Мамка-кормилица, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903

Господа и слуги (1903)
Время на прочтение: 64 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ

Господа и слуги.
Рассказы.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул.
1903.

МАМКА-КОРМИЛИЦА.

I.

Рождественскій сочельникъ. Въ богатомъ дом молодыхъ супруговъ Колояровыхъ рождественская елка. Елку молодые супруги Колояровы устраиваютъ еще въ первый разъ во время своей семейной жизни. У нихъ двое дтей: двухлтняя дочка Шурочка (Александра), еле держащаяся на ногахъ, и семимсячный сынокъ Мурочка (Михаилъ), находящійся на рукахъ молодой и красивой мамки-кормилицы Еликаниды, статной, блой, румяной блондинки, залитой въ серебро, голубой бархатъ и шелковый штофъ такъ называемаго русскаго костюма. Голубой сарафанъ опушенъ широкимъ серебрянымъ позументомъ. Такого-же цвта бархатный кокошникъ блещетъ серебряными блестками, широкіе кисейные рукава рубахи съ буффами и воротъ съ серебряными пуговицами-бубенчиками. Шея мамки-кормилицы украшена ниткой крупныхъ янтарей, въ ушахъ длинныя серебряныя серьги съ мелкимъ жемчугомъ. Находящійся у ней на рукахъ ея питомецъ Мурочка, съ мутными глазами и засунутымъ въ открытый ротъ кулачкомъ, весь въ бломъ кашемир. Это не то длинная блуза, не то одяло съ рукавами, изъ подъ котораго торчать концы пеленокъ, обшитыхъ кружевами. На безволосой еще голов блый кашемировый беретъ. Ребенокъ смахиваетъ немножко на обезьянку, посаженную на шарманку, но мать и отецъ находятъ его похожимъ на ангела, а дв бабушки, находящіяся тутъ-же, мать отца и мать матери, увряютъ, что онъ вылитый херувимчикъ. Не мене умиляются вс и на двочку Шурочку, облеченную въ блдно-розовый совсмъ фантастическій костюмъ, не поддающійся описанію. Это маленькій ворохъ тонкой шерстяной матеріи, кружевъ, прошивокъ и лентъ. Двочка насмотрлась уже на блещущую разноцвтными огнями елку и, держа въ объятіяхъ большую нарядную куклу, бродитъ съ перевальцемъ по комнат, несмло еще ступая на паркетъ ножками въ мягкихъ атласныхъ полусапожкахъ. Ее охраняютъ, слдя за ней, молодая бонна-фребеличка, мать и дв бабушки. Отецъ два раза сажалъ ее на игрушечнаго барана въ подстриженной овчинк и съ золотыми рогами, стоявшаго подъ елкой, но она ежилась, гримасничала и лепетала: ‘пусти’.
— Совсмъ купидонъ! Не хватаетъ ей только крылышекъ,— бормочетъ бабушка — мать отца.
— Шурочка! Теб эта кукла велика. Теб тяжело ее таскать, милая,— пристаетъ къ двочк вторая бабушка — мать матери.— Возьми лучше маленькую спеленатую куколку, бебешку… Эта будетъ легче, а у ней также открываются и закрываются глаза…
— Не…— капризничаетъ двочка, не отдавая большую куклу, и длаетъ нетерпливое движеніе плечиками.
— Хочешь зайчика съ барабаномъ? Смотри, какъ играетъ зайчикъ на барабан…— подаетъ двочк отецъ трещащаго на барабан зайчика въ шерсти.— Возьми лучше зайчика. Теб тяжело съ куклой.
— Бяка…
Двочка морщитъ носикъ и крпко прижимаетъ къ груди большую куклу.
— Я не понимаю, зачмъ было такія большія куклы покупать для такихъ маленькихъ дтей,— длаетъ замчаніе мужу жена.— Отнять — нельзя, ребенокъ заплачетъ, а оставить — надсадиться можетъ.
— Другъ мой, да вдь съ тобой-же вмст игрушки покупали,— возражаетъ супругъ.— Ты сама-же и выбрала эту куклу.
— Неправда. Я выбрала Шурочк спеленатую куклу, а эту ты купилъ. Я обдумывала подарки. Шурочка, ангельчикъ, посмотри, какой у меня мальчикъ матросикъ есть,— подавала молодая мать дочк еще игрушку — мальчика въ матросскомъ костюм и дергала пружинку, заставляя мальчика поднимать руку къ голов.— Шуреночекъ, смотри, онъ теб честь длаетъ, ножкой шаркаетъ.
Но двочка была влюблена въ большую куклу и ни на какія игрушки не обращала вниманія.
А игрушекъ подъ елкой было такъ много, что ихъ хватило-бы и для полутора десятка дтей: куклы, пищавшія на разные лады, животныя, обклеенныя мягкими шкурками, кухня съ посудой, повозки, музыкальные инструменты.
Дабы позабавить Мурочку, отецъ билъ въ барабанъ, трубилъ въ трубу передъ Мурочкой или, лучше сказать, передъ мамкой, такъ какъ самъ Мурочка былъ безучастенъ къ звукамъ и только таращилъ мутные глаза на свтъ елки. Пробовала и мамаша показывать ему большого раскрашеннаго птуха изъ папки, производящаго какіе-то неестественные звуки при нажиманіи пружинки, но ребенокъ заревлъ и только тогда утшился, когда дв бабушки разстегнули у мамки рубашку на груди и онъ, припавъ къ груди, принялся сосать ее.
Для компаніи дтямъ Колояровымъ и вообще для оживленія праздника елки были приглашены два мальчика и одна двочка, лтъ по шести-семи — дти прачки и сапожника, проживающіе съ родителями на двор. Пріодтыя въ праздничное платье, дти стояли, сбившись въ кучу, и робко, исподлобья смотрли на елку. Одинъ изъ мальчиковъ распространялъ сильный запахъ новыхъ сапогъ, а отъ льняного цвта косы двочки съ вплетенной розовой ситцевой ленточкой отдавало испортившимся деревяннымъ масломъ.
Стараясь оживить дтскій праздникъ, мамаша Колоярова сла за рояль и крикнула приглашеннымъ мальчику и двочк:
— Ну, пляшите, дти! Позабавьте вашу хозяйку Шурочку!
Раздался вальсъ, но дти попрежнему стояли, прижавшись другъ къ другу, озираясь по сторонамъ. Двочка, впрочемъ, вынула изъ кармана нсколько зернышекъ подсолнуха и принялась ихъ грызть.
— Танцуйте-же!— повторила предложеніе мамаша Шурочки и Мурочки.— Отчего вы не танцуете?
— Мы не умемъ,— застнчиво выговорилъ мальчикъ — сынъ прачки.
— Да тутъ и умнья не надо. Вертись — вотъ и все. Вы обязаны позабавить вашихъ хозяевъ. Мы для этого васъ пригласили, дадимъ вамъ потомъ по игрушк, гостинцевъ.
Бонна-фребеличка схватила мальчика-гостя за руки и сказала ему:
— Ну, прыгай вмст со мной, вертись!
Она потащила за собой мальчика и сдлала съ нимъ по комнат одинъ туръ, но мальчикъ упалъ и заплакалъ.
— Ну, неповоротливый какой! Тебя пригласили на елку, такъ ты долженъ веселиться,— наставляла его бонна.
Ревъ продолжался. Онъ заразителенъ. Стала, неизвстно почему, всхлипывать и гостья-двочка. Хозяйка Шурочка ушиблась большой куклой, начала колотить ее рученкой по лицу и тоже надула губки.
Музыка прекратилась.
— Что такое? Въ чемъ дло?— испуганно спрашивала молодая Колоярова бонну, бросившуюся къ Шурочк.
— Ахъ, ихъ и не разберешь. Одинъ упалъ, другая куклой ушиблась.
— Да отнимите у нея эту большую куклу!— кричала бабушка, мать отца.— Разв можно ребенку съ пудовой куклой играть!
Большую куклу замнили маленькой куклой, но Шурочка бросила ее и стала плакать.
Гости подтягивали.
— И къ чему только вы пригласили этихъ мальчишекъ и двчонку?— говорила бабушка, мать матери.— Шло такъ все хорошо, и Шурочка, и Мурочка радовались, а т все дло испортили.
— Да вотъ все Александра Ивановна. Она меня спутала:— пригласи, да пригласи для компаніи,— кивнула Колоярова на свекровь.
— Ну, ужъ она извстная фантазерка! Какъ возможно неизвстно какихъ дворовыхъ дтей приглашать къ своимъ дтямъ. Вдь это сумасшествіе!— продолжала мать матери.— Дти изъ подваловъ. Еще занесутъ, а можетъ быть ужъ и занесли какую-нибудь болзнь.
Молодая Колоярова мгновенно поблднла.
— Маменька, вы меня пугаете!— тревожно прошептала она.
— И надо пугаться. Повторяю: сумашествіе! А теперь повсюду ходятъ корь, скарлатина, втреная оспа, дифтеритъ.
— Господи! Что-жъ это такое! Охъ, не могу! Дайте мн капель.
Молодая Колоярова схватилась за сердце и опустилась на стулъ. Бонна побжала за каплями.
Подскочилъ Колояровъ къ жен.
— Что такое? Въ чемъ дло? Что съ тобой, Катя?— спрашивалъ онъ.
Ему разсказали. При этомъ жена съ упрекомъ прибавила:
— И все твоя маменька, Александра Ивановна. Ахъ, мн совсмъ нехорошо! Я вся дрожу.
— Что такое: твоя маменька?— спросила, подходя къ нимъ, бабушка Александра Ивановна.
— Конечно-же вы!— откликнулась другая бабушка — мать матери.— Съ какой стати вы вздумали приглашать на елку неизвстно какихъ дтей?
— Какихъ дтей?
— Да вотъ прачкиныхъ, сапожника, которыя, можетъ быть, ужъ занесли сюда изъ подваловъ тифъ, дифтеритъ, скарлатину и всякую другую дрянь.
— Да разв это я?— удивилась старуха Александра Ивановна.— Это Базиль,— кивнула она на сына.
— И не думалъ, и не воображалъ!
Колояровъ стоялъ также весь блдный.
— Однако, ты мн сказалъ: хорошо-бы пригласить другихъ дтей для Шурочки и Мурочки,— продолжала старуха, его мать.
— Да, я сказалъ, но я не имлъ въ предмет дворовыхъ дтей, я думалъ… Я думалъ про другихъ дтей.
— Мало-ли что ты думалъ! Думалъ, да ничего не сказалъ, а я и пригласила дтей черезъ горничную Дашу. Но по мн, они дти чистыя, прилично одтыя…
— Ахъ, вы ужъ извстная фантазерка!— кинула упрекъ прямо въ лицо старушк Александр Ивановн мать молодой Колояровой.
— Я фантазерка? Ну, посл этого вы совсмъ полоумная женщина!— вскричала Александра Ивановна.
И бабушки сцпились. Послышались слова: ‘богадльня, сумасшедшій домъ, накрашенная старуха, облзлая выдра’.
— Маменька, Бога ради, уставьте! Александра Ивановна, умоляю васъ, бросьте!— упрашивала бабушекъ молодая Колоярова.— Вспомните, какой завтра день!
Но бабушки не унимались.
Колояровъ стоялъ растерянный.
— Что-же намъ длать, Катишъ?— спрашивалъ онъ жену.
— Надо скоре гнать чужихъ дтей. Дай имъ скоре гостинцевъ и по игрушк и гони ихъ вонъ! Ахъ, какое затменіе! Ахъ, какой туманъ на насъ нашелъ, что мы пригласили этихъ дтей! Вдь можно-же такихъ дураковъ, идіотовъ разыграть! Дойти до абсурда и дураковъ разыграть!
Молодая Колоярова хваталась за голову, нюхала спиртъ. Мужъ ея срывалъ съ елки гостинцы, совалъ приглашеннымъ на елку чужимъ дтямъ гостинцы вмст съ игрушками и говорилъ:
— Только уходите скоре домой! Скоре домой! Гд ваши пальто и шапки? Уходите домой.
Онъ позвонилъ лакея и веллъ скоре проводить дтей.
— Павелъ! Да потомъ надо здсь сейчасъ-же покурить уксусомъ!— отдала молодая Колоярова приказъ лакею.
Дти-гости были спроважены. Бабушки сидли въ разныхъ углахъ, надувшись и звремъ смотря другъ на дружку.
— Я, Катенька, сейчасъ, кром того, попрыскаю здсь скипидаромъ,— сказала бабушка, мать матери.
— Не суйтесь. Это не ваша квартира! Это квартира моего сына!— закричала старуха Александра Ивановна.
— Но вдь нужно-же принимать какія-нибудь мры,— возразила молодая Колоярова.— Я думаю даже сейчасъ послать за докторомъ.
— Я сама попрыскаю скипидаромъ,— вызвалась старуха Александра Ивановна и отправилась искать бутылку и пульверизаторъ.
— Старая вдьма!— прошептала ей вслдъ мать Колояровой.
— Базиль! Пошли за докторомъ,— обратилась Колоярова къ мужу.
— Безполезно, я думаю, Каточекъ… Вдь ничего не случилось. Авось, Богъ помилуетъ,— отвчалъ мужъ.— А мы лучше вывтримъ эту комнату и затопимъ каминъ.
Онъ опять позвонилъ лакея и веллъ топить каминъ.
— Мадемуазель! Уведите-же вы, наконецъ, Шурочку въ дтскую!— раздраженно крикнула Колоярова.— Или нтъ, погодите… Дайте, я у ней пощупаю головку. Нтъ-ли у ней жара?— прибавила она, подошла къ двочк и приложила ей руку ко лбу.— Есть… Есть жаръ. Дождались! Доплясались! Базиль! Надо посылать за докторомъ. Я думаю, надо посылать прямо за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ.
— Погоди, Катенька… Такъ нельзя… Надо, что бы выяснилось. Шурочка теперь даже веселе, чмъ до гостей,— говорилъ Колояровъ.— У тебя, Шурочка, ничего не болитъ?— спросилъ онъ двочку.
— Ничего. Дай мн, папа, пряника съ елки,— лепетала двочка.
— Ну, вотъ видишь! Даже аппетитъ чувствуетъ. А то ужъ и профессора!
— И яблочко, папа.
Двочку повели въ дтскую.
— Ничего не выяснилось!— передразнила мужа Колоярова.— Отецъ тоже! Когда выяснится, то уже поздно будетъ.
Она надулась на мужа.
Въ конц концовъ, изъ-за приглашенныхъ на елку дтей вс перессорились. Даже бонн-фребеличк былъ данъ нагоняй, что Шурочка ушибла себ большой куклой лобикъ, и у ней, будто-бы, вскочила на лбу шишка. Ни въ чемъ невиновная бонна украдкой плакала.
Хорошо себя чувствовала только красавица мамка-кормилица Еликанида. На нее, какъ на источникъ питанія, а слдовательно и здоровья Мурочки, смотрли, какъ на богиню и прямо покланялись ей. Никто, даже скорая на дерзкій языкъ мать молодой Колояровой, не ршалась сказать ей ни малйшей колкости въ обиду, чтобъ отъ огорченія молоко не испортилось. Ее мыли въ господской ванн душистымъ мыломъ, ее еженедльно осматривалъ домашній докторъ. Кормили ее и поили съ господскаго стола, давали къ каждой д по полубутылк хорошаго пива, утромъ подавали ей какао или шоколадъ.
Вотъ и сейчасъ… Елку давно уже погасили. Мурочка спитъ въ кроватк, а мамка-кормилица Еликанида сидитъ у себя въ дтской, не переодвшаяся еще изъ своего параднаго фантастическаго костюма, блещущаго серебромъ, и улыбается, любуясь на себя въ большое зеркало. Лакей во фрак и бломъ галстук принесъ ей на серебряномъ поднос большую чашку чаю со сливками и печеньемъ и поставилъ на столъ, на которомъ передъ мамкой-кормилицей уже лежалъ ворохъ всякихъ гостинцевъ, полученныхъ съ елки, и большой голубой шелковый платокъ съ блыми цвтами — подарокъ на праздникъ.
Мамка Еликанида взглянула на подносъ и еще больше улыбнулась, умилившись. Она всегда умилялась на серебряный подносъ. Серебряный подносъ былъ предметомъ ея тайныхъ мечтаній еще и тогда, когда она беременная работала на огород, около парниковъ, и молила судьбу, чтобы та послала ей случай поступить въ богатый домъ мамкой-кормилицей, пообчиститься, пообмыться, повеличаться и попить и пость на серебр.
Подавъ мамк Еликанид чай, лакей остановился, улыбнулся во всю ширину лица и произнесъ:
— Совсмъ брилліантовая! Красота!
— Уходи, дуракъ, уходи! А то достанется теб,— полу снисходительно, полусерьезно отвчала ему Еликанида, а у самой у нея, какъ говорится, любо такъ по губамъ и забгало.

