растространенію болзней и смертности. Четыре тысячи этихъ людей могутъ жить вмст въ пространств меньшемъ, чмъ самая послдняя и легкая колоннада вашего молодого банановаго дерева, съ тою цлью, безъ сомннія, чтобы увеличитъ дйствіе испорченнаго воздуха, искусственнаго тепла, противоестественныхъ привычекъ и безполезныхъ упражненій. Послдствія этихъ остроумныхъ предосторожностей угадать не трудно. Самое ничтожное нездоровье немедленно превращается въ заразительную болзнь, а во время опустошеній заразы, порождаемой этими обычаями, до десяти тысячъ жизней составляютъ ежедневную жертву обыкновенію жить въ городахъ.
— ‘Но они умираютъ на рукахъ тхъ, кого любятъ,— сказала Иммали, у которой брызнули слезы отъ его разсказа:— разв это не лучше жизни въ одиночеств, какою была моя жизнь, пока я не увидала васъ?
‘Незнакомецъ былъ слишкомъ занять своимъ описаніемъ, чтобы обратить вниманіе на ея слова.
— ‘Въ этихъ городахъ они находятъ, по ихъ словамъ, безопасность и защиту, но, на самомъ дл, они видятъ въ нихъ единственную цль, которой посвящено ихъ существованіе — увеличеніе несчастій его всевозможнаго рода утонченностью. Такъ, напримръ, живущіе въ бдности, незнающей противоположнаго ей состоянія и не мучимой неисполнимыми желаніями, едва-ли могутъ чувствовать ее: страданіе становится привычнымъ для нихъ, и они завидуютъ другимъ не боле, чмъ летучая мышь, забивающаяся въ слпомъ отупніи въ расщелину скалы, чувствуетъ зависть къ положенію бабочки, которая упивается росой и купается въ внчик каждаго цвтка. Но люди другихъ міровъ придумали, благодаря жизни въ городахъ, новый странный способъ отягчать человческое бдствіе — а именно, противополагать ему необузданный, порочный избытокъ безполезной и чрезмрной роскоши.
‘Здсь незнакомцу пришлось употребить невроятныя усилія, чтобы объяснить Иммали, какимъ образомъ могло произойти неравное распредленіе средствъ къ существованію, когда ему это удалось, она продолжала повторять, держа блый палецъ на розовыхъ губахъ и ударяя маленькой ногой по мху, съ какой-то досадливой тревогой:
— ‘Почему-же у однихъ бываетъ больше, чмъ они могутъ състь, тогда какъ другіе голодаютъ?
— ‘Это,— продолжалъ незнакомецъ,— высшая утонченность въ искусств мученій, въ которомъ эти люди такъ опытны, она заключается въ томъ, чтобы рядомъ съ нищетою являлось изобиліе, чтобы заставлять несчастнаго, умирающаго съ голоду, слушать шумъ великолпныхъ экипажей, потрясающихъ его хижину, когда они прозжаютъ мимо, но не доставляющихъ ему никакого облегченія,— чтобы заставлять умирающаго страдальца чувствовать, что жизнь его могла-бы быть продолжена одной каплей напитка, который, поглощаемый въ избытк, вызываетъ только болзни и безуміе, подкапывая въ корн жизнь потребителей его, совершая все это, они стремятся къ своей главной цли и вполн достигаютъ ея. Разв можетъ кто-либо быть несчастне страдальца, сквозь лохмотья котораго пробивается ледяной втеръ, подобно стрламъ, вонзающимся въ каждую пору, у котораго слезы замерзаютъ прежде, чмъ упадутъ, душа котораго такъ-же темна, какъ ночное небо, доставляющее ему единственный кровъ, слизистыя и клейкія губы котораго не въ силахъ принять пищу, какой требуетъ голодъ, сжигающій, какъ раскаленный уголь, его внутренности? Разв можетъ быть большее несчастіе, какъ, среди ужасовъ бездомной зимы, предпочитать ея пустынность пустынности логовища, называемаго домомъ, гд нтъ ни пищи, ни свта, гд на завываніе бури откликаются свирпые крики голода и гд приходится натыкаться на тла дтей, валяющихся на голомъ полу, не для отдыха, а отъ отчаянія?
‘Содроганіе Иммали было ея единственнымъ отвтомъ (хотя многія части этого описанія были ей не вполн понятны).
— ‘И этого еще мало,— продолжалъ незнакомецъ, усиливая картину въ ея глазахъ:— пусть, не зная куда идти, несчастный придетъ къ воротамъ изобилія и роскоши, пусть онъ почувствуетъ, что довольство и веселье только одной стной отдляются отъ него, и, между тмъ, такъ далеки, какъ будто находятся въ иномъ мір. Пусть онъ почувствуетъ, что тогда какъ его міръ мраченъ и холоденъ, глаза находящихся за этой стной меркнутъ отъ яркаго свта и руки, ослабленныя искуственнымъ тепломъ, просятъ свжаго дуновенія отъ опахалъ, пусть онъ почувствуетъ, что на каждый стонъ его тамъ отзываются псней или смхомъ,— и пусть онъ умретъ на ступеняхъ роскошнаго дома, и послднее мучительное сознаніе его будетъ отягчено мыслью, что цны сотой части роскошныхъ вещей, остающихся безъ употребленія, передъ глазами равнодушной красоты и пресыщеннаго эпикуреизма, было-бы достаточно для продленія его существованія, тогда какъ ихъ существованіе отравляется этими вещами,— пусть онъ умретъ отъ нужды на порог пиршественной залы,— и тогда подивитесь вмст со мною изобртательности, выражающейся въ этой новой комбинаціи несчастія. Изобртательная дятельность людей этого міра, въ умноженіи бдствія, неистощимо плодотворна. Не довольствуясь болзнями и голодомъ, безплодіемъ земли и бурями воздуха, они еще придумали законы и браки, властителей и собирателей податей, войны и празднества и всевозможные способы искусственнаго увеличенія бдности, непонятные для васъ.
‘Иммали, оглушенная этимъ потокомъ словъ, неясныхъ для нея, напрасно просила послдовательнаго истолкованія ихъ. Демонъ его нечеловческой мизантропіи теперь вполн овладлъ имъ, и даже звуки голоса, столь же пріятнаго, какъ звуки Давидовой арфы, не имли-бы силы изгнать злого духа. Онъ продолжалъ метать свои молніи и стрлы, говоря:
— ‘Разв я отступаю, отъ истины? Эти люди {При посредств критическаго пріема, столько-же ложнаго, сколько и несправедливаго, дурныя чувства злобныхъ людей (отъ бреда Бертрама до богохульствъ Кардонно) выставлялись, какъ принадлежащіе мн самому. Я долженъ злоупотребить терпніемъ читателя настолько, чтобы уврить его, что чувства, приписываемыя незнакомцу, діаметрально противоположны моимъ и намренно вложены мною въ уста врага человческаго рода.} создали себ владыкъ, т. е. существъ, какихъ они добровольно облекли правомъ извлеченія посредствомъ податей всякаго богатства, какое пороки оставили богачамъ, а нужда оставила бднымъ, пока это разореніе не вызоветъ проклятій отъ замка до хижины,— и все это для подержанія нсколькихъ избалованныхъ любимцевъ, которые, въ карет съ шелковыми вожжами, давятъ распростирающійся передъ ними народъ. Иногда утомленные однообразіемъ постояннаго пользованія благами, которое нельзя сравнить даже съ однообразіемъ страданія (такъ какъ послднему свойственно, по крайней мр, возбужденіе надежды, въ чемъ первому отказано навсегда), они забавляются войнами, т. е. собираютъ возможно большее число человческихъ существъ, какое только можно нанять за деньги для этой цли, чтобы перерзывать горло меньшему, равному или большему числу другихъ существъ, нанятыхъ тмъ-же способомъ и для той-же цли. Эти существа не имютъ ни малйшей причины враждовать между собою: они не знаютъ, они никогда не видали другъ друга. Быть можетъ, они могли бы, при другихъ обстоятельствахъ, пожелать добра другъ другу, насколько это дозволяется человческимъ озлобленіемъ, но съ той минуты, какъ ихъ нанимаютъ для узаконеннаго избіенія другихъ, ненависть становится ихъ долгомъ, и убійство ихъ отрадой. Человкъ, неохотно уничтожающій пресмыкающееся, ползущее на его дорог, вооружается металлическимъ оружіемъ, изготовленнымъ съ цлью разрушенія, и радуется, видя его запятнаннымъ кровью существа, за жизнь и счастье котораго онъ, при другихъ обстоятельствахъ, не пожаллъ-бы своей жизни и благосостоянія. Привычка искусственно отягчать несчастіе другихъ такъ сильна, что, въ нкоторыхъ случаяхъ, посл взрыва корабля въ морской битв (здсь потребовалось для Иммали длинное объясненіе, отъ котораго мы освобождаемъ читателя), люди этого міра бросались въ воду, чтобы спасти, съ опасностью собственной жизни, жизнь тхъ, съ кмъ они схватывались за минуту передъ тмъ среди огня и крови, и кого, хотя они и готовы были пожертвовать ими своимъ страстямъ, ихъ гордость не позволяла имъ предать въ жертву стихіямъ.
— ‘О, это прекрасно, это удивительно,— сказала Иммали, всплеснувъ своими блыми руками:— я готова перенести все, о чемъ вы говорили, чтобы видть такое зрлище.
‘Ея улыбка невиннаго удовольствія, внезапный взрывъ ея возвышеннаго чувства, оказали обычное дйствіе на незнакомца, еще боле сгустивъ тнь на его лиц и усиливъ презрительное движеніе въ его верхней губ, поднимавшейся не иначе, какъ для выраженія враждебности или презрнія.
— Но зачмъ-же повелители это длаютъ?— спросила Иммали:— зачмъ они заставляютъ людей ни за что убивать другъ друга?
— Вы несвдущи, Иммали,— отвтилъ незнакомецъ,— весьма несвдущи, иначе вы не сказали бы, что это длается ни за что. Нкоторые изъ нихъ бьются за десять дюймовъ голаго песку, другіе — за обладаніе соленой лужей, третьи — за что-нибудь подобное, и многіе, дйствательно, ни за что,— но вс длаютъ это ради жалованья и бдности, случайнаго возбужденія, стремленія къ дятельности и склонности къ перемн, ненависти къ своему дому, сознанія своихъ дурныхъ страстей, надежды на скорый конецъ и восхищенія, внушаемаго наряднымъ костюмомъ, въ которомъ они должны погибнуть. Всего лучше въ этой шутк то, что они заставляютъ себя не только примиряться съ этими жестокими и злыми нелпостями, но и возвеличиваютъ себя самыми внушительными именами, какія только можетъ доставить ихъ извращенный языкъ — извстности, славы, неизгладимыхъ воспоминаній и восторгающагося потомства.
— ‘Такимъ образомъ, жалкій человкъ, котораго нужда, лнь или неумренность вынуждаютъ къ этому безпокойному и ожесточающему занятію, который бросаетъ жену и дтей на жертву чужимъ людямъ или голоду (выраженіе почти однозначущее,) съ той минуты, какъ онъ надлъ на себя раскрашенный значекъ, дающій ему привиллегію на убійство, становится въ воображеніи этого опьяненнаго народа защитникомъ своей страны, имющимъ право на ея благодарность и хвалу. Лнивый юнецъ, отвращающійся отъ образованія своего ума и презирающій ничтожность этого занятія, можетъ чувствовать склонность къ украшенію себя яркими цвтами, какъ у попугая или павлина, эта склонность, достойная женскаго кокетства, нарекается фальшивымъ именемъ любви къ слав, и это соединеніе причинъ, заимствованныхъ у тщеславія и порока, у страха нищеты, пустоты, бездлья, и стремленія къ причиненію вреда другимъ, находитъ удобное прикрывающее обозначеніе въ одномъ слов — патріотизмъ. И эти существа, никогда не знавшія ни одного великодушнаго побужденія, ни одного независимаго чувства, не имющія понятія ни о принципахъ, ни о справедливости дла, за которое они борятся, и вполн равнодушныя къ результату его, за исключеніемъ связанныхъ съ нимъ интересовъ своего личнаго тщеславія, алчности и скупости,— эти существа, при жизни, привтствуются обезумвшимъ міромъ, какъ его благодтели, а посл смерти считаются мучениками. Онъ умеръ за дло своей страны, и эпитафія надписывается быстрой рукой неразборчивой хвалы на могил десяти тысячъ, имвшихъ десять тысячъ различныхъ причинъ для своего выбора и своей судьбы, они могли бы оказаться врагами своей страны, если-бы имъ не случилось сдлаться ея защитниками, любовь ихъ къ своей стран, если должнымъ образомъ анализировать ее, подъ всми ея различными формами тщеславія, суетливости, склонности къ шуму и склонности къ выказыванію себя, была чистымъ себялюбіемъ. Впрочемъ, пусть они покоятся тамъ, только желаніе обличить ихъ поклонниковъ, посылающихъ жертву на смерть и затмъ рукоплещущихъ ея гибели, могло заставить меня остановиться такъ долго на существахъ столь-же вредныхъ при жизни, сколько незначительныхъ посл смерти.
— ‘Другою забавой этихъ людей, изобртательныхъ въ увеличеніи своихъ страданій, служитъ то, что они называютъ закономъ. Они предполагаютъ, что онъ обезпечиваетъ ихъ личность и имущество,— но съ какою справедливостью это длается, они могутъ судить изъ своего собственнаго опыта. Вы можете понять, Иммали, какое обезпеченіе ихъ законъ даетъ имуществу, если я вамъ скажу, что вы могли-бы провести всю жизнь въ ихъ судахъ и не доказать, что эти розы, какія вы собрали и вплели въ ваши волосы, составляютъ вашу собственность. Вы могли бы умереть съ голоду, доказывая ваше право на ежедневную пищу, несомннно принадлежащую вамъ, если вы не надлены способностью поститься въ теченіе нсколькихъ лтъ и все-таки остаться въ живыхъ, чтобы воспользоваться тмъ, что вамъ принадлежитъ, наконецъ, несмотря на поддержку всхъ честныхъ людей, мнніе мстныхъ судей и полнйшее убжденіе совсти въ вашей правот, вы не можете добиться обладанія тмъ, что и вы, и вс считаютъ вашей собственностью, если вашъ противникъ можетъ выставить возраженіе, обмануть посредствомъ подкупа или лжи. Такъ тянутся процессы, проходятъ года, имущество растрачивается, жизни разбиваются, а законъ торжествуетъ. Наиболе достойное удивленія торжество его заключается въ изобртательности, съ какою онъ превращаетъ трудность въ невозможность и наказываетъ человка за то, что тотъ не исполняетъ того, что самъ законъ длаетъ для него неисполнимымъ.
— ‘Если кто-либо не въ силахъ заплатить своихъ долговъ, его лишаютъ свободы и кредита, чтобы это безсиліе продолжалось и дальше, лишенный одинаково средствъ къ существованію и возможности удовлетворить своихъ кредиторовъ, онъ можетъ, при правильной постановк дла, утшаться, по крайней мр, размышленіемъ, что онъ столько-же вредитъ кредитору, сколько страдаетъ отъ него самъ, что извстная потеря служитъ возмездіемъ за безпощадную жестокость, и что, пока онъ томится въ тюрьм, бумага, на которой записанъ его долгъ, истлваетъ скоре, чмъ его тло, онъ знаетъ, что ангелъ смерти однимъ сокрушающимъ взмахомъ своего крыла кладетъ конецъ и бдности, и долгу, и представляетъ, усмхаясь, въ своемъ ужасномъ торжеств, приказъ объ освобожденіи должника и погашеніи долга, подписанный рукою, заставляющей судей дрожать на своихъ мстахъ.
— ‘Но у нихъ есть религія,— сказала бдцая Иммали, чувствуя ужасъ отъ этого описанія,— у нихъ есть религія, какую вы мн показали, съ кроткимъ и мирнымъ духомъ, со спокойствіемъ и смиреніемъ, безъ крови, безъ жестокостей.
— ‘Да, это правда,— неохотно отвтилъ незнакомецъ,— у нихъ есть религія, но, стремясь къ увеличенію страданія, они не въ достаточной степени чувствуютъ мученія одного міра, если не усилятъ ихъ ужасами другого. У нихъ есть религія, но какъ они воспользовались ею? Стремясь къ установленной цли открывать несчастіе везд, гд его можно найти, и придумывать тамъ, гд его нтъ, они, даже изъ чистыхъ страницъ книги, которая, но ихъ собственнымъ словамъ, даетъ имъ право на миръ земной и блаженство въ будущей жизни, извлекли право ненавидть, грабить и убивать другъ друга. Здсь они должны были выказать значительную долю изобртательной испорченности. Книга не содержитъ въ себ ничего, кром добраго, и умы должны быть весьма злы, и работа этихъ злыхъ умовъ весьма трудной, чтобы извлечь изъ этой книги возможность оправданія своихъ стремленій. Но, замтьте, какую тонкость вносятъ они въ преслдованіе своей главной цли (увеличеніе общаго страданія). Они называютъ себя различными именами, чтобы возбудить чувства, подходящія къ именамъ, какія они носятъ. Такъ, нкоторые запрещаютъ пользоваться этой книгой своимъ ученикамъ, а другіе утверждаютъ, что только исключительное изученіе ея можетъ дать надежду на спасеніе. Странно, однако, что, при всей своей изобртательности, они никогда не могли извлечь предмета разногласія изъ существеннаго содержанія этой книги, на которую вс они ссылаются, поэтому они дйствуютъ по собственному своему способу. Они никогда не осмливаются оспаривать, что она содержитъ неопровержимыя истины, что т, кто врятъ въ нее, должны жить въ обычаяхъ мира, доброжелательности и согласія, должны любить другъ друга во времена благосостоянія и помогать другъ другу во времена бдствія. Они не осмливаются отрицать, что духъ, проникающій и одушевляющій эту книгу, есть духъ, плоды котораго — любовь, радость, миръ, долготрпеніе, кротость, и истина. Въ этихъ пунктахъ, какъ слишкомъ ясныхъ, они никогда не разногласили между собой. Поэтому они длаютъ предметомъ спора различіе въ платьи, какое носятъ, они перерзываютъ горло другъ другу, ради любви къ Богу, но важному предмету — должны-ли быть ихъ куртки краснаго, или благо цвта {Такъ католики и протестанты различались между собою въ воинахъ Лиги.}, или должны-ли ихъ священники одваться въ шелковыя матеріи {Католики.}, въ блое полотно {Протестанты.}, или черное домашнее платье {Диссиденты.},— (должны они, или не должны стоять на колняхъ, молясь, въ воспоминаніе смерти Того, любовь къ Кому вс они исповдуютъ) или… Но я утомляю васъ этой картиной человческой злобы и непослдовательности. Достаточно сказать, что вс они согласны относительно главнаго правила этой книги ‘Любите другъ друга’ и тмъ не мене, понимаютъ его такъ, что вс должны ненавидть другъ друга. Но, такъ какъ они не могутъ найти для этого оправданія въ самой книг, они ищутъ его въ собственныхъ умахъ,— и никогда не бываютъ въ потер, потому что человческіе умы неистощимы въ злобности и враждебности, когда они пользуются названіемъ этой книги для оправданія себя, обоготвореніе своихъ страстей становится долгомъ для нихъ, и худшія побужденія свои они считаютъ добродтелями.
‘Разв нтъ родителей и дтей въ этихъ ужасныхъ мірахъ?’ — спросила Иммали, обращая глаза, наполненные слезами, на предателя человчества,— ‘никого, кто любили-бы другъ друга такъ, какъ я любила дерево, подъ которымъ впервые сознала существованіе, или цвты, которые росли вмст со мною?
— ‘Родителей? Дтей?— повторилъ незнакомецъ.— О, да, тамъ есть отцы, которые учатъ своихъ сыновей…
‘Здсь голосъ его прескся, онъ старался вернуть его себ. Посл долгаго молчанія, онъ продолжалъ:
— ‘Тамъ есть нкоторые добрые родители, среди этихъ людей съ извращенными умами.
— ‘Кто же они?— спросила Иммали, сердце которой тотчасъ-же затрепетало при упоминаніи о доброт.
— ‘Т,— сказалъ незнакомецъ, съ леденящею улыбкой,— которые умерщвляютъ своихъ дтей въ часъ ихъ рожденія, или, съ помощью врачебнаго искусства, уничтожаютъ ихъ прежде, чмъ т увидли свтъ, поступая такимъ образомъ, они даютъ единственное достоврное доказательство своей родительской привязанности.
‘Онъ остановился, и Иммали сидла, молча, въ меланхолическомъ размышленіи о томъ, что она слышала. дкая и жгучая иронія его рчей не произвела никакого впечатлнія на ту, для которой ‘слово было правда’, и которая не могла имть понятія, какъ можно прибгать къ изворотамъ для приданія переноснаго смысла, если даже прямой смыслъ ей былъ доступенъ съ трудомъ. Но она могла понять, что онъ много говорилъ о зл и страданіи, словахъ неизвстныхъ для нея прежде, чмъ она его увидала,— и она обратила на него взглядъ, который, какъ-будто въ одно и то-же время, благодарилъ и упрекалъ его за мучительное посвященіе въ тайны новаго существованія. Она вкусила, однако, отъ древа познанія, и глаза ея открылись, но плодъ оказался горькимъ на вкусъ, и ея взоры выражали нчто въ род кроткой и меланхолической благодарности, которая могла бы служить укоромъ за первый урокъ страданія, данный существу столь прекрасному, изящному и невинному. Незнакомецъ замтилъ это смшанное выраженіе и обрадовался ему.
‘Онъ исказилъ жизнь въ ея глазахъ, быть можетъ съ цлью отпугнуть се отъ ближайшаго знакомства съ нею, а, быть можетъ, съ безумной надеждой удержать ее навсегда въ этомъ уединеніи, гд онъ могъ-бы иногда видть ее и вдыхать въ атмосфер чистоты, окружавшей ее, единственную свжую струю, носившуюся надъ выжженной пустыней его собственнаго существованія. Эта надежда усиливалась замтнымъ впечатлніемъ, какое его рчи произвели на нее. Искрящійся умъ, неустанное любопытство, живая признательность ея прежняго выраженія,— все исчезло, и ея опущенные и задумчивые глаза были полны слезъ.
— ‘Мой разговоръ утомилъ васъ, Иммали?— спросилъ онъ.
— ‘Онъ огорчилъ меня, но все-таки я еще хотла-бы слушать,— отвтила двушка.— Я люблю прислушиваться къ журчанію потока, хотя бы крокодилъ находился подъ его волнами.
— ‘Быть можетъ, вы желали-бы встртиться съ людьми этого міра, столь исполненнаго преступленія и несчастія?
— ‘Я бы хотла, потому что это — міръ, откуда вы пришли, когда вы вернетесь въ него, вс будутъ счастливы, кром меня.
— ‘Разв въ моей власти давать счастье?— спросилъ ее собесдникъ.— Разв для этой цли я блуждаю среди человчества?
‘Смшанное и неопредленное выраженія насмшки, озлобленія и отчаянія разлилось по его чертамъ, когда онъ прибавилъ’.
— ‘Вы длаете мн слишкомъ много чести, приписывая занятіе столь кроткое и столь несродное моей душ.
‘Иммали, глаза которой были обращены въ другую сторону, не видала этого выраженія и отвтила:
— ‘Не знаю, но вы научили меня радости и горю, пока я не видала васъ, я только улыбалась, но съ тхъ поръ, какъ я васъ увидла, я плачу, и слезы составляютъ отраду для меня. О, они совсмъ не похожи на т, какія я проливала при вид заходящаго солнца или увядшей розы! И все-таки, я не знаю….
‘Бдная двушка, подавленная волненіемъ, котораго она не умла понять или выразить, сложила руки на груди какъ бы для того, чтобы скрыть тайну ея новаго трепета, и, съ инстинктивною недоврчивостью своей чистоты, выразила перемну своихъ чувствъ тмъ, что отступила на нсколько шаговъ отъ своего собесдника и опустила внизъ глаза, которые уже не могли сдерживать ея слезъ. Незнакомецъ казался смущеннымъ, чувство, новое для него самого, взволновало его на минуту, затмъ улыбка презрнія къ самому себ искривила его губы, какъ-будто онъ упрекалъ себя за человческую слабость даже втеченіе одной минуты. Напряженное выраженіе въ его лиц исчезло, когда онъ взглянулъ на склонившуюся, обращенную въ другую сторону фигуру Иммали, и онъ имлъ видъ человка, сознающаго муку собственной души и, въ то-же время, склоннаго позабавиться мукою другого. Это сочетаніе внутренняго отчаянія и наружной веселости достаточно естественно. Улыбки — законные отпрыски счастья, а смхъ часто бываетъ незаконнымъ чадомъ безумія, смющимся въ лицо своему родителю. Съ такимъ выраженіемъ онъ обратился къ ней и спросилъ:
— ‘Что вы хотите сказать, Иммали?
‘Продолжительное молчаніе послдовало за этимъ вопросомъ и, наконецъ, двушка отвтила:— ‘Я не знаю,’ съ тмъ естественнымъ и прелестнымъ искусствомъ, съ какимъ женщина уметъ открыть значеніе своихъ словъ, повидимому, говоря совершенно иное. ‘Я не знаю’ значитъ у нее: ‘Я знаю слишкомъ хорошо’. Ея собесдникъ понялъ это и наслаждался предвкушеніемъ своего торжества.
— ‘О чемъ-же вы плачете, Иммали?— спросилъ онъ.
— ‘Не знаю,— отвтила бдная Иммали, и ея слезы полились еще сильне отъ этого вопроса.
‘При этихъ словахъ, или, скоре, при этихъ слезахъ, незнакомецъ забылся на одну минуту. Онъ чувствовалъ то печальное торжество, которое не можетъ радовать побдителя, торжество, возвщающее побду надъ слабостью другихъ, достигнутую съ помощью еще большей собственной слабости. Человческое чувство, противъ его желанія, наполнило всю его душу, когда онъ сказалъ тономъ невольной нжности:
— ‘Что хотите вы, чтобы я сдлалъ, Иммали?
‘Трудность говорить такимъ языкомъ, который въ одно и то-же время былъ бы понятенъ и сдержанъ, сообщая ея желаніе, но не выдавая ея сердца, и новизна ея волненій заставили Иммали долго колебаться, прежде чмъ она могла отвтить.
— ‘Останьтесь со мною, не возвращайтесь въ этотъ міръ зла и горя. Здсь цвты всегда будутъ цвсти, и солнце будетъ такъ-же ярко, какъ въ первый день, когда я увидала васъ. Зачмъ хотите вы вернуться въ тотъ міръ, гд вы будете думать и гд вы будете несчастливы?
‘Ее испугалъ и заставилъ умолкнуть дикій и нестройный смхъ ея собесдника.
— ‘Бдная двушка!— воскликнулъ онъ съ тою смсью горечи и состраданія, которая пугаетъ и вмст съ тмъ умиляетъ,— разв назначеніе, какое я долженъ выполнить, заключается въ томъ, чтобы прислушиваться къ чириканью птицъ и наблюдать распусканіе цвточныхъ почекъ? Разв такова моя судьба?
‘Съ другимъ, рзкимъ взрывомъ неестественнаго смха, онъ оттолкнулъ руку, которую Иммали протянула ему, договоривъ свою простодушную просьбу.
— ‘Да, безъ сомннія, я вполн пригоденъ для такой судьбы и для такой подруги. Скажите мн,— прибавилъ онъ съ еще большей свирпостью,—изъ какой линіи на моемъ лиц, изъ какого тона моего голоса, изъ какого чувства, выразившагося въ словахъ моихъ, извлекли вы основу для надежды, оскорбительной для меня, какъ всякая перспектива счастья.
‘Иммали, которая могла-бы возразить: ‘я понимаю злобу вашихъ словъ, но не самыя слова,’ имла достаточныхъ помощниковъ въ своей двической гордости и женской проницательности, чтобы чувствовать себя отвергнутой незнакомцемъ, непродолжительное волненіе грустнаго негодованія боролось у нее съ нжностью открытаго и преданнаго сердца. Она помолчала съ минуту и, затмъ, сдержавъ свои слезы, проговорила самымъ твердымъ тономъ, какой только былъ возможенъ для нея:
— Идите-же въ вашъ міръ, если хотите быть несчастливы,— идите. Увы, для этого даже нтъ нужды идти туда, потому что я и здсь несчастлива. Уходите, но возьмите съ собой эти розы, такъ какъ он завянутъ, когда вы уйдете, возьмите съ собой и эти раковины, потому что мн уже будетъ непріятно ихъ носить, когда вамъ нельзя будетъ больше ихъ видть.
‘Говоря это, она простымъ, но порывистымъ движеніемъ, сняла съ груди и съ головы цвты и раковины, какими он были украшены, затмъ, бросивъ на него взглядъ гордой и меланхолической грусти, она начала удаляться.
— ‘Постойте, Иммали, постойте, на одну минуту, выслушайте меня,— проговорилъ незнакомецъ.
‘Быть можетъ, въ этотъ мигъ онъ открылъ бы неизрченную и запретную тайну своей судьбы, но Иммали, въ молчаніи, которое казалось краснорчивымъ, благодаря взгляду глубокой печали, грустно покачала головой, обращенной въ другую сторону, и исчезла.

