Мазепинцы, Костомаров Николай Иванович, Год: 1884

История
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Скачать в PDF
Костомаров Н. И. ‘Руина’, ‘Мазепа’, ‘Мазепинцы’
Исторические монографии и исследования. (Серия ‘Актуальная история России’). М.: ‘Чарли’, 1995.

МАЗЕПИНЦЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Федеративность и московская политика. — Мазепа как поляк. — Народ малороссийский против Мазепы. — Малочисленность мазепиной партии. — Лебедин. — Суд и расправа над мазепинцами. — Опоченок. — Дубяга. — Лохвицкий сотник Яременко. — Гамалея и Мартосенко. — Данило Таращенко и Яков Кудин. — Поп Мловский. — Сельский поп из Лубенского полка. — Люди Ломиковского. — Городецкий и Пекалицкий. — Миргородский полковник и другие переходят обратно от Мазепы к Петру. — Полтавский полковник Левенец. — Гамалея и Андрей Горленко.

В предшествовавшей исторической монографии ‘Мазепа’ было указано, что замысел изменить царю Петру и перейти на сторону его неприятелей не вырабатывался и не созревал в течение многих предыдущих лет, а возник уже незадолго до события, так громко и вместе так позорно обессмертившего память Мазепы. Этот малороссийский гетман был по своей натуре эгоист, он был искренно верен царю Петру до тех пор, пока Петр был силен, пока Петру не угрожал могучий враг, в многолетней борьбе с ним достигший таких успехов, что уже можно было, казалось, смело пророчить ему скоро окончательное торжество. Он уже уничтожил в прах польского короля Августа, Петрова союзника, и готовился расправиться с последним своим врагом — с русским государем. Вся Европа посылала шведскому герою поздравления и пожелания дальнейших успехов. Сам Петр уже терял надежду на успех и просил мира, но гордый победитель не хотел мириться иначе, как на условиях, унизительных для России. Ничто не допускало опасаться, чтоб слава шведского короля скоро затмилась. Шведский король заранее объявлял поставленному от него польскому королю Станиславу, что намерен, победивши Петра, возвратить Польше отнятые от нее Россией области. В числе таких областей была и Малороссия, где управлял Мазепа в звании гетмана войска запорожского. Легко было рассудить, что вместо невольного присоединения к Польше, лучше было заранее изъявить желание соединиться с нею добровольно. У тогдашних культурных малороссиян, получавших все задатки образованности не иначе, как из Польши или через Польшу, давно уже засели в голове принципы знаменитого гадяцкого договора с его неудавшимся русским княжеством, с его самостоятельностью Украины, федеративно связанной с Польшею. Народ украинский не принял этого договора, потому что от него отвращала каждого истого малороссиянина одна мысль о каком бы то ни было единении с поляками, заклятыми врагами, заключивший этот договор гетман Иван Выговский был изгнан, а его сотоварищ и, как нам кажется, истинный автор этого договора, Юрий Немирич, заплатил за него жизнью. С своей стороны и тогдашние поляки находили этот договор невыгодным для своей шляхетской Речи Посполитой и сами, при самом зачатке, содействовали его неосуществимости. Впоследствии, однако, поляки сознали свою ошибку и стали понимать, что этот договор представлял наилучший способ удержать в связи с Речью Посполитою отходившую от нее южную Русь и тем предохранить свое отечество от неминуемого и скорого разложения, так как уже тогда видно было, что если уже начали от Речи Посполитой отпадать одни области, то со временем станут отпадать и другие и, наконец, придет тот страшный час, когда вся Речь Посполитая разобьется вдребезги. В видах предотвращения от своего отечества грядущих бед, поляки стали мирволить козацкому желанию самостоятельности в федеративной связи с другою страною, хотели только, чтоб эта страна была Польша и выставляли козакам гадяцкий договор желанным идеалом для Украины, а когда приходил случай снова близкого осуществления этого идеала, то старались оставить в этом договоре только то, что было удобно для них самих, и выкинуть из него то, что им было не по душе. Так сделалось при Дорошенке, когда, согласившись с последним на примирение на основании гадяцкого договора, они предпочли сойтись с соперником Дорошенка, Ханенком, который соглашался мириться, выбросивши из гадяцкого договора то, что поляки считали неудобным. Правду сказать, суть этого гадяцкого договора, т. е. федеративная самобытность Украины, по духу не была противна малороссиянам. Богдан Хмельницкий, освободивший Козаков от шляхетского господства, не только не был противен федеративной идее, но полагал ее в основу будущим политическим стремлениям Украины. Если мы припомним, каковы были- требования Богдана Хмельницкого, предъявленные послам Речи Посполитой, прибывшим к нему после первых успехов его над поляками, то найдем, что они были очень умеренны и представляли в очертании то, что оформилось более выпукло в гадяцком договоре. Последующие события научили Хмельницкого и всех вообще малороссиян не верить полякам и искать союза и опоры у других, но принцип в основе лежал все тот же. Малороссияне легко понимали, что ни их внутренние силы, ни географические условия положения их края и их соседства не дадут им возможности образовать из себя самобытно отдельного, ни с кем не связанного государства, но их самобытность может держаться только в связи и в постоянном союзе с другою державою, так, чтоб этот союз поддерживался обоюдною выгодою для двух сторон находиться в таком союзе. Такой державы не находилось, и независимость Украины в федеративной связи с другим политическим телом осталась .только идеалом и Хмельницкого и после него на долю всех его соотечественников, которым дозволял их умственный кругозор думать о политическом строе их отечества. Хмельницкий делал попытки устроить федеративную связь то с Турциею, то с Московским Государством, то даже с тою же Польшею, если б только эта Польша могла сколько-нибудь измениться. Невозможность уладить дела ни с турками, которых малороссияне боялись, ни с поляками, которым малороссияне не верили, заставляла их предпочитать связь с Московским Государством и с его народом, для украинцев единоплеменным и единоверным. Если бы Московское Государство сочувственно и притом искренно отнеслось к федеративному идеалу малороссиян, то, без сомнения, оно в понятии украинцев не нашло бы себе опасного соперничества ни в Польше, ни в Турции и, вероятно, ни в какой иной державе. Но московская политика не допускала такого идеала, и присоединение Украины к Московскому Государству понимала не иначе, как в смысле обращения вольных козаков в царских холопей, — так, чтобы народ южнорусский усвоил себе народность северорусскую и слился с народом Московского Государства до потери собственного личного бытия, чтобы не представлялось разницы ни в администрации, ни в задачах внутренней общественной жизни, чтобы всякие этнографические особенности изгладились. Таков был идеал московской политики по отношению к Украине после присоединения последней к Московской державе, — идеал, часто по благоразумию скрываемый, но почти всегда прозрачно видимый и всегда противный малороссиянам всех званий и состояний. Против этого-то московского идеала стоял, так сказать, ребром другой своеобразный идеал, выработанный предшествовавшею историею Украины, — идеал федеративной связи. Но с кем возникнуть могла такая связь после того, как Московская держава, принявшая Украину в свое лоно, не хотела знать того, чего желала Украина? Конечно, с тем, кто бы согласился принять Украину с искренним намерением уважать ее политический федеративный идеал. Но такого союзника не было, приходилось терпеть московскую власть, особенно, когда она была сильна.
Успехи Карла XII заставляли думать, что сила московской власти скоро пошатнется и сама судьба стечением обстоятельств укажет Украине, что наступает час подумать самой о себе. Для Мазепы, как для бывшего покового при дворе польского короля Яна Казимира, который посылал этого покового в Украину в качестве королевского агента, когда шел вопрос об удержании так или иначе Украины под властью Речи-Посполитой — какой идеал мог быть желаннее соединения Украины с Польшею на основаниях более или менее близких к гадяцкому договору! Но в своих тайных сношениях со Станиславом Лещинским и его покровителем, шведским королем, уступая Украину Польше, а себе выговаривая удельное княжение в Белоруссии, Мазепа должен был скрывать это от малороссиян, а между тем возбуждать их против Московской державы, чтобы, когда придет время, найти их готовыми пристать к его замыслу. Он манил их призраком независимости. Немало было способных увлечься таким призраком, по крайней мере, в кругу тогдашних генеральных и полковых старшин и войсковых товарищей, составлявших в крае интеллигентный класс, для которого был доступен политический кругозор. С самого вступления своего в гетманский сан Мазепа старался расположить к себе этот класс, — и за то во все продолжение двадцатидвухлетнего его гетманства не терпели этого гетмана простолюдины, бедняки, всегда ненавидевшие знатных и богатых по общей человеческому существу завистливости: Мазепу считали покровителем и потатчиком своевольства значных и их гнета над людьми простыми и убогими. Никто из гетманов не надавал столько универсалов на маетности, подтвержденных потом царскими граматами, никто, как Мазепа, через это не наплодил в Украине столько так называемых панов, отдавая им в распоряжение живущих на их землях посполитых. Во многих своих отписках в Приказ гетман Мазепа часто обвинял простой украинский народ (поспольство) в склонности грабить панов и вообще зажиточных людей, и тут же отвергал справедливость слухов, будто паны, владельцы маетностей, делают живущим на их землях крестьянам какие-то насилия и угнетения. Как бы в отместку Мазепе, малороссийское поспольство заявило себя против него в самые критические для него минуты. В 1708 г., как только разнесся в народе слух, что гетман изменяет царю и переходит к царским неприятелям, в разных местах начались бунты против старшин и посягательства грабить и бить значных и богатых людей. Между прочим, так произошло в Полтаве. Полтавский сотник Зеленейский привез в Полтаву известие о переходе Мазепы к шведам. Тотчас стали в городе скопляться мужики из окрестных сел и деревень и кричать, что вот, наконец пришла пора обдирать старшин и всех значных и богатых, от этого все, что было там значного и богатого, бежало искать себе спасения в иных местах. Так убежало тогда из Полтавы семейство Герциков. Люди значные, сыновья бывшего некогда полковником полтавским, владельцы маетностей в Полтавском полку, Герцики убежали от разъяренной толпы черного люда за Днепр, с намерением укрыться в Корсуне, где у них был собственный двор, но когда доехали до Чигирина, оттуда по настоянию соумышленников Мазепы, Гамалеи, Кандыбы и Мокиевского, последовали они снова на левую сторону Днепра и очутились в Ромнах при Мазепе. Таких во всей Гетманщине явилось бы, может быть, гораздо более того, сколька их набралось тогда, если бы Мазепе не пришлось иметь дело с государем великого ума и непреклонной энергии, каким был Петр Первый. Но партия Мазепы не могла разрастись еще и оттого, что Мазепа не прилагал старания, чтоб дать возможность разрастись ей. Мазепа, как все эгоисты, был труслив за свою шкуру, крайне осторожен и не твердо уверен в осуществимости своей цели, в действительности избранных средств. Да и времени у него было мало, так как и замысел изменить Петру возник у него не раньше года до события. Мазепа в свои планы посвятил только немногих, почему-либо стоявших близко к нему, преимущественно своих родственников и свойственников. Многие старшины генеральные и полковые не знали о его замысле. От этого и число соучастников отпадения от царя оказалось невелико. Правда, мы почти не в состоянии произнести о таком числе хотя бы самый приблизительный приговор, тем более, что те, которые заявили себя его соучастниками, а потом попадались в руки царского правосудия, или сами заранее прибегали к царскому милосердию, обыкновенно выставляли себя не знавшими истинных замыслов Мазепы, а винились только в том, что повиновались гетману и должны были следовать туда, куда он вел их или посылал, не смея у него допрашиваться о дальнейших его намерениях. Были и такие, что с первого раза с сочувствием пристали к замыслам своего гетмана, но после, заметивши, что нельзя надеяться на удачу предприятия, впору припрятались и показывали вид, что не знали ни о чем и нимало не сочувствовали тому, что было противно царю-государю. Само собою разумеется, никто не в силах теперь открыть таких, а таких-то было, без сомнения, очень много. Можем, следовательно, говорить только о тех, которые, ставши соумышленниками и соучастниками гетмана Мазепы, бежали вместе с ним после полтавского боя, или же о тех, которые сами сознались в своем соучастии с Мазепою — добровольно или невольно. О таких только лицах мы и сообщим теперь сведения, почерпнутые из официальных и частных архивов.
Мы упомянем прежде всего об одном соумышленнике Мазепы и притом, как можно думать, немаловажном, умершем во время стоянки Мазепы с Карлом XII в Ромнах и этой смертью избежавшем вероятной возможности понести жестокую кару от московской власти. Это был Згура, родом грек, или молдаванин, вообще кто-то из христиан Балканского полуострова. Он уже давно поселился в Украине и был неоднократно посылаем гетманом в турецкие владения с разными поручениями. Мазепа выставлял его московской власти, как человека сметливого, ловкого и преданного царю.
Но втайне Згура пристал к замыслу Мазепы и тогда исполнял такие поручения, о которых сам не посмел бы нигде заикнуться. Незадолго до прибытия шведских войск в Украину Згура был посылаем к сераскиру-паше. Хотя в донесении Мазепы говорится о посольстве этого человека в видах пользы для московского правительства, но так как в это время Мазепа уже был окончательно готов встречать в Украине врагов Петра, то очень может быть, что Згура у сераскира исправлял от Мазепы поручения, полезные более для шведского короля, чем для русского царя. Подобные поручения возлагались и на какого-то болгарского экс-архиерея, передававшего известия от Мазепы шведскому королю и Станиславу Лещинскому и привозившего известия от них к Мазепе. Не знаем, что сталось с этим экс-архиереем.
Из открытых соумышленников гетмана Мазепы более известными нам стали те, над которыми производились следствие и суд. Это происходило в Лебедине, где была главная царская квартира в конце 1708 и в начале 1700 годов. В Истории Русое, приписываемой белорусскому архиепископу Георгию Конискому, рассказывается, будто в Лебедине происходили страшные казни и погибло множество малороссиян, не только действительно виновных, но и невинных, казненных по одному подозрению. Это известие принадлежит к разряду таких, о которых можно сказать, что хотя они вероятны, но неверны. Это известие вполне совпадает с суровостью Петра, без всякого сострадания казнившего государственных преступников и своих недругов, но это известие встречается только в одном источнике, не современном и чрезвычайно мутном, преисполненном невероятностями и позднейшими выдумками, оно не подтверждается никакими другими, более достоверными источниками.
Кроме того, в Истории Русов казненных хоронили на особом кладбище, которое в народной памяти осталось с названием Гетманцев. Если бы тут была какая-нибудь правда и если бы в народной памяти местность, где погребены были казненные, носила такое название, то оно бы удержалось у местных жителей в тридцатых годах текущего столетия, между тем в этих именно годах мы встречали старожилов лебединских и спрашивали о том, что начитали в знакомой нам тогда еще по рукописи Истории Русов. Нам отвечали, что ничего подобного не знают и ни о каких гетманцах, погребенных где-то в Лебедине, не слыхали. Если старики тридцатых годов XIX столетия, проведшие юность свою в конце XVIII, не слыхали о том, что выдается нам за народное предание о событиях, совершившихся не ранее начала XVIII века, то как не усомниться в существовании когда-либо такого воспоминания у народа?
К большому сожалению, мы не имели под руками всех дел, производившихся в Лебедине, быть может, они где-нибудь и сохранились, но ожидают счастливца, которому суждено будет открыть их. Нам известны только отрывки из показаний некоторых из судимых там лиц и приговоры над этими лицами, сохранившиеся в делах Архива Юстиции и в делах Архива Иностранных Дел.
В числе лиц, ранее других поступивших в Лебедин на расправу за участие в измене Мазепы, были: войт Шептаковской волости Опоченок и канцелярист Дубяга.
Шептаковская волость подарена была царем гетману Мазепе в потомственную собственность и находилась в его владении уже восемнадцать лет. Управителем или наместником владельца был там Быстрицкий, поляк по происхождению, родственник или свойственник гетмана. В октябре 1708 года носился в народе страх скорого вступления неприятельских войск. Заволновались обыватели Шеп-таков. Управитель Быстрицкий призывает к себе войта и говорит: ‘Войдут к нам шведы, они делать худого народу не будут, объяви же мужикам, чтоб не боялись шведов, пусть остаются у себя в домах и сидят спокойно, разорения никому не учинят’. Сказавши это, Быстрицкий уехал в Стародуб по какому-то делу. Прошло после того дня два, — и вот, в среду, вступает в Шептаки шведский конный отряд. Опоченок ушел в Новгородок-Северский известить новгород-северского сотника о вступлении шведов. По его показанию, данному в Лебедине при допросе, сотник, выслушав донесение шептаковского войта, хотел отправить в Шептаки отряд Козаков, но тут с войтом шептаковским встречается служитель Быстрицкого, по прозвищу Усович, и говорит: ‘Вот приходят москали с Меншиковым, они будут поопаснее шведов’. Далее Опоченок на суде показывал, что после того он воротился в Шептаки и застал там Быстрицкого, уже успевшего воротиться из Стародуба. У Быстрицкого увидал он шведского генерала и Быстрицкий сказал войту: ‘Проведи генерала на большую дорогу, а сам ступай в Новгородок-Северский и скажи сотнику: пусть не велит стрелять по шведам, а когда придет московская пехота, путь велит ее рубить’. Войт, прибывший в Новгородок-Северский, передал приказание Быстрицкого тамошнему сотнику через городничего, сотник отправил войта к черниговскому полковнику, а тот отослал его к русскому фельдмаршалу.
Снявши с Опоченко такое показание, усомнились в его искренности и подвергли его два раза пытке. Под пытками он сознался, что, явившись в Новгородок-Северский, он кричал по улицам, чтоб люди не боялись шведов, а потом добавил, что и сотник новгород-северский в соумышении с Мазепою. Опоченка казнили смертью.
В один и тот же день снимали показание с канцеляриста Дубяги. Он показал, что находился за три мили от Батурина в селе и там услыхал, что гетман едет к царю в Новгородок-Северский и намерен переправиться через Десну у Оболони. О шведах носились слухи, что они пошли к Чернигову. ‘По всем этим вестям, говорил Дубяга, я поехал в Батурин. Там начальствовали сердюцкий полковник Чечел и гарматный асаул Кенигсен. Они сказали, что гетман уехал к государю, а им двоим поручил надзирать над Батурином и не велел пускать в замок великороссийских ратных людей, потому что они чинят великое разорение малороссийскому народу. Я тогда же хотел уехать из Батурина, но меня они не пустили: сказали, что уже вечер и скоро настанет ночь, а гетман приказал никого не выпускать из города в ночное время. Так я пробыл в Батурине до утра, утром выпустили меня, я намеревался догнать гетмана и направился на Короп. Там сказали, что гетман уже переправился через Десну и поехал другим берегом в Новгородок-Северский к государю. По таким слухам я поехал к Оболонской переправе, а там схватили меня и доставили к генерал-майору Беку’.
Неизвестно, как поступлено было с Дубягою.
В тот же день, когда происходил допрос двух вышепоказанных лиц (то было в одном из первых чисел декабря 1708 года), подвергнут был допросу запорожский атаман Тимофей Полугер, который со ста товарищами сечевиками перешел за Десну с Мазепою, а потом послан был гетманом с письмом к Скоропадскому, которого Мазепа хотел склонить на свою сторону. Полугер попался и был приведен в Лебедин на расправу. Он в сделанном ему допросе не показал ничего особенно важного, кроме того, что указал ничтожность сил козацких, перешедших с Мазепою за Десну к шведам: с гетманом было не более тысячи из трех охотницких полков — Кожуховского, Андриаша, Кгалагана, да человек двести из трех городовых полков: Прилуцкого, Лубенского и Миргородского с полковниками этих полков. Неизвестна судьба, постигшая Полугера.
