МЕЛАНХОЛИЯ
(Сочинение женщины, которая никогда не бывала в меланхолии)
Каролина П.
ПРИМЕЧАНИЯ
В. Киселев
Меланхолия, Пихлер Каролина, Год: 1808
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах.
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 1.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Я была высока ростом, имела светлые волосы, бледное лицо, голубые глаза и наружность спокойную, меня уверяли в то время, когда начали уверять во многом, что я имею вид меланхолический. Девушка пятнадцати лет думает весьма много о том, что ей говорят, и никогда не воображает, чтобы могли с нею говорить не подумавши. Я начала уважать меланхолию именно потому, что она замечена была во мне другими, радовалась, что имела в себе такое необыкновенное достоинство, наконец старалась приобресть яснейшую идею о меланхолии, чтобы при случае, когда начнут восхищаться моим меланхолическим видом, иметь некоторое понятие о той приятности, которой целый свет во мне удивлялся.
Это случилось со мною в начале зимы: открылись балы, и я забыла на время о меланхолии. Делиль говорит правду: меланхолия не любит ни шума, ни собраний блестящих1, по крайней мере, я в этом уверена по собственному опыту. При первом контредансе исчезал во мне тот милый меланхолический вид, которым пленяла я других, и в промежутках танцев, в минуту принужденного отдыха, когда я должна была сидеть на софе, потому что никому не приходило в голову со мною танцевать, на лице моем написаны были, вместо меланхолии, скука, нетерпение, беспокойство. Скажу откровенно, что в большом свете все чувства, будучи слишком быстры и следуя одно за другим чрезвычайно поспешно, противны меланхолии, требующей простора, времени, приготовления, кто хочет иметь ее, тот, можно сказать, должен к ней расположить себя так точно, как бы он располагался спать: по крайней мере, положение меланхолика не должно быть ни слишком видное, ни слишком приятное, ни слишком неприятное и меньше всего беспокойное: всякое волнение уничтожает ее, и я уверена, что в почтовой коляске так же не легко погрузиться в меланхолию, как и заснуть покойным сном.
В конце декабря поехала я в деревню с моим отцом, который по делам своим принужден был оставить Париж: не подумайте, чтобы я нашла меланхолию в древнем, почти развалившемся замке, почтенной обители моих предков — я нашла в нем одну ужасную скуку. И было ли мне время подумать о меланхолии! Я сожалела, печалилась, желала, мучилась беспокойством. В пасмурный день ожидала светлого, в холодный зябла, в бурный и ветреный, когда готические окна нашего замка ужасно стучали, боялась, зябнуть, бояться не иное что, как просто зябнуть, и бояться — то ли называется быть в меланхолии, которой действия никогда не могут быть выражены словами? По крайней мере, горести, которые можно назвать по имени, и впечатления, в которых мы можем дать себе отчет, нимало не составляют меланхолии. Словом сказать, я провела в старом замке целую зиму, не меланхолическую, но чрезвычайно печальную.
Наконец пришла весна, и вместе с весною явился в нашей темнице один молодой человек, прекрасный собою и очень любезный: без него, может быть, и весна, и зелень, и воды, и пение птиц познакомили бы меня с меланхолиею, но так случилось, что я и он были неразлучны, везде — и на зеленых лугах, и на берегу вод, и в роще, где пели птицы! Я чувствовала в себе новую живость, была в волнении, в беспокойстве, старалась его занимать, искала его взоров, с чувством слушала каждое слово его, давала особенный смысл каждому его движению, каждая наступающая минута казалась мне счастливее протекшей, я упреждала время и, призывая будущее, была привязана всею душою к прошедшему, в его отсутствии думала я об одном его возвращении, и думала беспрестанно: уверяют, что любовь неразлучна с меланхолиею! Любовь довольная и еще постоянная — верю! Она уже не имеет нужды в надежде, еще незнакома с раскаянием и забавляет себя меланхолиею {Извините, милостивая государыня! То чувство, которое почитали вы любовию, кажется нам, было не иное что, как сильное желание нравиться. После печальной зимы и скучных провинциальных лиц явление весны и с нею приятного парижского лица, с блестящими, красноречивыми глазами, с приветливою улыбкою, может показаться очаровательным. Удовольствие, которое против воли находишь в обществе