Маргарита Оду
Мари-Клэръ
Маргарита Оду
Мари-Клэръ
Предисловіе.
Предисловіе.
Октавъ Мирбо.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Мари-Клэр, Оду Маргарита, Год: 1910
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Однажды вечеромъ Франсисъ Журдэнъ повдалъ мн горестную повсть о жизни женщины, съ которой онъ былъ въ большой дружб.
Она — швея, постоянно больная, очень бдная, временами безъ куска хлба, имя ея — Маргарита Оду. Страдая болзнью глазъ, которая не давала ей ни работать, ни читать, она стала писать.
Писала она не въ надежд опубликовать свои произведенія, но для того, чтобы не слишкомъ думать о своей бдности, скрасить свое одиночество и въ творчеств найти себ друга, а также и потому, думаю я, что она любила писать.
Журдэнъ зналъ одну ея вещь: ‘Мари-Клэръ’, которая казалась ему очень хорошей. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я очень цню вкусъ Франсиса Журдэна. Складъ его ума, его воспріимчивость безконечно дороги мн… Передавая мн рукопись, онъ прибавилъ:
— Нашъ дорогой Филиппъ [Филипп, Шарль-Луи (1874—1909) — современный талантливый писатель, всю жизнь боровшійся съ нуждой и умершій въ молодыхъ годахъ почти отъ голода. Прим. перев] былъ въ восторг отъ нея… Онъ очень хотлъ, чтобы эта книга была издана. Но что могъ онъ сдлать для другихъ, онъ, который ничего не могъ сдлать для себя?..
Я убжденъ, что хорошія книги имютъ несокрушимую силу… Он въ конц концовъ пробьютъ себ дорогу, въ какой бы дали он ни зарождались или какъ бы глубоко он не были скрыты среди безвстной нищеты рабочихъ кварталовъ.
Правда, ихъ презираютъ… Ихъ не признаютъ, надъ надъ издваются… Что-жъ изъ этого? Он сильне всхъ и всего.
И доказательство: Фаскель сегодня издаетъ ‘Мари-Клэръ’.
Мн пріятно говорить объ этой удивительной книг, и я хотлъ бы отъ всей души заинтересовать ею всхъ, кто еще любить читать. Какъ и я, они вкусятъ рдкую радость и испытаютъ новое и очень сильное волненіе.
‘Мари-Клэръ’ — произведеніе человка съ большимъ художественнымъ чутьемъ. Его простота, правдивость, изящность, глубина, новизна поражаютъ читателя. Тутъ все на своемъ мст: вещи, пейзажи, люди. Они набросаны однимъ мазкомъ и отъ одного этого мазка они ожили и никогда не изгладятся изъ памяти. Здсь все такъ правдиво, живописно, такъ красочно и все на мст, что ничего другого нельзя желать. Но что особенно удивляетъ и покоряетъ насъ, это — сила внутренняго дйствія, это — мягкій, поющій свтъ, парящій надъ этой книгой, подобно солнцу въ прекрасное лтнее утро. Мстами она говоритъ языкомъ великихъ писателей, котораго мы больше не слышимъ, почти никогда уже не слышимъ, и который восхищаетъ насъ.
И удивительно:.
Маргарита Оду не ‘деклассированная интеллигентка’, она — простая швея, которая или шьетъ въ семьяхъ поденно за три франка или работаетъ у себя въ комнат, столь тсной, что нужно отодвинуть манекенъ, чтобы подойти къ швейной машин.
Она разсказываетъ, какъ въ своей юности, когда она была пастушкой на ферм въ Солони, она нашла на чердак старую книгу и какъ эта книга открыла предъ ней новый міръ. Съ этого дня она съ возрастающимъ увлеченіемъ прочитываетъ все, что попадается ей подъ руку: фельетоны, старые альманахи и пр. И однажды ее охватываетъ смутное, безотчетное желаніе самой написать что-нибудь. И это желаніе осуществилось въ тотъ же день, когда врачъ въ HТtel-Dieu запретилъ ей шить, предупредивъ, что иначе она ослпнетъ.