Замечательно дело, производившееся 3 декабря 1703 года о Лохвицком сотнике Яременке. Из этого дела мы узнаем, что некоторое время жители городков Лохвицы, Прилук, Варвы, Лубен находились во власти шведского войска, занявшего этот край. Старшины вообще склонялись на сторону Мазепы, а простой народ стоял за царскую власть. Сотника Яременка схватил и доставил в Лебедин атаман местечка Сенчи, в то время, когда этот сотник разъезжал по селам своей сотни и собирал провиант на шведов. Подвергнутый допросу, этот сотник сознался, что по зову гетмана Мазепы он вместе с другими сотниками и атаманами: лубенскими, лукомскими, чигрин-дубровскими, пирятинскими, чернухскими, сенченскими — был в Ромнах у Мазепы. Гетман приказал им всем собрать для шведских войск провиант: 24. 000 волов, 40. 000 свиней и сто тысяч осьмачек муки, но исполнить такого приказания было невозможно, потому что при вступлении шведов в малороссийский край народ разбегался, покидая жилые места. В Лохвицу вступил шведский генерал Мейерфельд с четырьмя тысячами шведского войска и послал сотника собирать для своего отряда запасы. Сотник приехал в Сенчу, где не застал в домах почти никого из обывателей. Там его задержали и препроводили к царскому генералу князю Волконскому, стоявшему в местечке Сорочинцах, а князь Волконский отправил его в Лебедин за караулом.
Порешили этого сотника сослать в каторжную работу в Петербург. Неизвестно, привлечены ли были к ответу сотники и атаманы, ездившие с Яременком в Ромны к Мазепе. Вероятно, если и они бывали в Лебедине, то их постигла та же участь.
Разом с делом о сотнике лохвицком Яременке в Архиве Иностранных Дел сохранился другой документ, касающийся того же города Лохвицы. Это челобитная обывателей этого города к царю, в которой челобитчики заявляют свою верность во время бывшей смуты. Там рассказывается, что генеральный асаул Мазепы Гамалея прибыл в Лохвицу вместе с лохвицким сотником Павлом Мартосенком, и они уговаривали народ послать значных людей в Ромны поклониться пану гетману Мазепе, а когда в Лохвицу пришла царская увещательная грамота — они ругались над нею, приказали посадить в тюрьму тех, которые привезли эту грамоту, грозили даже отрубить им руки и ноги и повесить. ‘На завтрее день’ — рассказывается в челобитной — обыватели ‘в церкви стояли и в службы (у обедни) были, и ведомо нам учинилося, что хотят нас бить смертным боем и повешать. Божиею помощью з церкви под час тайн христовых втеклисьмо и чрез килька дней крылись з домов наших, покамест после нас и жоны наши з детми з домов наших поутикали, оставя все пожитки свои. И они, асаул Гамалея да сотник Мартосенко, приказали разорить всю нашу худобу нажитков наших, и разорено все до конца, и мы, утекаючи через степы и поля пахотные до войска его царского величества, на дороге встретили двох зменников Мазепы шпежников и един з межи их от нас утикал, а другого поймалисмо и отвели в Сорочинцы ко князю Григорию Семеновичу Волконскому’.
Из двух документов, относящихся к одному и тому же городу Лохвице, видно, что там происходили быстрые смены начальства. В декабре являются два лохвицких сотника — Яременко и Мартосенко. Второй был, как видно, временно послан в Лохвицу, быть может, после выбытия Яременка, потому что этот самый Павло Мартосенко был полковым обозным лубенским и в сентябре того же 1709 года подписался на повинной челобитной к царю от всего Лубнского полка. В Гетманщине нередко назначались временно для управления полками лица из генеральных старшин, а для управления сотнями из полковых. Здесь, вероятно, был такой же случай.
Укажем еще на несколько дел, более или менее характеристических, из производившихся в Лебедине. Вот два человека из черкас, то есть малороссиян: глуховской обыватель Данило Таращенко и челядник писаря Черниговского полка Булавки — Яков Кудин. Последний давал в Лебедине такое показание: ‘Сошлись мы в Глухове с Данилом Таращенком дней назад тому семь или восемь и стояли вместе. Приходит челядник Данилов и говорит: ‘жители бегут, Москва везде грабит и наших людей разоряет’. Данило на такую речь сказал: ‘Москва Батурин разорила и людей тамошних перебила, даже и малых детей не пощадила, за это и мы не зарекаемся в московской крови по колена бродить, потому что за разорение Батурина вся Украина встанет’. Яков показывал, что он, Яков, заметил тогда ему, Данилу, что такие речи непристойны, а Данило стал его, Якова, бить по щекам, и Яков ушел от него, но потом, когда Яков снова воротился, Данило приказал его связать вожжами и связанного бросить в погреб и говорил ему при этом: ‘Коли никому не скажешь, что я про Москву говорил — выпущу тебя, а станешь доносить — велю голову отсечь!’ Яков будто бы не захотел дать обещания никому не рассказывать того, что сейчас слышал, и Данило приказал вытащить его из погреба, снова бить вожжами и запереть в пекарной избе. Яков ушел из своего нового заключения и явился с доносом к князю Меншикову. Призванный по этому поводу к ответу Данило Таращенко заперся во всем, что на него показывал Яков Кудин и объяснял все дело, бывшее у него с этим человеком, в таком виде: ‘Я увидал, что Яков в нетрезвом виде бесчинствует и приказал запереть его, чтоб тогда, как он проспится, объявить о нем его господину Булавке’.
Чем кончилось это дело, — нет известия, но оно достаточно показывает нам вообще, какого рода дела в то время производились в Лебедине.
Любопытно по чертам того времени показание прилуцкого попа Мловского от 6 декабря о том, как шведы вели себя, установившись на постое в городах Гадяче, Лохвице, Варве, Прилуках. ‘Я видел, — говорил этот поп, — как прилуцкий полковник привел в свой полк шведского генерала Крейца с его отрядом, и шведы наложили собрать с Прилуцкого полка 12.000 волов, 17.000 свиней, 20.000 баранов, 30.000 осьмачек овса и ржаной муки, до 7.000 бочек соли, все это на один месяц, а на другой приказывали изготовить столько же всего этого’. ‘Я видел, — говорил тот же поп, — как в доме мещанина Лихопеки на образ Пресвятыя Богородицы шведы своя ветхая испражняли и тот образ выкинули’. Прилуцкие жители ходили жаловаться шведскому командиру, находившемуся в Прилуках, а тот им сказал, что поступать таким образом с деревом нет греха. Другой поп — из одного села в Лубенском полку, — в Лебедине, на сделанном ему допросе показал, что лубенский полковник Зеленский, у которого в полку жил священник, вызвал его к себе в Ромны, где сам тогда находился при гетмане Мазепе. Священник застал у него генерального асаула Максимовича. Зеленский спрашивал попа: ‘ну, что мои маетности, целы ли? Не разграбила ли их Москва?’ ‘Ах, коли б только Днепр скорее стал и поляки подоспели бы к нам. Тогда мы скоро бы разогнали московские войска!’ — ‘Не хвались, — заметил сидевший с ним Максимович. — Бог один ведает, что вперед станется’. — Поп присовокупил, что лубенский и прилуцкий полковники, живучи в Ромнах, оба как-то ‘зело смутны’. На дворе, где жил полковник лубенский, стоит шведский караул. Челядники лубенского полковника говорили попу, что после ухода миргородского полковника их господин хотел было, по примеру миргородского полковника, и сам уйти, да шведы, подметивши, что у него есть такое намерение, поставили караул в сенях его помещения, никуда его не выпускали, а когда приехала к Зеленскому жена его вместе с женою Максимовича, то их обоих стали выпускать, только жен разом с мужьями не выпускали, когда же выходили со двора жены, то мужья должны были оставаться дома. И у прочих старшин стояло по два человека шведов на карауле. Мазепа ‘зело болен’. Дальнейшая судьба этого попа, как и прилуцкого попа Мловского, неизвестна.
Был в том же Лебедине допрос людям Ломиковского, которые ушли от своего господина из Ромен. Их показания были во многом схожи с показанием попа из Лубенского полка. — Мазепа зело болен, — сообщали они, — лечит его шведский аптекарь. У Максимовича и Зеленского поставлены шведские караулы и за ними шведы политично присматривают, потому что вслед за миргородским полковником и они думали уйти. К Мазепе теперь близки: их господин Ломиковский, судья Чуйкевич, бунчужный Федор Мирович, Семен Лизогуб, Зеленский, Максимович, но более всех — Орлик, Горлен-ко и их господин, прочие ‘гораздо не в такой конфиденции. Ломиковский говорил им, что король шведский думает идти с войском в Московскую землю, а Мазепу оставить в Украине.
Из дел, производившихся в Лебедине и нам отчасти известных, бросаются в глаза, по оригинальности и важности данных при допросе показаний, дела конюшего Мазепина, Фомы Городецкого, и писаря Шептаковской волости, Пекалицкого. Первый, по своей обязанности, ездил с возами и лошадьми в разных местах, а во время следования Мазепы со шведами из-за Десны к Ромнам явился к своему господину в его имении в Бахмаче, где Мазепа останавливался на день или на два. Там гетман отдал его в услужение шведскому генералу Крейцу и конюший Мазепы был у последнего до великого поста, а тогда ушел от него и был доставлен русскими в Лебедин. Другой шептаковский писарь Пекалицкий, Пархом, показывал, что Мазепин управитель в Шептаковской волости, Быстрицкий, уезжая по поручению Мазепы в шведский стан известить, что гетман сам намерен туда прибыть, приказал своим челядникам разглашать по Шептаковской волости, что он, Быстрицкий, попался в плен к шведам. Пархом, услышавши такую весть и считая ее за правду, поспешил в Батурин, где, как он слышал, находилась жена Быстрицкого. Она сказала ему, что действительно муж ее в плену у шведов, а Мазепа в Борзне, но что шведы уже вступили в Шептаки. По этой вести Пекалицкий поспешил назад в свои Шептаки, но на дороге встречает его Быстрицкий и приказывает ехать вместе с собою в Батурин. В Батурине Быстрицкий отдал его под караул, приказавши поместить в избе вместе с мазепиными певчими. На другой день явился в Батурин сам гетман Мазепа. Он переночевал в Батурине одну только ночь и на другой день утром уехал к шведам. Когда русские подступили к Батурину, Пекалицкий нашел возможность ускользнуть из Батурина вместе с какими-то другими лицами в село Городище, за милю от Батурина, но потом в селе Обмочеве мужики схватили его и отвезли к Мазепе, а Мазепа передал его Быстрицкому. До праздника Рождества Христова Пекалицкий находился при Мазепиных возах, а потом, улучивши удобный случай, убежал и не без труда достиг царского войска.
Крупными событиями, в ряду отпадений от Мазепы приставших к нему козацких старшин, были побеги из шведского стана миргородского полковника Апостола, компанейского Кгалагана и генерального хоружего Ивана Сулимы. Двое первых пришли в царский стан не по собственному побуждению, а были подосланы самим гетманом Мазепою, по крайней мере с большею вероятностью можно это сказать о первом. Мазепа соображал, что счастье уже не везет шведам, как прежде, а главное, видел ясно, что малороссияне не пристают к шведам, не верят, чтоб они являлись к ним в их край для освобождения от московского ига, и, напротив, повсюду встречают пришельцев как неприятелей: поэтому Мазепа пытался помириться с царем и обещать ему загладить свою измену важною услугою — передать шведского короля во власть русского царя. Такое поручение велел Мазепа передать царю. Отправляя тайно миргородского полковника, он сообщил ему о том только словесно: письменных сношений не решался начинать Мазепа в этом роде, не будучи уверен, что может вести их безопасно для своей особы. Есть известие, что и прибывший в царский стан другой полковник из мазепинцев, Игнат Кгалаган, имел такое же поручение от Мазепы. Коварная затея Мазепы не удалась, хотя царь Петр благосклонно, если и не совсем доверчиво, отнесся к этому. Сам Мазепа испортил себе дело. Не дождавшись за месяц ответа на свое секретное предложение и не зная, как примут его, он продолжал начатые сношения во вред царю Петру и в пользу его противников, они открылись — и были опубликованы русским государем. Царь Петр имел тогда более, чем прежде, поводов не доверять ни в чем тому, что исходило от Мазепы, узнал это Мазепа, да и со стороны шведской за ним такой быт надзор, что трудно было ему, и без того всегда крайне осторожному и трусливому, отважиться на слишком опасное дело, притом же он решительно терял последнее здоровье и явно опускался к могиле. Так попытка примириться с Петром, ценою выдачи Петру нового своего союзника и протектора, не состоялась, а лица, принявшие на себя звание посредников в этом щекотливом деле, Апостол и Кгалаган, увидевши к себе чрезвычайную милость Петра, стали искренно и полезно служить ему против Карла и Мазепы, не заботясь более об устройстве примирения царя с отпавшим гетманом. О третьем лице из старшин, перешедшем тогда из мазепинского стана в царский, о генеральном хоружем Иване Федоровиче Сулиме, мы не знаем ничего, кроме того, что он был принят царем ласково, сообразно объявленной прежде амнистии всем, кто явится в определенный срок с повинною.
Шведский историк Нордберг, передавши известие об уходе миргородского полковника, говорит еще о каком-то полковнике, ушедшем от Мазепы, прибавляя, что гетман никак не ожидал этого, будучи особенно уверен в преданности к себе этого полковника. О ком здесь идет речь — неизвестно: разуметь ли нужно кого-нибудь из двух, о которых мы говорили, или тут говорится о ком-то ином, — мы того решить не можем по нашим источникам. Был, однако, в то время еще один полковник, но не из тех, которые перешли за Мазепою в шведский стан, а из тех, которые оставались на своих урядах, и о верности которого происходило долго сомнение, это — полковник полтавский Левенец. В ноябре 1708 года, когда измена старого гетмана стала совершенно ясно известна царю и его приближенным государственным сановникам, канцлер Головкин писал к Левенцу приглашение прибыть в Глухов для выбора нового гетмана, вместо изменившего Мазепы. Левенец от 10 ноября отвечал канцлеру, что он послал созывать всех сотников своего лолка, и когда они съедутся, он вместе с ними немедленно отправится по назначению. При этом Левенец извещал, что к нему привозил запорожец письмо от Мазепы, которое он, не читая, тогда же препровождал к канцлеру. Но тут начались разные заявления о неискренности полтавского полковника. Вдова Кочубея, казненного при Мазепе за донос на последнего, которую канцлер Головкин звал с семейством в Глухов для получения царских милостей, отвечала, что на пути своем встретила препятствие от полковника полтавского и его полковых старшин, которых всех с своим полковником обвиняла в измене царю. Затем, 30 ноября 1703 г. ахтырский полковник Осипов, приобревший царскую милость во время процесса над Кочубеем и Искрою, извещал письмом Головкина, что в Полтаве заметны признаки шатости, полковник собирал полковых старшин и советовался с ними, следует ли ехать к царю в Глухов, и когда старшины сказали, что ехать следует, полковник, напротив, отнесся к этому неохотно и произнес: кто к нам скорее — тот нам и пан. В Полтаве, по словам Осипова, находились тогда Мазепины и Орликовы приятели, полтавским полковым писарем был родной брат судьи генерального Чуйкевича. и он всему был там голова, а зять Левенца, Иван Герцик, с двадцатью козаками зимою убежал из Полтавы в Ромны к Мазепе. В апреле 1700 года Меншиков, не уверенный в преданности престолу полтавского полковника, вытребовал его с женою и детьми в Харьков. Левенец отдал детей своих в харьковские словесные школы, и дети эти служили как бы залогом верности их родителя.
Миргородский полковник Апостол после своего возвращения в царский стан старался загладить свое преступление против царя и ревностно действовал к ущербу шведов и мазепинцев, отличаясь во многих битвах против них. В одной из таких битв он взял в плен одного из своих зятьев, сына прилуцкого полковника Гор-ленка, и вместе с ним генерального асаула гетмана Мазепы, Гамалею. Препроводив их обоих в русский стан, Апостол ходатайствовал за них и, по его ходатайству, они не были отправлены в Сибирь, а тотчас по их доставлении в главную царскую квартиру им объявили, что они присуждаются жить в Москве на свободе, наравне с отправленным уже туда Андреем Кандыбою, бывшим корсунским полковником, также соучастником Мазепы. Однако, Андрей Горленко не был долго отправляем в Москву по назначению и жил в Украине до января 1711 года, когда Головкин приказал доставить его в Москву, но и то произошло потому, что возникло подозрение существования сношений между ним и его родителем, прилуцким полковником, находившимся в Турции и действовавшим враждебно царю. И Гамалея оставался в Украине. В январе 1711 года его потребовали в Москву по делу о сосланном участнике измены Мазепы, Гречаном, который подавал челобитную, уверяя в ней, что если он был некоторое время с Мазепою, то оттого, что Мазепа держал его поневоле. В этом он слался на свидетельство Гамалеи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Переход мазепинцев к царю в день полтавской битвы. — Судьба их. — Андрияш. — Невинчаный. — Запорожцы. — Беглецы малороссийские в турецких владениях. — Избрание Орлика в гетманы. — Его договор с запорожцами и украинскими беглецами. — Протекторат шведского короля. — Помощь от Турции. — Покушение Орлика. — Свирепства и вероломство татар. — Меры, предпринятые против Орлика. — Прутский мир. — Как понимали его смысл малороссийские эмигранты.

В роковой день полтавской битвы некоторые из мазепинцев уже заранее сообразили, что дело Карла будет проиграно, и явились в царский стан с повинною. В нашей исторической монографии ‘Мазепа’ мы привели их показания. Припомним здесь, что все эти показания с первого вида отличаются неискренностью, господа, их писавшие, старались выставить себя жертвами обмана и насилия и извинить свой поступок незнанием тайных замыслов своего гетмана, которому повиноваться обязаны были они по царской воле. Увертки их не помогли им. Срок, назначенный царем в 1703 году для явки в царский стан с уверенностью получить прощение, давно истек. Слишком было видно, что только одна крайность побудила их теперь явиться с повинною. Царскою милостью должны были они считать для себя уже и то, что избегли смертной казни и она для них была заменена ссылкою.
Указом 8 августа 1709 года определено было: генерального судью Чуйкевича, генерального асаула Максимовича, полковников Зеленского, Кожуховского и Покотилу, Антона Гамалею, Семена Лизогуба, писаря Гречаного и канцеляриста Григоровича отправить в Москву, для водворения в ссылке в разных местах. Но они оставались в Украине в тюремном заключении до апреля 1711 года. Тогда Головкин написал к гетману Скоропадскому, чтоб их препроводили в Москву и вместе с ними выслали бы их семьи {Изменников его царского величества из генеральной старшины, Чуйкевича, Максимовича, полковников Зеленского и Покотила, Гамалею, Гречаного, что писарем был при Мазепе, и Грицка, которые до полтавской баталии, у смотря тогда невозможность уйти от войск царского величества, пришли сами, и хотя довелись они за измену смертной казни, но царское величество пожаловал-велел их послать в ссылку, некоторых в Сибирь, а других к городу Архангельску. А понеже в 1710 году на Украине было моровое поветрие, того ради не мочно было их к Москве для ссылки взять. Ныне же тех изменников прислать за караулом и жен и детей их велеть Протасьеву за караулом в Москву отправить (Арх. Иностр. Дел. 1711 г., апрель).}. Головкин прибавлял, что, сколько помнится, был еще ‘седьмой’ кто-то, которого также следовало отправить в Москву, по имени его в Москве не помнят, и этого седьмого требовалось также прислать с женою и детьми. Этим седьмым считали в Москве несколько времени Гречаного, но после доведались, что тот должен быть Кожуховский, уже отправленный в Сибирь, оставалось доставить ему жену его, но это было невозможно, потому что жена его еще прежде умерла.