молодого человека, должно быть слишком живо, когда оно непосредственно следует за скукою зимних месяцев, проведенных в пустом замке, и весьма простительно принять его за настоящую любовь: приветствия, соединенные с нежным взглядом и трогательною гармониею приятного голоса, действуют совсем иначе на сердце пятнадцатилетней девушки, нежели шум холодного северного ветра, от которого стучат готические окны и хлопают железные ставни, и мы не удивимся, если первые покажутся истинною мелодиею любви для той, которая целые три месяца осуждена была внимать одним последним. Все сии обстоятельства легко могли обмануть любезную искательницу меланхолии. Она, по совести, может нас уверять, что испытала прямую любовь, столь же естественно ей удивляться, что вместе с любовию не чувствовала она меланхолии, наконец весьма позволительно ей утверждать, что меланхолия есть прибежище любви праздной, то есть, счастливой и еще постоянной. Мы, с своей стороны, отваживаемся заметить, что любовь, разумеется истинная, та, которая объемлет сердце и не дает в нем места никакому другому чувству, и счастливая, и несчастная, неразлучна с меланхолиею, несовместною напротив с желанием нравиться — сказать кокетством было бы грубо, но говоря языком наших прародителей, которые никогда не таили правды, и основываясь на их священном правиле: тому, кто солжет, да будет стыдно, осмелимся признаться нашей остроумной сочинительнице, что истинную любовь ее почитаем истинным кокетством, следовательно, охотно увольняем ее от меланхолии. Желание нравиться — возвратимся к учтивости наших современников — оживляет, приводит в волнение, в беспокойство, следовательно, не дает места меланхолии, тихой, ограничивающей душу тем единственным чувством, которым она полна, которое для нее дорого, от которого она отделиться не в силах. Любовь, и счастливая, и несчастная (выключаю одно несчастие мучительной ревности), до тех пор, пока она остается любовию, необходимо соединена с меланхолиею. Меланхолия не есть ни горесть, ни радость: я назвал бы ее оттенком веселия на сердце печального, уныния на душе счастливца. Любовь, и счастливая, и несчастная, с той самой минуты, в которую поселяется она в сердце, усиливается в нем беспрестанно, и та минута, в которую это стремление прекращается, или уничтожает ее навеки, или обращает ее в тихую, неизменяемую привязанность: в обоих случаях она теряет имя любви, и тогда только отделяется от нее меланхолия. Счастие любви есть наслаждение меланхолическое: то, что чувствуешь в настоящую минуту, менее того, что будешь или что желал бы чувствовать в следующую: ты счастлив, но стремишься к большему, более совершенному счастию, следовательно, в самом твоем упоении ощутителен для тебя какой-то недостаток, который вливает в душу твою тихое уныние, придающее более живости самому наслаждению, ты не находишь слов для изображения тайного состояния души твоей, и это самое бессилие погружает тебя в задумчивость! И когда же счастливая любовь выражалась веселием? Когда не заменяла она изобильного языка ораторов томностию меланхолического взгляда, задумчивым безмолвием, чувством, неприметно разливающимся по лицу и понятным для одного только взора, тихим звуком голоса, слышным и отзывающимся в одном только сердце? Пока любовь возрастает, по тех пор она неразлучна с надеждою: надеяться и не доверять почти одно и то же, а неверная надежда в самую минуту счастия соединена с унынием меланхолии. Я говорил об одной любви счастливой, то есть разделяемой и не гонимой судьбою. Любовь несчастная, любовь, наполняющая душу, но разлученная с сладкою надеждою жить для того, что нам любезно, слишком скоро умертвила бы наше бытие, когда бы отдалена была от меланхолии, от сего непонятного очарования, которое придает неизъяснимую прелесть самым мучениям. Невидимая цепь привязывает тебя к твоей горести, в ней твое бытие, утратив ее, ты сам уничтожен, ибо все то, что прежде наполняло твою душу, вдруг исчезает… и какой любовник предпочтет мертвую пустоту сию животворному, ничем не заменяемому терзанию своей страсти? Говоря о несчастиях любви, я воображаю только одни препятствия жребия: несчастие утратить то, что украшало бы нашу жизнь, что для нас всего выше, всего святее, чему нет никакой замены, и утратить без надежды возврата, навеки — такое несчастие может отвратить душу