Густав Эмар
Густав Эмар
Мас-Орка
Мас-Орка
Глава I. Западня
Глава I. Западня
Глава II. Спаситель
Глава II. Спаситель
Глава III. Гостеприимство
Глава III. Гостеприимство
Мас-Орка, Эмар Гюстав, Год: 1867
Время на прочтение: 218 минут(ы)
Четвертого мая 1840 года между десятью и одиннадцатью часами вечера шестеро мужчин пробирались, крадучись и поминутно оглядываясь по сторонам, через двор скромного домика на улице Бельграно в Буэнос-Айресе. Когда они достигли сагуана [сагуан — сени, прихожая], темного как и вся остальная часть дома, один из мужчин, шедший впереди, приостановился и, обращаясь к следовавшим за ним, сказал:
— Еще одна необходимая предосторожность, господа!
— Как видно, этим предосторожностям не будет конца, — перебил его другой, казавшийся моложе всех остальных, на поясе у него висела широкая рапира, наполовину скрытая под складками широкого синего суконного плаща.
— Как бы многочисленны ни были эти предосторожности, — возразил первый, — все же они не будут лишними. Мы не можем выйти все вместе: нас шестеро. Трое двинутся раньше, перейдут через улицу и будут следовать по тому тротуару, что находится по ту сторону улицы Бельграно. Немного погодя выйдут трое других и пойдут вдоль домов по этой стороне улицы. Местом встречи пусть будет улица Балькарсе там, где она пересекает улицу Бельграно.
— Отлично придумано!
— Прекрасно, — согласился молодой человек в синем плаще, — в таком случае я пойду вперед с Кордовой и с сеньором, — сказал он, указывая на того из своих товарищей, который только что высказал свое предложение разделиться на две группы.
С этими словами он поспешно отодвинул засов калитки и в сопровождении своих товарищей вышел на улицу. Здесь, оглядевшись кругом, он перешел на противоположный тротуар и зашагал по направлению к реке по улице Бельграно.
Минуты две спустя снова отворилась калитка, трое мужчин, очутившись за ее порогом и тщательно закрыв ее за собой, пошли согласно уговору в том же направлении, что и первые трое — только по другой стороне улицы.
Сделав молча несколько сот шагов, товарищ молодого человека с рапирой обратился к нему со следующими словами:
— Да, друг мой, незавидно наше положение! Быть может, мы сегодня в последний раз ступаем по улицам родного города. Мы покидаем эту страну, чтобы вступить в ряды боевой армии, которой предстоит много кровопролитных битв и сражений. Один Бог знает, что нам сулит будущее в этой страшной войне.
— Конечно, но мы не можем поступить иначе, — сказал молодой человек, с рапирой, — хотя я знаю человека, который, очевидно, создан не так, как мы, и смотрит на все иначе.
— Как иначе?
— Я хочу сказать, что, как полагает этот человек, наш долг оставаться здесь, и мы как истые аргентинцы не должны покидать Буэнос-Айреса.
— Несмотря на Росаса?
— Да, несмотря на Росаса.
— Значит, по его мнению, нам не следует присоединяться к действующей армии?
— Да.
— Ба-а! Так этот человек или подлый трус, или масоркеро!
— Нет, ни то ни другое, смелость его не подлежит никакому сомнению, а душа у него самая возвышенная, самая благородная, какую только можно встретить в наше время.
— В таком случае, что же мы должны делать?
— Оставаться в Буэнос-Айресе, потому что тот враг, против которого мы должны бороться, — здесь, а не там, считает он. При этом он очень убедительно доказывает, что здесь в дни революции падет меньшее число жертв, чем там, на поле брани за пять-шесть месяцев войны без малейшей вероятности на успех. Но довольно об этом, ведь здесь, в Буэнос-Айресе, и сам воздух подслушивает, и свет подглядывает, и мрак таит предателей, а пыль и камни мостовой доносят и передают, а потому возможно, что и наш разговор будет пересказан палачам нашей свободы.
При этом молодой человек с невольным вздохом поднял к небу свои прекрасной формы большие черные глаза, грустное выражение которых, как нельзя более, соответствовало матовой бледности его красивого лица, дышавшего благородной отвагой.
По мере того как беседа двух товарищей становилась оживленнее, проводник замедлял шаги, мало того, он даже приостановился, чтобы поплотнее укутаться в свой плащ — пончо. Дойдя до улицы Балькарсе, он сказал:
— Здесь мы должны дожидаться наших товарищей.
— Да, но хорошо ли вы помните то место, где нас должно ожидать китобойное судно? — спросил молодой человек в синем плаще.
— Конечно, — отозвался Кордова, — раз я взялся служить вам в качестве проводника, то, без сомнения, сумею оправдать ваши надежды, тем более что всю условленную сумму я уже получил от вас сполна. Не думайте, однако, что эти деньги были нужны мне, — я патриот не хуже вас, — но те люди, которые взялись переправить вас на ту сторону, требуют за это известное вознаграждение.
Пока тот говорил, молодой человек не сводил своих печальных проницательных глаз с косоватых и хитрых глаз Кордовы.
Между тем подошли и остальные трое.
— Самое важное для нас теперь не разлучаться, — сказал один из подошедших, —идите же вперед, Кордова, и показывайте нам дорогу.
Кордова повиновался: он пошел по Венесуэльской улице, затем повернул на улицу Хуана Лоренсо и спустился к реке, широкие волны которой плавно катились в изумрудных берегах. Ночь была тихая, ясная, темно-синий свод неба был усеян бесчисленными звездами, холодный южный ветерок, освежая воздух, предвещал уже близость зимних холодов.
Залитая бледным, трепетным светом звезд расстилалась серебристая гладь Ла-Платы, дикой и пустынной, как пампа [пампа — равнина на востоке Аргентины]. Глухой ропот могучих волн реки, плавно набегающих на пологий берег, казался подавленным вздохом этого богатыря, вынужденного в данный момент качать на мощной груди своей целую эскадру из тридцати французских военных судов.
Вдали едва заметно мерцали огни нескольких судов, стоявших на внутреннем рейде, а в ста шагах от пустынного берега вырисовывался темный причудливый силуэт города, мрачно и однообразно, но вместе с тем грандиозно. Повсюду царила невозмутимая тишина, нигде ни души живой, так что невольно становилось жутко.