ГЛАВА XVIII.

Miseram me omnia terent, et maris sonitus et scopuli,
et solitudo, et sanctitudo Appollinis.
Латинская комедія.

‘Много дней протекло, прежде чмъ незнакомецъ опять постилъ островъ. Чмъ въ это время онъ былъ занятъ, и какія чувства волновали его, остается недоступнымъ для человческаго предположенія. Быть можетъ, иногда онъ радовался причиненному имъ несчастію, а быть можетъ, сожаллъ о немъ. Его бурный умъ походилъ на океанъ, поглотившій тысячи статныхъ кораблей и теперь, повидимому, занятый гибелью маленькой лодочки, которая едва-ли могла-бы двигаться по его поверхности даже при полнйшемъ затишь. Неизвстно, что привело его сюда — озлобленіе или нжность, любопытство или утомленіе искусственной жизнью, представлявшей такую живую противоположность съ невиннымъ существованіемъ Иммали, въ которое вливали свою сущность только чистые элементы — цвты и ихъ благоуханія, сіяніе неба и испаренія земли, или, быть можетъ, имъ управлялъ двигатель боле могущественный, чмъ названные выше — его личная воля, которая, не поддаваясь анализу или сознанію, подчиняетъ себ девять десятыхъ нашихъ дйствій,— но онъ опять постилъ берегъ того-же острова. Его называли островомъ призраковъ, такъ какъ никто не зналъ, къ какому классу божествъ отнести новую богиню, предполагаемую обитательницу его, и вс были такъ-же затруднены этимъ новымъ образцомъ своей теологіи, какъ затруднился-бы Линней, если-бы ему попалось еще никмъ не описанное растеніе. Увы, разновидности въ нравственной ботаник значительно превосходятъ самыя дикія аномаліи въ естественной! Какъ бы то ни было, незнакомецъ вернулся на островъ, но ему пришлось пройти много тропинокъ, гд, кром него, не бывала ни одна человческая стопа, раздвинуть много втокъ, какъ-будто дрожавшихъ отъ прикосновенія человка, и переправиться черезъ много ручьевъ, въ которые не погружалась еще ни одна нога, кром его, прежде чмъ онъ могъ открыть, гд скрывалась Иммали.
‘Впрочемъ, у нея и въ мысляхъ не было скрываться. Когда онъ нашелъ ее, она стояла, прислонившись къ скал, океанъ повторялъ свой вчный ропотъ у ея ногъ. Это мсто было самое пустынное, какое она могла найти: около нея не было ни цвтка, ни кустарника, вулканическія скалы, безпокойный шумъ моря, волны котораго почти касались ея маленькихъ ногъ, отчего он, казалось, искали опасности и пренебрегали ею,— таковы были предметы, окружавшіе ее. Когда онъ въ первый разъ увидалъ Иммали, она была окружена цвтами и благоуханіями, всей блестящей роскошью растительной и животной природы, розы и павлины какъ будто соперничали — лепестки или перья будутъ украшать это прелестное существо, которое, казалось, носилось между ними, поперемнно заимствуя благоуханія первыхъ и краски послднихъ. Теперь она стояла, какъ-будто покинутая и природой, которая была для нея матерью, скала была мстомъ ея отдыха, а океанъ былъ ложемъ, на которомъ она желала бы успокоиться. На груди ея не было раковинъ, и въ волосахъ не было розъ: характеръ ея, повидимому, измнился вмст съ чувствами, она уже не любила всего прекраснаго въ природ, предчувствуя свою участь, она, казалось, вступила въ союзъ со всмъ страшнымъ и зловщимъ. Она начала любить скалы и океанъ, грохотъ волнъ и безплодіе песка — страшные предметы, которые, безпрестаннымъ повтореніемъ своихъ звуковъ, какъ будто предназначены напоминать намъ объ уныніи и вчности. Неустанное однообразіе этого повторенія соотвтствуетъ біеніямъ сердца, которое допрашиваетъ о своей судьб у явленій природы и чуетъ отвтъ: ‘Несчастіе’.
‘Т, кто любятъ, могутъ устремляться въ роскошные сады и усиливать свое упоеніе, вдыхая ихъ благоуханія, кажущіяся жертвами природ, приносимыми на алтарь, уже воздвигнутый и пылающій въ сердц поклонника, но пусть т, которые любили, уходятъ на берегъ океана: тамъ они найдутъ для себя откликъ.
‘Въ воздух около нея было что-то унылое и тревожное, какъ-будто выражавшее столкновеніе внутреннихъ движеній и отражавшее волненіе вншнихъ предметовъ, находившихся кругомъ нея. Природа приготовлялась къ одному изъ тхъ внезапныхъ опустошеній, которыя какъ-будто предвозвщаютъ боле полный грядущій гнвъ, уничтожая растительность и опаляя почву посщаемой имъ мстности, такое потрясеніе общаетъ въ грохот своихъ удаляющихся громовъ, что оно вернется въ тотъ день, когда міръ исчезнетъ, какъ свитокъ отъ огня, и стихіи смшаются съ палящимъ жаромъ и возвратятся для исполненія страшнаго общанія, оставшагося неисполненнымъ въ частномъ и первоначальномъ опустошеніи. Разв есть такой раскатъ грома, въ которомъ не слышалось-бы угрозы: ‘Мн предоставлено разрушеніе міра, я ухожу, но я вернусь?’ Разв есть такой блескъ молніи, который не говорилъ-бы видимо, хотя и не слышно: ‘Гршникъ, я не могу теперь проникнуть въ тайники твоей души, но какъ ты встртишь меня, когда мною будетъ вооружена рука судьи, и мой пронизывающій взглядъ разоблачитъ тебя передъ лицомъ всего собравшагося міра?’
‘Вечеръ былъ сумрачный, тяжелыя облака, двигаясь, какъ силы непріятельской арміи, омрачали горизонтъ отъ востока до запада. Была яркая, но прозрачная, синева въ глазахъ неба, какъ въ глазахъ умирающаго, въ которыхъ сосредоточены послднія жизненныя силы, тогда какъ энергія быстро покидаетъ тло и чувствуетъ скорое наступленіе своего угасанія. Ни одно дуновеніе воздуха не поднимало океана, деревья повисли, и ни малйшаго шепота не слышалось въ ихъ втвяхъ или почкахъ, птицы попрятались, съ тмъ инстинктомъ, который учитъ ихъ избгать страшнаго столкновенія стихій, и услись, прикрывшись крыльями и опустивъ головки, на своихъ любимыхъ деревьяхъ. Ни одного человческаго звука не слышалось на остров: даже ручеекъ, казалось, пугался своего собственнаго журчанія, и его мелкія волны текли такъ, какъ-будто подземная рука останавливала и задерживала ихъ движеніе. Природа, въ такихъ величавыхъ и ужасающихъ проявленіяхъ, отчасти напоминаетъ родителя, самымъ страшнымъ обличеніямъ котораго предшествуетъ зловщее молчаніе, или, скоре, судью, окончательный приговоръ котораго вызываетъ чувство мене ужасное, чмъ молчаніе, предшествующее его произнесенію.
‘Иммали смотрла на зловщую картину, окружавшую ее, безъ волненія, происходящаго отъ физическихъ причинъ. Для нея свтъ и тьма до сихъ поръ были одно и то-же, она любила солнце за его сіяніе, молнію — за ея преходящій блескъ, океанъ — за его звучную мелодію, а бурю — за возбужденіе, какое она придавала деревьямъ, подъ развсистою и привтливою тнью которыхъ двушка весело двигалась въ тактъ шепота листьевъ, низко свшивавшихся, какъ будто для того, чтобы увнчать свою поклонницу. Она любила и ночь, когда все было тихо, но когда ей слышалась музыка тысячи потоковъ, подъ звуки которой звзды поднимались со своего ложа, чтобы сверкать и кивать этой дикой мелодіи.
‘Такою она была. Теперь глаза ея были пристально устремлены на угасающій свтъ и на приближающуюся тьму — тотъ противоестественный мракъ, который какъ-будто говоритъ самому яркому и прекрасному изъ всхъ твореній Божіихъ’. ‘Уступи мн мсто, ты боле не будешь свтить’.
‘Тьма увеличивалась, и тучи скоплялись, какъ войско, развертывавшее вс свои силы, и стояли упорно и сосредоточенно передъ слабющимъ свтомъ неба. Широкая, красная и мрачная полоса мутнаго свта собиралась вокругъ небосклона, подобно узурпатору, подстерегающему престолъ отрекшагося монарха, и, распространяя свой зловщій кругъ, поперемнно выпускала то блдно-желтыя, то красныя вспышки молніи. Ропотъ океана усиливался, и своды банановаго дерева, первоначальный корень котораго держался въ земл на разстояніи мене пятисотъ шаговъ отъ мста, гд стояла Иммали, отзывались на низкій, почти неземной шумъ приближающейся бури, всми своими колоннадами, первичный стволъ колебался и стоналъ, и неумирающія волокна, казалось, отдлялись отъ земли и вздрагивали на воздух при этомъ звук. Природа, каждымъ изъ голосовъ, которымъ она могла пользоваться въ земл, воздух и облакахъ, возвщала своимъ дтямъ объ опасности.
‘Незнакомецъ избралъ эту минуту, чтобы подойти къ Иммали, онъ былъ нечувствителенъ къ опасности и не сознавалъ страха, несчастная судьба избавила его отъ обоихъ, но что она оставила ему? Никакой надежды, кром той, что и другіе могутъ раздлить съ нимъ его проклятіе. Никакой боязни, кром той, что его жертва можетъ отъ него ускользнуть. Но, при всей своей дьявольской безсердечности, онъ почувствовалъ, увидвъ Иммали, что человческая природа его смягчается, ея лицо было блдно, глаза неподвижны, и вся ея фигура, обращенная въ другую сторону (какъ будто она предпочитала встртиться съ ужасающей яростью бури), казалось, говорила ему: ‘Пусть я лучше буду во власти Божіей, чмъ во власти человка’.
‘Эта поза, столь ненамренно принятая Иммали и столь мало выражавшая ея настоящія чувства, возродила всю злобную энергію незнакомца, старыя, злыя намренія его сердца и обычный характеръ его мрачныхъ и враждебныхъ цлей вернулись къ нему. Среди противоположности судорожной ярости природы и пассивной безпомощности двушки, онъ почувствовалъ жаръ возбужденія, подобный тому, какой овладвалъ имъ, когда страшныя силы его ‘очарованной жизни’ позволяли ему проникать въ камеры дома умалишенныхъ или въ тюрьмы Инквизиціи.
‘Онъ увидалъ это чистое существо окруженнымъ ужасами природы и почувствовалъ ужасную увренность, что хотя молнія и могла сразить ее въ одинъ мигъ, но была другая стрла, боле жгучая и роковая, которая направлялась его рукой и, пущенная прямо, могла пронзить ея душу.
‘Вооруженный всей своей злобой и всмъ своимъ могуществомъ, онъ приблизился къ Иммали, которая вооружена была лишь своею чистотою и стояла, какъ отраженіе отблеска послдняго луча свта, на угасаніе котораго она смотрла. Ея фигура и поза могли-бы тронуть чувство каждаго, за исключеніемъ Скитальца.
‘Ея свтлая фигура, выдлявшаяся среди охватывавшей ее темноты, ея волнистыя, мягкія линіи, казавшіяся еще боле мягкими отъ сосдства скалы, на которую она опиралась,— весь ея нжный, свтлый и гибкій образъ представлялъ отрадную противоположность ужасающей вншности природы, исполненной гнва и разрушенія.
‘Незнакомецъ подошелъ къ ней незамченнымъ, шаги его не были слышны за шумомъ океана и глухимъ, зловщимъ ропотомъ стихій, но, по мр того, какъ онъ подвигался, самъ онъ слышалъ звуки, быть можетъ, дйствовавшіе на его чувства такъ-же, какъ шопотъ Евы надъ ея цвтами дйствовалъ на органъ слуха зми. И онъ, подобно зм, зналъ свою силу и чувствовалъ, что наступила благопріятная минута. Среди быстро надвигавшихся ужасовъ бури, боле страшной, чмъ когда-либо виданныя ею, бдная Иммали, не сознававшая или, быть можетъ, не чувствовавшая угрожавшей ей опасности, пла безыскусственную псню отчаянія и любви, откликаясь ею на голоса приближающейся бури. Нсколько словъ этого выраженія отчаянія и страсти достигли слуха незнакомца, въ нихъ говорилось:
‘Ночь становится темне, но можно-ли это сравнить съ тьмою, какою отсутствіе его покрыло мою душу? Молніи сверкаютъ вокругъ меня, но можно-ли это сравнить съ сверканіемъ его глазъ, когда онъ покинулъ меня въ гнв?
‘Я жила только въ свт его присутствія,— почему не могу я умереть, когда свтъ этотъ исчезъ? Гнвъ небесныхъ тучъ, чмъ можешь ты устрашить меня? Ты можешь превратить меня въ прахъ, какъ длалъ это, на моихъ глазахъ, съ втвями вковыхъ деревьевъ,— но стволъ ихъ оставался неизмннымъ, и сердце мое также будетъ принадлежать ему навки.
‘Реви, свирпый океанъ! Твои волны, которыхъ мн не счесть, никогда не смоютъ его образа съ моей души, ты бросаешь тысячи волнъ на скалу, и скала остается неподвижной, то-же будетъ и съ моимъ сердцемъ, среди бдствій міра, которыми онъ угрожаетъ мн, опасностей этого міра я не узнала-бы, если-бы не было его, и для него я готова встртиться съ ними’.
‘Она прервала свою простую псню и потомъ запла ее опять, не обращая вниманія ни на ярость стихій, ни на возможность присутствія того, чье тонкое и ядовитое могущество было боле роковымъ, чмъ гнвъ всхъ соединенныхъ стихій:
‘Когда мы встртились впервые, грудь моя была покрыта розами, теперь ее прикрываютъ только темные листья. Когда онъ въ первый разъ увидалъ меня, все живое меня любило, теперь я не забочусь о томъ — любитъ оно меня, или нтъ, такъ какъ сама разучилась любить все, кром него. Когда онъ приходилъ каждую ночь на островъ, я хотла, чтобы мсяцъ былъ ясенъ, теперь я не смотрю — встаетъ онъ, или садится, свтелъ онъ, или покрытъ облаками. Прежде, чмъ онъ пришелъ, все кругомъ любило меня, и я могла любить столь многое, что этого было больше, чмъ волосъ на моей голов, теперь я чувствую, что люблю только одного, и что этотъ одинъ покинулъ меня. Съ тхъ поръ, какъ я его увидала, все измнилось кругомъ. У цвтовъ уже нтъ красокъ, какія у нихъ были прежде, въ журчаніи воды нтъ уже мелодіи, звзды уже не улыбаются мн съ неба, какъ длали это раньше, и я сама начинаю больше любить бурю, чмъ тихую погоду’.
‘Когда она окончила свою меланхолическую псню, она повернулась, чтобы уйти съ мста, гд возростающая ярость бури больше уже не позволяла ей стоять, и, оборачиваясь, встртила устремленный на нее взглядъ незнакомца. Густой и оживленный румянецъ залилъ ея лицо и грудь, она не выказала обычнаго выраженія радости, при вид его, но, обращая глаза въ другую сторону, колеблющейся походкой, послдовала за нимъ, когда онъ указалъ на развалины пагоды, гд они могли укрыться. Они приблизились къ нимъ въ молчаніи, среди содроганій и ярости природы, странно было видть два существа, идущія вмст, не обмниваясь ни однимъ словомъ опасенія, не чувствуя никакой опасности: одно изъ нихъ было вооружено отчаяніемъ, другое невинностью. Иммали скоре готова была искать защиты подъ своимъ любимымъ банановымъ деревомъ, но незнакомецъ пытался дать ей понять, что тамъ ей будетъ угрожать большая опасность, чмъ въ указанномъ имъ мст.
— ‘Опасность?— повторила Иммали, съ яркой и беззаботной улыбкой, освтившей ея черты,— разв можетъ быть опасность, когда вы около меня?
— ‘Разв нтъ опасности въ моемъ присутствіи? Немногіе встрчались со мною, не думая о страх, или не испытывая его на самомъ дл.
‘Когда онъ это говорилъ, лицо его стало мрачне неба, на которое онъ гнвно смотрлъ.
— ‘Иммали,— прибавилъ онъ голосомъ боле низкимъ и потрясающимъ, вслдствіе необычнаго участія человческаго волненія въ звук его словъ,— Иммали, вдь вы не можете предположить, чтобы я имлъ власть распоряжаться стихіями? Если-бы она у меня была,— продолжалъ онъ,— клянусь небомъ, такъ сурово теперь смотрящимъ на меня, первымъ проявленіемъ моей власти было-бы собрать самыя быстрыя и смертоносныя молніи изъ всхъ, мелькающихъ около насъ, и поразить ими васъ на мст.
— ‘Меня?— повторила дрожащая двушка, лицо которой поблднло отъ его словъ и тона, какимъ они были произнесены, больше, чмъ отъ удвоившейся ярости бури, въ промежуткахъ безмолвія которой она едва слышала его.
— ‘Да, васъ, васъ,— хотя вы и милы, и невинны, и чисты,— прежде, чмъ огонь боле смертельный уничтожитъ ваше существованіе и выпьетъ кровь вашего сердца, прежде, чмъ вы, на боле продолжительное время, подвергнетесь опасности въ тысячу разъ боле роковой, чмъ, та, какою стихіи угрожаютъ вамъ — опасности моего проклятаго и несчастнаго присутствія.
‘Иммали, не понимая значенія этихъ словъ, но пугаясь страстной скорби, выражавшейся въ его волненіи, когда онъ произносилъ ихъ, подошла къ нему, чтобы успокоить это волненіе, котораго она не знала ни названія, ни причины. Черезъ щели развалинъ красныя и разорванныя молніи озаряли отъ времени до времени ея фигуру, ея распущенные волосы, блдное, умоляющее лицо, сомкнутыя руки, и ея наклоненную позу, какъ-будто она просила прощенія за преступленіе, котораго не сознавала, и выказывала участіе въ скорби, которой не могла раздлять. Все вокругъ нея было дико, противоестественно и ужасно — земля усянная обломками камней и кучами песку, обширныя массы разрушеннаго зданія, казавшагося созданнымъ нечеловческой рукой и уничтоженнымъ разгуломъ демонической силы, зіяющія расщелины сводчатой и тяжелой кровли, сквозь которыя небо поперемнно то темнло, то сверкало, все обволакивая мракомъ, или освщая свтомъ боле страшнымъ, чмъ этотъ мракъ. Все кругомъ нея, когда она виднлась на минуту, такъ сильно и трогательно выдляло ея фигуру, что она могла-бы обезсмертить руку, которая изобразила-бы ее, какъ воплощенное присутствіе ангела, сошедшаго въ области гнва и печали, тьмы и огня, какъ встникъ примиренія, и сошедшаго напрасно.
‘Незнакомецъ окинулъ ее, когда она склонялась передъ нимъ, однимъ изъ тхъ взглядовъ, которые, за исключеніемъ нея, ни одинъ человческій взоръ не встрчалъ безъ ужаса. Выраженіе этого взгляда, повидимому, возбуждало только высшее чувство преданности въ его жертв. Быть можетъ, невольное ощущеніе ужаса примшивалось къ этому чувству, когда прекрасное созданіе опустилось на колни передъ своимъ безпощаднымъ и безчувственнымъ врагомъ, безмолвной мольбою своей позы, она какъ-будто упрашивала его сжалиться надъ самимъ собой. Между тмъ, какъ молніи сверкали кругомъ нея, земля дрожала подъ ея блыми, нжными ногами, и стихіи, казалось, дали общую клятву разрушить все живущее, наступая съ неба для исполненія этого намренія, при чемъ Vae victis было отчетливо для всхъ написано на широкихъ развернутыхъ знаменахъ ослпительнаго срнистаго цвта, какъ-будто показывавшаго свтъ ада,— чувства преданной двушки, повидимому, сосредоточивались только на неудачно избранномъ предмет ея поклоненія. Измняющіяся положенія ея тла, въ прекрасной, но страдальческой, форм, выражали покорность женскаго сердца, преданнаго своему предмету, его слабостямъ, страстямъ и даже преступленіямъ. Будучи вызвано образомъ силы, какую умъ мужчины выказываетъ передъ умомъ женщины, это побужденіе становится непреодолимо смиряющимъ. Иммали сперва преклонилась, чтобы умиротворить своего возлюбленнаго, и ея душа внушила тлу это первое выраженіе покорности. На слдующей ступени страданія, она опустилась на колни и, находясь въ нкоторомъ отдаленіи отъ него, надялась, что это униженіе произведетъ то дйствіе на его сердце, какое, по мннію любящихъ, можетъ вызывать состраданіе — это незаконное дитя любви, часто боле ласкаемое, чмъ его мать. Въ послднемъ усиліи она ухватилась за его руку, прижала къ ней свои блдныя губы и готовилась произнести нсколько словъ, голосъ измнялъ ей, но быстро льющіяся слезы говорили рук, которую она держала,— и отвтомъ ей было пожатіе этой послдней, судорожно сжавшей ея руку и отдернутой въ тотъ-же мигъ.