Журналисты выдумали, что Маргарита Оду воскликнула при этомъ: ‘Коли я не могу сшить корсажа, то я напишу книгу’.
Эта легенда, способная удовлетворить вкусъ буржуа ко всему необыкновенному и его презрніе къ литератур, ни на чемъ ни основана и абсурдна.
Склонность къ литератур у автора ‘Мари-Клэръ’ и его необыкновенный интересъ къ жизни имютъ одинъ источникъ: ему просто интересно отмчать зрлище повседневной жизни, но ему еще боле интересно заносить то, что онъ предчувствуетъ или угадываетъ въ существованіи окружающихъ его людей. И его даръ интуиціи равносиленъ его наблюдательности… Она никому не говорила о своей ‘маніи’ марать и сжигала исписанные клочки бумаги, такъ какъ не думала, что они могутъ заинтересовать кого-нибудь.
Случайно она попала въ среду молодыхъ артистовъ и тогда только отдала себ отчетъ, насколько ея даръ разсказывать увлекаетъ и захватываетъ слушателя. Особенно поощрялъ ее Шарль-Луи Филиппъ, но онъ никогда не давалъ совтовъ. Онъ считалъ не столько опаснымъ, сколько безполезнымъ давать совты женщин съ развитой воспріимчивостью, съ окрпшей волей, опредлившимся темпераментомъ.
Въ наше время вс образованные люди и т, которые считаетъ себя таковыми, особенно заботятся о возврат къ традиціи и говорятъ объ установленіи строгой дисциплины… Не умилительно ли что работница, не знающая орsографіи, вновь находитъ или, лучше сказать, открываетъ эти великія качества простоты, вкуса, способность возсозданія, безъ которыхъ опытъ и воля безсильны?
Въ вол, впрочемъ, нтъ недостатка у Маргариты Оду. Что же касается опыта, то отсутствіе его восполняется тмъ внутреннимъ чутьемъ языка, которое не позволяетъ ей писать, какъ ясновидящей, а заставляетъ ее обрабатывать свою фразу, упрощать ее, размрять сообразно съ ритмомъ, законовъ котораго она не научилась узнавать, но удивительное и таинственное сознаніе котораго заложено въ ея безспорномъ геніи.
Она одарена воображеніемъ, но, я хочу сказать, воображеніемъ благороднымъ, пламеннымъ и величественнымъ, которое не похоже на воображеніе молодыхъ мечтающихъ женщинъ и сочиняющихъ романистовъ. Она не стоитъ ни рядомъ съ жизнью, ни выше жизни, она только какъ бы продолжаетъ наблюдаемые факты и разъясняетъ ихъ. Если бы я былъ критикомъ или — Боже, сохрани! — психологомъ, я назвалъ бы это воображеніе дедуктивнымъ. Но я не рискую становиться на эту опасную почву.
Читайте ‘Мари-Клэръ’… И когда вы прочтете ее, спросите себя, безъ желанія оскорбить кого-либо, кто изъ нашихъ писателей — я говорю о самыхъ знаменитыхъ — могъ бы написать такую книгу, съ такой непогршимой мрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.
Однажды у насъ перебывало много народу. Мужчины входили, какъ въ церковь, женщины крестились, выходя.
Я пробралась въ спальню родителей и съ удивленіемъ увидала, что у кровати матери горитъ большая свча, отецъ, склонившись надъ кроватью, смотритъ на мать, а она спитъ, скрестивши руки на груди.
Весь этотъ день мы провели у сосдки, тетки Кола. Всмъ женщинамъ, которыя выходили отъ насъ, она говорила:
— Вы знаете, она даже не захотла поцловать ддей!.. — Женщины, глядя на насъ, принимались сморкаться и утирать глаза, а тетка Кола добавляла:
— Да, злыми становятся люди отъ этакихъ болзней.
Въ послдующіе дни мы начали носить черныя съ блымъ платья въ широкую клтку.