II.

Сейчасъ только подали завтракъ для Еликаниды — молодой красивой мамки-кормилицы маленькаго Мурочки Колоярова. Завтракъ былъ поданъ въ дтскую комнату на серебряномъ поднос, застланномъ камчатной блой, какъ снгъ, салфеткой съ вензелевымъ изображеніемъ имени Екатерины Васильевны Колояровой. На поднос стояли серебряная кастрюлечка съ манной кашей, прикрытая крышкой, говяжій битокъ съ картофелемъ-пюре на одной серебряной тарелк и крылышко пулярды съ брусничнымъ вареньемъ на другой. Тутъ-же лежали два ломтика благо хлба и небольшая груша. Завтракъ былъ составленъ по меню, утвержденному домашнимъ врачемъ Колояровыхъ для завтрака мамки-кормилицы. Въ виду того, что сегодня утромъ Мурочка (Михаилъ) плакалъ, что было приписано будто-бы не вполн здоровому молоку мамки Еликаниды, такъ какъ предполагалось, что съ вечера мамка съла что-нибудь лишнее, за завтракомъ ея было сдлано наблюденіе. Смотрть, какъ и чмъ мамка питается, пришла сама молодая мать Екатерина Васильевна Колоярова. Явясь въ дтскую, Колоярова прежде всего приподняла крышку кастрюлечки и сказала:
— Кажется, для тебя, Еликанида, этой каши будетъ слишкомъ много.
Красивая мамка улыбнулась и отвчала:
— Что вы, барыня! Да тутъ самая малость.
— Понимаешь, манной каши теб прописано не боле двадцати граммъ на пріемъ. Я убавлю дв ложки.
— Что вы, барыня! Я сть до смерти хочу. Что-же тутъ осталось-то? Хлба положено — курица больше състъ. Котлетка самая махонькая.
— Ну, не разсуждай, бери ложку и кушай,— остановила ее Колоярова, заглянула въ записку, которую держала въ рук и прибавила: — Да, манной каши не больше двадцати граммъ. А пшенной, такъ даже всего только пятнадцать. Вдь оттого только Мурочка и плакалъ сегодня, что ты нажралась чего-нибудь вчера.
Мамка жадно ла кашу и сказала:
— Видитъ Богъ, барыня, ничего вчера на ночь не ла, кром сдобной булки съ чаемъ. Чаю, дйствительно, дв чашки выпила.
— А зачмъ?! Теб довольно одной. Это тебя волнуетъ. Чаю нельзя много пить, особливо крпкаго. Вотъ оттого сегодня Мурочка и плакалъ.
— Просто такъ плакалъ. Ребеночекъ долженъ плакать. Сдлался мокрый — ну, и заплакалъ. Онъ всегда такъ. Вы-то только не слышите. И какъ ему пеленку сухенькую подложишь — онъ и замолчитъ. Нтъ, ребенокъ нашъ не блажной. Что объ этомъ говорить. Вдь вотъ теперь спитъ спокойно.
— И все-таки, я теб не дамъ больше каши сть. Оставь. Положи ложку. шь котлетку.
Барыня вырвала отъ мамки кастрюлечку и поставила на край стола. Кормилица принялась за мясную котлетку.
— Вотъ фибрину ты можешь сть больше. Это теб полезне,— проговорила барыня.
— Какого фибрину?— удивленно спросила кормилица.
— Мясо, мясо… Главная питательная его часть — фибринъ.
— Да я, барыня, мясо люблю, а только вонъ какой махонькій кусочекъ его подаютъ.
— Это-то маленькій? Что ты! Впрочемъ, я могу велть дать еще котлетку. Но вдь въ дополненіе къ фибрину ты имешь крахмалистыя вещества,— проговорила барыня, указывая на картофельное пюре, и позвонила.
— А я, барыня, все хотла у васъ щецъ кисленькихъ попросить…— сказала мамка и улыбнулась.
— Что ты! Ты въ ум? Не смй этого и думать!— вскричала барыня.— Докторъ теб строжайше запретилъ кислыя щи. Это развиваетъ газы въ желудк. Ты смотри, не нашься у насъ людскихъ щей! Вотъ надо сказать повару и другой прислуг, чтобы они не давали теб.
Вошелъ лакей.
— Подайте Еликанид еще котлетку. Спросите у повара,— отдала приказъ барыня.— Но картофелю не надо. А кашу уберите.
— Хлбца-бы, барыня, кусочекъ черненькаго…— робко выговорила мамка.
— Хлбъ черный ты можешь получать только при молок. Такъ докторъ назначилъ.
— А ужъ какъ мн его, барыня, со щами хочется!
Кормилица вздохнула, убирая за об щеки пюре картофеля.
— Бодливой коров Богъ рогъ не даетъ!— пошутила надъ ней Колоярова и, смотря въ упоръ, прибавила:— Зачмъ ты такъ торопишься сть? Не торопись. Это нехорошо, это вредно. Ты должна по тихоньку, по маленьку… Ну, теперь пріостановись и выпей полъ-стакана пива. Гд у тебя пиво? Ты вчера получила бутылку на два дня.
— Извините, барыня, я вчера ее выпила,— виновато произнесла кормилица и опустила глаза.
Колоярова всплеснула руками.
— Это цлую-то бутылку? Боже мой! Ну, оттого-то Мурочка и плакалъ. Можетъ быть ужъ онъ ночью плакалъ? Не скрывай… Говори откровенно…— строго сказала барыня и сдлала серьезное лицо.
— Да нтъ-же, нтъ, Катерина Васильевна… Что вы! Онъ спалъ спокойно. Три раза грудь кушалъ и все, все у него въ порядк.
— Пиво ты обязана пить только по полустакану посл каждой ды, и ни больше, ни меньше. Ну, вотъ теб вторая котлетка… шь…— сказала Колоярова, когда лакей принесъ вторую котлету.
— Хлбца-бы, барыня… Хоть бленькаго…— пробормотала Еликанида, красиво улыбаясь.
— Нтъ, нтъ! Мучнистыхъ веществъ довольно! Павелъ, принесите ей бутылку пива.
Лакей опять удалился.
— Не бережешь ты Мурочку, не бережешь своимъ невоздержаніемъ. Грхъ теб… — продолжала Колоярова.— Ну, а ужъ теперь я теб бутылку пива не доврю, нтъ. Налью теб полъ-стакана и уберу ее… Теперь я буду слдить за твоимъ питаніемъ .
— Съ ветчины это вчера, барыня, съ ветчины… Я насчетъ пива. Пола я въ обдъ ветчины и такъ пить захотлось, такъ захотлось…
— Не будемъ давать теб ветчины. Замнимъ ее казеиномъ молока…
— Нтъ, нтъ, барыня! Я ее обожаю!— испуганно заговорила кормилица.— А ужъ за пиво извините. Я чай буду пить, кипяченую воду.
Завтракъ кормилицы кончился. Барыня все время сидла передъ кормилицей и смотрла, какъ она ла и пила, и наконецъ сказала:
— Ну, а теперь покорми ребенка, перепеленай его, уложи, а сама пойдешь гулять съ бонной на полчаса. Но прошу не больше получаса ходить. Я замчу часы.
Появилась молодая бонна въ мховой шапочк и вела за руку старшую двочку Колояровой Шурочку, одтую въ смсь благо кашемира, благо мха, блыхъ перьевъ марабу и вязаной блой шерсти, что составляло маленькую копну.
— Мы готовы,— проговорила она.— Пусть мамка одвается.
Мамка заискивающе обратилась къ Колояровой:
— Барыня, голубушка, мн сегодня что-то не хочется гулять, да и пошить на себя малость надо. Дозвольте дома остаться.
— Нтъ, нтъ, ты должно быть съ ума сошла! Ты обязана гулять каждый день. Обязана для здоровья Мурочки. Сейчасъ корми грудью ребенка и одвайся! Живо!— закричала на нее Колоярова.
Мамка повиновалась.

III.

Бонна-фребеличка, молоденькая двушка, брюнетка, очень недурненькая и франтовато одтая, русская съ нмецкой фамиліей Бейнъ, спускалась изъ квартиры Колояровыхъ по лстниц, устланной бархатнымъ ковромъ. Лакей Павелъ въ сромъ фрак съ металлическими пуговицами сносилъ внизъ маленькую Шурочку. Сзади ихъ слдовала мамка-кормилица Еликанида, облаченная въ голубой штофный шугай съ серебряными позументами, надтый поверхъ такого-же цвта и матеріи сарафана. На голов у мамки красовался голубой повойникъ съ серебряными блестками, изъ ушей висли длинныя серебряныя серьги съ жемчугомъ, а въ рук она держала свернутый въ трубочку носовой платокъ.
Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ наряд, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамк въ вид привтствія:
— А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..
— Полноте вамъ зубоскалить-то,— скромно отвчала мамка и опустила глаза.— Барышня, голубушка, Софья Николавна,— обратилась она къ бонн, когда он очутились, на улиц и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель.— Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гд народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улиц, что и извозчиковъ-то не видать.
— А зачмъ теб извозчики? Зачмъ теб народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки,— отвчала бонна.
Он шли по Сергіевской улиц, по направленію къ Таврическому саду, улиц хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли он шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлтнюю двочку Шурочку.
— Одурь меня взяла, барышня, вотъ вдь я изъ-за чего прошу…— продолжала мамка.— Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видть не могу. Словно я какая монашенка живу…
— Не поступай въ кормилицы,— наставительно замтила ей бонна.— Зачмъ лзла! Сама виновата.
— Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра пость, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…
— А ты звони языкомъ больше! Вотъ теб Катерина Васильевна и задастъ. Мало теб отъ нея достается.
— Да вдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумется, надо другія слова имть. Вначал-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.
Въ голос кормилицы слышались слезы.
— Ахъ, мамушка-то какая писанная!— воскликнулъ стоявшій около подъзда молодой извозчикъ.— Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочк! За дарма-бы прокатилъ.
Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:
— Молчи, паршивый чортъ!
— Еликанида, съ какой стати ты отвчаешь! Ты должна молчать,— оборвала ее бонна.
— Да мн, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.
Он остановились. Двочка сказала, что она устала. Бонна взяла ее на руки.
— Давайте, барышня, я понесу Шурочку,— предложила свои услуги мамка.— А сами пойдемъ поскоре. Вдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здшней улиц никакихъ нтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрть!— плакалась она.— Удивительно, что за жилье господа себ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила — вотъ это улица.
Выскочилъ изъ подъзда деньщикъ въ фуражк съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ блые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ:
— Вотъ такъ Маша!
— Хороша да не ваша!— оборвала его Еликанида, а у самой любо но губамъ такъ и забгало.
— Мамка! Ты опять?!— крикнула на нее бонна.
— А они зачмъ задираютъ?
— А ты не должна обращать вниманіе… Отвернись, да и проходи мимо…
Бонна и кормилица шли. Деньщикъ долго еще стоялъ, разиня ротъ отъ удовольствія, и смотрлъ имъ вслдъ и, наконецъ, произнесъ себ подъ носъ, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Вотъ такъ пронзительная штучка, муха ее заклюй!..
Еликанида шла, шла рядомъ съ бонной и вдругъ выпалила:
— Барышня! Подемте на Невскій! Полтинникъ у меня есть. Я прокачу васъ.
Бонна посмотрла на нее строго и произнесла:
— Да ты никакъ съ ума сошла! Вотъ дура-то!
— А чтожъ такое? Барыня Катерина Васильевна и не узнала-бы… А я публику посмотрла-бы.
— Нтъ, ты ужъ дерзничать… А я этого не хочу…— сказала сердито бонна.— Пойдемъ домой… Поворачивай… Домой пора… Ты не умешь гулять скромно. Да и какъ ты смешь такъ со мной?.. Разв я теб пара? Разв я ровня?
Он обернулись и направились обратно домой.
— Барышня, простите меня… Простите меня дуру…— забормотала Еликанида.— Походимте еще малость.
— Не желаю я съ тобой гулять. Ты съ солдатами перемигиваешься, въ извозчиковъ глазами стрляешь,— сердилась бонна и такъ потянула за руку Шурочку, что та упала.
— Видитъ Богъ, барышня, они сами. Чтожъ, народъ глазастый — вотъ они и пристаютъ,— оправдывалась Еликанида и взяла двочку на руки.
— Видла я… Довольно съ меня… Съ тобой того и гляди, на непріятности нарвешься.
А на встрчу имъ опять солдатъ съ ружьемъ и съ книжкой. Этотъ даже попятился передъ красотой и блескомъ мамки Еликаниды, пропустилъ ихъ мимо себя по тротуару, посторонясь къ дому, и невольно произнесъ:
— Сахаръ!
До Еликаниды донеслось это слово, и она широко улыбнулась. Лицо ея пылало и отъ удовольствія, и отъ легкаго мороза.
Встрчали ее улыбками и интеллигентные люди. Офицеръ и статскій въ цилиндр и шинели съ бобровымъ воротникомъ даже остановились и посмотрли Еликанид вслдъ.
— Какой типъ… Русская красавица…— пробормоталъ статскій.— Говорятъ, въ Петербург нтъ здоровыхъ женщинъ… А это что? Вдь ужъ тутъ безъ прикрасъ, безъ притираній…
— Грха стоитъ…— отвчалъ офицеръ.
— Барышня, можно мн въ мелочную лавку зайти купить булку съ черной патокой?— заискивающе спросила у бонны Еликанида.
— Зачмъ? Съ какой стати? Вдь ты сыта…
— Пища-то у насъ, барышня, такая… Все одно и одно… Супъ жидкій… Ложкой ударь — пузырь не вскочитъ.
— Теб даютъ то, что полезно для молока и не вредно для ребенка.
— Ахъ, барышня! Пожалйте тоже и мою жизнь. Глупа была, сунулась…
— Иди, иди… Входи-же въ подъздъ…
Он стояли ужъ у своего подъзда.
— А оршковъ кедровыхъ можно? Я попросила-бы швейцара нашего купить.
— Входи, теб говорятъ! Дома у Катерины Васильевны объ этомъ спросишь. Передай Шурочку швейцару. Онъ ее внесетъ наверхъ.
Он вошли въ подъздъ и стали взбираться по лстниц. Швейцаръ впереди ихъ несъ на рукахъ двочку.

