Мазепа, Байрон Джордж Гордон, Год: 1819

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Дж. Г. Байронъ

Мазепа.

Мазепа, новый перев. В. Мазуркевича, съ предисл. П. О. Морозова
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905

МАЗЕПА.

Одновременно съ выходомъ въ свтъ, безъ имени автора, первой псни ‘Донъ-Жуана’, 28 іюня 1819 г., появилась небольшая брошюра, съ полною подписью Байрона, заключавшая въ себ поэму ‘Мазепа’ и ‘Оду къ Венеціи’. Написана была эта поэма,— по крайней мр, вчерн,— гораздо раньше, вроятно, осенью 1818 г. Ея содержаніе, какъ указываетъ самъ авторъ въ небольшомъ предувдомленіи, заимствовано изъ ‘Исторіи Карла XII’ Вольтера, именно — изъ 4-й книги этого сочиненія, въ которой разсказывается о неудачномъ поход Карла на Россію и объ его бгств въ Турцію посл Полтавскаго сраженія. Это событіе, имвшее такое ршительное значеніе въ жизни ‘послдняго рыцаря’, и послужило исходнымъ пунктомъ для Байроновской поэмы. Личность Карла XII, безъ сомннія, интересовала поэта не меньше, чмъ личность Мазепы: судьба и характеръ шведскаго короля должны были напоминать поэту судьбу нкогда излюбленнаго имъ героя — Наполеона, для котораго походъ въ Россію оказался точно такъ же роковымъ, какъ и для Карла XII. Это сопоставленіе обоихъ героевъ проскользнуло въ первой строф ‘Мазепы’, гд поэту вспомнился ‘день еще боле мрачный и ужасный’, чмъ день Полтавскаго боя. Замчательно, однако, что, не взирая на все сходство между шведскимъ королемъ и французскимъ императоромъ и на постоянное вниманіе Байрона къ личности Наполеона, о Карл XII ране появленія ‘Мазепы’ поэтъ не обмолвился ни однимъ словомъ. Можетъ быть, это молчаніе объясняется тмъ, что поэтъ усплъ познакомиться лишь въ сравнительно позднйшее время съ тмъ произведеніемъ Вольтера, которымъ внушена эта поэма.
Пушкинъ, хорошо изучившій произведенія Байрона, досадовалъ на англійскаго поэта за то, что онъ, избирая героемъ Мазепу, остановился на одномъ только эпизод изъ юношескихъ дней гетмана и вовсе не коснулся позднйшихъ событій его жизни, представляющихъ гораздо боле сильный драматическій интересъ. Прочитавъ въ первый разъ въ поэм Рылева ‘Войнаровскій’ стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную имъ дочь…
Пушкинъ ‘изумился, какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами историческіе характеры и не мудрено, и не великодушно… Но въ описаніи Мазепы пропустить столь разительную черту было непростительно… Байронъ пораженъ былъ только картиной человка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ. Картина, конечно, поэтическая,— и за то, посмотрите, что онъ изъ нея сдлалъ! Но не ищите тутъ ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачнаго, ненавистнаго, мучительнаго лица, которое проявляется почти во всхъ произведеніяхъ Байрона… Байронъ и не думалъ о немъ, онъ выставилъ рядъ картинъ, одна другой разительне,— вотъ и все, но какое пламенное созданіе, какая широкая, быстрая кисть! Если-жъ бы ему подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вроятно, никто бы не осмлился посл него коснуться сего ужаснаго предмета’.
Выборъ сюжета объясняется, конечно, тмъ, что Байронъ зналъ о Мазеп лишь т подробности, какія могъ найти у Вольтера, вовсе не упоминающаго о дочери Кочубея. Но, помимо поразительной картины человка, несущагося на дикой лошади,— безспорно, одной изъ тхъ картинъ, которыми охотне всего увлекалась фантазія англійскаго поэта, въ ‘Мазеп’ есть еще другая черта, близкая Байрону по обстоятельствамъ его личной жизни: изображеніе любовныхъ отношеній героя къ молодой жен стараго мужа иметъ до извстной степени автобіографическое значеніе, недаромъ поэтъ постоянно возвращается къ этой тем то съ серьезной, то съ комической стороны въ произведеніяхъ венеціанской поры своей жизни,— въ 1-й псн ‘Донъ-Жуана’ и въ ‘Беппо’, недаромъ и возлюбленной молодого пажа Мазепы, жен старика-воеводы, дано имя Терезы,— имя, въ ту пору особенно близкое Байрону. Въ апрл 1819 г., на вечер у графини Бенцони, поэтъ былъ представленъ юной графин Терез Гвиччіоли, урожденной графин Гамба, которая только что вышла замужъ за богатйшаго землевладльца Романьи, шестидесятилтняго старика, уже похоронившаго двухъ женъ. Это представленіе произошло наперекоръ желанію обихъ сторонъ: молодая графиня была утомлена и собиралась хать домой, а Байрону не хотлось заводить новыхъ знакомствъ, они познакомились только изъ вжливости по отношенію къ хозяйк дома. Но едва успли они обмняться нсколькими словами,— въ ихъ сердца запала искра, которая съ тхъ поръ уже не потухала. ‘Дивныя и благородныя черты его лица’, говоритъ графиня въ своихъ запискахъ,— ‘звукъ его голоса, его манеры и окружавшее его невыразимое очарованіе длали изъ него феноменъ, превосходившій все, дотол мною виднное. Съ этого вечера мы видлись каждый день во время моего пребыванія въ Венеціи’. Нсколько недль спустя, Тереза должна была ухать вмст съ мужемъ въ Равенну. Разлука съ Байрономъ такъ потрясла ее, что въ первый день она нсколько разъ падала въ обморокъ, а потомъ такъ сильно занемогла, что ее привезли домой полуживою. Въ это же время у нея умерла мать. У графа было нсколько имній и замокъ между Венеціей и Равенной,— и съ каждой изъ этихъ станцій графиня посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаяніе по поводу разлуки и умоляла пріхать въ Равенну. Въ письмахъ изъ этого города она трогательно изображала происшедшую съ нею перемну: раньше она мечтала только о праздникахъ и балахъ, а теперь любовь такъ передлала ея натуру, что она, согласно съ желаніемъ Байрона, стала избгать общества и проводить время въ совершенномъ одиночеств, занимаясь только чтеніемъ, музыкой, верховой здой и домашними длами. Отъ тоски и огорченія она опасно заболла: у нея началась изнурительная лихорадка и появились признаки чахотки. Узнавъ объ этомъ, Байронъ пріхалъ въ Равенну. Онъ нашелъ свою Терезу въ постели: она кашляла, харкала кровью и была, повидимому, близка къ смерти. ‘Я боюсь, что она страдаетъ чахоткой’, писалъ поэтъ. ‘Вотъ такъ случается со всякимъ предметомъ и со всякою личностью, къ которымъ я чувствую искреннюю привязанность. Если съ ней случится бда,— это будетъ гибелью для моего сердца: вдь это моя послдняя любовь. Увлеченія, которымъ я до сихъ поръ предавался и которыми уже пресытился, имли по крайней мр ту хорошую сторону, что теперь я способенъ любить въ боле благородномъ значеніи этого слова…’ Вс окружающіе удивлялись своеобразнымъ отношеніямъ стараго графа Гвиччіоли къ молодому лорду: графъ былъ съ нимъ въ высшей степени вжливъ и предупредителенъ, каждый день зазжалъ за нимъ въ экипаж, запряженномъ шестеркой лошадей, и всюду разъзжалъ съ нимъ,— по выраженію Байрона — ‘какъ Виттингтонъ съ своей кошкой’. Байронъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ подл своей возлюбленной Терезы, эта единственная полная и счастливая его любовь возвратила ему поэзію его юношескихъ чувствъ, онъ былъ влюбленъ и нисколько не старался скрывать своего чувства. Когда графиня на нкоторое время ухала съ мужемъ въ одно изъ имній графа, Байронъ ежедневно посщалъ ея жилище, заходилъ въ ея комнату, читалъ ея любимыя книги и длалъ на поляхъ отмтки. Когда дла потребовали присутствія графа Гвиччіоли въ Равенн, онъ позволилъ жен ухать вмст съ Байрономъ въ Венецію, гд они и поселились вмст въ вилл Ла-Мира. Нсколько времени спустя, графъ обратился къ Байрону съ просьбою о займ въ 1000 фунтовъ, Байронъ отказалъ, тогда графъ потребовалъ, чтобы жена вернулась къ нему въ Равенну. Пріхавъ туда, въ конц 1819 г., графиня опять заболла, ея отецъ умолялъ Байрона пріхать къ ней, мужъ на это согласился, и въ декабр того же года Байронъ поселился въ Равенн, сначала въ дом дяди Терезы, маркиза Кавалли, а затмъ — въ дом самого Гвиччіоли, нанятомъ имъ у графа. Лтомъ слдующаго года графъ опять сталъ требовать, чтобы его жена оставила Байрона, на этотъ разъ дло кончилось формальнымъ разводомъ графини. Она перехала къ своему отцу, а черезъ нсколько времени ухала съ Байрономъ сначала въ Пизу, потомъ — въ Геную, гд они и жили вмст до самаго отъзда поэта въ Грецію.
По словамъ Шелли, связь Байрона съ графиней Гвиччіоли была для поэта ‘неоцненнымъ благомъ’. Привязанность молодой женщины къ красавцу-поэту была совершенно безкорыстна, и много лтъ спустя она вспоминала о времени, съ нимъ проведенномъ, какъ о самой счастливой пор своей жизни. ‘Если бы какой-нибудь духъ, только что вкусившій небеснаго блаженства, былъ низвергнутъ на землю для того, чтобы испытать вс ея горести’, говоритъ она въ своихъ запискахъ,— ‘его скорбь не могла бы быть сильне той, какую я чувствую съ той минуты, когда получила страшное извстіе (о смерти Байрона) и навсегда утратила надежду еще разъ увидть того, чей одинъ взглядъ былъ для меня дороже всякаго земного счастья’.
Ради своей любви къ Байрону графиня Гвиччіоли отказалась отъ богатства и общественнаго положенія, она не побоялась скомпрометировать себя открытою связью съ поэтомъ и не согласилась принять отъ него деньги передъ его отъздомъ въ Грецію, а также не позволила ему сдлать завщаніе въ ея пользу. ‘Ея поведеніе въ отношеніи ко мн’, писалъ Байронъ къ лэди Блессингтонъ, ‘было вполн безупречно, рдко можно встртить привязанность боле сильную и безкорыстную, чмъ та, какую она сохраняла ко мн во все время нашей связи’. Впослдствіи, въ конц 40-хъ или въ начал 50-хъ гг., она вышла замужъ за маркиза де-Буасси, который очень гордился тмъ, что его жена была нкогда предметомъ любви Байрона. По смерти маркиза, она вернулась въ Италію и поселилась во Флоренціи, гд и умерла въ 1873 г.
Вотъ эти-то отношенія къ графин Гвиччіоли и отразились въ произведеніяхъ нашего поэта, написанныхъ около 1819 г. Байронъ нсколько разъ, какъ мы уже говорили, возвращается къ изображенію неравнаго брака молодой женщины со старикомъ и внбрачной любви ея къ юнош. Въ частности. любовная исторія Мазепы и Терезы въ нкоторыхъ своихъ подробностяхъ очень близко совпадаетъ съ личною исторіею самого поэта. Такъ, Мазепа разсказываетъ, что онъ и Тереза съ первой же встрчи полюбили другъ друга, то же, какъ мы видли, произошло и съ Байрономъ. Связь Мазепы съ графиней вскор была открыта и юный пажъ навсегда разлученъ со своей возлюбленной, точно такъ-же и Байрону пришлось разстаться съ Терезой въ самомъ начал ихъ близости, такъ какъ она принуждена была ухать съ мужемъ въ Равенну,— и въ первое время разлуки поэтъ едва ли могъ знать наврное, увидятся ли они еще когда-нибудь. Это настроеніе оказалось у Байрона и въ написанномъ въ ма 1819 г. въ Болонь стихотвореніи ‘Къ По’, гд онъ обращается къ рк, текущей къ тому городу, въ которомъ живетъ его милая. До извстной степени отождествляя себя съ влюбленнымъ Мазепой, поэтъ рисуетъ Терезу идеальными чертами женской красоты, придавая ей, впрочемъ, ‘азіатскіе’ глаза, которыхъ у нея въ дйствительности не было и которыми отличалась другая возлюбленная поэта, венеціанка Маріанна Сегати.