‘Двушка оставалась колнопреклоненной и испуганной.
— ‘Иммали,— сказалъ незнакомецъ прерывающимся голосомъ,— хотите ли вы, чтобы я сказалъ, какія чувства мое присутствіе должно внушать вамъ?
— ‘Нтъ, нтъ,— отвтила двушка, приложивъ къ ушамъ свои блыя и нжныя рука и затмъ прижимая ихъ къ груди.— Я чувствую это слишкомъ хорошо.
— ‘Вы можете меня ненавидть, проклинать’,— продолжалъ незнакомецъ, не слушая ея и шагая съ такой силой по гулкимъ, разъединеннымъ плитамъ, что шумъ его шаговъ почти заглушалъ громъ:— ‘вы можете ненавидть меня потому, что я ненавижу васъ, я ненавижу все, что живетъ, что когда-либо жило, и меня самого ненавидятъ.
— ‘Только не я,— сказала бдная двушка, чувствуя сквозь слезы, застилавшія ея зрніе, что онъ отнялъ у нея руку.
— ‘Нтъ, и вы ненавидли бы меня, если-бы знали, кто я и кому я служу.
‘Иммали воспользовалось всею возродившеюся энергіей своего сердца и ума, чтобы отвтить на эти слова.
— ‘Кто вы — я не знаю, но я — ваша. Кому вы служите, я то-же не знаю, но ему и я буду служить, я буду вашей навсегда. Покиньте меня, если хотите, но когда я умру, придите на этотъ островъ и скажите себ: ‘Розы цвли и увяли, потоки текли и изсякли, скалы сдвинулись съ своихъ мстъ и свтила неба измнили свой путь,— но та, кто была здсь, никогда не измнялась, и ея уже нтъ!’
‘Къ этимъ словамъ, въ которыхъ скорбь боролась съ энтузіазмомъ страсти, она прибавила:
— ‘Вы говорили мн, что обладаете счастливымъ искусствомъ писать мысли. Не пишите никакой мысли на моей могил, потому что одно слово, написанное вашей рукой, оживитъ меня. Не плачьте обо мн, потому что одна слеза можетъ заставить меня ожить, чтобы увидать ваши слезы.
— ‘Иммали!— воскликнулъ незнакомецъ.
‘Двушка подняла глаза и съ соединеннымъ чувствомъ грусти, удивленія и раскаянія, увидла въ его глазахъ слезы. Въ слдующую минуту онъ смахнулъ ихъ рукою отчаянія, и, заскрежетавъ зубами, разразился дикимъ звукомъ горькаго и судорожнаго хохота, какимъ бываетъ смхъ, когда предметомъ его служимъ мы сами. Иммали, готовая лишиться чувствъ, молча, трепетала у его ногъ.
— ‘Выслушайте меня, несчастная двушка!— воскликнулъ онъ тономъ, въ которомъ поперемнно дрожали озлобленіе и состраданіе, привычная враждебность и невольная мягкость.— Выслушайте меня! Я знаю тайное чувство, съ которымъ вы боретесь, лучше, чмъ его знаетъ невинное сердце, заключающее его въ себ. Подавите, изгоните, уничтожьте его. Раздавите его, какъ сдлали-бы это съ молодымъ пресмыкающимся, прежде, чмъ оно выростетъ и станетъ отвратительнымъ на видъ и опаснымъ по своей ядовитости.
— ‘Я никогда не раздавила ни одного пресмыкающагося во всю мою жизнь,— отвтила Иммали, не сознавая того, что этотъ прямой отвтъ можно было-бы примнить и въ другомъ смысл.
— ‘Слдовательно, вы любите,— сказалъ незнакомецъ, но’,— прибавилъ онъ, посл продолжительнаго и зловщаго молчанія,— ‘знаете ли вы, кого вы любите?’
— ‘Васъ,— отвтила Иммали, съ чистотою правдивости, освщающей побужденіе, которому повинуется, и способной смутиться скоре отъ искусственной лживости, чмъ отъ естественной доврчивости:— ‘васъ! Вы научили меня думать, чувствовать и плакать.’
— ‘И за это вы любите меня!— спросилъ ее собесдникъ съ выраженіемъ полуироническимъ, полусострадательнымъ.— Подумайте, Иммали, на минуту, какимъ непригоднымъ, какимъ недостойнымъ является предметъ вашихъ чувствъ, которыя вы изливаете на него. Существо непривлекательное по форм, отталкивающее по своимъ привычкамъ, отдленное отъ жизни человчества непроходимой пропастью, обездоленное дитя природы, которое является повсюду, чтобы губить или искушать своихъ боле счастливыхъ братьевъ, существо… что мшаетъ мн открыть вамъ все?
‘Въ эту минуту молнія съ такимъ яркимъ и ужаснымъ блескомъ, какого не могъ-бы вынести ни одинъ человческій глазъ, сверкнула сквозь развалины, вливая въ каждую щель сильный и невыносимый свтъ. Иммали, подавленная ужасомъ и волненіемъ, осталась въ томъ-же колнопреклонномъ положеніи, только плотно прикрывъ руками глаза, ослпленные этимъ свтомъ.
‘Втеченіе нсколькихъ минутъ, пока она оставалась въ такомъ положеніи, ей показалось, что она слышитъ около себя другіе звуки, и что незнакомецъ откликается на какой-то голосъ, говорящій съ нимъ. Она слышала, какъ онъ произнесъ, когда раскатъ грома отдалился: ‘Этотъ часъ мой, а не твой,— уходи прочь, не смущай меня больше’. Когда она опять подняла глаза, всякій слдъ человческаго волненія исчезъ съ его лица. Сухой и горящій взоръ отчаянія, какой онъ устремилъ на нее, казалось, никогда не зналъ слезы, рука, какою онъ схватилъ ея руку, повидимому, никогда не чувствовала теченія крови или ударовъ пульса. Среди сильнаго и возрастающаго жара воздуха, какъ-будто охваченнаго огнемъ, прикосновеніе его было холодно, какъ прикосновеніе мертвеца.
— ‘Пощадите!— воскликнула дрожащая Иммали, напрасно стараясь подмтить хоть одно человческое чувство въ этихъ каменныхъ глазахъ, къ которымъ были обращены ея плачущіе и молящіе взоры,— ‘пощадите’!
Произнося эти слова, она не знала о чемъ проситъ или чего боится. У незнакомца не вырвалось ни одного слова, не дрогнулъ ни одинъ мускулъ, казалось, онъ не осязаетъ ее своею рукой, крпко ухватившей ее, и не видитъ ее глазами, холодно и пристально устремленными на нее. Онъ увлекъ, не столько неся, сколько влача ее, къ широкой арк, нкогда составлявшей входъ въ пагоду, а теперь разсыпавшейся и разрушенной и походившей боле на зіяющее отверстіе пещеры, служащей пріютомъ для обитателей пустыни, чмъ на произведеніе, воздвигнутое руками человка и посвященное поклоненію божеству.
— ‘Вы просили о пощад,— отозвался незнакомецъ, голосомъ, отъ котораго у нея стыла кровь, даже въ жгучемъ воздух, затруднявшемъ дыханіе. ‘Вы молили о пощад, и она будетъ вамъ дана. Пощада не была суждена мн, но я расположилъ въ свою пользу мою ужасную судьбу, и она посылаетъ мн справедливую и врную награду. Смотри туда, смотри, я приказываю теб!
‘И онъ ударилъ ногой о землю властно и нетерпливо, что довершило ужасъ нжнаго и слабаго существа, вздрагивавшаго въ его рукахъ и испытывавшаго приближеніе потери силъ, при вид его нахмуреннаго лица.
‘Повинуясь его приказанію, она отбросила длинныя косы золотисто-каштановыхъ волосъ, напрасно влачившихся въ своемъ роскошномъ и безполезномъ изобиліи по скал, на которой стоялъ тотъ, кого она обожала. Соединяя въ себ покорность ребенка и кроткое подчиненіе женщины, она пыталась исполнить его требованіе, но глаза ея, полные слезъ, не могли видть ужасовъ картины, находившейся передъ нею. Она отерла эти блистающіе глаза волосами, которые ежедневно купались въ чистой и прозрачной влаг, и когда попыталась взглянуть еще разъ на разрушеніе, она походила на свтлаго блуждающаго духа, который, ради своего дальнйшаго очищенія или ради расширенія познаній, необходимыхъ въ его назначеніи, вынужденъ быть свидтелемъ проявленія гнва Всемогущаго, гнва, непонятнаго въ своихъ первыхъ проявленіяхъ, но несомнно благодтельнаго въ конечныхъ результатахъ.
‘Съ этими чувствами, Иммали приблизилась, содрогаясь, ко входу въ зданіе, въ которомъ развалины произведеній природы смшивались съ остатками твореній искусства, какъ-будто выказывая власть разрушенія надъ обоими. Здсь первичная скала, нетронутая и неизмненная рукою человка, ниспровергнутая вулканическимъ изверженіемъ или метеорическимъ явленіемъ, а съ другой стороны гигантскія каменныя колонны, воздвигавшіяся втечсніе двухъ столтій, одинаково лежали во прах подъ ногами страшнаго завоевателя, побды котораго совершаются безъ шума и сопротивленія, и торжество котораго знаменуется не кровью, а слезами.
‘Иммали, оглядываясь кругомъ, въ первый разъ почувствовала ужасъ при вид природы. Прежде вс ея явленія казались ей одинаково возбуждающими удивленіе или опасеніе. Въ ея дтскомъ, хотя и дятельномъ, воображеніи солнечный свтъ и буря одинаково были священными передъ ея сердцемъ, на чистомъ алтар котораго цвты и огни природы составляли нераздльную жертву.
‘Но съ тхъ поръ, какъ она увидала незнакомца, ея юнымъ сердцемъ завладли новыя чувства. Она научилась плакать и бояться, быть можетъ, въ страшной картин неба она увидала тотъ мистическій ужасъ, какой всегда дрожитъ въ глубин сердецъ, осмливающихся любить.
‘Какъ часто природа бываетъ невольнымъ посредникомъ между нами и нашими чувствами! Разв ропотъ океана лишенъ значенія? Разв раскаты грома не имютъ голоса? Разв мсто, на которомъ разразился гнвъ обоихъ, не заключаетъ поученія для насъ? Не возвщаютъ-ли вс они мистическую тайну, какую мы напрасно искали въ нашемъ сердц? Не находимъ ли мы въ нихъ отвта на вопросы, съ какими вчно и настойчиво обращаемся къ нмому оракулу нашей судьбы? Увы, какимъ обманчивымъ и бднымъ кажется намъ языкъ человка, посл того, какъ любовь и печаль ознакомили насъ съ языкомъ природы, быть можетъ, единственно способнымъ замтно отзываться на т волненія, которыя человкъ выразить не въ силахъ. Какая разница между словами безъ смысла и смысломъ безъ словъ, которыя величественныя явленія природы, скалы и океанъ, лунный свтъ и сумракъ заставляютъ постигать тхъ, у кого есть ‘уши, чтобы слышать.’
‘Какимъ краснорчіемъ правды исполнена природа, даже въ своемъ молчаніи! Какимъ обильнымъ источникомъ для размышленія служатъ ея величайшія опустошенія. Но опустошеніе, представлявшееся теперь глазамъ Иммали, было предназначено вызывать не размышленіе, а ужасъ. Земля и небо, море и суша, казалось, перемшивались между собой и готовы были вновь погрузиться въ хаосъ. Океанъ, покидая свое вчное ложе, разбрасывалъ волны, блая пна которыхъ блестла во мрак, далеко забгая на берега острова. Волны надвигались, какъ шлемы множества воиновъ, украшенные горделиво раскачивающимися перьями, и, подобно этимъ воинамъ, погибали въ минуту побды. Происходило страшное извращеніе естественнаго вида земли и моря, какъ будто вс грани природы были разрушены и вс законы ея попраны.
‘Волны, покидая свое мстопребываніе, оставляли отъ времени до времени песокъ столь-же сухимъ, какъ почва пустыни, деревья и кустарники сгибались и поднимались, какъ волны полуночной бури. Тамъ не было свта, а была блдная муть, на которую больно было смотрть, и которая разсевалась лишь ярко-красной молніей, сверкавшей, какъ глазъ врага, взглядывающаго на дло разрушенія и закрывающагося, видя его законченнымъ.
‘Среди этой сцены стояли два существа, одно изъ нихъ, блдное и миловидное, находило даже и въ гнвныхъ стихіяхъ нчто отрадное, а другое своимъ безстрашнымъ и упорнымъ взглядомъ, какъ будто, бросало имъ вызовъ.
— ‘Иммали!— воскликнулъ онъ,— разв въ этомъ мст и въ это время можно говорить о любви? Вся природа въ ужас, небо потемнло, животныя попрятались, и даже кустарники, изгибаясь и колеблясь, кажутся исполненными живого страха.
— ‘Это — время для того, чтобы просить защиты,— сказала двушка, робко прижимаясь къ нему.
— ‘Взгляните вверхъ’,— сказалъ незнакомецъ, между тмъ, какъ его пристальный и безстрашный взглядъ отвчалъ молніей на молніи смятенныхъ и возмущенныхъ стихій.— ‘Взгляните вверхъ, если вы не можете противиться побужденіямъ вашего сердца, дайте мн, по крайней мр, указать для нихъ боле достойный предметъ. Любите,— воскликнулъ онъ, протягивая руку къ мрачному, быстро двигавшемуся небу,— любите бурю во всей сил ея разрушенія, ищите союза съ этими быстрыми и гибельными странниками стонущаго воздуха — съ метеорами разрывающими и съ громами колеблющими его! Ищите нжнаго покровительства у этой массы плотныхъ и катящихся облаковъ, у лишенныхъ опоры небесныхъ горъ! Просите поцлуевъ у огнистыхъ молній, и гасите ихъ въ вашемъ тлющемъ сердц! Ищите всего, что есть ужаснаго въ природ, въ качеств вашего друга и возлюбленнаго, просите его сжечь и уничтожить васъ, погибайте въ этихъ свирпыхъ объятіяхъ,— и вы все таки будете счастливе, гораздо счастливе, чмъ еслибы жили въ моихъ! Жили! О, кто можетъ быть моимъ, и жить?! Послушайте меня, Иммали’, вскрикнулъ онъ, держа ея руки въ своихъ, между тмъ, какъ его глаза, обращенные на нее, свтились невыносимымъ блескомъ, а новое чувство какого-то непонятнаго энтузіазма, казалось, пронизывало все его тло и измняло его обычный характеръ:— ‘послушайте меня: если вы хотите быть моей, это должно быть среди сцены, подобной этой, среди огня и тьмы, среди ненависти и отчаянія, среди…
‘Здсь голосъ его поднялся до демонической ярости, и, вытянувъ руки, какъ-будто схватываясь съ какими-то ужасными предметами воображаемой борьбы, онъ бросился изъ подъ арки, гд они стояли, обезумвъ отъ картины, нарисованной его преступленіемъ и отчаяніемъ, образы которой онъ осужденъ былъ созерцать вчно.
‘Нжное существо, прижимавшееся къ нему, отъ этого внезапнаго движенія, упало къ его ногамъ, голосомъ, прерывавшимся отъ ужаса, но съ тою безконечною преданностью, какая исходила всегда только изъ сердца и изъ устъ женщины, двушка отвтила на его страшныя обращенія простымъ вопросомъ:
— ‘Хотите-ли вы остаться здсь?
— ‘Да, здсь я долженъ быть, и навсегда. А вы, хотите-ли, смете-ли остаться со мною?
‘Какая-то дикая и ужасная энергія потрясала все его существо и усиливала его голосъ, когда онъ говорилъ и склонялся надъ блдной, лежавшей передъ нимъ прелестной двушкой, которая, казалось, въ глубокомъ и безпечномъ смиреніи, искала своей собственной гибели, подобно голубк, подставляющей свою грудь, не пытаясь бжать или бороться, клюву коршуна.
— ‘Пусть будетъ такъ,— сказалъ незнакомецъ, между тмъ, какъ короткая судорога пробжала по его лицу,— среди громовъ, я принимаю твою руку, невста погибели! Ты будешь моею навсегда! Приди ко мн и засвидтельствуемъ нашъ бракъ передъ колеблющимся алтаремъ природы, пусть молніи неба будутъ нашими брачными свтильниками, и проклятія природы — нашимъ брачнымъ благословеніемъ.
‘Двушка вскрикнула въ ужас, не отъ словъ его, которыхъ она не понимала, а отъ выраженія, съ какимъ они были произнесены.
— ‘Приди,— повторилъ онъ,— и пусть тьма будетъ свидтельницей нашего неразрывнаго и вчнаго союза.
‘Иммали, блдная, испуганная, но ршительная, отступила отъ него.
‘Въ эту минуту буря, затмвавшая небо и опустошавшая землю, пронеслась съ быстротою, свойственной этимъ широтамъ, гд дло разрушенія безпрепятственно совершается въ одинъ часъ, и за нимъ непосредственно выступаетъ свтлое и сіяющее небо, къ которому любопытство смертнаго напрасно обращается съ вопросомъ — является-ли этотъ блескъ торжествомъ, или утшеніемъ при вид совершившагося бдствія?
‘Пока незнакомецъ говорилъ, облака прошли дальше, унося свое уменьшившееся бремя гнва и ужаса къ обитателямъ другихъ полосъ земли, которымъ предстояло теперь перенести страданіе и испытать страхъ,— и свтлый мсяцъ выглянулъ съ блескомъ, неизвстнымъ въ странахъ Европы. Небо стало такимъ-же голубымъ, какъ волны океана, которыя, казалось, отражались въ немъ, звзды выглянули съ какою-то недовольною и оскорбленною яркостью, какъ-будто вымещая насиліе бури и удостовряя вчное преобладаніе природы надъ случайными потрясеніями, затмвающими ее. Таково будетъ, быть можетъ… и развитіе нравственнаго міра. Мы узнаемъ, почему мы страдали и за что, яркое и благодатное свтило явится вслдъ за бурей, и всюду опять будетъ свтъ.
‘Эта перемна показалась молодой двушк счастливымъ предзнаменованіемъ для всего, что она думала и чувствовала. Она вырвалась отъ него, она бросилась къ возсіявшей природ, блескъ которой казался общаніемъ искупленія, лучомъ свта среди тьмы паденія. Она указывала на мсяцъ, это солнце восточныхъ ночей, который, своимъ широкимъ и яркимъ свтомъ, покрывалъ, какъ торжественной мантіей, скалы и развалины, деревья и цвты.
— ‘Пусть этотъ свтъ будетъ нашимъ брачнымъ свтильникомъ!— воскликнула Иммали,— и я буду вашей навсегда.
‘На ея прекрасномъ лиц отражался со всей силою свтъ блестящаго свтила, двигавшагося по безоблачному небу, ея блыя, обнаженныя руки, протянутыя къ нему, казались двумя чистыми залогами союза. Она повторила т-же слова, опускаясь на колни.
‘Когда она говорила, незнакомецъ приблизился къ ней, движимый чувствами, непостижимыми для смертнаго. Въ эту минуту, незначительное обстоятельство вмшалось въ дло, чтобы измнить ея судьбу. Темное облако покрыло мсяцъ,— какъ будто удалившаяся буря собрала въ гнвной поспшности послднюю темную складку своей страшной одежды и готовилась исчезнуть навсегда.
‘Глаза незнакомца блеснули на Иммали яркимъ свтомъ, въ которомъ смшивались нжность и злоба. Онъ указалъ на темное облако.
— ‘Пусть бракъ нашъ будетъ заключенъ при этомъ свт, и тогда ты будешь моею на вки!
‘Онъ схватилъ Иммали съ такою силою, что она вздрогнула, она напрасно пыталась разсмотрть выраженіе его лица, но достаточно чувствовала опасность, чтобы вырваться изъ его рукъ.
— ‘Прощай навсегда!— воскликнулъ незнакомецъ, отступая отъ нея.
‘Иммали, измученная волненіемъ и страхомъ, упала безъ сознанія на песчаную дорожку, которая вела къ разрушенной пагод. Онъ вернулся и поднялъ ее на руки, которыя покрылись ея длинными темными волосами, распустившимися, какъ ниспадающія знамена разбитой арміи, ея руки упали, какъ-будто отклоняя поддержку, о которой умоляли незадолго передъ тмъ, ея холодное и блдное лицо поникло на его плечо.
— ‘Неужели она умерла?— прошепталъ онъ.— Пусть будетъ такъ, пусть она погибнетъ, пусть будетъ всмъ, только не моею.
‘Онъ положилъ свою безчувственную ношу на песокъ и исчезъ, чтобы никогда боле не появляться на этомъ остров.

