О. Генри
О. Генри
Марионетки
Марионетки
The Marionettes, 1902
Перевод под редакцией Владимира Азова (1924).
Примечания
Примечания
Марионетки, О.Генри, Год: 1902
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Источник текста: О. Генри. Собрание сочинений в 5 т. Т. 5. М.: Литература, Престиж книга, РИПОЛ классик, 2006 — 544 с.
OCR: sad369 (15.11.2011)
Полицейский стоял на углу Двадцать четвертой улицы и неимоверно темного переулка, около того места, где надземная железная дорога пересекает улицу. Было два часа ночи, впереди, вплоть до самого рассвета, предвиделась одна холодная, сырая, жуткая тьма.
Человек в длинном пальто, с надвинутой низко на лоб шляпой и с каким-то предметом в руке, вышел бесшумно, но быстро из темного переулка. Полицейский окликнул его вежливо, но тем уверенным тоном, который всегда связан с сознанием своей власти. Поздний час, подозрительная репутация переулка, торопливость прохожего, его ноша — все это легко складывалось во ‘внушающие подозрения’ обстоятельства, требовавшие со стороны полицейского выяснения.
‘Подозрительный тип’ тотчас же остановился и сдвинул шляпу на затылок. Свет электрических фонарей блеснул на бесстрастном, гладко выбритом лице с довольно длинным носом и уверенно глядевшими темными глазами. Сунув руку в перчатке в боковой карман пальто, прохожий вынул карточку и передал ее полицейскому. Приподняв ее, чтобы поймать луч слабого света, полицейский прочел имя: ‘Чарлз Спенсер Джемс, доктор медицины’. Улица и номер на адресе свидетельствовали о такой солидной и внушающей уважение части города, что даже любопытство полицейского принуждено было умолкнуть. Взгляд, брошенный им на предмет, который доктор держал в руке, — изящный врачебный несессер из черной кожи, скромно отделанный серебром, — еще сильнее подтвердил в глазах полицейского то, о чем свидетельствовала визитная карточка.
— В порядке, доктор, — сказал полицейский с неуклюжей любезностью. — Поступил приказ насчет особых мер предосторожности. Дело в том, что много воров и грабителей развелось в последнее время. Скверная ночь сегодня для прогулки. Не то чтобы очень холодно, но… пронизывает.
Величаво кивнув головой и выразив двумя-тремя словами свое согласие с мнением полицейского относительно погоды, доктор Джемс быстро двинулся дальше. Три раза уже в эту ночь патрули удовлетворялись его визитной карточкой и беглым взглядом на его чудесный несессер, не требуя иных доказательств его личной честности и честности его намерений. Вздумай один из этих полицейских на следующий день проверить сведения, которые сообщала карточка, он нашел бы подтверждение им на изящной дощечке на двери доктора и в личности самого доктора, спокойного, хорошо одетого, сидящего в хорошо обставленном кабинете, — при условии, чтобы час был бы не слишком ранний, ибо доктор Джемс вставал поздно. Кроме того, все соседи подтвердили бы, что он — примерный гражданин, прекрасный семьянин и что он составил себе за двухлетнее свое пребывание в этом квартале большую практику.
Поэтому все эти ревностные блюстители порядка были бы крайне удивлены, если бы заглянули внутрь безупречного несессера. Первым делом им попался бы на глаза изящный набор новейших инструментов, употребляемых ‘замочниками’, как именуют себя ловкие взломщики сейфов. Инструменты эти были сделаны по особому рисунку и заказу: коротенький, но мощный ломик, коллекция ключей странной формы, сверла вороненой стали и пробойники самого твердого закала, впивающиеся в крепкую сталь с легкостью мыши, проедающей себе дорогу внутрь головки сыра, щипцы, присасывающиеся, как пиявки, к гладкой двери сейфа и вырывающие замок с секретом, как дантист удаляет зуб. В маленьком внутреннем кармане ‘врачебного’ несессера помещалась четырехунцевая склянка с нитроглицерином, в данный момент наполовину пустая. Под инструментами лежала куча смятых кредитных билетов и две-три пригоршни золотых монет в общей сложности на восемьсот тридцать долларов.