Слдуетъ, впрочемъ, замтить, что нкоторые комментаторы (напр. Кёльбингъ) считаютъ имя Терезы въ ‘Мазеп’ лишь случайнымъ и высказываются противъ допущеннаго нами отождествленія, ссылаясь, главнымъ образомъ на то, что поэма была уже написана раньше знакомства поэта съ графиней Гвиччіоли, и что Терезою же звали и другую особу, которою въ свое время также увлекался Байронъ, именно — такъ называемую ‘аинскую дву’. Но если ‘Мазепа’ и былъ готовъ вчерн ране встрчи Байрона съ графиней, то окончательно отдланъ онъ былъ уже посл того, какъ влюбленные сблизились: рукопись поэмы, присланная Байрономъ своему издателю, была переписана рукою графини.
Выборъ сюжета для поэмы обусловливался, однако, не только личными отношеніями автора и его постояннымъ отрицательнымъ взглядомъ на ‘законныя узы’, которыхъ любовь не хочетъ знать. Любовная исторія занимаетъ въ этомъ произведеніи лишь очень скромное мсто: она служитъ только предисловіемъ, поводомъ къ тому, что составляетъ самую суть поэмы,— къ изображенію человческаго страданія. По справедливому замчанію Брандеса, участіе къ страданію мало-по-малу поглощаетъ въ патетической поэзіи Байрона интересъ ко всему прочему. Посл разрыва поэта съ своей родиной это чувство сдлалось еще боле рзкимъ и искреннимъ, чмъ когда-либо прежде, въ этой форм сознаніе житейской дйствительности прорывается сквозь романтизмъ и, можно сказать, уничтожаетъ его. Въ ‘Шильонскомъ узник’ изображены страданія благороднаго Боннивара, который въ теченіе шести лтъ былъ прикованъ къ столбу въ подземель такою короткою цпью, что не могъ лечь, и видлъ, какъ умирали прикованные къ сосднимъ столбамъ его братья, не будучи въ состояніи протянуть имъ руку помощи. Теперь въ томъ же дух написанъ былъ и ‘Мазепа’: юноша привязанъ къ спин дикой лошади, которая бшено мчится по лсамъ и степямъ, между тмъ какъ самъ онъ, невольный всадникъ, переживаетъ всякаго рода физическія и нравственныя мученія. И въ другихъ произведеніяхъ Байрона, напр., въ ‘Жалоб Тасса’ и въ ‘Промете’ мы находимъ тотъ же излюбленный поэтомъ мотивъ,— несчастіе и страданіе свыше мры и силъ. При склонности поэта къ такому настроенію нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что нсколько строкъ, сухихъ и сжатыхъ, изъ книги Вольтера развились въ ‘Мазеп’ въ яркую и полную ужаса картину, однородную съ картиной мученій миологическаго титана. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Муррею Байронъ говоритъ, что Прометей ‘крпко заслъ у него въ памяти’, воспоминаніе о немъ, дйствительно, не осталось безъ вліянія на все, или почти на все, написанное поэтомъ, отголоски этого вліянія можно указать и въ ‘Мазеп’. Подобно прикованному къ мертвой скал Прометею, Мазепа, привязанный къ мертвому коню, лежитъ въ пустын, ‘гд не увидишь ни людей, ни звря, ни слдовъ копыта’, гд ‘самъ воздухъ точно онмлъ’, никто не услышитъ стона, нтъ никакой надежды на спасеніе,— ‘и только воронъ злой кружитъ надъ сумракомъ равнины’, спускаясь все ниже и ниже къ своей жертв…
Другой мотивъ поэмы — изображеніе бшеной скачки — вызываетъ рядъ другихъ литературныхъ сопоставленій. Въ начал прошлаго столтія этотъ мотивъ часто и на разные лады варіировался въ англійскихъ балладахъ, которыми Байронъ всегда очень интересовался. Такова, напр., баллада Коупера о почтенномъ лондонскомъ купц Джон Гильпин, который вздумалъ похать верхомъ на пикникъ, лошадь испугалась, понесла неумлаго всадника, и только посл цлаго ряда трагикомическихъ приключеній ему удалось, наконецъ, полуживымъ добраться до своего дома. Въ другой, подобной же, баллад Бернса: ‘Тэмъ о’Шентеръ’ герой разсказа, горячій поклонникъ эля, возвращается съ ярмарки въ полночь, также верхомъ, и, прозжая мимо кладбища, встрчаетъ цлую толпу вдьмъ и привидній, которыя пускаются за нимъ въ погоню… Серьезнымъ и уже трагическимъ оттнкомъ отличается тотъ же мотивъ въ поэм Кольриджа ‘Кристабель’, гд лэди Джеральдина разсказываетъ о томъ, какъ пятеро воиновъ схватили ее, привязали къ блому коню и бшено помчались съ нею, а потомъ бросили подъ дубомъ, гд она и была найдена въ безсознательномъ состояніи — какъ былъ найденъ и Мазепа. Такую же бшеную скачку встрчаемъ, дале, въ балладахъ Вальтеръ-Скотта: ‘Вильямъ и Елена’ (передлка извстной ‘Леноры’ Бюргера, изъ которой Жуковскій заимствовалъ свою ‘Свтлану’), ‘Дикій охотникъ’ и и ‘Пснь послдняго менестреля’. Наконецъ, и самъ Байронъ также изобразилъ бшеную скачку въ ‘Гяур’.
Скачка Мазепы получаетъ особый характеръ, благодаря своеобразно нарисованной и освщенной картин мстности. И здсь, опять по двумъ-тремъ сухимъ замткамъ, разсяннымъ въ разныхъ мстахъ ‘Исторіи’ Вольтера, воображеніе поэта создало удивительный пейзажъ южнорусской степи, огромной и безлюдной пустыни, кое-гд прерываемой лсами, рками и болотами. Въ примчаніяхъ къ поэм мы приводимъ т мста изъ книги Вольтера, которыми, по всей вроятности, вдохновлялся Байронъ, изображая эту дикую мстность, но память поэта могла подсказать ему еще и другіе образцы въ томъ же род. Такъ, въ названной выше ‘Псн послдняго менестреля’ Вальтера-Скотта рыцарь Вильямъ Делорэнъ, по порученію своей госпожи, мчится на быстромъ скакун на кладбище, чтобы добыть изъ старой гробницы волшебную книгу. Онъ несется, не разбирая дороги, по мхамъ и пескамъ, по лсамъ и болотамъ, переплываетъ рки, не боясь ни дождя, ни снга, ни жара, ни холода. Конь Мазепы также несется сначала по равнин, затмъ пробгаетъ черезъ дремучій лсъ, переплываетъ рку и, съ трудомъ взобравшись на крутой берегъ, продолжаетъ бжать въ степи. При этомъ обоихъ всадниковъ,— вольнаго и невольнаго — озаряетъ своимъ таинственнымъ свтомъ луна, передъ однимъ мелькаютъ болотные блуждающіе огоньки, другой напрасно надется увидть въ окружающей его пустын даже и такой огонекъ,— ‘какъ счастья проблескъ мимолетный’…
Избранная Байрономъ для своей поэмы форма личнаго разсказа главнаго дйствующаго лица какъ нельзя больше отвчаетъ характеру содержанія. ‘Мазепа’ представляетъ драматическій монологъ, точно такъ же, какъ ‘Шильонскій узникъ’, какъ исповдь ‘Гяура’ (пріемъ, повторенный Лермонтовымъ въ его ‘Мцыри’), какъ страстные монологи Манфреда и проч. Страданіе физическое и нравственное, конечно, чувствуется несравненно сильне и настойчиве, когда о немъ говоритъ самъ страдающій: здсь вы ощущаете почти непосредственно жгучую, вопіющую боль… Такое же сильное впечатлніе производитъ на читателя и написанная въ той же форм поэма Кольриджа ‘Старый морякъ’, въ которой изображеніе ужасовъ одиночества на корабл, заброшенномъ въ полярное море, можно сказать, однородно съ картиною страшнаго томленія Мазепы въ пустын. Для Байрона, какъ поэта въ высшей степени субъективнаго, форма драматическаго монолога подсказывалась въ данномъ случа, какъ и въ другихъ подобныхъ произведеніяхъ, самою сущностью повствованія. Если замчаніе Эльце о томъ, что Байронъ могъ изображать только то, что самъ видлъ и пережилъ, и должно быть принято съ нкоторыми ограниченіями, то во всякомъ случа несомннно, что поэтъ, который самъ перенесъ много страданій, могъ лучше всякаго другого прочувствовать и внутренно пережить въ своемъ воображеніи и такія мученія физическія и нравственныя, какихъ онъ не переживалъ въ дйствительности. Эти мученія были близки его сердцу — и онъ умлъ передавать ихъ съ такой силой и разнообразіемъ, какихъ мы напрасно стали бы искать у другихъ поэтовъ. Недаромъ почти вс любимые его герои — Гуго, Паризина, Фоскари, Гяуръ, Корсаръ, Манфредъ,— постоянно изображаются въ борьб съ страшной душевной тоской, лицомъ къ лицу съ крушеніемъ, пыткой, смертью,— собственною мучительною и продолжительною смертью или горькою утратою самыхъ дорогихъ имъ людей,— съ угрызеніями совсти, среди зловщихъ ожиданій грозной вчности, не имя иной опоры, кром своей природной энергіи и непреодолимой гордости. Въ каждомъ изъ этихъ байроновскихъ героевъ несомннно есть часть самого поэта, его собственной личности, и характеръ Мазепы роднится съ ними не однимъ только тяжкимъ страданіемъ, но и другими чертами. Несмотря на свой преклонный возрастъ, гетманъ сохраняетъ неодолимую физическую и духовную мощь,— ‘какъ дубъ, что снесъ грозы удары и подъ которымъ нын онъ искать пріюта осужденъ’, онъ смлъ, спокоенъ и суровъ, какъ въ былые годы, и такъ же безпощадно готовъ бороться и теперь съ врагами, какъ безпощадно отомстилъ нкогда грозному воевод за свой позоръ и мученія, разрушивъ до основанія его замокъ. Такимъ образомъ въ семь прочихъ байроновскихъ типовъ Мазепа является вполн своимъ.
Карлъ XII, лишь мимолетно захваченный поэмою, также представляетъ нкоторое душевное сродство съ этими типами, и въ немъ мы видимъ также личность, хотя и измученную физическими страданіями, но не ослабвшую духовно, онъ — ‘покинутый судьбой, мученья сноситъ какъ герой, и предъ усильемъ мощной воли, смирясь, нмютъ рабски боли’, войско его разбито, власть уничтожена, онъ долженъ спасать свою жизнь бгствомъ, среди лишеній, но онъ не побжденъ: духомъ онъ такъ же смлъ и бодръ, какъ его старый товарищъ-гетманъ и съ тою же небрежностью, съ тмъ же равнодушіемъ, какъ тотъ, относится къ ударамъ судьбы, беззаботно засыпая подъ рчь Мазепы… И вамъ такъ и кажется, что чуть забрежжетъ утро, этотъ неутомимый и несокрушимый въ несчасть ‘послдній рыцарь’ разбудитъ своего спутника бодрымъ окрикомъ пушкинскаго Карла:
Ого! Пора!
Вставай, Мазепа!
Вы чувствуете въ этомъ мимолетномъ изображеніи все ту же могучую натуру, которая, какъ и Мазепа, какъ и другіе байроновскіе герои, ‘не знаетъ мры въ добр и зл’ и до конца вритъ въ свои силы.
Кто угадаетъ жребій свой?
Не опускай лишь взоровъ долу
И будь безтрепетенъ душой!
Смерть, рано или поздно, неизбжна, но человкъ, одаренный духовною мощью, спокойно предается своей судьб. Онъ хочетъ жить — даже и среди страданій ждетъ иного, лучшаго жребія и не склоняется передъ ударами судьбы, а смло и гордо посылаетъ ей свой вызовъ. Такова заключительная мораль, выведенная Мазепой изъ его разсказа и вполн совпадающая съ моралью самого Байрона.

