МЕЧТАТЕЛЬ ІОСИФЪ.
Разсказъ И. Зангвилля.
Переводъ съ англійскаго А. Н. Рождественской.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Мечтатель Иосиф, Зангвиль Израэль, Год: 1899
Время на прочтение: 42 минут(ы)
— Пора, Рахиль, намъ нельзя ждать дольше,— сказалъ Манассія спокойнымъ, но недопускающимъ возраженія тономъ.— Скоро ужъ полночь.
Рахиль удержала подступавшія къ горлу рыданія и стала благоговйно слушать благодарственныя молитвы, которыя заплъ ея мужъ. Но на этотъ разъ она не испытывала радости при воспоминаніи о томъ, какъ Богъ отцовъ ея спасъ народъ еврейскій отъ эллиновъ и храмъ ихъ отъ оскверненія. Мысли ея были заняты другимъ. Она думала о своемъ сын, о своемъ ученомъ сын, и сердце ея замирало отъ страха. Въ первый разъ еще не принимаетъ онъ участія въ религіозныхъ обрядахъ, которые исполняетъ каждая еврейская семья во время праздника Обновленія. Почему же не пришелъ онъ домой? Что длаетъ онъ за воротами Гетто,— въ этомъ огромномъ, мрачномъ Рим? Что заставило его нарушить папскую буллу, да еще въ эту ночь — самую страшную изъ всхъ ночей года, когда, по странному совпаденію, христіане празднуютъ Рождество своего Спасителя?
Затуманенными отъ слезъ глазами смотрла она на строгое, суровое лицо своего мужа, на его сдые разввающіеся волосы и бороду, придававшіе ему что-то величественное. На немъ былъ длинный, до пятъ, плащъ съ капюшономъ, а подъ нимъ стянутая поясомъ темная, поношенная одежда. Еврейскій совтъ шестидесяти требовалъ отъ своихъ членовъ самой строгой простоты въ костюм и не позволялъ имъ одваться, подобно римлянамъ, въ богатыя пурпурныя одежды. Христіанство запрещало евреямъ подражать синьорамъ въ образ жизни, а еврейство — соперничать съ ними въ роскоши.
На стол стоялъ высокій серебряный канделябръ, въ которомъ было вставлено девять восковыхъ свчей. Манассія взялъ еще одну, добавочную свчу и сталъ зажигать ихъ.
‘Благословенъ Господь Богъ нашъ, Владыка вселенной,— заплъ онъ,— освятившій насъ своимъ закономъ и повелвшій намъ зажигать свтъ Хануки (Обновленія)!’ — Рахиль присоединилась къ нему и прерывающимся отъ волненія голосомъ докончила строфу:— ‘Хвала теб, о, моя опора, скала моего спасенія! Возстанови домъ молитвы и тамъ вознесу я теб благодареніе. А когда ты истребишь богохульствующихъ враговъ, я довершу обновленіе жертвенника пніемъ псалмовъ и священныхъ псенъ’.
Рахиль машинально произносила эти слова, но не вникала въ ихъ смыслъ. Ей представлялись мрачныя, освщенныя масляными фонарями улицы Рима. Врне всего, что сбиры схватили ея сына. А можетъ быть на него напали убійцы? Ихъ такъ много въ этомъ страшномъ город! Положимъ, сравнительно съ другими городами, Римъ представляетъ боле безопасное убжище для евреевъ, которые какимъ-то чудомъ — еще боле очевиднымъ, чмъ-то, за которое они благодарятъ Бога теперь — жили съ рожденія Христа въ самомъ сердц христіанства — вчный народъ въ вчномъ город. Въ ихъ Гетто никогда не бывало такихъ ужасовъ, какъ въ Барселон, Франкфурт или Праг. Кровавыя оргіи крестоносцевъ пронеслись далеко отъ столицы креста. Въ Англіи, Франціи, Германіи христіане обвиняли евреевъ, этихъ козловъ отпущенія всхъ народовъ, въ томъ, что они отравляютъ колодцы, распространяютъ чуму, убиваютъ дтей изъ-за ихъ крови. Каждое бдствіе приписывалось имъ! Здсь же, въ Рим, на избранный народъ Божій смотрятъ только, какъ на презрнныхъ еретиковъ. Ихъ притсняютъ и унижаютъ, но — можетъ быть, благодаря сравнительной бдности римскаго Гетто — не мучаютъ и не убиваютъ. Впрочемъ, и здсь бывали убійства…
Голосъ Рахили замеръ, и она остановилась. Манассія продолжалъ пть одинъ:
‘Греки собрались и пошли противъ меня. Они разрушили стны моихъ городовъ и осквернили масло лампадъ, но оставался еще одинъ, послдній сосудъ и чудо совершилась для твоей лиліи, о Израиль! Мудрые, ученые люди установили въ память, этого праздникъ, и мы должны проводить восемь дней въ пніи и хвал Богу’.
Манассія и Рахиль были люди состоятельные и потому она была одта настолько богато, насколько это допускалось постановленіями еврейскаго совта. На ней было поношенное шелковое платье, заколотое у горла булавкой съ одной жемчужиной вмсто брошки, браслетъ на рук, гладкое безъ камня кольцо на пальц, ожерелье въ одну нитку на ше и дешевенькая стка на голов.
Она взглянула на серебряный канделябръ съ девятью свчами и глубоко вздохнула. Хорошо, еслибы у нея было многочисленное потомство, девять отпрысковъ, какъ у Миріамъ, истинной матери Израиля. Но — увы!— у нея только одна свча, одна маленькая свча. Стоитъ дунуть — она потухнетъ, и жизнь станетъ темна и мрачна!
Іосифъ не въ Гетто, въ этомъ нтъ никакого сомннія. Самъ, по своей вол, онъ никогда не причинилъ бы ей такой тревоги. Да къ тому же она, Манассія и Миріамъ побывали уже везд, гд была хоть, какая нибудь вроятность найти его. Она заходила даже въ переулки, расположенные въ низменной, болотистой мстности, гд посл разлива Тибра остается осадокъ, заражающій воздухъ, гд по десяти семействъ живутъ въ одномъ дом, а на улицахъ бродятъ, едва передвигая ноги и опустивъ головы, худые, истомленные мужчины и женщины, окруженные болзненными, полунагими дтьми. Много горя вынесли на своемъ вку Манассія и Рахиль. Но вс муки, вс страданія казались пустяками сравнительно съ той тревогой, которую испытывала она за своего сына, этого красиваго, пылкаго, черноглазаго юношу, котораго прозвала ‘Мечтателемъ’. Онъ до сихъ поръ не устроился, не занялся торговлей, допущенной въ Гетто. Ему предстояло быть впослдствіи раввиномъ. У него блестящій умъ, но онъ часто поражаетъ своихъ спокойныхъ, серьезныхъ наставниковъ, высказывая разныя странныя мысли и затрогивая то, чего совсмъ бы не слдовало касаться. Почему же онъ не такой, какъ другіе юноши? Почему плачетъ онъ надъ нечестивыми стихами испанскихъ поэтовъ, какъ плачутъ другіе при пніи молитвъ въ дни покаянія? Почему не женится онъ на Миріамъ, когда всякому видно, что она желала бы этого? Почему ставитъ онъ ни во что обычай Гетто и уклоняется отъ брака съ двушкой — брака такого естественнаго между дтьми двухъ старинныхъ друзей? Манассія и отецъ Миріамъ оба люди зажиточные и арендуютъ дома, въ которыхъ живутъ, высокіе, спокойные дома на углу Via и узенькаго переулка Delle Azzimele, гд приготовляются пасхальные опрсноки. Семья Миріамъ очень велика и занимаетъ весь домъ, но Манассія большую часть своего отдаетъ въ наемъ. Квартирныя цны очень высоки въ Гетто, да и немудрено: населеніе увеличивается и разростается съ каждымъ годомъ, а мсто для него остается все то же.
Они легли спать. Манассія настоялъ на этомъ. Вдь Іосифъ, все равно, не вернется домой раньше утра.