ГЛАВА XIX.

Que donne le mondo aux siens plus souvent.
Echo Vent.

Quo dois-je vaincre ici, sans jamais relcher,
Echo la chair.

Qui lit la cause des maux, que me sont survenus,
Echo Venus.

Quo laut dire apr&egrave,s d’une telle infidelle,
Echo Fi d’elle.
‘Magdaleniado’, par le p&egrave,re Pierre de St. Louis.

‘Три года протекли съ тхъ поръ, какъ разстались Иммали и незнакомецъ, когда, однажды вечеромъ, вниманіе нсколькихъ испанскихъ сеньоровъ, прогуливавшихся по общественной площади въ Мадрид, было привлечено фигурой, которая прошла мимо нихъ въ испанскомъ костюм того времени (только безъ шпаги) и весьма медленной походкой. Они остановились по какому-то внезапному побужденію и какъ-будто спрашивали другъ у друга молчаливыми взглядами — въ чемъ заключалась причина впечатлнія, какое наружность этой особы произвела на нихъ? Вншность ея не представляла ничего замчательнаго, держала она себя совершенно спокойно, но странное выраженіе ея лица поразило ихъ, вызвавъ ощущеніе, котораго они не могли ни понять, ни опредлить.
‘Когда они остановились, эта личность прошла еще разъ мимо нихъ, тою-же медленной походкой, и они опять замтили странное выраженіе ея лица, въ особенности глазъ, которое ни одинъ человческій взглядъ не могъ перенести безъ ужаса. Привыкнувъ видть передъ собой предметы, возмущавшіе природу и человка, проникать въ дома умалишенныхъ, тюрьмы или судилища инквизиціи, находиться въ логовищахъ голода, убжищахъ преступленія или у смертнаго одра отчаянія,— глаза его пріобрли особый свтъ, на который никто не могъ смотрть, и языкъ, который не многіе осмливались понимать.
‘Когда онъ медленно проходилъ мимо нихъ, они замтили двухъ другихъ лицъ, вниманіе которыхъ было, видимо, устремлено на тотъ-же странный предметъ, такъ какъ они стояли, указывая на исго, и говорили другъ съ другомъ, выражая своими движеніями сильное и очевидное волненіе. Любопытство первой группы разомъ побдило сдержанность, свойственную испанцамъ, и, приблизившись къ двумъ кавалерамъ, они спросили не странная-ли личность, которая только что прошла, была предметомъ ихъ разговора и причиною сопровождавшаго его волненія? Оба отвтили утвердительно и намекнули на свое знакомство съ нкоторыми сторонами характера и обстоятельствами исторіи этого необычайнаго существа, которое могло оправдать даже боле сильные признаки волненія въ его присутствіи. Эти намеки подйствовали еще сильне на любопытство лицъ первой группы, и число слушателей начало увеличиваться. Нкоторые изъ нихъ, повидимому, имли, или увряли, будто имютъ, нкоторыя свднія, относящіяся къ этой необычайной личности. Начался тотъ безсвязный разговоръ, главными составными частями котораго служатъ значительныя доли невжества, любопытства и страха, съ небольшою примсью точныхъ свдній и правды,— одинъ изъ тхъ разговоровъ, неопредленныхъ, не удовлетворяющихъ, но не лишенныхъ интереса, куда каждый собесдникъ охотно вноситъ свою долю неосновательныхъ сообщеній, нелпыхъ предположеній, анекдотовъ, тмъ боле заслуживающихъ доврія, чмъ мене они вроятны, и заключеній, тмъ боле убдительныхъ, чмъ неправильне они выведены.
‘Разговоръ происходилъ, приблизительно, въ такомъ непослдовательномъ вид:
— ‘Но почему-же, если онъ таковъ, какимъ его описываютъ, какимъ его знаютъ,— почему-же его не арестуютъ по распоряженію правительства, почему его не замуравятъ въ инквизиціи?
— ‘Онъ часто бывалъ въ темницахъ святого учрежденія, быть можетъ, чаще, чмъ того желали-бы святые отцы,— отвтилъ другой.
— ‘Это — общеизвстный фактъ, что посл допроса, къ какимъ-бы результатамъ онъ ни повелъ, его самого немедленно освобождали.
— ‘Извстно также,— прибавилъ другой,— что этотъ чужестранецъ бывалъ почти во всхъ тюрьмахъ Европы, но всегда находилъ средство одержать верхъ надъ властью, въ рукахъ которой онъ, повидимому, находился, онъ всегда дятельно приводилъ въ исполненіе свои злые умыслы въ самыхъ отдаленныхъ странахъ Европы, въ тотъ моментъ, когда могъ предположить, что отвтственность за эти умыслы падетъ на другихъ.
— ‘Извстно-ли,— спросилъ третій,— въ какой стран онъ родился?
— ‘Говорятъ,— отвтили ему,— что онъ уроженецъ Ирландіи (страны, которую никто не знаетъ, и въ которой мстные жители не любятъ оставаться по различнымъ причинамъ) и что имя его Мельмотъ.
Испанецъ произнесъ съ большимъ трудомъ послднюю двойную согласную, непреодолимую для континентальныхъ устъ.
‘Другой, казавшійся на видъ умне остальныхъ, привелъ, какъ добавленіе, необычайный фактъ, что этого иностранца видали въ различныхъ и отдаленныхъ странахъ земли, въ теченіе времени, въ какое ни одна человческая сила не дала-бы ему возможности прохать изъ одной страны въ другую, что замченнымъ и страшнымъ обычаемъ его было отыскивать повсюду самыхъ несчастныхъ или порочныхъ людей въ томъ обществ, въ какомъ онъ вращался,— но никому не было извстно, съ какою цлью онъ это длалъ.
— ‘Это хорошо извстно,— отвтилъ низкій голосъ, поразившій слухъ оторопвшихъ слушателей, подобно звуку большого, чмъ-либо обернутаго колокола,— это хорошо извстно и имъ, и ему.
‘Были уже сумерки, но глаза всхъ могли различить фигуру незнакомца, когда она проходила мимо, нкоторые увряли даже, что могли разсмотрть зловщій блескъ тхъ глазъ, которые никогда не поднимались на человческую судьбу иначе, какъ въ качеств свтилъ несчастія. Группа остановилась на нкоторое время, слдя за удалявшейся фигурой, которая на нихъ производила впечатлніе торпедо. Она удалялась медленно, никто не обратился къ ней съ рчью.
— ‘Я слышалъ,— сказалъ одинъ изъ этого общества,— будто прелестная музыка предшествуетъ появленію этого лица, когда обреченная ему жертва — существо, которое ему позволяется искушать или мучить,— должна появиться передъ нимъ или приблизиться къ нему. Я слышалъ странный разсказъ о томъ, какъ звучитъ такая музыка, и… Божія Матерь да сохранитъ насъ,— разв вы не слышите теперь этихъ звуковъ?
— ‘Гд? Что?— послышалось среди удивленныхъ слушателей, которые сняли шляпы, распахнули плащи и, открывъ уста и сдерживая дыханіе, въ сладостномъ восторг, прислушивались къ звукамъ, носившимся около нихъ.
— ‘Неудивительно,— сказалъ молодой любезникъ, находившійся въ этомъ обществ,— неудивительно, что такими звуками возвщается приближеніе столь небеснаго существа. Оно сносится съ добрыми духами, и только блаженныя силы могутъ посылать такую музыку съ неба для привтствія его.
‘Когда онъ это проговорилъ, вс глаза обратились къ женской фигур, которая, подвигаясь среди группы блестящихъ, привлекательныхъ женщинъ, казалась среди нихъ единственной, на которой глазъ могъ остановиться съ чистымъ, нераздленнымъ, свтлымъ и сердечнымъ чувствомъ. Она не искала общаго вниманія, это вниманіе само захватило ее, гордясь своей добычей.
‘Съ приближеніемъ большой группы женщинъ, среди кавалеровъ произошло тревожное и льстивое подготовленіе, оживленное приведеніе въ порядокъ плащей, шляпъ и перьевъ, характерное для націи, до сихъ поръ еще на половину феодальной и всегда любезной и рыцарской по отношенію къ дамамъ. Эти предварительныя движенія были встрчены соотвтственными жестами со стороны приближавшихся прекрасныхъ и роковыхъ гостей. Шелестъ ихъ большихъ веровъ, колеблющіяся и разввающіяся вуали, которыя, отчасти скрывая лицо, прельщали воображеніе боле, чмъ полное и тщеславное выставленіе на видъ ревниво оберегаемыхъ ими прелестей, мантильи граціозными складками, сложными маневрами и кокетливыми изгибами которыхъ умютъ такъ прекрасно пользоваться испанки,— все предвщало нападеніе, которое кавалеры, слдуя свтской мод того времени (1683), готовы были принять и отразить.
‘Но среди блестящей группы, подвигавшейся къ нимъ, была одна, въ оружіи которой не было ничего искусственнаго и которая, своею оригинальною и простою привлекательностью, представляла полный контрастъ съ изученными пріемами своихъ спутницъ. Если ея веръ шевелился, это было лишь для того, чтобы привести воздухъ въ движеніе, если она оправляла вуаль, это было для того, чтобы прикрыть свое лицо, если она куталась въ мантилью, это было лишь съ цлью прикрыть т формы, удивительная правильность которыхъ не могла быть скрыта даже широкой одеждой того времени. Мужчины, отличавшіеся самой развязной любезностью, отступали при ея приближеніи съ невольнымъ, благоговйнымъ страхомъ,— развратники, взглядывая на нее, чувствовали себя наполовину исправленными,— чувствительные люди смотрли на нее, какъ на осуществленіе образа своей фантазіи, которому не суждено воплотиться на земл,— несчастные чувствовали утшеніе при одномъ вид ея,— старики, при взгляд на нее, вспоминали о своей юности,— и юноши въ первый разъ мечтали о любви — единственной, какая заслуживаетъ этого имени, какая внушается только чистотою и только въ безукоризненной чистот можетъ найти свою награду.
‘Когда она смшивалась съ веселыми группами, наполнявшими площадь, можно было замтить въ ней какую-то особенность, отличавшую ее отъ другихъ женщинъ. Эта особенность заключалась не въ притязаніи казаться лучше всхъ, (ея несравненная привлекательность заставила-бы даже самую тщеславную женщину, изъ числа находившихся здсь, уступить ей это право), но въ чемъ-то безупречномъ и безыскусственномъ, выражавшемся въ ея взглядахъ, движеніяхъ и даже мысляхъ, обращавшемъ непринужденность въ грацію, придававшемъ возвышенный смыслъ простому восклицанію, рядомъ съ которымъ вылощенныя изрченія казались вполн безсмысленными. Эта особенность состояла въ постоянномъ нарушеніи этикета, съ живымъ и безстрашнымъ энтузіазмомъ, и въ немедленномъ извиненіи за это нарушеніе, съ такимъ робкимъ и граціознымъ раскаяніемъ, что трудно было ршить — миле-ли былъ самый проступокъ, или его оправданіе.
‘Она представляла полную и странную противоположность окружавшимъ ее женщинамъ, съ ихъ размренными интонаціями, напыщенной походкой и установленнымъ однообразіемъ одежды, манеръ и взглядовъ. Искусственность лежала на каждомъ член и каждой черт ихъ съ самаго рожденія и украшенія ея скрывали или искажали каждое движеніе, которое отъ природы должно быть граціознымъ. А въ движеніяхъ той молодой женщины заключались упругость, гибкость, обильная и сознательная жизненность, превращавшія каждое дйствіе въ выраженіе мысли, чмъ боле она опасалась обнаруживать свои чувства, тмъ лучшими истолкователями ихъ являлись ея движенія. Она была окружена свтомъ, въ которомъ смшивались невинность и величавость, соединяющіяся только въ особахъ ея пола. Мужчины могутъ долго сдерживать характеръ силы, какой природа наложила на нихъ, но они весьма скоро теряютъ право служить выраженіемъ невинности.
‘Среди живыхъ, эксцентричныхъ и плнительныхъ сторонъ ея фигуры, казавшейся кометой въ мір красоты, не связанной никакими законами, или повинующейся законамъ, ей одной понятнымъ, на ней лежала какая-то тнь меланхоліи, поверхностному наблюдателю эта меланхолія могла показаться преходящей и намренной, лишь оттняющей яркія краски блестящей картины, но другимъ она возвщала, что умственная энергія ея не остается безъ дла, что чувства ея достаточно возбуждены, но сердце не вмщаетъ еще въ себ ни чьего образа и ищетъ его.
‘Группа, разговаривавшая о чужеземц, почувствовала, что вниманіе ея непреодолимо привлекается этой молодой женщиной, подавленный тонъ ихъ страшныхъ сообщеній превратился въ отрывистыя восклицанія восторга и удивленія, когда прекрасное видніе прошло мимо нихъ. Оно не успло еще отдалиться на большое разстояніе, когда незнакомецъ опять показался, возвращаясь медленно, будучи извстенъ всмъ, но самъ не зная никого. Когда группа женщинъ повернула обратно, он встртились съ нимъ. Его блестящій взглядъ избралъ одну изъ нихъ и сосредоточился на ней. И она увидала его, узнала и, испустивъ дикій крикъ, безъ чувствъ, упала на землю.
‘Смятеніе, вызванное этимъ случаемъ, который многіе видли, но причину котораго никто не зналъ, на нсколько минутъ отвлекли вниманіе отъ чужеземца,— вс старались подать помощь дам, упавшей въ обморокъ, или навести справки о ней. Она была отнесена въ свою карету большимъ числомъ помощниковъ, чмъ ей было нужно или желательно, и въ ту минуту, какъ ее посадили въ экипажъ, чей-то голосъ произнесъ около нея слово ‘Иммали’. Она узнала этотъ голосъ и, слабо вскрикнувъ, обернулась тревожнымъ взглядомъ въ ту сторону, откуда звукъ донесся до нея. Находившіеся около нея слышали его, но такъ какъ они не понимали его значенія или не знали, къ кому онъ обращенъ, они приписали волненіе дамы нездоровью и поспшили усадить ее въ карету. Карета ухала, но иностранецъ провожалъ ее взглядомъ, все общество разошлось, и онъ остался одинъ, сумерки превратились въ темную ночь, а онъ, повидимому, не замчалъ этой перемны, немногіе продолжали еще бродить по окраинамъ площади, наблюдая за нимъ, но онъ не обращалъ на нихъ вниманія.
‘Нкто, остававшійся тамъ дольше всхъ, разсказывалъ, будто онъ видлъ у незнакомца жестъ, какимъ поспшно отираютъ слезу. Въ слезахъ раскаянія ему было отказано навсегда. Не могло-ли это быть слезою страсти? Въ такомъ случа сколько горя она должна была предвщать ему!