Украинские города, приставшие к Мазепе поневоле тогда только, когда к ним приходили шведские войска, спешили при первой возможности посылать царю челобитные о прощении. Последним, запоздалым в таком заявлении повинной, городом были Лубны. Челобитная о прощении подана была гетману Скоропадскому только 27 августа 1709 года, за подписом полкового обозного Павла Мартосенка и нескольких сотников Лубенского полка {Иж якие наши есть преступления и вина благоволи ваша вельможность, подражая корене милости человеколюбивого Бога, простити нам тот грех и по своем панском милосердии приказать учинити нас от нынешнего задержания свободными, даби его милость пан полковник на нас яко на своих полчан был ласковым, а мы его милости будем по-прежнему покорятися (Арх. Иностр. Дел 1709 г., No 67).}.
Уже в сентябре 1700 года явилось с повинною еще двое из мазепинцев: компанейский полковник Андрияш и Чигиринский сотник Невинчаный, состоявший временно в должности полковника. Андрияш показывал, что не знал ничего о замыслах Мазепы, да и не мог знать, потому что перед вступлением шведов он находился в посылке. Впоследствии хотя Мазепа отправлял его компанию в военные посылки, но его самого уже не посылал ни разу. На полтавской битве он не был, хотя Мазепа и понуждал его к тому: он убежал тогда в степь. Там поймали его татары и доставили к своему хану, а крымский хан, осведомившись, что он родом из волоской земли, отпустил его на родину. Теперь он заявлял, что снова желает служить русскому государю. Андрияш сообщил, что в Бендерах видел он Мазепу, который был так болен, что не мог уже и говорить. Вероятно, Андрияш видел старого гетмана незадолго до кончины. Показания Невинчаного мы не имели в руках. Оба получили прощение. О Невинчаном мы узнаем, что ему велено жить в Москве, но на следующую зиму его отпустили в Украину, откуда он послал в Москву донос, что, возвращаясь из Москвы, он встретился на дороге с посланцем гетмана Скоропадского, Подольским, ехавшим в Москву, и этот Подольский говорил ему, Невинчаному: ‘В Украине носятся слухи, будто царское величество хочет переселить малороссийский народ за Москву, а в Украину перевести на поселение русских’. Невинчаный думал, вероятно, своим доносом угодить правительству и жестоко обманулся. Поставили его на очную ставку с Подольским. Последний заперся и уверял, что подобных речей не говорил. Невинчаного, как уже бывшего виновным в измене, подвергли три раза пытке огнем, он и под пыткою показывал все то же на Подольского. Но государственным законам и уложениям, после того как доносчик под пыткою подтвердил свое обвинение, следовало подвергнуть пытке обвиняемого, но Петр оказал Подольскому особую милость и не велел его пытать, царю было донесено, что родственники Подольского издавна все служили верно, брат Подольского был убит под Полтавою, да и сам он участвовал в полтавской битве и получил там рану. Однако, Подольский все-таки не избег тогда царского гнева: представили царю, что Подольский, сидя в Петербурге под караулом, разглашал какие-то ‘бездельницы’, и за это царь указал сослать его в Соловецкий монастырь, держать его там без ареста и давать пропитание. Судьба Невинчаного осталась нерешенною по причине скорого отъезда царского в поход: Головкин писал о нем гетману Скоропадскому, что, вероятно, ему будет учинена смертная казнь или, по последней мере, вечная каторжная работа.
Самые верные сторонники Мазепы и заклятые царские противники были запорожцы. Этот народ, как показывает вся его предшествовавшая история всегда отличался крайним непостоянством и так же легко мог возмущаться, как, возмутившись и забурливши, утишаться и смиряться. Когда Мазепа перешел на сторону Карла XII и его подручника Станислава Лещинского, он старался склонить на свою сторону запорожцев. Запорожцы колебались. Сперва немногочисленна была между ними партия, решавшаяся на явное отпадение от православного царя. Но решительные и суровые меры, предпринятые царским правительством против запорожцев, озлобили их до крайних пределов. Царь Петр как-то особенно невзлюбил их и относился к ним безжалостнее, чем к преступникам из Гетманщины. Недостаточно было страшного разорения Сечи и погони за разбежавшимися по днепровским плавням запорожцами, где отличался свирепостью Кгалаган, бывший сечевик, хотевший пролитием крови прежних товарищей загладить перед царем свое короткое увлечение призраками, выставленными Мазепою. Много удалых сечевиков, если верить запорожцам, погибло тогда в мучительных истязаниях. Но и этого всего было недостаточно. После поражения шведов под Переволочною происходила новая бойня над теми запорожцами, которые не успели впору переправиться через Днепр. Не пощадили даже и тех, которые сами остались и явились с повинною, шведский историк с особенным ужасом отметил их казни в своем повествовании. В последующем году еще продолжали совершаться жестокие кары над запорожцами. Из тех, которые были пойманы Кгалаганом, после разорения Сечи, гетман Скоропадский, во исполнение царской воли, приказал десятого казнить смертью, а прочих сослать навек в каторжные работы, но и после, когда миргородский полковник поймал еще толпу запорожцев, покусившихся сделать набег на Кременчуг, верховная власть повелела гетману предать смертной казни двадцать четыре человека. Обыкновенный способ казни, совершаемый над запорожцами, было посажение на кол. Но все жестокие меры только ожесточали тех, которые оставались еще в живых. Тогда запорожцы составляли единственную военную силу из малороссиян, готовую бороться за дело, начатое Мазепою. Лишившись своего прежнего гнезда, запорожцы основали себе новую Сечь на устье реки Каменки, впадающей в Днепр ниже того места, где была прежняя Сечь. Там запорожцы жили до 1711 года, когда Петр, преследовавший существование запорожцев на свете, приказал гетману Скоропадскому и генералу Бутурлину разорить их новое пристанище. Тогда запорожцы вышли из пределов Русской державы и поселились на татарской земле, в Алешках на Днепре же, и пробыли там до 1734 года. Потерявши Мазепу, запорожцы служили Орлику, признанному гетманом после Мазепы всеми враждебными России малороссиянами, и признали шведского короля протектором над Украиною.
Орлика, бывшего генеральным писарем при Мазепе, избрали гетманом в апреле 1710 года. Избиратели были запорожцы и кружок малороссийских беглецов, последовавших за Мазепою после полтавского погрома. Тогда новоизбранный гетман заключил с избирателями своими договор, или статьи наподобие того, как всегда и прежде при выборе гетмана постановлялись статьи, или правила, на которых обязывался управлять новый гетман. Конечно, мало знаменательны и неважны в истории могут казаться статьи, постановления при избрании в гетманы Орлика, так как новый гетман избирался в чужой стороне не всем козачеством и не с согласия всей Украины, избирался только кружком людей, преследуемых законною верховною властью. Тем не менее, эти статьи замечательны по своему содержанию, как выражение политических стремлений тогдашних старшин.
Эти статьи, собственно говоря, и заключались с запорожцами, потому что запорожцев при выборе Орлика в гетманы, вероятно, было более, чем украинских беглецов. Главными воротилами были тогда между последними, кроме Орлика, Войнаровский, племянник Мазепы, соперник Орлика, прилуцкий полковник Димитрий Горленко, два брата Ломиковские, Федор Мирович, Клим Довгополенко, трое братьев Герцики: Григорий, Иван и Афанасий, Нахимовский и Третьяк. Орлик в своем договоре говорил с земляками гораздо открытее и прямее, чем Мазепа, который, постоянно опасаясь, чтоб его тайные замыслы не стали преждевременно известны московскому правительству, то и дело что притворялся и таился от окружающей его среды. Последующие события открыли, что Мазепа не высказывал всей правды даже тому небольшому кружку малороссийских старшин, которым, казалось, особенно доверял перед прочими, Орлик же смело и прямо высказывал, чего он желал для Украины и какой, по его взгляду, порядок был для нее пригоден, когда удастся освободить ее от Московской державы. При Мазепе ничего подобного не только явно, но и тайно не делалось. Гетман Иван Степанович Мазепа требовал полнейшего доверия к своему уму и безусловной покорности своей воле. В договоре, состоявшемся при избрании Орлика, высказывалось, что прежние гетманы Войска Запорожского присваивали себе самодержавную власть и через то надвередили старинные порядки, права и вольности войсковые не без всенародной тягости. Теперь же генеральные старшины и кошевой низового запорожского войска, находясь под протекциею шведского короля, ‘для исправления и воздвигновения павших прав своих’ постановляли правила, которыми должны руководствоваться и новоизбираемый гетман, и будущие по нем гетманы Войска Запорожского. По достижении Украиною освобождения от ‘невольнического ярма московского’, гетман будет признавать православие господствующею религиею и не допускать ни явного, ни тайного внедрения какого-либо иноверия в Украине, а наипаче зловерия жидовского, но будет стараться, чтобы ‘вечно процветала единая православная восточная церковь в зависимости от константинопольского патриарха при расширении научного просвещения между свободными сынами Малороссии’. Украина в границах от Польши по реку Случь, проведенных еще при гетмане Богдане Хмельницком, должна быть признана навсегда самобытным государством под вечным протекторством шведского короля и его преемников, которые будут оборонять ее и не дозволять никому нарушать как границ ее, так равно ее прав и вольностей, при заключении мира с Московским Государством шведский король потребует, чтобы Москва возвратила всех украинцев, доставшихся ей в плен в военное время и вознаградила все убытки и вред, причиненный в стране московскими войсками.
По отношению к внутренней политике в этом договоре проектированы такие соображения. Некоторые прежние гетманы, — замечалось в нем, — присвоили себе и узаконили право: так я хочу, так и повелеваю. Отсюда происходили всякие нарушения прав и вольностей и отягощение поспольства. Чтоб этого не было вперед, установляется такой порядок главного управления: первенствующими советниками при гетмане будут генеральные старшины и полковники, но, сверх того, из каждого полка будут избираться по одной особе советники старинные значные и благоразумные козаки, они будут заседать с генеральными старшинами, и без общей воли такого совета гетман не будет иметь права собственною волею ни начинать, ни решать, ни приводить в исполнение какого-либо мероприятия. Назначаются в год три собрания, народные или генеральные рады — первая о празднике Рождества Христова, вторая о празднике Светлого Воскресения Христова и третья о празднике Покрова Пресвятой Богородицы. На этих генеральных радах участвовать будут не только генеральные чины и все полковники с своими полковыми старшинами и с сотниками своих полков, но и все генеральные советники, выбранные от полков, а также послы от войска запорожского низового, которые будут присылаться по гетманскому ординансу в назначенный срок. Старшины и генеральные советники должны оказывать гетману почитание как своему начальнику, но имеют право делать гетману выговоры публично на раде, и гетман не должен тем оскорбляться. Чтоб преградить гетманам на будущее время возможность распоряжаться по своему произволу войсковым скарбом, восстановляется существовавшая прежде, а впоследствии упавшая, должность генерального подскарбия, который будет избран из значных, зажиточных и заслуженных особ для заведования войсковым скарбом, мельницами и всякими статьями доходов, относящимися до войскового достояния. Под его ведением будут находиться полковые подскарбии: их будет в каждом полку по два, они будут избираться полковниками, полковыми старшинами и посполитым одобрением (посполитою ухвалкою) также из значных и зажиточных особ своего полка, для заведования полковым скарбом и всеми источниками его доходов. Все чины Войска Запорожского должны быть выборные и, в случае какого-нибудь совершенного ими проступка, подлежат расправе генерального суда, а без приговора этого суда гетман произвольно не может никого подвергать наказаниям. Ни гетман, ни подчиненные ему козацкие чины, как большие, так и малые, не имеют права распоряжаться работами козаков и посполитых людей, не подлежащих непосредственно их урядам. Аренды и стации для содержания охотных полков, компанейских сердюцких, как учреждения отяготительные для поспольства, отменятся, а вместо них для пополнения скарба, который через такую отмену понесет ущерб, на генеральной раде будут учинены распоряжения.
Была при этом показана заботливость об удовлетворении старинных претензий Запорожья. По счастливом окончании войны гетман обязывался стараться, чтоб уничтожены были крепости, построенные московским правительством на грунтах, принадлежавших исстари низовому запорожскому войску, чтоб город Терехтемиров с госпиталем для содержания престарелых и увечных козаков запорожских и с перевозом на Днепре поступил в ведение Запорожской Сечи, чтоб города: Переволочна, Келеберда и мельницы на реке Ворскле, сообразно давним правам и привилегиям сечевого товарищества, пребывали при низовом запорожском войске, и наконец, чтобы Днепр, со всеми рыбными промыслами на всем течении его от Переволочны до Очакова, находился в исключительном владении низового запорожского войска. Это были статьи, которые уже прежде служили предметом споров между Сечью и гетманским правительством. Уступка их в пользу запорожцев была неизбежным плодом того положения, в каком находился Орлик, избранный в гетманы на чужой стороне изгнанниками и не имевший за собою никакой действующей силы, кроме сечевиков.
10 мая, того же 1710 года, этот договор был утвержден шведским королем Карлом XII, в качестве признанного малороссиянами протектора. Король шведский хотя своими посланиями и поддерживал у запорожцев надежду на помощь от Турции, хотя и направлял крымского хана содействовать козакам, враждебным России, но за переменами, происходившими тогда при константинопольском дворе, не мог долго получить оттуда обещанных денег для раздачи запорожцам. Они были доставлены шведскому королю только осенью, и Карл XII звал к себе в Бендеры запорожцев для получения присланного пособия. Тогда предположено было Орлику вместе с запорожцами, при содействии крымской орды, двинуться в поход с целью отобрать Украину от Московской державы. Составлены были договоры с крымским ханом от Карла XII и от Орлика и запорожцев. Хан со всем своим царством обязывался сохранять союз с Войском Запорожским по тому образу, как некогда состоялся союз Богдана Хмельницкого с крымским ханом Ислам-Гиреем, без всяких притязаний на господство над козаками и украинскими землями. Хан должен был только освободить козаков от Московской державы и в продолжение военных походов строго запретить своим татарам брать пленников из малороссийского народа и разорять церкви в Украине. Предполагалось вместе с Гетманщиною освободить из-под Московской державы Слободскую Украину и присоединить ее к Гетманщине, а в случае невозможности, по крайней мере, способствовать выселению оттуда малороссиян в Гетманщину по их желанию. Предположено было действовать разом правобережной и левобережной Украине.
После таких договоров, в марте 1711 года Орлик двинулся на правобережную Украину с татарами белогородскими и буджацкими, бывшими под начальством салтана, сына крымского хана, при содействии хана, который тем временем должен был с ордою идти на Слободскую Украину. С Орликом шел также отряд поляков, признававших польским королем Станислава Лещинского и служивших шведскому королю. Ими начальствовали киевский воевода Иосиф Потоцкий и пан Галецкий. Посланы были вперед агенты с возмутительными воззваниями, в которых убеждали малороссиян ополчиться против московской власти. В таком же духе отправил Орлик письмо и к гетману Скоропадскому, убеждал стать заодно с ним против Москвы, в надежде устроить в Украине свободную, ни от кого не зависимую республику, сообразивши, что, в противном случае, отчизна падет в такую ‘руину’, что последующие поколения с ужасом будут вспоминать судьбу своих предков. ‘Если вас, — говорил в своем письме Орлик, — останавливает носимый мною в настоящее время сан, то будьте уверены, что для общего блага я уступлю его вам, как старейшему, надеясь, что и вы не захотите губить меня в вознаграждение собственных забот и трудов. Не верьте тем, которые станут говорить, будто Оттоманская Порта думает господствовать над Украиною. Нет. Блистательная Порта, его величество король шведский и хан крымский уже поставили между собою такое условие, чтоб Украина не подлегала ни от кого вассальной зависимости, но пребывала бы навсегда независимою державою’.
Ни письмо Орлика к Скоропадскому, ни его универсалы, разосланные по левобережной Украине, не имели никакого успеха. Скоропадский выслал на правую сторону Днепра против Орлика генерального асаула Бутовича, а сам выступал с генералом царским Бутурлиным против крымского хана. Дошедшие в Переяславский полк универсалы Орлика были сожигаемы палачом. Впрочем, для осторожности (так как государь вообще тогда все-таки мало доверял преданности малороссиян) приказано было собрать в Глухов жен всех полковников, дабы они служили залогом верности своих мужьев, а чтобы скрыть настоящую цель такого распоряжения, приказано было самому гетману и всем чинам генеральной старшины оставить жен своих в Глухове, как будто ради безопасности. Замечательно, что такая судьбу постигла тогда Анну Обидовскую, вдову племянника Мазепы, умершего давно уже в походе против шведов в Лифляндии. Она была дочь Василия Леонтьевича Кочубея, которого семейство было так милостиво обласкано царем, как бы в вознаграждение за ошибку правительства, учиненную против Кочубея. Анна Обидовская не только не была участницею царского благоволения к роду Кочубея, но по какому-то неизвестному нам делу, касающемуся измены Мазепы, она содержалась в Полтаве под караулом, а в марте 1711 года была доставлена в Глухов, где определено было ей жить хотя без караула, но с обязательством никуда не отлучаться из Глухова. Киевский губернатор князь Димитрий Михайлович Голицын так же поступил с женами правобережных полковников — Чигиринского Кгалагана, белоцерковского Танского, недавно заступившего место своего тестя, знаменитого Палия, уже умершего, и брацлавского Григораша, вызвавши всех их в Киев во время вступления Орлика в правобережную Украину.
Если на левобережной Украине воззвания Орлика решительно не имели успеха между обывателями, то на правобережной не остались они без влияния. В Черкасах, в Каневе, в Мошнах и в некоторых местах Белоцерковского полка, а также полков Корсунского и Уманского, жители склонялись на сторону царских противников. Сын богуславского полковника Самусь прибыл в Киев и извещал, что жители рвутся к Орлику. Высланный против Орлика генеральный асаул Бутович потерпел под Лисянкою поражение и был взят в плен. Об этом человеке возникали тогда подозрения в его верности. Подан был на него донос от некоего Жадковича. Головкин в конце января 1711 года писал Скоропадскому, что лучше бы заменить Бутовича другим лицом, более надежным. После Прутского мира, в том же 1711 году, в сентябре, освободился Бутович из плена и сообщал о намерениях Орлика, вместе с крымским ханом, опять начать войну.