——

‘Мазепа’ оставилъ въ европейской литератур довольно яркій слдъ. О связи поэмы Байрона съ ‘Полтавой’ Пушкина уже сказано выше. Почти одновременно съ ‘Полтавой’ явилась одна изъ ‘Orientales’ Виктора Гюго на ту же тему (1829), затмъ, въ 1840 г. написана трагедія ‘Мазепа’ знаменитаго польскаго поэта Юлія Словацкаго, одного изъ самыхъ замчательныхъ представителей байронизма на славянской почв. Къ боле позднему времени относится трагедія Рудольфа Готтшалля. Наконецъ, слдуетъ упомянуть и о произведеніи изъ другой области искусства — о симфонической поэм Листа ‘Мазепа’, въ которой содержаніе байроновскаго разсказа геніально иллюстрируется звуками (1857).

П. Морозовъ.

0x01 graphic

0x01 graphic

МA3ЕПA.

‘Тотъ, кто занимглъ тогда этотъ постъ, былъ польскій шляхтичъ, по имени Мазепа, родившійся въ Подольскомъ палатинат, онъ былъ пажемъ Яна Казиміра и при его двор пріобрлъ нкоторый европейскій лоскъ. Въ молодости y него былъ романъ съ женой одного польскаго шляхтича, и мужъ его возлюбленной, узнавъ объ этомъ, веллъ привязать Мазепу нагишемъ къ дикой лошади и выпустить лошадь на свободу. Она была родомъ изъ Украины и убжала туда, притащивъ съ собой Мазепу, полумертваго отъ усталости и голода. Его пріютили мстные крестьяне, онъ долго жилъ среди нихъ и отличился въ нсколькихъ набгахъ на татаръ. Благодаря превосходству своего ума и образованія, онъ пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ, слава его все боле и боле росла, такъ что царь принужденъ былъ объявить его украинскимъ гетманомъ’. (Voltaire. Hist. de Charles XII, p. 196).
‘Король бжалъ и гнавшіеся за нимъ враги убили подъ нимъ его коня, полковникъ Гіета, раненый и истекающій кровью, уступилъ ему своего. Такимъ образомъ дважды посадили на коня во-время бгства этого завоевателя, который не могъ ссть въ сдло во-время битвы’ (стр. 216).
‘Король отправился другой дорогой съ нсколькими всадниками. Карета, въ которой онъ сидлъ, сломалась по пути, и его посадили верхомъ на лошадь. Къ довершенію несчастія, онъ заблудился ночью въ лсу. Тамъ, обезсиленный, несмотря на свое мужество, невыносимо страдая отъ ранъ, потерявъ лошадь, упавшую отъ усталости, онъ лежалъ нсколько часовъ подъ деревомъ, подвергаясь опасности быть застигнутымъ ежеминутно побдителями, которые гнались за нимъ со всхъ сторонъ’ (стр. 218).