ГЛАВА XX.

Oh what was love made for, if’tis not the same
Through joy and through torment, through glory and shame!
I know not, I ask not, what guilt’s in thine heart,
I hut know I must love thee, whatever thou art.
Moore.

‘На слдующій день, молодая женщина, возбудившая такое вниманіе къ себ въ предшествующій вечеръ, готовилась покинуть Мадридъ, чтобы провести нсколько дней въ вилл, принадлежащей ея семь, въ недалекомъ разстояніи отъ города. Эта семья, включая въ нее всхъ отъзжавшихъ, состояла изъ ея матери, донны Клары ди Альяга, жены богатаго купца, возвращеніе котораго изъ Индіи ожидали въ томъ мсяц, ея брата донъ Фернана ди Альяга и нсколькихъ служителей. Эти богатые граждане, сознавая свой достатокъ и прежнее высокое происхожденіе, старались въ своихъ перездахъ соблюдать не меньшую церемоніальность и торжественную медленность, чмъ путешествующіе гранды. Такъ, старая, кубическая, тяжелая карета двигалась, какъ похоронные дроги, кучеръ почти дремалъ, сидя на козлахъ, и шесть вороныхъ лошадей плелись шагомъ, напоминавшимъ движеніе времени для человка, постигнутаго горемъ. Рядомъ съ каретой, халъ Фернанъ ди Альяга съ зонтикомъ и въ очкахъ, внутри кареты сидли донна Клара и ея дочь. Внутренній характеръ этого позда соотвтствовалъ его вншности: все говорило о безжизненности, формализм и изсушающемъ однообразіи.
‘Донна Клара была женщина съ холоднымъ и важнымъ характеромъ, соединявшимъ въ себ величественность испанки и суровость святоши. Донъ Фернанъ представлялъ сочетаніе пламенной страстности и мрачной вншности, нердко встрчающееся среди испанцевъ. Его угрюмая и себялюбивая гордость оскорблялась воспоминаніемъ, что предки его занимались торговлей, глядя на несравненную красоту своей сестры, какъ на средство вступить въ союзъ съ знатной фамиліей, онъ смотрлъ на нее съ тмъ эгоистическимъ пристрастіемъ, какое безчеститъ столько-же того, отъ кого оно исходитъ, какъ и ту, которая служитъ предметомъ его.
‘Среди такихъ людей, живая и впечатлительная Иммали, дочь природы, ‘веселое дитя стихій’, была осуждена засушить роскошно окрашенный и прелестно пахнувшій цвтокъ существованія, пересаженный на столь неблагопріятную почву. Ея странная судьба, повидимому, перенесла ее изъ физической пустыни въ нравственную, и, быть можетъ, послднее состояніе было хуже перваго.
‘Несомннно, что самая унылая перспектива не можетъ вять холодомъ въ такой степени, какъ видъ человческихъ лицъ, въ которыхъ мы напрасно пытаемся открыть сочувственное выраженіе, безплодіе самой природы есть изобиліе въ сравненіи съ сухостью человческихъ сердецъ, выказывающихъ всю пустоту, какую они ощущаютъ въ себ.
‘Путешественники уже нкоторое время находились въ пути, когда донна Клара, не говорившая иначе, какъ посл долгаго предисловія молчанія, быть можетъ, для того, чтобы придать своимъ словамъ всъ, въ какомъ они нуждались, произнесла, съ медленностью оракула:
— ‘Дочь моя, я слышала, ты упала въ обморокъ вчера вечеромъ, на общественномъ гуляньи, ты встртила что-нибудь удивившее или испугавшее тебя?
— ‘Нтъ, сеньора.
— ‘Что-же, въ такомъ случа, могло быть причиной волненія, какое ты выказала при вид — какъ мн говорили, хотя я сама ничего не знаю,— какой-то особы странной наружности?
— ‘О, я не могу, я не смю сказать!— отвтила Исидора, опуская вуаль на свое вспыхнувшее лицо.
‘Затмъ непреодолимая искренность ея прежняго характера хлынула потокомъ изъ ея сердца, и она, соскользнувъ со своего сиднья къ ногамъ донны Клары, воскликнула:
— ‘О, мать моя, я все скажу вамъ!
— ‘Нтъ’, отвтила донна Клара, отталкивая ее съ холоднымъ чувствомъ оскорбленной гордости:— ‘нтъ, теперь — не время. Я не требую откровенности, которая удерживается и высказывается въ одну и ту-же минуту, кром того, я не люблю и этихъ сильныхъ волненій: они неприличны для двушки. Твои обязанности, какъ моей дочери, понять не трудно: он заключаются только въ полномъ повиновеніи, въ глубокой покорности и въ ненарушимомъ молчаніи, за исключеніемъ того, когда къ теб обращаются я, твой братъ и отецъ Хозе. Конечно, такія обязанности выполнить всего легче,— встань и перестань плакать. Если твоя совсть смущаетъ тебя, признайся во всемъ о. Хозе, который, безъ сомннія, наложитъ на тебя наказаніе, соотвтственное размрамъ твоего проступка. Я врю только, что онъ не погршитъ въ смысл снисхожденія.
‘Посл этихъ словъ, донна Клара, никогда еще не произносившая такой длинной рчи, откинулась назадъ на свою подушку и начала читать молитвы по четкамъ съ величайшею набожностью, пока прибытіе кареты къ мсту назначенія не пробудило ее отъ глубокаго и мирнаго сна.
‘Время было около полудня, и обдъ, въ прохладной, низкой комнат около сада, ожидалъ только появленія духовника, о. Хозе. Онъ, наконецъ, пришелъ. Это былъ человкъ съ внушительнымъ лицомъ и съ стройной, крпкой фигурой. Черты его лица, съ перваго взгляда, носили слды сильной мысли, но, при ближайшемъ разсмотрніи, эти слды оказывались скоре результатомъ физическаго упражненія: каналъ былъ готовъ, но вода въ него не было пущена. Тмъ не мене, несмотря на недостатки своего воспитанія и нкоторую узкость ума, о. Хозе былъ добрымъ и благонамреннымъ человкомъ. Онъ любилъ власть и былъ преданъ интересамъ католической церкви, но его часто посщали сомннія (которыя онъ хранилъ про себя) относительно безусловной необходимости безбрачія, и онъ ощущалъ (странное дйствіе!) холодъ но всему тлу, когда слышалъ о пламени auto da fe. Обдъ окончился, плоды и вино, къ которому женщины не прикасались, находились на стол, при чемъ все самое избранное было поставлено предъ о. Хозе. Когда Исидора, сдлавъ низкій реверансъ своей матери и священнику, удалилась, по обыкновенію, въ свою комнату, донна Клара обратила на духовника вопросительный взглядъ.
— ‘Это — время для послобденнаго отдыха,— сказалъ священникъ, занятый большой кистью винограда.
— ‘Нтъ, отецъ мой, нтъ,— печально сказала донна Клара:— ея служанка сообщила мн, что она не ложится посл обда. Увы,— она слишкомъ привыкла къ жгучему климату страны, гд была потеряна въ дтств, чтобы испытывать жаръ, какъ вс христіане. Нтъ, она уходитъ не для того, чтобы молиться или спать, по благочестивому обычаю испанскихъ женщинъ, но, я боюсь, для того…
— ‘Для чего?— спросилъ священникъ, съ ужасомъ въ голос.
— ‘Для того, чтобы думать,— отвтила донна Клара,— часто я замчаю, по ея возвращеніи, слды слезъ у нея на лиц. Я опасаюсь, отецъ мой, что эти слезы проливаются о той языческой стран, о той области сатаны, гд прошла ея юность.
— ‘Я назначу ей послушаніе,— сказалъ о. Хозе,— оно избавитъ ее отъ непріятности проливать слезы, по крайней мр, по воспоминаніямъ… Этотъ виноградъ превосходенъ.
— ‘Но, отецъ мой’,— продолжала донна Клара, съ слабой, но не прекращающейся тревожностью суеврнаго ума,— ‘хотя вы успокоили меня на этотъ счетъ, у меня все-таки тяжело на душ. О, отецъ мой, какъ она говоритъ иногда! Какъ самоучка, которой не нужно духовника или наставника, кром собственнаго сердца’.
— ‘Какъ не нужно духовника или наставника?— воскликнулъ о. Хозе: — она должна быть не въ своемъ ум!
— ‘Ахъ, отецъ мой,— продолжала донна Клара, она говоритъ это такъ кротко, что, вооруженная всей моей властью, я…
— ‘Какъ, какъ?— спросилъ священникъ строгимъ тономъ.— Она отвергаетъ ученіе святой католической церкви?
— ‘Нтъ, нтъ, нтъ,— проговорила испуганная донна Клара, крестясь.
— ‘Такъ въ чемъ-же дло?
— ‘Въ томъ, что она говоритъ такъ, какъ не говорили ни вы, достопочтенный отецъ, и никто изъ достопочтенныхъ братьевъ, которыхъ преданность моя святой церкви позволяла мн слышать. Напрасно увряла я ее, что истинная религія состоитъ въ слушаніи мессы, въ хожденіи къ исповди, въ исполненіи послушаній, въ соблюденіи постовъ и бдній, въ умерщвленіи плоти и въ воздержаніи, въ твердой вр всему, чему учитъ святая церковь, въ ненависти, презрніи и проклятіи…
— ‘Довольно, дочь моя, довольно,— сказалъ о. Хозе,— разв можетъ быть сомнніе въ правильности нашей вры?
— ‘Я не сомнваюсь, отецъ мой…— тревожно начала донна Клара.
— ‘Я былъ-бы неврующимъ, если-бы сомнвался въ томъ,— перебилъ се священникъ.— Это было бы то-же, что отрицать превосходный вкусъ этого плода или этого стакана малаги, достойной стола его святйшества, папы, когда онъ угощаетъ всхъ кардиналовъ. Но какъ-же быть, дочь моя, относительно предполагаемыхъ недочетовъ въ вр донны Исидоры?
— ‘Отецъ мой, я вдь высказала вамъ свои религіозныя чувства.
— ‘Такъ, такъ,— о нихъ, пока, довольно, поговоримъ о вашей дочери.
— ‘Она говоритъ иногда,— отвтила донна Клара, заливаясь слезами,— она говоритъ, хотя и не слишкомъ настойчиво, что религія должна быть системой, духъ которой заключается во всеобщей любви. Вы понимаете что-нибудь изъ этого, отецъ мой?
— ‘Гм, гм!
— ‘Она говоритъ, что нчто должно связывать всхъ, проповдующихъ любовь длами доброжелательности, кротости и смиренія, несмотря на различія вры и обрядовъ.
— Гм, гм!
— ‘Отецъ мой’,— продолжала донна Клара, слегка недовольная видимымъ равнодушіемъ, съ какимъ о. Хозе выслушивалъ ея сообщенія, ршаясь одушевить его какимъ-либо ужаснымъ доказательствомъ истинности своихъ подозрній,— ‘отецъ мой, я слышала, какъ она осмливалась высказывать надежду, что еретики, составляющіе свиту англійскаго посланника, не будутъ вчно…
— ‘Тише, я не могу слушать такихъ словъ или, въ силу своей обязанности, долженъ обратить боле строгое вниманіе на такія заблужденія. Впрочемъ, дочь моя,— продолжалъ о. Хозе,— я могу васъ утшить. Такъ-же врно, какъ то, что этотъ прекрасный персикъ находится въ моей рук — второй, съ вашего позволенія,— и такъ-же врно, какъ то, что я допью другой стаканъ малаги’ — здсь длинная пауза засвидтельствовала исполненіе этой поруки — ‘такъ-же врно’ — и о. Хозе поставилъ опрокинутый стаканъ на столъ — ‘въ донн Исидор заключаются элементы христіанки, какъ ни мало вроятнымъ это кажется вамъ: клянусь вамъ въ томъ одеждой, которую ношу, что касается до остального, то маленькое послушаніе и… я подумаю объ этомъ. А теперь, дочь моя, если сынъ вашъ, донъ Фернанъ, окончилъ свой послобденный отдыха,— такъ какъ нтъ причинъ подозрвать, что онъ удалился для размышленій,— потрудитесь сообщить ему, что я готовъ продолжать партію въ шахматы, которую мы начали четыре мсяца тому назадъ. Я подвинулъ свою пшку до предпослдняго квадрата, и слдующій ходъ даетъ мн королеву.
— ‘Разв игра продолжается такъ долго?— спросила донна Клара.
— ‘Долго!— повторилъ священникъ,— да, и можетъ продолжаться еще дольше: мы никогда не играли больше трехъ часовъ въ день.
‘Затмъ онъ отправился спать. Вечеръ былъ проведенъ священникомъ и донъ Фернаномъ въ глубокомъ молчаніи за шахматами,— донной Кларой, въ такомъ-же глубокомъ молчаніи, за вышиваніемъ, а донной Исидорой у окна, открытаго вслдствіе невыносимой жары, въ созерцаніи блеска мсяца, вдыханіи аромата туберозы и наблюденіи за распускающимися лепестками ночныхъ цвтовъ. Роскошная природа, среди которой проходила ея прежняя жизнь, какъ-будто возобновлялась въ томъ, что она видла. Густая синева неба и яркое свтило, нераздльно царившее въ середин его, могли соперничать со всею роскошью и обиліемъ свта, какимъ природа украшаетъ индійскую ночь. И здсь, внизу, были благоухающіе цвты, краски которыхъ только казались мягче, подобно красивому лицу подъ вуалью, роса, висвшая на каждомъ листк, дрожала и искрилась, какъ слезы духовъ, оплакивавшихъ разлуку съ цвтами. Впрочемъ, втерокъ, хотя и напоенный дыханіемъ померанцеваго цвта, жасмина и розы, былъ лишенъ роскошнаго и бальзамическаго запаха, какимъ дышетъ ночью воздухъ Индіи.
‘За исключеніемъ того, разв все не напоминало ей прелестной грезы ея прежняго существованія и не заставляло ее представлять себя опять царицей волшебнаго острова? Недоставало только одного образа, отсутствіе котораго для нея превращало одинаково въ пустыню и райскій островъ, и всю роскошь цвтовъ и запаховъ испанскаго сада въ лунную ночь. Только въ своемъ сердц могла она надяться встртить этотъ образъ, только самой себ осмливалась она повторять его имя и дикія, мелодическія псни его родины {Ирландія.}, которымъ онъ выучилъ ее въ боле добромъ настроеніи. Противоположность между ея прежнимъ и настоящимъ существованіемъ была столь странною, она была такъ подавлена стсненіемъ и холодностью, такъ часто ей говорили, что вс ея поступки, слова или мысли были дурны, что она начала поддаваться свидтельству своихъ чувствъ, стараясь избгнуть вчныхъ преслдованій властительной посредственности, и смотрла на появленіе незнакомца, какъ на одно изъ тхъ видній, какія составляли смятеніе и радость ея призрачнаго и обманчиваго существованія.
— ‘Я удивляюсь, сестра,— сказалъ Фернанъ, который былъ приведенъ въ особенно дурное расположеніе тмъ, что о. Хозе выигралъ у него королеву:— я удивляюсь, что ты никогда не занимаешься, какъ другія молодыя двушки, вышиваніемъ или другими изящными работами, свойственными твоему полу.
— ‘Или чтеніемъ какой-нибудь духовной книги,— сказала донна Клара, на минуту поднимая глаза отъ своего вышиванія и затмъ опять опуская ихъ:— вотъ здсь легенда о томъ польскомъ святомъ, {Я читалъ легенду объ этомъ польскомъ святомъ, которая обращалась въ Дублин, и нашелъ среди, неопровержимыхъ доказательствъ его призванія, упоминаніе о томъ,что онъ падалъ въ обморокъ всякій разъ, когда въ его присутствіи произносилось неприличное выраженіе, даже находясь еще на рукахъ кормилицы.} родившемся, подобно, ей въ стран мрака и, однако, предназначенномъ быть сосудомъ… Я забыла его имя, достопочтенный отецъ.
— ‘Шахъ королю,— вмсто отвта, произнесъ о. Хозе.
— ‘Ты ни на что не обращаешь вниманія и только взглядываешь какіе-то цвты, перебираешь свою лютню или смотришь на луну,— продолжалъ Фернанъ, раздосадованный и успхомъ своего противника, и молчаніемъ Исидоры.
— ‘Она предается дламъ милосердія и благотворительности,— сказалъ добродушный священникъ.— Я былъ призванъ въ убогую хижину возл вашей виллы, донна Клара, къ умирающему гршнику, истлвавшему на гнилой солом…
— ‘Господи исусе!— воскликнула донна Клара, съ невольнымъ ужасомъ:— я умыла ноги тринадцати нищимъ, стоя на колняхъ, въ замк моего отца, за недлю до моей свадьбы, и съ тхъ поръ не могу выносить вида нищаго.
— ‘Сочетанія мыслей иногда бываютъ непреодолимыми,— сухо замтилъ Священникъ и прибавилъ:— я отправился для исполненія своей обязанности, но ваша дочь была уже тамъ раньше меня. Она пришла незванною и читала самыя усладительныя слова утшенія изъ книги проповдей, какую нкій бдный священникъ, имя котораго останется неизвстнымъ, удлилъ ей изъ своего скромнаго запаса.
‘Исидора покраснла при этой похвал, между тмъ, какъ она кротко улыбалась или плакала отъ упрековъ донъ Фернана и безсердечной строгости своей матери.
— ‘Я услышалъ ея голосъ, когда входилъ въ хижину, и, клянусь одеждой, какую ношу, остановился на порог съ восхищеніемъ. Ея первыя слова были… Шахъ и матъ!— воскликнулъ онъ, забывая, въ своемъ торжеств, о проповди и указывая взволнованнымъ взглядомъ и дрожащей рукой на отчаянное положеніе короля своего противника.
— ‘Какое необыкновенное восклицаніе!— произнесла донна Клара, все понимавшая буквально, не поднимая глазъ отъ своей работы.— Я не считала мою дочь такою любительницей шахматъ, чтобы она была способна вторгнуться въ домъ умирающаго бдняка съ такой фразою на устахъ.
— ‘Это я сказалъ, сеньора,— отвтилъ священникъ, отворачиваясь отъ игры, которая, вслдствіе недавней побды, притягивала его мысли и глаза.
— ‘Боже мой,— воскликнула донна Клара, все боле и боле недоумвая,— я думала, что обычными словами въ такихъ случаяхъ бываетъ рах vobiscum, или…
‘Прежде, чмъ о. Хозе могъ возразить, крикъ Исидоры пронизалъ уши всхъ присутствовавшихъ. Вс, въ одинъ мигъ, собрались около нея, и къ нимъ присоединились еще четыре служанки и два пажа, которыхъ необычный звукъ вызвалъ изъ прихожей. Исидора не лишилась чувствъ, она стояла среди нихъ, блдная, какъ смерть, и безмолвная, со взглядомъ, блуждающимъ по обступавшей ее групп, никого не различая среди окружающихъ. Но она сохранила присутствіе духа, никогда не покидающее женщину, когда дло идетъ о соблюденіи тайны, и ни рукой, ни глазами не указала на окно, гд явилась ей причина ея испуга. Она, повидимому, не въ силахъ была отвтить ни на одинъ изъ множества предлагавшихся ей вопросовъ и, отвергая всякую помощь, прислонилась къ окну, ища въ немъ поддержки.
‘Донна Клара уже подходила къ ней размреннымъ шагомъ, со склянкой какой-то эссенціи, которую она извлекла изъ кармана неизмримой глубины, когда одна изъ служанокъ, знавшая любимыя привычки Исидоры, предложила освжить ее цвтами, густо окаймлявшими раму окна, набравъ цлую пригоршню розъ, она поднесла ихъ Исидор. Видъ и запахъ прекрасныхъ цвтовъ вызвалъ прежнія сочетанія мыслей двушки, отстраняя служанку, она воскликнула:
— ‘Это не т розы, какія окружали меня, когда онъ увидлъ меня: въ первый разъ!
— ‘Онъ?— Кто, дочь моя?— спросила встревоженная донна Клара.
— ‘Говори, я приказываю теб, сестра!— произнесъ раздражительный Фернанъ, на кого ты намекаешь?
— ‘Она бредитъ,— сказалъ священникъ, обычная проницательность котораго угадывала, что здсь скрывается тайна, и профессіональная ревность не допускала, чтобы кто-либо, не исключая матери и брата, овладлъ этой тайной вмст съ нимъ:— ‘она бредитъ,— вы не хорошо длаете, приступая къ ней и допрашивая ее. Сеньора, пойдите отдохнуть, и да бодрствуютъ ангелы надъ вашимъ изголовьемъ!’
‘Исидора, отблагодаривъ поклономъ за это разршеніе, удалилась въ свою комнату. О. Хозе, втеченіе цлаго часа, длалъ видъ, будто оспариваетъ боязливыя подозрнія донны Клары, и сдерживалъ мрачную раздражительность Фернана, только для того, чтобы заставить ихъ, въ жару спора, выдать все, что они знали или чего боялись, и этимъ дать ему возможность подтвердить его предположенія и своими разоблаченіями укрпить его власть.

