Сергей Гарин
Сергей Гарин
Мечта
Мечта
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
—————————————————-
Мечта, Гарин Сергей Александрович, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Маленькое железнодорожное здание разъезда ‘Ухватовка’ крохотным, пестрым комочком лежало на фоне необозримой сибирской тундры…
Вдали от шумных городов, — ближайший город был в двух верстах, — окруженное безмолвным молчанием, сиротливое в своем одиночестве, оно печально смотрелось в далекое небо.
И жило короткой, как молния, жизнью только во время прихода поездов. Четыре раза в сутки к ‘Ухватовке’ подходили поезда: три пассажирских и один —товарный.
Когда это случалось днем, — паровоз приближался к платформе торжественно и шипел, как важный, рассерженный чиновник, которого оторвали от серьезного занятия. Он нетерпеливо пыхтел черной и серьезной трубой, презрительно бросал комочки дыма в далекую высь.
За паровозом покорно тянулись разноцветные вагоны, уныло смотря запыленными окнами. Из вагонов выходили люди — старые и молодые, веселые и скучные. Они бродили по платформе, как тараканы, которых выбросили на незнакомое место: суетились, поминутно оглядывались и жались друг к другу. И когда язык станционного колокола отзванивал три раза, паровоз радостно кричал, люди гурьбой бежали на свои насиженные места, и вагоны опять покорно тянулись за паровозом, пыхтевшим от восторга, могучим в своем стремительном беге…
Ночью паровоз еще издали грозил светящимися глазами. И казалось, что три огненных меча, вонзаясь в плотную тьму, прокладывают дорогу мрачному, черному дракону прилетающему с грохотом и свистом. А из черной и серьезной трубы выскакивали огненные точки, пугали на мгновение своим блеском ночь и умирали в жуткой тьме…
Мигали устало окна сонных вагонов. Иногда в них мелькали смутные тени и таяли где-то внутри, как скорбные, мимолетные мысли. Или выползали на платформу, пугливо ныряли в темноту, снова появлялись и опять исчезали.
Товарный поезд приближался медленно, гремя издалека цепями, как старый каторжник, с трудом передвигающий ноги. Долго возился паровоз, неуклюжий, расхлябанный от чрезмерной натуги, с вагонами… Осаживал их, вытягивал, и облегченно гудел, когда вагоны замирали в ожидании разгрузки.
Проходили мимо ‘Ухватовки’ скорые поезда. Метеором пролетал экспресс. Им остановки не было.
Пролетали они, как мимолетные сны, не оставляя впечатления, сверкнув на ходу длинным хвостом угрюмого дыма или огненных искр…
Четыре раза в день выходили на платформу служащие разъезда. Их было трое: начальник, телеграфист и сторож. А когда поезд уходил и в дали таяла площадка последнего вагона, они молча шли в маленькое серое здание, чтобы отдаться, наедине, своим маленьким, серым мыслям.
Начальника разъезда звали Валентином Петровичем. Был он худощавый, высокий, как жердь, мужчина, с сединой на висках и орлиным носом. Попал он сюда в наказание за пьянство, а раньше был на большой, узловой станции, у которой то и дело останавливались переполненные поезда. Не бросал он пить и здесь, но пил осмысленно, медленно, маленькими глотками. И, выпив, крепко ставил рюмку на стол, вздыхал и низко опускал свою седеющую голову…
Был на разъезде телеграфист — маленький, худосочный, рыжий юноша. Звали его Елпидифором. Смотрел он всегда задумчиво, любил помолчать. Обыкновенно сидел часами у окна, из которого была видна платформа, а впереди — кусок пути и убегающая за горизонт тундра.
Сидел, облокотившись локтями на подоконник, и мечтал. Детства своего Елпидифор почти не помнил. Знал только, что родился он от какой-то приезжей из столицы девицы, которая, разрешившись им от бремени, оставила его на попечении учителя гимназии — бездетного, доброго старика, а сама уехала обратно.