от привязанности к жизни, ибо жизнь мила не собою, но теми привязанностями, которыми животворится наше сердце, но это самое чувство отвращения от жизни может иметь некоторую сладость, меланхолическую, драгоценную, благо единственное, сладость, заключенную в мысли, что ты любим, хотя не должен мечтать о соединении, или в мысли, которая не дает тебе счастия, но в то же время не дает и совершенно разрушиться заблуждению души твоей, в мысли, что сердце, отнятое у тебя судьбою, еще свободно, еще спокойно, еще не отдано, невозможность владеть им тебя терзает, но тайный голос тебе говорит в то же время: переменись твой жребий, и может быть, она была бы твоею! Ты призываешь смерть, ты веселишься, примечая, что жизнь твоя, в которой нет уже будущего, начинает гаснуть и наконец угасает, но разлучаясь с нею и останавливая на ней последний, меланхолический взгляд, ты говоришь: жизнь моя могла бы быть прелестна! Пока человек упрекает одну только судьбу, по тех пор остается ему некоторая обманчивая надежда на перемену: и в сих-то упреках, и в сем-то обманчивом ожидании перемены заключено тайное меланхолическое наслаждение, которое самую горесть делает для него драгоценною. Но если мысль о взаимности, существующей или только возможной, отдалена от любви, тогда исчезает и то, что в самой горести было усладительно для сердца: ты чувствуешь одно утомительное отвращение от жизни, говоря самому себе: я для нее ничто, никогда бытие мое не будет необходимо для ее счастия, ты ощущаешь себя слишком одиноким, оставленным, самое уважение к самому себе некоторым образом теряется: оскорбительная мысль быть ничем для того существа, в котором заключается для нас все, уничтожает самих нас перед собственными нашими глазами, ты расстаешься с жизнию без сожаления, равнодушный, уверенный, что в ней ничто не может уже перемениться, что никакие обстоятельства не дадут тебе единственного, незаменяемого счастия: любви существа любимого. Вот единственный случай, в котором меланхолия разлучается с любовию и уступает место унынию мрачному, во всяком другом — выключаю одно мучительное состояние ревности — они нераздельны. Итак, любезная искательница меланхолии, говоря, что не имела ее вместе с любовию, доказывает нам только то, что она — не любила. Ж.}.
Не знаю, имела ли я настоящую любовь, но твердо уверена, что не имела и признака меланхолии.
Я никогда не забуду этого времени, которое почитаю лучшим в моей жизни: оно прошло, и прошло невозвратно. Я не сказала своей тайны: в шестнадцать лет весьма трудно скрываться, но очень легко молчать, однако признание слетело бы с языка моего, когда бы тот, который ожидал его с таким нетерпением, не вздумал предупредить меня — своею неверностию! Он меня оставил: я удивилась, начала сердиться, плакать! Называла его неблагодарным, но была бы в отчаянии, когда бы имела причину требовать от него благодарности, я радовалась, что не сказала ему ни одного решительного слова, но в то же время плакала, была в волнении, здоровье мое расстраивалось, а меланхолия не приходила! По счастию, началась революция2, она разорила меня и состарила — сильные причины забыть несчастную склонность. Не скучно ли вам было нынешний день, спросил кто-то у одной женщины, которая была принужденною свидетельницею казни десяти или пятнадцати несчастных, умерщвленных Робеспьером3. Надобно признаться, что революция не позволяла нам ни скучать, ни быть в меланхолии. Тюрьма производит меланхолию только в том, кто ничего, кроме тюрьмы, не боится. Получив свободу, я могла бы легко заняться меланхолическими мыслями в маленькой моей комнате, в которой не было ничего, кроме четырех голых стен, дряхлого стола о трех ножках и глиняного ночника, если бы могла забыть, что надобно припасти что-нибудь к завтрашнему обеду. В дождливое время я досадовала, что принуждена была идти пешком, а в ясную погоду всего веселее было мне думать, что я уже не вымокну на дожде: спрашиваю, можно ли то удовольствие, которое ощущаем, избежав от страдания, назвать меланхолическим? Оно живо и столь же положительно, как и то чувство, которое заменяет: слишком знаешь, что претерпел, чтобы не знать того, чем наслаждаешься. Те, которые имеют горести слишком ощутительные, имеют и радости полные, потому-то и удовольствия черни, следуя за тяжкою работою, всегда бывают очень шумны.
