МАНФРЕДЪ.
Н. Котляревскій.
Манфред (Байрона), Котляревский Нестор Александрович, Год: 1905
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Переводъ кн. Д. Цертелева
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.
OCR Бычков М. Н.
Лто 1816 года Байрону пришлось прожить въ Швейцаріи, почти наканун того ршительнаго момента, когда жизнь свободнаго странника, мыслителя и наблюдателя смнилась для него жизнью добровольнаго политическаго агитатора, сначала въ, рядахъ итальянскихъ радикаловъ, затмъ борцовъ за независимость Греціи. Нельзя сказать, однако, что эта перемна вншней роли сопровождалась какимъ нибудь ршающимъ переломомъ въ міровоззрніи поэта. Она измнила кое что въ его поведеніи и въ образ его жизни, измнила также представленіе, какое о немъ сложилось y лицъ, привыкшихъ каждое слово поэта считать за личное признаніе и потому причислявшихъ Байрона не только къ ‘сатанинской’ школ пвцовъ, но чуть ли не къ послдователямъ самого сатаны, она благотворно отозвалась на его поэзіи, обогативъ ее новыми современными мотивами — но въ общемъ переходъ отъ жизни созерцателя къ жизни дятеля не видоизмнилъ существенно его міросозерцанія. Оно осталось въ своей основ такимъ же печальнымъ, какимъ было раньше, и только одна черта въ немъ, дйствительно, преобразилась: это мрачное міросозерцаніе, всегда оттнявшее въ жизни ея страданія и неразршенныя противорчія, ея конечный исходъ въ небытіе, ея призрачность и ея затерянность среди всевозможныхъ тайнъ природы — сдлало одну весьма важную уступку, a именно — оно значительно смягчило свой мизантропическій взглядъ на человка. Съ момента переселенія Байрона въ Италію, съ тхъ дней, когда онъ попалъ въ кругъ энергичныхъ, смлыхъ, страстныхъ людей — замчается и въ немъ извстный приростъ симпатіи къ людямъ и притомъ не той симпатіи, которая была у него всегда и которая выражалась въ его негодованіи на ходъ міровой жизни, a симпатіи боле нжной, боле сострадательной, замняющей негодованіе сожалніемъ и обличеніе призывомъ къ жалости. По крайней мр въ его послднихъ произведеніяхъ, въ его венеціанскихъ драмахъ, въ ‘Донъ Жуан’, въ ‘Остров’, въ мелкихъ стихахъ, написанныхъ за это время — къ оцнк человка, какъ умственной и нравственной величины, примнена боле разносторонняя и справедливая мрка, чмъ та, которой писатель руководствовался въ своихъ первыхъ сочиненіяхъ. Тогда онъ былъ обвинителемъ по преимуществу, теперь онъ сталъ судьей, который своимъ иногда сентиментальнымъ, иногда ироническимъ, иногда патетическимъ отношеніемъ къ людямъ стремится повліять на смягченіе приговора. Быть можетъ этимъ отливомъ мизантропіи слдуетъ объяснить и готовность Байрона пожертвовать собой ради Греціи готовность, въ которой такъ часто хотли видть все что угодно, но только не искреннюю и безкорыстную симпатію къ угнетеннымъ и страдающимъ. A между тмъ этотъ походъ въ Грецію былъ всего вроятне актомъ искупленія человка, который такъ строго судилъ людей и не принесъ пока самъ никакой жертвы для того, чтобы имть право такъ судить ихъ.
Какъ бы то ни было, но съ 1816 года въ рчахъ этого гордаго духа, въ рчахъ иногда столь оскорбительныхъ, начинаетъ становиться слышной нота боле примиренная и миролюбивая. Настроеніе его по прежнему печально, но оно уже свободно отъ столь характерной для него мизантропіи.
Эта байроническая мизантропія, нердко вызывавшая столько недоумній и осужденій — явленіе весьма сложное, которое должно быть понято и судимо лишь въ совокупности съ цлымъ рядомъ аналогичныхъ психическихъ настроеній, господствовавшихъ въ т годы, когда Байронъ былъ царемъ мысли. Только въ связи съ общимъ настроеніемъ своего вка эта мизантропія становится серьезнымъ, важнымъ свидтельствомъ и исповдью цлаго поколнія: взятая отдльно, какъ выводъ, къ которому пришелъ одинъ человкъ, хотя бы и геніальный, она рискуетъ быть принятой за капризъ, какимъ ее, какъ извстно, одно время и считали. На самомъ дл ничто не иметъ такъ мало сходства съ временнымъ капризомъ или вншней позой, какъ эта выстраданная Байрономъ мизантропія. Она есть проявленіе не только индивидуальной склонности и условіями личной жизни воспитанной гордыни, она — самое типичное выраженіе болзни цлаго поколнія, которое нелюбовью къ людямъ и презрніемъ ко всмъ общественнымъ вопросамъ расплачивалось за слишкомъ легковрное недавнее увлеченіе этими вопросами и за свою пламенную любовь къ человку. Ставить геніальному, обезпеченному, избалованному человку, человку, привыкшему ко всмъ успхамъ и защищенному отъ всхъ невзгодъ житейскихъ,— ставить ему въ вину его презрительное и злобное отношеніе къ людямъ, которые передъ нимъ ни въ чемъ не провинились, значитъ, отнимать y такого выдающагося человка право говорить не только за себя, но и за все свое поколніе, за всхъ тхъ, кто, дйствительно, былъ обиженъ своимъ вкомъ и, дйствительно, много выстрадалъ отъ людей. A поколніе, которое чтило Байрона, какъ пвца своихъ страданій, какъ наиболе сильнаго выразителя своихъ самыхъ завтныхъ чувствъ, принадлежало именно къ числу пострадавшихъ поколній — тхъ, которымъ пришлось быть свидтелемъ одной изъ самыхъ глубокихъ трагедій жизни, отозвавшейся на всемъ ихъ духовномъ состав.