Сюда на этот безотрадный и пустынный берег, где в это тяжелое время жестокая тирания изгоняла тысячи лучших своих сынов. А те, что бежали в эту мрачную ночь, знали, что им предстоит пасть под кинжалами Мас-Орки или же сказать вечное ‘прости’ дорогой родине, семье, близким, друзьям и всем своим богатствам, если им посчастливится бежать на утлом судне, которое должно было доставить их к берегам чужеземной страны, сулившей им свободу действий и возможность стать в ряды тех людей, которые еще дерзали бороться против этой ужасной диктатуры.
Это было то время, когда самые смелые и отважные чувствовали себя бессильными перед всеми ужасами террора, этого страшного зла, постигшего Францию и Англию задолго до того, когда о нем узнали в Америке.
За тюремными заключениями, расстрелами следовали уже официальные убийства, выполняемые с готовностью Мас-Оркой, этой шайкой набранных правительством отчаянных бандитов, которых с негодованием и презрением отвергли бы даже друзья Марата.
Не удивительно поэтому, что этот террор начинал отзываться и на этих людях, которые теперь молча шагали по безлюдному, пустынному берегу реки с намерением эмигрировать.
Вот имена тех, о ком идет речь.
Тот который шагал впереди всех, взяв на себя обязанности вожака — Хосе Кордова, был простолюдин, человек из народа, из того низшего класса населения Буэнос-Айреса, напоминающего по своему внешнему виду цивилизованного человека, но склонного к бездействию и лени, как дикие пастухи из пампы — гаучо.
В нескольких шагах от Кордовы следовал полковник дон Пабло Саласар, ветеран 1813 года, человек из высшего общества, редкой красоты и ума.
За полковником следовал дон Луис Бельграно, родственник знаменитого генерала [Имеется в виду генерал Мануэль Бельграно (1770— 1820), политический и военный деятель Аргентины, один из руководителей освободительной борьбы народов Ла-Платы против испанского господства], владелец громадного состояния, переходившего по наследству из рода в род. Человек необычайного ума, высокообразованный, смелый, честный и великодушный во всех своих поступках, дон Луис и был тот самый молодой человек с грустным выражением прекрасных черных глаз, в синем плаще, с широкой рапирой, с которым успел уже познакомиться наш читатель.
За ними шли Пальмеро, Сандоваль и Маркес, все трое — аргентинцы.
Вскоре они уже достигли того места набережной, которое находилось как раз против дома, в котором жил сэр Уолтер Спринг, посланник ее королевского величества королевы Великобритании [Настоящее имя уполномоченного Великобритании мы сочли нужным заменить другим. — Примеч. автора]. Здесь Кордова остановился и сказал:
— Вот в этом месте должно пристать китобойное судно.
Все взгляды обратились к реке, чтобы различить желанное судно среди окружавшего их со всех сторон непроницаемого мрака. Только Кордова, казалось, старался отыскать судно на суше, так как глаза его были обращены в противоположном направлении.
— Судна здесь нет, — сказал он наконец, — придется пройти немного дальше.
Все молча последовали за ним.
Не прошло и двух минут, как они двинулись с места, когда полковник Саласар на расстоянии тридцати или сорока шагов впереди себя заметил какие-то движущиеся тени. Не успел он сообщить об этом своим товарищам, как неожиданный грозный окрик ‘Кто идет?’ раздался среди мертвой тишины пустынного прибрежья, вселяя страх и ужас в сердца беглецов.
— Не откликайтесь, — сказал Кордова, — я пойду немного вперед и постараюсь разглядеть, сколько человек нам преграждают путь.
И, не дожидаясь согласия, он сделал сперва несколько неторопливых шагов вперед, но затем вдруг со всех ног бросился бежать в сторону города, при этом он издал резкий, пронзительный свист.
В ответ на свист послышался топот коней, лязг и бряцание оружия. Это была кавалерийская атака пятидесяти конных солдат, направленных на несчастных изгнанников.
Полковник Саласар едва успел поднять свой пистолет, как уже был опрокинут мощной грудью коня, налетевшего на него во весь опор.
Пальмеро и Маркес успели выстрелить, но, в свою очередь, были опрокинуты и смяты лошадьми.
Сандоваль вонзил свой длинный кинжал в грудь одного коня, но тот, запрокидываясь назад, повалил его. Между тем кавалерист, высвободив ноги из стремян, вскочил и, выхватив свой нож, трижды вонзил его в грудь молодого человека, ставшего первой жертвой этой роковой ночи.
Саласар, Пальмеро и Маркес барахтались в дорожной пыли. Смятые конскими копытами, окровавленные и раздавленные, они почувствовали, что их схватили за волосы, в то же время холодная сталь лезвия ножа надавила на горло, а чей то резкий повелительный голос приказывал убийцам не щадить их, сопровождая приказ страшными проклятиями.
Несчастные сопротивлялись, сколько могли, защищая горло руками, но напрасно: неумолимый нож отыскал пальцы, добрался до горла. В потоках крови уносились их души в лучший мир — к Господу и Творцу своему, взывая о возмездии за это страшное дело.
Между тем убийцы, соскочив с коней, наклонились над изуродованными телами своих жертв, чтобы завладеть их драгоценностями и звонкими монетами. Не различая друг друга в этой кромешной тьме, несколько человек обступили одного, который отчаянно защищался, отбиваясь от них.
Человек этот был не кто иной, как дон Луис Бельграно, защищавший свою жизнь от четверых убийц. В тот момент, когда солдаты атаковали их и полковник Саласар упал, дон
Луис, шедший позади него, успел сделать головокружительный скачок футов на пятнадцать в сторону города. Благодаря этому ловкому маневру, он очутился на фланге вражеского отряда и избежал страшного натиска конницы. Таким образом отсрочив на несколько мгновений свою неминуемую гибель, он успел выхватить из ножен рапиру и, сбросив свой широкий плащ, обмотал им левую руку, превратив его в щит, не удалось избежать преследования конницы. Ляжка одного из солдат коснулась его плеча, солдат моментально повернул коня, а ближайший к нему товарищ сделал тоже и они оба разом, с саблями обрушились на молодого человека.