Меланхолия — говорила одна умная женщина — есть выздоровление горести4, и матери своей, печали, вид имеет!5 Но эта дочь тогда только может быть наследницею матери, когда не захватят наследства ни суеты, ни заботы, а выздоровление ощутительно только для тех, которые могут выздоравливать на покое. Простые люди, сказал один светский человек, очень счастливы: они здоровы, когда не больны, то же можно сказать и о людях занятых: не будучи несчастны, они довольны. Мои обстоятельства поправились, но этим обязана я своей попечительности, и теперь одними только попечениями могу сделать свои обстоятельства еще лучшими: мысль о том, что мне остается исполнить, всегда примешивается к тому, что я могла бы чувствовать, всякое новое наслаждение пробуждает во мне надежду и усиливает желание действовать. Все мои надежды оживляются, когда я нахожусь в приятном обществе, или смотрю на ясное небо, или наслаждаюсь прекрасным видом: тогда начинаю выдумывать новые планы, размышляю о средствах, готовлюсь к успехам. Но в пасмурный день, или будучи нездорова, не могу представить себе ничего, кроме неприятностей, воспоминаю одни прошедшие свои неудовольствия, располагаю себя к новым пожертвованиям, словом, в каком бы ни была состоянии моя душа, она всегда имеет пищею что-нибудь положительное и существенное. Я никогда не имела ни желания, ни печали, не зная в точности, чего желаю и о чем печалюсь, никогда не помню, чтобы я была счастлива, не зная наверное, от чего проистекает мое счастие, и слезы мои всегда имели известную мне причину. Меланхолию можно назвать роскошью, излишком чувствительности, худым употреблением, которое делают из нее люди, которые не знают, что из нее сделать. Что же касается до меня, то я всегда знала, на что употребить свою чувствительность, я была занята во всех положениях жизни, и часто слишком несчастна, чтобы предаваться меланхолии.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 41. No 19. Октябрь. С. 161—174 — в рубрике ‘Литература и смесь’, с подписью: Каролина П., примечание (с. 164—171) подписано: Ж. В прижизненных изданиях отсутствует. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: не позднее сентября 1808 г.
Источник перевода: Mademoiselle Caroline R La mlancolie, par une femme qui aurait bien voulu en avoir [Меланхолия, От женщины, которая действительно хочет ее иметь] // Almanach des dames, pour l’anne 1808. P. 76—81. Атрибуция: Симанков. С. 108.
Перевод рассказа ‘Меланхолия’ Каролины Пихлер — часть размышлений Жуковского о природе меланхолического сознания. К этой теме он обращался постоянно с начала своего творчества (см.: Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Ученые записки Московского культурологического лицея. No 1310. Серия: Филология. Вып. 2. М., 1997. С. 111—168.). Уже в ранних прозаических опытах ‘Мысли при гробнице’ (1797), ‘Жизнь и источник’ (1798) меланхолия определяет миросозерцание лирического героя. Споры в Дружеском литературном обществе (речи Ан. И. Тургенева, А. Ф. Мерзлякова, А. С. Кайсарова) помогли Жуковскому сформировать оригинальную концепцию этой сентиментальной категории (речь ‘О счастии’), воплотившуюся в его элегическом творчестве (‘Сельское кладбище’, ‘Вечер’ и др.).
Обращение к рассказу Каролины Пихлер явилось способом романтического переосмысления меланхолии. Каролина Пихлер (урожденная фон-Грейнер, 1769— 1843) — плодовитая немецкая писательница, собрание сочинений которой составляет около 60 томов. В число ее произведений входят ‘Leonore’ (1804), ‘Agathokles’ (1808), ‘Die Grafen von Hohenberg’ (1811), ‘Die Rache der Elfen’ (1814), ‘Die Neben-buhler’ (1821), ‘Frauenwrde’ (1819), ‘Die Belagerung Wiens im J. 1783’ (1824), ‘Die Schweden in Prag’ (1827), ‘Biblische Idyllen’ (1812), ‘Gedichte’ (1822). Собрания ее сочинений выходили в свет отдельными томами в 1820—1844 и 1828—1844 гг.