За крайности, какъ извстно, приходится расплачиваться такими же крайностями и глубокое чувство, покидая наше сердце, оставляетъ его столь воспріимчивымъ и обезсиленнымъ, что имъ легко можетъ завладть чувство діаметрально противоположное тому, отъ котораго оно пострадало. Переходъ отъ любви къ ненависти — одна изъ обычныхъ болзней души много страдавшей.
Въ рзкомъ пониженіи симпатичныхъ чувствъ въ человк и въ полномъ охлажденіи его общественныхъ инстинктовъ и заключалась знаменитая ‘болзнь вка’, которая такъ утомляла людей въ начал XIX столтія и въ поэзіи Байрона облеклась въ самое красивое литературное одяніе.
Болзнь эта въ различныхъ формахъ, отъ боле слабыхъ до боле острыхъ, замчается на протяженіи всего такъ называемаго сентиментальнаго и романтическаго періода въ нашемъ недавнемъ культурномъ прошломъ. И понятно, почему именно сентиментальныя и романтическія души были всего больше подвержены сначала легкимъ, a затмъ острымъ пароксизмамъ этой болзни. Люди тхъ годовъ были большими идеалистами и поклонниками всемогущаго человческаго ума и сердца. Любить, врить и мечтать было для нихъ все, и всякое сомнніе, обманъ или просчетъ поражалъ ихъ въ самое сердце, которое сопротивляться не умло, быстро увядало и переполнялось отчаяніемъ. Въ этомъ увядшемъ состояніи находились вс чувствительныя и пылкія сердца, которымъ пришлось вынести тяжесть великаго умственнаго, нравственнаго, религіознаго, общественнаго и политическаго переворота, разразившагося надъ Европой въ конц XVIII вка. Французская революція была въ исторіи этого переворота всего лишь однимъ эпизодомъ, правда самымъ трагическимъ и драматичнымъ. Но еще до того, какъ она развернулась со всей своей силой, показавъ людямъ все разнорчіе между желаемымъ и настоящимъ, воображаемымъ и возможнымъ, болзнь вка давала себя чувствовать. Всякій разъ когда вра человка во всемогущество его разума (а эта вра была въ т годы безгранична) подвергалась испытаніямъ, когда сентиментальная надежда на врожденную доброту человческой души терпла крушеніе, наконецъ всякій разъ, когда чувство человческаго достоинства и справедливости — въ то время также очень чуткое — бывало оскорблено, — избытокъ вры и надежды влекъ за собой такой же избытокъ неврія и отчаянія. Идеалистъ могъ пожелать мстить своему поколнію, своему ближнему, наконецъ и самому себ, за то, что великій предметъ его надежды и любви — человкъ не оказывался на высот своего призванія и вмсто того, чтобы идти ad astra, падалъ все ниже и ниже — такъ по крайней мр могло казаться тмъ, кто предъявлялъ ему все большія и большія требованія.
Когда наконецъ французская революція, столь много общавшая и покупавшая новую жизнь цною такихъ страшныхъ жертвъ, разршилась невиданной бойней и очистила дорогу военному деспотизму сначала, a затмъ старымъ, разбитымъ, но наскоро починеннымъ идоламъ — человкъ, сохранившій свободу чувствъ и мыслей и не пожелавшій стать рабомъ минуты, получалъ право и ненавидть и презирать человка и всю его мудрость, и вс движенія его сердца, и всю его хваленую культуру.
За врой и любовью могла слдовать мизантропія во всхъ ея видахъ, смотря по темпераменту того человка, который былъ ею охваченъ. Намъ, на разстояніи слишкомъ цлаго столтія, многое въ этой мизантропіи и міровой скорби кажется и напускнымъ, и условнымъ, намъ трудно сродниться съ душой тхъ лицъ, которыя были участниками и ближайшими свидтелями отчаянной борьбы, которая стоила имъ столькихъ слезъ и мученій, a намъ дала лишь одн выгоды. Врное живое пониманіе этой широкой полосы мизантропическаго настроенія затруднено для насъ также и тмъ, что истинно художественныхъ памятниковъ, которые сохранили-бы эту старину нетлнной, весьма немного.
Поэзія Байрона, самый цнный въ художественномъ — и потому въ психологическомъ смысл — документъ этой больной эпохи, документъ важнйшій, такъ какъ онъ поясняетъ самый критическій, самый острый моментъ этой болзни. Были современники Байрона, были и поэты за нимъ слдовавшіе, которые не мене, если не боле, чмъ онъ, были печально настроены,— вспомнимъ хотя бы Леопарди,— но никто не съумлъ такъ полно выразить самый характерный для того времени мизантропическій, антиобщественный элементъ въ печальномъ міросозерцаніи идеалиста, какъ именно Байронъ. Онъ пояснилъ намъ, до какихъ рзкихъ степеней печали можетъ доходить въ человк чувство оскорбленной любви — готовой удариться въ противоположность, въ чувство полной отчужденности отъ людей, презрнія къ нимъ или въ лучшемъ случа — индифферентизма.
Наиболе глубокій анализъ этого сложнаго психическаго процесса данъ Байрономъ въ драматической поэм ‘Манфредъ’. ‘Манфредъ’ былъ начатъ лтомъ 1816 г. и законченъ въ слдующемъ году, и время его созданія совпадаетъ такимъ образомъ съ тмъ уже отмченнымъ нами переломомъ въ душ поэта, который стремился стать въ боле миролюбивое отношеніе къ ближнему и къ вопросамъ его личной и соціальной жизни. Въ ‘Манфред’ Байронъ какъ-бы прощался съ пережитымъ уже настроеніемъ, съ болзнью, которая для него отходила въ прошлое, и не только для него, a и для всего его поколнія.