Последний не видел что происходило, но разгадал маневр врагов. Ловким скачком он кинулся между двух лошадей, защищая голову левой рукой, обмотанной плащом, тогда как правой поспешно вонзил свою рапиру в грудь всадника, который находился по правую сторону, после чего сам проворно подался в направлении города.
В этот момент к уцелевшему солдату подоспели еще трое других, и они, уже вчетвером напали на дона Луиса. Услышав топот лошадей, молодой человек снова проворно отскочил в сторону и еще раз избежал их натиска, нанеся смертельный удар в голову ближайшего коня.
Животное дрогнуло, замотало головой и взвилось на дыбы со страшным ржанием, затем повернуло в сторону и зашаталось. Солдат тотчас же понял, что лошадь под ним ранена насмерть и проворно соскочил на землю, его примеру последовали остальные товарищи.
За это время дон Луис успел сделать еще с десяток шагов в направлении к городу. У него даже мелькнула мысль искать спасения в бегстве, но он тотчас же сообразил, что этим только истощит столь необходимые ему в этой неравной борьбе силы если не сможет уйти от своих преследователей, которые в каждую минуту могут вскочить на коней и без труда нагнать его.
Как ни быстро мелькнуло в его голове это соображение, но он не успел еще окончательно формулировать свою мысль, как уже враги его снова накинулись на него. Трое из них были вооружены кавалерийскими саблями, а четвертый — большим ножом.
Спокойный, смелый и ловкий, дон Луис, не дрогнув, встретил нападение четырех убийц, искусно отражая их Удары.
Трое, которые были вооружены саблями, с остервенением нападали на него, стараясь наносить удары по голове. Дон Луис постепенно освободил вокруг себя пространство и продолжал отступать к городу, усиленно работая своей рапирой.
Ослепленные бешенством убийцы не хотели верить, что один человек может так мужественно и так упорно сопротивляться четверым. Они даже не заметили в пылу своего бешенства, что удалились от остальных своих товарищей более чем на двести шагов. Не подозревая о намерении дона Луиса, основной целью которого было удалиться со своими преследователями от группы и затеряться вместе с ними в непроницаемой мгле ночи.
Однако молодой человек начинал сознавать, что силы его слабеют, грудь дышит с трудом, рука устала наносить удары, противники его были не менее утомлены, чем он. Тем не менее они решили покончить с ним как можно скорее.
Но в тот момент, когда они приготовились дружно напасть на него, он успел сделать два резких выпада вправо и влево и отошел еще на несколько шагов в сторону города.
Несмотря на то, что солдат, вооруженный ножом, потерял кисть правой руки, а другой исходил кровью от страшной головной раны, тем не менее все четверо продолжали с безумной яростью нападать на молодого человека.
Изуродованный безрукий разбойник, обезумев от ярости и боли, изловчился и накинул на голову дону Луису свой громадный плащ. Не угадав намерения своего врага, молодой человек ловко поймал на острие своей рапиры. В это же мгновение ему хотели кинжалом ударить прямо в сердце.
Но плащ выполнил свое предназначение, обвив голову дона Луиса, он лишил его возможности слышать, что происходит вокруг него. Однако это ему не помешало действовать правильно. Сильным, ловким движением он откинулся назад и, проворно высвободив свою левую руку, стал наматывать на нее плащ, освобождая от него голову, в то же время не переставая действовать правой и быстро описывая вокруг себя огромные и быстрые круги своей длинной рапирой. Но в тот момент, когда он окончательно высвободил голову и мог наконец снова свободно вдыхать свежий ночной воздух, он вдруг почувствовал, что холодное острие сабли глубоко вонзилось в его левый бок, почти одновременно с этим другой сильный сабельный удар сделал ему широкую рану на правом плече.
— Подлецы! — воскликнул Луис. — Вам не удастся доставить мою голову вашему господину, пока вы не изрубите меня самого на куски.
И собрав остаток сил, он сперва ловко отразил удар своего неприятеля, затем нанес ему такой удар, что тот упал, пронзенный в грудь, а с ним упал и сам молодой герой, который вследствие своей слабости не мог удержаться на ногах, хотя и сохранил полное сознание и присутствие духа.
Тогда те двое солдат, которые еще оставались в живых, накинулись на него.
— Я еще жив! — крикнул им дон Луис звучным возбужденным голосом, в котором слышалось нечто вызывающее и вместе с тем грозное.
И этот неожиданный крик заставил содрогнуться от ужаса и страха сердца убийц.
Дон Луис попытался подняться на ноги, он оперся локтем правой руки на тело павшего врага и, схватив свою рапиру левой, продолжал неравный бой. Убийцы, несмотря на то что он был крайне слаб, не решались близко подойти к нему.
Наконец одному разбойнику удалось нанести несчастному сильный сабельный удар, так как у дона Луиса уже не хватило силы парировать этот удар. Страшная боль заставила его приподняться, но в тот же момент другой убийца схватил его за волосы и, ударив головой о землю, придавил ему грудь коленом.
— Ну, наконец-то, унитарий! Наконец-то ты попался нам в лапы! — со скрежетом зубом воскликнул негодяй и, обращаясь к своему товарищу, уцепившемуся за ноги раненого, добавил: — Дай мне твой нож — надо его прирезать!
Дон Луис все еще не хотел сдаваться и всячески старался вырваться из рук державших его разбойников, но все его усилия приводили только к тому, что, раскрывая все больше и больше его раны, увеличивали потерю крови и уносили последние силы.
Злобный, дьявольский смех подлого бандита раздался над ухом дона Луиса в то время, когда тот схватил нож и занес его над находившимся почти без сознания доном Луисом, которого он левой рукой держал за волосы, готовясь нанести Роковой удар…
В тот момент, когда нож убийцы уже готов был вонзиться в горло беззащитного молодого человека, сильный удар каким-то орудием уложил на месте убийцу, который, не успев даже вскрикнуть как куль повалился на того, кто должен был через секунду стать его жертвой.
— А теперь твой черед! — сказал спокойный голос, и поднятая с оружием рука занеслась над последним из убийц, который, как мы уже упоминали, держал ноги дона Луиса.
При этих словах бандит, как кошка, вскочил на ноги и, сделав большой прыжок в сторону, побежал со всех ног по направлению к реке.
