Маркиза Рамбулье, Иванов Лев Львович, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Лев Львович Иванов
Замечательные женщины
с древнейших времен до наших дней
Критико-биографические очерки

III. Реформация
14. Маркиза Рамбулье

Личность маркизы Рамбулье, имя которой и до сих пор занимает видное место во французской литературе, хотя в течение всей своей жизни она ничего особенного не написала, едва выступает из яркого блеска феерической атмосферы, созданной ею вокруг себя. Оставаясь в тени, она озаряет других и, как главный двигатель сложной машины, скрытый внутри, заставляет стройно и правильно вертеться бесчисленные колеса. Воскресить во Франции политические салоны по примеру ‘прекрасной милезианки Астазии’, куда стекались выдающиеся умы эпохи, содействовавшие смягчению нравов, сближению представителей враждебных между собой партий, придворных с литераторами и учеными, развитию вкуса к изящной словесности и очищению языка от варваризмов, маркиза Рамбулье подняла значение женщины в обществе, которым, однако, последняя, к сожалению, не захотела воспользоваться, легкомысленно предпочтя сокровища сердца сокровищам ума.

Екатерина, впоследствии маркиза Рамбулье, родившаяся в Риме в 1588 году, была дочерью Жана де Вивоннь, маркиза Пизани, французского посла, и его супруги Юлии, урожденной Савелли, из знатной итальянской фамилии, давшей святейшему престолу двух пап: Гонория III и Гонория IV. Руководимая матерью, одною из самых выдающихся женщин своего времени, Екатерина с детства получила превосходное образование и рано заинтересовалась литературой, в особенности классической, которую изучала в подлинниках. Живя в стране, где расцвели науки и искусства, и привыкнув к утонченному обращению римского дворянства, молодая девушка, почти ребенок, 12 лет вышедшая замуж за маркиза Рамбулье, одного из министров Генриха IV, по приезде в Париж глубоко поразилась, найдя высшее французское общество грубым и неразвитым, отличавшимся от необразованных мещан и черни только богатством одежды.

Действительно, многолетние религиозные войны наложили на французское дворянство такой сильный отпечаток грубости и бесцеремонности, чтобы не сказать хуже, с которым позднее не мог справиться даже всесильный кардинал Ришелье, тщетно боровшийся с ним, стараясь облагородить хотя бы людей, близко стоявших к престолу. В течение всего царствования ‘Беарнца’ Лувр представлял собою довольно печальное зрелище. Мрачный дворец самой неизящной архитектуры, с облупившейся штукатуркой, выглядевший скорее тюрьмою, чем дворцом, являлся одним из очень оживленных, шумных и крайне нечистоплотных мест. В покои ‘доброго короля’ Генриха входили все желающие, как на мельницу, держа себя в жилище монарха ничуть не лучше, чем в конюшне. С утра до вечера там стояли невообразимый шум и суета. Куртизаны, дельцы, солдаты, провинциалы, поставщики, прислуга, дамы и девицы всех рангов и положений гремели каблуками, спускаясь и поднимаясь по лестницам, плюя и сморкаясь прямо на пол. Балконы, коридоры, ниши, лестницы служили всем входящим и выходящим очень удобными местами для отправления естественных надобностей, превращавших Лувр в заразный очаг всевозможных болезней, весьма опасный при эпидемиях. Нравы и разговоры вполне соответствовали обстановке и были так же грязны и отвратительны. Циничные ругательства без стеснения слетали с языка придворных обоих полов, духовенство выражалось не лучше извозчиков, прославленная утонченность разговора аристократии едва ли существовала на самом деле, грубые и пошлые куплеты распевались повсюду, а до чего доходила бесцеремонность фарсов, разыгрываемых в присутствии женщин и (духовных лиц, так это теперь трудно себе и вообразить! Слабый пол ни в чем не отставал от сильного и вел себя ничуть не лучше. Мужчины и женщины жили одинаковой жизнью, посещали одни и те же места, развлекались однородными удовольствиями, встречаясь друг с другом на спектаклях, балах, прогулках, охотах и даже в лагерях. Говоря о неприличных фактах или предметах, никто не находил нужным прибегать к переносным выражениям, дамы в переписке с девушками доходили до самой отвратительной откровенности. Чтобы уж вполне сравняться с мужчинами, некоторые особы прекрасного пола храбро дрались на дуэлях, сражались на войне и ездили верхом по-кавалерийски. Все эти ‘амазонки’, несмотря на свои военные победы, в то же время одерживали и массу побед на более присущем им поприще: Венера и Марс одинаково благоволили им. Очень понятно, мужчины относились к подобным мужественным женщинам вполне по-товарищески, что при тогдашних нравах не считалось оскорбительным. Чему же удивляться, что женщины, потерявшие все свое обаяние, прибегали к самому постыдному разврату, чтобы только заинтересовать собою кавалеров, не отличавшихся особой взыскательностью. Настоящих женщин, красивых, изящных, грациозных, не старавшихся походить на мужчин, встречалось сравнительно немного, и, конечно, они ценились на вес золота, будучи доступны, как, например, Габриэль д’Эстрэ, только богатым аристократам. В конце концов эти честолюбивые создания, жившие больше воображением, пожелали принять деятельное участие и в политике, против чего, однако, сурово восстал кардинал Ришелье, жаловавшийся Людовику XIII на сильное, но весьма нежелательное влияние женщин на дела государства.