Дйствительно, къ двадцатымъ годамъ XIX вка подмчается весьма замтная убыль столь господствовавшихъ недавно мизантропическихъ взглядовъ, придававшихъ такую мрачную окраску романтической литератур начала столтія. Отршаясь отъ чрезмрно печальнаго взгляда на міръ, взгляда, который срывалъ свою злобу на людяхъ, не оправдавшихъ надеждъ и оказавшихся ниже поставленной вкомъ задачи, человкъ становился въ боле примиренное отношеніе къ своимъ ближнимъ и къ ихъ общественной жизни. Приливъ нкогда безграничной вры въ человка и увлеченіе его добрыми инстинктами теперь вновь сталъ обнаруживаться, хотя и не въ такой безусловной и рзкой форм, какъ прежде. Примиряющій и оптимистическій философскій идеализмъ двадцатыхъ годовъ, расцвтшій въ Германіи и нашедшій себ отголосокъ во Франціи, быстрый ростъ хотя бы фантастическихъ, но опять таки оптимистическихъ въ своемъ вывод соціалистическихъ системъ, начиная съ сенсимонистовъ, возрожденная и нсколько насильственно воспитанная, но христіански мирная религіозность двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, наконецъ необычайно быстрый подъемъ интереса къ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ во всхъ культурныхъ странахъ Европы — все это показываетъ, что недавній до нельзя скорбный и мизантропическій взглядъ на жизнь и человка исчезалъ. Но, конечно, несъ тмъ, чтобы никогда больше не возвращаться.
Поэма ‘Манфредъ’ занимаетъ, такимъ образомъ, совершенно особое мсто въ ряду литературныхъ памятниковъ той необычайно сложной по своему смыслу эпохи.
Въ исторіи развитія міросозерцанія самого Байрона она отражаетъ очень важный моментъ. Мрачное, желчное, враждебно настроенное противъ людей и всего земного порядка, это міровоззрніе въ ‘Манфред’ доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ, и поэтъ въ фантастическихъ образахъ излагаетъ намъ свою житейскую отчаянную философію, которая въ немъ совсмъ созрла. Кто хочетъ имть понятіе врное и исчерпывающее о настоящемъ байронизм, не о томъ, который въ смягченномъ вид былъ долгое время даже посл Байрона ходячей литературной монетой, a o настоящемъ неразбавленномъ байронизм, тотъ найдетъ его именно въ ‘Манфред’ и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое міропониманіе его эпохи.
Но кром личнаго значенія, ‘Манфредъ’ иметъ еще и общеміровое, несравненно боле цнное. Какъ Донъ Жуанъ, какъ Фаустъ, какъ маркизъ Поза, какъ Гамлетъ — Манфредъ есть міровой типъ, одна изъ художественныхъ фигуръ, въ которую вложено цльное, свой кругъ завершившее въ себ замкнутое, искреннее міросозерцаніе, не скомпанованное фантазіей поэта, a дйствительно живое, нкогда достаточно распространенное, имющее за собой все значеніе историческаго факта. Въ этомъ смысл ‘Манфредъ’ великое міровое художественное произведеніе, которое вроятно переживетъ все написанное Байрономъ. Оно останется памятникомъ давно отжившаго времени, единственнаго по своей душевной тревог и страдавшаго тяжелой психической болзнью, которая выразилась въ повышенной до крайнихъ степеней нелюбви къ тому, къ чему раньше пламенлъ человкъ всей душою, и въ полномъ отчужденіи отъ того, съ чмъ раньше считалъ себя тснйшимъ образомъ связаннымъ. Самую послдовательную проповдь отчужденія отъ людей и отъ всего людского — вотъ что поэтъ облекъ въ таинственный образъ своего загадочнаго героя.
Какъ произведеніе большой художественной цнности, ‘Манфредъ’ нердко наводилъ изслдователей на вопросъ объ его связи съ другими предшествующими и современными литературными памятниками, однородными по настроенію и смыслу. Вопросъ самъ по себ не лишенный интереса, но вопросъ второстепенный въ виду признанія самого Байрона, который говорилъ что въ концепціи этого типа, равно какъ и въ литературной разработк самой темы, онъ былъ вполн независимъ и оригиналенъ. И это вполн допустимо.
Трагедія Манфреда была лично пережитымъ эпизодомъ духовной жизни поэта, ему не нужно было никакихъ толчковъ извн, чтобы пройти черезъ эту полосу настроенія и онъ не нуждался ни въ какомъ примр. Если въ поэм и можно уловить кое-какія аналогіи съ другими литературными памятниками, какъ напр. съ ‘Фаустомъ’, то такія совпаденія объясняются общими литературными пріемами той эпохи и нисколько не умаляютъ оригинальности созданія Байрона. Эта оригинальность подтверждается также и тмъ фактомъ, что самъ поэтъ, приступивъ уже къ созданію своей поэмы, никакъ не могъ отдать себ полнаго отчета въ томъ, что онъ пишетъ. Въ своихъ частныхъ письмахъ онъ называлъ ‘Манфреда’ поэмой дикой, метафизической и непонятной, онъ долго работалъ надъ ней и передлывалъ ее — что указываетъ на отсутствіе опредленнаго, закругленнаго плана и свидтельствуетъ о томъ, что авторъ передумывалъ и переживалъ то, чему хотлъ придать окончательную художественную форму. На живость впечатлнія и броженія мысли, при какихъ создавалась эта поэма, указываетъ и ея фантастичность, граничащая часто съ туманностью. Въ ней такъ много недосказаннаго, слегка намченнаго, — и по всему видно, что циклъ идей и чувствъ, въ которомъ вращается писатель, еще не усплъ стать для него предметомъ спокойнаго наблюденія и оцнки. Онъ еще въ полной власти своей мизантропіи и своего пессимизма, хотя этой болзни и не суждено было въ немъ усилиться, и ‘Манфредъ’ былъ ея послднимъ симптомомъ.
Слово ‘мизантропія’, примненное къ міросозерцанію того времени, требуетъ однако какъ комплексъ психическихъ движеній нкотораго поясненія.
Эта мстительная нелюбовь къ людямъ могла выражаться въ активной вражд съ ними, въ войн противъ нихъ, могла выражаться въ злорчіи и издвательств, или, наоборотъ, могла принять видъ сначала постепеннаго, затмъ полнаго отчужденія отъ людей, нежеланія имть съ ними что либо общее, молчаливой жалобы на нихъ и молчаливаго презрнія, или, наконецъ, все боле и боле возростающей гордыни, которая замыкается въ полное одиночество.