IV.

Бонна-фребеличка мадемуазель Бейнъ очень обидлась, что кормилица Еликанида сочла ее за ровню себ и настолько фамильярничала съ ней, барышней Бейнъ, что даже предлагала прокатить ее по Невскому на свой полтинникъ.
‘По своей наук я могу даже не бонной быть, а гувернанткой при маленькихъ дтяхъ, а она, эта деревенская двка, предлагаетъ мн вмст съ ней надувать моихъ хозяевъ и хать съ ней кататься’,— разсуждала бонна, вернувшись домой, и сейчасъ-же пожаловалась встртившей ихъ въ прихожей Екатерин Васильевн, бросившейся къ Шурочк, поднявшей ее на руки и воскликнувшей:
— Нагулялась-ли ты, моя прелесть? Нагулялась-ли, жизненочекъ мой?
Екатерина Васильевна долго цловала раскраснвшееся отъ легкаго мороза личико дочурки и, наконецъ, тревожно спросила бонну:
— Не долго-ли вы, однако, гуляли, мадемуазель? Я сказала, что можно выйти на воздухъ на двадцать минутъ, но на часы-то не посмотрла, когда вы ушли.
— Да вдь съ мамкой не сообразишь,— отвчала бонна, принимаясь раздвать Шурочку.— Зовешь ее домой, а она упрямится и не идетъ.
— Отчего? что такое?— тревожно задала вопросъ Екатерина Васильевна и обернулась на мамку, но та уже ушла къ себ переодваться.
— Ужасно непозволительно себя ведетъ на улиц. Перемигивается со встрчными солдатами. И даже отвчаетъ на ихъ дурацкіе грубые комплименты.
— Да что вы! Да какъ-же она сметъ? Ну, тогда нужно давать вамъ въ провожатые Павла. Вдь прежде съ Еликанидой этого не было, вы не жаловались.
— Всегда было… Но сегодня изъ рукъ вонъ. Вдругъ говоритъ мн: ‘подемте, говоритъ, барышня, кататься по Невскому. Я васъ на свои деньги прокачу, а барыня не узнаетъ!’
— Это она вамъ говоритъ?— ужаснулась барыня.— Она посмла?
— Да. И чуть въ мелочную лавку за булкой съ патокой отъ меня не убжала.
— За булкой съ патокой? Ахъ, мерзкая тварь! Вдь конфетами кормлю, лучшими конфетами. Шоколадъ у ней со стола не сходитъ.
— Солдатъ какой-то встртился ея знакомый…— подкрашивала бонна.
— Ея знакомый, вы говорите? Боже мой!— пришла въ ужасъ Катерина Васильевна.— Надо будетъ Базилю сказать, когда онъ вернется со службы. Солдатъ знакомый! Кататься съ солдатомъ по Невскому!
— Да не съ солдатомъ, а со мной, Екатерина Васильевна.
— Все равно, ей нужно задать гонку. А мужъ пусть еще строже поговоритъ съ ней. Казаться по Невскому! Бдный Мурочка! Какое посл этого у мамки можетъ быть для него молоко! Нтъ, надо вамъ давать въ провожатые Павла. Непремнно надо Павла, а то, пожалуй, и въ самомъ дл удетъ куда-нибудь кататься съ солдатомъ. Вдь она дура, совсмъ дура… Лицомъ-то только красива, а сама глупа, какъ пробка… Ее только помани… Бдный ребенокъ! Я про Мурочку… Вотъ слди посл этого за его здоровьемъ по всмъ правиламъ гигіены, убивайся! Ахъ, какъ вы меня разстроили, мамзель, этимъ сообщеніемъ! У меня даже руки трясутся и закружилась голова. Фу! Дайте мн мой спиртъ. Пожалуйста.
Екатерина Васильевна опустилась въ гостиной на мягкое кресло и взялась обими руками за голову, блеснувъ десяткомъ брилліантовыхъ колецъ. Былъ поданъ спиртъ. Бонна ужъ и сама была не рада, что разсказала барын о катань по Невскому.
— Ахъ, какъ въ голову ударило! Несчастный Мурочка!— говорила Екатерина Васильевна и ужъ блеснула слезами на глазахъ.— А мамку я разнесу сейчасъ… Боже мой, не послать-ли за докторомъ?
— Но вдь ничего-же не случилось, Катерина Васильевна,— утшала хозяйку бонна.— Я не допустила.
— Солдатъ… прохожіе… перемигивается съ ними… Булка съ патокой… Боже мой… Вдь у ней отъ одного этого можетъ уже испортиться молоко. Она волнуется, ей всякое волненіе вредно. Конечно, Мурочка для нея чужой ребенокъ, но все-таки она обязана… Дайте мн валерьянъ.
— Успокойтесь, Катерина Васильевна…— говорила хозяйк бонна, подавая капли.— Конечно, напрасно я вамъ и сказала-то.
— Обязаны говорить… непремнно обязаны. Нтъ, надо послать за докторомъ. Пусть онъ осмотритъ и Мурочку, и мамку. Надо предупреждать болзни. Боже мой, и какія хлопоты, какая возня съ этой мамкой! Пошлите Павла за докторомъ.
— Екатерина Васильевна, да вдь Еликанида не разговаривала съ солдатомъ, а только отвтила ему двумя-тремя какими-то глупыми словами.
— Еще-бы она съ нимъ разговаривала или обнималась!
— Оставьте доктора-то. Зачмъ докторъ? Вдь въ сущности это пустяки…
— Какъ пустяки? Нашъ ребенокъ, а вы говорите: пустяки!— огрызнулась Екатерина Васильевна.— Для васъ пустяки потому, что онъ не вашъ, а для насъ съ мужемъ не пустяки… Нтъ, я сейчасъ буду телефонировать мужу на службу! Пусть онъ что хочетъ длаетъ. Пріхать ему сейчасъ трудно, у него сегодня докладъ въ четыре часа у министра, но можетъ быть онъ распорядится пригласить даже профессора Ивана Павлыча.
Все еще держась за голову, Екатерина Васильевна направилась къ телефону. Бонна слдовала сзади ея и уговаривала успокоиться.Екатерина Васильевна продолжала:
— А ужъ съ прогулками я теперь не знаю, какъ и быть. Шурочк докторъ веллъ выходить на воздухъ только на четверть часа, мамк-же предписано для здоровья длать моціонъ полчаса. Посылать ее одну съ Павломъ — неудобно. Онъ начнетъ съ ней разговаривать по дорог, будетъ волновать, а это ядъ для ея молока. Я вотъ что… Я буду васъ посылать кататься съ мамкой на нашей лошади. Это будетъ лучше. Вы, Шурочка, мамка. Кучеръ свезетъ на службу мужа и, вернувшись, повезетъ васъ, а вы вокругъ Таврическаго сада одинъ — два раза… Это мсто достаточно пустынное… Около Таврическаго сада можете сойти съ саней и походить, а кучеръ сзади васъ подетъ и не будетъ отставать. Такъ лучше… А то Павелъ… Подозрителенъ мн нашъ Павелъ по отношенію къ Еликанид. За нимъ тоже надо слдить.
Катерина Васильевна сдлала гримасу и покачала головой.
Она повернула ручку телефона. Звонокъ.
— Номеръ восемь тысячъ первый… Соедините. Алло! Кто говоритъ?
Но мужа не оказалось въ департамент, онъ ухалъ уже съ докладомъ.
— Боже мой! Что-жъ это такое! Вдь до обда, пока вернется мужъ, еще три-четыре часа! А я одна, одна и не знаю, что мн длать, что мн предпринять!— съ отчаяніемъ воскликнула Катерина Васильевна, вшая слуховую трубку телефона, и отправилась въ дтскую разносить мамку Еликаниду за ея ‘непозволительное поведеніе’.

V.

Быстро дойдя до дверей дтской, Катерина Васильевна Колоярова остановилась и задумалась:
‘Вдь если я наброшусь на мамку и буду ей очень строго выговаривать,— соображала она, мамка испугается, станетъ плакать, и молоко ея можетъ отъ волненія испортиться, а это вредно для Мурочки. Да, ему будетъ вредно, и онъ можетъ заболть. Ее я не жалю, а Мурочка несчастный… Стало быть, надо начать слегка.. Безъ выговора ее нельзя оставить, но надо слегка… А вернется мужъ — онъ ужъ ей настоящій разносъ сдлаетъ. Но тогда уже это будетъ постепенность, это не отразится на ея молок.
И Катерина Васильевна сейчасъ-же похвалила себя за благоразуміе, за то, что ей пришла такая благая мысль о сдержанности.
Катерина Васильевна тихо вошла въ дтскую. Мамка Еликанида успла уже снять съ себя глазастый шугай, кокошникъ съ блестками, сидла въ не мене глазастомъ ситцевомъ будничномъ сарафан изъ розоваго мебельнаго ситца съ громадными разводами и съ блыми рукавами буффами и кормила грудью ребенка, который, оголодавъ въ ея отсутствіе, громко чмокалъ при сосаніи. Картина была умилительная. Катерина Васильевна при первомъ взгляд пришла въ телячій восторгъ, но тотчасъ-же замтила, что мамка, держа около груди Мурочку, что-то жевала, а правую руку держала въ карман юбки. Екатерина Васильевна вспыхнула и бросилась къ мамк:
— Покажи, что шь!— крикнула она.— Не утаивай, не утаивай, ты что-то жуешь!
Мамка блеснула красивыми, улыбающимися глазами и отвчала:
— Смячки, барыня…
— Какія смячки?
— Простыя смячки… Вотъ-съ.
И она вытащила изъ кармана нсколько подсолнушныхъ зеренъ и показала на ладони.
— Да какъ ты смешь такую дрянь сть! Кто теб позволилъ?— закричала на нее Екатерина Васильевна.
— А что-жъ такое? Я всегда ихъ мъ, барыня…
— Еще того лучше! Какое-же ты имешь право сть предметы, не разршенные теб докторомъ! Подсолнушныхъ зеренъ въ списк нтъ. Нтъ, нтъ. Списокъ твоей ды я знаю наизусть. Какъ-же ты смла? Вдь ты можешь уморить ребенка.
— Виновата, барыня… Простите… Я не знала…
— Давай сюда эти смячки… Давай… Вынимай все, что у тебя есть въ карман, и не смй больше ихъ сть… Да и вообще ничего не смй сть безъ нашего разршенія, того, что не отъ насъ.
Мамка послушно вынула изъ кармана горсточку смячекъ штукъ въ двадцать и передала барын.
— Больше не осталось у тебя?— спросила барыня.
— Ничего не осталось.
— Вывороти карманъ. Покажи.
Карманъ былъ вывернутъ.
— Я не знала, что смячки вредны, и очень часто ихъ мъ отъ скуки…— говорила мамка Екатерин Васильевн.
— Прежде всего, ты не должна разсуждать. Откуда ты взяла смячки? Покупать ты себ ды не смешь.
— Мн, барыня, наша судомойка Акулина дала.
— Акулина? Ну, я съ Акулиной раздлаюсь. Чтобы смячекъ у тебя я больше не видла! А теперь вотъ что,— сказала барыня, сла противъ мамки и сдлала маленькую паузу, замтивъ, что глаза мамки подернулись легкой слезой.— Прежде всего не волнуйся… Я буду говорить, а ты слушай и не волнуйся. Это вредно для ребенка. И не плачь… Конечно, ты чувствуешь себя виноватой, но слезами ничего не подлаешь.
— Да какъ-же мн не плакать-то, барыня, коли вы меня всю затормошили! Того не шь, этого не смй… Я уже не знаю, какъ мн и жить,— отвчала Еликанида, и нсколько слезинокъ упало изъ ея прекрасныхъ глазъ на тонкія съ кружевами пеленки Мурочки.
Барыня опять понизила тонъ.
— Ты должна жить такъ, какъ теб предписываетъ гигіена кормилицъ,— проговорила она.— Поняла? Отри глаза… Ты на Мурочку слезами каплешь. Это неопрятно… Слезы — выдленія… Отерла? Ну, вотъ такъ… Слушай… До свднія моего дошло, что ты сегодня хотла себ купить въ лавочк булку съ патокой…
— Наябедничали ужъ вамъ? Ловко!— воскликнула Еликанида.
— Послушай, ты со мной такъ не говори. Ты со мной такъ говорить не смешь…— опять возвысила голосъ барыня.
— Послушайте… Да что такое булка!
— Не въ булк дло. Булка мучнистое вещество и дается теб отъ насъ въ надлежащемъ количеств, но ты ничего не должна сть и даже пытаться сть, что не прошло черезъ наши руки. Поняла? И чтобъ это было въ послдній разъ.
— Ахъ, барыня, да вдь сладенькаго-то хочется! Я изъ-за патоки…
— Молчи. Патока Богъ знаетъ какая въ мелочной лавк… Тамъ грязная патока… Она можетъ развить у ребенка золотуху… Ну, чтобъ это было въ послдній разъ!— стукнула Екатерина Васильевна по столу и, замтивъ, что у мамки на глазахъ слезы не перестаютъ капать, прибавила:— Вмсто патоки я теб дамъ сейчасъ конфетъ… Ты ихъ любишь. А тянушки теб полезны. Тамъ сахаръ и сливки, есть кофе.
— Благодарю васъ, барыня.
— Но главное-то вотъ что… Какіе это такіе у тебя сегодня знакомые солдаты на встрчу попадались?
Задавъ вопросъ, Екатерина Васильевна сдлала строгое лицо.
— Солдаты знакомые? Да никакіе, барыня,— отвчала мамка.
— Врешь. Не утаивай. Ты съ ними даже перемигивалась, перемигивалась и разговаривала.
— Сплетня, барыня, сплетня. Насплетничала вамъ мамзель. Никакихъ знакомыхъ солдатовъ не было, а разв я виновата, что посторонніе солдаты на встрчу попадались. Ахъ, ты Боже мой! Вотъ напраслина-то! Офицеръ одинъ, дйствительно, мн подмигнулъ, но разв я могу офицеру препятствовать!
— Мн доложено, что ты даже разговаривала съ солдатомъ.
— Я разговаривала? Съ солдатомъ разговаривала? Видитъ Богъ, напраслина! Не разговаривала я, а обругала его, когда онъ сталъ на меня глаза пялить.
— Ну, чтобы это было у меня въ послдній разъ! Смотри! Я приму мры и поступлю строго. Смотри!
Барыня погрозила мамк пальцемъ. Слезы изъ глазъ мамки лились сильне. Барыня продолжала:
— А вотъ еще вопросъ. Какое ты имла право подбивать нашу мамзель кататься по Невскому?
— И это ужъ извстно?!.— плаксиво воскликнула мамка.— Ну, люди! Это за мою-то доброту? Ловко!
— Ты не должна быть ни добра, ни зла, а о катаніи по Невскому обязана и изъ головы выкинуть! Что ты, кокотка, что-ли? Ты деревенская двушка, несчастно поскользнувшаяся на скользкомъ пути, вотъ и все. Ты попала въ кормилицы къ людямъ, которые о теб заботятся…
— Да ужъ лучше-бы этой заботы совсмъ не было! Измучили вы меня своей заботой!— вырвалось у Еликаниды, и она навзрыдъ заплакала.
— На ребенка слезами капаешь! На ребенка!— закричала барыня.— Давай ребенка! Надо его положить въ кроватку. Не реви! Не смй ревть.
Барыня вырвала изъ рукъ Еликаниды Мурочку и бережно положила его въ кроватку.
— Господи! Что это за жизнь! Изводите вы меня, барыня! Совсмъ изводите. Черезъ одни ваши слова я заболть могу. Уйти ужъ мн отъ васъ, что-ли!
— Не докормивши ребенка? Да какъ ты смешь? Нтъ, нтъ, и думать не смй!— закричала барыня, но тотчасъ-же спохватилась и ужъ мягко сказала:— Ты кататься хочешь? Тебя будетъ нашъ кучеръ катать, катать на нашей лошади, только разумется ужъ не по Невскому. Ну, не реви… Отри глаза… Давай, я теб оботру пеленкой. Брось, плюнь, оставь… Вдь каждая твоя слеза можетъ отразиться на здоровьи Мурочки. Хочешь тянушекъ?
— Хочу…— пробормотала мамка сквозь слезы.
— Хочешь грушу?
— Позвольте…
Черезъ пять минутъ передъ кормилицей Еликанидой лежали на расписной фарфоровой тарелк груша и тянушки, а барыня Екатерина Васильевна сидла противъ нея и утшала ее.