Человек, ниспосланный сюда самим провидением, не стал его преследовать, а обратил все свое внимание на эту груду раненых, мертвых и умирающих, среди которых лежал и дон Луис, и стал вглядываться в черты этого молодого человека, наклонясь к его лицу.
— Боже! — воскликнул он с выражением несказанной тревоги. — Дон Луис! Неужели?!
И приподняв убитого, тело которого придавило своей тяжестью дона Луиса, он отбросил мертвеца в сторону и, став на колени, осторожно обхватил молодого человека, затем приподняв, положил его голову к себе на колено.
— Боже мой! — прошептал он. — Неужели они его убили… Нет, он еще жив! — в порыве неудержимой радости, воскликнул он немного погодя, ощутив на своем лице слабое дыхание раненого, и почти в то же время рука последнего ответила слабым пожатием. — Да, он жив и узнает меня! Хвала Всевышнему!
Тогда он, не задумываясь долее, огляделся кругом и, убедившись, что поблизости нет ни единой живой души, встал, бережно поднял раненого и, взвалив его себе на плечи, поспешно направился на ближайшую улицу, где находился дом сэра Уолтера Спринга. Он шел твердой уверенной поступью, обличавшей в нем человека, хорошо знакомого с этой местностью. Вдруг он немного замедлил шаг и затем остановился.
— Ах, — прошептал он, — волнение лишает меня сил — мне остается всего каких-нибудь пол квартала, а я чувствую, что не могу идти дальше, необходимо отдохнуть, мне даже трудно дышать.
Тело раненого скользнуло на землю, испачкав кровью одежду незнакомца.
—Луис, — сказал он, приблизив свои губы к самому уху раненого, — Луис, ведь это я, Мигель, твой друг, твой брат!
Раненый медленно повернул голову и приоткрыл глаза, обморок, вызванный потерей крови, начинал проходить под влиянием свежего ночного воздуха.
— Беги, Мигель!.. Спасайся… — были первые слова дона Луиса, произнесенные чуть слышным, слабым голосом.
Мигель наклонился над ним и нежно поцеловал его.
— Дорогой друг, речь не обо мне, а о тебе… Послушай, обхвати рукой мою шею и держись за нее как можно, крепче… Но, что это такое?! Разве ты дрался левой рукой, и теперь еще держишь ею шпагу! Бедный друг, видно, эти разбойники ранили тебя в правую руку! Боже ты мой! Как только я подумаю, что меня не было возле тебя, когда тебе приходилось одному отбиваться от этих мерзавцев…
Все это он говорил, стараясь добиться от друга какого-нибудь ответа, из которого он мог бы понять, что произошло и в тоже время боясь услышать роковую весть о какой-нибудь смертельной ране. Не получив, однако, никакого ответа, он снова поднял раненого на плечи, тот, очнувшись от своего бессознательного состояния, старался по мере сил помочь своему спасителю.
Движение и свежий ночной ветерок вернули дона Луиса в себя, и он с невыразимой нежностью и благодарностью сказал своему другу:
— Довольно, Мигель, я думаю, что с твоей помощью я сумею пройти сам несколько шагов.
— Нет, этого совсем не нужно, — возразил дон Мигель, осторожно спуская его на землю, — мы уже добрались до того места, куда я хотел принести тебя.
Дон Луис минуту простоял на ногах, но раненный в бедро до самой кости, он в таком положении испытывал ужасные мучения, боль в бедре невольно заставила его опуститься на колени.
— А я-то воображал, что ты не сумеешь устоять на ногах, — сказал дон Мигель с наигранной радостью, между тем как сердце его сжималось от тревоги и опасения, что раны его друга слишком серьезны, быть может, даже смертельны. — на чем тебя можно переправить в другое место, временно оставить тебя в полной безопасности, пока я поищу, где ты найдешь и необходимый уход, и надежное убежище.
Говоря это, дон Мигель поднял своего друга на руки и с трудом стал спускаться на дно глубокой канавы, или траншеи, которую несколько дней тому назад стали рыть неподалеку от дома британского посла сэра Уолтера Спринга. Дон Мигель бережно усадил своего друга на дне траншеи и, прислонив его к ее стене, заботливо стал расспрашивать его, куда он ранен.
— Я… не помню… не знаю… — слабо отвечал тот и, завладев рукой своего друга, с великим усилием дотронулся ею до правого плеча и до бедра левой ноги, — не знаю… но только вот здесь и здесь я чувствую ужаснейшую боль.
— Ну, если только у тебя нет других ран, кроме этих, то это пустяки, — сказал дон Мигель, обнадеженный этими словами, и радостно обнял своего друга.
Но при этом немного порывистом и, следовательно, неосторожном прикосновении раненый вдруг громко вскрикнул от боли.
— Боже! Что ?! — испугался дон Мигель.
— Я… кажется… да, я действительно ранен… вот сюда… в левый бок… но бедро… бедро… причиняет мне… страшные страдания…
— Постой, — сказал дон Мигель и, достав из кармана платок, крепко перевязал им раненую ногу. — Вот так, все-таки это приостановит хотя бы немного кровотечение, — продолжал он. — Ну, а теперь посмотрим, что с твоим боком… подожди, вот мой шарф, мы его тоже употребим в дело.
С этими словами он туго перевязал шарфом огромную рану, делая все это как бы шутя, между тем как сам вовсе не был спокоен в душе с той самой минуты, как увидел последнюю рану своего товарища, сильно опасаясь, не затронуты ли какие-нибудь жизненно важные органы.
В эту тревожную минуту до слуха молодых людей донеслись веселые звуки рояля.
Сэр Уолтер Спринг давал в эту ночь большой вечер своим друзьям.
— А-а, — заметил дон Мигель, оканчивая перевязку, — его английское превосходительство изволит забавляться.
Тогда как у его порога убивают честных граждан этой страны, — прошептал дон Луис.
— Эге, друг мой, да он именно по этому-то случаю и ликует, для того чтобы быть достойным представителем своей державной повелительницы: этот благородный англичанин обязан следовать во всем примеру этой дамы, которая танцует и поет над убитыми подобно готтентотским вдовам [готтентоты — древнейшие обитатели Южной Африки], но только с той разницей, что последние проявляют таким образом свою скорбь и горе, а она — свою радость и веселье.
Дон Луис слабо улыбнулся этому замечанию друга и собирался добавить пару слов, как вдруг дон Мигель поспешно зажал ему рукой рот.