Въ конц XVIII вка и въ начал ХІХ-го вс эти формы мизантропическаго отношенія къ людямъ имли своихъ представителей и въ жизни и, соотвтственно съ нею, и въ литератур. Среди излюбленныхъ поэтическихъ образовъ того времени мы находимъ самыхъ разнообразныхъ враговъ человка — отъ гордо мыслящихъ и презрительно на міръ смотрящихъ мрачныхъ отшельниковъ до настоящихъ разбойниковъ и террористовъ, не останавливающихся ни передъ какими насиліями.
Байроническій типъ не любитъ насилія и прибгаетъ къ нему лишь въ случаяхъ самообороны и мести за испытанное страданіе. Онъ предпочитаетъ гордое одиночество и отчужденіе, направляя свою силу больше на возвеличеніе самого себя, чмъ на униженіе ближняго, т. е. проявляя въ своей мизантропіи самую высшую ступень — полное невниманіе къ ближнему и ко всмъ тмъ вопросамъ, какими онъ живетъ.
Давно извстно, что спорить съ чмъ нибудь или отрицать что либо значитъ еще на половину признавать отрицаемое, полная побда надъ чувствомъ есть полное отршеніе отъ него, побда надъ мыслью — упраздненіе ея. Герои Байрона въ ихъ постепенномъ развитіи именно и шли этой дорогой, поднимаясь отъ враждебнаго и боевого отношенія къ людямъ до отношенія безразличнаго, оскорбительно индифферентнаго. Каждый шагъ въ этомъ направленіи повышалъ ихъ гордыню, и самомнніе, самолюбованіе и вмст съ этимъ неоспоримая сила ума, характера и воли возрастали въ нихъ въ той мр, въ какой уменьшался кругъ ихъ людскихъ интересовъ и сфера ихъ вліянія на ближняго. На послдней ступени своего развитія этотъ типъ переходитъ уже за границы человчески возможнаго и превращается въ какой-то туманный фантастическій символъ.
Въ ореол такого символа является намъ и Манфредъ. Какъ символъ онъ достаточно понятенъ, но если стараться понять его, какъ реальное воплощеніе человческаго типа, то многое окажется въ немъ и неправдоподобнымъ, и непонятнымъ, не говоря уже объ общей фантастичности всего разсказа.
‘Манфредъ’ символическое выраженіе двухъ основныхъ чертъ байронической мизантропіи. Изъ всхъ созданныхъ Байрономъ типовъ это образъ самой сильной и могущественной личности, вооруженной умомъ и знаніемъ, страшной силой воли и способностью необычайно глубоко чувствовать, и кром этого, онъ же — самый полный выразитель отчужденности, самый глубокій символъ того одиночества, на которое осудилъ себя человкъ, порвавшій вс связи съ окружающимъ его міромъ.
Въ оттненіи этихъ двухъ главныхъ чертъ антисоціальнаго отношенія къ человку и заключенъ весь смыслъ поэмы Байрона.
Манфредъ, какъ личность, съ самаго начала поставленъ вн сравненія съ обычными людьми, даже людьми сильными. Онъ не человкъ, онъ волшебникъ, обладающій сверхчеловческимъ знаніемъ. Вс тайны науки ему открыты, знаніе міра дано ему, дана ему и сила надъ духами, т. е. надъ всми тайнами природы. Съ этими духами онъ говоритъ не только какъ равный съ равными, a какъ властелинъ, который не знаетъ надъ собой никакого владыки, ни добраго, ни злого. Ему не страшны ни адъ, ни небо: онъ самъ на половину безплотный духъ, такъ какъ обладаетъ временнымъ безсмертіемъ, т. е. не можетъ до поры до времени по своей вол прекратить своего существованія. Если это безсмертіе и не есть преимущество, такъ какъ Манфредъ самъ желаетъ смерти, то все-таки это есть даръ особенный, который показываетъ, что судьба среди всхъ людей избрала его для особой цли. Это знаютъ вс, даже сами злые духи, которые не дерзаютъ къ нему прикоснуться. ‘Этотъ человкъ,— говорятъ они про него,— человкъ необыкновенный, о чемъ свидтельствуетъ его вншній обликъ и его присутствіе здсь, въ аду. Его страданія безсмертны, какъ наши страданія. Его знанія, сила и воля — рдкія въ человк. Его стремленія превышали человческія желанія, они научили его тому, что намъ вдомо, они показали ему, что знаніе не даетъ счастія и что наука есть лишь обмнъ одного невжества на другое. Страсти сожгли его сердце и подъ ихъ властью онъ сталъ существомъ столь несчастнымъ, что злые духи, которые не могутъ испытывать состраданія, все-таки должны простить тмъ, которые съ состраданіемъ къ нему отнесутся… Здсь въ аду нтъ духа, который имлъ-бы душу, сходную съ его душой, или былъ-бы надъ нимъ властенъ’.
Такое признаніе въ устахъ злыхъ духовъ, привыкшихъ презирать человка, лучшее доказательство того могущества, какое пріобрлъ этотъ сверхчеловкъ, и, дйствительно, во всхъ тхъ сценахъ поэмы, гд Манфреду приходится стать лицомъ къ лицу съ существами высшими — везд проявляетъ онъ эту страшную силу, которая даетъ ему право говорить либо дерзкими, либо гордыми словами. Такъ говоритъ онъ со всми духами земли, воздуха, моря. Такъ говоритъ съ двой горъ и съ духами преисподней. Та же гордыня, наконецъ, звучитъ и въ тхъ глубокомысленныхъ словахъ, въ какихъ онъ ведетъ бесду со священникомъ, пришедшимъ напутствовать его въ часъ смерти.
Ни адъ, ни небо не имютъ надъ нимъ власти, съ служителемъ церкви онъ почтителенъ, цня въ немъ его доброе желаніе, но онъ неумолимъ въ своемъ гордомъ самосознаніи, онъ знаетъ, что обращеніе къ Богу въ этотъ послдній моментъ жизни было-бы безполезно и равносильно измн самому себ. Онъ понимаетъ, что спасеніе невозможно и что даже тому, кто въ этотъ моментъ близко подойдетъ къ нему, грозитъ опасность, ‘умирать не трудно’ говоритъ онъ въ отвтъ на вс увщанія священника, и это потому, что онъ Бога не боится, a не боится его потому, что сознаетъ себя сильнымъ помимо Божьей воли.