VI.

Посл пяти часовъ пріхалъ со службы домой къ обду Колояровъ. Лакей Павелъ, вызванный звонкомъ швейцара внизъ, втаскивалъ за Колояровымъ объемистый портфель съ бронзовыми пряжками и замкомъ. Екатерина Васильевна выбжала на встрчу мужу здороваться. Входя въ гостиную, онъ тотчасъ-же началъ разсказывать ей что-то о министр, у котораго онъ былъ съ докладомъ, но она тотчасъ-же перебила его и воскликнула:
— Что мн министръ, если у насъ дома такая непріятность съ мамкой!
— Съ Еликанидой? Что такое? Что случилось?— испуганно спросилъ онъ и даже слегка поблднлъ.
Колоярова тотчасъ-же передала ему все и, разумется, еще съ большими прикрасами, чмъ передавала ей самой бонна.
Мужъ слушалъ и покачивалъ головой.
— Я это предчувствовалъ. Я это зналъ,— сказалъ онъ съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ.— Естественное дло, что для такой испорченной женщины, какъ Еликанида, та монашеская жизнь, которую мы ей предписываемъ, никогда не будетъ по нутру. Я ее называю испорченной потому, что, суди сама: двушка, у ней ребенокъ неизвстно отъ кого… взяли мы ее изъ родильнаго дома… Естественно, что ей хочется прежней гулевой жизни… Ей хочется свободы, хочется блистать… Блистать по-своему, въ сфер ея своеобразныхъ поклонниковъ, но все-таки поклонниковъ… А этого-то у ней и нтъ. Жизнь ея тюремная, хотя и въ золотой клтк. Но все-таки, если она обязалась выкормить Мурочку, она обязана подчиняться! Я ей выскажу, все выскажу и постараюсь быть краснорчиве. Я ее пройму.
Екатерина Васильевна испугалась.
— Только ты, Базиль, не очень… Ты не нападай на нее сильно,— сказала она.— А то вдь Еликанида сейчасъ въ слезы, а это гибельно дйствуетъ на молоко, и потомъ печально отражается на Мурочк. Я давеча чуть-чуть начала упрекать и стыдить ее, и она чуть въ истерику не впала, такъ что мн пришлось успокаивать ее лавровишневыми каплями. А надо вызвать Акулину судомойку, и дать ей нагоняй за то, какъ она осмлилась угощать Еликаннду подсолнухами. И вообще запретить прислуг. Отъ моей горничной Даши я случайно узнала, что и лакей Павелъ презентовалъ тутъ какъ-то нашей Еликанид медовую коврижку. О, этотъ Павелъ для меня подозрителенъ!
— Будь покойна, Катишь…— сказалъ жен Колояровъ.— Я произведу обо всемъ этомъ подробное слдствіе… Я по-свойски… Я съумю. Вдь я когда-то былъ судебнымъ слдователемъ.
Лакей доложилъ, что кушать подано. Колояровъ снялъ вицъ-мундиръ и шейный орденъ, надлъ домашній пиджакъ и слъ съ Екатериной Васильевной обдать. Бонна была тутъ-же. Шурочка сидла около нея за столомъ на высокомъ стул, обвязанная подъ подбородкомъ, салфеткой, концы которой поднялись до головы и были удивительно похожи на свиныя уши. Двочка обдала за общимъ столомъ, когда не бывало постороннихъ.
Разговоръ, разумется, опять шелъ о мамк Еликанид, хотя Колояровъ снова началъ было о министр.
— Представь себ, что она мн сегодня бухнула,— сказала Колоярова.— Бухнула и повергла меня въ ужасъ… прямо въ ужасъ… ‘Мн, говоритъ, до того скучно, что впору даже уйти отъ васъ’… Что-то въ этомъ род…
Екатерина Васильевна взглянула на мужа, взглянула на бонну. Та приняла этотъ взглядъ за дозволеніе вступить въ разговоръ и прибавила:
— И мн то-же самое сказала на прогулк. ‘Что это, говоритъ, за жизнь! Меня такъ притсняютъ, что ужъ я подумываю, не уйти-ли мн’.
— Видишь, видишь, Базиль! Стало быть ужъ у ней есть что-нибудь въ голов,— подхватила Колоярова.
— Не посметъ,— проговорилъ мужъ.— Какъ она посметъ? Это своего рода договоръ. Онъ предусмотрнъ закономъ, какъ всякій договоръ. У ней нтъ разсчетной книжки, но я выдамъ ей разсчетную книжку завтра-же и заставлю подписать.
— Она неграмотная,— пробормотала бонна.
— Подпишутся свидтели, и она поставитъ три креста. Законъ ограждаетъ нанимателя,— доказывалъ Колояровъ, ковыряя вилкой рыбу, и вдругъ сказалъ служившему у стола Павлу:— Позвать сюда ко мн сейчасъ Акулину судомойку.
Черезъ пять минутъ Акулина, полная баба, лицо у которой было раздвинуто больше въ ширину, чмъ въ длину, стояла въ столовой около дверей и, держа руки подъ передникомъ, кланялась.
— Ты что это нарушаешь порядки, заведенные въ дом и нарушаешь спокойствіе господъ!— крикнулъ на нее Колояровъ.— Ты осмлилась выдать мамк Еликанид подсолнуховъ, зная, что всякая дача ей чего-либо състного, кром какъ съ господскаго стола, строжайше запрещена. А? Отвчай!
— Да вдь она проситъ, баринъ, ваше превосходительство. ‘Дай, говоритъ, мн потшить зубы’. Она даже совала мн три копйки, чтобъ я купила ей на вс три копйки подсолнуховъ, но я побоялась взять,— проговорила судомойка, покраснвъ лицомъ до степени варенаго рака.
— Чтобъ это было въ послдній разъ! Слышишь? Иначе паспортъ и разсчетъ въ руки — и вонъ! И ничего ей не давать изъ състного! Да и вообще ничего не давать. Еликанида не для кухни взята.
— Да вдь я думала, баринъ, что если поваръ Калистратъ Иванычъ ей когда даетъ, то отчего-же мн-то?..
— Поваръ даетъ? Что такое ей поваръ даетъ?— закричалъ Колояровъ.— Это для насъ новость! Говори! Что?
— Миндаль даетъ, кедровые орхи покупаетъ. Тутъ какъ-то корюшку копченую давалъ.
— Корюшку копченую?— воскликнула Екатерина Васильевна.— Ну, вотъ, вотъ, вотъ!.. Такъ я и знала! Оттого-то отъ Мурочки на прошлой недл новыми мужицкими сапогами и пахло! Оттого-то онъ и плакалъ. Корюшку копченую… Вдь это ужасъ!.. Мамк копченое! Нтъ, это изъ рукъ вонъ… Базиль… Ты обязанъ…
— Съ поваромъ я посл обда раздлаюсь. А ты ступай,— кивнулъ Колояровъ судомойк.— Павелъ! Теперь вы… Когда, въ какой день и въ какой часъ вы поднесли Еликанид медовую коврижку?— обратился онъ къ лакею.
Лакей вспыхнулъ.
— Коврижку-съ? Извините, ваше превосходительство, это дйствительно было,— отвчалъ онъ.— Но я знаю, что барыня имъ иногда коврижки даютъ, а потому думалъ…
— Барыня и вы — я думаю, это разница. Барыня даетъ столько, сколько не повредитъ ея здоровью, а вы… Объясните мн, пожалуйста, какъ велика была эта коврижка и когда она была преподнесена?
Колояровъ уже прямо впадалъ въ тонъ слдователя.
— Въ Николинъ день я ей подарилъ, передъ Рождествомъ, такъ какъ она плакалась, что у ней по деревн престолъ… Престольный праздникъ, значитъ. ‘У насъ, говоритъ, въ деревн угощаются теперь, а я одна сирота’.
— Скажите пожалуйста, какой сердобольный мужчина! Но не припомните-ли вы, какъ велика была эта коврижка?
— И всего-то, баринъ, полтора фунта.
— Полтора фунта! Но вдь это-же ужасъ. Это прямо отрава!— воскликнула барыня.— Сожрать полтора фунта коврижки молоденькой женщин, которая кормитъ грудью нжнаго ребенка! Полтора фунта! Боже мой! То-то Мурочка нашъ былъ боленъ въ начал декабря и мы посылали за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ. Помнишь, помнишь, Базиль? И это было аккуратъ посл Николина дня. Боже мой, вотъ иногда бываетъ неразгаданная болзнь!
— Павелъ! Слышите, чтобъ это было въ послдній разъ!— отдалъ строгій приказъ лакею Колояровъ.— Въ послдній разъ. Иначе, какъ я ни привязанъ къ вамъ, мы разстанемся. Идите, и подавайте къ столу дичь!
Колояровъ сдлалъ жестъ рукой.
— Представь себ, Базилъ, теперь я вижу, что вс они влюблены въ нее… въ нашу Еликаниду…— сказала Колоярова мужу.— Влюблены, какъ кошки… Я про мужскую прислугу. Иначе съ какой-бы стати они стали подносить ей подарки! И Павелъ, и поваръ Калистратъ. Теперь я даже припоминаю ихъ плотоядныя улыбки, когда они смотрятъ на Еликаниду. Ахъ, какъ все это непріятно!— вздохнула она.
— Поручи горничной Даш. Надо смотрть строже,— отвчалъ супругъ.
— Ахъ, и Даша тоже… Она съ ней вмст грызла тутъ какъ-то кедровые орхи…— махнула рукой барыня.
— И швейцаръ тоже, нашъ швейцаръ, на мамку зубы скалитъ и встрчаетъ ее всякій разъ плоскими комплиментами. Вдь я слышу,— сплетничала бонна.
— Не подливайте, мадемуазель, масло въ огонь, не подливайте…— остановилъ ее Колояровъ.
— Боюсь я, Базиль, боюсь за Мурочку…— потрясала головой Екатерина Васильевна.— Вдь мы иногда узжаемъ по вечерамъ въ театръ, бываемъ въ гостяхъ… Ну, что если вдругъ?..
— Успокойся, Катишь.
— Не бойтесь, Катерина Васильевна, вдь я дома… я слжу…— успокаивала Колоярову бонна.
Павелъ принесъ изъ кухни дичь и салатъ.
Черезъ десять минутъ Колояровы вышли изъ-за стола.

VII.