Тетка Кола кормила насъ и отсылала играть въ поле. Сестра была уже большая, она взбиралась на плетни, лазила по деревьямъ, копошилась въ лужахъ, а вечеромъ возвращалась домой съ карманами, полными всякихъ животныхъ, что приводило меня въ ужасъ, а тетку Кола — въ страшный гнвъ.
Особенно большое отвращеніе я чувствовала къ дождевымъ червямъ. Эта красная, извивающаяся тварь вызывала во мн чувство невыразимой гадливости, и, если мн случалось нечаянно раздавить червяка, я долго потомъ вздрагивала отъ отвращенія. Въ т дни, когда у меня боллъ бокъ, тетка Кола не позволяла сестр уходить со мной далеко. Сестра скучала, ей хотлось, во чтобы то ни стало, увести меня подальше, и она набирала полныя горсти червей, подносила эту кишащую массу мн къ лицу, и я сейчасъ же говорила, что у меня ничего больше не болитъ и безпрекословно давала таскать себя по полямъ…
Какъ то разъ сестра бросила мн на платье цлую пригоршню червей, я такъ шарахнулась назадъ, что угодила прямо въ котелъ съ кипяткомъ… Тетка Кола долго причитала, раздвая меня. Бда была невелика, однако тетка посулила хорошую трепку сестр и позвала трубачистовъ, проходившихъ какъ разъ мимо, взять ее.
Они вошли вс трое съ мшками и веревками, сестра начала кричать, просить прощенія, а мн было такъ стыдно стоять совсмъ голой.
Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гд были люди и пили вино, меня ставили на столъ между стаканами, и я пла псню Женевьевы Брабантской. Вс эти люди смялись, цловали меня и заставляли пить вино.
Уже наступала ночь, когда мы возвращались домой. Отецъ широко шагалъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, часто спотыкался, иногда вдругъ принимался громко плакать, говоря, что нашъ домъ подмнили. Сестра начинала кричать, но всетаки въ конц концовъ она отыскивала домъ, несмотря на темноту. Однажды утромъ тетка Кола стала вдругъ осыпать насъ упреками, говоря, что мы несчастныя дти, что кормить она насъ больше не станетъ и что мы можемъ себ идти искать отца, который длся неизвстно куда. Когда гнвъ ея прошелъ, она всетаки дала намъ пость, какъ всегда, но вскор посл того усадила насъ въ телжку дда Шикона. Телжка была нагружена соломой и мшками съ зерномъ. Меня посадили сзади въ углубленіи между мшками. Повозка накренялась назадъ, и при каждомъ толчк я скатывалась по солом.
Я ужасно боялась всю дорогу, и каждый разъ, какъ я сползала назадъ, мн казалось, что или я выпаду изъ телжки, или мшки рухнутъ на меня.
Мы остановились у постоялаго двора. Какая то женщина помогла намъ вылзти, стряхнула солому съ насъ и напоила насъ молокомъ.
— Вы думаете, отецъ захочетъ взять ихъ? — спросила она Шикона, лаская насъ.
Шиконъ покачалъ головой, постучалъ трубкой о столъ, скривилъ въ гримасу свои толстыя губы и отвтилъ:
— Онъ, можетъ быть, ушелъ еще дальше. Сынъ Жирара говорилъ, что встртилъ его по дорог въ Парижъ.
Потомъ Шиконъ сводилъ насъ въ какой то красный домъ съ высокими крыльцами, къ которому вело много ступенекъ. Онъ долго разговаривалъ съ какимъ то господиномъ, тотъ махалъ руками и говорилъ что то о разъздахъ по всей Франціи. Господинъ положилъ мн руку на голову и повторилъ нсколько разъ:
— А вдь онъ мн не говорилъ, что у него есть дти.
Я поняла, что рчь идетъ объ отц и попросила повидать его.
Господинъ ничего не отвтилъ, посмотрлъ на меня и спросилъ у Шикона:
— А сколько ей лтъ?