И, въ самомъ дл, откуда сила Манфреда? Она не отъ Бога, о которомъ этотъ гордый человкъ во всю свою жизнь ни разу не вспомнилъ. Но эта сила и не отъ дьявола, такъ какъ въ отношеніи къ злому началу Манфредъ сохраняетъ то же независимое положеніе, что и въ отношеніи къ началу доброму. Будь онъ дьяволу обязанъ своимъ волшебствомъ, онъ не говорилъ бы съ его служителями какъ равный съ равными. Въ минуту, когда приходится прощаться съ жизнью и когда мрачные духи уже обступили его, онъ кричитъ имъ: ‘я презираю васъ всхъ! Хотя я чувствую, что душа моя меня покидаетъ, я все-таки презираю васъ, я не уйду отсюда, пока во мн есть земное дыханіе, я изолью на васъ мое презрніе, пока во мн есть земная сила, чтобы бороться съ вами, хоть вы и духи, но разв только по частямъ сможете вы извлечь меня отсюда’. ‘Клеветникъ! говоритъ онъ демону, который заподозрилъ въ его словахъ боязнь смерти,— ты лжешь! Для моей жизни наступилъ послдній часъ — это я знаю, но я не пожелалъ бы купить ни одного мгновенія y этого послдняго часа. Не со смертью борюсь я, но съ тобой и съ окружающими тебя духами. Не на договор съ тобой и съ твоей свитой была основана моя сила, она покоилась на высшей наук, на моемъ труд и смлости, на долгихъ безсонныхъ ночахъ, на сил души и на моемъ знакомств съ мудростью нашихъ отцовъ, съ мудростью того времени, когда земля видла, какъ люди и духи жили вмст одной жизнью и когда вы не имли никакого преимущества надъ нами. Я опираюсь на мою собственную силу, вызываю, отрицаю, отвергаю и презираю васъ!’
Сила, на которую опирается Манфредъ, принадлежитъ ему одному, она не дана ему ни Богомъ, ни дьяволомъ, онъ самъ взялъ ее безъ всякаго чужого разршенія или благословенія, взялъ потому, что въ немъ самомъ горитъ искра Прометея, хоть духъ его и заключенъ въ прах. И что такое въ сущности эта сила, какъ не сила знанія, та самая сила разума человческаго, на которую въ XVIII вк возлагали такія надежды и о которой думали, что она можетъ перестроить весь міръ по своему закону, не повинуясь никакимъ до того времени установленнымъ категоріямъ добра и зла, a сама ихъ установляя? Манфредъ — символъ такой силы, основанной на знаніи, пріобртенномъ при независимомъ труд, едиными усиліями человка и — что всего характерне для того времени,— это символъ глубоко горестный, a не торжественный и радостный, какимъ бы онъ долженъ быть. Что принесло Манфреду его знаніе? Не оно ли въ конц концовъ привело его къ афоризму, что древо знанія не есть древо жизни? При всемъ могуществ своего разума онъ глубоко несчастливъ. Это могущество мыслящаго человка, обладателя всхъ недоступныхъ тайнъ, не заставило Манфреда любить жизнь, a наоборотъ, только усилило ту тяготу, какою оно на него ложится. Смыслъ жизни остался для него теменъ, хоть онъ и былъ повидимому лучше другихъ подготовленъ къ тому, чтобы понять его. Какъ объяснить это горе отъ знанія, эту печаль при могуществ разума, когда одно изъ условій счастія человческаго есть именно хорошо вооруженный умъ? Трудно уловить ходъ мысли Байрона по этому вопросу, въ виду неясностей и глухихъ намековъ, которыхъ такъ много въ его поэм, но если мы вспомнимъ какъ въ начал XIX столтія потускнлъ ореолъ разума въ глазахъ всхъ его недавнихъ поклонниковъ, какъ дискредитировано было — на время, конечно — всякое знаніе, почерпнутое человкомъ самостоятельно изъ жизни, какъ, наконецъ, возвеличеніе человка какъ разумнаго существа смнилось жаждой откровенія, умственной опеки и страхомъ передъ трезвостью сужденія — тогда, быть можетъ, часть тумана, который теперь окутываетъ эту тайну души Манфреда, разсется, и таинственный символъ разршится въ очень простое, исторически врное сужденіе поэта объ одномъ изъ основныхъ вопросовъ своего времени. Устами Манфреда поэтъ какъ будто говорилъ отъ лица своего поколнія: великаго всегда ждетъ человкъ отъ знанія и отъ разума, ждетъ прежде всего уменьшенія страданій и прироста счастія, и когда въ этомъ знаніи онъ поднимется до ступеней высокихъ, онъ видитъ, что онъ такъ же далекъ отъ счастія, какъ былъ и раньше, a можетъ быть и еще дальше, потому что онъ такъ врилъ въ чудотворную силу своего ума, и обманулся ‘Древо знанія не есть древо жизни’ — выводъ понятный въ начал XIX столтія въ умахъ людей, которые сами могли убдиться, сколько безумствъ творитъ человкъ во имя разума и какимъ звремъ онъ можетъ быть при всемъ наличномъ богатств его познаній — и выводъ, отъ котораго человкъ, конечно, отступилъ очень скоро, какъ только успокоился посл пережитой страшной трагедіи.
Сила личности человка опредляется не одной лишь силой его разума. Для полноты могущества необходимо желзное напряженіе воли и необычайная повышенность темперамента, обусловленная большой интенсивностью чувства. Чтобы быть сильнымъ, надо быть характеромъ.