В строго ограниченном кругу своих друзей доктор Джемс был известен под кличкой ‘Грека-щеголя’. Вторая половина этого прозвища являлась данью его невозмутимости и изящным манерам, первая обозначала, на жаргоне воровского братства, вожака, начальника штаба, — того, кто в силу престижа своего положения и места жительства добывает сведения, на которых основываются планы отчаянных предприятий.
Этот избранный кружок насчитывал еще трех членов: Скитси Моргана и Гэма Декера, ‘замочников’-специалистов, и Леопольда Прецфельдера, ювелира, имевшего магазин в центре города, он сплавлял бриллианты и прочие украшения, приносимые к нему рабочей тройкой. Все это были прекрасные, верные люди, немые, как статуя Мемнона, и постоянные, как Полярная звезда.
Работа этой ночи дала, по мнению товарищества, лишь весьма умеренное вознаграждение за труды. Из двухэтажного с боковым засовом сейфа старинного образца, стоявшего в грязной конторе богатой фирмы, торговавшей мануфактурой и ведшей дело на старинный лад, — да притом в ночь на воскресенье, — можно было бы, казалось, выдоить побольше, чем две с половиной тысячи долларов. Но это было все, что они нашли, и, по своему обычаю, они разделили деньги между собою на равные части. Десять или двенадцать тысяч — вот что они ожидали найти. Но один из владельцев фирмы, оказалось, чересчур уж придерживался старинки. Когда запирали контору, он унес большую часть наличности домой, в картонке из-под сорочек.
Доктор Джемс пошел по Двадцать четвертой улице, которая казалась совершенно вымершей. Даже актеры, живущие на этой улице в большом количестве, уже давно спали. Изморось покрыла мостовую, лужицы между камнями, приняв свет дуговых фонарей, отражали его в виде мириадов жидких блесток. Капризный ветер, леденящий и весь пропитанный сыростью, с кашлем вырывался, точно из горла, из промежутков между домами.
В тот момент, когда врач поравнялся с углом высокого кирпичного дома более претенциозного вида, чем его соседи, парадная дверь хлопнула, и громко орущая негритянка с грохотом сбежала по ступенькам крыльца. У нее вырывались какие-то слова, вероятно, она говорила сама с собой — к чему всегда прибегают ее сородичи, когда они одни и попали в беду. По-видимому, она принадлежала к старинной южной породе — болтливой, фамильярной, верной и неукротимой, об этом свидетельствовала вся ее фигура — толстенькая и аккуратная, — ее передник и платочек.
Это неожиданно появившееся существо, точно выплюнутое безмолвным домом, очутилось на тротуаре как раз в то мгновенье, когда доктор Джемс поравнялся с крыльцом. Мозг негритянки перенес всю свою энергию из центров речи в зрительные: она уставила свои рачьи глаза на несессер и перестала вопить.
— Слава богу! — таким благословением приветствовала она его появление. — Уж не доктор ли вы будете, сэр?
— Да, я врач, — сказал доктор Джемс, останавливаясь.
— Тогда, бога ради, зайдите и посмотрите мистера Чандлера, сэр. У него сделался припадок, что ли, какой. Он лежит ну совсем как мертвый. Мисс Эми послала меня за доктором. Господь один знает, откуда старая Синди могла бы достать доктора, если бы вы, сэр, не подошли. Ох, если бы старый барин знал хоть тысячную часть того, что творится, он стал бы стрелять, сэр, — стрелять из пистолета, отмерил бы шагами на земле и была бы дуэль… А моя бедная овечка, мисс Эми…
— Ведите меня, — сказал доктор Джемс, поставив ногу на ступеньку, — если я вам нужен как врач. Как слушатель я в данный момент не принимаю приглашений.
Негритянка первая вошла в дом и поднялась по лестнице, покрытой толстым ковром. Они прошли мимо плохо освещенного коридора. Дойдя до второго такого же коридора, запыхавшаяся негритянка завернула в него, остановилась у какой-то двери и открыла ее.
— Мисс Эми, я привела доктора.
Доктор Джемс вошел в комнату и слегка поклонился молодой даме, стоявшей в ногах кровати. Он поставил свой несессер на стул, снял пальто и бросил его на спинку стула поверх несессера, а затем со спокойным самообладанием подошел к кровати.