0x01 graphic

&nbsp, I.
Въ полтавской битв прежней славой
Покинутъ былъ державный шведъ,
Недвижно, грудою кровавой
Легли товарищи побдъ,
И мощь и доблесть измнили,
Какъ ихъ служитель — человкъ,
Примкнувъ тщеславно къ новой сил,
Къ царю Москвы, враговъ набгъ
Ея стнамъ не страшенъ бол,
Но грянулъ часъ и худшихъ бдъ,
Предавшій горькой, тяжкой дол
Именъ и воинствъ лучшій цвтъ.
Онъ одному принесъ паденье,
A міру — ужасъ и смятенье.
II.
Таковъ судьбы слпой законъ!
Карлъ, мучась болью жгучей раны,
Скакалъ чрезъ рки и поляны,
Спасаясь бгствомъ, обагренъ
Чужой и собственною кровью.
Скакалъ онъ день, скакалъ онъ ночь,
Чтобъ бгству этому помочь
Погибли тысячи съ любовью,
И не сказали ничего
Въ упрекъ тщеславію его,
Хотя развнчанная сила
Ужъ больше правд не грозила.
Вождю Гіета далъ коня,
A самъ въ плну погибъ, стеня.
Но палъ скакунъ въ безумномъ бг,
И Карлъ во тьм, въ глуши лсовъ,
Близъ цпи вражескихъ костровъ,
Остановился на ночлег.
Для этихъ лавровъ-ли порой
Народа кровь течетъ ркой?
Окоченлый, изнуренный,
Лежитъ подъ деревомъ король.
Тревожитъ ранъ тупую боль
Холодный мракъ въ ночи безсонной,
Но онъ, покинутый судьбой,
Мученья сноситъ, какъ герой.
И предъ усильемъ мощной воли
Смирясь, нмютъ рабски боли,
Какъ нкогда, во дни войны,
Народы — имъ покорены.
III.
Гд сонмъ вождей? Увы, ихъ мало!
Несчастный день развялъ ихъ,
Но честь и врность сохраняла
Горсть остававшихся въ живыхъ.
Печальный кругъ ихъ отдыхаетъ
Вблизи монарха, у коней,
Они — товарищи, равняетъ
Бда животныхъ и людей.
Здсь и Мазепа, хмурый, старый,
Какъ дубъ, что снесъ грозы удары
И подъ которымъ нынче онъ
Искать пріюта осужденъ.
Казацкій гетманъ смлъ, спокоенъ,
Усталый,— все-жъ какъ истый воинъ,
Сначала вытеръ онъ коня,
Постлалъ изъ листьевъ ложе другу,
Ослабилъ поводъ и подпругу,
Труды товарища цня.
И смотритъ съ ласковой заботой,
Какъ стъ скакунъ свой кормъ съ охотой.
Его усталость не беретъ,
Не прихотливъ, какъ гетманъ, тоже
Себ не требуетъ заботъ
О пищ иль удобномъ лож.
Косматый, быстрый, полный силъ,
Мазепу бшено носилъ
Онъ по степямъ необозримымъ
И средь несчетныхъ голосовъ,
Узнавъ въ толп хозяйскій зовъ,
Шелъ за хозяиномъ любимымъ.
Пусть ночь темна, пускай густымъ
Покровомъ сумрака одта,
Какъ лань, съ заката до разсвта
Конь смирно слдовалъ за нимъ.
IV.
Лишь покормивъ коня, раскинулъ
Мазепа плащъ, и отодвинулъ
Свое тяжелое копье,
Съ тревогой, скрытою во взорахъ,
Онъ посмотрлъ, цло-ль ружье,
Въ пороховниц есть-ли порохъ,
Не отсырли-ли кремни,
Не перетерлись-ли ремни…
За всмъ присмотръ въ поход нуженъ.
Раскрывъ ларецъ, свой скудный ужинъ
Монарху предложилъ герой
Стократъ спокойнй, чмъ иной
Придворный могъ-бы сдлать это
Въ разгар пышнаго банкета.
Съ улыбкой грустной сълъ король
Ему предложенную долю,
Чтобъ подкрпить, скрывая боль,
Свой духъ и гаснущую волю.
Затмъ сказалъ: ‘Мы вс сильны
Безстрашнымъ сердцемъ и рукою,
Но кто-бы сдлалъ въ дни войны
Все то, что сдлано тобою?
Ты, гетманъ, замкнутъ, молчаливъ,
За то въ бою краснорчивъ. .
Теб — ничто враговъ твердыни,
Съ дней Александра и понын
Никто подобныхъ паръ не зналъ,
Какъ ты и врный Буцефалъ.
Скача чрезъ рки и овраги,
здою, полною отваги,
Затмилъ ты скискихъ здоковъ!’
Но гетманъ, грустенъ и суровъ,
Промолвилъ: ‘горе тяжкой школ,
Гд я ученъ носиться въ пол’.
И обратился Карлъ къ нему.
— Ты недоволенъ? Почему?
‘А… мой разсказъ не будетъ кратокъ,—
Отвтилъ старецъ:— ‘мы пройдемъ
Еще не мало миль средь схватокъ
Съ сильнйшимъ въ десять разъ врагомъ.
И только тамъ за Борисеномъ
Не въ силахъ онъ грозить намъ плномъ
Вамъ нуженъ, государь, покой!…
Я стану самъ, какъ часовой,
Стеречь вашъ сонъ и ваше ложе’.
Но Карлъ сказалъ ему:— ‘и все-же,
Прошу тебя, начни разсказъ:
Быть можетъ, онъ, хотя на часъ,
Мн дастъ забвеніе покоя,
Котораго не зналъ давно я’.
‘Пусть такъ! Для этого готовъ
Я вспомнить жизнь былыхъ годовъ.
Лтъ съ двадцати, при Казимір
— Янъ Казиміръ былъ королемъ —
Я состоялъ шесть лтъ пажемъ.
Онъ былъ ученъ, со всми въ мир,
Не забиралъ земель чужихъ,
Чтобъ посл не утратить ихъ.
Не схожъ онъ съ вами былъ — нтъ споровъ,
И если не считать раздоровъ
Въ варшавскомъ сейм, жизнь текла
Его спокойна и свтла.
Положимъ, зналъ и онъ печали:
Любилъ онъ музъ и женскій полъ,
И потому порой едва-ли
Не сожаллъ, что предпочелъ
Ихъ иго воинскому игу,
И въ гнв выйдя изъ себя,
Мнялъ любовницу иль книгу.
Пиры роскошные любя,
Къ себ сзывалъ онъ всю Варшаву,
И Польши лучшій цвтъ и славу
Влекъ Казиміра пышный дворъ.
Недаромъ польскимъ Соломономъ
Назвалъ его поэтовъ хоръ.
Одинъ лишь не пошелъ съ поклономъ,
Блюдя достоинство и честь:
Лишенный пенсіи, сатиру
Сложилъ онъ и повдалъ міру,
Что для него противна лесть.
Дворъ, вчно занятый пирами!
Вс изъяснялись тамъ стихами,—
И даже самъ я написалъ
Однажды нжный мадригалъ
За подписью: ‘Терситъ, объятый
Тоской’… Тамъ былъ и графъ-старикъ,
Какъ соляная копь, богатый,
Иль какъ серебряный рудникъ.
Надменно гордый древнимъ родомъ,
Казалось, мнилъ онъ, что народамъ
Съ небесъ на радость посланъ онъ.
Тщеславный саномъ и казною,
Среди придворныхъ отличенъ,
Своею честью родовою
Онъ увлекался, какъ глупецъ,
И началъ думать, наконецъ,
Что предковъ славныя дянья
Имъ лично были свершены.
Но не таковъ былъ взглядъ жены
На мужа гордыя мечтанья.
Юнй его была жена
На тридцать лтъ, истомлена
Супружеской гнетущей властью,
Она стремилась жадно къ счастью,
Борясь межъ страхомъ и мечтой.
Въ оковахъ тщетнаго желанья,
Слегка поплакавъ на прощанье
Съ былой душевной чистотой,
Сказавъ съ однимъ, съ другимъ два слова,
Она была уже готова
Ждать случая, который самъ
Идетъ на встрчу вол дамъ,
Чтобъ графа наградить отличьемъ,
Ведущимъ въ рай, какъ говорятъ…
Но, странно, мужъ хвастнетъ наврядъ
Такимъ заслуженнымъ величьемъ!
V.
Я молодъ былъ и былъ пригожъ,
Теперь сказать я вправ это,—
Мн семь десятковъ, но не ложь,
Что въ годы моего расцвта
Со мной тягаться изъ мужчинъ
Не могъ безспорно ни одинъ.
Я веселъ былъ, былъ полонъ силы,
Теперь мои движенья хилы,
Легли морщины на чело,
Веселость время унесло,
Приниженъ гибкій станъ войною,
И встрться я теперь съ роднею,
Сомннья нтъ, моя родня
Едва-ль признала-бы меня.
Но, впрочемъ, въ томъ виной не время!
Вы сами знаете, что я
Несу годовъ преклонныхъ бремя,
И мощь и бодрость сохраня.
Не то подъ мрачнымъ небосводомъ,
Въ глуши лсной, въ полночный часъ
Не посвятилъ бы я разсказъ
Когда-то прожитымъ невзгодамъ.
Но дальше!… Такъ и мнится мн,
Что межъ деревьевъ, въ тьм унылой,
Скользитъ здсь тнь Терезы милой…
Хоть память мн врна вполн,
Но все-жъ нтъ словъ для описанья
Красы прелестнаго созданья.
Глаза, какъ сводъ небесъ, темны,
Горли нгой и любовью…
У турокъ, съ нашей польской кровью
Смшавшихъ кровь свою, должны
Такіе-жъ чудные быть очи —
Какъ свтъ луны на неб ночи,
Сіяли грусть и томность въ нихъ.
Въ былое время взглядъ святыхъ
Хранилъ такое выраженье,
Когда, подъявши къ небу взоръ,
Они всходили на костеръ
И радость видли въ мучень.
Ея прекрасное чело
Спокойно было и свтло,
Какъ озеро цвтущимъ лтомъ,
Когда въ его нмую гладь
Глядится солнце знойнымъ свтомъ,
Чтобъ въ немъ свой образъ увидать.
Уста… ланиты… Впрочемъ, что-же
Ихъ тщетно вспоминать… Поврь,
Ее, кто былъ мн всхъ дороже,
Любилъ тогда, люблю теперь!
Такой, какъ я, не знаетъ мры
Въ добр и зл… Онъ, полный вры,
Любить до бшенства готовъ
И тни прожитыхъ годовъ
Съ нимъ неразлучны до могилы,
Какъ мн, на склон жизни, милы.