Глубина и быстрая воспріимчивость чувствъ — отличительная черта психики всхъ байроническихъ типовъ, вс они сангвиники, съ кипучими страстями, вся жизнь ихъ — кипніе страсти или страстей, которыя вопреки обычному теченію нашей внутренней жизни какъ-то мирно уживаются въ нихъ съ холоднымъ разсудкомъ. Это своего рода психическая аномалія, но она нужна была нашему поэту, да и вообще поэтамъ того поколнія, для созданія истинно сильныхъ во всхъ отношеніяхъ личностей.
Примромъ такой разносторонней силы, — и притомъ поднятой на наивысшую ступень былъ и Манфредъ. Его сердце — вулканъ и его воля — желзо. Поэту было трудно найти подходящія слова и въ особенности подходящія драматическія положенія, чтобы образъ этой личности — единственной въ своемъ род — вполн соотвтствовалъ замыслу. И Байронъ умышленно отнесъ къ прошлому всю исторію страстей и увлеченій своего героя, и объ этомъ прошломъ предпочелъ опять говорить лишь намеками и полусловами. Онъ изобразилъ намъ сердце Манфреда какъ вулканъ уже потухшій и волю его какъ застывшую въ своемъ напряженіи. Мы ничего почти не знаемъ о томъ, какъ жилъ этотъ человкъ раньше, прежде чмъ мы застали его въ такомъ безысходномъ гор. Это отсутствіе всякихъ свдній о жизни Манфреда и составляетъ главную неясность всей поэмы, въ чемъ причина его страшной грусти? и почему онъ такъ несчастливъ?
На этихъ вопросахъ всегда остановится читатель и едва ли онъ разршитъ эту загадку, если въ объясненіи психологіи Манфреда будетъ держаться обычныхъ понятій и если на самого героя будетъ смотрть какъ на простого человка. Тайна можетъ объясниться только, если Манфреда понять какъ символъ всего того поколнія, которое имъ такъ восхищалось. Какъ такой символъ, онъ — олицетвореніе силы чувства и воли, которыя вмсто того, чтобы оказаться благотворными, толкнули людей на путь страшныхъ преступленій и несчастій.
A Манфредъ, насколько можно судить по нкоторымъ вполн яснымъ указаніямъ въ поэм, дйствительно, представленъ какъ великій гршникъ и преступникъ. И преступленіе его не въ томъ, что его разумъ не желаетъ знать надъ собой никакого владыки, преступленіе его не интеллектуальнаго, если такъ можно выразиться, характера, оно — вытекло изъ грховнаго направленія его воли и его чувствъ. Онъ не только думалъ преступно, но онъ и преступно чувствовалъ и дйствовалъ. Какія же преступленія совершилъ онъ? Объ этомъ мы ничего не знаемъ, и только одно намъ извстно, что источникъ ихъ — его пылкое страстное сердце.
‘Я знаю тебя, говоритъ ему два горъ, я знаю тебя за человка разумныхъ помысловъ, за человка добрыхъ и злыхъ дяній, крайняго и въ добр и во зл’. Почти то же говоритъ о немъ и священникъ. ‘Этотъ человкъ, говоритъ онъ, могъ-бы быть благороднымъ созданіемъ, въ немъ есть та сила, которая могла бы создать хорошее сочетаніе изъ сильныхъ элементовъ его духа, будь только они мудро смшаны. Такой, каковъ онъ теперь, онъ представляетъ собой достойный удивленія хаосъ, смшеніе свта и тьмы, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, которыя вс смшаны, вс безъ конца и безъ порядка другъ съ другомъ спорятъ, и либо бездйствуютъ, либо грозятъ разрушеніемъ’. Если не знать, къ кому эти слова относятся, можно подумать, что священникъ говоритъ вообще о поколніи конца XVIII вка и начала ХІХ-го, когда, дйствительно, душа чувствующаго и мыслящаго человка была похожа на хаосъ, на смшеніе свта и тьмы, изъ котораго могло родиться — и въ дйствительности родилось — разрушеніе. Сколько было совершено преступленій, которыя вытекли изъ чувствъ, могущихъ повести къ добру и къ счастію? Какъ много было людей, которые сознавали себя сильными волей и сильными въ чувствахъ и должны были признать себя преступниками или могли, какъ Манфредъ, сказать, что на нихъ — кровь ближняго. Вроятно, какъ Манфредъ, они отказались-бы принести боле полное покаяніе и, чтобы не растравлять своихъ душевныхъ ранъ, стали-бы говорить полунамеками. И не къ нимъ-ли относились т слова, которыми незримый голосъ проклиналъ Манфреда, когда онъ лежалъ въ обморок? Голосъ этотъ осуждалъ Манфреда на мученія, напоминая ему о всхъ его порокахъ и преступленіяхъ. Онъ говорилъ ему, что его сердце холодно, что его улыбка — улыбка зми, что душа его неизмримая пучина коварства, онъ говорилъ ему объ его двуличіи, о тайныхъ злыхъ умыслахъ его мудрости, о томъ, что онъ находитъ наслажденіе въ страданіи ближняго, о томъ, наконецъ, что онъ по духу братъ Каина.
Если этотъ таинственный голосъ принадлежалъ существу, одаренному всевдніемъ, то онъ говорилъ завдомую ложь, такъ какъ никакой умышленной злобы, умышленнаго коварства или каинской ненависти въ душ Манфреда не было — о чемъ свидтельствуютъ вс люди, которымъ приходилось съ нимъ встрчаться. Въ поэм есть много указаній на его доброе и сострадательное сердце. Но слова таинственнаго голоса не надо понимать буквально: ихъ нужно также истолковать иносказательно. Они станутъ понятны, если мы вспомнимъ — и это нетрудно подтвердить многими ссылками на литературные памятники того времени — какъ часто люди, переживавшіе ту тревожную эпоху, могли упрекнуть себя въ томъ, что дло любви въ ихъ рукахъ обратилось въ дло злобы и вражды, что улыбка счастья стала улыбкой злорадства, что добрые помыслы ихъ получили видъ коварныхъ замысловъ и что они сами, желая быть Авелями, на время превратились въ братоубійцъ Каиновъ. Таинственный голосъ, проклинающій Манфреда, былъ голосомъ не незримаго духа, a голосомъ совсти своего вка.