У учителя Елпидифор и вырос, был отдан в, гимназию, но из второго класса пришлось выйти: учитель умер, а приехавшие родственники покойного не пожелали платить за учение. Приютил мальчика почтовый чиновник, он же выучил Елпидифора телеграфному искусству и определил на этот разъезд.
Мыкаясь по чужим людям, юноша с малых лет привык к одиночеству. А с одиночеством пришли и мечты. Мечтал Елпидифор о многом. О том, например, что он из знатного и древнего рода. А когда прочел про Гришку Отрепьева, мечтал еще дерзновеннее…
‘Тот был тоже рыжим… был царевичем’…
И дерзкая мечта родилась в душе Елпидифора, понемногу вошла в плоть и кровь юноши, — заполнила все его существо.
Она являлась Елпидифору по ночам в виде заманчивых и обольстительных снов, преследовала его. Ходила за ним по пятам, заставляла сильней биться сердце.
Решив раз на всегда, что он знатного происхождения, Елпидифор считал свое пребывание в ‘Ухватовке’ временным искусом, после которого сразу снизойдут к нему роскошь и великолепие. И потому смотрел на всех с высоты своего величия. Но был со всеми вежлив и предупредителен.
Прочел где-то, что истинный аристократ должен быть прежде всего рыцарем. И неотступно следовал этому правилу. Думами своими Елпидифор ни с кем не делился, но когда при нем говорили о знатных и сильных, загадочно улыбался.
Зная наизусть пушкинскую ‘Сцену у фонтана’, телеграфист часто декламировал ее про себя, беззвучно шевеля тонкими, как папиросная бумага, губами. Мечтал о своей ‘Марине Мнишек’. И ждал, что она придет.
С Валентином Петровичем у него были хорошие отношения. Но Начальник разъезда был недоволен, что телеграфист не пьет. И часто это высказывал.
Елпидифор делал презрительную гримасу:
— Водку?.. Ни за что!.. Чего-нибудь другого — пожалуй!..
— Уж не шампанского ли тебе?.. — язвил Валентин Петрович. — Скажите, какой принц!..
— А, может быть и принц!.. — вызывающе смотрел на него телеграфист. — Почем вы знаете?..
— Ну, да уж конечно!.. Принц!.. Ха… ха… ха!..
Начальник разъезда смеялся добродушным, незлобивым смехом, но, видя, что Елпидифор обижается, — дружески хлопал телеграфиста по коленке:
— Хорошо, хорошо, не буду спорить: принц, так принц!..
И был еще третий — сторож Матвей. Пришел он лет десять назад пешком из губернского города, в лаптях, в солдатской фуражке и поступил на железную дорогу сначала путевым сторожем, затем был стрелочником, наконец, занял настоящее место.
Было ему лет сорок, имел он широкое, рябое лицо, на котором росли щетинистые, как зубная щетка, усы. Из почтения всегда молчал, но когда говорил, то был у него такой вид, будто он стоит на плацу.
В долгие зимние вечера, когда в тундре свистела вьюга и снежные комья залепляли окна маленького здания, — все трое собирались в маленькой комнатке начальника разъезда. Вспоминал, обыкновенно, Валентин Петрович свою прежнюю службу, рассказывая ее Елпидифору, а Матвей становился в почтительной позе у двери и слушал,
— Бывало, подходит курьерский… — рассказывал начальник разъезда. — Ну, понятно, публика на нем только избранная. Выходят на платформу все больше графы и князья… А барыни — с лорнетками!.. А то, выйдет, примерно, какой-нибудь генерал-адъютант… пальто расстегнуто , на шее Владимир… а на погонах вензеля…
Елпидифор качал в такт головой. Будто говорили ему о том, что он уже давно знает.
— И… аксельбанты!.. — вставлял он свое замечание.