0x01 graphic

VI.
Мы повстрчались… Я вздохнулъ,
Многозначительно взглянулъ.
Она мн отвчала взоромъ.
Порой безмолвнымъ разговоромъ
Очей и мыслей будимъ мы,
Какъ искрой средь полночной тьмы,
Другъ къ другу тайное влеченье
И безотчетное волненье,
Горящей цпью, наконецъ,
Смыкаетъ чувства двухъ сердецъ,
Воспламенивъ ихъ ненарокомъ,
Какъ будто-бы магнитнымъ токомъ.
И я грустилъ, лилъ слезъ потокъ,
Но не видать ея не могъ.
Мы познакомились… Отнын
Намъ было легче говорить
Другъ съ другомъ, и моей богин
Я жаждалъ страсть мою открыть…
Томился, ждалъ… хоть при свидань
Смолкало на устахъ признанье…
Но часъ насталъ. Тамъ, при двор,
Въ пустой безсмысленной игр
(Ее назвать я не съумю)
Дни проводили напролетъ.
И вотъ игралъ я какъ-то съ нею.
Мн безразличенъ былъ исходъ
Игры… Я счастливъ былъ сознаньемъ,
Что вижу ту, что близокъ къ той,
Кого любилъ я всей душой.
Какъ врный сторожъ, со вниманьемъ
Ее везд стерегъ мой взоръ
(Пускай съ подобнымъ же стараньемъ
Насъ охраняетъ нашъ дозоръ!).
И я замтилъ,— не игрою
Она была увлечена,
Какой-то смутною тоскою
Ея душа омрачена.
Она играла безъ разсчета,
Въ раздумь сидя по часамъ,
Но не корыстная забота
Ее удерживала тамъ.
И какъ-то разъ она взглянула…
Въ душ зарницею блеснула
Внезапно мысль, что этотъ взглядъ
Сулитъ мн тысячу отрадъ.
И вслдъ за мыслью своевольно
Признаній вырвалась волна
Безсвязныхъ, странныхъ, но она
Внимала,— этого довольно!
Кто разъ внималъ,— тотъ и второй
Внимать захочетъ, безъ сомннья,
Коль сердце не въ брон льдяной…
Отказъ еще не отверженье!
VII.
Да, я любилъ и былъ любимъ!
Вы, государь, какъ мн сказали,
Не склонны къ нжностямъ такимъ.
Разсказъ о счасть и печали
Я сокращу,— иначе онъ
Вамъ показаться-бъ могъ смшонъ.
Не каждый сердцемъ правитъ властно,
Какъ вы — народомъ и собой.
Я — князь, врне былъ имъ, въ бой
Послать могъ сотни ежечасно,
Чтобъ крови пролитъ былъ потокъ,—
И все-жъ владть собой не могъ.
Но я разсказъ мой продолжаю:
Да, я любилъ и былъ любимъ.
О что за счастіе! но съ нимъ
И что за горести! — я знаю!
Украдкой мы встрчались, часъ,
Когда я шелъ къ ней въ первый разъ,
Былъ часомъ страстныхъ ожиданій,
О немъ мечталъ я ночью, днемъ,
И нтъ миле ни о чемъ.
Въ моей душ воспоминаній!…
Чтобъ снова юнымъ быть пажомъ,
Располагавшимъ лишь мечомъ,
Да нжнымъ сердцемъ и дарами
Природы — юными годами,
За это все я былъ бы радъ
Тобой пожертвовать, Украйна!
Встрчались крадучись мы: тайна
Инымъ въ любви милй стократъ.
Но для меня въ ней лишь мученья…
Я-бъ отдалъ жизнь безъ сожалнья,
Чтобъ громко, не таясь людей,
При всхъ назвать ее моей,
A не дрожать при встрч краткой
За счастье, взятое украдкой!
VIII.
Какъ всхъ влюбленныхъ, сотни глазъ
Подстерегали также насъ.
Хоть дьяволъ могъ-бы быть любезнй.—
Да впрочемъ, онъ-ли виноватъ?!
Врнй, усердный невпопадъ
Ханжа подумалъ, что полезнй
Всю желчь свою излить на насъ.
Ну, словомъ, ночью какъ-то разъ
Шпіонамъ въ руки мы попали.
Графъ былъ отъ гнва вн себя,
Я безоруженъ… Еслибъ я
И былъ тогда въ брон изъ стали
Закованъ съ головы до ногъ,
Все-жъ съ ними биться-бъ я не могъ!
Что было длать?… Часъ разсвта…
Уединенный замокъ гд-то
Въ нмой глуши… и думалъ я,
Что наступила смерть моя.
Смирясь предъ участью такою,
Вознесся мысленной мольбою
Я къ Богоматери… Но вдругъ
Былъ увлеченъ толпою слугъ
Къ воротамъ. Съ этого мгновенья
Судьба Терезы мн чужда:
Она исчезла навсегда.
О, ярость графа! Безъ сомннья,
Былъ палатинъ надменный правъ,
Боясь, чтобъ это вроломство
Не повліяло на… потомство.
Къ тому-жъ, взбшенъ былъ гордый графъ
Тмъ, что при немъ, славнйшемъ въ род,
Неумолимая судьба
Пятнала честь его герба!
Его, кто славенъ былъ въ народ,
Кто первымъ былъ въ глазахъ своихъ
И думалъ, что въ глазахъ другихъ,
— Особенно въ моихъ,— онъ тоже
Всего важне и дороже.
A то вдругъ пажъ!… Ну, будь король.
Куда ни шло!… Обиды боль
Слабе при такомъ сознань…
Но пажъ… Нтъ!… Онъ негодовалъ…
Я гнвъ супруга понималъ,
Но описать не въ состоянь.