Въ смысл такой-же самообличающей исповди можетъ быть истолкованъ и знаменитый, совсмъ туманный эпизодъ поэмы Байрона — таинственная любовь Манфреда къ Астарт. Много было подыскано объясненій этому эпизоду, начиная съ чисто личныхъ, взятыхъ изъ области сплетенъ. Вс эти объясненія мало что разъясняютъ въ виду дйствительно непроницаемой тьмы, какой окутанъ этотъ эпизодъ. Его придется либо оставить безъ объясненія какъ эффектный, но совсмъ недосказанный разсказъ о какой-то таинственной любви сильной демонической натуры, любви пагубной для слабой женщины (мотивъ очень распространенный въ т годы), либо этотъ разсказъ придется опять понять какъ символическое выраженіе душевной трагедіи людей того поколнія. Страданія Астарты, ея гибель, участіе Манфредавъ этой гибели, его стремленія добиться свиданія съ ней и наконецъ ея появленіе передъ самой его смертью въ залогъ прощенія, все это — въ лицахъ изображенная трагедія любви, но не только любви между мужчиной и женщиной, a любви въ широкомъ смысл — любви какъ принципа жизни, которому люди измнили не потому, что они злы отъ природы, a потому, что они слишкомъ страстно любили и подъ властью этой страсти незамтно для себя самихъ перешли къ отрицанію любви и во имя любви стали враждовать другъ съ другомъ. Любовь, сгорвшая въ своемъ собственномъ пламени — вотъ какъ можно понять этотъ мрачный эпизодъ поэмы Байрона, если уже все въ ней истолковывать символически. Тогда станутъ понятны и нкоторыя очень туманныя слова Манфреда о своей подруг, т. е. о своей собственной нкогда столь чистой любви далекой отъ всякой вражды и насилія.
‘Она была на меня похожа, говоритъ онъ, ея глаза, ея волосы, ея черты, все, даже звукъ ея голоса напоминалъ меня. Но все это было въ ней боле мягко, все умиротворено красотой. Она любила уединенныя мечты и мысли, въ ней была жажда тайнаго знанія и умъ ея былъ способенъ обнять всю вселенную. И не только одними этими качествами обладала она,— въ ней были иныя, боле нжныя, чмъ мои — состраданіе, улыбка и слезы, которыхъ я не имлъ, нжность, которую я ощущалъ только къ ней, и смиреніе, котораго y меня никогда не было. Она раздляла со мной мои ошибки, но ея добродтели принадлежали ей одной, я любилъ и я погубилъ ее’. ‘Я убилъ ее не рукой своей, а своимъ сердцемъ, которое сломило ея сердце. Глядя на него, это сердце завяло. Я пролилъ кровь, но не ея кровь, но она отъ этого изошла кровью. Я видлъ это все, но былъ не въ силахъ спасти ее’. Какъ похожи эти слова не только на жалобу объ утрат любимаго человка, но и на жалобу объ утраченномъ собственномъ поко, о погибшей чистот души, о гибели непорочнаго любящаго сердца!
Итакъ, если взять поэму Байрона и центральную въ ней фигуру въ той исторической обстановк, когда было написано это произведеніе, то легко убдиться въ его тснйшей связи съ одной изъ основныхъ проблемъ того времени.
Психологія сильной личности — сильной своимъ умомъ и знаніемъ, глубиной своихъ чувствъ и напряженіемъ своей воли — выражена образно и въ своей основной трагической сущности. Эта сильная личность, какихъ тогда было много, обозрвая все богатство своихъ знаній и измряя силу своего ума,— убдилась, насколько поспшны были надежды, на нихъ возлагаемыя, и увидала какъ недостаточна эта умственная сила для достиженія главной цли, на которую была направлена, т. е. счастія человка. Эта же сильная личность, вспоминая, какими глубокими чувствами она жила, какъ пламенно свой идеалъ любила, какъ не жалла себя для его достиженія, должна была съ глубочайшей печалью и отчаяніемъ убдиться, что все то, что она считала своими достоинствами — и ея любовь къ человчеству, и ея желзная воля, поддержанная пламеннымъ чувствомъ — все обернулось на погибель того идеала равенства, свободы и братства, который для всхъ этихъ сильныхъ людей былъ конечной цлью ихъ желаній и стремленій.
Вс люди, отдавшіе себя на служеніе этой высшей иде, должны были прійти къ выводу, что вс они — сила, которая сама себя разрушила, и какъ Манфредъ могли считать за высшее счастіе — забвеніе, которое однако было невозможно. Ихъ мысль должна была ‘перестать смотрть на вншнее и всецло углубиться внутрь’, чтобы начать тотъ процессъ сначала обвиненія, затмъ самообвиненія и самобичеванія, который въ конц концовъ по долгимъ путямъ пессимизма и всяческаго отрицанія долженъ былъ привести ихъ неизбжно къ мизантропіи.
Въ поэм ‘Манфредъ’ отмчена и эта вторая господствующая черта въ міросозерцаніи того времени. Манфредъ такой, какимъ мы застаемъ его,— величайшій мизантропъ, стоящій на самой высшей ступени отчужденія отъ людей и всего міра. Онъ не обличаетъ людей не враждуетъ съ ними, не мститъ имъ, какъ длали его предшественники — другіе, Байрономъ созданные типы. Онъ не замчаетъ людей, онъ для нихъ давно умеръ. У него нтъ ни одной связи съ ними, ни идейной, ни нравственной. Онъ живетъ одинъ въ своемъ уединенномъ замк, въ общеніи съ призраками, или на простор безлюдной дикой альпійской природы. Ни подчиненныхъ нтъ y него, ни друзей, ни даже любимаго существа, которое Байронъ почти всегда оставлялъ въ утшеніе своимъ одинокимъ героямъ. Онъ стоитъ не рядомъ съ людьми, не надъ ними, a вообще вн ихъ круга. Онъ самъ сравниваетъ себя съ кометой и онъ, дйствительно, промелькнулъ среди людей, не оставивъ слда, чтобы никогда боле съ ними не встрчаться. Забвенія и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волненіе, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движеніе,— ничто человческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько чувствъ и воли и который вооруженъ такимъ знаніемъ! Онъ стоитъ на рубеж той черты, которая отдляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ, не назадъ къ людямъ желалъ-бы онъ вернуться, онъ ‘хотлъ-бы стать незримымъ духомъ какого нибудь нжнаго звука, живымъ голосомъ, дыханіемъ гармоніи, безтлесною радостью, которая рождается и умираетъ вмст со звукомъ, который ее создалъ’.