Затем жмурил глаза, и в его воображении вставал залитый огнями дворцовый зал, где, среди генерал-адъютантов, шествует он, Елпидифор, в золотом мундире и с каскою в руке…
И словно во сне слышал он голос Валентина Петровича:
— Аксельбанты?.. А это что же такое?..
Выручал в этих случаях Матвей:
— Осмелюсь доложить: это — те, что идут от погонов к пуговицам… На манер станционного жандарма!..
— Знаю… знаю!.. — кивал Елпидифор. — Видел!..
И устало спрашивал:
— Почему у нас нет жандарма?.. А?..
— Да потому, что ‘Ухватовка’ — не станция, а разъезд, — объяснял Валентин Петрович и продолжал. — Так вот… этот генерал-адъютант выйдет, бывало, на платформу… прищурится… ‘Вы, спросит, начальник станции?’ И подает руку… А эта рука-то… может быть… недавно царскую руку держала! — Начальник разъезда наливал рюмку, сокрушенно вздыхал и выпивал. А затем выдерживал долгую паузу, смотря в потолок унылым взглядом.
А то вспоминал другое:
— Подойдет переполненный пассажирский… выскочит это на платформу какая-нибудь дамочка… этакая канареечка!.. И прямо ко мне… ‘Ради Бога, господин начальник станции… устройте меня в купе!.. Моченьки, мол, нет в вагоне… умаялась!..’ А сама глазенками так и стреляет…
— Ну?.. И что же?.. — пренебрежительно спрашивал Елпидифор, думавший только что о ‘Марине Мнишек’…
Валентин Петрович ерзал на стуле и лукаво подмигивал…
— Конечно, устраивал!.. Грешен: всегда был дамским кавалером!..
После каждой такой беседы, Елпидифор долго не мог уснуть. Ложился на койку, стоявшую около телеграфного аппарата, закрывал глаза и думал о нарядном экспрессе, в котором когда-нибудь поедет он, Елпидифор, о генерал-адъютантах, его сопровождающих… и о ‘ней’, у которой обязательно будет лорнетка…
Как-то весной, в нескольких верстах от ‘Ухватовки’ случился размыв пути… И, пока полотно исправляли, у разъезда останавливались все поезда… Остановился и экспресс.
Еще за несколько часов до его прихода, телеграфный аппарат яростно выстукивал циркулярные депеши для всей линии, и в каждой упоминалось об экспрессе…
Пришла телеграмма и частная: на имя пассажирки экспресса, графини Криницкой. В ней говорилось о внезапной болезни отца графини.
Сначала Елпидифор думал поручить Матвею доставку этой телеграммы. Но за час до прихода экспресса, телеграфист выдвинул из-под, кровати сундучок и вынул из него: флакон с одеколоном, фиксатуар и гуттаперчевый воротник. Долго мыл около кадки руки и лицо. Сидел перед зеркалом, вытирал лицо одеколоном, мазал волосы и брови фиксатуаром. Приоделся.
Наконец, подошел экспресс…
Был он весь залит огнями, словно жар-птица, прилетевшая из сказочной страны. Подкатили его к платформе два паровоза, новенькие, шаловливые, будто только что произведенные гусарские корнеты…
И радостно замерли у платформы нарядные вагоны с зеркальными окнами. Хрустальным дворцом выглядывал просторный вагон-ресторан… И, как красавица белыми зубами, — сверкал белизной скатерти длинный обеденный стол, уставленный цветами.
Стоя у вагонов, Елпидифор видел, как выходят из них нарядные мужчины и дамы, — ловко выскакивают на платформу изящные военные, гремя шпорами и ножнами сабель…
Телеграфист пошел по платформе, заглядывая в окна.
Ему нужен был первый класс, но он долго не решался дотронуться до покрытой синим лаком двери… Будто должен он был войти в другую жизнь, столкнуться с новым миром, страшным своей неизвестностью… Рябило в глазах и слегка кружилась голова. Но взял себя в руки и вошел.