— Да лтъ пять, — отвтилъ старикъ.
Сестра въ это время играла съ котенкомъ на ступенькахъ.
Мы вернулись въ телжк обратно къ тетк Кола, она встртила насъ пинками и воркотней. Нсколько дней спустя она посадила насъ на поздъ, и въ тотъ же вечеръ мы очутились въ громадномъ дом, гд было много двочекъ.
Сестра Габріэль насъ сразу разлучила, говоря, что сестра уже достаточно велика, чтобы быть со средними, а я осталась съ маленькими.
Сестра Габріэль, маленькая, старенькая, худенькая, вся согнутая, завдывала спальнями и столовой. Въ спальн, чтобы убдиться въ нашей чистоплотности, она всегда запускала намъ свою худую, жесткую руку между простыней и рубашкой и нещадно скла розгами въ положенные часы тхъ, чьи простыни оказывались мокрыми.
Въ столовой она приготовляла салатъ въ большой желтой глиняной чашк.
Засучивъ рукава до плечъ, она погружала въ салатъ до локтей свои черныя, корявыя руки и, когда она ихъ вынимала, он лоснились отъ стекавшаго съ нихъ масла, и это мн напоминало засохшія втки въ дождливые дни.
Съ первыхъ же дней я нашла себ подругу. Она подошла ко мн, подпрыгивая, съ задорнымъ видомъ.
Она была не выше скамейки, на которой я сидла. Безъ всякаго стсненія она облокотилась на меня и спросила:
— Ты чего не играешь?
Я сказала, что у меня болитъ бокъ.
— Да, — отвтила она, — я знаю, у тебя мать умерла отъ чахотки, а сестра Габріэль говоритъ, что и ты тоже скоро умрешь.
Она взобралась на скамейку, подобравъ подъ себя ноженки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мн лтъ, сообщила, что ее зовутъ Исмери, и что она старше меня, но что докторъ говоритъ, что она уже никогда больше не выростетъ. Она сообщила мн, что учительницу зовутъ Мари-Любовь, и что она злая и строго наказываетъ болтушекъ. Потомъ, вдругъ спрыгнула на полъ и закричала:
— Августина!
Голосъ у ней былъ, какъ у мильчишки, а ноженки кривенькія.
Въ конц перемны я увидала ее уже на спин Августины, которая перебрасывала ее съ плеча на плечо, какъ бы силясь сбросить. Поровнявшись со мной, Исмери крикнула:
— Скажи, ты тоже будешь таскать меня?
Скоро я познакомилась и съ Августиной.
Старая болзнь глазъ обострилась у меня. Ночью вки у меня склеивались, и я была совершенно слпой до тхъ поръ, пока мн не промывали глаза. Августин было поручено водить меня въ лазаретъ. Каждое утро она приходила за мной въ спальню. Я слышала ея шаги отъ самой двери. Она не долго возилась со мной: хватала меня за руку на ходу и, не заботясь о томъ, стукаюсь я о кровать или нтъ, уводила.
Съ быстротой втра мы пробгали по корридорамъ, лавиной скатывались съ высоты двухъ этажей, я неслась, словно падая въ пропасть, лишь время отъ времени попадала я ногой на ступеньки, Августина крпко держала меня своей рукой.
Чтобы попасть въ лазаретъ, нужно было пройти позади церкви, затмъ мимо бленькаго домика, тутъ мы ускоряли шагъ.
Однажды, когда я, выбиваясь изъ силъ, упала на колни, она подняла меня, стукнувъ по голов, и сказала:
— Иди же скорй, мы у покойницкой.
Каждый день потомъ, изъ страха, что я упаду, она предостерегала меня, когда мы находились около покойницкой.
Я боялась, главнымъ образомъ потому, что боялась Августина: мсто было опасное, если она такъ быстро бжала. Я добиралась до лазарета вся въ поту и задыхаясь, кто-то толкалъ меня на маленькій стулъ, и колотье въ боку у меня давно уже проходило, когда начинали промывать мн глаза.