Не смотря на то, что Рахиль привыкла подчиняться во всемъ вол мужа, его требованіе показалось ей слишкомъ жестокимъ. Долго тянулась ночь. Рахиль не могла заснуть, и страшныя виднія, ужасныя сцены проносились передъ ея широко открытыми глазами. Наконецъ, взошло солнце и лучи его пробились между высокими, почти сплошными крышами домовъ. Вс пятеро воротъ Гетто широко распахнулись, но Іосифъ не вошелъ ни въ одни изъ нихъ. Разносчики-евреи спшили къ нимъ, нахлобучивъ свои желтыя шляпы и подталкивая ручныя телжки, нагруженныя разнымъ товаромъ и издліями, на какіе бываетъ спросъ въ праздникъ Рождества. Кром того, нкоторые изъ нихъ продавали лкарственныя травы, любовныя зелья и амулеты въ вид маленькихъ бандуръ или четырехструнныхъ лютней, для предохраненія отъ дтскихъ болзней. Манассія, лицо котораго стало еще сурове, чмъ наканун, тоже вышелъ изъ дому. Онъ запретилъ Рахили уходитъ изъ Гетто утромъ и разыскивать сына въ Рим, христіанамъ не слдовало знать, что Іосифъ нарушилъ ихъ постановленія. А, можетъ быть, попоздне онъ придетъ и самъ.
Лавка Манассіи стояла на Пьяцца Джудеа, гд сосредоточилась вся еврейская торговля. Продавали главнымъ образомъ старое платье. Торговля новыми вещами была запрещена евреямъ папской буллой, но за то въ ихъ лавкахъ можно было найти всевозможное подержанное платье, начиная съ грубой одежды абруцскаго пастуха и кончая полинявшимъ, когда-то роскошнымъ костюмомъ придворнаго щеголя. По средин площади возвышался новый фонтанъ съ двумя драконами, на которомъ была высчена благодарственная латинская надпись. Въ Тибр была грязная, мутная вода, и все населеніе Гетто ходило къ этому фонтану, въ который вода была проведена изъ водопровода Павла V. Кругомъ площади возвышалось нсколько величественныхъ полуразрушенныхъ зданій, представлявшихъ рзкій контрастъ съ жалкими жилищами евреевъ: старинный дворецъ Боккападули, громадный домъ съ высокой башней и три церкви, въ которыхъ уже не совершалось богослуженія. Высокія, массивныя ворота, которыя также запирались по ночамъ, вели на вторую Пьяцца Джудеа, гд христіане договаривались съ евреями и заключали съ ними торговыя сдлки. Это было что-то врод предмстья Гетто. Манассіи понадобилось всего нсколько минутъ, чтобы дойти до своей лавки. Via Rua, на которой стоялъ его домъ, шла параллельно Via Pescheria и рк, одинъ конецъ ея выходилъ на площадь Джудеа, а другой сбгалъ внизъ, къ воротамъ Октавія, и заканчивался у моста Quatro Сарі. Таковъ былъ Гетто въ XVI столтіи.
Скоро посл того, какъ ушелъ Манассія, къ Рахили пришла Миріамъ, чтобы справиться, вернулся ли Іосифъ. На прекрасномъ лиц ея, одномъ изъ тхъ лицъ, которыя художники предаютъ мадонн,— лежало выраженіе глубокой тревоги, а печальные глаза свтились любовью. На ней было простое шерстяное платье, безъ всякихъ украшеній, и серебряный браслетъ на рук. Рахиль сказала, что объ Іосиф нтъ до сихъ поръ никакихъ извстій, и горько заплакала. Но Миріамъ удержалась отъ слезъ и старалась успокоить встревоженную мать.
И на самомъ дл, черезъ: нсколько минут въ комнату вошелъ Іосифъ. На немъ былъ коричневый плащ и темно-желтая шляпа. Черные волосы и борода его растрепались, смуглое лицо разгорлось, глаза блестли и что-то восторженное и поэтическое было во всей его фигур.
— Рaх vobiscum!— крикнулъ онъ громкимъ, веселымъ голосомъ.
— Къ чему эта неумстная шутка, Іосифъ?— прошептала срывающимся от волненія голосомъ Рахилъ.
— Gloria in altissimus Deo и на земл миръ, въ человк благоволеніе!— продолжалъ Іосифъ.— Сегодня Рождество!— И онъ заплъ: ‘Святой старецъ Симеонъ’.
Рахилъ бросилась къ сыну и зажала ему ротъ рукою.
— Богохульство!— воскликнула она, и сроватая блдность разлилась по ея лицу.
— Ты сама богохульствуешь,— отвчалъ Іосифу, нжно отнимая ея руку.— Радуйся! Сегодня родился Христосъ, тотъ, который долженъ былъ умереть за грхи всего міра!
Слезы полились изъ глазъ Рахили.
— Мой сынъ! Онъ сошелъ ума, сошелъ съ ума! О, что они сдлали съ нимъ!
Предчувствіе не обмануло ее, но дйствительность оказалась въ тысячу разъ хуже всхъ ужасовъ, которые она воображала себ.
— Сумасшедшій? Нтъ, я скоре похожъ на человка, который только что проснулся. Радуйся, радуйся вмст со мною! Будемъ за-одно со всмъ человчествомъ, присоединимся къ всеобщей радости!
Рахиль пыталась улыбнуться сквозь слезы.— Довольно, Іосиф!— сказала она умоляющимъ тономъ.— Теперь праздникъ Обновленія, а не Пуримъ, когда люди надваютъ маски и разыгрываютъ театральныя пьесы.
— Что съ тобою, Іосифъ?— спросила Миріамъ.— Что ты двалъ? Гд ты былъ?
— А, Миріамъ, ты здсь?— сказалъ Іосифъ, теперь только увидавшій ее.— Какъ жаль, что ты не была тамъ вмст со мною.
— Гд?
— Въ собор Св. Петра. О, какая божественная музыка!
— Въ собор Св. Петра?— повторила глухимъ голосомъ Рахиль.— И ты, мой сынъ, изучающій законъ, данный намъ Богомъ, такъ осквернилъ себя?
— Нтъ, нтъ,— сказала Миріамъ, стараясь успокоить ее.— Онъ не осквернилъ себя. Вдь ты же сама разсказывала намъ, что наши отцы въ шабашъ, по вечерамъ, ходили въ Сикстинскую капеллу.
— Да, но это было въ то время, какъ Микель Анджело Буонаротти расписывалъ ее фресками и изображалъ освобожденіе Израиля. Они бывали и въ папской гробниц, гд стоитъ статуя нашего законодателя, Моисея. Я слыхала даже, что нкоторые изъ евреевъ ходили въ соборъ Св. Петра, чтобы взглянуть на витую колонну Соломонова храма, которую захватили себ эти нечестивые христіане въ наказаніе за наши грхи. Но Іосифъ пошелъ туда не для этого. Онъ присутствовалъ ни вечернемъ богослуженіи.
— Да, присутствовалъ,— мечтательно, вполголоса проговорилъ Іосифъ.— Ладонъ, свчи, изображенія святыхъ, чудно раскрашенныя окна, множество плачущихъ людей и музыка, плачущая вмст съ ними, божественная музыка, звуки которой то гремли, какъ восторженные крики мучениковъ, то наввали миръ Святаго Духа!..
— Какъ осмлился ты показаться въ собор?— спросили Рахиль.
— Никому не могло придти въ голову, что среди этой толпы есть еврей. На площади было темно, въ собор — полумракъ. Я закрылъ лицо руками и заплакалъ. Вс смотрли на роскошно одтыхъ кардиналовъ, на папу, на алтарь, никто не обратилъ вниманія на меня.
— А твоя желтая шляпа?
— Въ церкви не надваютъ шляпъ.
— И ты осмлился обнажить голову во время молитвы?
— Я совсмъ не думалъ о молитвахъ, когда шелъ туда. Мн было любопытно — мн хотлось увидать своими собственными глазами, услыхать своими собственными ушами, какъ поклоняются Христу, надъ которымъ смются мои наставники. Но когда заигралъ органъ, могучая волна звуковъ подхватила меня. Мн казалось, что они несутся снизу, къ чистому, далекому небу и замираютъ у подножія престола Божія. И тутъ я понялъ все! Я нашелъ ту смутную тревогу, ту неудовлетворенность, т неясныя стремленія, которыя такъ мучили меня, хоть я никому не- говорилъ объ этомъ. Теперь я знаю, что нужно длать, чтобы найти душевный миръ и покой.