В коридоре, устланном мягкими коврами, стояло несколько пассажиров. К ним подошел Елпидифор…
— Графине Криницкой телеграмма! — сказал он дрожащим голосом. И прибавил с достоинством: — Вы не знаете, господа: где находится графиня Криницкая?!.
Толстый господин с перстнями на коротких пальцах небрежно скользнул глазами по фигуре телеграфиста и процедил сквозь зубы:
— Вон идет проводник!..
Елпидифор повторил вопрос.
— В купе номер 6, третья дверь с того конца! — сказал проводник.
Елпидифор сухо поклонился и пошел дальше. Подошел к запертой двери. Постучал согнутым пальцем. И, когда отворили, увидел на пороге хорошенькую, белокурую девушку, в дорожном костюме, с сумочкой через плечо. Девушка вопросительно взглянула на Елпидифора.
— Графине Криницкой телеграмма! — краснея, пробормотал телеграфист.
Он видел, как испуг отразился в темно-синих глазах девушки. Она быстро схватила телеграмму, пробежала глазами и, повернувшись к телеграфисту спиной, заговорила на непонятном языке с дамой, сидевшей в глубине купе.
— Нельзя ли расписаться!.. — вдруг сказал Елпидифор и поперхнулся. — Вот квитанция!..
Пока девушка расписывалась, дама спросила:
— Когда идет обратный экспресс?..
— Завтра утром! Но он у нас уже не остановится! У нас экспрессы не останавливаются… — прибавил он грустно, и вздохнул. — Вам лучше пересесть на следующей станции!..
Опять заговорили на чуждом языке. Затем девушка сунула в руку Елпидифора квитанцию и захлопнула дверь.
Телеграфист разжал руку и похолодел:
Сверху квитанции… лежал двугривенный!..
В глазах Елпидифора пошли огненные круги… Чувствовал, как в щеки бросилась краска. Хотел снова постучать и сказать, что здесь — страшное недоразумение, что он вовсе не Матвей, которому можно дать на чай…
К горлу подступили слезы, и было мгновение, когда Елпидифору казалось, что он сейчас громко расплачется.
На платформе резко прокричал два раза колокол. В коридоре стало тесно от пришедших с платформы пассажиров и телеграфист поспешил к выходу. И, когда слезал с площадки — колокол ударил три раза…
В голове Елпидифора ураганом неслись короткие, жуткие мысли… Чувствовал, что горят щеки от жгучего стыда, и растерянно смотрел на окно синего вагона…
С переливами залился трелью изящный свисток франтоватого обер-кондуктора. В ответ ему загудели паровозы, сорвавшиеся сейчас же с места, как горячие, беговые лошади со старта… И мелькнули окна короткой блестящей полосой и ушли в туманную даль навсегда…
Елпидифор стоял с раскрытой ладонью, на которой лежали квитанция и двугривенный. Родилась было дерзкая мысль: бросить монету на путь, где, между шпалами, таяли остатки последнего снега… Но вспомнил белокурую девушку, ее ясные голубые глаза… И встал перед телеграфистом смутный образ ‘Марины Мнишек’…
Грустно улыбнулся, поднес к губам монету.
И, бережно зажав ее в кулаке, побрел уныло в маленькое, серое здание.
Прошла весна, одела тундру в зеленый цвет и уступила место лету.
Ничего не изменилось на ‘Ухватовке’. Так же, как и прежде, четыре раза в день выходили на платформу ее служащие… Так же вспоминал свою прежнюю службу Валентин Петрович и стоял у порога почтительный Матвей. И только Елпидифор стал еще молчаливее. И к мечтам прибавилась грусть. В свободное время, днем, телеграфист брал в руку тросточку, переходил полотно и бродил по тундре, рассеянно обивая концом трости шершавые головки моха. А то ложился под низкорослые кусты, положив под голову руки, смотрел в голубое небо и думал.