Августина же свела меня въ классъ сестры Мари-Любови.
— Сестра, вотъ новенькая, — сказала она притворноробкимъ голосомъ.
Я ожидала грубаго пріема, но сестра Мари-Любовь улыбнулась мн, обняла меня нсколько разъ и сказала:
— Ты слишкомъ мала, чтобы сидть на скамейк, будешь сидть здсь.
И она усадила меня на маленькую скамейку между ножками своего стола.
Какъ хорошо было тамъ! Теплота шерстяныхъ юбокъ ласкала мое тло, истерзанное скачкой по деревяннымъ и каменнымъ лстницамъ!
Часто дв ноги вытягивались по сторонамъ моей скамеечки и эти нервныя и теплыя ноги плотно обхватывали меня. Рука ощупью склоняла мою голову на юбки между колнями и я засыпала подъ этой нжной рукой на этой теплой подушк.
Когда я просыпалась, подушка превращалась въ столъ. Та же рука клала на немъ остатки пирожковъ, кусочки сахару и нсколько конфетокъ.
Вокругъ меня шумлъ дтскій міръ:.
Какой-то голосъ плакалъ:
— Нтъ, сестра, это не я.
— Другіе пронзительно кричали:
— Да, сестра, это она.
Надъ моей головой звучный и ласковый голосъ возстанавливалъ спокойствіе подъ аккомпаниментъ ударовъ линейкой по столу, необыкновенно громко отдававшихся и въ моемъ убжищ.
Иногда происходило сильное движеніе. Ноги оставляли мою скамеечку, колни смыкались, стулъ сдвигался съ мста, и я видла, какъ къ моему гнзду склонялись блый нагрудникъ, тонкій подбородокъ, мелкіе и острые зубы и, наконецъ, два привтливыхъ глаза, которые внушали мн довріе.
Какъ только мои глаза поправились, къ лакомствамъ прибавилась азбука. Это была маленькая книжка, гд вмст со словами были картинки. Я часто разсматривала одну большую ягоду земляники, которую я представляла себ величиной, по крайней мр, съ куличъ.
Когда въ класс стало тепло, сестра Мари-Любовь помстила меня на скамейк между Исмери и Мари Рено, которыя были моими сосдками по спальн. Время отъ времени она позволяла мн возвращаться въ мое дорогое гнздо, гд я находила книги съ разсказами, надъ которыми я забывалась.
Однажды утромъ Исмери съ большой таинственностью увлекла меня и сообщила, что сестра Мари-Любовь не будетъ больше заниматься въ класс, такъ какъ она занимаетъ мсто сестры Габріэль въ спальн и столовой. Она не сказала мн, откуда она узнала объ этомъ, но она была крайне опечалена.
Она сильно любила сестру Габріэль, которая всегда обращалась съ ней, какъ съ маленькимъ ребенкомъ, но она не любила сестры Любови и наедин со мной отзывалась о ней съ презрительной миной.
Она также говорила, что сестра Мари-Любовь не позволяетъ ей взбираться къ намъ на спину и что нельзя смяться надъ ней, какъ надъ сестрой Габріэлью, которая спотыкалась, поднимаясь по лстницамъ.
Вечеромъ, посл молитвы сестра Габріэль объявила намъ о своемъ уход. Она обняла насъ всхъ, начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ спальню поднимались въ большомъ безпорядк: большія шептались и заране возмущались противъ сестры Мари-Любови, маленькія хныкали, какъ при приближеніи опасности.
Исмери, которую я несла на спин, плакала громко, ея маленькіе пальцы душили меня немного, и слезы ея падали мн на шею.
Никто не думалъ смяться надъ сестрой Габріэлью, которая съ большимъ трудомъ поднималась по лстниц, безпрестанно повторяя: ‘Т-съ, т-съ!’ Шумъ, однако, не унимался. Нянька изъ спальни маленькихъ тоже плакала, раздвая, она толкнула меня и сказала:
— Я уврена, что ты-то рада твоей Мари-Любови.