— Я слышу какой-то шум, — шепнул он ему в самое ухо, ощупью отыскивая шпагу.
На самом деле, топот двух лошадей постепенно приближался к тому месту, где притаились наши друзья. Минуту спустя можно было без труда различить голоса двух человек, дружелюбно разговаривавших между собой.
— Послушай, приятель, высечем огоньку, зажжем сигару и при свете ее огня сосчитаем добычу, — я не имею ни малейшей охоты идти на набережную и предпочитаю вернуться прямо домой.
— Так давай спешимся! — отозвался другой.
Оба соскочили с коней, послышалось бряцание стальных ножен о землю. Затем, взяв под уздцы своих лошадей, они уселись шагах в четырех от того места, где спрятались дон Луис и его верный друг.
Один из двух солдат достал свое огниво, высек огонь и раскурил огромную сигару.
— Ну, а теперь подавай мне бумаги, одну за другой, мы станем их рассматривать вместе.
Другой солдат снял свою шляпу и достал из нее пачку банковых облигаций, одну из них он передал товарищу, который, сильно затянувшись, осветил ее огнем своей сигары.
— Сто! — произнес тот из них, который держал в руках пачку.
— Сто! — повторил за ним его товарищ, выпуская густое облако дыма.
То же самое проделали они тридцать раз подряд, иначе говоря, над каждой пачкой билетов. Всю сумму в три тысячи пиастров, или пятнадцать тысяч франков, они поделили поровну, по полторы тысячи пиастров на брата и еще остались недовольны.
— Я полагал, что здесь больше, — сказал один из них, — вот если бы нам удалось прирезать того, было бы другое дело: у него кошелек был туго набит золотом.
— Куда это направлялись эти унитарии? Наверно, в армию Лаваля?
— Эх, черт возьми, да куда же иначе! Жаль только, что не все они бегут туда со своими деньгами, а то бы у нас бывали часто такие доходные ночки!
— А что, если Лаваль когда-нибудь вернется и нас ему выдадут?!
— Ба-а!.. Мы ведь действуем не по своей воле, а по приказанию высшего начальства и властей, после, когда увидим, что дело плохо, можно будет притихнуть и отдохнуть, ну, а пока я рад голову сложить за Ресторадора, потому то я и считаюсь доверенным лицом.
— Как же! Полагайся на это, стоит нам только когда-нибудь убить хоть одним меньше, чем нам назначено, и ты увидишь, что будет и с тобой, и со мной.
— Да что, вот командир послал нас двоих в эту сторону, а Кабрито — в обратном направлении, Сальмона и четверых других товарищей — на улицы, ну что же, завтра мы скажем, что проискали его всю ночь и не могли найти, и ты увидишь, что нам за это не будет никакого взыскания.
— А уж как перетрусил Пикадо, когда явился донести об этом командиру: он уверял его, будто на помощь унитарию явились четверо, но командир, как видно, не поверил ему, ведь он же знает, что Пикадо трус.
— Да, но зато другие-то были не трусы, и один человек не мог их всех убить.
— Как бы то ни было, но я его искать не стану.
— Искать, кого? Этого унитария? Хм, я еду на набережную, — и он спокойно стал садиться на коня, тогда как товарищ его остался сидеть на месте.
— Ладно, убирайся, а я вот докурю сигару да и домой, а завтра раненько поутру зайду за тобой, чтобы нам вместе вернуться в казармы.
Ну, так до завтра! — и, повернув лошадь, солдат, не куривший сигары, крупной рысью тронулся в путь.
Выждав несколько минут, оставшийся вытащил из кармана какой-то предмет и, приблизив его к огню своей сигары, стал со вниманием разглядывать его со всех сторон.
— Хм, да это золотые часы! — прошептал он. — И никто не видал, как я их взял — теми деньгами, что я за них выручу, мне ни с кем не придется делиться, — продолжал он, — хм, да они идут! В том лишь беда, что я смотреть-то по ним не умею. Эта унитарская штучка нам ни к чему, я и так знаю, что теперь полночь и…
— И это твой последний час, мерзавец! — воскликнул над самым его ухом дон Мигель сильно ударил по голове бандита, который тут же пал замертво, не издав ни звука. То был такой же удар, как тот, которым он уложил солдата, приставившего нож к горлу дона Луиса. Этот удар был нанесен каким-то малого размера оружием, не издающим никакого звука и почти незаметным в руках.
Ползком выбравшись из траншеи, дон Мигель осторожно подкрался к разбойнику и неожиданно нанес ему смертельный удар. Когда тот упал, он высвободил из руки убитого поводья и, взяв лошадь под уздцы, подвел ее к траншее, не выпуская из рук поводьев, он спустился и в порыве радости стал обнимать и целовать своего друга.
— Не падай духом! Не теряй надежды! Теперь ты спасен: провидение послало нам лошадь, то есть именно то, чего нам с тобой в данный момент недоставало.
— Я как будто чувствую себя немного бодрее, только ты подмоги мне, я не могу держаться на ногах.
— Нет, нет, этого вовсе не надо! — возразил дон Мигель, подняв своего друга на руки и вытащив его из траншеи. Здесь ему удалось, хотя и с большим трудом, посадить раненого на лошадь, которая тревожно озиралась, и не хотела стоять на месте. Подняв рапиру дона Луиса, дон Мигель одним прыжком вскочил на круп коня и, обхватив товарища, взялся за поводья и тронулся в путь.
— Мигель, ко мне нельзя, дом заперт, мой слуга не ночует сегодня дома.
— Caramba! [Черт побери! — исп.] Мне это даже и в голову не приходило, да я и не хочу везти тебя туда: это было бы непростительной глупостью.
— Но, в таком случае, куда же мы поедем?
— То мое дело! Не расспрашивай меня покуда ни о чем и говори, как можно меньше, тебе разговаривать вредно.
Дон Мигель почувствовал, что голова дона Луиса тихонько качнулась и опустилась на плечо. Он бережно прислонил ее к своей груди — раненый снова потерял сознание, но, к счастью, он на этот раз не надолго.
Лошадь шла шагом: дон Мигель опасался, что сильное сотрясение может повредить больному.