0x01 graphic

IX.
‘Коня сюда!’ Конь приведенъ.
Въ степяхъ Украйны выросъ онъ,
И быстръ, какъ будто мысли сила
Его движенья окрылила.
Онъ дикъ и робокъ, какъ олень,
Лишенъ свободы только день
И не знакомъ еще съ уздою.
Онъ тщетно рвется и храпитъ
Въ испуг, пною покрытъ,
Тряся упрямо головою.
Такимъ онъ подведенъ ко мн,
Бездушной челядью къ спин
Его привязанъ я ремнями…
Конь сразу выпущенъ… И вотъ
Помчались мы впередъ… впередъ!…
И не угнался-бы за нами
Потокъ шумящій бурныхъ водъ!
X.
Впередъ! И замерло дыханье.
Я потерялъ почти сознанье,
Куда направленъ бгъ коня.
Разсвтъ чуть брезжилъ, а меня
Конь уносилъ все дал, дал,
И только по втру звучали,
Издалека летя за мной,
Насмшки слугъ и хохотъ злой.
Пытался въ ярости сорвать я
Петлю, которая меня
Сковала съ шеею коня,
Чтобъ имъ послать мои проклятья’,
Но, звонкій топотъ скакуна
Ихъ заглушалъ… О, если-бъ снова
Была возможность мн дана
Отмстить за горести былого!…
Но впрочемъ, что жалть о томъ!?
Я отомстилъ за все потомъ…
Отъ замка гордаго, отъ башенъ
И неприступныхъ стнъ его,
Отъ мирныхъ пажитей и пашенъ
Я не оставилъ ничего.
Погибло все!… Лишь уцлли
Кусты, что раньше зеленли
У стнъ, да камень очага
Въ покояхъ злобнаго врага.
Я видлъ, какъ дробился камень
Дворцовыхъ рушившихся стнъ,
Какъ обращалъ жестокій пламень
Ворота, мостъ и башни въ тлнъ,
Какъ ползъ огонь все выше… выше…
И текъ расплавленный свинецъ
По опаленной, черной крыш,
Но не смогла она дворецъ
Спасти отъ гибели и мщенья.
Никто не думалъ въ т мгновенья,
Когда я пущенъ былъ стрлой
На встрчу гибели лихой,
Что я вернусь туда для мести
И десять тысячъ скакуновъ
Со мною явятся на зовъ
Разсчеты съ графомъ свесть по чести
За непріязненный пріемъ.
Да, шутку онъ сшутилъ плохую,
Когда связалъ меня съ конемъ!
Но поудачнй шутку злую
И я сшутилъ съ нимъ въ мой чередъ.
Возмездье время намъ несетъ.
Не существуетъ въ мір власти,
Спасти способной отъ напасти
Врага, который не прощенъ,
Коль тотъ, кто былъ имъ оскорбленъ,
Хранитъ въ настойчивомъ терпнь,
Какъ кладъ, былое оскорбленье.
XI.
Впередъ!… Впередъ!… Мой конь и я,
Минуя всякій слдъ жилья,
На крыльяхъ втра мчались, скоры
Какъ зимней ночью метеоры,
Когда свтло озарена
Сіяньемъ свернымъ она…
Ни городовъ, ни селъ… Равнина
Легла угрюмымъ пустыремъ
И лишь порою надъ холмомъ
Мелькала срая руина
Ограды замка, что служилъ
Оплотомъ противъ вражьихъ силъ.
Безлюдно все… Не больше года
Прошло съ турецкаго похода…
Гд спаги конь ступилъ ногой,
Все стало пустошью нмой,
И почв, кровью обагренной,
Сталъ чуждъ травы зеленой всходъ…
Былъ мраченъ хмурый небосводъ…
Вылъ втръ въ тоск неугомонной —
— Я-бъ могъ мой вздохъ ему послать,—
Но мы неслися все быстре,
И я не въ силахъ былъ, нмя,
Рыдать, молиться иль вздыхать.
На гриву конскую струею
Мой потъ катился, подо мною,
Дрожа отъ страха, конь лихой
Летлъ дорогою степной.
Мое безжизненное тло
На немъ безпомощно висло.
Порой казалось мн, что онъ
Свой бгъ смиряетъ, утомленъ…
Но нтъ! Для этой дикой силы
Что значилъ я, ослабшій, хилый?!
Мой каждый стонъ, наоборотъ,
Какъ шпора, гналъ его впередъ.
Въ свирпомъ гнв, выгнувъ шею,
Онъ, будто слыша трубный звукъ,
Скакалъ — весь трепетъ, весь испугъ!
Веревки рзали мн шею,
Ихъ крови брызнувшей струя
Дождемъ багрянымъ оросила,
И жажда жгучая палила
Языкъ мой горячй огня!