— Что же, Іосифъ?— кротко спросила Миріамъ. Рахиль задыхалась, она не могла выговорить ни слова.
— Жертвовать собою,— тихо отвчалъ Іосифъ, и глаза его блеснули.— Страдать, добровольно отдать себя міру, умереть для самого себя въ сладостныхъ мукахъ, такихъ же сладостныхъ, какъ послднія, дрожащія ноты нжнаго дтскаго голоса, который несся къ Богу, прославляя его. О, Миріамъ! Если бы я могъ вывести нашихъ братьевъ изъ Гетто, если бы я могъ умереть, чтобы дать имъ счастье, чтобы сдлать ихъ свободными сынами Рима!
— Прекрасное желаніе, мой сынъ. Но его можетъ выполнить только Богъ.
— Да… и вра. Если мы сдлаемся христіанами, ворота Гетто упадутъ сами собою.
— Христіанами!— съ ужасомъ воскликнули въ одинъ голосъ Рахиль и Миріамъ.
— Да, христіанами!— твердо отвчалъ Іосифъ.
Рахиль бросилась къ двери и затворила ее покрпче. Она вся дрожала.
— Тсъ! протоптала она.— Довольно! Ты и такъ зашелъ слишкомъ далеко въ своемъ безуміи. О, Богъ отцовъ нашихъ! Что если кто нибудь изъ сосдей услышитъ твои слова и передастъ ихъ отцу?— И она заломила руки.
— Опомнись, Іосифъ!— съ мольбой сказала Миріамъ.— Я не изучала закона, я только женщина. Но ты — ты учился такъ много. Неужели имъ удалось обмануть тебя? Вдь ты бы могъ отвчать имъ — ты знаешь, что они искажаютъ слова нашихъ пророковъ.
— Разв и ты такая же, какъ наши братья, Миріамъ?— нжно сказалъ Іосифъ.— Они не понимаютъ. Это вопросъ сердца, а не текстовъ. Какое чувство въ моей душ самое высокое, самое божественное? Жажда самопожертвованія. Какъ же не считать божественнымъ Того, вся жизнь котораго состояла изъ самопожертвованія и мученичества?
— Оставь его, Миріамъ! Не теряй съ нимъ словъ!— воскликнула Рахиль.— О, отступникъ, котораго я родила за мои грхи! Почему огонь Божій не спадетъ съ неба и не поразитъ тебя тутъ же, на мст!
— Ты говоришь о мученичеств, Іосифъ,— продолжала Миріамъ, не обращая на нее вниманія.— Мученики мы, евреи, а не христіане. Насъ загоняютъ въ ограду Гетто, какъ скотъ. Насъ заставляютъ надвать позорную одежду, въ отличіе отъ другихъ людей. Наша страна въ рукахъ нечестивыхъ. Нашъ Талмудъ сожженъ. Намъ запрещенъ доступъ ко всмъ почетнымъ занятіямъ и должностямъ. Мы даже не имемъ права хоронить съ честью нашихъ умершихъ и выскать надписи на ихъ надгробныхъ памятникахъ.
Кроткая Миріамъ какъ бы переродилась. Лицо ея горло теперь такимъ же энтузіазмомъ, какъ и лицо Іосифа. Она напоминала Эдиь или Эсирь.
— Наша же собственная трусость навлекла на насъ это униженіе, Миріамъ. Гд мужество, одушевлявшее Маккавеевъ, которыхъ мы прославляемъ въ этотъ праздникъ Хануки? Папа издаетъ буллы, а мы подчиняемся имъ — наружно. Мы не возстаемъ противъ его постановленій, а молча стараемся обходить ихъ. Онъ велитъ намъ носить желтыя шляпы. Мы носимъ ихъ, но, мало по-малу, желтый цвтъ темнетъ, становится оранжевымъ, потомъ красноватымъ и, въ конц концовъ, мы ходимъ въ такихъ же красныхъ шапкахъ, какъ ихъ кардиналы, и такимъ образомъ нарушаемъ папскій эдиктъ. Намъ позволяютъ имть только одну синагогу. На самомъ дл у насъ ихъ пять, но он построены подъ одной крышей, и четыре изъ нихъ мы называемъ школами.
— Молчи, отступникъ!— закричала Рахиль.— Не смй говорить такихъ вещей громко! О, Боже, Боже! Чмъ провинилась я передъ Тобою?
— А какъ же иначе, Іосифъ?— сказала Миріамъ.— Разв можно разсуждать съ волками? На нихъ не подйствуютъ никакіе доводы. Насъ такъ мало: мы можемъ бороться съ ними — только хитростью.
— Но вдь мы считаемъ себя избраннымъ народомъ Божіимъ, Миріамъ. А что же мы длаемъ? Мы только бормочемъ молитвы да лицемримъ! Христіанскіе апостолы ходили по всмъ странамъ, громко проповдуя свое ученіе. Лучше недолгій героизмъ, чмъ этотъ безконечный позоръ!
Онъ упалъ на стулъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.
Мать бросилась къ нему и наклонила надъ нимъ свое мокрое отъ слезъ лицо.
— Слава Богу! Слава Богу!— воскликнула она.— Его безуміе прошло!
Онъ не отвчалъ. У него не было силъ продолжать этотъ разговоръ. Наступило долгое, таинственное молчаніе.
— Гд же провелъ ты ночь?— наконецъ, спросила Рахиль.
— Во дворц Аннибала де Франчи.
Миріамъ вздрогнула.
— У отца прекрасной Елены де Франчи?— сказала она.
— Да,— отвчалъ, красня, Іосифъ.
— А какъ же ты попалъ въ такой роскошный домъ? Какъ очутился ты подъ крышей приближеннаго папы?— снова спросила Рахиль.
— Разв я не разсказывалъ теб, что мн удалось оказать небольшую услугу его дочери во время карнавала? Надвъ маску, она пошла на Корсо, попала въ толпу, и ее чуть не задавили обезумвшіе буйволы, которые неслись изъ ипподрома.
— Нтъ, ты не разсказывалъ мн этого,— отвчала, покачавъ головою, Рахиль.— Но твои слова о карнавал напомнили мн о томъ, что христіане заставляютъ насъ принимать участіе въ бгахъ, какъ животныхъ.
Іосифъ не обратилъ вниманія на ея намекъ.
— Синьоръ де Франчи готовъ былъ сдлать для меня многое,— продолжалъ онъ,— но я ограничился только тмъ, что попросилъ позволенія пользоваться его богатой библіотекой. Христіане запрещаютъ намъ книги, и ты знаешь, какимъ лишеніемъ это было для меня. Посл того я часто ходилъ въ библіотеку синьора де Франчи, сидлъ тамъ, читая, цлые дни и, только услыхавъ благовстъ къ вечерней служб, вспоминалъ, что пора возвращаться въ Гетто.
— А! Они, конечно, хотли совратить тебя!
— Нтъ, мы никогда не говорили о религіи.
— А вчера ты, должно быть, черезъ-чуръ углубился въ чтеніе?— спросила Миріамъ.
— Да, ты права.
— Но почему же Елена не напомнила теб?.
На этотъ разъ вздрогнулъ Іосифъ. Однако, онъ отвчалъ совершенно спокойно:
— Мы вмст читали Тассо. Она очень образована. Иногда она переводитъ мн Платона и Софокла.
— А ты, нашъ будущій раввинъ, слушаешь?— воскликнула Рахиль.
— Въ этихъ сочиненіяхъ нтъ ни слова о христіанств, да они и не удовлетворяютъ меня. Галеви сказалъ правду: ‘Не касайся мудрости грековъ’.
— И ты сидлъ рядомъ съ ней во время службы?— спросила Миріамъ.
— Нтъ, она не была въ собор.
Маріамъ повернулась и пошла къ двери.