После победы, одержанной над высланным от Скоропадского Бутовичем, дело Орлика пошло еще успешнее: городки сдавались ему без боя один за другим. Оставалась в царской власти одна Белая Церковь да некоторые местечки Белоцерковского полка. Орлик осадил Белую Церковь. С ним, кроме татар, был там и кошевой с запорожцами. Уже сечевики успели овладеть нижним городом, вывели там шанцы и собирались громить верхний город или замок. Защищали его царские силы под начальством бригадира Анненкова и белогородские верные царю козаки. Ночью сделали осажденные вылазку, овладели запорожскими шанцами и прогнали запорожцев. Орлик отступил, не взявши Белой Церкви. Поляки, помогавшие Орлику, бывшие с ним под Белой Церковью под начальством Галецкого, отошли в Полесье, а татары, не слушаясь Орлика, рассыпались загонами и стали набирать яссыр по украинским селам. Сам Орлик скоро также удалился за Днестр, откуда явился в Украину. Тогда Орлик написал шведскому королю письмо, в котором изъяснял, что виною неудачи его предприятия были коварные союзники-татары, в противность договору Орлика с крымским ханом, они брали в плен жителей и варварски разоряли край, и это происходило тогда уже, когда этот край готов был добровольно подчиниться ему, Орлику. Салтан, бывший с Орликом под Белою Церковью, вдруг оттуда бежал с своею ордою к Бугу, Орлик погнался за ним, умолял остановиться, просил оставить ему хоть часть орды, хоть тысяч десять, салтан обещал, но не сдержал обещания. Не смотрели татарские мурзы на представления Орлика и его старшин, ссылавшихся на договор с ханом, распустили свои чамбулы во все стороны по украинской земле. ‘Каких неслыханных под луною свирепств ни учинили тогда дикие татары! — выражается в своем письме к шведскому королю Орлик. — Они обдирали и опустошали церкви, — одни превращали в лошадиные стойла, другие сожигали в пепел, иные умышленно предавали всяческому осквернению: опрокидывали престолы церковные, топтали ногами св. дары, издевались над иконами, насиловали недорослых девочек, замучивали людей обоего пола, уже ранее лишенных мечом, огнем и грабежом всего своего достояния. На всем пространстве от Днестра до Роси нахватали они в яссыр несколько тысяч духовных и мирских людей, Козаков, поспольства, женщин и детей, и погнали в свои белогородския, буджацкие и ногайские жилища, опустошили огнем и мечом весь край от Роси до Тетерева и до Днепра, в полках Белоцерковском и Каневском истребили города и местечки, а малых детей, неспособных быть взятыми в яссыр, кидали в воду или рассекали пополам. Пером трудно описать бесчеловечия, какие совершал с своими своевольными татарами сын Дзяун-бея в Германовке, несмотря на сберегательные универсалы, выданные от меня, от киевского воеводы и даже от самого салтана. Его впустили в город по его просьбе под предлогом дружбы, а он предал весь город с святыми церквами расхищению и пожару, более пяти тысяч туземцев и обывателей соседних сел, искавших в городе безопасности, татары погнали в яссыр, малолетних девочек насиловали и потом бросали в огонь, охвативший весь город, до пятидесяти младенцев было оторвано от матерних грудей и брошено в огонь, других раздирали пополам или, бравши за ножки, разбивали головками об стены. Несмотря на мои представления, за такие варварства виновные не подвергались наказаниям, напротив, когда я требовал обуздания татарской наглости, салтанов визирь Муртаза-ага отвечал, что татарам дано дозволение обращать в пепел города, местечки и села и брать яссыр на пространстве от Роси до Тетерева и Днепра, так как этот край соседствует с Киевом и Белою Церковью и нам враждебен, заодно с этими городами. Это неправда. Все жители этого края оказались мне верны и послушны и за свое послушание приняли от татар такое опустошение, что едва ли один человек на месте своего жительства цел и невредим. Во время своего бегства назад татары, рассыпавшись по трем полкам: Кальницкому, Уманскому и Тарговицкому, а отчасти по Брацлавскому и Корсунскому, причинили такое же разорение невинному народу, все разорено, разграблено, выжжено, народ загнан в неволю, только город Умань с своими предместьями один остался оплакивать бедствие, постигшее Украину. Довольно того сказать, что у меня было более шестнадцати тысяч Козаков Войска Запорожского, кроме мещан в полках Чигиринском, Уманском, Тарговицком, Кальницком, Корсунском, Богуславском, Каневском, и несколько сотен в полку Белоцерковском, теперь же едва три тысячи осталось: не только мещане, но и козаки, имевшие в этих полках свои дома и семьи, узнавши о неприятельских поступках татар, разошлись от меня в разные стороны, думая спасать своих жен и детей, а те, что еще при мне остаются, оплакивают потерю своих семейств, братии и друзей!’ Посылая такое письмо, Орлик просил шведского короля принять к сердцу вопль несчастной Украины и ходатайствовать пред падишахом как о возмездии татарам за бедствия, нанесенные краю, так и об освобождении угнанного из Украины яссыра. Действительно, Карл исполнил желание Орлика, так как 31 июля 1711 года (по мухамеданскому летосчислению в последние дни месяца Ремазиеле увеле 1123 года) последовал указ падишаха сераскиру паше бен-дерскому отыскать, собрать и передать Орлику, вождю козацкому, пленных, какие найдутся в крае, управляемом этим пашою, из взятых татарами в прошлый их поход в Украине.
Таким образом, неудача предприятия на правобережной Украине постигла Орлика и его соумышленников от союзников, которых они пригласили.
Так же мало помог мазепинскому делу и хан крымский, покусившийся на Слободскую Украину в то время, когда Орлик подвизался в правобережных полках Гетманщины. Сперва хану повезло, казалось, счастье. Он удачно расправился с русским городом Сергиевским. Великороссийские ратные люди не в силах были оборонять город. Малороссийские жители сдали город татарам и выдали им царских солдат в неволю. После этой победы хан ордою вступил в Слободскую Украину. Он дошел до местечка Водолаг Харьковского полка. Обыватели этого местечка и других слобод встречали крымского хана с хлебом-солью. Хан, однако, не решался следовать далее в глубь Гетманщины и повернул с ордою назад. Передавшиеся ему слобожане отправлены были к Вольному, вероятно, с целью расселить их на пустопоросших степях, составлявших владение крымского хана. Но за ними отправился в погоню с козаками полтавский полковой судья Петр Кованько, завернул их назад и пригнал к Полтаве. Так как они хотели отбиваться оружием в то время, когда их догнал Кованько, то за измену царю и за поднятие оружия против государевых воинов приговорили десятого из них по жеребью казнить смертью, а остальных, с женами и детьми, собравши всех, отправить в Москву, дабы оттуда по назначению Приказа разослать в ссылку. То же постигло и тех, что сдали Сергиевский татарам.
В июле того же 1711 года произошло знаменитое в истории прусское дело. Царь российский Петр Первый с своим войском был окружен многочисленными турецкими силами и принужден был заключить с визирем унизительный для себя мир. Московский государь очутился в таком же положении, в каком был когда-то польский король Ян Казимир под Зборовом, когда его с польским войском окружили Хмельницкий с козаками и союзник Хмельницкого, крымский хан с своими ордами. И теперь против московского государя стояли такие же козаки, только уже составлявшие малый обломок той воинственной силы, которая так недавно наводила страх своею многочисленностью и отвагою. Зато этот обломок козачества находил себе опору в такой мусульманской силе, которая была в большем размере, чем завлеченная Богданом Хмельницким против поляков. Один летописец, передающий деяния Хмельницкого, по поводу союза его с татарами заметил, что дружба христианина с мусульманином так же несостоятельна, как дружба между бараном и волком. То же можно было произнесть и теперь. Политика мусульманского двора, вмешиваясь в дела христианских обществ, всегда имеет в виду только свои корыстные цели. И на этот раз то же оказалось. Козаки были близки к достижению своих целей: Петр был уже в руках их союзников турок, ради спасения жизни и своей державы он должен был на все согласиться, что бы ему ни предложили, если б он только стал пленником турок. Но визирь не довел войны до того, чтобы взять русского царя в плен. Визирь заранее согласился на мир, предложенный побежденным царем. Все обделали деньги и обещания денег, которые всегда были всесильны у всех турецких визирей, даром что едва ли не каждый из визирей платился за свое корыстолюбие свержением с своего достоинства, а нередко и жизнью. Многочисленные примеры, следовавшие один за другим непрерывно, не могли изменить порока, укоренившегося из поколения в поколение. Впрочем, хотя по великодушию визиря царь российский с своим воинством мог безопасно воротиться в отечество, но договор, состоявшийся на берегах Прута, все-таки оставлял козакам-мазепинцам некоторую надежду в будущем. В числе условий, какие у царя вынудили турки, было такое: царь обязывался не вмешиваться как в дела Польши, так и в дела Козаков и не беспокоить последних. Эти неясные выражения Орлик и его товарищи толковали так, что царь совершенно отрекся от Украины, и она теперь может считать себя самобытным, ни от кого не зависимым государством. Недоразумения, возникшие в дипломатических сношениях, препятствовали утверждению мира Турции с Россией), заключенного на берегах Прута. Царь медлил уничтожением таганрогской крепости и возвращением Азова, требуя прежде удаления шведского короля из турецких пределов, а турки были с своей стороны недовольны неисполнением договора по вопросу о невмешательстве царя в дела Польши и Козаков. Зимою война готова была вспыхнуть снова. По отношению к козакам спорный вопрос состоял в том: обязывает ли Прусский договор российского царя считать себя отрекшимся от Украины, потому что статья, относящаяся непосредственно к этому вопросу, в мирном договоре выражена была не ясно, и подавала повод к толкованиям на всякие лады. Бывший тогда в Константинополе царский вице-канцлер Шафиров, поддерживаемый послами английским и голландским, указывал, что если бы при заключении мирного договора шло дело об уступке всей Украины, то зачем же было говорить об уничтожении крепостей Каменного Затона и Новобогородска: если признавать этот край уступленным Россиею Турции, то само собою во владение последней переходили и эти крепости. На это козаки с своей стороны указывали на прежде состоявшееся условие между королем шведским, протектором Козаков, и крымским ханом, верным вассалом Турции, там об этих именно крепостях, построенных Москвою, было сказано, что они должны принадлежать Войску Запорожскому, которое должно быть объявлено ни от кого не зависимою державою, следовательно, если бы даже московская держава действительно в договоре с Турциею отрекалась от владения краем, в котором построила эти крепости, то это не уничтожало бы права Козаков считать эти крепости принадлежащими Украине уже потому, что Москва уступила их Турции, а Турция заранее отдавала их козакам.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Козацкое посольство в Константинополь. — Данная этому посольству инструкция. — Влияние Козаков на вопрос о примирении Турции с Россиею. — Колебание турецкой политики. — Царь приказывает собрать и прислать в Москву родню малороссийских эмигрантов, скрывавшихся в Турции. — Их имущества. — Архимандрит Одорский и другие малороссийские духовные. — Племянница Мазепы. — Челядники Мазепы. — Компанейский полковник Новицкий. — Доносничество в Украине. — Данил о Забела. — Гадяцкий протопоп Лисовский. — Лубенский монах Дамаскин. — Письмо Шафирова из Константинополя.

Козаки старались во что бы то ни стало не допустить мира России с Турциею на таких условиях, которые бы оставляли царю возможность предъявить права на власть над малороссийским народом. В декабре 1711 года из Бендер, от имени Орлика, носившего титул гетмана, и от имени козачества, отправилось в султанскую столицу посольство, состоявшее из следующих лиц: прилуцкого полковника Дмитрия Горленка, Клима Довгополенка, носившего звание генерального судьи, Ивана Максимовича, генерального писаря, и Григория Герцика, только что перед тем пожалованного Орликом в чин генерального асаула. С ними поехал Костя Гордиенко, как представитель Запорожской Сечи и низового козацкого войска.
В инструкции, полученной для руководства этим посольством от Орлика в городе Бабе 3 декабря 1711 года, было сказано, что послы козацкие прежде всего должны от имени Войска Запорожского и всей Украины изъявить благодарность Блистательной Порте за благодеяние, оказанное соседствующему малороссийскому народу освобождением его от бесчеловечного московского ига, малороссияне, как будто бы, показывали себя уверенными, что их судьба на будущее время была решена по милости Турции: она своим победоносным оружием принудила москаля к миру на подходящих для нее условиях, и, между прочим, обязала москаля признать Малую Россию или Украину обеих сторон Днепра страною, навсегда свободною и никогда силою оружия не бывшею присоединенною к Московской державе. Затем это посольство должно было просить Блистательную Порту привести окончательно в исполнение этот мирный договор и понудить москаля, отказавшись навсегда от Украины обеих сторон Днепра, передать ее в управление избранного гетмана и его преемников, каких Войско Запорожское после его смерти будет избирать вольными голосами, далее посольство должно было домогаться, чтобы Блистательная Порта приняла на себя посредничество в том, чтобы москали на будущее время ни явно, ни тайно не отваживались заявлять притязание на господство над Украиною после того, как она освободится от рабства навеки. ‘Москаль, — говорилось в инструкции, — принужденный отречься от Украины навсегда, пусть обязан будет вывести из наших пределов свои военные силы и выпустить на свободу задержанных в прошлую войну и сосланных в Сибирь или другие отдаленные места наших военачальников,* чиновных лиц и всякого звания людей украинского происхождения, в числе их и посланцев из Запорожской Сечи, задержанных в Лебедине, и тех запорожских товарищей, которые, бывши приглашены на работы в Петербург за деньги, впоследствии были задержаны, — одни в Севске, другие в Вильне, — а потом отправлены в каторжные работы. Пусть также москаль отпустит на свободу жен и детей генеральных старшин, полковников, сотников и других чиновных людей, которых прошлою зимою москаль, услышавши о намерении Блистательной Порты объявить войну, приказал свезти в Глухов, чтоб устрашить украинцев и тем утвердить свою власть в Украине. Уходя из малороссийского края, войско московское должно передать все крепости во власть гетмана и само, отступая, отнюдь не должно причинять ни явных, ни тайных оскорблений украинским жителям, не уводить с собой пленных и никому не наносить никакого ущерба. Сверх того, все орудия, взятые в Сечи и свезенные в Белую Церковь, москали должны возвратить или, в случае, если это им окажется затруднительным, заменить их другими из украинских крепостей, которые там должны будут остаться по выступлении московских гарнизонов. Вообще же следует домогаться, чтоб вознаграждены были все убытки и потери, понесенные украинскими жителями от московских войск в предшествовавшую войну. Прошлою зимою москаль публиковал в своих и чужих краях манифест, в котором уверял, будто шведский король, побуждая Блистательную Порту к войне против Московского Государства, объявил ей, что польская Речь Посполитая и Украина будут подвластны Турции и станут платить харач. Чтоб удерживать малороссийский народ под своей властью, москаль распространил весть, будто наша греческая церковь будет унижена, церкви наши обратятся в мечети, а народ подвергнется взиманию тяжелых налогов от Оттоманской империи. Для опровержения такой клеветы посольство козацкое будет просить Блистательную Порту утвердить договор, заключенный между гетманом Войска Запорожского и крымским ханом, и издать от себя удостоверительный документ в таком смысле, в каком нам был дан подобный от шведского короля. В этом удостоверительном документе (assecuratorium) пусть означится, что Украина обеих сторон Днепра, со всем войском запорожским и со всем малороссийским народом, признается на вечные времена независимою от всякого внешнего господства. Хотя козаки желают пребывать в братстве и в дружественном союзе с Крымскою державою, но никто не имеет права под каким бы то ни было предлогом домогаться вассального господства над Украиною, а тем менее брать с малороссийского народа дань. Никто не может занять оставляемых московским войском крепостей, ни воздвигать других на украинской земле. Гетман Войска Запорожского будет всегда избираться вольными голосами: Блистательная Порта не может его низложить, ни вместо него назначить иного. Гетман по своем избрании будет оказывать Блистательной Порте честь не личным явлением, а письменным извещением о своем избрании. Козаки, живущие в низовьях Днепра, имеют право, по-прежнему обычаю, заниматься рыбными и звериными промыслами по всем рекам, речкам и урочищам вплоть до Очакова, без всяких препятствий со стороны Блистательной Порты, а украинским купцам должно быть предоставлено право торговать во всей Турецкой империи наравне с природными турками без платежа пошлин. Войско Запорожское признало над собою протекторство шведского короля и не желает отступать от этого: но это не будет препятствовать вечной дружественной вязи с Крымским ханством и не послужит к нарушению добрых отношений между Портою и Украиною, напротив, дружественный союз между Портою и Шведским королевством чрез то прочнее может утвердиться, для взаимной обороны от москалей — ближайших соседей с Шведским королевством’. Вот что должно было представить Порте козацкое посольство.
Посольство это на некоторое время произвело в Константинополе влияние, нежелательное для интересов российского царя. При содействии крымского хана и французского посла, действовавшего, сообразно политике своего двора, в пользу Карла XII и против царя Петра, турецкий двор осенью 1711 года стал уже наклоняться к враждебному отношению к России, а козацкие послы, явившись в Константинополе, подзадоривали турок надеждами на успех в войне с Петром и уверяли их всеми святыми, что вся Украина готова подняться против царской власти.
Вице-канцлер Шафиров, видевший близко ход тогдашних дел, писал из Константиноноля, что турок более всего восстановляют против царя козаки и что нужно беречь Украину, чтоб там не произошло смятения. Собственно сам тогдашний визирь, заправлявший политическими делами, обдаренный русским золотом, был на стороне мира с Россиею и, при посредстве английского и голландского послов, постановлено было с Россиею перемирие, по которому Петр отрекался от правобережной Украины, оставляя за собою только город Киев на правой стороне Днепра. Много, а быть может и более всего, пособило российскому государю то, что он приказал в 1711 г. очистить и сдать туркам Азов и срыть укрепления Таганрога, чего добивались от него турки. Козаки были сильно встревожены этим перемирием, и Орлик в письме к великому визирю представлял, что Киев не может существовать без Украины, а Украина .без Киева, что Киев для всего малороссийского народа имеет священное значение, как город, где была впервые принята и утвердилась христианская вера греческого обряда, где основался центр просвещения для малороссийского юношества, — что Киев необходимо оставить при гетмане Войска Запорожского со всею Украиною, иначе москаль, владея Киевом, будет повелевать и Украиною, а из того особенно произойдет вред тогда, когда Московская держава вздумает объявить войну Турции. Орлик представлял, что если отдавать козакам правобережную Украину, освобождая ее от московской власти, то нет основания оставлять в руках москаля левобережную. ‘От правобережной Украины москаль давно уже отказался, осуждая ее оставаться пустыней, — говорил Орлик в своем письме, — и если нам теперь отдают только эту пустыню, а левобережную, заселенную, оставляют в московской власти, то что же это за освобождение? Не только все мои предшественники со всем Войском Запорожским добивались освободить от московского ига левобережную Украину, более близкую к Московщине, чем правобережная, но и сам гетман Мазепа не в иных видах соединил оружие войска запорожского с оружием войск его величества шведского короля, и вместе с его величеством прибегнул к покровительству Блистательной Порты, как в тех именно, чтоб увидеть независимою всю Украину и преимущественно левобережную, более многолюдную. Что могло этого вождя, уже престарелого, беспотомного, богатствами преисполненного, любовью, милостями и доверием царя московского почтенного, что могло побудить его всем этим пожертвовать, как не желание даровать свободу своему отечеству? Он пренебрег всем, что могло быть ему дорогим на свете, пренебрег и самою жизнью, лишь бы поднять свое отечество и освободить его от московского ярма’. Орлик умолял визиря приложить все старание, чтобы Турецкая империя, ради вечной славы своего имени и в видах обеспечения собственной безопасности, содействовала освобождению от московской власти всей Украины обеих сторон Днепра с главным ее городом Киевом.