Шумел степной ветер в кустах, шевелились травы… Пробегала мимо Елпидифора увертливая ящерица, смотрела на него удивленными черными изюминками-глазами и ныряла в мох, унося тонкий, как иголка, блестящий хвост…
Высоко над головой описывал круги быстрокрылый ястреб… Взмывал в небо выпущенной из тугого лука стрелой и плавно падал с высоты, как парашют…
Временами ястреб кричал пронзительным и резким криком. Тогда умолкало в кустах пение птиц и тундра замирала, насторожившись, тревожно всматриваясь в голубую высь…
Над головой Елпидифора бежали облака… Они пугливо жались друг к другу, как будто гнался за ними кто-то жестокий и неумолимый. Или вдруг рассыпались в разные стороны. И тогда странно зияли между ними голубые дыры…
Елпидифор думал об экспрессе… о белокурой девушке… радовало его, что она — полька… как и следовало быть ‘Марине Мнишек’…
И, улыбаясь мечтательно, представлял себе, как встретится он с ней на пышном балу, как отведет ее в сторону и снимет со своей груди тонкий шелковин шнурок с ладонной, в которой зашит ‘ее’ двугривенный! По ночам Елпидифор выходил на платформу, садился на скамейке около колокола и прислушивался к грохоту бегущих мимо поездов.
И чего-то трепетно, смутно ждал…
В один из дождливых осенних дней, почтовый поезд привез Елпидифору большой серый пакет с сургучной печатью.
Было как-то жутко держать его в руках. И тревога закралась в душу телеграфиста, не получавшего никогда никаких писем.
Он долго и растерянно вертел конверт в руках.
Несколько раз перечитывал адрес.
Письмо было из города, где родился Елпидифор. И он решил, что это пишет почтовый чиновник, до сих пор ему не писавший. Но вскрыть сразу конверт не решался, проходил с ним весь день и только вечером, уйдя в свою комнату, с тревогой еще раз на него взглянул. Зловеще смотрело на Елпидифора красное, немигающее око печати. Будто скрывала за собой страшную тайну.
И опять сделалось жутко. Дрожали пальцы, надрывая серую бумагу.
В конверте были два письма. В одном — почтовый чиновник извещал, что пересылает письмо недавно умершей матери Елпидифора. И второе, — написанное неровным женским почерком, адресованное Елпидифору, открывало тайну его рождения…
Никогда ничего так быстро не читал Елпидифор, как это, пришедшее внезапно, письмо!.. Словно верстовые столбы перед экспрессом, — мелькали перед глазами телеграфиста неровные, вычурные буквы…
Прочел, все понял, и похолодел:
‘Сын семинариста!’…
И милая, бесконечно дорогая мечта уплыла сейчас же куда-то вдаль, как любимый цветок, упавший в море, вырванный из рук налетевшим шквалом… Оборвалось что-то внутри и стали далекими и смешными и пышный дворцовый зал, и ‘Марина Мнишек’… и экспресс с белокурой красавицей…
И не верилось, что когда-то мечтал…
Шатаясь, вышел Елпидифор на платформу, подошел к краю ее, снял с шеи тонкий шелковый шнурок с ладанкой и, широко размахнувшись, бросил на полотно…
Затем пришел возбужденный, с горящими глазами, к Валентину Петровичу… Тот сидел, по обыкновению, за графином, и осмысленно и медленно пил. И так же, как всегда, стоял у порога почтительный Матвей…
— А ну-ка, налейте и мне!.. — задорно сказал Елпидифор, подставляя пустую рюмку.
Валентин Петрович удивился:
— Водки?..
Телеграфист криво улыбнулся:
— Разумеется!.. Будем теперь пить вместе!.. Веселей будет!..
На платформе было мокро от мелкого, нудного, осеннего дождя… И круглые, холодные капли прыгали по дереву злорадно, выбивая однообразную, жуткую дробь…
Впервые: журнал ‘Пробуждение’ No 11, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.