Произведения К. Пихлер были популярны и в России. Ее сентиментальные повести, наряду с произведениями Жанлис и Августа Лафонтена, довольно часто переводились для журналов (Библиотека для чтения. 1823. Кн. 7, Дамский журнал. 1823. Ч. 2. No 7—10, No 21—24). В 1814 г. на русский язык был переведен ее роман ‘Агафоклес, или Письма, писанные из Рима и Греции в начале 4-го столетия’. К 1820—1830-м гг. отношение к творчеству К. Пихлер меняется, оно воспринимается как излишне сентиментальное, устаревшее, ‘…романы Каролины Пихлер, Августа Лафонтена и Коцебу, — замечала в своих воспоминаниях А. О. Смирнова-Россет. — Знаете ли вы всю эту бурду на розовой воде, настоящая немецкая кухня?’ (Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 237).
Рассказ ‘Меланхолия, сочинение женщины, которая никогда не бывала в меланхолии’ был попыткой К. Пихлер переосмыслить популярную сентиментальную категорию в духе ‘здравого смысла’ бидермайера. Повседневная жизнь с ее законами, психология ‘естественной’ натуры, водоворот исторических обстоятельств не благоприятствуют развитию у героини меланхолии, которая в итоге объявляется ‘роскошью, излишком чувствительности, худым употреблением, которое делают из нее люди, которые не знают, что из нее сделать’.
Свой перевод рассказа Жуковский спроецировал на отечественную меланхолическую традицию, введя несколько отсылок к произведениям H. M. Карамзина и своим собственным. В литературе 1800-х гг. неоднократно появлялись критические выпады в сторону излишней чувствительности, в том числе увлечения меланхолией, самые известные из которых принадлежали А. С. Шишкову (‘Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка’, 1803). Тем самым полемика с К. Пихлер, развернувшаяся в обширном примечании Жуковского, была опосредованной полемикой и с попытками отечественных литераторов интерпретировать меланхолию как болезненное, противоестественное явление.
В сравнении с ранними произведениями, посвященными этой теме, близкими к карамзинской концепции, примечание к ‘Меланхолии’ имеет новый, уже романтический характер, отразивший французские (Ф. Шатобриан) и немецкие (Жан-Поль) влияния. Тщательно объяснив отличие меланхолии от душевных движений, вызываемых естественными жизненными обстоятельствами, Жуковский истинный ее смысл видит в стремлении к бесконечному, невыразимому в своей полноте бытию: ‘…то, что чувствуешь в настоящую минуту, менее того, что будешь или что желал бы чувствовать в следующую: ты счастлив, но стремишься к большему, более совершенному счастию, <...> ты не находишь слов для изображения тайного состояния души твоей, и это самое бессилие погружает тебя в задумчивость!’
Дальнейшее развитие эта концепция найдет в творчестве Жуковского 1820— 1840-х гг., с одной стороны, испытав влияние романтического отчуждения, ‘мировой скорби’ (Д. Г. Байрон), а с другой — напитавшись культурно-историческим материалом (идеи Ф. Шатобриана, Ж. де Сталь, В. Гюго о меланхолии в христианском миросозерцании). Итоговое воплощение ‘философия грусти’ Жуковского нашла в переводе ‘Одиссеи’ и в статье ‘О меланхолии в жизни и в поэзии’ (1846).
1 Делиль говорит правду: меланхолия не любит ни шума, ни собраний блестящих... — Реминисценция из поэмы ‘L’Imagination’ Ж. Делиля, фрагмент которой в 1800 г. перевел Н. М. Карамзин под названием ‘Меланхолия’ (ВЕ. 1802. No 1).
2 …началась революция… — Великая французская революция 1789—1793 гг.
3...казни десяти или пятнадцати несчастных, умерщвленных Робеспьером. — Максимилиан Мари Исидор Робеспьер — автор декрета о чрезвычайных мерах (1793), одной из которых стали массовые преследования и казни лиц, обвиняемых в контрреволюционных замыслах.
4 Меланхолия — говорила одна умная женщина — есть выздоровление горести… Цитата из повести Жанлис ‘Меланхолия и воображение’. Жанлис (1746—1830), французская писательница, педагог. В конце XVIII — первые десятилетия XIX в. нравоучительно-сентиментальные повести и романы Жанлис активно переводились русскими литераторами, в том числе Н. М. Карамзиным и В. А. Жуковским.
5 …и матери своей печали вид имеет!… — Строка из стихотворения ‘Меланхолия’ H. M. Карамзина (см. выше).