При турецком дворе опять настало колебание. Визири, и прежний Болтаджи, и заступивший его место в конце 1711 г. Юсуф-паша, одинаково были против войны с Россиею, был против нее и великий муфтий, истолкователь божественного закона. Но сам тогдашний падишах, султан Ахмет III, напротив, расположен был воевать с царем Петром и в особенности принимал к сердцу козацкое дело.
Толстой извещал царя Петра, что 16 сентября султан в разговоре с своею матерью сказал: ‘Московский царь не исполняет договора и не выводит войск своих из Польши: видно хочет он войны с нами снова. Надеюсь на Бога, что царь московский нас теперь не проведет! Я с ним не помирюсь, пока не отниму от него всей козацкой земли’.
В Москве узнали, что препятствием к прочному утверждению мира с Турциею служат паче всего козацкие интриги, и весною прибегнули к такой мере — вывести из Украины родню тех мазепинцев, которые, живя в турецких владениях, искали опоры у турецкого правительства. Возникало подозрение, что их родственники и свойственники, оставаясь в Украине, ведут с ними тайные сношения. 3 апреля 1712 года, чрез канцлера Головкина последовал царский указ гетману Скоропадскому и находившемуся при нем постоянно царскому резиденту Протасьеву, выслать в Москву на жительство близких родственников важнейших мазепинцев, пребывающих в Турции: сына Ломиковского, брата Максимовичева, мать, жену и братьев Мировича, жену Дмитрия Горленка, жену Бутовича, жен двух братьев Герциков, шурьев Орлика и Семена Забелу, которого жена тогда находилась при Орлике. По сенатскому указу определено жить им безвыездно в Москве, на Посольском дворе, отпускать их дозволено в церковь и в город за покупками, они могли держать при себе собственных челядников и посылать их по своим делам в Украину, но письма, которые будут посылаться с этими челядниками, а равно и письма, которые будут доставляться из Украины к ним в Москву, должны просматриваться, и вообще запрещалось вовсе писать к тем своим родственникам, которые находились в Турции, а в тех письмах, которые писались к лицам, живущим в Украине, дозволялось писать только то, что касалось домашних дел. Надзирать над помещенными в Москве на Посольском дворе малороссиянами поручалось подьячему Федору Рогову: его обязанность состояла в том, что он каждый день должен был посещать их, но денег им ни на корм, ни на подводы отправляемым в Украину челядникам их отнюдь не давать, потому что по великой царской милости им оставлены маетности (которых список был доставлен) и имущества, и они с них могут себя содержать.
Присылка в Москву требуемых туда лиц состоялась 6 сентября того же года. Отправленные туда особы были: старуха Мировичева, мать генерального бунчужного Федора Мировича, который находился при Орлике в звании генерального асаула, а ее дочь была за Семеном Забелою и с мужем находилась при Орлике, с старухою Мировичевою доставлены были в Москву двое женатых сыновей ее с женами и детьми: первый, Семен, был женат на дочери Ломиковского, второй, Василий, — на дочери киевского полковника Мокиевского, оба тестя Мировичей находились при Орлике. С женатыми братьями Мировичами привезены были их холостые братья: Яков, Дмитрий и Иван Мировичи. Затем были тогда же присланы: брат уже прежде осужденного Максимовича (которого дети жили в то время на Двине), Дмитрия, именем Степан, у которого еще один брат находился при Орлике, Иван Бутович, у которого родной брат находился при Орлике, две Герциковы, жены Григория и Ивана, шурьев Орликовых, Анастасия, урожденная Громыковна, и Агриппина, урожденная Левенцовна.
Из свойственников тех, которые были с Орликом в турецких владениях, не присланы в Москву и оставлены в Украине по особым благоволениям следующие лица: сын Ломиковского, зять миргородского полковника, за которого просил тесть, жена Федора Мировича, сестра черниговского полковника, за которую просил ее брат, и по заступничеству фельдмаршала Шереметева, один из Забел, брат находившегося при Орлике. Оставалась в Украине непосланной в Москву жена лубенского полковника Зеленского, уже прежде присланного и осужденного на ссылку. По донесению, отправленному от гетмана в Приказ, ‘она была баба старая, больная и зело убога: ни лошадей, ни людей, ни пожитков у ней нет ничего, живет по свойственникам своим’.
Присланных в Москву родственников мазепинцев поместили на Посольском дворе, где уже жили прежде лица, доставленные туда из Гетманщины. Из прежних оставались там еще: жена полковника Покотилы и жена канцеляриста Григория, недавно перед тем жила там жена генерального судьи Чуйкевича, но она перешла в какой-то монастырь и подала на царское имя челобитную, извещавшую, что муж ее, сосланный в Сибирь, там постригся, и она ‘для старости и скорби своей обещалась еще прежде царского о них указу постричься, и ныне живет в монастыре’.
Кроме этих лиц, содержавшихся по своем прибытии в Москву в здании Посольского двора, жили в Москве в дворах частных лиц, но особому изъятию, малороссияне, такими были: Андрей Горленко, сын Дмитрия — зять миргородского полковника, Михайло Гамалея хорунжий, полковник Кандыба, сотник Жданович и, конечно, еще некоторые другие, о которых нет точных и подробных сведений. Жена Михаила Гамалеи по царской милости, вследствие своей челобитной, получила дозволение жить у своей матери в Сумах.
В начале 1712 года доставлены были в Москву два запорожских атамана, игравшие немаловажную роль в числе мазепинцев: Куценко и Нестулей последний был в Переволочне атаманом в то время, когда кошевой Гордеенко ездил для свидания с Мазепою и отдания поклона шведскому королю. В сентябре того же 1712 года киевский губернатор, князь Дмитрий Михайлович Голицын, прислал в Москву, в качестве мазепинцев, архимандрита батуринского Николаевского монастыря, Гедеона Одорского, с ним двух монахов и двух челядников, лохвицкого протопопа Иоанна Рогачевского, чернеца Иоанна Витковского, Мазепину племянницу черницу Марфу, ее служитель ниц: келейницу Магдалину и девку Екатерину. Архимандрит Одорский обвинялся в том, что принимал на хранение в монастыре какие-то вещи от Орлика и, кроме того, составил какую-то духовную, которой содержание не одобрялось правительством.
В чем обвинялись прочие лица — не знаем. Государь указал сослать Одорского и других духовных особ в Соловецкий монастырь, а черниц — в Горицкий женский монастырь на р. Шексне. Тогда же, или вслед за прежними, присланы были челядники Мазепы — Ян Перевеский и Степан Рузанович, челядник Быстрицкого Терновский, краснянский сотник и козак Прилуцкого полка Иван Борисенко. Нам неизветно, за что их привозили в Москву, но известно, что всех их отправили в Сибирь. Тогда же был доставлен в Москву, а оттуда отправлен в Сибирь Григорий Новицкий, бывший при Мазепе компанейским полковником, он с пятнадцатью козаками был сослан в Тобольск и там поверстан в службу. Живучи в Сибири, он оставил после себя замечательное сочинение о Сибири, отличающееся богатством сообщаемых сведений и наблюдательностью автора.
Возникшая у правительства подозрительность относительно верности царю малороссийского края породила доносничество, на которое всегда падки были малороссияне. Самым типичным лицом в этой области деятельности был тогда Данило Забела. Он сделался известен доносничеством еще при Мазепе. В 1600 году он подавал донос на гетмана, но не имел успеха. Царь Петр слишком любил Мазепу и был уверен в его преданности престолу. Данило был предан в распоряжение гетмана, подвергся войсковому суду, приговорен был к смерти, но, по благодушию гетмана, смертная казнь заменена была для него пожизненным тюремным заключением, когда же Мазепа изменил и царь, милостями, оказанными семейству Кочубея, перед целым светом заявил, что ошибался, считая Мазепу себе верным, и напрасно не доверял тем, которые своими доносами на гетмана предостерегали своего монарха, — Данило вообразил, что теперь пришла пора, когда его доносы будут приниматься с полным доверием, начал писать доносы на самого гетмана Скоропадского, извещая, что он приблизил к себе людей, оказавшихся прежде сторонниками Мазепы. Не видно, чтоб этот донос возымел действие, но замечательно, что резидент царский, живший при гетмане Скоропадском, Федор Протасьев, также сообщал, что гетман наделил маетностями подозрительных лиц.
Мы не находили решения, чем кончилось дело по этому сообщению Протасьева, подтверждавшему доносы Данилы Забелы.
Характеристичны того же времени доносы гадяцкого протопопа Федора Лисовского и чернеца Мгарского лубенского монастыря Дамаскина. Федор Лисовский, впоследствии по воле царя ставший из священника сотником козацким, доносил на гадяцкого полковника Чарныша, что тот во время царского молебна не велел палить из пушек и назначил у себя в полку полковым асаулом запорожца, бывшего в измене, а городничим какого-то казака, во время шведского нашествия подводившего неприятеля к городу Веприку.
Донос Дамаскина еще характеристичнее: здесь извет на всех вообще малороссийских жителей, преимущественно же Лубенского полка.
Донос мгарского монаха остался без последствий, хотя доносчик не подвергся наказанию за донос, как делалось в прежнее время с доносчиками на Мазепу, когда Мазепа пользовался царским доверием. Действительнее оказались тогда доносы на обозного Лубенского полка и на роменского сотника: их обвиняли в произнесении дерзких ругательных слов о государе. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, киевский воевода, приняв во внимание слухи о прежнем послушании этих лиц Мазепе уже после отпадения гетмана от царя, приказал арестовать их и не хотел выпустить их, как ни просил за них гетман Скоропадский.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Письмо вице-канцлера Шафирова из Константинополя. — Попытка Дмитрия Горленка примириться с царем. — Его письма к Скоропадскому. — Письмо Горленка к Орлику, доставшееся в руки Скоропадскому. — Родственники мазепинцев пишут, под угрозами себе смерти, письма к ним в Турцию. — Новое колебание турецкой политики. — Окончательное примирение Турции с Россиею. — Переписка Дмитрия Горленка с кн. Голицыным и с гетманом Скоропадским. — Прибытие Дмитрия Горленка и его товарищей в Украину. — Отъезд в Москву. — Челобитная царю от возвратившихся малороссийских эмигрантов. — Их положение в Москве.

Сильнее всех доносов подействовало на правительство письмо вице-канцлера Шафирова, посланное из Константинополя в августе 1712 года. Шафиров извещал, что малороссийские изменники возбуждают турецкий двор против России и они-то есть главная причина, мешающая установлению мира, они живут в турецких владениях оттого, что получают пособия из Украины. Шафиров подавал совет заставить их родственников написать к ним и послать через нарочного письма, в которых побуждать, чтоб они или возвратились на родину, или поселились бы где-нибудь вдали от русских границ и не производили бы смут, угрожая им, что если они так не поступят, то родню их казнят смертью.
Еще прежде чем успели по письму Шафирова сделать распоряжение о высылке в Москву малороссийских семейств с целью принудить их писать письма к своим родным, пребывавшим в турецких владениях, гетман Скоропадский стал получать письма от одного из коноводов кружка мазепинцев, прилуцкого полковника Дмитрия Горленка, который решился на этот шаг после того, как, пробывши всю зиму в Константинополе, ничего не успел, и видел, что мир с Россиею заключается и малороссийским изгнанникам мало остается надежды на помощь от Турции. Он воротился в Молдавию и оттуда написал Скоропадскому первое письмо, с просьбою о ходатайстве за него пред государем. В письме своем Горленко старается выставить себя жертвою обмана и насилия и свое преступление называет невольным прегрешением. Во втором своем письме к Скоропадско-му Горленко извещал, что хан крымский хочет послать его в правобережную Украину в полки Чигиринский, Черкасский и Каневский, в край, который турки отдавали для водворения Козаков, уступая царю левобережную Украину с Киевом. Горленко указывал, что для него это будет желанным предлогом перейти на царскую сторону и обещал при оставлении турецких владений издать универсал к народу, предостерегающий от признания над собою басурманской власти. В случае, если бы не состоялось предположение о посылке его в Украину, он постарается пробраться через Польшу в Украину, заручившись ассекурациею, со стороны царской в своей безопасности. Наконец, если даже царь не дарует ему прощения, он все-таки не будет до конца своей жизни царским врагом, хотя при этом и оговаривался, что, находясь в руках врагов, он против собственного своего желания должен будет исполнять их приказания, как прежде делалось, потому что он не в силах будет избавиться от крайности.
Письма эти писаны были действительно в крайности. Надежда на Турцию все более и более испарялась. В апреле 1712 года заключен был турецким правительством с Россиею мир, который отнимал у малороссиян возможность увидеть всю свою Украину освобожденною от московской власти и предоставлял им в будущем приют только в трех правобережных полках, о которых писал Горленко Скоропадскому.
Но апрельский мирный договор не завершил дела. Оно затянулось еще на год и малороссияне опять стали гоняться за призраком освобождения Украины с помощью турок. Опять начали они обивать пороги Дивана и пытаться возбуждать турок против москалей. По этому-то поводу написал Шафиров вышесказанное письмо, советуя употребить в дело родню эмигрантов. Еще прежде получения в России донесения Шафирова, но, как предполагать можно, уже по получении Горленковых писем, гетману попался в руки документ, из которого Скоропадский мог ясно заключить, что уверения Горленка в преданности царю и готовности служить ему с верностью не заслуживают доверия. Попалось гетману письмо Горленка к Орлику, доставленное некиим переволочанским козаком Ковальчуком, которому передал его по секрету Костя Гордеенко, приезжавший из Бендер в Сечу. Скоропадскому это письмо досталось в мае, а было оно писано Горленком Орлику немного ранее письма, посланного Горленком Скоропадскому, которое мы привели выше. Из письма Горленка к Орлику видно, что тогдашний визирь турецкий, склонный к примирению с Россиею, еще манил малороссийских эмигрантов пустыми надеждами, а Горленко, все еще принимая за чистую монету визирские уверения, убеждал Орлика ходатайствовать у крымского хана о содействии к удержанию Киева за козаками. Это делалось за какой-нибудь месяц с небольшим до обращения того же Гор ленка к Скоропадскому. Понятно, что письма Горленка, посылаемые в Россию, не удостоивались ответа.
Семейства, на которых указывал Шафиров в своих донесениях, уже ранее были привезены в Москву и после сообщения, доставленного Шафировым, подвергнуты были стеснениям и угрозам. Их принудили писать к своим родственникам, находившимся в турецких владениях, что если они не перестанут возбуждать турок против российского царя, то за это их родственников, остающихся под царскою державою, казнят смертью. Бутович и Максимович написали к своим братьям, две женщины, жены братьев Герциков, — к своим мужьям, мать Федора Мировича с оставшимися при ней сыновьями в своем письме к сыну-эмигранту вспоминает о верной службе его родителя, скончавшего жизнь свою в плену у тех врагов, к которым он, сын его, теперь пристал, извещает, что ее взяли под караул и держат с детьми в неволе, после того, как узнали, что он, ее сын, появлялся в польских владениях с Быстрицким и поляком Грудзинским. Мать умоляла его не губить родной матери и своих братьев, но возвратиться к прежней покорности своему государю или, по крайней мере, отдалиться и не вмешиваться в политические дела, наносящие ущерб царю.
О том, что высочайший указ был объявлен всем привезенным в Москву родственникам мазепинцев, скрывавшихся в Турции, сообщено было русскому посольству в Константинополь 20 октября 1712 года, а письма их к родным в Турции подписаны вторым числом декабря того же года. Они были отправлены с курьером по назначению, но не достигли своей цели. С Турцией у России опять возникал разрыв, царское посольство заключено было в Едикул. Опять турки заговорили об оторвании Украины от Московской державы. Опять, казалось, оживали надежды мазепинцев. Но на этот раз обольщение было недолговременно. Колебание турецкой политики под враждебными друг другу влияниями, с одной стороны, послов английского, голландского и русского, с другой — шведского и французского, улеглось не далее как летом 1713 года. Подтверждено было прежде постановленное перемирие с российским царем на двадцать пять лет. Тут малороссияне увидали, что нет им более надежды, — и оставаться в Турции бесполезно. Уже признанный ими протектор Карл XII собирался уходить из султанских владений: турки прогоняли его из своего края. Немногие из мазепинцев готовы были следовать за ним, но другие хватились за попытки примириться с царем и испросить себе от государя прощение. Они обратились к иерусалимскому патриарху и упрашивали его ходатайствовать за них перед царским посольством. 14 августа 1713 года Шафиров известил царя, что иерусалимский патриарх ходатайствовал за малороссиян, по просьбе бывшего прилуцкого полковника Горленка, писаря Максимовича и булавничего (вероятно, так переделали чин генерального бунчужного) Мировича чтобы под-канцлер дал царским именем удостоверение, что они будут приняты в отечестве и оставлены целыми и невредимыми в здоровье и имуществе. Подканцлер, уже имевший от государя наставление, как ему поступать в подобном случае, отвечал патриарху, что если эти виновные царские подданные возвратятся, то не будет никакой напасти их здоровью и жизни, и получат они прощение за все свои прежние вины, но возвращения их прежних маетностей он не может обещать, потому что после их измены большая часть этих маетностей была роздана другим лицам, остававшимся всегда верными царю. Со временем, однако, могут быть пожалованы им кое-какие из отобранных маетностей, если в течение известного времени они покажут свою верность. После того Шафиров, по условию, постановленному с киевским губернатором, послал патриарху тридцать каких-то знаков с цифрами и с словами: ‘сему изволь верить!’. Эти знаки могли малороссияне, возвращаясь в отечество, представить киевскому губернатору и фельдмаршалу Шереметеву — и известил о том царя, которого просил от себя послать приказание этим сановникам принимать малороссиян, являющихся со знаками. Посылая знаки патриарху, подканцлер извещал, что кто явится с этими условными знаками, тот может быть уверен в милостивом приеме, ‘дабы то ведая все возвратились без сумнения и без опасения кары за свои преступления’. Патриарх, получивши знаки, отвечал, что, когда время позовет, он раздаст их знатным особам, ‘а подлые и так идут’.
Царь отвечал на извещение Шафирова, что уже посланы указы кн. Голицыну и фельдмаршалу Шереметеву принимать знатных особ из изменников Козаков со знаками от посольства, а простых, когда придут из чужой земли в Украину, принимать и без всяких знаков.
С тех пор до апреля 1714 года мы не встретили сношений с эмигрантами. Весною 1714 года киевский губернатор получил из Ясс письмо от Дмитрия Горленка и Максимовича с приложением секретной информации, где были изложены желания, с которыми эмигранты возвращались. В письме была просьба к киевскому губернатору о ходатайстве перед царем за раскаявшихся и возвращавшихся преступников. Информации мы не нашли при письме Горленка. Шафиров и Толстой, заведовавшие русским посольством в Константинополе, дали всем вообще малороссиянам, остававшимся в турецких владениях, удостоверение (ассекурацию) от имени государя, что всем им без изъятия, в каком бы тяжком преступлении кто-нибудь из них ни обвинялся, даруется полная амнистия и обещается не только безопасность жизни, но и свобода от всякой укоризны.