Scire volunt secreta domus, et inde timeri.

‘Это желаніе не только естественно, но и необходимо для существа, въ сердц котораго профессія его порвала всякую связь природы или страсти, если сердце его порождаетъ лукавство, честолюбіе и стремленіе вредить другимъ, мы должны порицать систему, а не отдльное лицо.
— ‘Сеньора,— сказалъ о. Хозе,— вы всегда настойчиво выказываете ваше рвеніе къ католической церкви, а вы, сеньоръ, всегда напоминаете мн о достоинств вашей семьи, я самъ забочусь о томъ и о другомъ, по чмъ же интересы того и другого могутъ быть лучше обезпечены, какъ принятіемъ донной Исидорой. монашества?
— ‘Это — желаніе моей души! воскликнула донна Клара, складывая руки и закрывая глаза, какъ будто она созерцала апоозъ своей дочери.
— ‘Я не хочу слышать объ этомъ, отецъ мой,— сказалъ Фернанъ:— красота и богатство моей сестры даютъ мн право разсчитывать на союзъ съ первыми фамиліями Испаніи, ихъ обезьяньи фигуры и мднокрасныя лица могутъ быть улучшены на цлое столтіе такой прививкой къ ихъ стволу, и кровь, какой они хвастаютъ, едва-ли оскудетъ отъ прибавленія къ ней нашего золота.
— ‘Вы забываете, сынъ мой,— отвтилъ священникъ, необычайныя обстоятельства, связанныя съ раннимъ періодомъ жизни вашей сестры.— Многіе изъ нашей католической знати скоре согласятся, чтобы въ жилахъ ихъ потомковъ текла черная кровь изгнанныхъ мавровъ или отлученныхъ евреевъ, чмъ кровь той, которая…
‘Здсь таинственный шепотъ заставилъ донну Клару вздрогнуть отъ ужаса и отчаянія, а сына ея — сдлать нетерпливое движеніе гнвной недоврчивости.
— ‘Я не врю въ этомъ ни одному слову,— произнесъ послдній,— вы желаете, чтобы моя сестра постриглась, и поэтому даете вру и распространеніе самымъ чудовищнымъ измышленіямъ.
— ‘Умоляю тебя, сынъ мой, будь осторожне,— проговорила, дрожа, донна Клара.
— ‘Остерегайтесь вы, сеньора, принести въ жертву вашу дочь неосновательному и невроятному вымыслу.
— ‘Вымыслу!— повторилъ о. Хозе.— Сеньоръ, я прощаю ваше непочтительное отношеніе ко мн, но позвольте напомнить вамъ, что та-же безнаказанность не можетъ простираться на оскорбленіе, наносимое вами католической религіи.
— ‘Достопочтенный отецъ,— возразилъ испуганный донъ Фернанъ,— у католической церкви нтъ другого боле преданнаго и недостойнаго послдователя на земл, чмъ я.
— ‘Я врю послднему,— отозвался священникъ.— Допускаете ли вы, что все, чему учитъ святая церковь, безусловно истинно?
— ‘Безъ сомннія, допускаю.
— ‘Въ такомъ случа, вы должны допустить также, что острова на индійскихъ моряхъ особенно подвержены вліянію дьявола?
— ‘Да, если церковь заставляетъ меня этому врить.
— ‘И что онъ обладаетъ особою властью надъ тмъ островомъ, гд ваша сестра была потеряна въ дтств?
— ‘Я не понимаю, откуда это слдуетъ.
— ‘Не понимаете, откуда это слдуетъ?— отвтилъ о. Хозе, крестясь.— Excaecavit oculos corum ne viderent. Но зачмъ я трачу на тебя мою латынь и логику, когда ты неспособенъ понимать ни того, ни другого? Замть, я употреблю только одинъ неоспоримый аргументъ, а именно, что тотъ, кто противится, есть врагъ,— вотъ и все. Инквизиція въ Гоа знаетъ истину, о которой я говорилъ, и кто осмлится отрицать ее?
— ‘Только не я!— воскликнула дойна Клара,— и, я уврена, и не этотъ упрямый мальчикъ. Сынъ мой, умоляю тебя, поспши поврить тому, что сказалъ теб достопочтенный отецъ.
— ‘Я поврю настолько скоро, насколько могу’,— отвтилъ донъ Фернанъ, такимъ тономъ, какъ-будто онъ, противъ воли, проглотилъ что-то невкусное, ‘но эта истина застрянетъ у меня въ горл, если вы не дадите мн времени проглотить се. Что касается до того, когда она переварится,— пробормоталъ онъ,— это уже зависитъ не отъ меня.
— ‘Дочь моя’,— сказалъ священникъ, хорошо знавшій mollia tempora fandi и видвшій, что мрачный и раздраженный Фернанъ ничего больше не вынесетъ въ настоящую минуту,— дочь моя, этого достаточно: мы должны съ осторожностью вести тхъ, которые спотыкаются на пути благодати. Молитесь со мною, дочь моя, чтобы глаза вашего сына открылись на торжество и блаженство призванія его сестры къ тому состоянію, въ которомъ неисчерпаемое изобиліе божественной милости ставитъ счастливыхъ избранниковъ выше ничтожныхъ свтскихъ тревогъ, мелкихъ и мстныхъ нуждъ, которыя… гм!.. Правду сказать, я самъ испытываю нкоторыя изъ этихъ нуждъ въ эту минуту. Я охрипъ отъ разговора, и сильная духота этого вечера настолько истощила мои силы, что, мн кажется, крылышко куропатки было-бы вполн своевременнымъ подкрпленіемъ.
‘По знаку донны Клары, появились кубокъ съ виномъ и куропатка, которая могла-бы заставить французскаго прелата ссть еще разъ за столъ, несмотря на его ужасъ, высказанный въ словахъ ‘toujours perdrix’.
— ‘Смотри, дочь моя, смотри, сколько я потерялъ силъ въ этомъ утомительномъ разговор,— я могу сказать, что ревность къ твоему дому сндаетъ меня.
— ‘Въ такомъ случа, вы скоро поквитаетесь съ вашей ревностью къ дому,— пробормоталъ донъ Фернанъ, удаляясь.
‘Набросивъ плащъ на плечи, онъ посмотрлъ съ удивленіемъ на счастливую легкость, съ какою священникъ разрзывалъ крылья и грудь своей любимой птицы, и, въ то-же время, поперемнно шепталъ какія-то слова дружескаго предостереженія донн Клар и жаловался на недостатокъ въ кушань пименто и лимона.
— ‘Отецъ мой,— проговорилъ донъ Фернанъ, возвращаясь съ горделивымъ видомъ отъ двери и становясь передъ священникомъ.— Отецъ мой, я хочу просить васъ объ одномъ одолженіи.
— ‘Очень радъ, если я въ силахъ выполнить его,— сказалъ о. Хозе, отрываясь отъ костей птицы,— но вы видите здсь только ножку, и то на ней почти ничего нтъ.
— ‘Я не объ этомъ говорю или думаю,— отозвался Фернанъ съ улыбкой,— я хочу просить васъ, чтобы вы не возобновляли разговора о постриженіи сестры до возвращенія моего отца.
— ‘Безъ сомннія, сынъ мой, безъ сомннія. Ахъ, вы знаете время, когда надо просить меня объ одолженіи, вы знаете, что я ни въ чемъ не могу отказать въ ту минуту, когда сердце мое согрто, смягчено и расширено… доказательствами вашего раскаянія и смиренія и всмъ, чего только ваша благочестивая мать и вашъ ревностный духовный другъ могутъ желать. Но правд сказать, это выше моихъ силъ… Эти силы. Я рдко плачу и только въ случаяхъ, подобныхъ ныншнему, но тогда плачу обильно и вынужденъ пополнять недостатокъ влаги…
— ‘Налейте себ еще вина,— сказала донна Клара.
‘Приказаніе ея было исполнено.
— ‘Спокойной ночи, отецъ мой,— сказалъ донъ Фернанъ.
— ‘Святые да бодрствуютъ вокругъ васъ, сынъ мой! О, какъ я изможденъ! Я изнемогаю въ этой борьб! Ночь — невыносимо жаркая и требуетъ вина для утоленія жажды, а вино, въ свою очередь, какъ возбуждающее средство, требуетъ пищи для ослабленія своихъ вредныхъ качествъ,— но и пища, въ особенности куропатка, будучи горячительной и возбудительной, опять требуетъ напитка для поглощенія или нейтрализаціи ея возбуждающихъ качествъ. Замтьте, донна Клара,— я говорю съ вами, какъ съ учеными людьми. Здсь есть возбужденіе и есть поглощеніе, причины ихъ многообразны, и дйствія ихъ… я не могу объяснить ихъ вамъ въ настоящую минуту.
— ‘Достопочтенный отецъ,— сказала восхищенная донна Клара, не угадывая, изъ какого источника истекало это краснорчіе,— я злоупотребляю вашимъ временемъ только для того, чтобы, и съ своей стороны, попроситъ васъ объ одолженіи.
— ‘Просите, и оно будетъ сдлано,— произнесъ о. Хозе, выдвигая ногу съ такой-же гордостью, какъ-будто онъ былъ самъ Сикстъ V.
— ‘Я хочу только узнать — вс-ли обитатели этихъ проклятыхъ индійскихъ острововъ осуждены навки?
— ‘Осуждены навки и безъ всякаго сомннія,— повторилъ священникъ.
— ‘Теперь у меня легко на душ,— сказала донна Клара,— и я могу сегодня уснуть спокойно.
‘Однако, сонъ не постилъ ея такъ скоро, какъ она ожидала, потому что черезъ часъ посл того она стучалась въ дверь о. Хозе, повторяя:
— ‘Осуждены на вчныя времена? вдь вы такъ сказали, отецъ мой?
‘Осуждены на вчныя времена,— отвтилъ священникъ, который безпокойно ворочался на своемъ лож и которому снилось, въ промежуткахъ безпокойнаго сна, будто донъ Фернанъ приходитъ къ нему исповдываться съ обнаженной шпагой, а донна Клара съ бутылкой хереса въ рук, проглатывая его сразу, тогда какъ его собственныя запекшіяся губы напрасно просили хотя одной капли вина,— и будто Инквизиція утвердилась на остров у береговъ Бенгаліи, и огромная куропатка сидитъ въ плащ на конц стола, покрытаго чернымъ сукномъ, въ качеств главнаго инквизитора,— и снились многія другія чудовищныя химеры, порожденныя переполненіемъ желудка и дурнымъ пищевареніемъ.
‘Донна Клара, разслышавъ только послднія слова, возвратилась въ свою комнату легкими шагами и съ радостнымъ сердцемъ, исполненная благочестиваго утшенія, она возобновила свои молитвы передъ образомъ Божьей Матери, по обимъ сторонамъ ниши которой горли дв восковыя свчи,— пока холодный утренній втерокъ не позволилъ сеньор удалиться въ свою спальню, съ надеждою на отдыхъ.
‘Исидора, въ своей комнат, также проводила время безъ сна, и она лежала ницъ передъ образомъ, но съ иными мыслями. Ея лихорадочное и мечтательное существованіе, состоявшее изъ странныхъ и непримиримыхъ контрастовъ между предметами настоящаго и видніями прошлаго, различіе между всмъ, что она чувствовала, и всмъ, что видла вокругъ себя, между страшною жизнью воспоминаній и однообразною жизнью дйствительности,— все это было слишкомъ сильно для сердца, переполненнаго чувствительностью, не находившею себ примненія, и для ума, терявшагося отъ превращеній судьбы, которыя могли-бы послужить сильнымъ испытаніемъ и для головы боле твердой.
‘Она оставалась въ такомъ положеніи нсколько времени, повторяя обычное число Ave, съ прибавленіемъ къ нимъ литаніи Пресвятой Дв, безъ соотвтствующихъ побужденій въ вид утшенія духовныхъ лицъ и зажженныхъ восковыхъ свчъ. Наконецъ, чувствуя, что эти молитвы не были выраженіемъ ея сердца, и боясь этой ереси сердца, боле чмъ нарушенія уставовъ, она ршилась обратиться къ образу Пресвятой Двы своими словами.
‘Кроткій и прекрасный Духъ,— воскликнула она, падая ницъ передъ Ея изображеніемъ,— Ты, чьи уста одни только улыбались мн съ тхъ поръ, какъ я вступила на христіанскую землю, Ты, которую я часто представляла себ живущею надъ звздами моего родного индійскаго неба,— выслушай меня и не гнвайся на меня! Освободи меня отъ сознанія моего настоящаго существованія, или отъ всхъ воспоминаній прошлаго! Зачмъ ко мн возвращаются прежнія мысли? Нкогда он длали меня счастливой, теперь он — терніи въ моемъ сердц. Зачмъ он удерживаютъ свою власть надо мною посл того, какъ он стали другими? Я не могу быть тмъ, чмъ я была,— о, пошли, чтобы я больше не вспоминала ихъ! Сдлай такъ, если можно, чтобы я видла, чувствовала и думала, какъ вс окружающіе меня! Увы, я чувствую, что гораздо легче спуститься до ихъ уровня, чмъ поднять ихъ до моего. Время, принужденіе и уныніе могутъ много сдлать для меня, но сколько нужно времени, чтобы въ нихъ произвести такую-же перемну! Это было-бы то-же, что искать жемчуга на дн пруда, выкопаннаго въ ихъ саду. Нтъ Матерь Божія, они никогда не увидятъ еще разъ трепета моего пылающаго сердца. Пусть оно сгоритъ въ ихъ отъ прежде, чмъ капля ихъ холоднаго состраданія упадетъ на него! Божественная Мать, разв пылкія сердца не боле достойны Тебя, и разв любовь къ природ не сливается съ любовью къ Богу? Правда, мы можемъ любить безъ религіи, но можемъ ли мы быть религіозны безъ любви? Матерь Божія, выслушай мое сердце, если тому, чмъ оно переполнено, некуда излиться, или преврати его потоки въ рку, узкую и холодную, направляющуюся къ вчности! Зачмъ мн мыслить или чувствовать, если жизнь требуетъ только обязанностей, не внушаемыхъ чувствомъ, и апатіи, не возмущаемой размышленіемъ? Дай мн здсь успокоиться! Правда, это — конецъ радости, но за то и конецъ страданія, потоки слезъ — слишкомъ дорогая цна за единственную улыбку, какая покупается ими въ оборот жизни. Увы, легче блуждать среди вчнаго безплодія, чмъ мучиться воспоминаніями о цвтахъ уже увядшихъ и ароматахъ навсегда исчезнувшихъ’. Затмъ порывъ непреодолимаго волненія охватилъ ее, и она опять преклонилась передъ образомъ Пресв. Двы. ‘Да, помоги мн изгнать всякое воспоминаніе изъ моей души, кром его, одного его! Пусть мое сердце будетъ подобно этой уединенной комнат, освященной лишь присутствіемъ одного образа и озаренной лишь свтомъ, какой усердіе зажигаетъ передъ изображеніемъ предмета своего поклоненія, которому не бываетъ конца!’
‘Въ порыв энтузіазма, она продолжала стоять на колняхъ передъ образомъ, когда она поднялась, молчаніе ея комнаты и спокойная улыбка небеснаго изображенія показались ей въ одно и то-же время противоположеніемъ и упрекомъ избытку ея болзненнаго снисхожденія къ себ. Въ улыбк являлось ей какое-то недовольство. Несомннно, что когда мы взволнованы, намъ не могутъ доставить утшенія черты лица, выражающія лишь глубокое спокойствіе. Мы желали-бы скоре соотвтственнаго волненія, даже враждебности — всего, только не спокойствія, охлаждающаго и поглощающаго насъ. Это — отвтъ скалы волн: мы собираемся, пнимся, плещемся и разлетаемся брызгами передъ нею, удаляясь затмъ разбитыми, разбросанными и ропщущими на отклики нашего отчаянія.
‘Въ такомъ душевномъ состояніи, божественныя изображенія могутъ представляться намъ слишкомъ спокойными, улыбающимися на наши бдствія и дающими намъ понять, что человчество только тогда перестанетъ страдать, когда существованіе его прекратится. Въ такомъ состояніи мы ищемъ утшенія у природы, непрерывная подвижность которой какъ-будто соотвтствуетъ измненіямъ человческой судьбы и волненіямъ человческаго сердца, въ которой чередуются бури и затишье, тучи и солнечный свтъ, ужасныя и отрадныя минуты, эти перемны совершаются какъ-будто въ таинственномъ созвучіи съ неизреченной гармоніей того инструмента, струны котораго обречены поочередно звучать то мукой, то восторгомъ, пока рука смерти не порветъ вс струны и не заставитъ ихъ умолкнуть навки. Съ такими чувствами Исидора прислонилась къ окну, жадно стараясь вдохнуть въ себя струю свжаго воздуха, чего жаркая ночь не давала ей, она думала, какъ въ такую ночь, на ея индійскомъ остров, она могла погружаться въ потокъ, отненный ея любимымъ тамариндомъ, или даже отважно вступать въ тихія и серебряныя волны океана, улыбавшіяся въ разбивавшихся лучахъ мсяца, когда ея легкое тло прорзывало воду, когда она могла подбирать, улыбаясь отъ удовольствія, блестящія, шероховатыя, покрытыя эмалью раковины, которыя, казалось, ласкали ея блыя ноги, когда она возвращалась на берегъ. Теперь все было иначе. Купанье совершалось, какъ обязанность, съ цлой выставкою мылъ, духовъ и, кром того, служанокъ, которыя, хотя и принадлежали къ одному полу съ Исидорой, возбуждали въ ней невыразимое отвращеніе во время всхъ этихъ дйствій. Губки и благовонія болзненно дйствовали на ея неиспорченныя чувства, и присутствіе другого человческаго существа, казалось, лишало ее свободы.
‘Она не чувствовала никакого освженія отъ купанья такъ-же, какъ и отъ своей молитвы, и искала его у окна, хотя и напрасно. Луна блистала такъ ярко, какъ солнце холодныхъ поясовъ, и все небо сіяло отъ ея свта. Она казалась стройнымъ кораблемъ, бороздящимъ въ одиночеств свжую и гладкую поверхность океана, тогда какъ тысячи звздъ пылали, несясь вслдъ за ея спокойнымъ и величавымъ шествіемъ, подобно кораблямъ-спутникамъ, направляющимъ свой путь къ неоткрытымъ мірамъ и указывающимъ ихъ смертному глазу, слдящему за ихъ движеніемъ и восторгающемуся ихъ свтомъ.
‘Такова была картина, открывавшаяся вверху, и какъ противоположна она была другой картин, находившейся внизу! Величественный и свободный свтъ падалъ на огражденное пространство съ прямыми цвтниками, искалченными миртами и апельсинными деревьями, четырехъугольными прудами и плетеными бесдками, повсюду природа подвергалась тысяч мученій и въ этомъ измученномъ вид казалась недостойной и отталкивающей.
‘Исидора смотрла и плакала. Слезы стали теперь ея языкомъ, когда она оставалась одна: на этомъ язык она не осмливалась говорить, когда бывала со своей семьею. Вдругъ она увидала, какъ свтъ въ одной изъ аллей заслонила какая то приближавшаяся фигура. Она подошла и назвала ее именемъ, какое она вспоминала и любила — именемъ Иммали.
— ‘Ахъ,— воскликнула она, отшатнувшись отъ окна,— разв здсь есть кто-нибудь, знающій меня подъ этимъ именемъ?
— ‘Только этимъ именемъ я и могу обращаться къ вамъ,— отвтилъ голосъ незнакомца:— я до сихъ поръ еще не имлъ чести узнать, какимъ именемъ назвали васъ ваши христіанскія друзья.
— ‘Они назвали меня Исидорой, но вы называйте меня Иммали. Но, какъ это случилось,— прибавила она дрожащимъ голосомъ,— страхъ за его безопасность преобладалъ надъ ея внезапной и невинной радостью при вид его,— какъ это случилось, что вы здсь?— здсь, гд никогда не видали ни одного человческаго существа, кром живущихъ въ замк? Какъ вы прошли черезъ стну сада, какъ вы пріхали изъ Индіи? О, уйдите отсюда, ради вашей безопасности! Я нахожусь среди тхъ, кому не могу доврять и кого не могу любить. Моя мать сурова, братъ мой неукротимъ въ гнв. Какъ вы добились возможности войти въ садъ? Какъ объяснить,’ — прибавила она прерывающимся голосомъ,— ‘что вы рисковали столь многимъ, чтобы видть ту, которую забывали такъ долго?’
— ‘Прелестная неофитка, прекрасная христіанка’,— отвтилъ незнакомецъ съ дьявольской усмшкой,— ‘знайте, что я такъ-же мало обращаю вниманія на болты, засовы и стны, какъ по обращалъ его на волны и скалы вашего индійскаго острова,— что я могу всюду входить и отовсюду выходить, когда захочу, не испрашивая позволенія и не наталкиваясь на свирпыхъ собакъ вашего брата, на его толедскіе клинки или ружья, и совершенно пренебрегая дуэньями, составляющими стражу вашей матери, съ ихъ оружіемъ въ вид очковъ и двойнымъ запасомъ четокъ, бусы которыхъ величиною съ…