0x01 graphic

XII.
Вотъ лсъ, разросшійся широко!
Его границъ не видитъ око.
Деревья старыя стоятъ
Непобдимымъ мощнымъ строемъ,
Ихъ непреклонный, гордый рядъ
Не гнется по втру, что съ воемъ,
Летя изъ сверныхъ степей,
Срываетъ въ ярости своей
Ихъ листья, обнажая втки!…
Но здсь деревья были рдки.
Межъ ними заросли кустовъ
Пестрли свжею листвою,
Цвтущей каждою весною,
Но отъ осеннихъ холодовъ
Съ непроницаемымъ туманомъ
Спадавшей на землю въ багряномъ
Кровавомъ рубищ солдатъ,
Сраженныхъ битвой, ночь нмая
Вперяетъ въ нихъ свой мутный взглядъ,
Морозный пологъ простирая
Надъ каждой мертвой головой,
Столь твердой и заиндеввшей,
Что даже воронъ въ часъ ночной
На пиръ постыдный прилетвшій,
Наврно-бъ, проклевать не могъ
Обледенлыхъ, мерзлыхъ щекъ.
Таковъ былъ лсъ, среди прогалинъ
Мы мчались… Дубъ… каштанъ… сосна.
Не то-бъ мой жребій былъ печаленъ:
Кустовъ подвижная стна
Не рвала тла, уступая
Дорогу намъ, и я хранилъ
Въ себ еще остатокъ силъ,
И боль, и страхъ превозмогая.
Летя, какъ втеръ, межъ кустовъ,
Мы оставляемъ за собою
И рядъ деревьевъ, и волковъ…
Я по ночамъ внималъ ихъ вою
И звуку медленныхъ прыжковъ.
Ихъ бгъ за нами поспваетъ,
Тотъ мрный бгъ, что побждаетъ
И ярость псовъ, и гнвъ стрлковъ.
Съ разсвта, по лсу мелькая,
Неслась за нами эта стая
На разстояніи сука,
A ночью слышенъ былъ ихъ шорохъ.
И думалъ я съ огнемъ во взорахъ:
Когда-бъ теперь моя рука
Владла саблей или пикой,
Сражался-бъ я со стаей дикой!
Коль умирать, такъ ужъ въ бою,
Продавъ дороже жизнь свою!…
Въ начал быстрой скачки, прежде
Томился въ смутной я надежд,
Что конь устанетъ и падетъ.
За то теперь, въ холодный потъ
Меня бросало замедленье!
Но, впрочемъ, тщетное волненье!
Былъ быстръ его летучій бгъ,
Хранилъ онъ бодрость горныхъ ланей,
И не быстрй слпящій снгъ
Заноситъ путника у зданій,
Куда не въ силахъ онъ войти,
Порывомъ втра сбитъ съ пути.
Какъ избалованный съ пеленокъ,
Отказъ извдавшій ребенокъ,
Конь мчался гнвенъ и смущенъ,
И въ гнв томъ похожъ былъ онъ
Движеній рзкихъ быстротою
На женщину, когда она,
Возмущена, возбуждена,
Теряетъ волю надъ собою.
XIII.
Мы миновали лсъ, унылъ
Прохладенъ лтній полдень былъ.
Иль это кровь застыла въ жилахъ?
Вдь мощный духъ скорй не въ силахъ
Сносить стсненія оковъ,
Хоть былъ тогда я не таковъ,
Какимъ теперь кажусь. Могучій,
Я, какъ потокъ съ вершины скалъ,
Въ порыв ярости кипучей
Вс чувства страстно изливалъ!
A тутъ и гнвъ, и страхъ, и голодъ,
И стыдъ, и боль, и грусть, и холодъ,
И нагота!… Все вынесъ я,
Чей родъ, какъ злобная змя.
Былъ при малйшемъ оскорблень
Готовъ на месть и нападенье!
Что-жъ удивляться, если гнетъ
Стыда, страданій и невзгодъ
Въ конецъ измучилъ это тло?!
Казалось, небо потемнло
И разверзалася земля.
Ужъ былъ готовъ подумать я,
Что упаду,— но нтъ, напрасно!
Я крпко связанъ былъ… Ужасно
Въ вискахъ стучало… Колесомъ
Вертлось небо и кругомъ
Деревья гнулись, какъ хмельныя…
Сверкнули искры огневыя
И свтъ померкъ въ моихъ глазахъ.
Я умиралъ, измученъ скачкой,
Охваченный какой-то спячкой,
Боролся съ ней… Такъ на волнахъ,
Цпляясь за доску рукою,
Ныряешь въ бездну головою
И снова, волею втровъ,
Взлетаешь на спину валовъ.
Жизнь трепетала въ лихорадк,
И какъ въ горячечномъ припадк,
Томила взоръ моихъ очей
Игра причудливыхъ огней…
Но стихла боль… И лишь сознанье
Твердило мн, что смерть страшна,
Когда подобное страданье
Въ послдній часъ сулитъ она,—
И даже худшее, быть можетъ!…
Но страхъ мн сердца не тревожитъ:
Я смерть не разъ встрчалъ и,— смлъ —
Въ лицо безстрашно ей глядлъ.
XIV.
И вотъ очнулся я!… Но гд я?
Я весь дрожалъ, то холодя,
То мучась жаромъ, какъ въ огн.
Жизнь возвращалася ко мн
Съ ударомъ пульса… Приступъ боли
Внезапно пронизалъ меня
И къ сердцу, слабому дотол,
Вновь крови хлынула струя.
Я ощущалъ его біенье…
Въ ушахъ шумло… Слухъ и зрнье
Вернулись вновь, хоть все кругомъ
Еще казалось тусклымъ сномъ,
Я слышалъ ропотъ волнъ вспненныхъ,
Я видлъ звздный небосклонъ,—
Но это былъ уже не сонъ.
Мой дикій конь средь разъяренныхъ
Валовъ переплывалъ потокъ,
Который, свтелъ и широкъ,
Катился вдаль, напрягъ онъ силы,
Чтобъ выплыть на берегъ унылый,
Безвстный берегъ… Холодъ волнъ
Прогналъ мое оцпеннье,
A конь, суровой мощи полнъ,
Одолвая ихъ теченье,
Упрямо двигался впередъ
Безъ колебанія… Но вотъ
И берегъ!… Только пристань эта
Была ничто въ моихъ глазахъ:
Грозила сзади ночь безъ свта,
A впереди — туманъ и страхъ!
Какъ долго длилося страданье —
Не знаю я,— но въ тишин
Порой казалось, что дыханье
Навки замерло во мн.
XV.
Съ блестящей шерстью, съ мокрой гривой,
Скользя нетвердою ногой,
Мой конь въ поспшности ретивой
Взобрался на берегъ крутой.
Мы наверху, сквозь сумракъ ночи
Широкій долъ чернетъ тамъ,
Ему конца не видятъ очи,
Какъ бездна, снящаяся намъ,
Его равнина необъятна,
И только блдный свтъ луны,
Взошедшей съ правой стороны,
То здсь, то тамъ бросаетъ пятна,
Нигд ни признака жилья
Среди пустыни безысходной,
Нигд звздою путеводной
Не вспыхнулъ слабый свтъ огня,
И даже огонекъ болотный,
Какъ счастья проблескъ мимолетный,
Не посмялся надо мной!
Хотя-бъ онъ лгалъ своей игрой
И завлекалъ воображенье,
Но все-жъ принесъ-бы утшенье,
Напоминая мн собой
О милой близости людской.
XVI.
Впередъ мы двигались, но вяло…
Измученъ бгомъ роковымъ,
Весь въ пн, плелся конь устало,
Ребенокъ справился бы съ нимъ.
Но эта кротость не имла,
Увы, значенья для меня,
Ремнями связанный вкругъ тла,
Лежалъ безъ силъ недвижимъ я,
Но если бъ даже и свободна
Была рука,— гд силы взять?
Пытался долго, но безплодно
Я эти узы разорвать:
Лишь крпче стягивались путы,
Боль увеличивалась, мн
Казалося, что съ той минуты
Оконченъ бгъ коня вполн,
Хоть не достигъ онъ дальней цли…
Лучи съ востока заалли,
Провозвщая близость дня.
Но какъ медлительно всходило
Дневное яркое свтило
Въ туманной дымк! Думалъ я,
Что никогда ужъ день привтный
Не смнитъ ночи безпросвтной.
Туманъ клубился тяжело,
Пока не вспыхнуло свтло,
Какъ ярко пурпурное знамя,
Тамъ на восток аломъ пламя
И не закрыло отъ очей
На колесницахъ звздъ огней.
Но вотъ и солнце! Съ небосклона
Оно даритъ живой привтъ
И шлетъ съ высотъ далекихъ трона
Свой необычный, странный свтъ!
XVII.
Настало утро… Сквозь туманы,
Везд, куда ни кинешь взоръ,
Пустынный тянется просторъ.
Напрасно мчаться чрезъ поляны,
Гд не увидишь ни людей,
Ни звря, ни слдовъ копыта
И тучная земля степей
Никмъ не вспахана, не взрыта.
Самъ воздухъ точно онмлъ,
Въ кустахъ не слышно пнья пташекъ
И рой стрекочущихъ букашекъ
Въ трав затихъ и присмирлъ.
Съ трудомъ дыша, мой конь усталый
Еще тащился путь не малый,
Но одиноко съ нимъ вдвоемъ
Глухимъ плелись мы пустыремъ.
И вдругъ почудилось мн ржанье!…
Не втръ-ли въ сучьяхъ шелеститъ,
Вводя въ обманъ мое сознанье?
Нтъ! Съ громкимъ топотомъ копытъ,
Какъ эскадронъ, несется смло
На насъ табунъ коней степныхъ,
И восклицанье онмло
Въ устахъ испуганныхъ моихъ.
Они летятъ сплошной толпою,
Не зная сделъ и узды,
Но средь несущихся волною
Ни одного нтъ для зды.
Летятъ съ стоящей дыбомъ гривой
И разметавшимся хвостомъ!
Ихъ своенравности ретивой
Суровый поводъ не знакомъ.
Онъ имъ не рвалъ ноздрей до боли,
Подковы не сжимали ногъ
И ранъ отъ шпоръ не вдалъ бокъ.
Табунъ коней, питомцевъ воли,
Какъ въ мор вспнившійся валъ,
На встрчу съ грохотомъ скакалъ.
Скакунъ мой ожилъ на мгновенье,
Вернулъ ногамъ былое рвенье
И слабо ринулся впередъ…
Но только мигъ одинъ… И вотъ,
Дыша порывисто боками,
Онъ на земь падаетъ, кругомъ
Обводитъ мутными глазами
И, засыпая мертвымъ сномъ,
Шлетъ, какъ послднее прощанье,
Протяжно-жалобное ржанье
И прекращаетъ съ нимъ навкъ
Свой первый и послдній бгъ.
Табунъ приблизился скачками
И видитъ,— мертвъ и недвижимъ
Лежитъ мой конь, а рядомъ съ нимъ
И я, привязанный ремнями
Къ его измученной спин,
Кружатъ вкругъ насъ въ испуг кони,
То вдругъ приблизятся ко мн,
То, будто въ трепет погони,
Отпрянутъ въ сторону опять,
Чтобъ своенравно ускакать
Въ искань шири и свободы
За патріархомъ всей породы,—
Прекраснымъ воронымъ конемъ
Безъ блыхъ пятенъ и отмтинъ,
Который въ табун большомъ
Своею статью былъ замтенъ.
Они кружатся, ржутъ, храпятъ,
И, человка избгая,
Внезапно бросились назадъ,
Въ лсу сосднемъ исчезая…
Они покинули меня
У трупа павшаго коня
И подо мною коченло
Его безжизненное тло,
Освободившись навсегда
Отъ непосильнаго труда.
Я — умиравшій — крпко связанъ,
Лежать на мертвомъ былъ обязанъ
И не надялся, что впредь
На свтъ придется мн глядть.
Такъ умиралъ съ конемъ я рядомъ
Съ утра до темноты ночной,
Слдя своимъ потухшимъ взглядомъ,
Какъ солнце скрылось за горой.
Мной овладло изнуренье.
Казалось мн, что я обрлъ
Въ душ усталой примиренье
Съ тягчайшимъ изъ житейскихъ золъ.
Оно для насъ бываетъ благомъ,
Хоть преждевременно порой,—
Но избгаютъ робкимъ шагомъ
Вс неизбжности слпой
И ждутъ въ душ, что осторожность
Доставить въ силахъ имъ возможность
Спастись изъ этой западни,
Иные-жъ въ тягостные дни
О немъ усердно молятъ Бога
И даже направляютъ мечъ,
Чтобъ испытаніе пресчь.
Но все-жъ, коль поразмыслить строго,
И для страдающихъ сердецъ
Внушаетъ страхъ такой конецъ.
Но странно,— тмъ, кто жизнь проводитъ
Въ богатств, радости, пирахъ,
Въ утхахъ праздныхъ смыслъ находитъ,
Тмъ смерть внушаетъ меньшій страхъ,
Чмъ знавшимъ горькія лишенья.
Оно понятно, впрочемъ, тотъ,
Кто испыталъ вс наслажденья
Отъ жизни большаго не ждетъ
И сожалть о ней не станетъ,
Онъ не желаетъ ничего,
И только будущность его,
Какъ неизвданное, манитъ,
Ее-жъ себ рисуетъ всякъ,—
Будь добръ иль золъ онъ,— только такъ,
Какъ создаетъ воображенье
Въ тревожномъ нервномъ возбуждень.
Межъ тмъ страдалецъ вчно ждетъ,
Что прекратится тяжкій гнетъ,
И смерть встрчаетъ не какъ друга,
A какъ врага, который радъ
Лишить его изъ-за недуга
Всхъ неизвданныхъ отрадъ.
Вдь можетъ завтра, какъ нарочно,
Судьба страдальцу-бъ принесла
Отдохновеніе отъ зла
И создала-бы счастье прочно.
Быть можетъ, завтра въ первый разъ
Узналъ-бы онъ блаженства часъ
И получилъ бы искупленье
За слезы, муки и паденье,
Быть можетъ — завтра-же дано
Ему извдать власть и силу…
Такъ неужели-жъ суждено
Ему сегодня лечь въ могилу?!
XVIII.
Садилось солнце… На кон,
Къ его привязанный спин,
Я все лежалъ, терзаясь страхомъ,
Чтобъ съ этимъ охладлымъ прахомъ
Мн не пришлось смшать мой прахъ.
Въ моихъ тускнющихъ глазахъ
Стояла гибель, на свободу
Надежды лучъ въ душ погасъ,
Я обратилъ въ послдній разъ
Глаза къ нмому небосводу
И увидалъ, какъ между мной
И блднымъ солнцемъ воронъ злой
Кружилъ надъ сумракомъ равнины
И только ждалъ моей кончины,
Чтобъ пиръ затять роковой.
Леталъ онъ низко надо мной,
Все ближе… Вотъ трепещутъ крылья,
Его бы я ударить могъ,
Но нтъ,— напрасныя усилья!…
Вотъ захрустлъ въ тиши песокъ
Моею тронутый рукою,
И горло испустило вдругъ
Какой-то хриплый, слабый звукъ.
Вмигъ улетлъ онъ, скрытый мглою.
Затмъ померкло все кругомъ…
Лишь смутно помню, какъ во сн я,
Что звзды чудныя, блдня,
Въ глаза свтили мн лучомъ
Въ ненарушаемомъ поко…
То безразличіе тупое
Смняло просвтлнья мигъ,
То вновь придя въ себя, въ волнень,
Я чуялъ смерти приближенье,
Затмъ короткій вздохъ иль крикъ…
Дрожь… трепетъ… сердце холодло…
Огнемъ пронзали искры тло…
Кололи мозгъ мой… жгли его…
Боль… стонъ… и больше ничего…