— Теперь, когда я знаю, что съ тобой не случилось никакого несчастья, Іосифъ, мн больше нечего длать здсь. Да хранитъ тебя Богъ!
Она тяжело вздохнула и поспшно вышла изъ комнаты.
— Бдная Миріамъ!— сказала Рахиль.— Мы можемъ вполн положиться на эту добрую, любящую двушку. Она никому не скажетъ ни слова о твоемъ богохульств.
Іосифъ вскочилъ съ мста.
— Не скажетъ ни слова! Да я готовъ громко, съ крышъ домовъ, повторить все, что говорилъ!
— Молчи! Молчи!— прошептала встревоженная мать.— Что если сосди услышатъ тебя?
— Ну, что же? Я только этого и желаю.
— Твой отецъ можетъ придти каждую минуту — онъ безпокоится о теб.
— Я пойду къ нему самъ и успокою его.
— Нтъ, я не пущу тебя!— Она схватила его за плащъ.— Поклянись мн, что ты пощадишь его и не будешь богохульствовать при немъ! Онъ не вынесетъ этого — онъ подниметъ на тебя руку, и ты упадешь мертвый къ его ногамъ!
— Разв ты хочешь, чтобы я лгалъ ему? Онъ долженъ знать все, что я говорилъ теб.
— Нтъ, нтъ! Скажи ему, что ты опоздалъ, что ворота были заперты, и теб пришлось скрываться.
— Онъ долженъ узнать истину. Я пойду и разскажу ему все.
Онъ вырвалъ у нея изъ рукъ плащъ и выбжалъ изъ комнаты.
Рахиль сла на полъ и въ смертельной тревог стала раскачиваться то взадъ, то впередъ. Медленно проходили тяжелые, мучительные часы. Никто не возвращался — ни мужъ, ни сынъ. Она представляла себ страшную сцену, которая происходитъ между ними, и дрожала отъ ужаса. Около полудня она встала и машинально, какъ во сн, стала готовить обдъ мужу. Онъ не отступилъ отъ привычки, усвоенной въ теченіе долгихъ лтъ, и пришелъ домой въ свое обыкновенное время, не опоздавъ ни на минуту. Рахиль тревожно взглянула на него: лицо его, такое же спокойное, какъ и всегда, было, какъ будто, немножко блдне. Молча, какъ и слдовало по установленному обряду, вымылъ онъ руки, потомъ прочиталъ молитву и слъ за столъ. Нсколько разъ пыталась Рахиль обратиться къ нему съ вопросомъ, но слова замирали у нея на губахъ. Наконецъ, когда обдъ уже подходилъ къ концу, она ршилась сказать:
— Нашъ сынъ вернулся. Видлся ты съ нимъ?
— Сынъ? Какой сынъ? У насъ нтъ сына.— И онъ всталъ изъ-за стола.
Съ глубокой радостью приняла римская церковь въ свое лоно ученаго еврея, отъ котораго отреклись вс родные и близкіе. Она приняла его тмъ горяче, что онъ пришелъ самъ, по своему внутреннему убжденію, и отказался отъ ежегоднаго дохода, которымъ папы нердко награждали переходившихъ въ католичество евреевъ — на счетъ Гетто, обязаннаго выплачивать деньги своимъ отступникамъ. Евреевъ, для большей торжественности, крестили обыкновенно по нскольку человкъ сразу, когда же желавшихъ принять крещеніе было слишкомъ мало въ самомъ Рим, ихъ привозили изъ другихъ городовъ или замняли прозелитами турками. Въ виду важности настоящаго случая, Іосифу Бенъ Манассіи сдлали особую честь и ршили крестить его одного. Его помстили въ монастыр, и онъ сталъ изучать свою новую религію. Вс сношенія съ родными и соотечественниками-евреями были ему строго запрещены. Онъ не могъ вернуться въ Гетто, не могъ сть, пить и спать тамъ или говорить съ кмъ либо изъ евреевъ до принятія крещенія. Такъ гласилъ кардинальскій эдиктъ, виновные въ нарушеніи его подвергались бичеванію и умирали на вислиц. Каждой день Рахиль и Миріамъ, въ надежд хотя мелькомъ увидать Іосифа, ходили около монастыря. Ближе двадцати саженъ он не имли права подходить къ нему, въ противномъ случа имъ грозило наказаніе палками и ссылка. А тамъ, кто ршился бы сказать Іосифу хоть слово, передать письмо или просьбу, которая могла совратить его съ истиннаго пути, предстояло провести всю жизнь на галерамъ.
Пріхалъ Епифаній. Огромная толпа собралась въ базилик ди Латранъ и тамъ, посреди блеска, роскоши, богатыхъ пурпурныхъ одеждъ и торжественной музыки, въ присутствіи самого папы, потрясенный до глубины души Іосифъ принялъ крещеніе. Аннибалъ де Франчи былъ его крестнымъ отцомъ. Старйшій изъ кардиналовъ сказалъ рчь, въ которой указывалъ врующимъ на чудо, только что совершившееся передъ ихъ глазами, а потомъ новообращеннаго, одтаго въ блую шелковую одежду, тихо повели по улицамъ Рима, чтобы вс могли видть, что душа еретика спасена, что онъ пріобщенъ къ истинной церкви.
Восторженное, благоговйное чувство охватило Іосифа или — какъ его теперь называли — Джузеппе де Франчи, когда онъ шелъ впередъ, думая о своей братской, связи со всмъ человчествомъ… Онъ испытывалъ глубокое счастье и не замтилъ въ толп, посреди которой двигалась торжественная процессія, мрачныхъ лицъ своихъ братьевъ — евреевъ и ихъ горвшихъ ненавистью глазъ. И поздне, ночью, когда онъ горячо молился, стоя на колняхъ передъ Распятіемъ, онъ совсмъ не думалъ о той, другой церемоніи, которая происходила въ это самое время въ синагог, стоявшей на площади Храма — церемоніи, еще боле поразительной въ своей мрачности, чмъ вся пышность и роскошь католическаго собора.
Дома окружали синагогу со всхъ сторонъ, такъ что издали, снаружи, она была совсмъ незамтна. Внутри сверкала золотомъ и серебромъ вышитая завса, блестли золотые колокольчики и гранатныя яблоки, украшающія свитки закона. Одно изъ оконъ было раскрашено двнадцатью цвтами по числу колнъ израильскихъ, на двор стояла модель Іерусалимскаго храма — воспоминаніе о быломъ величіи, объ исчезнувшей слав.
Совтъ шестидесяти постановилъ свой приговоръ: Іосифъ Бенъ Манассія долженъ подвергнуться самой высшей мр наказанія. Вс евреи собрались въ синагогу и чувство благоговйнаго ужаса охватило собраніе. Посреди глубокой могильной тишины, вс подняли черные факелы, какъ-то странно засверкавшіе въ темной синагог. Потомъ затрубили въ бараній рогъ и вмст съ его рзкимъ, пронзительнымъ звукомъ пронесся по всей синагог крикъ ‘Анаема!’ Это страшное проклятіе лишало отверженнаго всхъ человческихъ правъ и при жизни, и посл смерти. Евреи бросили свои факелы и, крикнувъ ‘Аминь!’, затоптали ихъ. А Манассія, на душ котораго было также мрачно, какъ и въ темной синагог, пошелъ, едва передвигая ноги, домой и слъ на полъ рядомъ съ женою. При блдномъ свт слабо мерцавшаго, зажженнаго по покойник ночника, они стали горько оплакивать своего умершаго сына,— и горячія молитвы ихъ объ упокоеніи его души неслись къ небу надъ обезчещеннымъ Гетто.
Миріамъ, по прекрасному лицу которой текли жгучія слезы, сожгла таллисъ, вытканный ею самою для любимаго человка, который, можетъ быть, тоже полюбилъ бы ее. Потомъ пошла въ домъ Манассіи, чтобы вмст съ нимъ и его женою оплакивать умершаго, и, взявъ морщинистую руку Рахили въ свою нжную, мягкую руку, старалась утшить её.
Но для Рахили не было утшеній: она плакала о своемъ ребенк, о своемъ единственномъ сын.