— ‘Тише, тише, не произносите такихъ нечестивыхъ словъ: меня учили относиться съ почтеніемъ къ этимъ священнымъ предметамъ. Но вы-ли это? Насъ-ли я видла вчера вечеромъ, или это была мысль въ род тхъ, какія меня посщаютъ во сн и переносятъ къ видніямъ прекраснаго, блаженнаго острова, гд впервые я… О, если-бы я никогда не видала васъ!
— ‘Прекрасная христіанка, примиритесь съ вашей ужасной участью. Вы меня видли вчера вечеромъ, я два раза перескъ вашъ путь, когда вы сіяли среди всего самаго блестящаго и прекраснаго въ Мадрид. Вы меня видли, я приковалъ къ себ вашъ взоръ, я пронизалъ ваше нжное тло, какъ-будто ударомъ молніи, вы упали, лишившись чувствъ, отъ моего пылающаго взгляда. Вы видли меня,— меня, нарушившаго ваше ангельское спокойствіе на томъ райскомъ остров, преслдующаго васъ даже среди сложныхъ и искусственныхъ путей, на которыхъ вы были скрыты подъ ложными формами избраннаго вами существованія.
— ‘Избраннаго? О нтъ, они схватили меня, они привезли меня сюда, они сдлали изъ меня христіанку. Они говорили мн, что все это — для моего спасенія, для моего счастья здсь и тамъ, я врю, что это такъ: съ тхъ поръ я была такъ несчастлива здсь, что должна быть счастлива гд-нибудь въ другомъ мст.
— ‘Счастлива,— повторилъ незнакомецъ, со своей уничтожающей улыбкой,— а разв теперь вы несчастливы? Ваше нжное тло не подвергается боле ярости стихій, вашъ тонкій женскій вкусъ поощряется множествомъ изобртеній искусства,— ваша постель — изъ пуха, ваша комната увшана коврами. Блеститъ-ли луна, или на неб темно, шесть восковыхъ свчей горятъ въ вашей комнат всю ночь. Ясно-ли небо, или облачно, покрыта ли земля цвтами, или опустошена бурями,— искусство живописца окружило васъ, ‘новымъ небомъ и новой землей’, вы можете всегда чувствовать тепло, какъ-будто солнце никогда не заходитъ для васъ, въ то время, когда небо для другихъ темно, вы можете всегда наслаждаться красивыми пейзажами и цвтами, тогда какъ половина подобныхъ вамъ существъ гибнутъ среди снговъ и бурь. (Избытокъ дкости въ этомъ существ доходилъ до такой степени, что онъ не могъ говорить о благодтельности природы, или о наслажденіи искусствомъ, не примшивая чего-то похожаго на насмшливое или презрительное отношеніе къ обоимъ). Кром того, вы можете говорить съ образованными людьми, вмсто того, чтобы слушать чириканье клеста или болтовню обезьяны.
— ‘Я не нашла, чтобы разговоръ, который я здсь слышу, былъ многимъ понятне или значительне’,— промолвила Исидора, но незнакомецъ, повидимому, не слыхалъ ея.
— ‘Вы окружены всмъ, что можетъ ласкать чувства, опьянять воображеніе или нжить сердце. Вс эти наслажденія должны заставить васъ позабыть сладостную, но дикую, свободу вашего прежняго существованія.
— ‘Птицы въ клткахъ моей матери,— сказала Исидора,— всегда бьются объ ихъ позолоченные прутики и топчутъ ногами чистыя смячки и прозрачную воду, какія имъ даютъ въ изобиліи,— разв он не хотли-бы лучше оставаться въ мшистомъ ствол полуистлвшаго дуба и пить изъ всякаго встрчнаго потока, но быть на вол, хотя и рискуя найти лишь боле скудную пищу и мене чистую воду,— разв он не готовы были-бы на все, вмсто того, чтобы ломать свои клювы о позолоченную проволоку?!
— ‘Слдовательно, вы не находите, чтобы новая жизнь въ этой христіанской стран доставила вамъ избытокъ удовольствія, какъ вы нкогда думали? Стыдитесь, Иммали, стыдитесь вашей неблагодарности и причудливости. Вспомните, какъ вы съ вашего индійскаго острова смотрли на христіанъ и какъ восхищались при вид ихъ.
— ‘Я помню все, что было на этомъ остров. Въ моей прежней жизни я смотрла только впередъ,— теперь я лишь оглядываюсь назадъ. Жизнь счастливыхъ вся состоитъ изъ надеждъ, жизнь несчастныхъ — изъ воспоминаній. Да, я помню, какъ промелькнула передо мной эта религія, такая прекрасная и чистая, когда меня привезли въ христіанскую страну, я думала, что вс здсь окажутся христіанами.
— ‘И кмъ же они оказались, Иммали?
— ‘Только католиками.
— ‘Сознаете-ли вы всю опасность словъ, какія вы произнесли? Знаете ли вы, что въ этой стран выраженія малйшаго сомннія въ томъ, что католичество и христіанство — одно и то-же, достаточно, чтобы отправить васъ на костеръ, какъ неисправимаго еретика. Ваша мать, которую вы такъ поздно узнали, свяжетъ вамъ руки, когда крытыя носилки явятся за своей жертвой, вашъ отецъ, хотя онъ еще никогда не видалъ васъ, заплатитъ свой послдній дукатъ за вязанки дровъ, которыя должны превратить васъ въ пепелъ, а ваши родственники, въ праздничныхъ одеждахъ, присоединять благочестивые возгласы къ вашимъ предсмертнымъ крикамъ. Знаете-ли вы, что христіанство этихъ странъ діаметрально противоположно христіанству того міра, который вы видли мелькомъ, и воспоминанія о которомъ вы можете найти на страницахъ вашей Библіи, если вамъ позволяютъ читать ее?
‘Исидора заплакала и призналась, что она не нашла христіанства такимъ, какимъ сперва представляла его себ, но, со своей свободной и оригинальной откровенностью, она въ слдующую-же минуту обвинила себя и прибавила:
— ‘Я такъ неопытна въ этомъ новомъ мір, мн такъ многому надо учиться, мои чувства такъ часто обманываютъ меня, и мои привычки и понятія такъ отличаются отъ того, чмъ они должны быть, т. е. отъ того, что меня окружаетъ,— поэтому я должна говорить и думать только такъ, какъ меня учатъ. Быть можетъ, посл нсколькихъ лтъ ученія и страданія, я буду въ состояніи видть, что счастье возможно и въ этомъ мір, и христіанство не такъ далеко отъ католичества, какъ мн кажется въ настоящее время.
— ‘И вы не чувствовали себя счастливой въ этомъ новомъ мір разума и роскоши?— спросилъ Мельмотъ, невольно смягченнымъ тономъ.
— ‘Чувствовала иногда.
— ‘Когда-же именно?
— ‘Когда скучный день проходилъ, и мои грзы переносили меня опять на островъ очарованія. Сонъ для меня то-же, что челнокъ, управляемый призрачными гребцами, уносящій меня къ берегамъ красоты и блаженства,— и всю ночь я весело провожу время съ духами. Я опять живу среди цвтовъ и благоуханій, тысячи голосовъ звучать для меня въ ручьяхъ и дуновеніяхъ втра, воздухъ весь живетъ и говоритъ невидимыми мелодіями, я иду среди дышащей атмосферы и живыхъ, и любящихъ неодушевленныхъ существъ — цвтовъ, разстилающихся подо мною, и потоковъ, цлующихъ, дрожа, мои ноги, затмъ они убгаютъ, потомъ опять возвращаются, исполненные нжности ко мн, и ласкаютъ меня, между тмъ, какъ мои губы прижимаются къ святымъ изображеніямъ, поклоняться которымъ люди научили меня здсь.
— ‘И другія картины не посщаютъ вашихъ сновъ, Иммали?
— ‘Мн не зачмъ говорить вамъ,— произнесла Исидора, съ тмъ страннымъ смшеніемъ естественной ясности и нкоторой затуманенности ея ума, какое было результатомъ прирожденнаго характера и необычайныхъ обстоятельствъ ранняго періода ея жизни,— мн незачмъ вамъ говорить… Вы знаете, что вы бываете со мною каждую ночь.
— ‘Я?
— ‘Да, вы, вы всегда бываете въ томъ челнок, который несетъ меня къ индійскому острову, вы смотрите на меня, но выраженіе вашего лица такъ мняется, что я не смю заговорить съ вами, мы въ минуту перелетаемъ черезъ моря, и вы всегда у руля, хотя никогда не причаливаете, въ тотъ мигъ, когда райскій островъ появляется, вы исчезаете, а когда мы возвращаемся, весь океанъ уже потемнлъ, и нашъ путь такъ-же теменъ и быстръ, какъ буря, которая песетъ насъ, вы смотрите на меня, но никогда не говорите… О, да, вы бываете со мною каждую ночь!
— ‘Но, Иммали, все это — сны, праздные сны. Какъ я могу везти васъ по индійскимъ морямъ изъ Испаніи? Все это призраки вашего воображенія.
— ‘А это не сонъ, что я вижу васъ теперь?— спросила Исидора,— это не сонъ, что я говорю съ вами? Скажите мн, потому что я все теперь смутно понимаю,— мн кажется не боле страннымъ, что вы здсь, въ Испаніи, чмъ если-бы я была на моемъ родномъ остров. Увы, въ той жизни, какую я теперь веду, сны стали дйствительностью, и дйствительность кажется только сномъ. Какъ это случилось, что вы здсь? Какъ могли вы пріхать такъ издалека, чтобы видть меня? Сколько океановъ вы должны были переплыть! Сколько острововъ должны были видть, не видя ни одного похожаго на тотъ, гд я впервые увидала васъ! Но дйствительно-ли я васъ вижу? Я думала, что видла васъ вчера вечеромъ, но я скоре поврила моимъ снамъ, чмъ моимъ чувствамъ. Я считала васъ только постителемъ того острова видній и призракомъ видній, вызываемыхъ имъ,— но разв вы, на самомъ дл, живое существо, и я могу надяться видть васъ въ этой стран холодной дйствительности и католическихъ ужасовъ?
— ‘Прекрасная Иммали, или Исидора, или какимъ-бы именемъ васъ ни называли ваши индійскіе поклонники или католическіе воспріемники,— прошу васъ, прислушайтесь къ моимъ словамъ, пока я открою вамъ нкоторыя тайны.
‘Проговоривъ это, Мельмогъ опустился на цвтникъ изъ гіацинтовъ и тюльпановъ, разстилавшихъ здсь свои яркіе цвты и посылавшихъ свое ароматное дыханіе прямо къ окну Исидоры.
— ‘О, вы уничтожаете мои цвты!— воскликнула она, при чемъ въ ея восклицаніи отозвалось воспоминаніе о прежней жизни, когда цвты были единственными товарищами ея воображенія и чистаго сердца.
— ‘Это — мое призваніе,— прошу васъ, простите меня’,— проговорилъ Мельмотъ, отдыхая на помятыхъ цвтахъ и направляя свою презрительную улыбку и злобный взглядъ на Исидору.— ‘Мн поручено попирать ногами и топтать всякій цвтокъ въ естественномъ и въ нравственномъ мір — гіацинты, сердца и тому подобныя бездлки, какія встртятся мн. А теперь, донна Исидора и такъ дале, согласно желанію вашихъ воспріемниковъ и необходимому уваженію къ вашему гербу,— скажу вамъ, что сегодня я здсь, а гд я буду завтра въ это время, это будетъ зависть отъ вашего выбора. Я также быстро могу оказаться на индійскихъ моряхъ, куда ваши грезы отправляютъ меня на лодк каждую ночь, или могу пробиваться черезъ льды около полюсовъ, или буду прорзывать своимъ обнаженнымъ тломъ (если тла имютъ чувства) волны того океана, куда я долженъ буду въ нкоторый день (не имющій ни солнца, ни луны, ни начала, ни конца) погрузиться навсегда, въ вчное отчаяніе.
— ‘Тише, тише! не говорите такихъ страшныхъ словъ. Разв вы въ самомъ дл тотъ, кого я видла на остров? Тотъ-ли вы, кто съ той минуты присутствуете во всхъ моихъ молитвахъ, мечтахъ, въ моемъ сердц? Тотъ-ли вы, кмъ жила моя надежда, когда жизнь почти покидала меня? На пути въ эту христіанскую страну я много страдала. Мн было такъ тяжело, что вы пожалли-бы меня: все было тяжело — и платье, какое оно заставляли меня надвать, и языкъ, какимъ заставляли говорить, и религія, въ какую заставляли врить, и страна, въ какую привезли меня… Вы, вы одни… мысль о васъ, вашъ образъ, одни могли поддержать меня. Я любила, а любить значитъ жить. Когда вс естественныя связи были порваны, когда было утрачено прелестное существованіе, кажущееся сномъ, до сихъ поръ наполняющее мои грезы и заставляющее считать сонъ второю жизнью,— я думала, я грезила о васъ, я любила васъ.
— ‘Любили меня? Никто до сихъ поръ не любилъ меня, не отдавая мн въ залогъ свои слезы.
— ‘А я разв не плакала?— сказала Исидора,— поврьте, эти слезы — не первыя, какія я пролила, и, боюсь, не послднія, съ тхъ поръ, какъ первыми я обязана вамъ.
‘Она заплакала, проговоривъ эти слова.
— ‘Хорошо,— произнесъ Скиталецъ, какъ-будто горько смясь надъ самимъ собой,— я, наконецъ, буду убжденъ, что я, въ самомъ дл, для кого-нибудь необходимый человкъ. Если такъ, да будетъ этотъ человкъ счастливъ! А когда же наступитъ благопріятный день, прекрасная Иммали или прекрасная Исидора (противъ вашего христіанскаго имени я имю анти католическое предубжденіе), когда этотъ ясный день озаритъ ваши длинныя, отяжелвшія отъ сна, рсницы и разбудитъ ихъ поцлуями, лучами, свтомъ и любовью и всми свадебными подарками, къ которымъ безуміе прибавляетъ несчастіе прежде, чмъ вс они соединятся, въ род того блестящаго, отравленнаго покрывала, какое Деянира послала своему супругу,— когда-же наступитъ этотъ блаженный день?
‘Онъ засмялся тмъ ужаснымъ, судорожнымъ смхомъ, въ которомъ легкомысліе соединяется съ отчаяніемъ и заставляетъ слушателя недоумвать — больше-ли отчаянія въ этомъ смх, или больше смха въ отчаяніи.
— ‘Я не понимаю васъ,— сказала чистая и робкая Исидора,— если вы не хотите напугать меня до безумія, не смйтесь больше — но крайней мр, такъ страшно.
— ‘Я не могу плакать,— сказать Мельмотъ, устремляя на нее сухіе и горящіе глаза, поразительно замтные въ лунномъ свт:— источникъ слезъ, такъ-же, какъ и всякой человческаго благополучія, давно изсякъ во мн.
— ‘Я могу плакать за насъ обоихъ,— сказала Исидора,— если въ этомъ все дло.
‘И слезы ея потекли быстро: ее заставляли плакать и воспоминанія, и печаль, а когда эти источники соединяются,— только Богъ и страдалецъ знаютъ, какъ они обильны и горьки.
— ‘Поберегите ихъ для вашего брачнаго дня, моя милая невста,— сказалъ Мельмотъ про себя,— тогда вамъ представится случай проливать ихъ…
‘Тогда существовалъ обычай, кажущійся неделикатнымъ и отталкивающимъ для современнаго слуха, согласно которому дамы, сомнвавшіяся въ намреніяхъ своихъ возлюбленныхъ, требовали отъ нихъ доказательства чистоты этихъ намреній, заставляя ихъ высказывать ихъ передъ семьей невсты и вступать въ торжественный союзъ, освящаемый церковью. Быть можетъ, въ этомъ было больше настоящей правдивости и цломудренности, чмъ во всхъ двусмысленныхъ ухаживаніяхъ, основанныхъ на дурно понятыхъ и таинственныхъ принципахъ, которые никогда не были опредлены, и на врности, которая никогда не была испытана. Когда двушка, въ итальянской трагедіи {Быть можетъ, ‘Ромео и Джульета’.} спрашиваетъ у своего возлюбленнаго, уже на первомъ свиданіи, о честности его намреніи и требуетъ для доказательства этой честности, чтобы онъ немедленно женился на ней,— разв она не говоритъ языкомъ боле безыскусственнымъ, боле понятнымъ, боле сердечно чистымъ, чмъ вся романическая и невроятная доврчивость, какую другія женщины придаютъ летучему побужденію, этому ‘дому на песк’, основаніе котораго не лежитъ въ неподвижныхъ глубинахъ сердца! Уступая этому чувству, Исидора, прерывающимся голосомъ, тихо проговорила:
— ‘Если вы любите меня, не видайтесь боле со мною тайно. Моя мать добра, хотя и строга на видъ, братъ, мой — человкъ сердечный, хотя и пылкій, а мой отецъ… я никогда не видала его. Я не знаю, что сказать о немъ, но онъ мой отецъ, и онъ полюбитъ васъ. Встртьтесь со мной въ ихъ присутствіи, и я не буду чувствовать боли и стыда, примшивающихся къ удовольствію васъ видть. Испросите благословеніе церкви, и тогда, быть можетъ…
— ‘Быть можетъ!— возразилъ Мельмотъ,— вы научились этому европейскому ‘быть можетъ’ — искусству ослаблять значеніе прочувствованнаго слова, задергивать занавсь сердца въ ту минуту, какъ она была поднята выше всего, возбуждать въ насъ отчаяніе въ тотъ мигъ, когда мы готовились испытать надежду,
— ‘О нтъ, нтъ!— отвтило невинное существо,— я говорю правду. Я — Иммали, когда говорю съ вами, хотя для всхъ другихъ, въ этой стран, которую они называютъ христіанской, я — Исидора. Когда я впервые полюбила васъ, я могла совщаться только со своимъ сердцемъ,— теперь ихъ много, и у нкоторыхъ сердца не похожи на мое. Но, если вы меня любите, вы можете преклониться передъ ними, какъ я это сдлала,— можете полюбить ихъ Бога, ихъ очагъ, ихъ надежды и ихъ страну. Даже съ вами я не могла-бы быть счастлива, если-бы вы не поклонялись кресту, къ которому ваша рука впервые направила мой блуждающій взглядъ, и если-бы вы не исповдывали религіи, которую вы невольно признали самой прекрасной и благодтельной на земл.
— ‘Разв я это призналъ? отозвался Мельмотъ,— дйствительно, это должно было быть невольно. Прекрасная Иммали, я вполн на вашей сторон’,— продолжалъ онъ, подавляя сатанинскую усмшку,— ‘на сторон вашей религіи, вашей красоты и вашей испанской генеалогіи, и всего, чего вы ни пожелаете. Я готовъ безпрерывно находиться около вашей благочестивой матери, вашего раздражительного брата и всхъ вашихъ родственниковъ, какъ бы они ни были вспыльчивы, высокомрны и смшны. Я готовъ видть накрахмаленные воротники, шуршащія мантильи и лифы съ китовыми усами вашихъ родственниковъ женскаго пола, начиная отъ вашей доброй матери до самой старой дуэньи, сидящей въ очкахъ и перебирающей коклюшки на невроятно жесткой соф,— а также завитые бакенбарды, шляпы съ перьями и плащи съ пелеринами вашихъ родственниковъ мужчинъ. Я готовъ пить шоколадъ и прохаживаться величественной походкой среди нихъ, когда они препроводятъ меня къ усатому нотаріусу, въ черной бархатной епанч, съ длиннымъ гусинымъ перомъ въ рук и душою, переселившеюся въ широкіе листы пергамента, я укрплю за вами, въ вид приданаго, самыя обширныя владнія, когда-либо предоставлявшіяся невст.
— ‘О, пусть бы они были въ той стран музыки и солнечнаго свта, гд мы встртились впервые! Одно только мсто, гд я могла-бы ступать среди цвтовъ, стоитъ всей обработанной земли въ Европ,— сказала Исидора.
— ‘Нтъ, это будетъ въ территоріи, съ которой ваши бородатые юристы лучше знакомы и на которую даже ваша благочестивая мать и высокомрная семья признаютъ мои права, когда услышатъ объясненіе и подтвержденіе ихъ. Быть можетъ, вмст со мною, тамъ окажутся и другіе владльцы, но (какъ это ни странно) они не будутъ оспаривать моего исключительнаго права владнія.
— ‘Я ничего въ этомъ не понимаю,— сказала Исидора,— но чувствую, что нарушу приличіе испанки и христіанки, если буду дольше продолжать съ вами этотъ разговоръ. Если вы думаете, какъ думали прежде, если вы чувствуете, какъ я буду чувствовать всегда,— нтъ надобности въ этихъ разсужденіяхъ, которыя только тревожатъ и пугаютъ. Что я буду длать съ этими владніями, о какихъ вы говорите? Они имютъ цну въ моихъ глазахъ только потому, что принадлежатъ вамъ.