Посл обда, во время питья кофе, Колояровымъ былъ вызванъ въ кабинетъ поваръ Калистратъ и ему былъ данъ за мамку Еликаниду строжайшій выговоръ.
— Прошу васъ и въ то-же самое время требую во имя здоровья моего ребенка ничего не давать въ кухн кормилиц изъ състного, помимо того, что барыня назначаетъ ей на завтракъ и обдъ. Я торжественно требую этого, и если приказъ мой не будетъ исполняться — мы поссоримся и вы лишитесь мста,— сказалъ повару Колояровъ, дымя сигарой.
— Да вдь она, ваше превосходительство, иногда къ душ пристаетъ,— оправдывался поваръ, красивый малый въ усахъ.— То дай ей соленаго огурца, то трески, то кислой капусты… Умоляетъ… Вдь вчуж жалко… Ну, и…
— И вы давали ей соленой трески и кислой капусты?
Баринъ даже поднялся съ кресла и тревожно уставился на повара.
— Этого не давалъ. Какъ возможно! Я понимаю, что она господское дитя кормитъ. А вотъ корюшки копченой разъ далъ. Вдь когда он грудью кормятъ, ихъ словно червякъ какой точитъ… и на кислое тянетъ.
— А вы гоните ее вонъ изъ кухни. Прямо гоните. Ея мсто въ дтской, около ребенка, а не въ кухн.
— Да вдь она не идетъ. Какъ гнать-то? Тутъ вотъ какъ-то къ ней землякъ приходилъ. Нельзя-же его въ дтскую…
Колояровъ вздрогнулъ.
— Землякъ? Какой землякъ? Отчего-же мы этого не знали?— спросилъ онъ.— Ей строжайше запрещено принимать кого-либо изъ мужчинъ. Женщинъ можно, но мужчину ни подъ какимъ видомъ… Такъ было условлено.
— Онъ письмо изъ деревни привозилъ и она его кофеемъ поила.
— Даже кофеемъ поила!.. А намъ никто ничего не сказалъ? Ни Павелъ, ни Даша горничная, ни вы… Ну, слуги! Идите! А Еликаниду изъ кухни гнать… Не идетъ — сейчасъ-же доложить барын.
Поваръ ушелъ. Колояровъ въ волненіи ходилъ большими шагами по кабинету и щипалъ бакенбарды.
‘Землякъ… мужчина… Оказывается, что мы ничего не знаемъ, что у насъ въ дом длается,— разсуждалъ онъ.— Землякъ… И никто недоноситъ. Землякъ… Вотъ это новость! Стало быть Катишь въ это время дома не было. Но вдь нельзя-же ей тоже и дома цлый день сидть… Ей воздухъ нуженъ… Нужно въ Гостиный дворъ, нужно на выставку куда-нибудь, на базаръ благотворительный… Наконецъ, есть и визиты приличія… Нельзя безъ нихъ… Ахъ, какъ все это неудобно! Какъ все это печально! А я на служб!.. Я обязанъ служить… Что-же я могу? Катя-же ужъ и такъ сидитъ много дома’.
Онъ остановился посреди кабинета и, все еще волнуясь, сталъ гладить себя по проплшин на голов.
‘Сказать ей? Сообщить о земляк?— задавалъ онъ себ вопросъ.— Нтъ, не буду ей пока ничего говорить. Это ее разстроитъ. Но надо принять мры, какія-нибудь мры… Мужикъ былъ въ кухн, при всхъ… Конечно-же тутъ ничего не могло случиться, и Еликанида только волновалась. Но вдь такого рода свиданія могутъ быть и въ другомъ мст, если ужъ у ней есть знакомые земляки. Ахъ, какъ все это нехорошо, нехорошо! Но не буду безпокоить Катю, промолчу на этотъ разъ’.
Онъ тяжело вздохнулъ, пошелъ искать жену и нашелъ ее въ дтской. Она сидла и смотрла, какъ обдала мамка. Мамка ла филе-де-бефъ, приправленный шампиньонами. Онъ остановился. Жена обернулась и сказала:
— Вотъ Еликанида потребовала непремнно калача къ обду, и я балую ее, посылала за калачомъ. А къ калачу велла дать ей малиноваго варенья. Это замнитъ ей булку съ патокой, которой она такъ хотла.
— Я, барыня, ничего не хотла. А шь-шь все одно домашнее, такъ захочется и гостинца изъ лавочки,— отвчала мамка.
— Какой-же это гостинецъ булка съ патокой!— снисходительно замтила Колоярова.
— Сама купила, на свои деньги купила, такъ ужъ и это много значитъ. Сама… Вотъ что лестно. Я, барыня, только что въ серебр-то хожу, да мъ на серебр, а вдь жизнь моя самая каторжная, словно въ тюрьм. Сидишь, сидишь иногда въ заперти, а въ голову теб такъ и лзетъ: ‘а что не убжать-ли мн?’
— Что ты говоришь, Боже мой, что ты говоришь!— трагически произнесла Екатерина Васильевна.— Вотъ ужъ на тюрьму-то не похоже. Въ твоемъ распоряженіи квартира изъ двнадцати комнатъ, по которымъ ты можешь ходить.
— И все-таки подъ присмотромъ. Со всхъ сторонъ кляузы… Чутъ что скажешь — стны слышатъ. И одна, одна, одна. Вы мн не подруга, мамзель тоже не подруга… Вдь изъ-за этого въ лавочку меня потянуло, чтобъ съ простымъ народомъ повидаться.
— А это-то и не годится. Это было-бы преступно съ твоей стороны. Тебя холятъ, нжатъ, чистятъ, моютъ, а въ лавочк простой народъ изъ подваловъ и съ чердаковъ, гд свили себ гнзда разныя заразныя болзни, и ты можешь занести ихъ Мурочк. А заразится и умретъ Мурочка? Вдь я съ ума сойду.
Еликанида слушала, ла и вдругъ спросила:
— Барыня, нельзя-ли мн какъ-нибудь пирожка съ капустой? Утробой хочется.
Колоярова сдлала гримасу.
— Это грубо, грузно для тебя, развиваетъ газы въ желудк и длаетъ отрыжку,— сказала она.— Но чтобы поразнообразить теб столъ — я вотъ что теб предложу. Это блюдо изъ твоего списка и давно теб не подавалось. Хочешь разварную телячью головку съ черносливомъ?
— Охъ, нтъ, барыня! Увольте. Знаю я, что это такое… Увольте!— замахала руками мамка.— Тогда ужъ лучше простой бикштесъ съ огурцомъ…
— Нельзя теб огурца. Выбирай что-нибудь другое…
— Тогда купите мн валдайскихъ баранокъ. Это наши родимые. Я вдь сама валдайская.
— Выдумала тоже! Гд-же это я буду теб разыскивать валдайскихъ баранокъ!
— А подъ Невскимъ, барыня, въ рынк. Гд продаются кнуты, веревки и валенки, тамъ и валдайскіе баранки есть. Валдайскіе колокольчики продаются тамъ и валдайскіе баранки.
— Простыхъ баранокъ я теб велю купить,— согласилась Колоярова.
— Не то, барыня. Наши лучше. Наши валдайскіе такъ хорошо мужикомъ пахнутъ,— сказала Еликанида и такъ красиво улыбнулась, что слушавшій ее Колояровъ невольно залюбовался ею.
Онъ пришелъ, чтобы сдлать мамк ‘разносъ’ за попытку ея прокатиться на извозчик по Невскому, но тутъ окончательно спасовалъ передъ ней.
‘Вдь какая красота-то!— думалъ онъ, мысленно раздвая и одвая мамку и прикидывая ей другой костюмъ.— Если ее одть въ платье со шлейфомъ, при декольте, слегка напудрить волосы и научить откидывать ногой шлейфъ, какъ откидываютъ его француженки — какая-бы это прелесть была! Хороша! И сложена прекрасно…— мелькнуло у него въ голов.— И какая наивность! Простота. Баранки мужикомъ пахнутъ!— восторгался онъ мамкой.— Мужикомъ пахнутъ… Вдь это значитъ — мужчиной. Это показываетъ на ея страстность’.
Онъ походилъ по дтской, попыхивая дымкомъ сигары, заглянулъ на мирно спавшаго въ кроватк, закутаннаго въ пеленкахъ Мурочку, и мысленно прибавилъ:
‘Но эта страстность опасна для ребенка. Она назрла… она готова… Ей стоитъ только прорваться, и тогда ее не удержишь. Надо слдить за этой мамкой, надо, какъ говорится, смотрть въ оба’.
Мамка дола клюквенный кисель и говорила:
— Вотъ кисель я люблю… Киселя я сколько угодно и каждый день готова сть.
Екатерина Васильевна встала и отвчала:
— А между тмъ крахмалъ теб нельзя рекомендовать съ легкимъ сердцемъ. Жиры и крахмалъ надо вводить въ тебя осторожно. Вотъ казеинъ — дло другое. Ты любишь творогъ?
— Обожаю, барыня.
— Ну, вотъ я велю теб завтра дать на сладкое творогъ съ сахаромъ.
Колояровы вышли изъ дтской. Колояровъ былъ все еще подъ обаяніемъ мамки Еликаниды.
‘Хороша! Дьявольски хороша, чортъ возьми!— думалъ онъ.— Если-бы она не кормила моего сына’…
Онъ улыбнулся и покрутилъ головой.
— И хорошо ты сдлалъ, Базиль, что не обратился къ ней съ выговоромъ,— сказала ему супруга.— Длать нечего, надо кое-чмъ поступиться изъ ея режима. Она скучаетъ у насъ и какъ-бы въ самомъ дл не надумала бросить Мурочку. Сейчасъ, передъ твоимъ приходомъ, она сказала мн: ‘что-жъ, барыня, если ужъ я такъ для васъ неладна, то подумайте и разсчитайте меня’. Вдь это будетъ ужасъ что такое, если она броситъ Мурочку!

VIII.

Колояровъ, боясь обезпокоить жену, такъ и не сообщилъ ей, что мамка Еликанида принимала въ кухн земляка, являвшагося къ ней съ письмомъ изъ деревни, но тмъ не мене надъ ней былъ учрежденъ строжайшій надзоръ, изолирующій ее не только отъ свиданій съ знакомыми, но даже отъ случайныхъ встрчъ съ чужими мужчинами на улиц. Гулять съ бонной по улиц мамка больше не ходила. Бонна наотрзъ отказалась и кататься съ ней вокругъ Таврическаго сада, какъ предполагала вначал Екатерина Васильевна, но мамку начали возить кататься на лошади Колояровыхъ въ сопровожденіи горничной Даши. Дабы привлечь Дашу окончательно на свою сторону и сдлать ее строгимъ Аргусомъ Еликаниды, Колоярова подарила Даш свое старое шелковое платье, совсмъ мало ношеное, и общалась подарить еще пальто, если Даша будетъ передавать ей вс разговоры, которые она услышитъ отъ Еликаниды. Горничная Даша поклялась въ врности барын и стала здить по утрамъ кататься съ Еликанидой по пустыннымъ улицамъ, около Таврическаго сада. Но мамк все-таки нуженъ былъ моціонъ, мускульная работа, и Колояровъ далъ ей свои гимнастическія гири, съ которыми Екатерина Васильевна и заставляла ее продлывать передъ обдомъ разнообразныя движенія въ дтской.
Мамка Еликанида плакала, но все-таки размахивала гирями и прыгала. Дабы пріохотить ее къ гимнастик, ей съ разршенія доктора была подана разъ къ столу селянка на сковородк изъ кислой капусты и ветчины, которую она такъ хотла и просила.
На одномъ изъ такихъ сеансовъ гимнастики присутствовала и маменька Колояровой, смотрла и дивилась.
— Вдь вотъ у насъ, когда я васъ воспитывала, ничего подобнаго не было, а были также и мамки-кормилицы,— говорила мать Екатерины Васильевны.— А васъ, дтей, у меня было семеро. И вотъ четверо, слава Богу, выросли, повнчались и замужъ вышли.
— Тогда былъ вкъ другой, мамаша,— оправдывалась дочь.— Да и люди были проще. Мамки тоже были сердечне. А наша мамка Еликанида — да это ужасъ, что такое! Поговорите вы съ ней… О, она особенная. Я мученица съ ней… Да не я одна, а и мужъ… Вы знаете загадку — волкъ, коза и капуста? Какъ перевезти черезъ рчку козу, чтобы ее волкъ не сълъ и чтобы она капусту не съла? Вотъ это точь-въ-точь наша мамка Еликанида. Отпустить ее гулять одну на улицу невозможно. Она будетъ съ каждымъ мужикомъ, съ каждымъ солдатомъ лясы точить или зайдетъ въ мелочную лавочку и нажрется тамъ чего-нибудь самаго вреднаго, въ род соленыхъ груздей. А отпустить ее въ сопровожденіи лакея Павла — что-же это такое будетъ! Вы знаете, маменька, въ нее вся наша мужская прислуга влюблена. Швейцаръ, пожилой человкъ — и тотъ… Даже дворники — и т… Вс, вс, однимъ словомъ.
— Странно…— покачала головой маменька.— Но мн кажется, что тутъ только у страха глаза велики… Очень ужъ ты того…
— Нтъ, маменька, вы не знаете. А я ужъ наблюдала за ней. Натирали тутъ у насъ полы полотеры… Ну, что такое полотеры? А она между ними земляка нашла. Зубы скалитъ, глазами блещетъ, а сама — тра-та-та, тра-та-та… Какъ ее выпустишь по улиц погулять для моціона? Ну, вотъ искусственный моціонъ и длаю ей съ гирями. Каждый мужикъ для нея что-то въ род того, что для нашихъ музыкальныхъ психопатокъ модный теноръ. Она къ каждому мужику готова броситься на шею.
Екатерина Васильевна удваивала и утраивала надзоръ за мамкой, но это ни къ чему не привело.
Не прошло и недли, какъ Екатерина Васильевна похала въ Гостиный дворъ за покупками. Дло было передъ обдомъ. Сдлавъ закупки, она захала за мужемъ въ департаментъ и домой вернулись они вмст. Пріхавъ домой, Екатерина Васильевна подождала, пока она согрлась посл мороза, и тотчасъ-же бросилась въ дтскую къ ребенку. Мурочка лежалъ въ кроватк и спалъ, а мамки Еликаниды не было около него.
— Гд мамка?— тревожно спросила она бонну.
Бонна улыбнулась угломъ рта и отвчала:
— Ушла.
— Куда ушла?
— Можете вы думать, сударыня, въ дворницкую убжала. Пришелъ какой-то ея землякъ. Въ кухню его не пустили. Онъ въ дворницкую… Дворникъ увдомилъ Еликаниду черезъ парадную лстницу, что землякъ ждетъ ее въ дворницкой, и она убжала.
Екатерина Васильевна поблднла и схватилась за сердце.
— Спирту… воды… Скажите мужу… Ахъ, ахъ!.. Капель… А ее вернуть!.. Послать… привести домой… Господи, что-же это такое!— стонала она и опустилась на стулъ въ изнеможеніи.
А Колоярову о кормилиц ужъ докладывалъ лакей Павелъ.
— Никакой возможности не было ее удержать, ваше превосходительство… Какъ съ цпи сорвалась… Словно удила закусила… Выскочила на парадную лстницу и въ одинъ моментъ… Я ужъ бгалъ въ дворницкую… А тамъ два мужика и баба… Земляки… Зову — не идетъ.
— Сейчасъ привести ее!.. Сказать, чтобъ не медля шла! Или я самъ за ней явлюсь!— кричалъ Колояровъ.— Силой привести домой.
Лакей побжалъ за Еликанидой.
Пришла къ Колоярову бонна и сказала ему:
— Пожалуйте, Бога ради, къ барын. Ей дурно. Она въ дтской.
Колояровъ поспшилъ въ дтскую. Тамъ ужъ около Екатерины Васильевны возилась горничная съ флакономъ спирта и разсказывала:
— Цлая орда гостей къ ней въ кухню явилась: два мужика, баба, солдатъ… Поваръ не пускаетъ. Ругаются…
— Ахъ, и солдатъ!— взвизгнула барыня… — Базиль, мы должны что-нибудь предпринять ршительное.
— А ужъ потомъ дворникъ вызвалъ ее на парадную лстницу,— продолжала горничная.— Павелъ сначала думалъ, что насчетъ паспорта что-нибудь. Переговорила она съ дворникомъ, да какъ пустится бжать внизъ.
— Какой дворникъ?— спрашивалъ Колояровъ.— Старшій?..
— Нтъ, младшій. Трифонъ.
— Я пойду къ домовладльцу и буду требовать, чтобы этого Трифона прогнали. Вдь это-же безпорядокъ, наглость, вндреніе въ семейную жизнь жильцовъ.
— Охъ, это ужасно, ужасно! Бдный Мурочка!— стонала Екатерина Васильевна.— И давно она тамъ сидитъ въ дворницкой?
— Да больше получаса, барыня. Судомойка бгала туда, такъ разсказывала, что они ей гостинца изъ деревни привезли: сушеной малины и грибовъ. Земляки, то-есть.
— Господи, только этого недоставало! И она теперь сидитъ тамъ въ дворницкой и все это жретъ. Базиль! Да прими-же какія-нибудь мры! Словно ты и не отецъ. Вдь твой-же ребенокъ.
— Я послалъ, другъ мой, Павла и приказалъ притащить ее силой,— засуетился Колояровъ.— Но меня удивляетъ одно: какъ могъ выпустить ее швейцаръ на улицу. Вдь онъ-же видлъ, что она была даже не одта.
— Какъ? даже и не одта?— взвизгнула Екатерина Васильевна.— Не одта… Инфлуэнца… А потомъ перейдетъ на Мурочку. Затмъ корь, скарлатина…
— Вы говорите, баринъ, швейцаръ… Швейцаръ влюбленъ въ нее…— говорила горничная.— Онъ вдовецъ и даже сватается къ ней…
— Кругомъ вода…— произнесъ Колояровъ и въ недоумніи развелъ руками.
— Но она не идетъ за него… Еликанида не идетъ… У ней есть женихъ… Вотъ этотъ самый, что-теперь въ дворницкой… Онъ-то и привелъ къ ней деревенскихъ земляковъ. Онъ прежній… Еще съ огорода… Когда она на огород въ полольщицахъ жила… Онъ тоже изъ земляковъ… А потомъ его взяли въ солдаты…— повствовала горничная.
— Боже мой, Боже мой!— продолжала стонать Екатерина Васильевна.— Что намъ теперь съ мамкой длать? Надо составить совтъ… Вдь ее придется дезинфицировать… Базиль… пошли за докторомъ, пошли за моей маменькой, пошли за твоей маменькой…
Въ дверяхъ показалась бонна.
— Павелъ мамку привелъ…— доложила она.