На ней лежал растянувшись так, как он упал на нее, щегольски одетый мужчина. С него сняли только башмаки, он лежал бездыханный, неподвижный, точно труп.
От доктора Джемса исходила эманация спокойной силы и выдержки, действовавшая на его более слабых и склонных к отчаянию клиентов как манна небесная. Женщин в особенности привлекала особая какая-то его манера держать себя в комнате больного. Это была не снисходительная мягкость модного целителя, а уменье поставить себя, уверенность в своем умении побороть судьбу, почтительность, преданность и покровительство. В его прямо глядевших, светившихся карих глазах был какой-то исследующий магнетизм, в невозмутимом, почти монашеском спокойствии его гладко выбритого лица чувствовалась скрытая властность, он казался созданным для роли наперсника и утешителя. Иногда, после первого же визита, женщины говорили ему, куда они прячут на ночь от воров свои бриллианты.
С легкостью, вызванной обширным опытом, доктор Джемс, не оглядываясь по сторонам, успел оценить сорт и качество обстановки. Мебель была роскошная, дорогая. Тем же взглядом он успел также оценить и внешность молодой дамы. Она была невысокого роста, лет двадцати с небольшим. Лицо ее претендовало на некоторую миловидность, омраченную, скорее, постоянной меланхолией, чем ярким проявлением неожиданного горя, на лбу, повыше бровей, у нее был знак от ушиба, нанесенного ей, так определил глаз врача, часов шесть назад. Пальцы доктора Джемса щупали пульс больного. Его почти говорящие глаза расспрашивали даму.
— Мое имя — миссис Чандлер, — ответила она с жалобной скользящей интонацией Юга. — Моему мужу вдруг сделалось дурно — минут за десять до вашего прихода. У него и раньше бывали сердечные припадки, иногда очень сильные. Он вернулся поздно, он был… на ужине, кажется…
Доктор Джемс обратил теперь свое внимание на пациента. Какой бы из своих профессий он ни занимался, он всегда удостаивал ‘случай’ или ‘работу’ всего своего внимания.
Больному, казалось, было около тридцати лет. Лицо его говорило о цинизме и любви к кутежам, но оно не было лишено известной пропорциональности и тех тонких черточек, которые говорят об утонченности вкуса и юморе, это отчасти сглаживало первое впечатление. Платье его издавало запах пролитого вина.
Врач откинул его верхнюю одежду, затем распорол перочинным ножом манишку от ворота до талии. Устранив все препятствия, он приложил ухо к сердцу больного и стал внимательно слушать.
— Митральный шум? — тихо сказал он, выпрямляясь. В его тоне слышался вопрос, говоривший о колебании. Он опять выслушал больного и на этот раз сказал: — Недостаточность митрального клапана.
Теперь это был тон твердо установленного диагноза.
— Сударыня, — начал он тем ободряющим голосом, который так хорошо успокаивает тревогу, — возможно, что…
Но, когда он медленно повернул к ней голову, он увидел, что она упала, бледная, без чувств, на руки старой негритянки.
— Бедная овечка, моя бедная овечка! Убить они хотят тетки Синди собственную любимую деточку! Да разразит Господь в своем гневе тех, кто похитил ее, разбить сердечко ангельское!.. бросить!..
— Поднимите ей ноги, — сказал доктор Джемс, помогая ей поддержать падающую молодую женщину. — Где ее комната? Ее нужно уложить в постель.
— Здесь, сэр. — Старуха кивнула головой в платочке по направлению к двери. — Там комната мисс Эми.
Молодую женщину внесли в соседнюю комнату и положили на кровать. Пульс у нее был слабый, но ровный. Она не пришла в сознание, но обморок сменился глубоким сном.
— Она совершенно обессилела, — сказал врач. — Сон — хорошее лекарство. Когда она проснется, дайте ей стакан виски с сахаром и горячей водой, с яйцом, если она сможет его проглотить. Откуда у нее этот знак на лбу?