Мы звали ее нянькой Эсфирь.
Изъ трехъ нашихъ нянекъ я любила ее больше всхъ. Она была немного грубовата, но очень любила насъ.
Ночью она будила тхъ, которыя имли скверныя привычки, чтобы избавить ихъ на слдующій день отъ розогъ. Когда я кашляла, она поднималась и ощупью совала мн въ ротъ мокрый кусокъ сахару. Часто она брала меня къ себ съ моей постели, гд я леденла отъ холода, чтобы согрть меня.
На слдующій день въ столовую вошли, молча. Няньки приказали намъ стоять, многія изъ большихъ держались прямо, съ гордымъ видомъ, нянька Жюстина покорно и грустно стояла у конца стола, а нянька Неронъ, похожая на жандарма, отмряла свои сто шаговъ посредин столовой.
Она часто посматривала на стнные часы, презрительно пожимая плечами.
Сестра Мари-Любовь вошла, оставивъ за собой дверь открытой. Въ своемъ бломъ передник и блыхъ рукавахъ она показалась мн еще выше. Она шла медленно, оглядывая всхъ, четки, висвшія у ней на боку, тихо побрякивали, ея юбка слегка колыхалась внизу.
Она поднялась на три ступеньки своей эстрады и жестомъ пригласила насъ ссть.
Посл полудня она водила насъ въ поле.
Было очень жарко. Я сла около нея на холм. Она читала книгу, наблюдая за маленькими двочками, игравшими у подножія холма. Она долго глядла на заходящее солнце и ежеминутно повторяла:
— Какъ красиво! какъ красиво!
Вечеромъ того же дня розги исчезли изъ спальни маленькихъ, а въ столовой салатъ мшали уже вилками. Помимо этого, ни въ чемъ никакихъ перемнъ не произошло. Съ 9 до 12 ч. мы были въ класс, а посл полудня шелушили орхи для торговца маслами.
Самыя большія разбивали орхи молоткомъ, а самыя маленькія вынимали ядро изъ скорлупы. ?сть орхи было строго запрещено, но, главное, не легко было длать это: всегда находилась какая-нибудь доносчица, изъ зависти.
Нянька Эсфирь смотрла намъ въ ротъ. Иногда она не успвала настигнуть неисправимую лакомку. Тогда она длала ей большіе глаза, посылала ей тумака и говорила:
— Я смотрю за тобой.
Насъ было нсколько, пользовавшихся большимъ довріемъ съ ея стороны. Она поворачивала насъ, длая видъ, что она смотритъ за нами, и говорила съ улыбкой:
— Закрой твой клювъ.
Часто мн хотлось състь орхъ, но добрые глаза няньки Эсфири мелькали предо мной, и я краснла при мысли обмануть ея довріе.
Со временемъ желаніе стало столь сильнымъ, что я только объ этомъ и думала, цлыми днями я искала случая състь орхъ и не быть пойманной. Я пробовала прятать орхи въ рукава, но я была такой неловкой, что тотчасъ же теряла ихъ, да къ тому же мн хотлось много, много. Мн казалось, что я съла бы цлый мшокъ.
Наконецъ, однажды я улучила случай. Нянька Эсфирь, которая водила насъ спать, поскользнулась о скорлупу, выронила изъ рукъ свой фонарь, и онъ потухъ. Я стояла около чашки съ орхами, схватила цлую горсть и сунула въ карманъ.
Какъ только вс улеглись, я вынула орхи изъ кармана и, закутавшись въ одяло съ головой, набрала полный ротъ, мн сейчасъ же показалось, что вся спальня слышитъ шумъ, производимый моими челюстями, мн стоило большого труда грызть ихъ тихонько и медленно, шумъ, какъ удары колотушки, отдавался у меня въ ушахъ. Нянька Эсфирь поднялась, зажгла лампу и, нагнувшись, стала заглядывать подъ кровати.
Когда она подошла ко мн, я взглянула на нее съ ужасомъ.