IX.

Уже издали слышался вой кормилицы Еликаниды, когда вели ее въ дтскую. Такъ воютъ въ деревняхъ только по покойникамъ. Велъ Еликаниду Павелъ, держа подъ руку, а она упиралась. Ее подталкивала сзади судомойка. Юбка будничнаго голубого ситцеваго сарафана Еликаниды была оторвана сзади отъ лямокъ, одинъ изъ кисейныхъ широкихъ рукавовъ разорванъ. Волосы были распустившись. Очевидно, была изрядная борьба. Красивое, всегда дышащее здоровьемъ, лицо мамки было заплакано, а нитку янтарей ея, которые она носила на ше, несла въ рук судомойка. Но вотъ Еликанида показалась въ дтской. Увидавъ Колояровыхъ, она бросилась имъ въ ноги и завопила:
— Барыня, голубушка, простите! Баринъ, ангелъ, что хотите длайте, а я безъ родни жить не могу!
Екатерина Васильевна не поднималась со стула.
— Безстыдница! Срамница! Губительница ребенка!— вырвался у ней какъ-бы стонъ изъ груди.
— Милая барыня, да вдь я только что накормила его передъ тмъ, чтобы уйти. Пришли дяденька Селифонтъ Митричъ, земляки… принесли родимаго гостинца, а ихъ изъ кухни гнать стали.
Колояровъ остановился передъ ней въ наполеоновской поз, скрестивъ руки на груди, и глухимъ голосомъ спросилъ ее:
— Несчастная женщина, скажи, что мн съ тобой теперь длать?
— Да что хотите, баринъ миленькій, то и длайте… только простите,— плакала Еликанида.
— Поднимите ее съ пола и посадите ее на кушетку!
— Не встану я, баринъ добрый, не встану, пока не простите. Барыня сердечная, заступитесь!
— Отчего ты не шла наверхъ, когда тебя звала прислуга?
— Баринъ, ваше превосходительство, вдь кровные, кровные земляки… Родные… Поговорить хотлось… о деревн поразспросить. Баринъ родименькій, вдь и у васъ есть родня… Охо-хо-хо! О, моя головушка!
— Не корчи изъ себя дуру. Встань и сядь вонъ тамъ на кушетк… Теб надо успокоиться. Теб вредно тревожиться. Ты ребенка кормишь. Не реви… А я объявляю теб строгій выговоръ. Чтобы не было этого! И если это повторится или ты сдлаешь хоть попытку къ повторенію, ты будешь лишена подарка къ Пасх, будешь лишена награды посл того, какъ откормишь ребенка.
Судомойка и лакей Павелъ подняли Еликаниду и повели на кушетку.
— Не сажайте ее близко къ кроватк ребенка, не сажайте!— закричала Колоярова.— Ее прежде всего надо обчистить, обмыть и привести въ порядокъ. Кто это порвалъ у ней рукавъ у рубахи и сарафанъ? Земляки?
— Да вдь не идетъ изъ дворницкой, такъ за неволю…— отвчалъ Павелъ.— А драки промежъ ихъ въ дворницкой не было.
— Они это, барыня, они… Наша прислуга… Они оборвали… Бусы сорвали…— стонала Еликанида.
— А ты не упрямься, ты иди… Ты вонъ по дорог даже укусить меня хотла…— жаловался лакей.
— Прежде всего теб надо переодться,— обратилась къ мамк Екатерина Васильевна.— Даша, уведите ее къ себ, перемните на ней сарафанъ, а затмъ ванну ей приготовьте,— отдала она приказаніе горничной.— Ей необходимо вымыться и надть чистое блье, а до тхъ поръ я не подпущу ее къ ребенку. Пожалуйста, Даша. Возьми себ въ помощь судомойку и сдлай все это. А я васъ награжу… Я умю награждать тхъ, кто преданъ нашему дому и исполняетъ наши приказанія.
— Да я, барыня, съ удовольствіемъ,— откликнулась судомойка.— А только не велите ей брыкаться. Она давеча меня кулакомъ въ носъ. Пойдемъ, Еликанида,— сказала она кормилиц.
Та перестала плакать и поднялась.
— Стало быть, барыня, вы меня простили?— уныло спросила она.
— Такіе проступки не прощаются. Но все равно иди. Теперь я удвою надъ тобой надзоръ, и ты ужъ не убжишь. А что я не кричу на тебя, не браню тебя, такъ я не тебя, дуру, жалю, а ребенка. Поняла? За ребенка я скорблю, скорблю душой, что не могу сорвать на теб мое сердце… Разносить тебя — ты будешь ревть, безпокоиться, и вотъ порча молока для Мурочки.
— Спасибо вамъ, барыня,— произнесла слезливо мамка, удаляясь.
— Дура! Она еще благодаритъ! Ведите ее и мойте скоре, Даша! Да вымыть ее зеленымъ мыломъ! Зеленымъ калійнымъ мыломъ. А потомъ обтереть одеколономъ. Пожалуйста.
— Слушаю, барыня…
— А вы, мадемуазель, пока мы будемъ обдать, посидите около Мурочки,— обратилась Екатерина Васильевна къ бонн.— Онъ теперь спитъ, а какъ проснется и заплачетъ — я приготовлю ему немножко муки Нестле. Шурочка, чтобы не мшать вамъ, сядетъ съ нами за столъ. А вамъ мы пришлемъ обдъ сюда. Ахъ, да… Попрыскайте немножко здсь скипидаромъ. Все лучше… Кто знаетъ… съ какими такими земляками она тамъ въ дворницкой бесдовала… Можетъ быть, съ заразными.
Супруги Колояровы вышли изъ дтской и направились въ столовую обдать. Колоярова вела Шурочку.
Колояровъ садился за столъ и говорилъ:
— Нтъ, какова женщина! Я про Еликаниду. По пылкости, по мужчинолюбію — это испанка какая-то, а между тмъ по паспорту она уроженка Валдайскаго узда. Нтъ, тутъ не новгородская кровь, а южная, прямо южная, знойная какая-то. И все узнаемъ новости, новости относительно ея. Теперь ужъ оказывается, что къ ней нашъ швейцаръ сватается.
— Да, да, да… И знаешь, мы не должны ограничиться сейчасъ сдланнымъ, мы должны принять относительно Еликаниды какія-нибудь экстраординарныя мры,— произнесла супруга.
— Ахъ, другъ мой, я все передумалъ и ршилъ, что никакихъ мръ мы принять не можемъ. Она чувствуетъ свое исключительное положеніе, знаетъ, что она необходима намъ для ребенка — и вотъ длаетъ, что хочетъ. Ты думаешь, она не видитъ этого? Все видитъ. Она очень хорошо понимаетъ, отчего мы мягки къ ней относительно, отчего не бранимъ ее. Мы бережемъ ее отъ нападокъ, чтобъ не испортить молоко для Мурочки, и она отлично понимаетъ.
Колояровъ лъ супъ. Екатерина Васильевна продолжала:
— Но все-таки мы должны подумать объ изысканіи мръ для ея обузданія. Вдь то, что она длаетъ — прямо преступно. И мы вотъ что сдлаемъ: для изысканія этихъ мръ мы созовемъ совтъ… Совтъ изъ близкой родни и нашего доктора. Твоя маменька, моя маменька, я, ты, докторъ.
— Маменьки опять поссорятся,— замтилъ супругъ.
— Пускай ссорятся, вдь он все равно ссорятся изъ-за нашихъ дтей, но он все-таки выскажутся… За ними опытъ. И у твоей, и у моей маменьки было по многу дтей. Въ крайнемъ случа мы пригласимъ на совтъ и профессора Ивана Павлыча. А Еликаниду такъ оставить нельзя… Послушай, не послать-ли намъ всю ея одежду, въ которой она была въ дворницкой, въ дезинфекціонную камеру для полнйшаго обеззараженія?
— Я думаю, это напрасно…— отрицательно покачалъ головой супругъ.— Вдь это не доказано-же, что на землякахъ Еликаниды или въ дворницкой была зараза. А съ дворникомъ Трифономъ я завтра-же расправлюсь!
— Да и со швейцаромъ… Швейцара надо припугнуть,— подхватила Екатерина Васильевна.
— Непремнно,— отвчалъ Колояровъ, накладывая себ рыбы.

X.