— Это ушиб, сэр… Бедная овечка, она упала… Нет, сэр! — расовая неустойчивость вызвала вдруг у старухи вспышку возмущения. — Старая Синди не будет врать из-за этого черта! Это он ее ударил, сэр. Пусть Господь иссушит руку, которая… ну, вот! Синди обещала своей любимой овечке, что она не будет говорить. Это ушиб, сэр… Мисс Эми ударилась головой, сэр…
Доктор Джемс подошел к лампе и прикрутил фитиль.
— Оставайтесь здесь с вашей госпожой, — приказал он, — и не шумите, чтобы она могла заснуть. Если она проснется, дайте ей тодди. [Виски с горячей водой и сахаром.] Если слабость увеличится, позовите меня. Тут что-то странное.
— Тут еще много странных вещей, — начала было негритянка, но врач заставил ее умолкнуть. Он прибегнул к своему повелительному, настойчивому тону, который он употреблял редко, но одним звуком которого ему удавалось иногда останавливать даже истерики. Он вернулся в первую комнату и тихо запер за собою дверь. Человек на кровати не двинулся, но глаза его были теперь открыты. Губы его шевелились, словно он произносил какие-то слова. Доктор Джемс наклонил голову и прислушался.
— Деньги… деньги, — шептали губы.
— Понимаете ли вы, что я говорю? — спросил доктор тихо, но раздельно.
Больной слегка кивнул головой.
— Я врач, ваша жена послала за мной. Я знаю, что вас зовут мистер Чандлер. Вы совсем больны. Вы должны избегать всякого волнения и беспокойства.
Глаза больного, казалось, призывали его. Доктор наклонился и уловил те же, еле слышные слова.
— Деньги… двадцать тысяч долларов…
— Где эти деньги? В банке?
Больной глазами показал, что нет.
— Скажите ей, — шепот его становился еще тише, — двадцать тысяч долларов… ее деньги…
Его глаза блуждали по комнате.
— Вы куда-то спрятали деньги?
Голос доктора Джемса, ласковый, как голос сирены, старался выманить тайну у угасающего сознания больного.
— Они здесь, в этой комнате?
Ему показалось, что слабое дрожание век означало ‘да’. Пульс под его пальцем был тонок и незаметен, как шелковая нить.
В мозгу и душе доктора Джемса пробудились инстинкты его другой профессии. Быстро — как он всегда действовал во всем — он решил узнать, где находятся эти деньги, сознательно и наверняка жертвуя ради этого человеческой жизнью.
Вынув из кармана блокнот, он быстро написал на нем название лекарства, наиболее подходящего, согласно всем данным медицины, к состоянию пациента. Подойдя к двери в соседнюю комнату, он тихо вызвал старуху, дал ей рецепт и велел ей сходить за лекарством в аптеку.
Когда она ушла, бормоча себе что-то под нос, доктор подошел к кровати молодой женщины. Она все еще крепко спала, пульс у нее был лучше, лоб был прохладный, кроме воспаленного места ушиба, и слегка влажный. Если ее не тревожить, она проспит несколько часов. В дверях торчал ключ. Когда он вернулся в комнату больного, он повернул его в замке два раза.
Доктор Джемс взглянул на часы. У него было полчаса времени: вряд ли старуха могла раньше возвратиться из аптеки. Он стал искать воду и нашел графин и стакан. Открыв несессер, он достал оттуда пузырек с нитроглицерином, — ‘смазкой’, как его называли члены ордена лома и отвертки.
Одна капля бледно-желтой жидкости упала в стакан. Он вынул коробку с градуированным шприцем и вставил на место иглу. Градуированный шприц вобрал около полустакана воды с разведенной в ней каплей нитроглицерина.
В ту же ночь, двумя часами ранее, доктор Джемс ввел, посредством того же шприца, неразведенную жидкость в дырку, просверленную в замке сейфа, и разрушил одним глухим взрывом механизм, регулирующий засов. Теперь он собирался, пользуясь тем же средством, разрушить тонкий механизм человеческого существа, — и все это он делал ради денег.
То же средство, но в другом образе. В первом случае действовал первобытный великан — грубая сила, во втором — на арену выступил царедворец, прикрывавший свои, не менее гибельные, объятья бархатом и кружевами. Ибо жидкость в стакане и в шприце, который врач осторожно наполнил, представляла теперь собой раствор глоноила, самого сильного из известных в медицине сердечных средств. Две унции его взорвали крепкую дверь стального сейфа. А сейчас он остановит навсегда, посредством одной пятидесятой доли капли, сложный механизм человеческой жизни.