Миновав множество узких глухих пустынных улиц, они додрались до окраины города и стали спускаться в совершенно безлюдную и заброшенную местность Марко, куда и днем никто не решался ступить, так как это был глубокий овраг, весьма опасный, особенно в такую пору, когда земля сырая.
Дурная слава и существенные неудобства этой местности и побудили дона Мигеля избрать именно ее, потому что здесь ему нечего было опасаться нежелательных встреч. К тому же здесь ему были хорошо знакомы все тропинки, и они спустились с обрыва без всяких неприятных приключений. Проехав еще несколько улиц, они добрались наконец до улицы Барракас, не встретив на своем пути ни одной живой души.
— Ну, теперь ты спасен! — обратился дон Мигель к своему другу. — Еще немного и мы будем там, где ты найдешь самый заботливый уход и вполне надежное убежище.
— Где же это? — слабым, чуть слышным голосом осведомился дон Луис.
— Здесь! — отвечал дон Мигель.
И с этими словами он придержал лошадь, остановив ее перед красивым домиком, окна которого были занавешены белоснежными тюлевыми занавесками и защищены снаружи зелеными жалюзи, сквозь которые прокрадывались узкие полоски света.
Подъехав к самому окну, дон Мигель просунул руку в щель жалюзи и трижды стукнул в стекло.
В ответ на это женский голос с тревогой спросил:
— Кто там?
— Да это я, Эрмоса, я, твой Мигель.
Окно растворилось, маленькая белая ручка подняла жалюзи, и стройная фигура молодой женщины в черном высунулась в окно настолько, что ее рука коснулась чугунных перил балкончика.
При виде двух всадников на одном коне она быстро откинулась назад в испуге и недоумении.
— Разве ты не узнаешь меня, Эрмоса? — продолжал дон Мигель. — Послушай, поди и отвори сейчас же входную дверь, сделай это сама и не буди никого из прислуги — пойми, от этого зависит жизнь моего друга.
— Ах, Боже мой! — воскликнула молодая женщина, затворяя окно, и поспешно кинулась к дверям зала, а оттуда и к входным дверям, которые она порывисто отворила, не размышляя о том, следует ли ей остерегаться чего-нибудь или нет.
— Входи же! — обратилась она к дону Мигелю тем особым голосом, какой бывает у женщин только в такие моменты, когда они вдруг решаются на какой-нибудь смелый поступок под влиянием чувства, а не в силу рассудительности или расчета.
— Нет, подожди, — отвечал дон Мигель, уже успевший соскочить с коня вместе с доном Луисом, которого он поддерживал под руки, не выпуская в то же время поводья лошади.
— Замени меня здесь на одну минуту, Эрмоса, — сказал он, — поддержи этого молодого человека, он не может сам держаться на ногах.
Эрмоса, не раздумывая, обняла одной рукой стан молодого человека, который стоял прислонившись к косяку двери.
— Благодарю, сеньорита, благодарю, — прошептал дон Луис слабым растроганным голосом.
— Вы ранены? — участливо спросила молодая женщина.
— Да… немного…
— Ах, Боже мой! — воскликнула она, чувствуя, что у нее все руки в крови.
Покуда эти двое обменивались только что приведенными словами, дон Мигель вывел лошадь на средину улицы, повернул ее в сторону города и, предварительно привязав повод к седлу, ударил ее плашмя рапирой дона Луиса по крупу, после чего лошадь, не дожидаясь следующего удара, помчалась как стрела из лука в указанном ей направлении.
— Ну, а теперь, — сказал дон Мигель, — пойдемте в дом. И, подняв на руки дона Луиса, он внес его в дом и, плотно
затворив за собой двери, ведущие на улицу, внес раненого в гостиную и осторожно уложил на софу: этот мужественный и волевой человек, несмотря на самые отчаянные усилия не мог стоять на ногах без посторонней помощи даже одной минуты.
Пока дон Мигель укладывал своего друга на софу, донья Эрмоса пробежала в маленький кабинет, смежный с гостиной, взяла с черного мраморного столика алебастровую лампу, при свете которой она читала ‘Contemplationes’ Виктора Гюго [‘Созерцания’ — поэтический сборник В. Гюго], когда дон Мигель постучал в ее окно, и, вернувшись в гостиную, поставила эту лампу на этажерку, полную книг и цветов.
От волнения и испуга донья Эрмоса была чрезвычайно бледна, но, несмотря на эту бледность и на то, что светло-каштановые локоны ее роскошных волос были в беспорядке, дон Луис не мог не заметить, что ей не более двадцати лет, что у нее прекрасные черты и чудные глаза, кроткие нежные и голубые, а выражение этого милого лица самое привлекательное и чарующее. Казалось, ее черный наряд нарочно был выбран ею для того, чтобы подчеркнуть белизну рук и лица. Однако, при взгляде на строгий покрой ее платья, сразу можно было понять, что то был траурный наряд.
Когда донья Эрмоса поставила лампу на этажерку, дон Мигель, подойдя к ней, ласково взял ее руку и, нежно сжимая в своих, сказал:
— Дорогая Эрмоса, ты, конечно, помнишь, что я часто и много говорил тебе об одном молодом человеке, с которым я связан самой тесной дружбой, этот мой задушевный друг, дон Луис, вот он — перед тобой, он ранен, — но раны его, так сказать, официальные — это дело рук Росаса. Необходимо спасти моего друга, спрятать его от посторонних глаз и излечить от ран — все это я возлагаю на тебя, дорогая Эрмоса.
— Но что я могу сделать, Мигель? — спросила она с нескрываемым волнением, обращая свой ласковый тревожный взор в сторону дона Луиса, неподвижно лежавшего на софе. Его мертвенно-бледное лицо резко выделялось, благодаря густым черным кудрям его волос, а чрезмерно расширенные зрачки горели, точно горячие угли, придавая его красивому лицу какое-то особенное, вовсе не свойственное ему выражение.
— Что ты можешь сделать, Эрмоса, — продолжал дон Мигель, — ты прежде всего скажи мне, сомневаешься ли ты в том, что я всегда любил тебя как родную сестру, хотя ты мне только двоюродная, — скажи, сомневаешься ты в этом?
— Нет, Мигель!
— Прекрасно! В таком случае, ты во всем будешь послушна мне в эту ночь, дорогая моя, — продолжал он, целуя ее в лоб, — а завтра ты снова станешь полновластной хозяйкой в своем доме, а также в моей душе.