Таково было положение вещей, когда юная маркиза Рамбулье приехала в Париж. Посещение грязного Лувра и отвращение к слишком солдатским и гасконским нравам двора Генриха IV так неприятно подействовали на нее, что уже в 1608 году она под всевозможными благовидными предлогами перестала появляться при дворе на приемах и вечерах, прослыв тотчас же ‘жеманницей’ за то, что не позволяла в своем присутствии называть вещи собственными именами. На первых порах это только рассмешило всех. — Ее жеманство переходит всякие границы!.. — уверяли менее брезгливые современники маркизы.

Но насмешки, исходившие из Лувра, мало беспокоили ее: она стояла выше их. Вовсе не предполагая вести вдали от двора монашеский образ жизни, маркиза стала в назначенные дни приглашать к себе, чтобы поболтать и повеселиться, избранное общество, постоянно одно и то же, положив таким образом начало ‘жур-фиксам’, сразу же вошедшим в моду. Политики, ученые, литераторы, поэты охотно посещали гостеприимный дом, где все было иначе, чем в других, и где проводили время в приятных беседах с хозяйкой и хорошенькими дамочками, отличавшимися не столько красотой, сколько умом и остроумием. Но полуразрушенный отель, помещавшийся на улице Сен-Тома, между Тюльери и Лувром, принадлежавший отцу маркизы, не отвечал ее желаниям. Он был тесен для такого огромного общества, которое, увеличиваясь год от году, посещало маркизу, и неудобен в смысле расположения помещений. Тогда Екатерина задумала перестроить его по собственному вкусу. К сожалению, ни один архитектор не брался за исполнение ее плана, казавшегося по тому времени фантастичным. В конце концов, маркиза сама взялась за трудную работу, но дело не спорилось, то та, то другая деталь нарушали общую гармонию задуманного проекта. На всех вечерах только и было разговоров что о перестройке отеля. Но вот однажды дело наладилось.

— Скорее, скорее бумаги, — вскричала маркиза, — я нашла то, что искала!

И она тотчас же набросала план. Расположение комнат, придуманное ею, оказалось настолько удачным, что повлияло на всю современную архитектуру, и подражания отелю Рамбулье, ставшему впоследствии знаменитым, распространились не только на Париж, но и на всю Францию. Боковая лестница, ведущая в длинную анфиладу комнат, из которых каждая имела отдельный выход в коридор, высокие потолки, широкие двери и окна, помещенные на одинаковом расстоянии одно от другого, произвели целую революцию в строительном искусстве, приобретя немедленно права гражданства. При постройке королевой-матерью, Мариею Медичи, вдовой Генриха IV, Люксембургского дворца придворным архитекторам было приказано при составлении проектов руководствоваться планами отеля Рамбулье. Не придерживаясь традиций, молодая маркиза первая решилась выкрасить комнаты не красной или коричневой красками, как делалось обыкновенно, а стала употреблять для этой цели всевозможные цвета. Салон, в котором собиралось общество маркизы, и до сих пор остался известным под именем ‘голубой комнаты’, повлиявшей на расцвет французской литературы. Вновь отстроенный отель Рамбулье открыл свои гостеприимные двери в 1615 году, в царствование Людовика XIII.