— Ты не спишь? — сказала она тихо.
Затмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.
Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:
— Ну, ужъ это слишкомъ, не кошка же въ самомъ дл сама открываетъ дверь.
Мн казалось, что ей страшно, я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:
— Боже мой, Боже мой!
Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошк дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.
Въ полу-мрак видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.
— Ты такая умница, тебя вдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мн, когда я вставала.
Она смолкла, какъ только я потушила лампу, тотчасъ же я увидла тысячи свтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мн чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость, добравшись до постели, я твердо была уврена, что у меня уже нтъ ногъ. Когда же я отважилась убдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.
Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.
Ночью она окотилась…
О происшествіи было доложено сестр Мари-Любови. Она отвтила, что, несомннно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дло осталось не вполн выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.
На слдующей недл всхъ восьмилтнихъ перевели въ спальню старшихъ.
Мн дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.
Мари Рено и Исмери оказались моими сосдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальн стало совсмъ свтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:
— Вставай, посмотри на пожаръ!
Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:
— Посмотри, видишь, какъ красиво!
Мн такъ хотлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крпко прижавъ къ себ, она сла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрть въ окно. Ея лицо казалось совсмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.
Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на язык, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ конц спальни.
— Исмери все еще болтаетъ, — замчала сестра Мари-Любовь.
— Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, — отвчала Исмери.
Меня смущала ея дерзость. Мн казалось, что сестра Мари-Любовь длаетъ видъ, что не слышитъ.
Какъ-то разъ она ей сказала однако:
— Не смйте возражать мн, жалкая карлица.
— Гнуфъ, — крикнула ей Исмери.
Это слово было въ ходу у насъ и значило: ‘На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!’
Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:
— Противная тварь!
Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спин, что не мшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьян. У меня не хватало смлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спин.
Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смясь, она сама говорила, что взбирается на лстницу, какъ цыпленокъ.
Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать, но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.
Въ такія минуты мн всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмнно говорила:
— Видишь, какая ты глупая: опять попалась.
Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.
Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсмъ неразговорчива.
Каждое утро она помогала мн убирать постель, старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ, но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборк своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядк была ея постель утромъ, когда она вставала.
Она въ конц концовъ сообщила мн по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она додала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.
Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать, благодаря ей, мои башмаки всегда блестли, а воскресное платье было старательно сложено.
Такъ продолжалось до тхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядк, въ какомъ находились мои вещи, она стала кричать, что я жеманница, лнтяйка, барышня, что за меня все длаютъ другія, и что безсовстно заставлять работать бдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, длаю все не такъ, какъ другія, об он говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.
Он кричали об заразъ, наклонясь надо мной, и мн казалось, что это дв ворчливыя вдьмы, черная и блая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бленькая, со свтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.
Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:
— Не смй на меня смотрть!
— Вдь стыдно, когда она такъ смотритъ, — добавила она, удаляясь.
Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всхъ извстныхъ мн животныхъ и въ конц концовъ я ничего не придумала.
Она была жирная, при ходьб поводила бедрами, у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всхъ поражалъ.
Она попросила разршенія пть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ псенъ, то Мари-Любовь поручила мн научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мн булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмст съ платкомъ.
О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мн становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лтъ я неизмнно теряла по платку въ недлю.
Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.
Я вспоминала о своемъ платк только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!
Проходя мимо Св. Двы, я набожно складывала руки, молясь: ‘Матерь святая, сдлай такъ, чтобы я нашла платокъ!’
Но я не находила его и возвращалась красная, запыхавшаяся, сконфуженная, едва осмливаясь взять чистый платокъ, который протягивала мн сестра Мари-Любовь.
Мн заране слышались заслуженные упреки. Въ т дни, когда я не слышала ихъ, я видла зато нахмуренный лобъ, сердитые глаза, которые долго, не отрываясь, смотрли мн вслдъ, подавленная стыдомъ, я съ трудомъ передвигала ноги и уходила, совершенно уничтоженная, и, несмотря на это, снова теряла платокъ.