— Располагай же мной, приказывай, я во всем готова беспрекословно повиноваться тебе! — горячо и с готовностью воскликнула молодая женщина.
— Первое, что я тебе приказываю, это то, чтобы ты, не будя никого из прислуги, сейчас же принесла сюда стакан хорошего вина с сахаром.
Не дав ему докончить последнее слово, донья Эрмоса выбежала из комнаты.
Тогда дон Мигель подошел к своему другу, который успел уже немного отдохнуть, дыхание его становилось менее затруднительным, он даже улыбнулся.
— Эта молодая женщина — моя двоюродная сестра, — сказал он, красавица вдова, о которой я столько говорил тебе со дня ее возвращения из Тукумана четыре месяца тому назад. С тех пор она живет одна в этом доме, — и, я думаю, что если ее гостеприимство не удовлетворит твоих желаний, то уж во всяком случае глаза твои останутся довольны ею.
— Дон Луис слабо улыбнулся, но затем черты его вновь приняли свое обычное грустное и строгое выражение.
— Мы поступаем дурно, — с трудом выговорил он, — мы с тобой подвергаем опасности эту молодую женщину.
— Опасности?!
— Да, полиция Росаса не имеет недостатка в соглядатаях всякого рода среди слуг и господ, среди мужчин и женщин, и все ищут своего личного спасения в доносе и клевете, поэтому, может быть, завтра же Росасу будет известно мое убежище, а тогда участь этой молодой женщины будет такой же как и моя.
— Ну, это мы еще увидим, — возразил дон Мигель, — я чувствую себя в своей стихии, когда окружен опасностями и затруднениями всякого рода, и если бы ты вместо того, чтобы писать, лично предупредил меня о своем намерении бежать
из нашего отечества, то я готов поручиться тебе, что в данную минуту у тебя не было бы ни одной царапины.
— Но как же ты узнал о моем намерении?
— Об этом когда-нибудь после, — улыбаясь ответил дон Мигель, заметив, что донья Эрмоса уже входила в комнату с фарфоровым подносом в руках, на подносе стоял большой хрустальный кубок с подслащенным бордо.
— Дорогая Эрмоса! — воскликнул весело дон Мигель. — Если бы боги Греции видели вас в сейчас, то, наверное, дали бы отставку Гебе [Геба — богиня цветущей юности, подносила на пирах богов Олимпа нектар и амброзию] и передали вам ее обязанности. Выпей, Луис, немного вина — это подкрепит тебя и до прихода врача хоть отчасти восстановит твои силы.
Пока дон Мигель, поддерживая голову друга, поил его подслащенным вином, донья Эрмоса впервые могла внимательно рассмотреть черты молодого человека, которому бледность и кроткий страдальческий вид придавали нечто необычайно симпатичное и трогательное и в то же время мужественное и благородное. Друзья выглядели отнюдь не привлекательно, так как оба были с головы до ног в крови грязи.
— Ну, а теперь, дорогая Эрмоса, — обратился к ней дон Мигель, возвращая ей почти пустой бокал, — скажи мне, старый Хосе здесь?
— Да.
— Так разбуди его и прикажи ему прийти сюда, да скажи мне, где здесь у тебя найти бумагу и письменные принадлежности?
— Вон в том кабинетике, — ответила она, указывая на смежную комнатку, и побежала будить старого Хосе.
Дон Мигель прошел в маленький кабинет, затем в другую комнатку, которая была спальней доньи Эрмосы, и наконец в прелестный маленький уголок, служивший ей ванной.
— Vive Dios! [Слава Богу! — исп.] — воскликнул он, разглядывая себя в зеркале, пока умывал руки. — Если бы Аврора увидела меня в таком виде, она подумала бы, право, что я сбежал из ада, с ее способностью убегать от меня, когда мне вздумается сорвать у нее поцелуй, она, пожалуй, способна была бы бежать в самую пампу. А! Вот это прекрасно, — продолжат он, вытирая руки о тонкое дорогое полотенце, — бутылка, недопитая Луисом, стоит здесь, и я с охотой хлебну из нее за то, чтобы Росаса черти побрали, чтобы Луис поскорее оправился от своих ран и чтобы Аврора завтра согласилась сделать то, о чем я ее попрошу,. — с этими словами он выкинул в умывальный таз душистые роскошные цветы из дорогого хрустального кубка, стоявшего тут же на туалетном столике и, наполнив вином, выпил один за другим несколько кубков.
Затем, вернувшись в кабинет, смежный с гостиной, и присев к бюро, он начал писать. Лицо его приняло несвойственное ему выражение сосредоточенности и серьезности. Он написал два письма, вложил их в конверты, запечатал, надписал адреса и вернулся в гостиную, где дон Луис обменивался с доньей Эрмосой несколькими словами о состоянии его ран.
Почти одновременно с доном Мигелем в гостиную вошел почтенного вида человек лет шестидесяти, высокого роста и крепкого сложения, несмотря на то, что его волосы и борода были уже совершенно седы. Он вошел, держа шляпу в руке, с почтительным видом, который затем сменился удивлением и недоумением при виде двух мужчин в гостиной доньи Эрмосы, один из которых измученный, бледный и окровавленный лежал на софе.
— Я полагаю, Хосе, что вас вид крови испугать не может, — сказал дон Мигель, — человек, которого вы видите перед собой — мой друг, он тяжело ранен бандитами. Подойдите поближе, мой добрый Хосе, и послушайте, что я вам хочу сказать. Четырнадцать лет вы прослужили под начальством моего дяди, полковника Сайенса, отца доньи Эрмосы, не так ли? Затем, после смерти дяди вы, кажется, находились под командой генералов Бельграно, Сан-Мартина и Боливара [Хосе де Сан-Мартин (1778—1850), Симон Боливар (1783—1830) — руководители борьбы за независимость испанских колоний в Южной Америке], кого из них вы больше всего любили и уважали, Хосе?
— Генерала Бельграно! — не задумываясь, ответил старый служака.
— Так вот родной племянник вашего бывшего вождя и командира, генерала Бельграно, теперь нуждается в ваших услугах, Хосе.
— Я могу лишь располагать своей жизнью, сеньор, и она всецело принадлежит детям и племянникам любимых мною генерала Бельграно и полковника Сайенса.