Глубокая меланхолія и тоска звучитъ въ этомъ пожеланіи, — тоска человка, который ршительно не знаетъ, зачмъ ему данъ человческій образъ. Всегда ли онъ былъ такимъ или эта мизантропія получилась какъ выводъ изъ знанія людей и общенія съ ними?
Отвтъ на этотъ вопросъ нсколько затрудненъ однимъ встрчающимся въ поэм противорчіемъ. Антисоціальная тенденція въ характер Манфреда казалась самому Байрону столь повышенной и столь мало мотивированной, что онъ для облегченія ея пониманія приписалъ ее самой природ героя, a не людямъ, которые ее въ немъ воспитали. ‘Съ юныхъ лтъ, говоритъ онъ устами самого Манфреда, моя душа не жила общей жизнью съ другими людьми, на землю я смотрлъ нечеловческими глазами, я не раздлялъ съ людьми ихъ жажды самолюбивыхъ желаній. Цль ихъ жизни не была моей цлью, мои радости, печали, мои страсти и моя сила длали меня чужимъ среди нихъ, хотя я и носилъ человческій обликъ, во мн не было любви къ человку… Рдки и незначительны были мои столкновенія съ ближними и съ образомъ ихъ мысли’. Въ третьемъ заключительномъ акт своей драмы Байронъ взялъ, однако, назадъ это объясненіе, и на тотъ же вопросъ,— почему онъ сталъ мизантропомъ, Манфредъ отвчалъ вполн ясно и совсмъ въ дух исторической истины. ‘Отецъ,— говорилъ Манфредъ священнику. умирая,— и я имлъ эти земныя обольщенія, эти благородные порывы въ моей молодости, и я хотлъ вмстить въ себ душу другихъ людей, стать просвтителемъ человчества. И я хотлъ летть все выше — куда? я самъ не зналъ. и быть можетъ затмъ, чтобы упасть… Но все это прошло, я обманулся’.
Лучшаго объясненія всей глубоко скорбной мизантропіи Манфреда, чмъ то, которое дано въ этихъ простыхъ словахъ, мы не подыщемъ. Эти слова принадлежатъ не столько поэту, сколько историку. Нужно было выстрадать всю трагедію своего поколнія, чтобы такъ отчетливо представить себ причину, почему люди того времени были такъ печальны и озлоблены.
При торжествующихъ кликахъ, какими встрчены были въ XVIII вк смлые набги человческаго разума на вс предразсудки, при общемъ убжденіи въ доброт человческой природы, въ естественной благожелательности всхъ врожденныхъ склонностей,— какъ было не имть земныхъ обольщеній и благородныхъ порывовъ, направленныхъ къ тому, чтобы всю жизнь построить на новыхъ началахъ добра, справедливости и истины? Всякій идеалистъ того времени хотлъ вмстить въ себ душу другихъ людей, ‘обнять милліоны людей’, какъ въ своемъ гимн говорилъ Шиллеръ, и стать просвтителемъ человчества. Вс хотли летть все выше и выше, куда — сами не знали. И когда посл полета пришлось очнуться опять на земл, среди всхъ ужасовъ проигранной кровавой битвы, могла-же прійти въ голову мысль, что весь полетъ былъ самообманомъ, что люди затмъ и летли выше. чтобы упасть такъ низко. При вр въ Бога можно было смириться или возроптать, a безъ этой вры оставалось только обрушиться всею тяжестью своего негодованія, своей злобы, наконецъ, своего презрнія — на участниковъ этого смлаго полета, сначала на людей, a затмъ и на самого себя. Человкъ своимъ страданіемъ купилъ право на мизантропію…
Поэтическое обоснованіе этого права, представленное въ вид фантастическаго виднія и выполненное съ замчательной художественной техникой, — и составляетъ весь историческій и философскій смыслъ знаменитой поэмы Байрона.
Времена, когда она была написана, давно прошли, вс старыя раны давно зажили или забылись въ виду новыхъ, и сама великая трагедія конца XVIII и начала XIX вка обрисовалась для насъ въ иномъ свт. Мы готовы признать, что трагедія была и неожиданна, и кровава, что много грховъ взяли на свою душу ея участники, что и разумъ человка, и его сердце не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ, но мы знаемъ теперь, сколь многимъ человчество обязано тмъ годамъ испытанія, какой въ общемъ благотворный итогъ получился изъ всхъ этихъ золъ и несчастій. Мизантропію старыхъ идеалистовъ мы готовы счесть за слабость или малодушіе, но если мы это негуманное чувство поставимъ имъ дйствительно въ вину, мы окажемся плохими психологами, a потому и плохими историками. Впрочемъ, намъ нтъ основанія опасаться этого: современная жизнь поднимаетъ иногда со дна души такія злобныя чувства противъ человка, который привыкъ гордиться своимъ богоподобіемъ, что понять, какъ любовь можетъ обернуться въ ненависть и филантропъ стать мизантропомъ — намъ не трудно, и большихъ усилій стоитъ подчасъ не пойти дальше этого пониманія и не впасть въ искушеніе.
Но помимо нашего личнаго опыта это пониманіе облегчено намъ великими сердцевдами, которымъ данъ особый даръ сохранять прошлое на цлые вка свжимъ и нетлннымъ.
‘Манфредъ’ созданъ однимъ изъ такихъ хранителей истинъ прошлаго и въ этой фантастичной поэм, въ которой вс дйствующія лица какія-то тни и призраки, сохранена живая душа цлаго поколнія, такъ много выстрадавшаго за своихъ отцовъ, за себя самого и за насъ, конечно.