В марте 1714 года толпами приходили в Украину городовые козаки и запорожцы, возвращающиеся из Турции. Одних запорожцев пришло 555. Главные изменники — Горленко с товарищами старшинами — все еще добивались особой царской ассекурации: выданная Шафировым с его подписью казалась им недостаточною.
Прибывавших в отечество изгнанников водворяли в северных пределах Гетманщины, по рубежу с Московским Государством, вблизи Конотопа и Глухова, вероятно, в тех видах, что оттуда труднее будет уйти снова, если бы кому захотелось. Только в конце лета прибыли в Гетманщину Дмитрий Горленко, Максимович, зять Горленка, двое Ломиковских: Илья и Михаил, Максим Самойлович, Антон Антонович. Они явились в Киеве к губернатору, и князь Голицын сообщил им, что по царской воле они должны будут пребывать в Москве, впрочем, дозволялось им остаться некоторое время в Украине для устройства своих домашних дел. Горленко захватил с собою из Турции гетманские клейноты, переданные ему Орликом, и отдал их Скоропадскому. Максимович, состоявший в звании писаря, отдал свою печать. О Горленке мы имеем сведения, что он, по возвращении своем .из турецких владений, пробыл в Гетманщине до лета 1715 года, посетил Киево-Печерскую Лавру, где был иеромонахом сын его Пахомий, пожертвовал в пользу обители тысячу золотых на помин души своей после своей смерти и уселся было в Прилуках, всячески оттягивая время своей поездки в Москву, тогда как гетман Скоропадский, по приказанию верховного .правительства, торопил его ехать в столицу. В отсутствие Горленка Скоропадский, по царскому соизволению, раздавал бывшие Горленковы маетности разным лицам, не оставляя при этом и себе получить малую толику, поэтому Скоропадскому не мило было встречаться с бывшим изгнанником, и он искренно желал, чтоб и Горленко, и все ему подобные скорее убрались из Гетманщины. Горленко уклонялся от поездки то под предлогом разных домашних дел, то, наконец, по болезни. Он потребовал следовавших ему прежде, по званию прилуцкого полковника, арендных денег с шинков. Скоропадский по этому поводу писал к нему, что сделать этого скоро нельзя, но обещал произвесть розыск. Горленко в это время был также занят двумя родственными спорами об имуществе. Первый спор был с сестрою, дочерью матери Горленка, Евфросинии, бывшей прежде первый раз замужем за Раковичем и имевшей дочь от этого брака. Дочь эта по смерти матери хотела захватить в свои руки все оставшееся после нее имение, устранив от наследства детей своей матери от второго брака с Лазарем Горленком. Другой спор был с племянником Якимом Горленком. Последний претендовал, что по смерти деда, Лазаря Горленка, родитель его не получил следуемой ему наследственной части. Дмитрий Горленко оба эти спора кончил взаимным соглашением. Уже наступила весна 1715 года. Дмитрий Горленко продолжал сидеть в Прилуках, отговариваясь болезнью. Скоропадский посылал к нему гонцов за гонцами, письма за письмами, убеждал ехать скорее в Москву, чтоб иначе не навлечь на себя царского гнева, тем более, что уже прочие товарищи его изгнания, воротившиеся под царскую державу, уже уехали в Москву. Наконец, уже не ранее июня, Горленко двинулся в невольную дорогу вслед за своими товарищами. В Москве объявили от имени государя возвратившимся из изгнания малороссиянам, что все их преступления прощаются, но они должны жить безвыездно в Москве и не ездить более в Украину. Таким образом желанное и так щедро обещанное им царское прощение оказалось на деле призрачным благополучием, особенно, когда у них отобраны были маетности и на возвращение каких-нибудь частиц от них, в виде милости, оставлялась слабая надежда. Воротившись из чужой земли, им пришлось все-таки жить не в своей земле, не посреди своего народа, не на местах, знакомых из детства, а в Московщине, которую в те времена не любили малороссияне, даже такие, которых верность к престолу всегда была безукоризненна. Тем не менее, в сентябре того же 1715 года, Горленко от имени своего и других товарищей подал благодарственную челобитную, составленную в самом униженном тоне и подписанную шестью лицами. Челобитчики называют себя извергами, поношением человеков, прахом и пеплом. Они просили постоянной выдачи определенных им кормовых суточных денег.
Трудно было отказывать им после того, как у них отобрали их маетности. Прежде сосланным в Москву из Украины малороссиянам выдавались суточные в различном размере. В 1712 году присланные в Москву ‘колодники’ Кандыба с товарищами в числе восьми человек подавали челобитную о прокормлении своем ‘для своей всеконечной нищеты’, жаловались, что ‘они конечно тают от голода и могут с голода помереть вскоре, если не получат что-либо на пропитание’. По этой челобитной указано было давать Кандыбе по десяти денег в день, сотникам короновскому Логиненку и корсунскому Ждановичу — по шести денег, а прочим по четыре деньги. Привезенным теперь малороссиянам назначен был различный размер суточных: Горленку и Максимовичу по 10 копеек, прочим по пяти. Впоследствии им прибавляли, так что Горленку в 1729 году давали по 50 копеек, Максимовичу по 10, прочие оставались при пяти. Горленку счастливилось паче других и просьбы его о прибавке суточных ради ‘скудости и старости’ имели успех. Сын его Андрей прислал ему пособие из Украины, куда был отпущен из Москвы с Кандыбою, Ждановичем, Гамалеею и Степаном Бутовичем тотчас по прибытии из Турции малороссиян и в их числе брата Бутовичева Ивана. Положение других было горькое. Сохранилась слезная челобитная к царю двух жен Герциковых, писанная на третий год после прибытия в Москву. Что положение их всех не поправилось с годами заточения, показывает челобитная от имени всех содержавшихся в Москве малороссиян, составленная Горленком по их общему желанию в 1729 году. В ней жаловались они, что живут в крайней нищете и ‘многими долгами одолжали и никакого ни откуда не имеют вспомогательства на пропитание и одеяние’.
Так колония малороссийских эмигрантов, проживавшая в Турции и несколько лет сряду возбуждавшая эту державу к вражде с Россиею, с постоянно проводимою задачею освобождения Украины, рассыпалась совершенно. Горленко с товарищами воротился в Россию. Немногие не пошли за этими господами, но уже не оставались в Турции, убеждаясь, что уже там им нечего делать. Орлик ранее всех пытался сблизиться с Россиею и примириться с царем. С этою целью он посылал к миргородскому полковнику Апостолу письмо вскоре после полтавского сражения и в этом письме проклинал Мазепу. То была, кажется, только проба. Орлик остался главным двигателем замысла восстановить против России Турцию. Но когда Турция заключила с Россиею мир, а шведский король должен был оставить Турцию, Орлик не пристал к тем, которые обратились к царю с просьбою о прощении: Орлик пошел вслед за Карлом XII искать приюта и опоры в Шведском государстве. Вместе с Орликом ушли из Турции за Карлом: Войнаровский, племянник Мазепы, братья Герцики, Нахимовский, Федор Мирович, Клим Довгополенко, бывший дозорца переволоченский Федор Третьяк и, вероятно, еще другие, которых имена не сделались известными. Орлик сам уселся в Христианштадте с женою и детьми. У него их было — один сын Григорий, взрослый, другой, неизвестный нам по имени, моложе Григория, третий Яков, малолетний, родившийся во время пребывания родителя в Бендерах, крестник Карла XII, было у него две дочери: одна уже взрослая, лет за двадцать, другая, рожденная в Бендерах. Пока жив был Карл XII, Орлик на себя и на своих товарищей получал королевскую субсидию в 13.000 шведских талеров в год. Но по кончине Карла XII малороссийские изгнанники перестали получать это пособие, хотя им подтверждали прежние уверения в покровительстве. Орлик из своего убежища заправлял поступками своих товарищей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Войнаровский. — Его показание и ссылка. — Григорий Герцик. — Его показание и судьба. — Участь прочих малороссиян, содержимых под караулом. — Ссылка в Сибирь семейства Мировичей. — Их освобождение.

Число эмигрантов, упорно не хотевших мириться с царем, редело. Некоторые попались мимо собственной воли в руки царского правосудия.
Такая судьба неожиданно постигла Андрея Войнаровского, племянника по сестре гетмана Мазепы и любимца последнего. Он был арестован в Гамбурге по требованию русского резидента, получившего о том приказ от своего государя. Войнаровский был отправлен в Россию. Его подвергли допросу, но он не объявил ничего важного, тогда как особенно от него надеялись узнать многое: никто не был так близок к Мазепе, как он. По показанию Войнаровского, умысел дяди его возник в 1705 году, когда он был с козацким войском близ Дубна и виделся с княгинею Дольскою, матерью но первому браку князей Вишневецких, сродницею Станислава Лещинского. Она-то уговорила его дядю поступить снова в подданство польского короля, прельщала его милостями от Станислава, обещала ему сама выйти за него замуж. С того времени стал Мазепа вести с нею корреспонденцию, и Станислав к нему писывал: одно письмо Станиславово нашел Войнаровский по смерти дяди в шкатулке, показывал его Орлику и другим, но не знает, куда оно делось. Войнаровский отозвался, незнанием — кто из генеральных особ знал в самом начале о замыслах его дяди, но сообщал, что за несколько дней до того, как государь проезжал через Киев, следуя в Жолкву, у Мазепы в собрании были полковники, и он, Войнаровский, слышал, как дядя его говорил: ‘когда б я за вас не стоял, то вас бы уже солдатами сделали!’ На то миргородский полковник отвечал: ‘мы покойного Богдана Хмельницкого благодарим за то, что нас освободил от ляхского ига, а вас будем проклинать, ежели вы за нас стоять не будете и нас погубите!’ Более ничего не слыхал он ни от дяди, ни от кого другого, — не был он, Войнаровский, допущен в совет их никогда, и не чает, чтоб кроме Орлика, его креатуры, кто о том знал до самого последнего времени, как уже он переезжал из Коропа за Десну в шведскую армию. Войнаровский уверял, что ему, Войнаровскому, неизвестно: объявлял ли его дядя о своем замысле перейти на шведскую сторону заранее тем полковникам, которые с ним перешли за Десну. Это произошло оттого, что Войнаровский был тогда в отсутствии: дядя из Салтыковой Девицы посылал его с ‘комплиментами’ к князю Меншикову, когда Меншиков, после победы, одержанной над Левенгауптом, маршировал с драгунскими полками в Украину. Дядя поручил ему, Войнаровскому, сообщить князю Меншикову, что видеться с ним не может, потому что сам ‘гораздо болен’. Приехавши к князю Меншикову в Горек, Войнаровский послал к дяде известие, что князь желает с гетманом видеться вскоре. Мазепа того же посланного к нему от Войнаровского опять отправил с письмом к Меншикову и приказывал вручить Войнаровскому для передачи князю письма, а изустно приказал, чтоб Войнаровский поскорее уезжал к шведу, так как он получил верное сведение, что Меншиков едет к гетману с тем намерением, чтоб гетмана взять. Войнаровский, услышавши об этом, был в недоумении, на что решаться: отдавать ли князю письма, или немедленно уходить: он сообразил, что дядя его и прежде, бывало, тревожился, как только услышит, что к нему едет кто-нибудь от царского величества, опасаясь, что его возьмут: и на этот раз Войнаровский, как изъяснял в своем показании, подумал, что дядя его напрасно тревожится, а потому отдал письма Меншикову и, по отдаче писем, послал к дяде человека известить, что Меншиков хочет с ним видеться в воскресенье. Потом, сам не зная что делать, вздумал Войнаровский ехать вслед за тем же посланным к дяде человеком, не простясь с князем. Войнаровский тогда опасался, чтоб кто-нибудь из людей, бывших с ним, узнавши, что он хочет отъезжать, не довел об этом до сведения князя, и князь бы не задержал его безвинно. Войнаровский догнал своего посланного за три мили и вместе с ним доехал до Борзны, а дядя его переехал тогда в этот город. Войнаровский остановился в предместье и послал к дяде о себе известие. У Мазепы готов был обед, но Мазепа, получивши от племянника известие, что Меншиков скоро приедет, не стал обедать и наскоро уехал в Батурин, а Войнаровскому приказал ехать туда же, но стороною, так, чтоб никто его не видал и не заметил: к Меншикову же гетман отправил полковника Анненкова с ‘экскузациею’ за своего племянника, чтоб князь не изволил сомневаться по поводу внезапного его отъезда:, племянник испугался чего-то, сам не зная чего, и ушел. Прибывши в Батурин, дядя его пробыл там только одну ночь и на другой день утром, забравши свои пожитки, уехал в Короп, приказавши ехать вслед за собою всем старшинам и ему, Войнаровскому, но чтоб идти к шведу, тогда не сказывал, да и всю дорогу до Коропа Войнаровский, едучи с дядею, не слыхал от него об этом ни слова, а говорил ли дядя о том со старшинами и полковниками — ему, Войнаровскому, неизвестно. На следующий день переправились через Десну. Тут прибыл к гетману Быстрицкий, которого Мазепа посылал к шведскому королю, придавши ему капитана из иноземцев в качестве толмача. Быстрицкий проводил гетмана до шведских аванпостов. Там его приняли с почетом. Оттуда гетман поехал в карете, перед каретою, по бокам ее и позади, следовало четыреста человек шведской кавалерии, а в стороне стояло шведское войско, выстроенное в параде. Таким образом, переночевавши одну ночь на шведских аванпостах, приехал гетман к шведскому королю и король шведский принял ‘приятно дядю и всех бывших с дядею’.
Войнаровский отозвался незнанием: вел ли его дядя с кем корреспонденцию в то время, как находился у шведского короля, с лицами, оставшимися верными царскому величеству, потому что он, Войнаровский, к делам их не был допущен, но знает, что по приходе своем к шведам дядя его неоднократно посылал к Оттоманской Порте и к хану, возбуждая их против царского величества. После Полтавской битвы, когда уже дядя был в Очакове и в Бендерах, имел ли он корреспонденцию с кем-нибудь в Украине, того он не знает, ‘но чает, что не имел, потому что был тогда гораздо болен’, да и те, которые при нем тогда находились, отъезжали от него в Яссы. Также Орлик и прочие имели ли с кем в Украине корреспонденцию — того он, Войнаровский, не знает, а слыхал только от Орлика, что все они считали опасным писать к своим свойственникам в Украину, чтоб их тем не погубить. По смерти дяди, он, Войнаровский, никакими делами не интересовался и, когда его хотели избрать гетманом, он того чина принять не захотел, от чего откупаясь, дал Орлику триста, а кошевому двести червонных. Был он, Войнаровский, при шведском короле затем, что король шведский по смерти дяди забрал остававшиеся после дяди 240.000 талеров. Войнаровский хотел их от короля получить и отдать их для хранения куда-нибудь в банк, а сам думал просить милости, царского величества, и в этих видах не принимал у шведского короля службы. Других денег у него нет. Будучи в Бендерах, он женился на вдове Забелиной, которая теперь живет в Бреславле: при ней нет никакого пожитка. С королем шведским пошли Орлик, Довгополенко, двое Герциков, Мирович и Третьяк. Орлику и иным даны, как он слышал, маетности в Швеции. Сам он, Войнаровский, в Швеции не бывал и, по выезде из Турции, проживал в Вене и Бреславле.
Вместе с допросом Войнаровского, в делах Архива Министерства Иностранных Дел сохранилась на немецком языке челобитная царю Войнаровского в таком смысле: ‘Я боялся обратиться к царю, страшась его гнева, но когда получил ордер, то добровольно явился к царскому резиденту Беттигеру и отдался ему. Я никогда не был допущен в совет с гетманом, дядя всегда удалял меня из той комнаты, где сходились с ним его адгеренты, быть может, имея в виду мою юность, он подозревал, что, памятуя царские милости, к ним я не пристану. После кончины дяди я не принял гетманского чина и тем навлек на себя нерасположение шведского короля, после того как гетманское достоинство дано было Орлику. Я не чинил ничего противного царскому величеству и оттого в службу шведскую не вступал. При жизни дяди и после его смерти не мог я добиться от шведского короля возвращения моих 240.000 талеров: от меня отделывались только добрыми словами, а, между тем, это меня удерживало от исполнения моего постоянного желания просить царского милосердия. Много раз имел я мысль повергнуться к стопам царевича, сына царского, но не представлялось удобного случая. Надеюсь, что царь великий государь не станет наказывать меня неповинного за грех моего дяди’. Царь указал сослать Войнаровского в отдаленные места Сибири. Он был отправлен в Якутск, где и прожил до старости, одичалый и забытый всеми.
В 1720 году достался в руки российского правительства другой из эмигрантов, ушедших из Турции за шведским королем. То был Григорий Герцик. Один из ревностнейших сторонников Станислава Лещинского, Понятовский, неразлучный сопутник Карла XII в его изгнании, вместе с ним прибывший в Швецию, по смерти Карла XII перебрался в свое польское отечество и взял с собою туда малороссийских эмигрантов Нахимовского и Мировича. За ними вслед поехал туда же Григорий Герцик с поручениями от Орлика, остававшегося тогда еще в Швеции. Царский резидент в Варшаве, князь Григорий Федорович Долгорукий, приказал арестовать Герцика и отправил его в Петербург. Его посадили в Петропавловскую крепость, а 15-го марта 1721 года повезли в коллегию иностранных дел и там, в ‘публичном аппартаменте’, перед полковником Вельяминовым-Зерновым и пред асессорами, Герцик был подвергнут допросу. О начале измены Мазепы этот соумышленник не мог сообщить почти ничего, так как он пристал к Мазепе уже тогда, когда Мазепа находился с шведским королем в Ромнах, о самом себе по отношению к этому времени Герцик сказал только то, что, пребывая с Мазепою и другими соумышленниками в Ромнах, он ради насущных нужд занимался шинковым промыслом, несмотря на то, что свойство его с Орликом (женатым на сестре Герцика) давало право на лучшее место в обществе мазепинцев. После Полтавской битвы Григорий Герцик, вместе с другими своими братьями, Иваном и Афанасием, последовал за Карлом XII и Мазепою в турецкие владения. Там, по поручению Войнаровского, Григорий Герцик отвозил тело умершего гетмана Мазепы в Галац для погребения, потом Орлик посылал его к запорожцам с девятью кесами (кошельками), из которых в каждом было по 500 левков, всего 4.500 левков, потом Герцик был отправлен вместе с Горленком в числе других в посольство, снаряженное в Константинополь. Вспоминая об этом времени, Герцик в своем показании сообщает интересное известие, показывающее, что между мазепинцами, пребывавшими тогда в турецких владениях, не было взаимного доверия. Отправляя посольство в Константинополь, Орлик составил три инструкции: одну представил он шведскому королю, и в ней старался сколько возможно подделаться к нему, другая составлена была для Турции: там просили Порту оказать протекцию, дать денег и провианта и, сколько помнилось Герцику, посылалось обещание верности Порте. Третья инструкция была секретная, известная только Орлику да Максимовичу, бывшему тогда в звании генерального писаря. Ни Горленко, бывший во главе этого посольства, ни Герцик, пожалованный перед тем от Орлика чином генерального асаула, никак не могли узнать, что заключалось в этой третьей инструкции, а только догадывались, что в ней было что-то такое, что укрывалось и от шведского короля. Но потом Горленко, вместе с Максимовичем, таились от Герцика и показывали к нему недоверие: турецкий визирь выдал на содержание козацкого войска восемь ‘кес’ денег, но не вручил их посольству, а отправлял с агою при письме к Орлику. Горленко и Максимович достали себе латинский перевод этого турецкого письма, но не показали его Герцику. Когда шведский король уезжал из Турции, Герцик, вслед за Орликом и другими, перебрался в Швецию. Оттуда-то, уже по кончине Карла XII, Орлик, не без ведома тогдашнего шведского короля, преемника Карлова, послал Герцика в Польшу с намерением, при посредстве благосклонных польских панов, заручиться ходатайством польского короля Августа перед царем о прощении изгнанным малороссиянам или же высмотреть возможность приютиться в Польше. Герцик по этому поводу рассказал в своем показании о такой проделке Орлика: он составил письмо будто бы от запорожцев к нему, призывающее его, Орлика, к себе в войско, поручил Герцику найти в Бреславле какого-то малороссиянина, по имени Костю, служившего когда-то у Войнаровского, дать ему переписать это письмо, запечатать посланною Орликом печатью и препроводить к нему, Орлику, через почту. Орлик надеялся, показавши это письмо в шведской королевской канцелярии, получить из королевской казны денежное пособие и найти лучший способ к своему отправлению из Швеции. Герцик получил от Орлика письма к запорожцам и хану крымскому, но сам не поехал с этими письмами, а с согласия пана Понятовского и с ведома королевского министра Флемминга отправил туда Нахимовского с Орликовыми грамотами. Польский король, как сообщали Герцику паны, был склонен ходатайствовать у царя о прощении Орлику и его товарищам, советовал, однако, самому Орлику прекратить корреспонденции с турками, татарами и запорожцами, а написать о ходатайстве перед царем к английскому королю.