Мадлена смотрла на меня съ видомъ притворнаго состраданія и не могла удержаться, чтобы не замтить мн, что я заслуживаю строгаго наказанія.
Она, повидимому, была очень привязана къ сестр Мари Любови, старательно ухаживала за ней и заливалась слезами при малйшемъ замчаніи.
У ней бывали нервные приступы, во время которыхъ она рыдала навзрыдъ, но когда сестра Мари-Любовь гладила ее по щекамъ, она мало-по малу успокаивалась и начинала одновременно смяться и плакать. Она какъ-то такъ двигала плечами, что ея блая шея обнажалась, это давало няньк Неронъ поводъ говорить, что у ней кошачьи манеры.
Нянька Неронъ ушла изъ монастыря посл одной ужасной сцены. Какъ-то во время завтрака, среди полнаго молчанія, она вдругъ закричала:
— Да, хочу уйти и уйду!
Сестра Мари-Любовь съ большимъ изумленіемъ посмотрла на нее. Тогда она повернулась къ ней, опустила глаза, и, тряся головой, закричала еще громче, что больше не потерпитъ, чтобы надъ ней измывалась какая-то соплячка, да, соплячка.
Пятясь, она подошла къ двери, открыла ее, не переставая неистово трясти головой, и прежде, чмъ исчезнуть, съ жестомъ глубокаго презрнія бросила Мари-Любови:
— И этой соплячк нтъ еще 25 лтъ.
Нкоторыя двочки остолбенли отъ ужаса, другія покатились со смху. Съ Мадленой случился настоящій припадокъ: она бросилась на колни предъ сестрой Мари-Любовью, обхватила ея ноги, стала цловать платье, схватила ея за руки и стала тереться о нихъ своимъ толстымъ влажнымъ ртомъ, при этомъ она вопила такъ, какъ будто бы случилось ужасное несчастіе.
Сестра Мари-Любовь никакъ не могла отдлаться отъ нея, и въ конц, концовъ разсердилась. Тогда Мадлена въ обморок повалилась на спину.
Разстегивая ей платье, сестра Мари-Любовь сдлала жестъ въ мою сторону. Думая, что она зоветъ меня, я подбжала.
— Нтъ, не тебя, Мари-Рено, — сказала она.
Она дала Мари-Рено ключи, и, хотя та никогда не входила въ комнату Мари-Любови, она сразу же нашла нужный флаконъ.
Мадлена скоро поправилась и, занявъ мсто няньки Неронъ, стала зазнаваться. Предъ сестрой Мари-Любовью она была попрежнему робкой и покорной, но зато на насъ она наверстывала, горланя по всякому поводу, что она больше не нянька, а надзирательница.
Во время обморока я увидла ея груди: он поразили меня своей красотой, и мн показалось, что я ничего подобнаго еще не видала.
Но она казалась мн глупой, и я не обращала никакого вниманія на ея замчанія. Это ее злило, она осыпала меня бранью и называла принцессой.
Она не могла переносить того, что я пользуюсь расположеніемъ сестры Мари-Любови, и всякій разъ, какъ та меня цловала, она краснла отъ досады.
Я начинала подрастать и становилась здорове. Сестра Мари-Любовь говорила, что она гордится мной. Обнимая, она такъ крпко прижимала меня, что мн было больно. Нжно прикоснувшись пальцами къ моему лбу, она говорила:
— Двочка моя, дитя мое!
Во время перемнъ я часто оставалась съ нею. Я слушала, какъ она читаетъ: читала она глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ и, когда дйствующія лица ей не нравились, она захлопывала книгу и начинала играть съ нами.
Ей хотлось, чтобы у меня не было ни одного недостатка, и она часто повторяла:
— Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, слышишь, совершенствомъ.
Однажды ей показалось, что я солгала.
У насъ было три коровы, которыя время отъ времени паслись на лужк, гд стоялъ огромный каштанъ. Блая корова была злая, и мы боялись ея, такъ какъ