‘Жур-фиксы’, придуманные маркизою семь лет назад, послужили как бы фундаментом ‘голубой комнаты’. Дух собиравшегося там общества вначале носил политический и нравственный характер. Маркиз Рамбулье, друг герцога д’Эпернона, был ярым противником герцога Сюлли, тогда пользовавшегося особым расположением Генриха IV, целомудренная и благородная маркиза не могла без отвращения смотреть на ужасные нравы, царившие при дворе. Политические убеждения одного и нравственная строгость другой заставили супругов, так сказать, ‘отойти от зла и сотворить благо’, иными словами, прервать всякие сношения с Лувром и создать из своего отеля умеренный центр, незаметно вступивший в борьбу с варварством языка и оргиями двора, противопоставить им чистоту разговоров и нравов. Внешние обстоятельства немало способствовали развитию популярности ‘голубой комнаты’, по словам Бэля, ‘настоящей палате чести’. Строгая экономия, чтобы не сказать скаредность ‘доброго короля’ Генриха, тратившегося только на своих любовниц, и в особенности скупость его министра финансов Сюлли, затем полнейшее равнодушие к печатному слову Людовика XIII и его министров вплоть до Ришелье, предоставили отелю Рамбулье привилегии, на которые он, быть может, даже и не рассчитывал. Вскоре дом маркизы сделался местом свиданий выдающихся умов и самых образованных, по тому времени, конечно, прекрасных женщин. Все жаждали чести быть приглашенными туда, так как разрешения посещать эти собрания являлось лучшей рекомендацией, двойным патентом на образованность и нравственность, как ее понимали тогда. В разное время в отеле Рамбулье перебывали: Талльман де Рео, Малэрб, родоначальник классической эпохи французской литературы, его друг Ракан, творец французской драмы Корнель, Вуатюр, занимавший первое место на собраниях отеля Рамбулье, Менаж, Конрар, Вожла, друзья Ришелье — Шаплэн и герцог де ла Рошфуко, Бальзак, Ротру, Расин, герцоги Энгиенский, Сент-Эвремон, ‘Морской орел’ — Боссюэт, Годо, ла Кальпренэд, аббат де Пюр, Саразэн, Котэн, которого осмеял Мольер под именем Трисотэна в своих ‘Смешных жеманницах’, Демарэ Бенсэрад, Мезерэ, Скаррон, принц Кондэ, Флешье и такие очаровательные женщины, как ‘раскаявшаяся Магдалина’ Анжелика Полэ, последняя пассия Генриха IV, грамотой дворянства которой служили красота и остроумие, г-жа де Лафайет, совсем юная и лучезарная маркиза Севинье, девица Скюдери, герцогиня де Лонгвилль, г-жа де Саблэ, скромная супруга поэта Скаррона, впоследствии знаменитая маркиза Ментэнон, и многое множество других. ‘Голубая комната’, это сборище великих умов эпохи, ‘Очищенный высший свет, пробный камень порядочного человека’, по выражению Шаплэна, управлявшая литературным направлением Франции в течение первой половины XVII века, являвшаяся законодательницей изящного вкуса, храмом нравственности, академией красноречия, долго пользовавшаяся неоспоримой славой, при Людовике XIV потеряла свой авторитет, вызывая насмешки и пренебрежения, а при Людовике XV и совсем исчезла. Хотели видеть знаменитый салон в ‘Смешных жеманницах’ Мольера и направили против него стрелы, которыми величайший комический писатель желал поразить бесчисленных неуклюжих подражательниц его языка и манер, позднее окрещенных ‘синими чулками’. Чтобы отнестись беспристрастно к отелю Рамбулье, оценить его заслуги и показать ошибки, следует встать между увлечениями современников и насмешками потомства.