0x01 graphic

XIX.
Пришелъ я въ чувство… Гд?… Ужели
Передо мною ликъ людской?
Ужель я самъ лежу въ постели
И кровъ пріютный надо мной?
Людскія-ль очи съ тихой лаской
Глядятъ такъ нжно на меня?
Мн все казалось дивной сказкой
Иль продолженьемъ забытья.
И я закрылъ глаза рукою…
A у стны, въ углу жилья,
Съ густою, русою косою
Глядла два на меня.
Едва лишь я пришелъ въ сознанье,
Какъ встртилъ взоръ ея очей,
Блестящихъ, полныхъ состраданья
Къ печальной участи моей.
И я смотрлъ въ нмомъ волнень,
Въ груди дыханье затаивъ:
Ужели-жъ это не виднье,
Не сталъ я пищей птицъ и живъ?
Когда-жъ казачка увидала,
Что я слегка глаза открылъ,
Она улыбкой просіяла,
Но не нашелъ въ себ я силъ,
Какъ ни пытался, молвить слово,
И палецъ приложивъ къ губамъ,
Она мн знакъ дала, чтобъ снова
Я воли не давалъ рчамъ,
Пока не возвратятся силы,
Затмъ, мн руку сжавъ рукой,
Заговорила… Голосъ милый
Былъ полонъ музыкой такой,
Какой не слышалъ я досел.
Она звучала и въ шагахъ,
Когда скользнула отъ постели
Казачка тихо и въ дверяхъ
Звала кого-то осторожно,
Затмъ прислушалась тревожно.
Но спали вс, кого звала
Она, и двушка ушла,
A передъ тмъ, какъ удалиться,
Опять взглянула, сдлавъ знакъ,
Что здсь мн некого страшиться,
Что здсь, какъ дома я, что всякъ
Охотно пріютитъ больного,
По мр силъ служить готовъ
И что она вернется снова,
Какъ только мой услышитъ зовъ.
Она ушла… и вновь все было
Кругомъ такъ пусто и уныло.
XX.
Она вернулася съ отцомъ
И старой матерью своею…
Васъ утруждать я не посмю
Подробной повстью о томъ,
Что было дале со мною,
Когда я найденъ былъ семьею
Гостепріимныхъ казаковъ
И принесенъ подъ тихій кровъ…
Они взялися за лченье,
Меня въ сознанье привели,
Кому судило Провиднье
Быть властелиномъ ихъ земли.
Самъ злой безумецъ, пожелавшій
Насытить мукой месть свою
И съ дикимъ смхомъ привязавшій
Меня къ взбшенному коню,—
Открылъ дорогу мн къ престолу.
Кто-жъ угадаетъ жребій свой?
Не опускай лишь взоровъ долу,
И будь безтрепетенъ душой!
Увидитъ завтра Днпръ, быть можетъ,
Какъ на турецкомъ берегу
Отрядъ нашъ весело стреножитъ
Коней усталыхъ на лугу!
Съ какимъ восторгомъ завтра встрчу
Рку синющую я,
Коль къ ней пробьемся мы сквозь счу!
Спокойной ночи вамъ, друзья’.
И гетманъ легъ подъ старымъ дубомъ
На листьяхъ,— можетъ быть и грубомъ,
За то удобномъ лож, онъ
Къ нему давно былъ пріученъ.
Такое ложе всмъ знакомо,
Кто часто не ночуетъ дома,
A спать бываетъ принужденъ
Тамъ, гд его застигнетъ сонъ.
Что-жъ благодарности не слышитъ
Старикъ отъ Карла за разсказъ?
Король спокойно, ровно дышитъ,
Король усталый спитъ ужъ съ часъ.
В. Мазуркевичъ.

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic
МАЗЕПА, ПРЕСЛДУЕМЫЙ ВОЛКАМИ.

(Mazeppa aux loups).

Картина Ораса Верне (Horace vernet).

МАЗЕПА.

Стр. 118.
…но грянулъ часъ и худшихь бдъ.
Эти стихи, до конца строфы, взяты Пшкинымъ въ эпиграфъ къ ‘Полтав’. Отступленіе Наполеона изъ Москвы началось 3 октября 1812 г. Затмъ онъ былъ разбитъ подъ Витебскомъ 2 ноября, подъ Краснымъ 4—6 ноября и при переправ черезъ Березину 13—17 ноября 1812 г.
Стр. 119.
Лежитъ подъ деревомъ король.
Мсто этой первой остановкн Карла во время его бгства посл Полтавскаго боя (27 іюня 1709) находилось, вроятно, между Полтавой и впаденіемъ Ворсклы въ Днпръ.
Стр. 120. Характеристика Яна-Казимира заимствована главнымъ образомъ изъ сочиненія Вольтера: ‘Вкъ Людовика XIV’.
Стр. 120.
…графъ старикъ,
Какь соляная копь богатый.
‘Сравненіе съ соляною копью, кажется, допустимо въ устахъ поляка, такъ какъ главное богатство Польши заключается въ соляныхъ копяхъ’. (Прим. Байрона).
Стр. 124—127. Въ описаніи украинскаго ландшафта Байронъ, какъ замчено во введеніи, руководился ‘Исторіей Карла ХІI’ Вольтера. Надпись на одной изъ выбитыхъ Карломъ медалей: ‘Silvae paludes aggeres hostes victi’ — могла дать поэту, такъ сказать, общую программу этого описанія, отдльныя частности несомннно внушены Вольтеромъ, который также не одинъ разъ упоминаетъ о болотахъ, пустыняхъ и лсахъ. Приводимъ нсколько примровъ:
‘Отъ Гродна до самаго Борисена на востокъ идутъ болота, пустыни, огромные лса’… ‘необходимо было пройти черезъ лсъ, росшій на болот, на протяженіи 50-ти лье’… ‘Пустыня, въ которой не видно было ни хижинъ, ни палатокъ, ни людей, ни животныхъ, ни дорогъ, въ которой не было ничего,— даже воды’… ‘Южная часть Украйны — одна изъ самыхъ плодородныхъ и въ то же время самыхъ пустынныхъ странъ въ мір: дурное правительство уничтожало тамъ все, что природа щедро давала человку. Жители Малой Татаріи не сяли и не собирали жатвы, потому что ихъ нивы опустошались татарами’, и пр.

0x01 graphic

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека