Д. В. Философов
Д. В. Философов
Мания величия
Мания величия
Мания величия, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1909
Время на прочтение: 3 минут(ы)
В то время как газеты переполнены подробностями о ‘фактах и жестах’ Л.Н. Андреева, в то время как с разрешения писателя кинематографы показывают всей России, сколь вкусно и стильно живет популярный писатель у себя на ‘декадентской’ даче, словом, когда налицо все признаки шумной славы, — Л.Н. Андреев сердится и раздражается.
Андреев очень любит последнее слово газетной техники — интервьюеров. Положительно нельзя открыть ни одной газеты, ни провинциальной, ни столичной, ни политической, ни бульварной, чтобы не прочесть беседы Л.Н. Андреева с ‘нашим сотрудником’. Тема всегда одна и та же. Жалобы на критиков. Они не понимают писателя и своими хулиганскими выходками мешают ему работать. Теперь он сразу, на трех театрах, ставит три своих новых пьесы, а если бы не критики-хулиганы, он ежедневно пек бы по трагедии.
И нынешний сезон открылся Андреевым. Перед постановкой ‘Анатемы’ и ‘Анфисы’ обиженный писатель беседовал с ‘нашим сотрудником’ и снова жаловался.
Сначала на А.В. Амфитеатрова. Но не такой человек г. Амфитеатров, чтобы дать спуску. Обвиненный в несправедливости, он очень откровенно и убедительно заявил, что пока Андреев писал просто и серьезно, он его хвалил, но когда плодовитый писатель стал изготовлять свои пирожки и мальчишески заниматься мазней на совершенно недоступные ему темы, он считает долгом критика осадить возмечтавшего о себе писателя.
Осекшись на А.В. Амфитеатрове, Л.Н. Андреев принялся за критику вообще.
‘Я получаю в день, летом, во время затишья, копеек на 70, а в горячее время, зимой, рубля на 3, на 4, печатной бумаги с отборной руганью’, — кокетливо заявил он в одной московской газете.
Но, во-первых, вольно же г-ну Андрееву доставлять такой доход всяким ‘Аргусам’ и ‘Бюро газетных вырезок’? Серьезный писатель, занятый своим делом, не тратит денег на такие пустяки и каждое утро не ждет с лихорадочным волнением конверта, полного газетных вырезок.
А во-вторых, г. Андреев забывает пуды и возы фимиаму, который ему волокут ежедневно на ломовиках.
Его обложили пуховыми тюфяками, превознесли до небес, но ему все мало, все жестко.
Как принцесса Горошина, чувствует он под десятью перинами всякое жесткое слово.
Взгляните в ‘переднюю’ к писателю, когда он еще ‘не проснулся’. Сколько народу толчется там и жужжит, как шмели, только слышно: ‘ж… ж… ж…’. А по дорогам интервьюеры, интервьюеры, интервьюеры!
И все-таки писатель не доволен. Он в дурном расположении духа и как неврастеническая барышня ищет причину своей раздражительности не в себе, а в других…
Когда видишь андреевскую погоню за славой, его боязнь перед каждым откровенным словом, за человека становится страшно. Ведь Андреев не только Александр Македонский, но и простой смертный, несчастный, беспомощный, зарапортовавшийся, как и все. И хочется ему сказать: ‘Опомнись, пока не поздно’.
Поразительно, до чего упоен собою Андреев, до чего он никого не видит, кроме себя.
Он с горечью замечает, что у нас развилась ‘непонятная вражда’ к писателю.
Не знаю, верно ли это замечание.
Всегда и везде толпа дерзновенно колебала треножник поэта. Памятую вражду к Пушкину, Гоголю, Толстому и Чехову, просто неловко говорить о вражде к … Андрееву.
Но не в том дело. Вот что характерно. Защищая писателей от ‘непонятной вражды’, Андреев проявил уже совершенно необъяснимую вражду по отношению к одному начинающему писателю.
‘Конь бледный’, — заявляет г. Андреев, — вещь, от которой пахнет гнилью, как от хорошего сыра. Вещь и не художественная и жестоко не правдивая, а в целом даже оскорбительная’.
Сколько ругани в трех строках! Сколько неуважения к чужому творчеству, какое залезание в чужую душу!
Фальшивая бутафория ‘Жизни человека’, ‘Царя голода’, ‘Черных масок’, ‘Анатемы’ — искрения и правдива.
Дотронуться до нее не смей, иначе прослывешь хулиганом, и сорок тысяч интервьюеров обесславят тебя на всю Россию.
А первая вещь начинающего писателя, написанная не чернилами, а кровью сердца, провозглашается оскорбительною гнилью. Это — критика праведная, без необъяснимой вражды к писателю. При этом Андреев отлично знает, что в передней у Ропшина нет сорока тысяч интервьюеров и что он физически лишен возможности хоть что-нибудь сказать в свою защиту.
Но Андреев не ограничивается ролью праведного судьи, двумя словами уничтожающего личность писателя. Он берет на себя роль цензуры, правда, не предварительной, а карательной.
‘Если бы я руководил ‘Шиповником’, — провозглашает г. Андреев, — то в нашем издании никогда не появился бы ‘Конь бледный’ г. В. Ропшина’.
Трепещи, ‘Шиповник’, и не смей готовить второго издания почти разошедшейся книги.
И ‘Шиповник’, конечно, послушается. Изданиями его не руководит г. Андреев, но, тем не менее, называет их ‘нашими’. Как же его не слушать?
Судьба Андреева постигла многих писателей.
Не он первый, не он последний. Но, повторяю, писатель, прежде всего, человек.
Страшно смотреть, как все, кому дорога литература, кому дорога душа писателя, в один голос твердят Андрееву: ‘Одумайся, остановись’, а он, зажмуривши глаза, несется на руках сорока тысяч интервьюеров в трактиры с фотографами.
Страшно будет его пробуждение, когда, дойдя, как Александр Македонский, до ‘пределов земли’, он поймет всю тщету своей кинематографической славы.
Впервые опубликовано: Речь. 1909. 1 (14) октября. No 269. С. 2.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_mania_velichia.html