Но не сразу. Сначала должен был произойти быстрый подъем жизненной энергии, — должен был быть дан могущественный толчок каждому органу, каждой способности. Сердце мужественно отзовется на роковой удар шпорой, удар хлыстом, кровь в сосудах начнет быстрее возвращаться к своему источнику.
Но, как было хорошо известно доктору Джемсу, чрезмерное возбуждение при сердечных заболеваниях такого характера означало смерть не менее верную, чем от пули. Как только артерии переполнятся от усиленного притока крови, которую накачает в них ‘смазка’ взломщика, тотчас же окажется, что в них ‘сквозного проезда нет’, и источник жизни остановится.
Доктор обнажил грудь лежавшего без сознания Чандлера. Спокойно и ловко он вспрыснул под кожу, в мышцы над сердцем, содержимое шприца. Верный аккуратным привычкам обеих своих профессий, он тщательно обтер иглу и вставил в нее тончайшую проволоку, сохранявшую иглу, когда она была без употребления.
Через три минуты Чандлер открыл глаза и заговорил слабым, но все же слышным голосом, он спросил, кто это ухаживает за ним. Доктор Джемс еще раз объяснил причину своего присутствия.
— Где жена? — спросил больной.
— Она заснула… от переутомления и волнения, — сказал доктор, — я не хотел будить ее, если…
— Нет… необходимости.
Чандлер говорил прерывисто, точно какой-то демон ускорял его дыхание и ему не хватало воздуха.
— Она вас не… поблагодарит… если… вы ее… разбудите… из-за меня…
Доктор пододвинул стул к кровати. Не следовало тратить зря слов.
— Несколько минут назад, — начал он спокойным и убедительным тоном другой своей профессии, — вы пытались мне что-то сказать про деньги. Я не желаю знать вашей тайны, но мой долг сказать вам, что всякое волнение и беспокойство будут мешать вам поправиться. Если вы хотите что-нибудь сообщить и это облегчит вас, — про эти двадцать тысяч долларов… кажется, вы именно эту сумму упомянули? — то вам лучше это сделать сейчас же.
Чандлер не мог повернуть голову, он только направил свой взгляд.
— Я сказал?.. я?.. где эти деньги?
— Нет, — ответил врач, — я только заключил из ваших еле понятных слов, что вы беспокоитесь об их целости. Если они здесь, в комнате…
Доктор Джемс остановился. Показалось ли это только ему, или он на самом деле увидел луч понимания, проблеск сомнения в ироническом выражении лица своего пациента? Не выказал ли он чересчур большое нетерпение? Не сказал ли он слишком много?
Следующие слова Чандлера успокоили его.
— Где же… им быть… — проговорил он, задыхаясь, — как… не в сейфе… там?
Он взглядом указал на угол, и доктор впервые заметил небольшой железный сейф, наполовину скрытый свисавшим краем портьеры.
Он встал и взял больного за руку. Пульс бился сильными толчками, со зловещими перебоями.
— Поднимите руку, — сказал доктор Джемс.
— Вы ведь знаете… что я… не могу… двигаться, доктор…
Врач быстро подошел к двери в вестибюль, открыл ее и стал вслушиваться. Везде было тихо. Без дальнейших околичностей он подошел к сейфу и стал его осматривать. Это был шкаф первобытной конструкции и несложного устройства, который мог служить защитой разве лишь от нечистой на руку прислуги. Для его искусных пальцев это была простая игрушка, вещь из картона. Можно было считать, что деньги уже у него в руках. Своими щипцами он мог вытащить ручку в форме набалдашника, пробить резцом замок и открыть дверь в две минуты. А может быть, ему удастся другим способом открыть ее даже в одну минуту?
Став на колени, он приложил ухо к пластинке с цифрами и медленно повернул ручку. Как он и предполагал, замок был заперт на простую, ‘дневную’ комбинацию из одного номера. Его чуткий слух уловил еле слышное щелканье предупредителя, он остановил стрелку на ближайшей цифре. Ручка повернулась, и он широко распахнул дверь.
Сейф был совершенно пустой.