Герцик содержался в Петропавловской крепости под строгим караулом до 1724 года, а с этого времени в адмиралтействе под таким же строгим караулом, получая посуточно сперва только по три копейки, а потом по шести копеек на свое прокормление. По кончине царя Петра Первого, уже в 1727 г., Герцик бил челом, чтоб его перевели в Москву и отдали в ведомство коллегии иностранных дел, дабы можно ему было жить в Москве, где находились его жена и дети. Прошение его было исполнено в декабре 1727 же года. В мае 1728 года он жил в Москве с семьею и был отдан под строгий надзор капралу Быкову и солдату Лободину, которые должны были находиться в его помещении неотступно и смотреть, чтоб ни он, ни семья его не съехали из Москвы. Жена его Анастасия Громыковна (т. е. урожденная Громыка), привезенная в. Москву с тремя сыновьями, в 1722 году подавала на царское имя челобитную, жалуясь, что князь Алексей Васильевич Долгорукий, приехавши из Петербурга в Москву, нашел в своем доме поступившего туда на службу ее сына Петра, запер его в бане, держал его таким образом шесть недель, подвергая истязаниям, наконец, отправил в Преображенский Приказ к розыску. Молодой Герцик сидел ‘в бедности’ и был помечен в ссылку в Сибирь. О его освобождении и о доставке из Преображенского Приказа в Посольский, ведавший всех малороссиян, била челом его мать. Неизвестно, что после того с ним сталось, как равно неизвестно, в чем был он обвинен и за что послан был в Преображенский Приказ. Но в 1728 году, когда Григорий Герцик был водворен в Москве и жил вместе с семьею, в числе лиц, составлявших его семейство, мы встречаем жену его Анастасию Васильевну, четырех детей: Василия, Семена, Павла и Параскевию, но о сыне Петре нет помина. При Григории Герцике значатся двое лиц прислуги.
Еще до перевода своего мужа на жительство в Москву, в 1724 году била челом Анастасия Герцикова о дозволении воротиться на родину, но не получила такой милости.
Вступление на престол государыни Анны Ивановны не ознаменовалось никаким знаком милосердия к Герцику. В 1732 г. умерла жена его, а сам он тогда находился в такой нищете, что не мог ее похоронить на свой счет. Оставаясь в Москве вдовцом, Григорий Герцик в 1735 году был освобожден из-под постоянного караула и стал получать по 25 копеек в сутки. Ему предоставили жить на свободе, но в Москве, с обязательством не съезжать в Малороссию.
О другой Герциковой, жене Ивана, не возвратившегося в Россию, в сенатских делах сохранилось сведение, что родитель ее, Ле-венец, бывший в 1727 году правителем генеральной канцелярии, бил челом о возвращении к нему дочери и не получил желаемого.
Из всех сосланных малороссиян счастливее всех обошлось сравнительно Дмитрию Горленку. Ему легче было переносить лишения, как мы уже указывали, а в 1731 году он получил свободу, ‘ради своей старости и дряхлости’. Ему дозволили жить на родине, но запрещено было выбирать его в какую то ни было должность. Ограничение в сущности неважное, так как престарелый и истомленный невзгодами Горленко едва ли уже и был способен к исправлению какой-либо должности. Он окончил дни свои при нежно любимой жене Марье Голубовне и при сыне Андрее и был погребен в Густынском монастыре.
Из фамилии Максимовичей, обвиненных за участие в измене Мазепы, мы знаем, что Дмитрий Петрович Максимович, бывший при Мазепе генеральным асаулом и отдавшийся на волю царя в день Полтавской битвы, был сослан в Архангельск, где находился у дел да 1726 года и умер в 1732 году. Брат его, Иван, воротившийся из Турции разом с Горленком в 1722 г., был сделан справщиком синодальной типографии, по приговору Протектора Троицко-Сергиевской лавры, архимандрита Гавриила (впоследствии рязанского архиерея), поручено было ему наблюдать за библиотекою и составлять каталог, Максимович исполнял это поручение удовлетворительно, но в 1726 году, по доносу какого-то лица, был удален от этих занятий в виду того, что был прежде прикосновен к измене Мазепы. По освобождении его товарища Горленка Максимович не был, подобно последнему, отпущен на родину, но оставался в Москве, получая на свое содержание по 25 копеек в сутки. О сыновьях умершего в Архангельске Дмитрия Максимовича, Федоре и Иване, известно, что они оба, находясь на царской службе, хлопотали о возвращении себе отцовских маетностей, розданных разным лицам и доставшихся, между прочим, частью и самому Скоропадскому. Хлопоты их были безуспешны, они не могли обелить память своего родителя, уверяя, что, будучи увлечен обманом в шведский стан, он принимал всякие меры, чтоб уйти оттуда и писал к разным государственным сановникам, сообщая в своих письмах из неприятельского стана известия, полезные для русского войска. На такое заявление Федору и Ивану Максимовичам дан был такой официальный ответ. В коллегии иностранных дел не сохранилось сведении о том, чтоб отец их Дмитрий Максимович из шведского войска к государственному канцлеру и к князю Меншикову и к прочим бывшим тогда министрам писал о благопотребных тогда ведомостях к российской стороне, а может быть что и писал, но во время турецкого похода при реке Пруте бывшие при походной посольской канцелярии все такие письма утрачены.
Более всех из опальных малороссийских семейств того времени представляет^ интереса богатством и оригинальностью домашней жизни событий семейство Мировичей. Старуха Пелагея Захарьевна, вдова переяславского полковника Ивана Ивановича, доставлена была, как выше сказано, с детьми и внуками на житье в Москву и принуждена была посылать к сыну Федору, находившемуся за рубежом, увещательное письмо, которое не произвело влияния. Федор Мирович хотя вначале и обращался вместе с Горленком к патриарху с просьбою о ходатайстве перед царем, но потом не прибыл в Россию по ассекурации, выданной Горленку с товарищами, а последовал за Карлом XII. Это воспрепятствовало освобождению его матери и братьев из Москвы. Мировичи, удержанные в столице, были размещены по разным дворам под надзор учрежденного над ними караула. Но вот 4 июля 1715 г. в Посольском приказе одна женщина, иноземка, жена занимавшегося парикмахерским ремеслом мастера, заявила, что ее знакомая, жена сосланного малороссиянина Василия Мировича, хочет объявить о каком-то противогосударственном умысле своего мужа.
Доставили указанную особу в Посольский Приказ. Это была дочь бывшего киевского полковника Мокиевского, Анна Константиновна, жившая с мужем дурно. Она доносила, что муж ее, Василий Иванович Мирович, собирается убежать за границу и посылал служившего у него шведа Ирика к своему брату Федору сказать ему, чтоб он не ездил в Россию, и что сам Василий с братьями будет искать способов убежать к нему.
Позвали к допросу Василия Мировича. Он отрицал все, что показывала на него жена его, объяснял, что швед Ирик Витман служил у него с год и по его желанию отпущен, потом он приходил в гости к другим иноземцам, состоящим в прислуге у него и у брата его Якова. Швед этот, вероятно, в Москве, так как он его недавно встретил у Чистых прудов. Он, Василий, желал бы, чтоб этого шведа поставили с ним на очную ставку. После этого показания Василий Мирович заявил секретарю Павлу Шафирову и Михаилу Ларионову, что он научал этого шведа нарочно сказать жене его и кухарке-иноземке, будто он отправляет его, Ирика, в шведскую землю отдать поклон брату Федору, а это сделал он только затем, чтоб испытать жену — станет ли она объявлять о том или нет. Этим не кончились допрашивания Василия Мировича. Возникли подозрения по поводу сношений его с пленными шведами. Отыскана была, при обыске, произведенном у него, переписка с каким-то лейтенантом, заметили в письме Василия Мировича неясные выражения, возбуждавшие двусмысленные толкования, при письме, кроме того, приложены были записочки на шведском языке, которые для перевода их на русский язык нарочно посылались в Петербург. Тем временем отыскали шведа Ирика Витмана. По распоряжению адмирала Апраксина, он был взят в городе Або в Финляндии, где определился служить у шведского офицера, надеясь с ним воротиться в отечество. По требованию государственной посольской канцелярии его доставили в Санктпетербург. Там сняли с него показание: выяснилось, что он служил в шведской армии рейтаром, был взят в плен под Полтавою и отправлен на работы. Прапорщик Миронов отпустил его на свободу, заменив в списке другим пленным шведом. Он находился в услужении сперва у одного шведского офицера, а потом пробыл целый год у Василия Мировича. Живучи у последнего, узнал он, что у него есть брат за границею, и сам Василий Мирович говорил, что если б ему не жаль было матери и жены, то ушел бы за границу к брату. Когда же Ирик отходил от Мировича, то последний поручил ему, если увидит брата, передать от него, Василия, чтоб он не возвращался в Россию, а оставался бы в чужом крае, потому что те, которые от шведа воротились, содержатся под караулом.
29 января 1716 года Ирик Витман из государственной посольской канцелярии прислан был в Москву в Посольский Приказ, а 21 февраля того же года поставлен на очную ставку с Василием Мировичем.
Швед уличал Василия Мировича в произнесении желания уйти к брату за границу. Василий Мирович запирался. Василия Мировича подвергли пытке, и не один раз, а два раза сряду. Он во всем повинился, но утверждал, что его мать и братья ничего про то не знали. О двусмысленных выражениях, которые находили в его письме к пленному шведскому офицеру, он отзывался, что то писано было только для забавы.
После всех вопросов и пыток Василий Мирович был закован в кандалы и отослан в Сибирский Приказ для отправки в дальние сибирские города на работу, а мать его Пелагея Захарьевна с дочерью Мариною, с женатым сыном Семеном и его женою Еленою, с их детьми Григорием и Ульяною, и, кроме того, с холостыми сыновьями Яковом, и Дмитрием, и Иваном последовала в Тобольск и там была водворена на вечное житье. Доносчица, жена Василия, получила свободу и отпущена в Украину, с письмом к гетману Скоропадскому, которому поручено было пристроить ее у ее родственников.
Василий Мирович, сосланный неизвестно в какой дальний сибирский город, вступил вторично в брак с сибирячкой дворянкой Марьей Федоровной Фефиловой и умер в 1732 году, оставивши после себя сына от второго брака, Степана, который не ранее как уже в 1747 году получил дозволение жительствовать во всех местах Российской империи с обязательством не выезжать за границу.
Пелагея Захарьевна Мирович пробыла в ссылке в Тобольске двадцать восемь лет. Воцарялись одни за другими на русском престоле: Екатерина I, Петр II, Анна Иоанновна, оказывались разные милости, и никто не вспомнил об этих отверженных малороссиянах, облегчал их судьбу только зять Пелагеи Захарьевны, Лизогуб, владевший маетностями Мировичей, порученными ему в досмотр с обязательством содержать тещу и ее семейство в ссылке. Не ранее как по воцарении Елисаветы, да и то не тотчас, блеснула заря освобождения для этого опального семейства. 21 января 1744 года состоялся сенатский указ об освобождении, по силе всемилостивейшего манифеста 15 декабря 1741 года, Пелагеи Захарьевой Мировичевой с. сыном Димитрием. Прочих сыновей уже не было на свете. 21 мая 1745 года Пелагея Захарьевна, находясь уже в Москве, подала челобитную, чтоб ее за старостью и дряхлостью отпустить в Малую Россию к свойственникам для пропитания и дать ей из правительствующего сената паспорт. На эту челобитную последовало разрешение. Опальные возвратились на родину, но с принятием мер, чтоб они не сносились с Федором Мировичем и ни с кем из пребывающих за границею, под опасением лишения живота {Арх. Юст., сенатск. кн. по Малоросс. экспед., кн. No 137 — 1864, стр. 675 — 676 и No 150 — 1877, стр. 624. — По челобитью малороссийской бывшей полковницы переяславской Пелагеи Мировичевой с сыном ее Дмитрием, которою объявляет, что блаженные и вечно достойные памяти вседражайшего родителя ее императорского величества Петра Первого указом в 1712 году взята она со всем ее домом в Москву, а в 1716 году сослана в ссылку в Сибирь, где через двадцать восемь лет обреталась, и при счастливейшем восшествии на наследный престол ее императорского величества по всемилостивейшим имянным ее императорского величества указам с прочими она из той ссылки освобождена, и просит, чтоб с сыном ее Димитрием за старостью и дряхлостью ее отпустить в Малую Россию к свойственникам ее для пропитания и для того бы дать ей из правительствующего сената пашпорт. И по справке в Сенате оная полковница Мировичева с детми сослана в Сибирь за измену сына ее Федора Мировича, который ныне в Россию не возвратился. Приказали: вышеписанной бывшей полковнице Мировичевой и сыну ее Дмитрию для проезду их в Глухов дать пашпорт, с которым явиться им в Малой России в министерской канцелярии, а той канцелярии велеть оную вдову Мировичеву и сына ее обязать крепко с подпискою с знатными поруками, чтоб они за границу никуда не отъезжали и никакой бы с вышеупомянутым сыном ее Федором Мировичем или с кем заграничными жители корреспонденции не имели под лишением живота, буде же в том по них знатных порук не будет, то выслать их для житья в Москву немедленно, и что учинено будет, в Правительствующий Сенат репортовать. И о том в генеральную войсковую канцелярию послать указ.}.
От старшего сына Мировичевой, Семена, умершего в 1726 году, остался сын Григорий, который воспитывался у бабки, с 1743 года был на службе в Сибири, а в 1743 году отпущен с правом жительствовать и служить, где пожелает.
Кроме Пелагеи Захарьевны и ее детей и внуков, бывших в ссылке в Сибири, находились в России сыновья пребывавшего за границею мазепинца Федора, Петр и Яков. О них остались нам такие сведения: в 1724 году они, по доносу Данила Забелы (прославившего свое имя целым рядом доносов), были привлечены к политическому делу черниговского полковника и наказного гетмана Павла Полуботка, их родного дяди по матери. На допросе, которому они были подвергнуты, они показывали, что не знают за их дядею Полуботком злого умысла и противности его императорскому величеству. Указом 4 февраля 1725 года императрица Екатерина I повелела: ‘Полуботковых племянников, братьев Мировичей, которых отец находится в измене, определить в школы или в академию, в какое дело будут достойны по рассмотрению директоров, а в Малую Россию не отпускать никогда’. Далее мы узнаем, что Петр Мирович стал секретарем царевны Елисаветы Петровны, в 1720 году отправился по паспорту в Малороссию и, не явившись обратно в срок, вел тяжбу с своими двоюродными братьями Полуботками об имении, а Яков находился при подстолии Великого Княжества Литовского, Антоний Потоцком, его секретарем. В 1732 году оба брата, Петр и Яков, неизвестно за что и откуда, были отправлены в Сибирь и определены там в службу в звании детей боярских. В 1735 году Петр Федорович был воеводою в Енисейске, находясь в этом звании, он сообщил Миллеру рукописный экземпляр Сибирской летописи, которая в настоящее время издается археографическою комиссией. В 1743 г. оба брата были освобождены с правом поступить в службу, куда пожелают.
Яков Мирович был, по его желанию, назначен воеводою в гор. Кузнецк, Сибирской губернии, а Петр был сперва определен экзекутором при св. синоде, а потом, согласно своему желанию, воеводою в гор. Енисейск. Известие, приведенное нами выше о Сибирской летописи, показывает, что он уже там был прежде и отпросился на знакомое место. Видно, он сжился с сибирским краем, когда сам добровольно пожелал туда воротиться, а не просил о водворении на родине. Сын кузнецкого воеводы, подпоручик Василий Яковлевич, был казнен смертью 15 сентября 1764 года на Петербургской стороне в С.—Петербурге за попытку освободить заточенного в Шлиссельбурге императора Иоанна Антоновича.
Когда уже семейство Мировичей томилось в ссылке, виновник всех его злоключений Федор Мирович не хотел искать царского прощения, и с другими, уже немногочисленными мазепинцами продолжал бесплодные усилия освободить Украину от Российской державы. Мы выше упомянули, что он из Швеции перебрался вместе с Нахимовским в Польшу, вслед за возвратившимся туда сторонником Карла XII, Понятовским. Это произошло в 1710 году. С той поры Федор Мирович нашел себе приют у князей Вишневецких. Он был помещен гостеприимными владельцами в особом, уступленном ему дворе и имел собственную козацкую команду, предоставленную ему в распоряжение. Сыновья его, как уже было показано, пребывали в России. В 1732 году Федор Мирович писал к гетману Данилу Апостолу, что сын его Яков был у отца во время прошедшего Гродненского сейма, и сообщал родителю, что гетман вообще милостив к нему и к его брату. Мирович благодарил гетмана за внимание к его детям. Письмо свое он отправил с козаком своей команды и с ним же послал письмо к своему зятю, генеральному обозному Лизогубу, касавшееся его семейного дела. Гетман, получивши эти письма, задержал привезшего их козака и сообщил в коллегию иностранных дел. О том же доносил в коллегию живший при гетмане царский резидент Тургенев. Коллегия, не видя ничего политического в письмах изгнанника, порешила отправить козака назад и приказать ему словесно сказать Мировичу, что с ним, как с изменником, не дозволяется никому из российских подданных вести сношений, а потому пусть он вперед не отправляет в Россию никаких посылок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Деятельность Орлика за границею. — Его письма к европейским дворам. — Попытки образовать и утвердить военный союз против России. — Орлик в Бреславле. — Посылка в Турцию, к хану крымскому и к запорожцам. — Послание Орлика, возбуждающее запорожцев против России. — Попытка Орлика примириться с царем. — Письмо Орлика к митрополиту Стефану Яворскому. — Орлик в Салониках. — Безкоролевье в Польше по кончине короля Августа II. — Попытки возвести на польский престол Станислава Лещинского. — Орлик у крымского хана. — Неудачные старания выдвинуть украинский вопрос в ряд политических вопросов европейской политики. — Новое послание Орлика к запорожцам. — Ответ запорожцев. — Последки эмиграционных интриг. — Орлик во Франции. — Мирович и Нахимовский в Крыму. — Предположение гетмана Разумовского о мерах против эмигрантов. — Эмиграционное движение испаряется.