Джузеппе де Франчи узналь, что евреи прокляли его, отъ Елены. Молодой двушк передала объ этомъ одна изъ ея служанокъ, которой разсказалъ обо всмъ происшедшемъ въ Гетто еврей Шлуми-шутникъ, какъ его прозвали. Онъ хитрилъ и съ христіанами, и съ евреями, обманывалъ и тхъ, и другихъ и не думалъ ни о чемъ, кром барышей.
Джузеппе улыбнулся, но улыбка его была печальна.
— Они сами не знаютъ, что длаютъ,— отвчалъ онъ.
— Твои родители оплакиваютъ тебя, какъ мертваго,— продолжала Елена.
— Они оплакиваютъ умершаго еврея, живой христіанинъ утшитъ ихъ.
— Но вдь ты не имешь права пойти къ нимъ, а они къ теб?
— Вра двигаетъ горами. Мы еще будемъ радоваться вмст въ сіяніи Спасителя: ночью — плачъ, на утро — радость.— Блдное лицо его освтилось восторженной улыбкой.
Елена съ удивленіемъ и состраданіемъ глядла на него.
— Какія странныя вещи говоришь ты, синьоръ Джузеппе!— сказала она.
— Что же тутъ страннаго? Все это просто и понятно, какъ мысль ребенка,— отвчалъ онъ, взглянувъ на нее своими задумчивыми, глубокими глазами.
Высокая, прекрасная, она походила скоре на одну изъ тхъ греческихъ статуй, которыхъ брали за образецъ тогдашніе скульпторы, чмъ на римлянку. Простая одежда изъ благо шелка обрисовывала ея стройную талію и выказывала изящныя очертанія ея фигуры. Изъ большого круглаго окна, около котораго они стояли, лился яркій солнечный свтъ. Онъ золотилъ ея волосы и испещрялъ блестящими пятнами звриныя шкуры на полу и шпалеры на стнахъ. Картины, манускрипты, бюсты и издлія изъ слоновой кости — вся эта обстановка подходила какъ нельзя больше къ ея прекрасному лицу и стройной фигур. Дрожь пробжала у него по тлу въ то время, какъ онъ смотрлъ на нее.
— Какъ же устроишь ты теперь свою жизнь?— спросила она.— Что будетъ твоей цлью?
— Самоотреченіе и жертва,— прошепталъ онъ.— Мои родители правы: Іосифъ умеръ. Его воля принадлежитъ Богу, сердце — Христу. Вся моя жизнь должна быть служеніемъ.
— Кому же будешь ты служить?
— Моимъ братьямъ, синьора.
— Они отвергли тебя.
— Но я самъ не отвергаю ихъ.
— И ты ничего, ничего не добьешься!— воскликнула она посл небольшого молчанія.— Сотни поколній старались обратить ихъ и не могли. Она такъ же упорны, не смотря на вс папскія буллы.
— Никто не пробовалъ дйствовать на нихъ любовью, синьора.
— Ты погубишь всю свою жизнь!
Онъ задумчиво улыбнулся.
— Ты забываешь, что я уже умеръ,— сказалъ онъ.
— Нтъ, ты не умеръ — горячая кровь течетъ въ твоихъ жилахъ. Скоро придетъ весна. Посмотри, какъ ярко свтитъ солнце на голубомъ неб! Ты не умрешь — ты долженъ жить и наслаждаться солнечнымъ свтомъ и красотою міра!
— Солнечный свтъ только символъ божественной любви: распускающіяся почки — знаменіе возрожденія и жизни.
— Ты грезить, синьоръ Джузеппе — грезишь съ открытыми глазами. Я не понимаю такой любви, которая отвращается Отъ всего земного, не понимаю твоей любви, допустившей тебя разбить сердце отца и матери.
На глазахъ его показались слезы.— Терпніе, терпніе!— сказалъ онъ.— Все земное проходить, какъ тнь. Не я грежу, а ты сама. Неужели не понимаешь ты, какъ призрачно здсь все — и земля, и этотъ небесный сводъ, и ослпительные лучи, которые радуютъ насъ — на короткое мгновеніе. Это солнце, каждый день поднимающееся надъ нами, только свтлый призракъ сравнительно съ вчной любовью Христа.
— Для меня твои слова — кимвалъ бряцающій!
— Это слова твоей же религіи, синьора.
— Нтъ, не моей религіи!— горячо воскликнула она.— Въ душ я совсмъ не христіанка, да и во всемъ нашемъ дом лтъ христіанъ, хотя никто не замчаетъ этого. Мой отецъ соблюдаетъ постъ, но зачитывается язычникомъ Аристотелемъ. Римъ перебираетъ четки и бормочетъ молитвы, а на самомъ дл онъ уже отршился отъ старой религіи самоотреченія. Наши процессіи, наши великолпныя празднества, наши роскошные костюмы — что во всемъ этомъ общаго съ блднымъ Христомъ, котораго ты ставишь себ идеаломъ?
— Я вижу теперь, что мн найдется дло и между христіанами,— мягко проговорилъ онъ.
— И ты не добьешься ничего!.. Художники, подмчающіе красоту во всемъ, снова внесли радость въ міръ. Правда, они длали видъ, что изображаютъ Святое Семейство, Тайную Вечерю, Распятіе и Смерть Христа, вдохновляли ихъ только прелесть и счастіе жизни. Красота человческаго тла, яркость красокъ, прекрасныя лица — все это есть даже тамъ, внизу, въ этомъ набожномъ Джіотто! Разв наши знатные синьоры не заставляли рисовать съ себя апостоловъ! Разв не они изображены на картинахъ изъ жизни святыхъ? Да, они прекрасно поняли, что религіозная живопись служитъ только предлогомъ для художниковъ. А самъ Римъ? Онъ полонъ произведеніями языческаго искусства. Лаокоонъ, Клеопатра и Венера стоятъ даже въ апельсинномъ саду самого Ватикана.
— Нтъ, это несправедливо, синьора де Франчи! Нельзя сомнваться въ божественномъ вдохновеніи, одушевлявшемъ Сандро Боттичелли въ то время, какъ онъ писалъ свою Мадонну.
— А его фрески на вилл Лемми! Если бы ты видлъ эту роскошь красокъ, эту чудную красоту формъ, ты понялъ бы, что не одна только духовная красота вдохновляетъ его.
— А Рафаэль Урбино, а Леонардо?
— Леонардо?— повторила она.— Видлъ ты его Бахуса или его фрески съ изображеніемъ битвъ? Знаешь ты послднюю картину Рафаэля? О, мы проникли въ тайну грековъ! Кого мы выше всего цнимъ и любимъ? Гомера, Платона, Софокла съ его благородной простотой. Данте солгалъ, говоря, что его проводникомъ былъ Виргилій. Поэтъ Мантуи никогда не водилъ ни одного смертнаго въ эти мрачныя области. Онъ поетъ о стадахъ и пчелахъ, о птицахъ, журчащихъ ручейкахъ и простой любви пастуховъ. А мы не желаемъ слушать его и вдыхаемъ душистый воздухъ полей, который кажется еще душисте посл дыма геенны огненной, отравлявшаго жизнь въ теченіе столькихъ столтій. Аполлонъ богъ Рима, а не Христосъ!
— Врне Аполліонъ. Это онъ довелъ Римъ до такихъ низменныхъ понятій и стремленій.
— Искусство не унижаетъ, а возвышаетъ душу. А ты самъ? Разв не наслаждался ты вмст со мною, не трепеталъ отъ восторга, смотря на чудную красоту лица на картин, на яркость и живость красокъ, на лучезарную близну статуи?
— Я считаю грхомъ любить красоту только изъ-за нея самой. Прости, если мои слова оскорбятъ тебя, но, по моему, такое обоготвореніе красоты — только для немногихъ: для живущихъ въ роскоши, для богатыхъ. А что же останется бднымъ, униженнымъ, которыхъ попираютъ ногами? Какое утшеніе дастъ такая религія имъ? Вс эти чудеса человческихъ рукъ и человческаго ума всятъ не больше соломинки сравнительно съ чистымъ сердцемъ, честнымъ поступкомъ. Время процвтанія искусствъ было всегда и временемъ упадка, синьора. Простота выше его. Если мы не будемъ, какъ дти, мы не войдемъ въ царствіе небесное.