Все шедевры Корнеля, монотонно читанные их знаменитым автором, прошли сквозь ‘голубую комнату’, прежде чем очутиться на сцене. И если кружок отеля ошибся относительно ‘Полвека’, зато отнесся справедливо к ‘Сиду’, отстояв его от нападок Ришелье и академии. Продолжая работы Малэрба по очищению французского языка от варваризмов, придавшему ему силу и благородство, отель Рамбулье прибавил к этим качествам тонкость и мягкость. Искусство разговора несомненно следует поставить в заслугу обществу маркизы, благодаря которому создались вежливость, учтивость и обходительность — понятия, не существовавшие до этой эпохи. Разговор считался великим делом, и по письмам того времени можно составить прекрасное понятие о первых фразах этого искусства, когда он был еще несколько тяжеловатым и когда, думая сделать его более легким, прибегали к ухищренным изворотам. Нельзя также отрицать услуг, оказанных нравственности этим избранным обществом, стоявшим на страже целомудрия, приучившим к сдержанности, по крайней мере в словах, авторов, принятых в ‘голубой комнате’, и осторожности в произведениях не посещавших ее. Влияние отеля Рамбулье прежде всего отразилось на театре, где уничтожались непристойности, обесчестившие его. Прием, сделанный отелем ‘Астреи’, много содействовал смягчению нравов. Этот любопытный роман, написанный Онорэ д’Юрфэ, распространил свое влияние и на все последующие поколения. Трогательная любовь застенчивого пастушка Селадона, имя которого стало теперь нарицательным, и скромной пастушки Астреи, рассказываемая в 10 томах, увлекла всю Францию. ‘В течение двух веков, — говорит Монтэгю, — ‘Астрея’ не утратила своей славы’. Поль Пеллисон и авранжский епископ Гюэ восторгались ею, Лафонтэн и г-жа Севинье безумно обожали этот пастушеский роман, Расин с удовольствием читал его, наконец Жан-Жак Руссо сам сознавался, что в течение большей части своей жизни раз в год с удовольствием перечитывал произведение Онорэ д’Юрфэ, к сожалению, за смертью автора неоконченное. Торжество любви над благоразумием, проповедуемое более чем на 5.000 страниц, стало как бы законом для всех.

Несмотря, однако, на великолепие своих намерений, отель Рамбулье не смог избегнуть закона, господствующего обыкновенно в литературных кружках. Эти исключительные собрания всегда придерживаются особенных идей и особенного языка, почему люди, впервые очутившиеся там, чувствуют себя чрезвычайно неловко и в то же время кажутся посвященным профанами. Желание выделиться из общего уровня зачастую порождают к никому, в сущности, не нужной принужденности в словах и манерах. Отель Рамбулье тем более поддался этому, что равнодушие двора к его деятельности и невежество толпы, ровно ничем не интересовавшейся, кроме ‘мелочей жизни’, не смогли указать его заблуждений. Неизбежным последствием явилось то, что из самых ничтожных вещей стали делать что-то очень важное, из пустяков — серьезное. Каждый вечер должен был дать пищу уму. И вот начинались обсуждения любовной переписки, критиковали только что написанные рондо, сонеты, мадригалы и загадки, восторгались каким-нибудь придуманным выражением, разделялись на несколько партий из-за четверостишия, спорили о произношении, грамматических и стихотворных правилах, выдумывали новые рифмы, словом, увлекались всем, что было изящно и благородно. Чтобы женщины могли вести корреспонденцию так же правильно, как и мужчины, было решено ‘преобразовать орфографию’ (например: teste стало писаться tete, veufve — veuve, espee — epee, scavoir — savoir, sainct — saint, fauxbourg — faubourg, accompaigner — accompagner и проч.). Таким образом, получилась орфография, существующая и поныне. Мелочность, в особенности ‘жеманниц’, старавшихся в разговорах избегать вульгарностей, принудила их применить новые метафоры и перифразы. Вследствие этого зеркало превратилось в ‘советника граций’, кресло в ‘удобство разговора’, а прозаический ночной колпак — в ‘невинного сообщника обмана’. В этом-то и есть смешная сторона манер отеля Рамбулье, но часто он выражался очень удачно, и его словарь обогатил язык. Это оттуда мы получили следующие выражения: ‘маска целомудрия’, ‘прикрывать мысли благородством’, ‘ума палата’, ‘чело, омраченное тучами’, ‘заразительное настроение’, ‘чистоплотно танцевать’ и массу других, которые в ходу и до сих пор. Можно ли поверить, что энергичная фраза ‘унижать собственное достоинство’ вышла из фабрики ‘жеманниц’? Другой смешной стороной отеля Рамбулье было то, что, воскресив времена Аспазии, он все хотел переделать на древний лад. Франция в разговорах величалась Элладой, Париж — Афинами, островок Нотр-Дам превратился в Делос, а площадь Рояль стала называться ‘площадью Дорики’, Пуатье называли Аргосом, Тур — Цезарией, Лион — Милэтом, Э — Коринфом. Мало этого, даже люди оказались переименованными. Людовик XIV получил прозвище Александра, Великий Кондэ — Сципиона, Ришелье — Сенеки, Мазарини — Катона, Шаплэна превратили в Кризанта, Вуатюра — в Валэра, Саразэна — в Сезостриса, ла Кальпренеда — в Кальпурния, девицу Скюжери — в Сраидес, Анжелику Полэ — в Парфенис, а для самой хозяйки дома Малэрб и Ракан отыскали изящную анаграмму ее имени — ‘Аптениса’. (Arthenice — Catherine). ‘Голубая комната’ называлась ‘Царством жеманства’, так как лица, посещавшие отель Рамбулье, с честью носили данное им в насмешку прозвище, превратив его как бы в почетный титул, а границами ее были: с севера ‘Берег Чтения’, с юга — ‘Кокетство’, с востока — ‘Воображение’ и с запада — ‘Нега’. И подумать, что подобными пустяками серьезно увлекались люди, впоследствии ставшие бессмертными!