Доктор Джемс встал и подошел обратно к постели.
Густой пот покрывал лоб умирающего, но на губах его и в глазах играла мрачная ироническая улыбка.
— Я еще никогда… не видел… ничего подобного, — с трудом выговорил он. — Соединение врача… и громилы! Хорошо ли… это окупается, милейший доктор?
Самообладание доктора Джемса еще ни разу не подвергалось таким испытаниям, но, поставленный в смешное и вместе с тем рискованное положение дьявольской шуткой своей жертвы, он сумел сохранить достоинство и присутствие духа. Вынув часы, он стал ждать смерти больного.
— Вы чуточку… слишком уже… беспокоились… об этих деньгах. Но им никогда… никогда не угрожала опасность… от вас, милейший доктор. Они в безопасности. В совершенной безопасности. Они все… у букмекеров… Двадцать тысяч… деньги Эми. Я играл на скачках… проиграл все… до последнего цента. Я здорово кутил, господин громила… виноват, доктор… но я играл честно… Кажется… я никогда еще… не встречал такого мерзавца девяносто шестой пробы… как вы, господин доктор… виноват, господин громила… где бы я ни таскался. Не противно ли… этическим принципам… вашей шайки, господин громила, дать жертве… виноват, пациенту… глоток воды?
Доктор Джемс принес ему воды. Больной еле мог проглотить ее. Реакция от сильнодействующего лекарства все увеличивалась правильными волнами, но умирающему захотелось пустить еще одну ядовитую стрелу.
— Игрок… пьяница… мот — в этом виноват, но… врач-громила…
Доктор разрешил себе лишь раз ответить на эти насмешки больного. Низко нагнувшись, чтобы уловить взгляд уже наполовину стеклянных глаз Чандлера, он указал на дверь комнаты, где спала женщина, таким строгим и повелительным жестом, что распростертый на кровати человек, собрав остатки сил, поднял голову, чтобы посмотреть туда. Он ничего не увидел, но уловил холодно звучащие слова доктора, — последние земные звуки, которые ему суждено было услыхать:
— Я ни разу еще… не ударил женщину.
Тщетно пытаться понять подобных людей. Их психология не укладывается ни в какие рамки. Мы только знаем, что они существуют и что мы можем наблюдать их и рассказывать друг другу голые факты их поступков, как дети, смотрящие на марионеток и рассуждающие про них.
А между тем какой интересный пример для изучения психологии эгоизма подавали эти двое: один — бандит и убийца стоял над своей жертвой, другой — более гнусный преступник, хотя и не столь явно нарушавший законы, лежал, всеми ненавидимый, в доме жены, которую он преследовал, развращал и бил, один — тигр, другой — шакал. Как интересно было бы наблюдать отвращение каждого перед гнусностью другого и видеть, как каждый из них, барахтаясь в грязи своих явных преступлений, все же размахивал своим собственным, незапятнанным знаменем — если не чести, то поведения.
Ответ доктора Джемса попал, по-видимому, в цель и затронул в умирающем последние остатки стыда и мужества. Это был coup de grБce. Яркая краска залила лицо больного — позорная rosa mortis, дыхание прекратилось, и Чандлер, почти не дрогнув, скончался.
Не успел он испустить последний вздох, как вошла негритянка с лекарством. Тихонько нажимая рукой мертвые веки, доктор Джемс сказал ей, что конец наступил. Не горе, а наследственное rapprochement с отвлеченным понятием о смерти вызвало у нее унылое всхлипывание, сопровождаемое обычными иеремиадами.
— Ну, вот. Теперь он в руках Господа. Он — судья преступникам и поддержка всем страждущим. Он даст нам теперь поддержку. Синди отдала последние деньги за эту склянку лекарства, а к чему она теперь нужна?
— Верно ли я понимаю, — спросил доктор Джемс, — что у миссис Чандлер нет денег?
— Денег, сэр? Знаете, что заставило мисс Эми упасть и быть такой слабой? Голод, сэр. В этом доме уже три дня кушать нечего, кроме черствых сухарей. Ангельчик! Она продала кольцо и часы месяц назад. Этот богатый дом с красными коврами и блестящими столами, — наемный, хозяин такой скандал устроил… не заплачено. Этот черт, — прости меня, Господи: он в Твоих руках теперь, — он все прокутил.