— Небо здсь!— воскликнула она. Грудь ея судорожно поднималась, глаза сверкали. Ея волненіе сообщилось и ему. Красота Елены, красота чистой статуи, оживленной пылкостью женщины, волновала и смущала его.
— Ты права: гд Христосъ, тамъ и небо,— сказалъ онъ.— Ты съ самаго дтства привыкла къ ослпительному свту, синьора де Франчи, и теб трудно понять, что испытываютъ другіе люди. А я, ходившій до сихъ поръ въ темнот, чувствую, что пелена спала съ глазъ моихъ, что я былъ слпъ и прогрлъ. Меня мучили разные вопросы и сомннія, я былъ честолюбивъ, жаждалъ наслажденія. Теперь душевный миръ снизошелъ на меня, вс мои вопросы разршены, волненіе крови утихло. Любовь — это все. Люди должны рождаться, жить и умирать въ единеніи съ нею. Только для этого восходитъ надъ нами солнце и движутся звзды. О, мои братья!— горячо воскликнулъ онъ, поднявъ руки.— Зачмъ ходите вы на торжища? Зачмъ копите груды золота и серебра? Зачмъ гонитесь за пустыми призраками земной радости? Истинное счастье въ том, чтобы отдать всего себя Богу, быть простымъ орудіемъ Его святой воли!
Съ глубокимъ удивленіемъ смотрла на него Елена. На одно мгновеніе чувство, охватившее его, отразилось и на ея лиц. Ей какъ будто тоже хотлось испытать этотъ странный, и о понятный для нея, одушевлявшій его восторгъ.
— Это безуміе,— сказала она.— Твои братья никогда не послушаютъ тебя.
— Я буду молиться день и ночь, чтобы священный огонь коснулся моихъ устъ.
— Любовь тоже священный огонь.. Неужели ты думаешь прожить безъ нея?— Она подошла такъ близко къ нему, что прядь волосъ, спустившаяся ему на лобъ, заколебалась отъ ея дыханія… Онъ вздрогнулъ и отступилъ.
— У меня будетъ божественная любовь, синьора.
— Ужъ не хочешь ли ты сдлаться доминиканцемъ?
— Да, я твердо ршился на это.
— И монастырь удовлетворяетъ тебя?
— Онъ будетъ для меня небомъ.
— Да, небомъ, гд не женятся и не выходятъ замужъ. Что же это за религія, которая, какъ Самсонъ, опрокидываетъ устои человческаго общества?
— Нтъ, я не отрицаю брака. Онъ служитъ символомъ божественнаго союза. Но онъ не для всхъ людей. Не слдуетъ вступать въ бракъ тмъ, кто проповдуетъ слово Божіе, кто долженъ возвышать душу и распинать свое тло, какъ Христосъ. Бракъ не для монаховъ.
— Но вдь ты еще не монахъ.
— Это только вопросъ времени. Но даже не будь этого, я все-таки не женился бы.
— Не женился бы? Почему же?
— Потому что народъ мой отвергъ меня. А если я женюсь на христіанк, какъ многіе изъ обращенныхъ евреевъ, мой примръ не поведетъ ни къ чему. Про меня, какъ и про нихъ, будутъ говорить, что не свтъ христіанства, а глаза христіанской двушки заставили меня перемнить религію. Мои братья упорны и недоврчивы. Они не врятъ въ возможность обращенія не изъ-за выгодъ, а по убжденію. Многіе евреи обогатились, перейдя въ христіанство, другіе, и безъ того богатые, избавились отъ тяжелыхъ налоговъ. А я бросилъ все свое имущество и не возьму ничего. Вотъ почему я отказался отъ предложенія твоего отца,— занять какое нибудь видное мсто, я не захотлъ принять и боле скромной должности жезлоносца его святйшества. Когда братья мои узнаютъ это, когда они увидятъ, что я не могу обирать ихъ и обогащаться на ихъ счетъ, что я проповдую имъ слово Божіе безъ всякой за то платы, что я живу бдно, одинокій, они станутъ слушать меня. Можетъ быть, тогда сердца ихъ смягчатся и глаза откроются.
Онъ поблднлъ отъ волненія, и на лиц его снова появилось восторженное выраженіе. Да, вотъ его призваніе! Наконецъ-то народъ его увидитъ еврея, ставшаго истиннымъ христіаниномъ, и убдится, что его нельзя упрекнуть ни въ чемъ, нельзя заподозрить ни въ какихъ корыстныхъ побужденіяхъ. О, какое счастье взять на себя и выполнить такую высокую, святую задачу!
— А если…— Елена нершительно остановилась, а потомъ подняла глаза и взглянула на него.— А если ты полюбишь нехристіанку?
Онъ задрожалъ и, смотря въ ея ясные глаза, сжалъ руки, стараясь не поддаться могучему земному чувству, которое притягивало его, какъ мсяцъ притягиваетъ морскія волны.
— Я, все равно, вырвалъ бы изъ своего сердца эту любовь,— отвчалъ онъ глухимъ голосомъ.— Мой народъ не способенъ понять такихъ тонкихъ различій. Для него весь міръ длится на евреевъ и христіанъ.
— Кажется, мой отецъ детъ по улиц?— сказала Елена, взглянувъ въ окно.— Да, это его турецкая лошадь. Ну, я уйду. Яркій солнечный свтъ совсмъ ослпилъ меня.
Она подошла къ двери, не глядя на него.
— Сердце мое всегда будетъ съ тобою, что бы ты ни выбралъ,— сказала она, вдругъ обернувшись къ нему.— Только подумай. хорошенько прежде, чмъ наднешь клобукъ и одежду, которые, говоря твоимъ языкомъ, служатъ символомъ всего мрачнаго и непривлекательнаго. Аддіо!
Онъ подошелъ къ ней и, наклонившись, поцловалъ ея руку.
Она не отняла ее.
— Чувствуешь ли ты въ себ достаточно силы для саржи и веревки, Джузеппе?— мягко спросила она.
Онъ выпрямился, не выпуская ея руки.
— Да, ты вдохновишь меня, Елена. Мысль о твоей чистот сдлаетъ меня самого чистымъ и не допуститъ до паденія.
— Я не могу вдохновлять на смерть,— сказала она, отдернувъ руку.— Я могу внушать только любовь къ жизни.
— Это не смерть,— прошепталъ онъ.— Не смерть, а воскресеніе и жизнь.
Когда онъ поднялъ голову, Елена уже исчезла. Онъ упалъ да колни и забылся въ горячей, страстной молитв.
Еще прежде, чмъ Джузеппе принялъ монашескій обтъ, онъ сказалъ пробную проповдь ‘для евреевъ’, но не въ церкви, а въ большой часовн, около Гетто. Присутствіе еретиковъ осквернило бы церковь, и даже изъ часовни были вынесены вс священныя книги и иконы. Слухъ о краснорчія новообращеннаго разнесся по городу, и потому на его проповдь собралась многочисленная публика. Тутъ былъ Аннибалъ де Франчи и множество знатныхъ христіанъ въ роскошныхъ золотыхъ плащахъ и украшенныхъ лентами шляпахъ. Но изъ евреевъ пришелъ только одинъ — Шлуми-шутникъ. Полагаясь на свою хитрость и ловкость, онъ надялся избгнуть наказанія за свой проступокъ и даже извлечь изъ него кое-какія выгоды. Онъ разскажетъ обо всемъ, происходившемъ въ часовн, старйшинамъ еврейской общины, которые, по свойственному человку любопытству, съ удовольствіемъ выслушаютъ его, и ему удастся разъ или два отлично пообдать. Шлуми былъ человкъ изобртательный, и очень многое сходило ему съ рукъ. Одно время онъ ходилъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ въ красной шляп. А когда христіане привлекли его къ отвту, онъ сталъ уврять, что былъ въ желтой шляп, а красную надлъ поверхъ ея только для того, чтобы покупатели могли судить о его товар и видли, какія шляпы онъ продаетъ.
Но на этотъ разъ Джузеппе былъ очень доволенъ, увидвъ его.