Женщины господствовали в разговорах, на них было возложено вносить в него возвышенные чувства. Мольер, еще не высмеявший их в своих ‘Смешных жеманницах’ и ‘Ученых женщинах’, в шутку звал ‘дрожайшими’, благодаря злоупотреблению ими прилагательным ‘дорогой’ или ‘дорогая’, которое они применяли к самым неподходящим предметам. Все разговоры, как и полагается, вертелись главным образом на любви, с сохранением необыкновенной благопристойности, но, как и следовало ожидать, отделив чувство от грубого материализма, попали на кривую дорогу, приняв за исходную точку — волокитство. ‘Дражайшие’ разделялись по возрастам на ‘юных’ и ‘античных’, — слово ‘старый’, как слишком вульгарное, было изгнано из их лексикона, — или, правильнее, на ‘любезных’ и ‘остроумных’, судя по наклонности к утонченности чувства или утонченности ума. Главным правилом их нравственного кодекса были ‘Истина’ и ‘Откровенность’, но, сами того не замечая, они всецело отдались ‘Фальши’ и ‘Лицемерию’. Презрение к чувственности, заставлявшее этих дам жить, если можно так выразиться, ‘на холостую ногу’, развило в них отвращение к браку, если же они и позволяли себе ‘возжечь факел Гименея’, то только в 30 лет. ‘Поездка на остров Любви’ раньше этого времени считалась неприличной, почему Нинон де Ланкло и называла ‘жеманниц’ — ‘янсенистками любви’, а Сент-Эвремон уверял, что они ‘нежно отдаются своим поэтическим любовникам, с отвращением наслаждаясь страстью с законными мужьями’, хотя это вряд ли было справедливо.

Душа ‘Голубой комнаты’ маркиза Рамбулье, несмотря на почетный титул ‘жеманницы’, к 40 годам имела уже семь детей: двух сыновей, из которых, впрочем, один умер 8 лет, и пять дочерей: Юлию, обожаемую всеми посетителями отеля, Анжелику, первую жену маркиза Гриньяна, будущего зятя г-жи де Севинье, Клару, оставшуюся в девицах, и двух замужних, г-жу Семнт-Этьен и г-жу Пизани. Три последних кончили тем, что стали монахинями. Юлия строго придерживалась законов, установленных раз и навсегда ‘дражайшими’, и ‘возжгла факел Гименея’, даже перейдя за указанный срок. Имея вокруг себя массу вздыхателей, она избрала маркиза Монтозье — первого, начавшего носить парик вследствие плешивости, — который, будучи в течение 14 лет влюбленным в Юлию, сделав предложение и не встретив отказа, 11 лет терпеливо ждал свадьбы, и наконец получил супругу, только что отпраздновавшую 38-ю годовщину своего рождения. В виде свадебного подарка за четыре года до блаженной минуты, а именно 1 января 1641 года, он преподнес невесте великолепный альбом, ставший знаменитым под именем ‘Гирлянды Юлии’, на каждой страничке которого был нарисован какой-нибудь цветок, а под ним почитателями красоты будущей маркизы Монтозье были написаны стихи. Жених, которого Мольер вывел в своем ‘Мизантропе’ под именем Оронта, потратил три года на составление этого альбома.