— Я в этом был уверен, мой добрый Хосе, но мы нуждаемся не только в вашей беззаветной храбрости и самоотверженности, но и в вашей осторожности и осмотрительности, а главным образом в вашей скромности и даже скрытности.
— Слушаюсь, сеньор.
— Мне нет надобности говорить вам еще что-нибудь, потому что я знаю, что вы человек с добрым сердцем, преданный, честный и прямой и притом истинный патриот.
— Да, сеньор, я старый и горячий патриот! — с гордостью отозвался старик.
— Прекрасно, — сказал дон Мигель, — теперь идите и, не будя никого из прислуги, оседлайте одну из упряжных лошадей доньи Эрмосы, вооружитесь получше и вернитесь сюда, подведя лошадь к крыльцу. Делайте все это по возможности без шума.
Отвесив почтительный поклон, старый служака повернулся на каблуках и поспешно вышел из комнаты, а минут пять спустя послышался стук конских копыт о мостовую под окнами и у крыльца.
Спустя еще минуту дверь дома легонько скрипнула и на пороге появился старый солдат, укутанный в свое пончо.
— А, Хосе!.. Вы знаете, где живет доктор Парсеваль?
— Да, знаю, сеньор, за Сан-Хуаном.
— Отлично, так поезжайте к нему, стучитесь до тех пор, пока вам не отворят, и затем передайте вот это письмо и скажите, что пока сеньор Парсеваль будет собираться, вам надо съездить еще в одно место и что затем вы вернетесь на ним. После этого вы отправитесь ко мне на квартиру и отдадите моему слуге другое письмо.
— Слушаюсь, сеньор.
— Вы постараетесь исполнить все это как можно скорее, Хосе.
— Слушаюсь, сеньор.
— Теперь еще одно, так как в пути с вами может всякое случиться, помните, что мое письмо к доктору Парсевалю вы должны сохранить ценой жизни, чтобы оно никоим образом не попало в чужие руки, поняли вы меня? Ну, а теперь ступайте, и поезжайте с Богом. Сейчас без четверти час — к половине второго ночи вы можете успеть вернуться сюда вместе с доктором Парсевалем.
Старый Хосе почтительно поклонился и, повернувшись на каблуках, вышел, а затем в ночной тишине уединенной улицы Ларга послышался бешенный галоп лошади.
Попросив донью Эрмосу удалиться в смежную комнату, дон Мигель подошел к своему товарищу и стал уговаривать его не шевелиться и спокойно лежать до приезда врача.
— Надеюсь, — продолжал он, — ты одобряешь мой выбор: нет человека более надежного и преданного нам, чем доктор Парсеваль.
— Да, но опять же ты впутываешь в неприятную историю бедного доктора. Ах, милый Мигель, если бы ты знал, как мне тяжело от мысли, что я невольно могу стать причиной гибели красоты и таланта, право же моя жизнь стоит слишком мало, чтобы ради нее ты рисковал спокойствием и благополучием такой женщины, как твоя кузина и такого человека, как доктор Парсеваль.
— Сегодня ты божественен, мой дорогой Луис, и несмотря на то что в эту ночь кровь из тебя лилась ручьем, твои вечные размышления и сомнения остались при тебе. Во-первых, говорю я тебе, ни доктор, ни моя кузина себя нисколько не скомпрометируют в этом деле, а во-вторых, если бы даже это и случилось, то и тогда что тут такого? В наше время, когда все наше общество разделилось на две половины — на убийц и на жертв, всякий из нас, кто только не хочет быть убийцей, неизбежно должен согласиться быть жертвой.
— Да, но ведь Парсеваль еще не заподозрен и, вызывая его сюда ко мне, ты можешь навести на него подозрение.
— Ах, Луис, ты болен, дорогой мой, и голова твоя плохо работает, дружище. Каждый из нас, — людей нашего поколения и закваски — каждый, обучавшийся в университете Буэнос-Айреса, все мы живая улика против доктора Парсеваля, потому что он со своей кафедры вдохнул в нас все те патриотические чувства, которыми горят теперь наши сердца. Он вложил в нас те мысли и воззрения, которые теперь воодушевляют нас. Все мы, все — не что иное, как воплощение его идей и его духа, и сегодня ты, истекающий кровью рискующий бежать из своей дорогой отчизны, чтобы не выносить жестокой тирании Росаса, ты тоже, дорогой Луис, воплощение идей нашего профессора философии и… Ба-а! Какими я, однако, пустяками занимаюсь! Болтаю тут с тобой всякие глупости, — воскликнул дон Мигель, заметив две слезы, медленно катившиеся по мертвенно-бледному лицу его друга, — ба, ба, ба… ни слова более об этом, дорогой мой, предоставь мне поступать, как я хочу, и если черт уж должен нас побрать, то пусть он тащит всех нас вместе, право, Луис, нам в аду будет ничуть не хуже, чем теперь в Буэнос-Айресе. А теперь отдохни немного, я пойду скажу парочку слов Эрмосе.
С этими словами он поспешно направился в маленький кабинет, усиленно моргая глазами, чтобы скрыть слезу, набежавшую при виде слез на бледном лице своего друга.
Впоследствии мы позаботимся поближе познакомить читателя с этим молодым человеком, столь высокой души и столь чувствительного сердца, а покуда мы будем продолжать рассказ.
— Мигель, — сказала молодая женщина, входившая в кабинет к дону Мигелю, — я совершенно не знаю, что мне делать: и ты, и твой товарищ — вы все в крови и вам необходимо переменить одежду, а у меня есть только женское платье — что же нам делать?
— Через каких-нибудь четверть часа у нас будет все необходимое, поэтому ты этим не огорчайся, а вот поговорим и подумаем лучше о более важном.
И, поместившись рядом с своей кузиной на маленьком диванчике, он бережно взял ее за руку и сказал:
— Скажи, пожалуйста, Эрмоса, к кому из своих слуг ты питаешь самое неограниченное доверие?
— К Марии Усто, которую я привезла с собой из Тукумана, и к маленькой Лизе.
— Какие у тебя еще слуги?
— Кучер, повар и два старых негра, которые смотрят за домом.
— Хорошо, в таком случае следует завтра же отпустить и рассчитать их всех с раннего утра.