— Шлуми страшный болтунъ,.— подумалъ онъ.— Онъ разбросаетъ смена и, можетъ быть, они взойдутъ.
На другой день, вечеромъ новый проповдникъ шелъ по улиц Лепеда, около доминиканскаго монастыря. Кто-то дотронулся до его плаща. Онъ обернулся.— Миріамъ!— съ изумленіемъ воскликнулъ онъ, отступая отъ нея.
— Я пришла къ теб, Іосифъ,— сказала она.
— Ко мн? Разв ты не знаешь, что меня прокляли, что я отверженный? Посмотри, нтъ ли поблизости кого изъ евреевъ?
— Все равно. Мн нужно поговорить съ тобою.
— Но вдь и тебя проклянутъ?
— Мн нужно поговорить съ тобою.
Глаза его заблестли.— А, ты тоже вришь!— радостно воскликнулъ онъ.— На тебя сошла благодать!
— Нтъ, Іосифъ, этого никогда не будетъ. Я люблю вру нашихъ отцовъ. Можетъ быть, я поняла ее лучше, чмъ ты, хоть и не изучала священныхъ книгъ. Я понимаю ее только сердцемъ.
— Такъ зачмъ же ты пришла? Спустимся внизъ, къ Колизею. Тамъ не такъ многолюдно, и наши братья рдко заходятъ туда.
Они свернули съ шумной улицы, по которой съ грохотомъ неслись экипажи, прозжали верхомъ знатные синьоры, окруженные блестящей свитой, проходили водовозы съ своими ослами, носильщики и забіяки-солдаты, которые могли обратить вниманіе на красоту Миріамъ и не задумались бы оскорбить ее, замтивъ, что у нея на голов золотая повязка. Іосифъ и Миріамъ дошли молча до арки Тита. Тутъ они оба остановились. Барельефъ свтильника храма, какъ трофей побды, украшалъ эту тріумфальную арку, и потому ни одинъ еврей никогда не проходилъ черезъ нее. Титъ давно уже умеръ, имперія его пала, но воспоминаніе о томъ времени до сихъ поръ еще живо въ сердцахъ евреевъ.
Яркіе лучи заходящаго солнца падали на разрушенные храмы древнихъ боговъ и на заросшій травой римскій форумъ. Красный, какъ кровь, отблескъ сверкалъ на самой высокой части Колизея, за которой устраивались когда-то, для развлеченія властелиновъ міра, бои зврей и людей. Остальная часть гигантской развалины была въ тни.
— Здоровы ли мои родители?— спросилъ Іосифъ.
— И у тебя хватаетъ духу спрашивать о нихъ? Твоя мать плачетъ цлые дни. А когда приходитъ твой отецъ, она становится такой же каменной, какъ и онъ. Онъ — старйшина синагоги! А ты — ты опозорилъ его сдые волосы и сведешь его въ могилу!
Іосифъ сдержалъ рыданіе.— Страданіе очищаетъ, Миріамъ,— сурово сказалъ онъ.— Это бичъ Божій.
— Не обвиняй Бога въ жестокости. Я ненавижу тебя!— воскликнула она.— Правда ли, что ты хочешь сдлаться доминиканцемъ? Шлуми-шутникъ распустилъ этотъ слухъ въ Гетто.
— Да, Миріамъ. Я постригусь и очень скоро.
— Какъ же можешь ты быть монахомъ? Вдь ты любишь женщину.
Онъ остановился и вздрогнулъ.
— Что говоришь ты, Миріамъ?
— Не выдумаешь ли ты отрицать это? Я знаю ее. Я знаю твою любовь къ ней. Это Елена де Франчи.
— Нтъ, я не люблю никакой женщины,— отвчалъ онъ, поблднвъ отъ волненія.
— Ты любишь Елену.
— Почему ты такъ уврена въ этомъ?
— Я сама женщина.
Они тихо пошли дальше.
— И это все, что ты хотла сказать мн?
— Нтъ не все. Я хотла посовтовать теб жениться на ней и быть счастливымъ.
— Я не могу, Миріамъ. Ты не понимаешь меня.
— Не понимаю? Я могу прочитать вс твои мысли, такъ же легко, какъ ты читаешь законъ — безъ гласныхъ буквъ. Ты думаешь, что мы, евреи, будемъ съ презрніемъ указывать на тебя пальцами, что мы сочтемъ причиной твоего отступничества не любовь къ Распятому, а любовь къ Елен, что мы не будемъ слушать твоихъ проповдей?
— А разв не такъ?
— Такъ.
— Въ такомъ случа…
— Но то же самое будетъ всегда, что бы ты ни длалъ. Разржь себя на куски, и евреи все-таки не поврятъ ни теб, ни евангелію. Я одна врю въ твою искренность, но смотрю на тебя, какъ на безумнаго: ты черезъ чуръ много учился и разумъ твой помраченъ. Послушай меня, Іосифъ. Вс твои мечты не приведутъ ни къ чему. Евреи ненавидятъ тебя. Они называютъ тебя Аманомъ и будутъ очень довольны, если тебя повсятъ, какъ его, на высокомъ дерев. Память о теб переживетъ тебя. Потомки наши въ третьемъ и четвертомъ поколніи будутъ съ проклятіемъ произносить твое имя. Какъ не въ силахъ ты сдвинуть съ мста семь холмовъ Рима, такъ не сдвинешь и евреевъ. Они стояли слишкомъ долго.
— Да, стояли, какъ камни. Но я смягчу ихъ сердца и спасу ихъ.
— Ты не сдлаешь имъ ничего, кром зла…! Подумай лучше о себ и спасай себя. Женись на этой двушк и будь счастливъ.
Онъ взглянулъ на нее.
— Будь счастливъ,— повторила она.— Не жертвуй своей жизнью пустому призраку. Будь счастливъ. Это послднія слова, съ которыми я обращаюсь къ теб. Съ этихъ поръ я, какъ истинная дочь моего народа, буду повиноваться постановленіямъ совта и, если бы я была матерью, я научила бы дтей моихъ ненавидть тебя такъ же, какъ ненавижу сама… Миръ теб…
Онъ схватилъ ее за платье — Еще минуту! Я хочу поблагодарить тебя, хоть и не могу послдовать твоему совту: завтра я уже буду принятъ въ святое братство.— Въ блдномъ полумрак угасающаго дня лицо его засіяло какимъ-то неземнымъ свтомъ.— Но какъ ршилась ты на такой рискъ? Почему пришла ты сказать мн, что ненавидишь меня?
— Потому что я люблю тебя. Прощай!
Она повернулась и быстро пошла отъ него.
Онъ протянулъ къ ней руки. На глазахъ его показались слезы.
— Миріамъ, Миріамъ!— воскликнулъ онъ,— Вернись,— ты также христіанка! Вернись, моя возлюбленная сестра во Христ!
Пьяный доминиканецъ споткнулся и упалъ въ его объятія.
Евреи не приходили слушать фра Джузеппе. Все его страстное краснорчіе пропадало даромъ, такъ какъ на его проповди собирались только христіане и новообращенные. Напрасно бралъ онъ свои доводы изъ талмуда, употребляя оружіе талмудистовъ противъ нихъ же самихъ: они не являлись. Не пришли они даже и посл того, какъ онъ, при помощи кабалистическихъ вычисленій, доказалъ, что о пап и его высокомъ назначеніи предсказывалось еще въ Ветхомъ завт. Только на улицахъ видлъ онъ мрачныя лица своихъ братьевъ. Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Наконецъ, ослабвшій, измученный, онъ, въ минуту отчаянія, ршился просить папу, чтобы онъ употребилъ свою власть и принудилъ евреевъ ходить на его проповди.