Попробуемте проникнуть на один из вечеров в святилище ‘Артенисы’. Аббат де Бельба и дю Бюиссон охотно берутся ввести нас в этот кружок. Пропустим вперед Саразэна, Котэна, аббата де Пюра, ла Кальпренэда, Годо, Менажа и Шаплэна. Постараемтесь удержаться от улыбки, увидя, как певец ‘Девственницы’ снимает свою порыжелую шляпу, показывая встрепанный парик, не обратим внимания на его поношенный плащ и потертый кафтан из черной тафты, сшитый из старой юбки его сестры. Здесь встречают не по платью. Появление Вуатюра обыкновенно вносит с собою веселость, но сегодня поэт входит с нахмуренными бровями, что моментально прекращает радостное настроение общества.

— Сударыня, — обращается он с таинственным видом к хозяйке дома, — от солнца доходят до нас дурные слухи.

Эта выходка сразу успокаивает всех, и шутка снова восстанавливает веселье. Котэн пользуется моментом и бросает одну из своих загадок, честь разрешить которую общество представляет прекрасной Юлии. Раз заговорили о ней, необходимо вспомнить и о ‘Гирляндах’.

— Кто из вас, — обращается маркиза Рамбулье к гостям,- принес свой дар?.. Наконец-то ‘Валэр’ решил уплатить свой долг.

Все глаза устремляются на Вуатюра, но он моментально впадает в задумчивость, так как, ревнуя Юлию к жениху, поклялся ничем не помогать волокитству счастливого соперника. Тогда выступает Демарэ.

— Сударыня, — обращается он к Юлии, — вот четверостишье ‘Фиалка’… Мне бы очень хотелось, чтобы мой цветочек оказался достойным поместиться рядом с ‘Лилией’ Талльмана де Рео и ‘Царским венцом’ Шаплэна. Выслушайте его.

И, встав в позу, поэт продекламировал:

Меня скромнее нет, я прячусь под травою,

С тщеславьем не знаком, ничуть не прихотлив,

Но вздумайте свое чело украсить мною —

Как тотчас возгоржусь, о скромности забыв!

Громкие аплодисменты сопровождают этот мадригал, однако Менаж не удовлетворен, он критикует четверостишие, но большинством голосов вдохновение Демарэ признается превосходным. Комментарии прекратились, послышался сухой, однотонный голос девицы Скюдери, оракула ассамблеи. Она ставит тезом любовную психологию, достойную средних веков.

— Разрешите теперь, кто несчастнее: ревнивый любовник, пренебреженный, разлученный с дамой своего сердца, или потерявший предмет страсти?..

Спор был длинный и настолько глубокий, что решение его отложили до другого дня…

Так проводили время в этом избранном обществе, которое в 1665 году искренно оплакало смерть его основательницы, скончавшейся на 77 году от рождения, до последнего момента не переставая интересоваться всем, что составляло славу ее жизни. ‘Царицей Жеманства’ была провозглашена прекрасная Юлия, но время, быстро бегущее вперед, опередило ‘голубую комнату’, и общество, собиравшееся там, мало-помалу распалось. Жизнь предъявляла иные требования, к прежнему не было возврата. Новые птицы — новые песни!.. Так на свете все превратно.

—————————————————————————

Источник текста: Иванов, Л.Л. Замечательные женщины с древнейших времен до наших дней: Критико-биографические очерки / Л.Л. Иванов. — СПб.: тип. П.Ф. Пантелеева, 1906.

Лев Львович ИвановЗамечательные женщины с древнейших времен до наших днейКритико-биографические очерки

III. Реформация14. Маркиза Рамбулье

Читайте также:

Лев Львович Иванов
Замечательные женщины
с древнейших времен до наших дней
Критико-биографические очерки

III. Реформация
14. Маркиза Рамбулье