Молчание доктора ободрило ее, и она продолжала свою повесть или, вернее, свой бессвязный монолог. Повесть эта была повестью об иллюзиях, своеволии, несчастье, жестокости и гордости. Из туманного пейзажа, который рисовала ее болтовня, ярко выступали маленькие картинки: идиллический дом в имении на далеком Юге, брак и быстрое раскаяние, период страданий, оскорблений и дурного обращения и, позднее, наследство, обещавшее избавление, захват денег, бегство и растрата денег шакалом в течение двухмесячного отсутствия, возвращение его домой после грязного кутежа. Между строчками, не выставляясь напоказ, но ясно тянулась красной нитью проходившая сквозь бессвязный рассказ чистая, бесхитростная, готовая все принести в жертву великая любовь старой негритянки, ни на минуту не покидавшей своей госпожи во всех ее испытаниях, до самого конца.
Когда она наконец умолкла, заговорил доктор, он спросил, есть ли в доме виски или какое-нибудь вино. Старуха объявила, что в буфете стоит немного водки, оставленной шакалом.
— Приготовьте тодди, как я вам говорил, — сказал доктор Джемс. — Разбудите вашу госпожу, заставьте ее выпить и расскажите, что произошло.
Минут через десять вышла миссис Чандлер, поддерживаемая старой Синди. Сон и подкрепляющий напиток, по-видимому, немного восстановили ее силы. Доктор Джемс успел покрыть простыней лежавшее на кровати тело.
Грустные глаза молодой женщины всего один раз обратились в ту сторону, она кинула на труп полуиспуганный взгляд и крепче прижалась к своей верной защитнице. Глаза у нее были сухие и блестели. Горе, по-видимому, уже исчерпало свою власть над ней. Источник слез иссяк, даже способность чувствовать была парализована.
Доктор Джемс стоял у стола, он уже надел пальто и держал в руках шляпу и несессер. Лицо его было спокойно и бесстрастно: долгая практика приучила его к виду человеческих страданий. Сверкающие карие глаза одни сдержанно выражали профессиональное сочувствие. Он заговорил, тепло и кратко. Час поздний, и достать помощь трудно, он сам пришлет людей, необходимых для выполнения последних формальностей.
— В заключение еще одно слово, — сказал доктор, указывая на сейф, дверь которого так и осталась открытой. — Перед своим концом, миссис Чандлер, ваш муж почувствовал, что не останется в живых, он дал мне указания, как открыть этот сейф, и сообщил мне цифру, на которой был поставлен секретный замок Запомните, в случае, если вам придется им воспользоваться, что эта цифра — сорок один. Поверните ручку несколько раз вправо, потом один раз влево и остановите стрелку на сорока одном. Он не позволил мне разбудить вас, хотя и знал, что конец близок Он сказал, что положил в этот сейф некоторую сумму денег, — не очень крупную, но достаточную для того, чтобы дать вам возможность исполнить его последнюю просьбу, а именно: вернуться в ваш родной дом, а впоследствии, когда время все сгладит, простить все его бесчисленные прегрешения против вас.
Он указал на стол, где лежала аккуратная пачка кредиток, а поверх ее — две кучки золотых монет.
— Деньги здесь, ровно столько, сколько он сказал, — восемьсот тридцать долларов. Разрешите мне оставить вам мою карточку, на случай, если я вам понадоблюсь впоследствии.
Так, значит, он подумал о ней и позаботился перед концом? Так поздно! И все же ложь доктора заставила в ней вспыхнуть последнюю искру нежности, хотя она считала, что все в ее душе погасло и истлело. Она громко вскрикнула: ‘Роберт! Роберт!’ — и, отвернувшись, упала на верную грудь всегда готовой поддержать ее служанки и облегчила свое горе слезами.
Утихнув, успокоившись, как ребенок, на этой темной груди, под убаюкивающие, многословные выражения сочувствия старухи, она наконец подняла голову…
Но доктор уже исчез.
Марионетки (The Marionettes), 1902. На русском языке в книге: О. Генри. Шуми-городок над Подземкой. Л.-М., 1924, пер. под ред. В. Азова.