Мамку Еликаниду вымыли, дезинфицировали, переодли во все свжее и только посл опрысканія ея одеколономъ она была допущена къ ребенку. Мурочка жадно набросился на ея грудь и, проголодавшійся, сосалъ съ особымъ причмокиваніемъ. Противъ мамки и ребенка сидли супруги Колояровы и смотрли на этотъ актъ. Колояровъ говорилъ кормилиц:
— И чего это тебя изъ хорошихъ комнатъ, изъ чистаго помщенія, изъ роскошной обстановки понесло вдругъ въ грязную вонючую дворницкую? Понять не могу… И къ чему, къ кому? Къ грязнымъ, закоптлымъ мужикамъ отъ чистыхъ, опрятныхъ людей.
— Ахъ, баринъ миленькій, да вдь кровь…— отвчала Еликанида.— Родня…
— Кровь… Какая тутъ кровь! Дяденька какой-то.
— И братанъ.
— Что это такое братанъ?— спросила Екатерина Васильевна мамку.
— Тетенькинъ сынъ онъ.
— А солдатъ-то? Солдатъ?— задалъ вопросъ баринъ.
— Солдатъ землякъ. Восемь верстъ отъ насъ. Вс наши. Они солдата и разыскали, а солдатъ зналъ, гд я живу, и привелъ ихъ ко мн. Они мн письмо и гостинцы принесли.
— Ты этотъ гостинецъ не смй сть. Гд онъ?
— Въ дворницкой остался.
— Ну, ты его въ дворницкой и оставь. Я слышалъ, что тамъ сушеные грибы и малина. Тамъ и оставь. А барыня теб вмсто малины и грибовъ дастъ плитку шоколада, конфетъ… и… ну хоть пятокъ мандаринъ. Не понимаю, ршительно не понимаю, какъ теб, въ нкоторомъ род ужъ отполировавшейся, отшлифовавшейся, могутъ нравиться грязные мужики и солдаты!
— Родные… Кровные…— опять тихо и ужъ съ покорностью въ голос произнесла Еликанида.
На другой день утромъ былъ сдланъ Колояровымъ большой разносъ швейцару, какъ смлъ онъ выпустить на улицу неодтую въ верхнее платье Еликаниду. Швейцаръ оправдывался, что это не его дло смотрть, кто одтъ или не одтъ и что останавливать онъ обязанъ только воровъ и ‘подозрительныхъ личностевъ’.
Колояровъ здилъ и къ домовладльцу съ жалобой на дворника Трифона и просилъ объ его увольненіи.
— Помилуйте, разв это задача дворника сбивать съ пути кормилицъ, вндряться въ порядки семьи квартирантовъ и нарушать эти порядки!— раздраженно говорилъ онъ.
Домовладлецъ не понялъ сути, улыбнулся и покачалъ головой.
— Позвольте… Разв онъ позволилъ себ оскорбить ее, какъ женщину?— спросилъ онъ про дворника.— Она жалуется на насиліе съ его стороны или…
— Да нтъ-же, нтъ! Еще-бы онъ это-то себ допустилъ. Тогда есть уголовный судъ. Но мн кажется, и того довольно, что я вамъ объяснилъ. Дворникъ врывается въ квартиру, то-есть въ прихожую, отрываетъ мамку отъ ребенка и тащитъ къ землякамъ въ дворницкую на оргію. Въ дворницкой оргія была… Тамъ пили водку и пиво. Мн кажется, и тутъ составъ преступленія ясенъ.
— Не нахожу, не нахожу… Но во всякомъ случа сдлаю ему выговоръ, чтобы угодить вамъ.
— Пожалуйста. Главное, чтобы это не повторялось. Это успокоитъ жену.
Колояровъ ухалъ.
Къ обду къ Колояровымъ съхались дв маменьки: его Александра Ивановна и ея Елизавета Петровна и составилось нчто въ род семейнаго совта. Маменьки тотчасъ-же начали между собой ссориться.
— Я говорила тогда., что не надо брать мамку красавицу. Это очень опасно въ Петербург, гд все кишитъ легкостью нравовъ,— начала мать Колояровой.— Достаточно было взять здоровую солидную женщину. Вдь Александра Ивановна вамъ эту мамку нашла.
— Я, я нашла мамку?! Да что вы, Елизавета Петровна!— воскликнула мать Колоярова.— Я была противъ всякой мамки, я говорила, что сама мать должна кормить грудью, а вы доказывали, что ваша дочь слаба грудью, страдаетъ нервами и мигренью. Моего сына я сама выкормила, думала, что такъ будетъ и съ внукомъ поступлено. А вы сунулись и просили доктора Федора Богданыча рекомендовать мамку.
— Такъ вдь докторъ-то Федоръ Богданычъ вашъ докторъ, а не мой. Вашъ и вашего сына. Вы у него лечитесь отъ разныхъ недуговъ, а я, слава Богу, здорова. Это у васъ какія-то невдомыя болзни существуютъ.
— Невдомыя! А вы отъ вдомыхъ болзней крупинки всякія глотаете? Не можете куска състь, чтобы не проглотить какой-нибудь гадости.
— Гадости! Вы удержитесь въ вашихъ выраженіяхъ… Не гадости, а крупинки Матео. Я гомеопатка. А вашего Федора Богданыча къ себ на порогъ не пустила-бы.
Бабушекъ насилу успокоили, и он во время всего обда смотрли другъ на друга звремъ.
Вечеромъ пріхалъ докторъ Федоръ Богдановичъ, уже старикъ, въ очкахъ, въ вицмундирномъ фрак и съ Владимірскимъ крестомъ на ше. Ему разсказали исторію съ мамкой. Онъ покачалъ головой, потомъ осмотрлъ ребенка и мамку, внимательно разсматривалъ пеленки перваго и постукивалъ и выслушивалъ вторую и сказалъ, оттопыривъ прежде свою нижнюю губу:
— Ничего особеннаго не произошло, но желудокъ и кишки у нея вздуты. Она чего-нибудь налась неподобающаго. Я ей пропишу березовый уголь.
Супруги Колояровы и дв бабушки накинулись на мамку.
— Что ты ла вчера въ дворницкой? Говори!— приставали они къ пей.
— Да ничего. Видитъ Богъ, ничего, барыни…— испуганно оправдывалась мамка.
— Малину сушеную жевала, рыжики или грузди поганые ла вчера?— спрашивала Екатерина Васильевна.
— Оставьте,— остановилъ ихъ докторъ.— Это вздутіе живота у ней не вчерашняго происхожденія, а боле новйшаго. Что она сегодня ла?
— Ватрушку ла за завтракомъ. Пристала съ ножомъ къ горлу, закажи ей ватрушку…— разсказывала Екатерина Васильевна.— Вдь не знаешь, чмъ ее утшить. Даешь шоколадъ — не стъ. Ну, я думала, что казеинъ молока, немного жировъ, мука… Вдь скучаетъ, ноетъ…
— Меньше мучного, меньше. Впрочемъ, березовый уголь ее облегчитъ,— сказалъ докторъ и пошелъ писать рецептъ.
У доктора просили совта, какъ быть съ мамкой, опасаясь дальнйшаго ея неповиновенія. Онъ задумался, нахмурилъ лобъ, почесалъ пробритый подбородокъ и отвчалъ:
— Скучаетъ… Это тоска по родин… Бываетъ…
— Но она вовсе и не думаетъ о деревн. Напротивъ… Ей нравится Петербургъ… Но стремленія-то такія… Ее тянетъ въ мелочную лавку, въ чужую кухню, къ чужой прислуг, въ дворницкую, даже въ трактиръ. Она это высказывала нашей бонн,— повствовала Екатерина Васильевна.
— Гмъ… Тоже отъ скуки. Нужны разумныя развлеченія… Веселое чтеніе…— совтовалъ докторъ.
— Не грамотна.
— Пусть другой кто-нибудь читаетъ ей. Игра въ карты, напримръ, въ дурачки, въ фофаны.
— Надо просить бонну, чтобы она ей читала что-нибудь, а горничная Даша пусть играетъ съ ней въ дурачки,— предложила бабушка Александра Ивановна.
— Не станетъ бонна ей читать. Бонна ее терпть не можетъ,— проговорила Екатерина Васильевна.
— Но, милая, ты должна заставить бонну, ты хозяйка,— возразила ей бабушка Елизавета Петровна.— Что за фанаберія такая…
Докторъ продолжалъ:
— Пусть развлекается разсматриваніемъ картинокъ, иллюстрацій, альбомовъ. Въ крайнемъ случа свезите ее въ циркъ на насъ, въ театръ, что-ли… Разумется, подъ присмотромъ.
— На выставку картинъ ее не свозить-ли?— предложилъ Колояровъ.
— Отчего-же… Это прекрасно, прекрасно. Вообще, чтобъ ее не тянуло туда, куда не слдуетъ. А вотъ уголь давайте глотать.
Докторъ подалъ рецептъ.
Какъ хорошо знакомому человку, доктору предложили сыграть въ винтъ. Онъ согласился. Играть сли Колояровъ, дв бабушки и докторъ.

XI.

Прошло недли три. Надзоръ за мамкой Еликанидой утроился. Вся прислуга была задарена Колояровыми и слдила за каждымъ шагомъ мамки, хотя Павелъ лакей и былъ въ подозрніи, что принесъ ей соленыхъ огурцовъ, изъ коихъ одинъ былъ найденъ подъ подушкой у мамки. Мамку совсмъ не оставляли одну. Когда Колояровы узжали въ театръ или въ гости, въ этотъ вечеръ слдить за мамкой являлась одна изъ бабушекъ Шурочки и Мурочки — или Александра Ивановна, или Елизавета Петровна и ужъ оставались ночевать. Дабы мамка не скучала, мамку развлекали. По совту доктора Федора Богдановича съ ней играли въ карты горничная Даша и судомойка, мамку возили кататься на господскихъ лошадяхъ по пустыннымъ улицамъ, вокругъ Таврическаго сада, давали ей разсматривать иллюстраціи, для чего былъ пріобртенъ цлый ворохъ иллюстрированныхъ журналовъ. Сама Екатерина Ивановна читала ей книги, тщательно выбирая такіе разсказы, гд не было описанія любви и, наконецъ, мамку свозили въ циркъ, гд была взята ложа для нея, бонны и Шурочки. Въ театръ съ ними вмст здила также Екатерина Васильевна. Все это длалось, чтобы развлечь мамку и отучить ее отъ мужиколюбія и солдатолюбія, какъ выражалась Колоярова. Успхи въ этомъ дл были, однако, плохіе. Лишь только на улиц раздавалась военная музыка, а это случалось частенько, мамка бросалась къ окну и съ особеннымъ восторгомъ любовалась солдатами. Она при этомъ тяжело вздыхала, взоръ ея блестлъ и сама она была какъ на иголкахъ, бормоча:
— Ахъ, солдатики! Ахъ, голубчики!
Колоярова видла все это и слышала и приходила въ отчаяніе.
— Ничто, ничто не помогаетъ ей, Базиль… Въ ней вулканъ какой-то клокочетъ и никакъ она не можетъ успокоиться,— говорила Колоярова мужу, когда тотъ сталъ спрашивать о поведеніи мамки, и сообщала ему свои наблюденія надъ мамкой при проход солдатъ по улиц.
Мужъ улыбнулся и проговорилъ:
— Ну, это-то, душечка, я думаю, можно допустить. Ты, кажется, ужъ слишкомъ строга къ ней.
— Но вдь это ее волнуетъ. Это портитъ ея молоко. Какой ты, Базиль, странный.
Но въ одинъ прекрасный день Екатерина Васильевна была поражена, какъ громомъ, словами, сказанными ей мамкой. Случилось это во время завтрака, когда мамка Еликанида ‘вводила’ въ себя казеинъ молока по приказанію хозяйки, то-есть по просту ла творогъ съ сахаромъ.
— Барыня, голубушка, что я вамъ сказать хочу…— начала Еликанида.— Только ужъ вы меня, Бога ради, не браните за это…
— Что такое? Что? Опять что-нибудь набдокурила?— тревожно спросила Екатерина Васильевна.
— Ничего я не набдокурила, барыня, а только ужъ отпустите вы меня на свободу.
— Какъ на свободу?— воскликнула Екатерина Васильевна, и почувствовала, что въ глазахъ у нея что-то мелькаетъ.
— Очень просто, барыня. Я замужъ хочу. У меня женихъ есть.
— Замужъ? Женихъ… Да ты никакъ съ ума сошла!
Екатерину Васильевну ударило, какъ громомъ. У ней потемнло въ глазахъ, она схватилась за сердце.
— Да что-жъ тутъ такого? Вдь я не каторжная. Меня нашъ швейцаръ Киндей Захарычъ высваталъ .
— Швейцаръ? Ахъ, ахъ! Мамзель! Воды, Бога ради… Капли!— взвизгнула Катерина Васильевна.
Съ ней случилась истерика. Она плакала и смялась. Прибжала бонна со спиртомъ и каплями, появилась горничная Даша съ водой. Мамка и сама испугалась, видя, что барыня ‘кликушествуетъ’, и стала помогать расшнуровывать корсетъ.
— Милая барыня… Что это вы? Христосъ съ вами…— говорила она.— Успокойтесь пожалуйста.
— Швейцаръ… За нашего швейцара замужъ выходитъ… ха-ха-ха!..— истерично хохотала Колоярова.— За швейцара… Вдь онъ ей въ отцы годится.
— Да охота вамъ слушать-то, барыня! Она вретъ, она куражится, а вы слушаете. Выпейте водички… Придите въ себя… — успокаивала ее горничная.
— Нтъ, не вру..— стояла на своемъ мамка.— Но должна-же я вамъ сказать когда-нибудь… Мы ужъ высватались и у насъ все слажено.
— Охъ, охъ, не могу… Бдный Мурочка! Мадемуазель… Скоре барину… Телефонируйте ему… Телефонируйте мужу, чтобъ онъ сейчасъ пріхалъ… Мамка замужъ выходитъ…— упрашивала бонну Екатерина Васильевна и отъ смха перешла къ рыданіямъ.— Къ маменьк, къ маменьк пошлите.
Бонна дала знать Колоярову по телефону на службу, что его зовутъ домой, что барыня захворала. Посланъ былъ Павелъ къ бабушкамъ Елизавет Петровн и Александр Ивановн.
Колояровъ явился домой черезъ полчаса встревоженный. Колоярова хотя и пришла въ себя, но лежала у себя въ спальной на постели. Она тотчасъ-же сообщила ему о мамк.
— Я это зналъ… Я это предчувствовалъ…— сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ и чувствовалъ, что руки его дрожатъ.— Я предчувствовалъ… Но мн казалось, что претендентъ на нее Павелъ!
— Базиль, что тутъ длать?— спрашивала Колоярова мужа.— Возьмемъ другую кормилицу — перемна молока погубитъ Мурочку.
— Надо откупиться. Надо предложить извстную сумму швейцару, чтобы онъ не торопилъ свадьбой, а Еликанида докормитъ Мурочку.
— И слушать она, Базиль, не хочетъ. Вдь она какъ мн заявила? Въ какихъ краскахъ? Она просится отпустить ее на свободу. Я ужъ пробовала говорить ей, но она отвтила мн, что она хоть и въ золотой клтк теперь, но хочетъ изъ этой клтки вонъ. ‘Что мн общали, говоритъ, отдайте мн только хоть половину изъ моего приданаго — я и тмъ буду довольна’.
— Уйдетъ — ничего не дадимъ. Имемъ полное право… У насъ условіе было. Такъ и швейцару надо сказать. Вдь онъ изъ корысти женится, вдь онъ на ея добро зарится… на блье, наряды, перину, подушки, которые ей общаны посл выкормки ребенка. А тутъ, кром того, ему отступное на три-четыре мсяца. Я вызову его и переговорю..
— Но вдь у мамки тогда молоко испортится, потому что она будетъ плакать, ревть, неистовствовать,— замтила Колоярова.— Ты подумай объ этомъ, Базиль.
— Ну, онъ ее какъ-нибудь успокоитъ. Мы можемъ допустить ихъ свиданія при третьихъ лицахъ. Это, конечно, въ крайнемъ случа.
— Господи! Вдь еще только три мсяца и кормить-то Мурочку грудью.
Колоярова заплакала.
— Катишь, успокойся. Брось… Вдь мы еще ничего не слышали отъ самого швейцара,— говорилъ жен Колояровъ.— Я вызову его и переговорю съ нимъ. Можетъ быть, это только вспышка, минутная вспышка съ ея и его стороны. А онъ пожилой, разсудительный человкъ.
— Понимаешь ты, мн кажется, тутъ больше она, она… Она свободы хочетъ.
Вскор пріхали бабушки Александра Ивановна и Елизавета Петровна. Начались охи, вздохи. Старушки стали уговаривать мамку докормить ребенка, а ужъ потомъ выходить замужъ, но мамка была непреклонна.
Колояровъ послалъ за швейцаромъ.

XII.