Орлик, оставаясь некоторое время в Швеции, продолжал трудиться над своею идеею и успел было убедить шведское правительство приложить старание об образовании военного союза европейских государств вместе с Швециею против России. На самую Швецию, однако, плоха была надежда малороссиянам, так как предварительные условия мира с Россиею беспрестанно составлялись и переделывались, и, между прочим, царь соглашался, чтоб с обеих сторон последовала амнистия, но требовал изъятия из нее малороссийских изменников, ушедших из Турции за шведским войском, и шведы на то уже соглашались. Дела клонились к более или менее близкому заключению мира между воюющими сторонами. Орлик, пытаясь во что бы то ни стало не допустить этого, осенью 1720 года отправился из Швеции в, Германию и сначала поместился в Ганновере. Оттуда, от имени шведского правительства и от своего имени, оп отправил письма к английскому королю, с предложением военного союза против России. Англия, недавняя еще союзница русского царя, теперь становилась враждебною политическому могуществу России: успех морского дела в этой державе беспокоил ее. Из Ганновера Орлик в ноябре того же года прибыл в Бреславль и оттуда отправил Федора Нахимовского с письмами к хану крымскому, к силистрийскому сераскиру и к запорожцам, последних утешал он известиями о военном союзе европейских держав против России, с целью доставления независимости Украине.
Но бедный Орлик не понимал еще, как видно, что его дурачили, что во всех дипломатических предположениях, которыми его тешили, не было правды. Не прошло и года, как Орлик на опыте узнал это. Швеция помирилась с Россиею окончательно. Тогда Орлик прибегнул к иного рода попытке: он испробовал, нельзя ли помириться с царем, и обратился с письмом к архиепископу рязанскому Стефану Яворскому, хотя всегда верному царю, но истому малороссиянину, страстно любившему свою родину с ее народом.
Письмо это доставлено было чрез посредство голштинского посольства и оставлено без последствий для Орлика, но оно сохранилось в делах Государственного Архива, как драгоценнейший источник для истории мазепинской эпохи. В нем Орлик излагает довольно подробно, как зародилась и как развивалась у гетмана Мазепы мысль изменить царю Петру и перейти на сторону врагов его. Во многих чертах это письмо представляет сходство с показанием Войнаровского, и это придает им обоим достоинство достоверности. Орлик и Войнаровский были люди близко стоявшие к Мазепе и к делам, совершавшимся в Украине в оное время. Но письмо Орлика драгоценнее показания Войнаровского, как по сравнительно большей подробности излагаемых событий, так и потому, что Орлик находился в более независимом положении, когда писал свое письмо, чем Войнаровский, дававший свое показание, находясь под стражею.
Когда по заключении Россией вечного мира со Швецией и Турцией не представлялось долго возможности устраивать против России козни, Орлик ушел во Францию, потом очутился в Турции и поселился в Салониках. Он выжидал времени, когда можно будет снова явиться в политический мир с украинским вопросом. Он таки дождался, что в европейской политике настали компликации, среди которых возможно было в мутной воде ловить рыбу. Франция, вместе с Испаниею, тесно привязанною к Франции династическими интересами, находилась в открытой войне с Германскою империею. Омрачался политический горизонт и на севере. Умер польский король Август И. Явилась в Польше немалочисленная партия, желавшая возвратить корону Станиславу Лещинскому. Она себе находила опору во Франции.
Французский король был в супружестве с дочерью Станислава Лещинского и стал поддерживать оружием своего тестя. Это поставило Францию во враждебное положение с Россией, которая в Польше поддерживала другого кандидата на польский престол — саксонского князя-избирателя.
Европа разделялась на два враждебные стана: в одном была Франция с Испанией, а к ним по старинным симпатиям примкнуть готовы были Швеция и Турция, в другом — Россия Германская империя, Дания, Голландия, Англия. Польша наполовину была на той, наполовину на другой стороне. Среди таких сложных вопросов удобно казалось воскресить вопрос об отторжении Украины от Московской державы и об образовании из нее отдельного самобытного государства. И вот Орлик, проживавший в Салониках, едет к крымскому хану в его летнюю резиденцию в Каушаны (в Бессарабии) и оттуда посылает в Сечь воззвание, гласившее, что пришло время не пожалеть жизни для освобождения Украины и всего малороссийского народа из-под московского ярма. Он сообщал, что теперь настало самое благоприятное к тому время, какого не скоро придется дождаться. Французский король, могущественный из всех христианских государей, в соединении с испанским королем и с сардинским, одерживает победы над цесарскими войсками в Италии и на Рейне, и уже цесарское величество не в силах обороняться, а тем более не может подавать помощь союзной с ним Москве, находящейся под угрозою враждебных действий и со стороны Турции. У них есть еще надежда на помощь Англии, Голландии, королей датского и прусского, богопротивные поступки цесаря и Москвы, не расположены помогать им в войне, чтоб не навлечь на себя гнева Божия за пролитие неповинной крови. Орлик извещал запорожцев, что в Польше и в Литве уже все воеводства, земли и поветы поднялись за Станислава, своего избранного короля, и войско польское и литовское поражает повсюду Москву. Уже и Швеция с своей стороны готовится к военным действиям против Московской державы, Вступивши в союз с французским и польским королями, Оттоманская Порта держит наготове свои неисчислимые войска, а хан крымский уже двинул свои орды к польским пределам.
В такое-то удобное время, — укорял запорожцев Орлик, — войско запорожское допустило увлечься коварными обещаниями своих давних заклятых неприятелей.
Далее в своем послании Орлик припоминал запорожцам всякие неприязненные поступки московского правительства против них, достаточно показывающие, что не следует ни в чем доверять такой власти, вспомнил и разорение Сечи в 1709 году, и казни запорожских старшин и товарищей, попавшихся в беду чрез то, что поверили обещаниям царской милости, не забыл помянуть построения крепости в Каменном Затони и самарских городков с лживыми уверениями, будто эти городки строятся только на время войны против татар и турок, с целью хранения боевых и продовольственных запасов для войска, а по окончании войны будут срыты, вспомнил и о том, как во время шведской войны зазывали на службу не мало низового товарищества, потащили их в Петербург и развели на каторжные работы, от которых они все погибли. Указывал, наконец, Орлик на примере Украины: не послушалась она доброжелательных и правдивых предостережений покойного своего гетмана Мазепы, а поверила более московским уверениям в грамотах, подписанных царскою рукою и читанных по церквам, где, призывая во свидетельство Бога, уверяли Войско Запорожское и весь народ малороссийский, что все люди войсковые и посполитые будут пользоваться такою свободою, в какой пребывали их предки во времена славной памяти гетмана Богдана Хмельницкого. Но по окончании шведской войны московское правительство так сдержало свои клятвы и обещания: упразднило в Украине гетманскую власть и вместо нее учредило коллегию, набравши из своего народа двенадцать мучителей, которые совершали над украинским народом неслыханные мучительства, а когда генеральные особы обратились к царю с жалобою через своих послов, то их всех потащили в Петербург, одних в ссылку заслали, других в тюрьму засадили. Здесь, конечно, в послании Орлика идет речь о наказном гетмане Павле Полуботке и о его товарищах, но Орлик, живучи вдали, не мог знать в точности, как происходили события, — и делал ошибки. Так, в числе пострадавших с Полуботком он считает миргородского полковника Апостола, хотя тут же помянул его недобрым словом, назвавши клятвопреступником за переход от мазепиной стороны на царскую сторону, Орлик не знал того, что этот человек после возвращения от Мазепы к царю находился постоянно в чести и доверии у верховного правительства, а потому и достиг гетманского звания. Далее Орлик в своем послании припомнил и то, как московское правительство посылало десятками тысяч малороссиян на земляные работы и множество их поморило непомерным трудом и дурною пищею, желая, по толкованию Орлика, не только обессилить, но и выгубить все Войско Запорожское. Уверяя в справедливости своих слов, Орлик ссылался на тех из запорожцев, которые были самовидцами всего этого и могут подтвердить все сказанное им. Возможность примирения и дружбы с Московскою державою признавалась Орликом только тогда, когда бы эта держава оставила неприкосновенным гетманский сан в Украине, предоставляя вольному избранию как этот сан, так и прочие чины, не навязывала бы Войску Запорожскому в начальство каких-то москалей, волохов, сербов и перекрестов, не отзывала бы козаков от их служебных обязанностей посылкою их на тяжелые работы, возвратила бы под гетманскую власть города и села, розданные чужеземцам, изъяла бы от постоя своих войск малороссийские города, кроме Киева, Чернигова и Переяслава, не вмешивалась бы отнюдь в права малороссийские, не учреждала бы своих судов, карающих малороссиян смертною казнью, отнятием имуществ тяжелыми поборами. Запорожцы, вступая под власть Московской державы, всего этого не вытребовали от нее в условиях, следовательно, и не могут ожидать себе ничего хорошего под московскою властью. Притом, в московских владениях и Сечи основать уже негде: край на левой стороне Днепра, в тех местах, где прежде были старые запорожские угодья, Москва уступила в область турецкую и татарскую по реку Орел, а на правой стороне Днепра Москве не принадлежит уже ни одной пяди земли, кроме Киева, Триполья и Василькова, даже и то место, где находилась старая Сечь, отошло от ней навеки. Негде Московской державе приютить запорожцев и уж она наверное не станет заводить войны с турками и татарами, чтобы завоевать земли, лежащие по Днепру, для поселения там запорожцев, напротив, еще будет довольна, когда имя Войска Запорожского исчезнет с берегов Днепра, чего давно уже хотел царь Петр Алексеевич. За невозможностью поселить запорожцев в приднепровских странах, Московская держава переведет их куда-нибудь за Волгу, и тогда уже ни турки, ни татары, ни ляхи не захотят подавать им помощи к освобождению.
Оканчивая свое послание, Орлик счел нужным сообщить запорожцам, что, проживая двенадцать лет в Салониках, он не сидел сиднем без дела, а вел письменные сношения и заручился обещаниями королей: французского, шведского, польского, Оттоманской Порты и крымского хана помогать в деле освобождения Украины.
Красноречие Орлика не подействовало. Запорожцы в письменном ответе ему выставили на вид разные недавние выходки татар: как они угоняли у запорожцев стада овец, табуны лошадей и невозможно было добиться управы в татарских судах, вспоминали, как ногаи присвоивали себе степное пространство, которым с незапамятных времен пользовались одни запорожцы для пастбищ, но более всего упрекали татар за ловлю людей русских в яссыр, что препятствовало запорожцам быть заодно с татарами. Они с своей стороны советовали Орлику, по примеру других, просить милости и прощения у государыни, в надежде, что она оставит его при давних угодьях и маетностях.
В таком смысле ответ отправлен был и к крымскому хану Каплан-Гирею с изложением разных несправедливостей от татар.
Хотя возбуждения Орлика не подействовали тогда на запорожцев, мы не имеем данных указать, насколько в Украине в то время была живучею идея независимой Гетманщины, но есть доказательства, что в верхних слоях, как российского правительства, так и дворянского сословия, существовало опасение, что при первой возможности козацкая Украина заявит поползновение освободиться от московского господства. Представители иноземных дворов, бывшие свидетелями эпохи восшествия на престол Анны Ивановны, в своих депешах сообщали, что такое опасение было одною из главных причин, почему шляхетство не захотело ограничения самодержавия в Российском государстве.
Эти сношения между Орликом и запорожцами происходили в то самое время, когда запорожцы покидали свой приют в Алешках на земле Крымского ханства, где поселились они после разорения их последнего гнезда в русских пределах близ устья Каменки. Теперь они вели переговоры с генералом Вейсбахом о переселении в державу Российского государства. Орлик пытался всеми мерами удержать запорожцев в ханских владениях, надеясь иметь в них постоянное орудие вражды против России.
Надежды Орлика и его партии опять ни в чем не осуществлялись. Запорожцы перешли весною 1734 года в пределы российские, заложили Сечь на, реке Подпольной, вблизи прежнего своего пепелища, и послали Орлику письмо, в котором объявляли себя верными подданными русской государыни, и просили уже более не писать к ним.
Не вспыхнуло европейской войны в том виде, в каком желательно было мазепинцам для их видов, не утвердился Станислав Лещинский на польском престоле, не помог ему зять его, французский король, которого малороссияне считали могущественнейшим государем между всеми христианскими государями, не удалось поссорить Швецию с Россиею. Более надежды, казалось,, было на Турцию, и действительно, вскоре началась война, прославившая имя Миниха. Орлик на этот раз хотел сюда связать украинский вопрос и опять попытался в 1730 г. послать в Запорожье послание, в котором представлял, что он принес присягу избавить Украину от мучительства московского, упрекал запорожцев за то, что они отступили от него, избранного вольными голосами гетмана, и отдались под протекцию неприязненной Москвы, выражался, что они тем змею у себя на груди пригрели и отчизну свою и самих себя погубили’ что они не жалеют несчастной своей матери Украины, не трогаются воплем матерей, отцов, сестер и братьев своих, извещал, что на немировском конгрессе, куда съезжались уполномоченные воюющих держав рассуждать о мире, русские послы называли запорожцев плутами и ворами, которые, верно не служа ни русским, ни полякам, ни туркам, только производят нарушение мира между соседними державами. Орлик уверял, что у российского правительства есть намерение взять за караул кошевого атамана и с ним всех старшин сечевых, всех же остальных запорожцев оставить на произвол турок и татар: хотят — всех истребят, хотят — всех в неволю заберут. Таким образом окончательная погибель угрожает козачеству.
Эта грамота послана была генерал-фельдмаршалу Миниху, не только не бывши прочитанною, но даже распечатанною.
Воротившись в прежнее отечество, запорожцы на первых порах вели себя самым одобрительным образом. Они деятельно участвовали в войне против турок и помогали Миниху в его славных подвигах.
Орлик с своим малочисленным кружком эмигрантов не мог помешать заключению белградского мира, прекратившего войну России и Австрии с Турциею. Вопрос украинский не выступал тогда на сцену. Тогда уже можно было видеть, что он был вычеркнут из ряда вопросов европейской политики.
Только, так сказать, последушки прежнего проскальзывали еще некоторое время, но то были искорки, не дававшие ни света, ни огня настолько, чтобы для всех быть заметными и жгучими. В 1757 году резидент русской государыни при варшавском дворе проведал, что в Крыму близко ханской особы проявились два малороссийские эмигранта — Федор Мирович и Нахимовский. Они сообщали бригадиру французской службы Орлику, что из Запорожской Сечи приезжало к хану посольство под видом торговых дел с целью изъявить хану о желании запорожцев перебраться в ханские владения, потому что запорожцы были недовольны постройкою московской крепости на урочище Микитином Роге, поставленной на земле, которую запорожцы издавна уже привыкли считать своею неприкосновенною собственностью. Нахимовский и Мирович говорили с запорожскими посланцами и старались усилить неприязненные чувствования к России. Москаль, — говорили они, — вас, запорожцев, совсем окружил своими крепостями и словно вас под караулом всех держит, а земля, на которой он строит свои крепости, не его земля, а ваша, запорожская, дарованная вам когда-то польскими королями, границы же московской земли доходят только до Севска, а никак не до Ингула и Ингульца.
Тогдашний малороссийский гетман Разумовский получил об этом известие из Петербурга разом с высочайшим рескриптом, повелевавшим иметь осторожность на счет лиц малороссийского происхождения, проживавших в Крыму, в Молдавии и в Польше. По этому поводу Разумовский писал графу Воронцову, что в Малороссии все спокойно, и только каких-то двое или трое бездельников, живущих в Крыму, по давней связи своей с этим краем, ‘будучи заражены старинными мыслями, по старинному пишут и рассуждают, забыв то, что Украина после того времени, можно сказать, что совсем переродилась, и совсем не то правление, не такие правители, не те, почитай, люди и, следовательно, не те уж и мысли в них пребывают’.
В заключение всего гетман находил, что ‘можно сих плутов оттуда украсть или каким способом истребить’, но не ручался за успех, а только изъявлял, что с его стороны в этом деле ‘старание удобовозможное употреблено будет’.
Таким образом орган верховной власти в Малороссии готовился прибегнуть к таким мерам против преступников, которые были нравственно преступнее того, что признавалось государственным преступлением. Впрочем, гетман Разумовский не брал на себя совершения такого дела иначе, как только тогда, когда получит разрешение и повеление свыше. ‘Сие дело, — выражался Разумовский, — как весьма деликатное и требует политического размышления, то я собою отнюдь действовать не дерзаю, ежели мне не повелено будет свыше, а вам, яко другу моему, мое мнение открываю для единственного вашего знания. Я хотел было о сей материи письмо писать к персоне ее императорского величества с представлением моего мнения, только поудержался с тем. Ежели вы рассудите, что сие будет не лишнее, то и тогда можно будет сие сделать. И так, вас прошу при первой оказии дать мне знать, что вы о сем думаете, и здесь все жестоко злятся на сих пребывающих в Крыму бездельников, яко рушителей здешнего покоя наведением на сей край подозрения и сумнения о верности той, которую все единодушно к ее императорскому величеству имеют’.
На это письмо Воронцов отвечал так:
‘…На своеручной вашего сиятельства Ps. чрез сие имею честь донести, что хотя весьма желательно б было, дабы известные два злодея, находящиеся в Крыму, могли каким случаем истреблены или украдены быть, но как сей способ есть весьма ненадежный, к тому ж и может за собою неприятные следствия нанести, я думаю, что лучше б было совсем в презрении оставить, толь более, что никакого опасения от их каверз иметь не можно и они уже престарелые люди и скоро в гроб пойдут’.
Впрочем, канцлер Воронцов советовал сделать об этом донесение императрице, но ‘единственно для показания тем вашего усердия и ревности к службе’, уверяя гетмана, что ‘оное предложение не инако, как весьма приятно здесь принято быть может’.
Кроме этого, нам не встречалось более находить признаки деятельности мазепинцев. Не знаем, где и когда окончили дни свои последние поборники идеи независимой Гетманщины. По всему видно, что эта идея, высиженная всею предшествущей историей Гетманщины и в последнее время брошенная в омут политических вопросов, испарилась от собственного бессилия и беспочвенности поприща, на котором ей суждено было развиваться.
Костомаров Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Руина, Костомаров Николай Иванович, Год: 1880
  2. Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях, Костомаров Николай Иванович, Год: 1857
  3. От Либавы до Цусимы, Политовский Евгений Сигизмундович, Год: 1906
  4. Из истории кабаков в России, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1906
  5. Иллюстрированная летопись русско-японской войны, Булгаков Федор Ильич, Год: 1904
  6. Иллюстрированная летопись русско-японской войны, Булгаков Федор Ильич, Год: 1905
  7. Иллюстрированная летопись русско-японской войны, Булгаков Федор Ильич, Год: 1905
  8. Исторический очерк столетнего существования города Николаева при устье Ингула, Ге Григорий Николаевич, Год: 1890
Электронная библиотека