Папа принялъ его въ постели. Онъ былъ не совсмъ здоровъ, но очень весело болталъ съ саламанкскимъ епископомъ и прокураторомъ казначейства о забавныхъ подробностяхъ неудачи, постигшей французскаго посла. Блдное лицо его было лицомъ ученаго, но выраженіе энергіи указывало на привычку къ дятельности. Джузеппе робко остановился около двери и не ршался тронуться съ мста, пока одинъ изъ внятныхъ синьоровъ, бывшихъ въ комнат, не веллъ ему подойти поближе: Съ глубокимъ благоговніемъ подошелъ онъ къ постели и, преклонивъ колна, поцловалъ ногу папы. Потомъ онъ всталъ и объяснилъ, въ чемъ дло. Но глаза католическаго міра отнесся не совсмъ милостиво къ его просьб и нахмурилъ брови. Онъ былъ очень умный, ученый человкъ, высокій покровитель наукъ и искусствъ. Не подражая другимъ государямъ, онъ всегда относился къ евреямъ сравнительно мягко. Все его рвеніе было направлено на иностранную политику, что отчасти вредило его популярности въ самомъ Рим.
Въ то время, какъ фра Джузеппе горячо отстаивалъ свою мысль и уврялъ, что ему такъ же легко будетъ играть на сердцахъ евреевъ, если только они услышать его, какъ Давиду на струнахъ арфы, въ спальню внесли на серебряномъ блюд завтракъ. Хоть кушанья и готовились на папской кухн, одинъ изъ присутствующихъ, спеціально назначенный для этого, попробовалъ ихъ вс, для нагляднаго доказательства, что въ нихъ нтъ яду, а Джузеппе, по знаку папы, отошелъ въ сторону.
Завтракъ продолжался очень долго и съ довольно большими перерывами. Пришелъ капельмейстеръ папскаго оркестра за инструкціями по поводу назначеннаго на первое августа концерта въ Феррагосто, приходили и другіе, но больше всего задержали его святйшество два ювелира, которые принесли разныя драгоцнныя вещи и модели застежки для папскаго облаченія. Джузеппе волновался и выходилъ изъ себя въ то время, какъ святой отецъ, надвъ очки, внимательно разсматривалъ большую серебряную вазу, въ которую должны были падать крошки съ его стола, и любовался ея чеканными ручками и гирляндой изъ листьевъ. Другая, парная ваза, которая должна была стоять въ буфет и предназначалась для воды, была украшена чуднымъ изображеніемъ св. Амвросія, поражающаго аріанъ. Наконецъ, одинъ изъ ювелировъ ушелъ, получивъ отъ папскаго датарія цлую груду золотыхъ монетъ, но другой пробылъ невыносимо долго. Его святйшеству очень понравилась его восковая модель, и онъ нсколько разъ высказывалъ свое одобреніе, любуясь барельефнымъ изображеніемъ Бога Отца и громаднымъ брилліантомъ, приходившимся какъ разъ по средин застежки.
— Поспши со своей работой, сынъ мой,— сказалъ онъ, ршившись, наконецъ, отпустить ювелира.— Мн бы хотлось самому надть эту застежку прежде, чмъ я умру.
Онъ поднялъ свое сіяющее восторгомъ лицо и увидалъ Джузеппе.
— Теб нужно еще что нибудь, фра Джузеппе?— сказалъ онъ.— Ахъ да, вспомнилъ! Теб хочется проповдывать твоимъ упрямымъ соотечественникамъ. Ну, что же? Это вполн понятное и похвальное желаніе. Луиджи, напомни мн завтра объ этой булл.
Лицо фра Джузеппе вспыхнуло и глаза его заблестли. Онъ снова упалъ на колни у ногъ папы и, цлуя ихъ, нсколько разъ несвязно выражалъ свою благодарность. Потомъ, низко опустивъ голову, онъ дошелъ до двери и, вполн счастливый, вернулся въ свой монастырь.
На другой день былъ обнародованъ новый эдиктъ. Евреямъ велно было собраться на первую же проповдь фра Джузеппе. О, съ какимъ нетерпніемъ ждалъ онъ вечера субботы, какую великолпную проповдь готовилъ онъ! Евреи, непремнно придутъ. ‘Выраженія, въ которыхъ составленъ эдиктъ, такъ точны и опредленны, что имъ нельзя будетъ обойти его. Да они и всегда начинаютъ съ того, что безпрекословно подчиняются всмъ постановленіямъ и только нсколько времени спустя ршаются на молчаливое, апатичное сопротивленіе’.
Эдиктъ не былъ отмненъ, хоть онъ зналъ, что богатые евреи пытались найти лазейку съ задняго хода и предлагали подкупъ. Потомъ, когда они просили хоть нсколько измнить его подъ тмъ предлогомъ, что онъ не совсмъ ясенъ — этимъ предлогомъ пользовались всегда, когда выходили слишкомъ строгія буллы — имъ тоже отказали. Да, теперь уже ничто не спасетъ евреевъ отъ его проповди.
Въ четвергъ въ Гетто было нсколько случаевъ смерти отъ чумы, въ пятницу умерла уже десятая часть населенія. Новый разливъ Тибра и зараженный воздухъ переулковъ, гд строго опредленное число домовъ было переполнено людьми, благопріятствовали развитію болзни, и она свирпствовала со страшной силою. Въ субботу отдано было приказаніе затворить вс ворота Гетто. Чуму заключили тамъ. Въ продолженіе трехъ мсяцевъ были заперты паріи человчества въ своей зараженной тюрьм. Они могли, по своему усмотрнію, жить или умирать. А когда, наконецъ, посл дезинфекціи, отворили ворота Гетто, тамъ оказалось больше мертвыхъ, чмъ живыхъ.
Мечтатель Іосифъ былъ ошеломленъ этимъ ударомъ, разрушившимъ его надежды. Земная тревога, въ которой онъ не сознавался даже самому себ, мучила его въ то время, какъ свирпствовала чума, которая, не смотря на вс мры предосторожности, иногда вырывалась изъ Гетто, какъ бы желая наказать тхъ, кто принудилъ тамошнее населеніе вести такое жаркое существованіе. Но Іосифъ боялся не за себя, онъ дрожалъ при мысли о смерти отца, матери и великодушной Миріамъ. Цлые дни самоотверженно ухаживалъ онъ за больными христіанами, а потомъ ходилъ около Гетто, около этого города мертвыхъ, откуда не доходило никакихъ извстій. Когда ему, наконецъ, удалось узнать, что близкіе ему люди живы и здоровы, новый ударъ поразилъ его. Булла оставалась въ своей сил, но папа сталъ снисходительне къ оставшимся въ живыхъ евреямъ. Онъ принялъ во вниманіе ихъ ненависть къ фра Джузеппе и милостиво согласился на ихъ просьбу — назначить какого нибудь другого проповдника. Было ршено, что эту обязанность будутъ исполнять поочередно вс доминиканцы. Одинъ только Джузеппе составлялъ исключеніе: ему было запрещено проповдывать евреямъ. Тщетно добивался онъ аудіенціи у его святйшества — его не допускали къ нему. Такимъ образомъ вс его мечты объ обращеніи и спасеніи евреевъ кончились только тмъ, что ихъ принудили слушать проповди христіанъ.
Каждую субботу, по окончаніи службы въ синагог, треть, населенія Гетто, въ томъ числ и дти старше двнадцатилтняго возраста, должны были являться поочередно въ церковь. Санъ Бенедетто Алла Регола, предоставленную въ ихъ пользованіе, и слушать врное толкованіе отрывка изъ Библіи, прочитаннаго ихъ же канторомъ. Папа, боле деликатный, чмъ его подчиненные, посовтовалъ имъ не произносить именъ Христа и Божьей Матери или, по крайней мр, говорить ихъ вполголоса, чтобы не оскорблять слуха евреевъ. Но этотъ совтъ не исполнялся: проповдники забывали о немъ, стараясь убдить своихъ слушателей, бывшихъ въ полной ихъ власти.
Многіе изъ евреевъ нарочно медлили и шли какъ можно тише по дорог въ церковь. Противъ этого немедленно же были приняты мры: полицейскіе слдили за ними и бичами загоняли ихъ въ домъ Божій. Эти еженедльныя процессіи мужчинъ, женщинъ и дтей, выходившимъ изъ Гетто, стали однимъ изъ любимыхъ зрлищъ Рима, и толпа была очень довольна, что для нея устроили новое развлеченіе. А новыя издержки — и довольно значительныя — легли на евреевъ, которые сами же должны были платить за свое обращеніе.