— ‘Что вы будете длать съ ними?— повторилъ Мельмотъ.— О, вы не знаете, какъ много предстоитъ вамъ дла съ ними и со мной! Въ другихъ случаяхъ, обладаніе земельной собственностью есть обезпеченіе для человка, а здсь — человкъ есть обезпеченіе вчнаго обладанія этой собственностью. Мои наслдники будутъ наслдовать ее втеченіе вковъ, если будутъ придерживаться моего способа владнія. Выслушайте меня, прекрасная Иммали, или называющая себя какимъ-либо христіанскимъ, или другимъ именемъ. Природа, ваша первая воспріемница, окрестила васъ росою индійскихъ розъ, ваши христіанскіе воспріемники, безъ сомннія, не пожалли воды, соли или масла, чтобы смыть печать природы съ вашего возрожденнаго тла, вашъ послдній воспріемникъ, если вы захотите подчиниться обряду, умаститъ васъ новымъ елеемъ. Но объ этомъ посл. Послушайте, какъ я буду перечислять вамъ богатства, населенность и великолпіе той области, какую я хочу отдать вамъ. Тамъ находятся властители земли — герои, короли и тираны. Они находятся тамъ со всмъ своимъ богатствомъ, роскошью и властью, въ самомъ торжественномъ сочетаніи, тамъ у нихъ есть престолы, короны, пьедесталы и трофеи изъ огня, горящаго вчно такъ-же, какъ вчно сіяетъ ихъ слава. Тамъ находятся вс, о комъ вы читали въ исторіи — Александры и Цезари, Птоломеи и фараоны. Тамъ находятся владыки Востока — Немвроды, Валтасары и Олоферны своего времени. Тамъ находятся властители Свера — Одины, Аттилы (называемые вашею церковью бичами Божіими), Аларихи и вс безымянные и незаслуживающіе имени варвары, которые, съ различными титулами и притязаніями, опустошали и раззоряли землю, приходя для завоеванія ея. Тамъ находятся правители юга, востока и запада, мусульмане, калифы, сарацины, мавры, со всми своими пышными претензіями и орнаментами, луннымъ серпомъ, кораномъ и конскимъ хвостомъ, трубой, гонгомъ и мавританскимъ барабаномъ. Тамъ будутъ и владыки запада въ тройной корон, прикрывающіе свои бритыя головы діадемой и, за каждый сбритый волосъ, требующіе жизни короля, попирающіе власть подъ предлогомъ смиренія, называющіе себя рабомъ рабовъ и стремящіеся сдлаться господиномъ господъ. О, у васъ не будетъ недостатка въ обществ въ этой свтлой области, потому что тамъ, дйствительно, будетъ свтло — все равно будетъ-ли заимствованъ свтъ ея отъ горящей сры, или отъ трепетнаго сіянія луны, въ которомъ вы кажетесь такой блдной.
— ‘Я кажусь блдной!— произнесла Исидора, задыхаясь,— да я чувствую, какъ я блдню. Я не понимаю смысла вашихъ словъ, но чувствую, что онъ долженъ быть ужасенъ. Не говорите больше объ этомъ мст, со всей его гордостью, испорченностью и роскошью. Я готова слдовать за вами въ пустыни, въ уединенныя мста, гд раньше васъ не ступала ничья человческая нога, и гд моя пойдетъ съ точностью по вашимъ слдамъ. Я родилась среди уединенія и среди уединенія хочу умереть. Позвольте мн везд, гд бы я ни жила, и гд бы я ни умерла, быть вашей,— въ какомъ мст — для меня все равно, хотя-бы это было даже…
‘Произнося послднія слова, она вздрогнула и остановилась.
— ‘Даже гд?— спросилъ Мельмотъ, чувствовавшій страшное торжество, видя преданность этой несчастной женщины и сознавая ужасъ того предназначенія, къ какому она, незамтно для себя, стремилась, вступая въ общеніе съ нимъ
— ‘Даже тамъ, гд вы должны быть,— отвтила преданная Исидора,— позвольте мн быть тамъ, и я буду такъ-же счастлива, какъ на остров цвтовъ и солнечнаго свта, гд я впервые увидала васъ. О, не можетъ быть цвтовъ боле пахучихъ и яркихъ, чмъ т, которые нкогда цвли тамъ! Не существуетъ потоковъ столь мелодичныхъ или втерковъ столь душистыхъ, какъ т, къ какимъ я прислушивалась и какіе я вдыхала, когда думала, что они повторяютъ мн отзвукъ вашихъ шаговъ или мелодію вашего голоса — той человческой музыки, которую я услышала въ первый разъ и которую, когда я перестану слушать…
— ‘Которую вы тогда будете слышать тмъ лучше,— перебилъ Мельмотъ,— вы будете слышать голоса десятковъ тысячъ, десятковъ милліоновъ духовъ, существъ, испускающихъ безсмсртные, никогда не прерывающіеся звуки, безъ остановки, безъ промежутка.
— ‘О, это будетъ чудесно!— воскликнула Исидора, хлопнувъ въ ладоши, изо всхъ языковъ, выученныхъ мною въ этомъ новомъ мір, единственный, на которомъ стоитъ говорить — языкъ музыки. Въ моемъ первомъ мір я переняла нсколько несовершенныхъ звуковъ у птицъ, а во второмъ они научили меня музык, но несчастіе, которому они научили меня, едва-ли уравновшивается этимъ новымъ и прелестнымъ языкомъ.
— ‘Подумайте,— продолжалъ Мель мотъ,— если вы обладаете такимъ превосходнымъ вкусомъ къ музык,— насколько онъ разовьется и увеличится, когда послышатся эти голоса въ сопровожденіи и въ откликахъ громовъ десяти тысячъ огненныхъ волнъ, бьющихся о скалы, которыхъ вчное отчаяніе превратило въ адамантъ! Они говорятъ о музык сферъ. Подумайте о музык этихъ живыхъ міровъ, вращающихся вчно на своихъ огненныхъ осяхъ, и поющихъ, и свтящихъ, въ одно и то-же время, подобно вашимъ братьямъ-христіанамъ, которые имли честь освщать сады Нерона въ Рим въ одну веселую ночь.
— ‘Вы заставляете меня дрожать!
— ‘Дрожать? Странное дйствіе огня. Въ этомъ слишкомъ много робости. Я общалъ вамъ, посл нашего прибытія въ новую область, все, что только есть могущественнаго и величественнаго, роскошнаго и великолпнаго, властительнаго и сладострастнаго — ложе изъ розъ и балдахинъ изъ огня!
— ‘И это — очагъ, къ которому вы приглашаете меня?
— ‘Да, да, идите со мною и будьте моею! Миріады голосовъ зовутъ васъ: слушайте ихъ и повинуйтесь имъ! Ихъ голоса звучатъ въ моемъ голос, ихъ огни сверкаютъ изъ моихъ глазъ и горятъ въ моемъ сердц! Послушайте меня, Исидора, моя возлюбленная, послушайте меня! Я предлагаю вамъ быть моей женой навсегда! О, какъ ничтожны узы, соединяющіе смертныхъ супруговъ въ сравненіи съ тми, какими вы и я будемъ связаны навки! Не бойтесь недостатка въ многочисленномъ и знатномъ обществ. Я назвалъ государей, первосвященниковъ и героевъ,— и если вы удостоите вспомнить пошлыя забавы вашего настоящаго мстопребыванія, вы найдете тамъ могли, чтобы он все ожить для васъ. Вы любите музыку и, безъ сомннія, вы найдете тамъ большинство музыкантовъ, сочинявшихъ мелодіи, отъ первыхъ опытовъ Тубалъ Каппа до Люлли, который до смерти замучилъ себя надъ одной изъ своихъ ораторій или оперъ. У нихъ окажется странный аккомпаниментъ: вчный ревъ огненнаго моря составляетъ низкія ноты въ хор милліоновъ мучащихся пвцовъ.
— ‘Что-же означаетъ это ужасное описаніе?— спросила испуганная Исидора,— ваши слова — загадки для меня. Шутите-ли вы надо мной, чтобы мучить меня, или просто сметесь?
— ‘Смюсь!— повторилъ странный поститель:— это превосходный намекъ! Будемъ смяться вчно, мы будемъ достаточно этимъ обезпечены. Тамъ будутъ вс, когда-либо осмливавшіеся смяться на земл — пвцы, танцовщики, весельчаки, сладострастные, блестящіе люди, любимые женщинами — вс когда либо осмливавшіеся не понимать своей участи настолько, чтобы считать веселость преступленіемъ, а улыбку — нарушеніемъ своей обязанности безконечно страдать. Вс они должны искупать свое заблужденіе при обстоятельствахъ, которыя, вроятно, заставятъ даже самаго закоренлаго ученика Демокрита, смявшагося всхъ больше, признать, что тамъ, по крайней мр, смхъ есть безуміе.
— ‘Я не понимаю васъ,— сказала Исидора, прислушиваясь къ его словамъ съ болью сердца, вызываемой соединеннымъ чувствомъ невднія и ужаса.
— ‘Не понимаете меня?— повторилъ Мельмотъ, съ той саркастической холодностью въ лиц, которая представляла странный контрастъ съ жгучей проницательностью его глазъ, казавшихся огнями вулкана, извергающагося среди снговъ, нагроможденныхъ до самыхъ краевъ его:— не понимаете меня? Разв вы не любите музыки?
— ‘Люблю.
— ‘И танцы также, моя граціозная, прекрасная возлюбленная?
— ‘Любила.
— ‘Что означаетъ различіе тона, какое вы придаете этимъ отвтамъ?
— ‘Я люблю музыку и буду всегда любить ее: это языкъ воспоминаній. Одинъ звукъ ея уноситъ меня въ блаженную грезу, въ очаровательное существованіе моего родного острова. О танцахъ я не могу этого сказать. Я выучилась таицовать, а музыку я чувствую. Я никогда не забуду часа, когда услышала ее въ первый разъ, и вообразила, что это былъ языкъ, на которомъ христіане говорили другъ съ другомъ. Съ тхъ поръ мн пришлось слышать, что они говорили другимъ языкомъ.
— ‘Безъ сомннія, языкъ ихъ не всегда бываетъ мелодіей, въ особенности, если они обращаются другъ къ другу по спорнымъ пунктамъ религіи. На самомъ дл, я не могу представить себ ничего мене родственнаго гармоніи, чмъ споръ доминиканца и францисканца объ относительномъ значеніи шляпы того или другого ордена для спасенія души того, кю принадлежитъ къ нему. Но нтъ-ли у васъ другихъ причинъ, по которымъ вы любите музыку и только любили танцы? Дайте мн услышать ваши наиболе убдительныя основанія того.
‘Повидимому, это несчастное существо было вынуждено своей непостижимой судьбой издваться надъ бдствіемъ, причиняемымъ имъ, тмъ больше, чмъ горше оно было. Его саркастическая шутливость находилась въ прямомъ и ужасномъ соотношеніи съ его отчаяніемъ. Быть можетъ, это бываетъ также съ обстоятельствами и характерами, мене жестокими. Веселость, не являющаяся выраженіемъ радости, часто служитъ маской, прикрывающей судорожныя и искаженныя черты муки, и смхъ никогда не бываетъ выраженіемъ восторга, а часто является единственнымъ понятнымъ языкомъ безумія и несчастія. Только восторгъ улыбается,— отчаяніе смется. Тмъ не мене, казалось, что ни колкость иронической обиды, ни угрозы зловщимъ мракомъ не имли силы возмутить чувствъ или возбудить опасеній преданнаго существа, противъ котораго он были направлены. Требованіе наиболе убдительныхъ основаніи, тономъ безпощадной ироніи, получило отвтъ въ вид изящной и нжной мелодіи, казалось, еще сохранявшей въ себ т переливы, на которыхъ основаны были ея первые звуки — пнія птицъ, смшаннаго съ журчаніемъ потоковъ.
— ‘Я люблю музыку,— говорила Исидора,— потому что, когда слышу ее, думаю о васъ. Я перестала любить танцы, которыми упивалась сперва, потому что, танцуя, я иногда забывала о васъ. Когда я слушаю музыку, вашъ образъ носится въ каждой нот, я слышу васъ въ каждомъ звук. Самыя неясныя созвучія, какія я произвожу на своей гитар (такъ какъ я очень невжественна), походятъ на волшебную мелодію, вызывающую къ жизни неопредленную форму — не васъ, но идею о васъ. Въ вашемъ присутствіи, хотя оно кажется необходимымъ для моего существованія, я никогда не чувствовала того высшаго удовольствія, какое мн даетъ вашъ образъ, когда музыка вызываетъ его изъ тайниковъ моего сердца. Музыка кажется мн подобной голосу религіи, повелвающему вспоминать и почитать Бога, а танцы представляются мн минутнымъ отступничествомъ, почти профанаціей.
— ‘Дйствительно, это пріятное и тонкое основаніе,— отвтилъ Мельмотъ,— имющее только одинъ недостатокъ: оно не вполн лестно для слушателя. Такъ, образъ мой въ одинъ моментъ носится по роскошнымъ и колеблющимся волнамъ мелодіи, подобно божеству все заливающихъ волнъ музыки, торжествующему, когда он поднимаются, и не теряющему граціи, когда он падаютъ,— а въ слдующій моментъ образъ мой появляется, какъ пляшущій демонъ вашихъ оперъ, скалящій зубы между ловкими движеніями фанданго и брызжущій пной своихъ черныхъ и судорожныхъ устъ въ заздравную чашу вашего пиршества. Впрочемъ, пусть танцы будутъ за одно съ музыкой. Повидимому, мой образъ одинаково вреденъ для обоихъ: въ одномъ онъ мучитъ васъ воспоминаніями, а въ другомъ — укорами совсти… Предположите, что этотъ образъ удалился отъ насъ навсегда, предположите, что возможно было-бы прервать связь, соединяющую насъ, призракъ которой поселился въ душ каждаго изъ насъ.
— ‘Вы можете предполагать это,— сказала Исидора съ двической гордостью и нжной печалью, зазвучавшей въ ея голос:— если вы это сдлаете, поврьте, и я попытаюсь предположить то-же, усиліе не будетъ стоить многаго,— оно не будетъ ничего стоить, кром моей жизни.
‘Когда Мельмотъ посмотрлъ на это чистое и прекрасное существо, нкогда столь утонченное среди природы, а теперь столь естественное среди утонченности, сохранившее все нжное богатство своихъ первыхъ небесныхъ качествъ среди искусственной атмосферы, гд прелести его никто не понималъ, гд его яркія краски обречены были увянуть незамченными, гд чистая и возвышенная преданность ея сердца осуждена была биться, какъ волна о скалу, излиться въ жалобахъ и исчезнуть,— когда онъ почувствовалъ что и взглянулъ на Исидору, онъ проклялъ себя и затмъ, съ эгоизмомъ безнадежнаго несчастія, подумалъ, что проклятіе можетъ уменьшиться, если оно будетъ раздлено.
— ‘Исидора’,— прошепталъ онъ самымъ нжнымъ тономъ, какой только былъ для него возможенъ, приближаясь къ окну, у котораго стояла его блдная и прекрасная жертва.— ‘Исидора, и такъ, вы хотите быть моей?’
— ‘Что я могу сказать на это?— отвтила Исидора,— если любовь требуетъ отвта, я сказала достаточно: если только тщеславіе,— я сказала слишкомъ много.
— ‘Тщеславіе? Прекрасная обидчица, вы не знаете, что говорите, самъ ангелъ-обвинитель долженъ былъ-бы вычеркнуть эту статью изъ списка моихъ грховъ. Это — грхъ запрещенный и невозможный для меня, это — земное чувство, и поэтому я не могу ни раздлять его, ни пользоваться имъ. Впрочемъ, несомннно, въ эту минуту я чувствую долю человческой гордости.
— ‘Гордости? Отъ чего? Съ тхъ поръ, какъ я узнала васъ, я не гордилась ничмъ, кром величайшей преданности, той гордости самоуничтоженія, которая заставляетъ жертву гордиться больше своимъ мученическимъ внцомъ, чмъ жреца — исполненіемъ своей обязанности.
— ‘А я чувствую другую гордость,— отвтилъ Мельмотъ, дйствительно горделивымъ тономъ,— гордость, подобную бур, посщавшей древніе города, о разрушеніи которыхъ вамъ, быть можетъ, приходилось читать, эта буря, разя, уничтожая и погребая картины, драгоцнные камни, музыкальные инструменты и пиршественные сосуды, давя ихъ подъ пятою разрушенія, восклицаетъ: ‘погибни для всего міра, но живи для меня во мрак и крушеніи!’ Сохраните вс прелестные изгибы вашихъ формъ, всю несокрушимую яркость вашего цвта лица, но сохраните это для меня одного, для меня, одинокаго, бездомнаго, слпого, безсердечнаго поклонника безплодной невсты, сидящаго на темномъ и непроизводительномъ гнзд вчнаго одиночества, подобнаго гор, которую залила лава внутренняго огня и навсегда закрыла доступъ всему, что было радостью земли, счастьемъ жизни и надеждой будущаго.
‘Когда онъ это говорилъ, выраженіе лица его было въ одно и то-же время и судорожнымъ, и насмшливымъ, свидтельствуя объ озлобленіи и бездушности, пронизывая сердце, которое оно затрагивало, высушивая каждую фибру его. Исидора, со всею своею невинною и безпомощною преданностью, не могла не ощущать содроганія передъ этимъ страшнымъ существомъ, между тмъ, какъ въ своей непрекращающейся тревог, она спрашивала:
— ‘Итакъ, вы будете моимъ? или я должна вывести что-нибудь другое изъ вашихъ ужасныхъ словъ? Увы, мое сердце никогда не облекалось тайной, никогда свтъ истины не прорывался черезъ громъ и молнію среди которыхъ вы изрекаете законъ моей судьбы.
— ‘А вы будете моей, Исидора?
— ‘Поговорите съ моими родителями. Просите моей руки по обрядамъ и передъ лицомъ церкви, къ недостойнымъ членамъ которой я принадлежу,— и я буду вашей навсегда.
— ‘Навсегда,— повторилъ Мельмотъ,— хорошо сказано, моя невста. Итакъ вы будете моей навсегда? Хотите вы этого, Исидора?
— ‘Да, да, я уже сказала. Но вскор встанетъ солнце: я ощущаю усиливающееся благоуханіе цвтовъ померанца и свжесть утренняго воздуха. Уходите: я оставалась здсь слишкомъ долго, слуги, быть можетъ, недалеко отсюда и наблюдаютъ за вами, уходите, умоляю васъ!
— ‘Я ухожу, но, одно слово — для меня восхожденіе солнца, появленіе вашихъ слугъ и все, что есть на земл и на неб одинаково не имютъ значенія. Пусть солнце остановится ниже горизонта и подождетъ меня. Вы — моя?
— ‘Да, я ваша, но вы должны просить о томъ мою семью.
— ‘О, безъ сомннія, просьба такъ сродна моимъ привычкамъ!
— ‘И…
— ‘Что? Вы колеблетесь?
— ‘Я колеблюсь,— сказала откровенная и робкая Исидора,— потому что…
— ‘Почему-же?
— ‘Потому что,— прибавила она, заливаясь слезами,— т, съ кмъ вы будете говорить, не будутъ говорить языкомъ, подобнымъ моему. Они заговорятъ о состояніи и приданомъ, они будутъ справляться о стран, гд, какъ вы говорили мн, находятся ваши богатыя и обширныя владнія,— и если они меня спросятъ о нихъ, что я должна отвтить?
‘При этихъ словахъ, Мельмотъ приблизился къ окну такъ близко, какъ только было возможно, и произнесъ какое-то слово, котораго Исидора сперва, повидимому, не разслышала, или не поняла, потому что она, дрожа, повторила свой вопросъ.
‘Отвтъ былъ произнесенъ еще тише. Не вря и надясь, что отвтъ не такъ понятъ ею, она опять повторила свою просьбу. Ужасное слово, какое нельзя повторить, прозвучало въ ея ушахъ,— она вскрикнула и закрыла окно. Увы, окно скрыло только фигуру незнакомца, но не его образъ.

КОНЕЦЪ II ТОМА

Метьюрин Чарлз
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мельмот-Скиталец. Том II, Метьюрин Чарлз, Год: 1820
  2. Мельмот-Скиталец. Том I, Метьюрин Чарлз, Год: 1820
  3. На Диком Западе, Май Карл Фридрих, Год: 1887
  4. Ипатия, Кингсли Чарльз, Год: 1853
  5. Нефть!, Синклер Эптон, Год: 1926
  6. Коралловые четки, Максвелл Жозеф, Год: 1909
  7. Лондонский пустынник. Часть I, Мак-Доно Феликс, Год: 1819
  8. Красный морской разбойник, Гофман Франц, Год: 1861
Электронная библиотека