Швейцаръ Киндей Захаровъ явился къ Колоярову не вдругъ. Ему нужно было замнить себя на лстниц дворникомъ, что онъ и сдлалъ. Лакей Павелъ, передававшій ему приказаніе Колоярова, сообщилъ причину, по которой его зовутъ, но сообщилъ не безъ язвины, такъ какъ ему самому нравилась мамка Еликанида и онъ давно точилъ на нее зубы.
— Мамку нашу задумалъ ты сманивать — ну, вотъ теперь и ступай къ нему,— сказалъ Павелъ.— Ступай. Онъ теб ижицу-то пропишетъ. Покажетъ онъ теб, какъ изъ генеральскаго дома мамокъ сманивать.
— Ничего не покажетъ. Не иметъ онъ права. Какое у него такое собственное право? Нешто Еликанида крпостная?— отвчалъ швейцаръ.— А что онъ генералъ, такъ онъ генералъ штатскій, а намъ теперь, когда мы въ отставк, и военные генералы не страшны.
— А вотъ увидишь, что притянетъ на цугундеръ. Пожилой ты человкъ, солидный и вдругъ эдакую коварную интригу противъ глупой бабенки.
— Какую такую интригу? Я законъ принять хочу. Да и сама она ко мн склонна.
— Ну, мое дло сказать… Поговоришь съ бариномъ, поймешь, что не видать теб Еликаниды какъ своихъ ушей,— подмигнулъ лакей швейцару и побжалъ наверхъ.
Черезъ полчаса швейцаръ Киндей Захаровъ стоялъ передъ Колояровымъ въ кабинет, вытянувъ руки по швамъ. Присутствовать при переговорахъ со швейцаромъ очень хотла Екатерина Васильевна, а также дв бабушки, но Колояровъ этого не допустилъ, сказавъ имъ:
— Нельзя на него нападать нсколькимъ лицамъ сразу. Да тутъ нападки и угрозы ни къ чему не приведутъ. Нужны дипломатическіе переговоры и нкоторая хитрость.
Бабушки, однако, тотчасъ же подскочили къ дверямъ кабинета, какъ только вошелъ туда швейцаръ, и стали подслушивать разговоръ.
Колояровъ началъ мягко, не волнуясь, и покуривая сигару.
— Ты что-же это, любезный другъ, длаешь? Сманиваешь мамку-кормилицу изъ порядочнаго дома, пока она еще, по условію, не докормила ребенка. Разв такъ хорошіе слуги поступаютъ!— сказалъ онъ.
— Не я ее, ваше превосходительство, сманиваю, а сама она,— отвчалъ швейцаръ.
— Что сама! Однако, ты, ты къ ней присватался.
— Законъ хочу принять, ваше превосходительство.
— Законъ. Ты принимай законъ тогда, когда она ребенка откормитъ,— продолжалъ Колояровъ.
— Мясодъ коротокъ, ваше превосходительство. Еще недля — и постъ, внчать не станутъ.
— Да я теб даже и не о дняхъ говорю, а о четырехъ, пяти мсяцахъ.
— Долго ждать, ваше превосходительство. Раздуматься можно. Или она раздумается, или я, а ужъ лучше сразу… Окличка — да и становись подъ внецъ.
— А отдумать придется, такъ это даже и лучше.
— Безъ бабы скучно, ваше превосходительство. Я человкъ вдовый, овдовлъ недавно… Хозяйство есть… мебель, посуда… посл жены покойницы бличій салопъ… перина, подушки… и все эдакое…
— Ты знаешь, она теб даже и не пара. Ты пожилой человкъ, солидный, а она молодая, вертлявая…
— Учить будемъ, ваше превосходительство, а учить молодую лучше, она понятливе.
— А что если-бы мы тебя попросили подождать жениться на Еликанид?— задалъ вопросъ Колояровъ.— Подождать, пока она ребенка грудью откормитъ .
— Долго ждать, ваше превосходительство. Тосковать будемъ,— далъ отвтъ швейцаръ.— У насъ ужъ сговорено.
— Удивляюсь, когда это вы могли успть при такомъ присмотр!— пожалъ плечами Колояровъ.
Швейцаръ улыбнулся, повелъ усами, въ которыхъ ужъ проглядывала сдина, и сказалъ:
— Перемигнулись… перешепнулись — и готово. Мн дворничиха сватала, ваше превосходительство.
‘Дворничиха? Все противъ насъ. Но когда Еликанида могла видаться съ дворничихой, если дворницкая была для нея запретнымъ плодомъ?’ — подумалъ онъ и спросилъ швейцара:
— А что если я теб предложу за подожданіе, пока Еликанида откормитъ ребенка, пятьдесятъ рублей?
— Невозможно этому быть, ваше превосходительство. Она-то ужъ очень извелась въ невол. Тосковать будетъ. И такъ ужъ красота-то линять начала.
— Не замчаю… И никто не замчалъ,— проговорилъ Колояровъ.
— Позвольте… Вчера вдругъ такія слова: ‘бери говоритъ, меня скорй, а то мн впору сбжать куда-нибудь’.
— Такъ какая-же это любовь, если она даже куда-нибудь сбжать хочетъ?
— Такъ точно, ваше превосходительство. Перевнчаться скорй надо.
— Не сбжитъ. Да у насъ теперь и караулъ хорошій,— уговаривалъ швейцара Колояровъ и прибавилъ:— Ну, а что если я теб дамъ семьдесятъ пять рублей?
— Баба-то ужъ совсмъ дороже денегъ, ваше превосходительство!
Швейцаръ осклабился и тяжело вздохнулъ.
— Ну, сто?— возвысилъ голосъ Колояровъ и поднялся въ волненіи со стула.— Сообрази. Вдь это для васъ капиталъ. А ждать всего только четыре мсяца. Я всего за четыре мсяца теперь прошу. Кром того, ты долженъ принять въ разсчетъ то, что она, откормивши ребенка, получитъ все то, что теперь сдлано ей по части нарядовъ. Блье, кровать, тюфякъ, подушки. А покинетъ ребенка не докормивши, мы ей ничего не отдадимъ, кром зажитаго ею жалованья по разсчету. Подумай…
Швейцаръ задумался и вопросительно смотрлъ въ темный уголъ. Колояровъ молча дымилъ сигарой, пристально смотря на него. Наконецъ, швейцаръ произнесъ:
— Конечно, разсчетъ большой… А съ другой стороны и ждать тяжко… Души этой самой въ ней, ваше превосходительство, и красоты до безконечности…
— Что?— спросилъ Колояровъ, не понявъ.
— Аховая уже очень изъ лица,— пояснилъ швейцаръ.— Опять-же и тлесность… А я человкъ вдовый… Впрочемъ, дозвольте, ваше превосходительство, съ ней пошептаться.
— Нтъ, нтъ! Пока она у насъ — вы разъединены!— воскликнулъ Колояровъ.— Ршай одинъ.
Швейцаръ сдлалъ паузу. Онъ соображалъ, переминался съ ноги на ногу и, наконецъ, произнесъ:
— Да вдь вамъ, ваше превосходительство, только-бы докормить ребенка?
— Конечно! Всего четыре мсяца…— радостно сказалъ Колояровъ, думая, что уже швейцаръ соглашается.
— Такъ вотъ, извольте видть, это можно такъ сдлать.
— Ну?!
— Вдь перевнчавшись-то она со мной жить будетъ внизу, у меня въ каморк. Я про Еликаниду. Такъ когда требуется ребеночка покормить, она къ вамъ наверхъ прибгать будетъ,— предложилъ швейцаръ,— А при ребеночк нянька взамсто ея.
Колояровъ побагровлъ.
— Да ты никакъ съ ума сошелъ! Съ ума сошелъ или дурака строишь!— закричалъ онъ.— Какое-же это будетъ молоко у ней, если она съ тобой жить будетъ? Уморить ты ребенка хочешь? Уморить? Пошелъ вонъ! Я съ тобой, какъ съ хорошимъ честнымъ человкомъ разговариваю, а ты эдакія слова… вонъ!
Швейцаръ опшилъ.
— Виноватъ, ваше превосходительство… Что-же я сказалъ?.. Я отъ чистаго сердца…— проговорилъ онъ.
— Дуракъ… совсмъ дуракъ… Неотесъ… А еще въ гвардіи служилъ,— продолжалъ Колояровъ.— Уходи, уходи… Я вижу, съ тобой нельзя разговаривать, какъ съ порядочнымъ человкомъ.
— Виноватъ, ваше превосходительство, простите.. Но я не зналъ…— бормоталъ швейцаръ.
Швейцаръ обернулся по военному и вышелъ изъ кабинета.

XIII.

Колояровъ перешелъ изъ кабинета къ жен въ спальню. Тамъ уже сидли дв бабушки и наперерывъ передавали ей все, что слышали он, подслушивая у двери кабинета. Жена была въ ужас.
— Никакія увщанія не подйствовали,— сообщилъ онъ жен о швейцар.— Я сулилъ ему сто рублей — онъ остался непреклоненъ. И представь себ, что онъ мн предложилъ!
— Я все слышала около двери, все ужъ передала твоей жен,— перебила Колоярова мать его.
— И я слышала. Я чуть въ обморокъ не упала при его словахъ,— заявила мать Колояровой.— Онъ будетъ отпускать Еликаниду кормить ребенка, когда ужъ она будетъ жить у него въ швейцарской! Вы не можете его привлечь за эти слова къ суду по какой-нибудь стать?— спросила она зятя.— Вы юристъ.
— Да, но къ сожалнію такой статьи нтъ.
— Что-же намъ длать теперь, Базиль?— воскликнула почти въ отчаяніи Екатерина Васильевна.
— Послать за докторомъ Федоромъ Богданычемъ и просить подыскать намъ новую мамку, мамку съ молокомъ, соотвтственнымъ возрасту Мурочки. А Еликаниду выгнать вонъ, выгнать съ позоромъ.
— Непремнно съ позоромъ!— подхватила бабушка Александра Ивановна.— Надо сдлать такъ, чтобы она чувствовала. Прогнать въ примръ прочимъ.
— Но, Бога ради, говорите тише!— перебила ихъ Екатерина Васильевна.— Нельзя раздражать Еликаниду. Иначе она, узнавъ объ этомъ, Богъ знаетъ, что можетъ сдлать ребенку. И наконецъ, мн кажется, надо теперь попробовать еще разъ уговорить Еликаниду остаться.
— Да вдь ужъ пробовали. Она-то тутъ главнымъ образомъ и егозитъ,— сказалъ Колояровъ.
— Ты ей еще не предлагалъ, Базиль, сто рублей. Предложи ей больше.
— Безполезно. А впрочемъ, чтобы тебя утшить — изволь.
Вся компанія тотчасъ-же отправилась въ дтскую .
Еликанида сидла у себя на постели и кормила ребенка грудью. Она виновато потупилась при вход въ дтскую четырехъ лицъ. Она ужъ ждала нагоняя. Супруги Колояровы и бабушки важно разслись на стульяхъ. Екатерина Васильевна дернула мужа за рукавъ и шепнула ему:
— Ты помягче. Ты не раздражай ее. Она грудью кормитъ.
Колояровъ началъ:
— Мы пришли сюда съ послднимъ увщаніемъ къ теб, Еликанида. Прямо съ родительскимъ увщаніемъ… Ты молода, не опытна и, прости меня, глупа…
— Я дура, баринъ, совсмъ дура, я это знаю, но что подлаешь, коли ужъ такая судьба пришла,— проговорила Еликанида, не поднимая глазъ.
— А дура, такъ должна слушаться старшихъ и умныхъ людей. Здсь есть лица, которыя могутъ годиться теб въ матери — вотъ, напримръ, моя мать и мать жены моей…
— На этомъ очень мы вами, баринъ, благодарны, даже очень благодарны, но ужъ свадьба…
Колояровъ переглянулся съ женой и подмигнулъ ей: дескать — видишь? и продолжалъ:
— Ты когда хочешь уходить отъ насъ?
— Ахъ, баринъ, чмъ скоре, тмъ лучше. Вдь внчаться надо. Мясодъ нониче короткій.
— Но, однако, черезъ сколько дней?
— Да денька черезъ три ужъ извольте. Я за это, баринъ, вамъ въ ножки поклонюсь. Очень ужъ нудно мн жить у васъ, коли такое я дло задумала. Сама-то я здсь, у васъ, а сердце-то мое тамъ, внизу у Киндея Захарыча.
— Послушай… Вдь это-же не любовь… Онъ теб не пара. Онъ въ отцы теб годится.
— Законъ, баринъ, законъ. Говорила-же я вамъ, что внчаться будемъ.
— Но чтобы теб отложить внчанье мсяца на четыре, пока не откормишь Мурочку?
Еликанида подняла глаза.
— Охъ, нтъ, баринъ! Я зачахну… Гд тутъ четыре мсяца! Ужъ задумали, такъ окрутиться надо,— сказала она.— Окрутиться и за хозяйство приняться.
— Но за отсрочку мы можемъ предложить теб сто рублей. Подумай… Вдь это выгодно. Сто…
Колояровъ поднялся со стула и сталъ ходить по дтской, косясь на мамку.
Мамка отвчала:
— Охъ, баринъ! И сто рублей хороши, да Киндей-то Захарычъ дорогъ.
Киндей Захарычъ отъ тебя не уйдетъ. Ты съ нимъ обнимешься черезъ четыре мсяца,— пояснила ей бабушка Александра Ивановна.
— Какъ сказать, барыня? Домъ большой, женской прислуги много… на нашей лстниц десять квартиръ. А швейцарихой каждой быть лестно.
— Мы теб, Еликанида, дадимъ даже сто двадцать пять рублей, если ты согласишься. Пожалй Мурочку,— проговорила Екатерина Васильевна.
— Ахъ, барыня милая! Да вдь нашей сестры-кормилицы хоть прудъ пруди, всегда ихъ можно найти въ богатый домъ, сколько хочешь, а другого-то жениха скоро-ли сыщешь, если Киндей Захарычъ отвернется,— стояла на своемъ мамка.— Онъ человкъ не пьющій, у него триста рублей есть принакоплено. Вы меня, барыня, пожалйте.
— Ну, больше нечего разговаривать,— сказалъ Колояровъ, выходя изъ дтской.
За нимъ слдовали жена и бабушки.
— Они сговорившись. Это ясно. То-есть мамка и швейцаръ,— бормотала упавшимъ голосомъ бабушка Александра Ивановна.
— Сомннія нтъ,— поддакнулъ Колояровъ.— Но гд и какъ они могли видться, чтобъ сговариваться!
— Ахъ, другъ мой, у васъ въ дом все продажно, все, все…— заключила мать жены.
— Надо новую мамку. Надо обратиться къ Федору Богданычу,— говорила чуть не плача Колоярова.— Ахъ, несчастный Мурочка! Перемна молока неминуемо отразится на его здоровь.
— Полно, Катенька, успокойся,— утшала ее мать.— У другихъ-то дтей мамки по четыре, по пяти разъ мняются, да смотри-ка, какія здоровыя дти выкармливаются!
— Ахъ, нтъ, нтъ! Это для меня ударъ… настоящій ударъ. Нервы… мигрень… Я себя чувствую совсмъ разстроенною… Я еле брожу…— бормотала Колоярова.— Я угнетена, я больна… Хочется сердце сорвать на этой противной Еликанид — и не могу, боюсь, какъ-бы не повредить ребенку. Разревется и все это отразится на бдномъ Мурочк. Вдь и у нея проклятые нервы — нужды нтъ, что она простая деревенская дура.
— Перемнимъ мамку. Больше длать нечего.. Все исчерпано, завтра я поду къ Федору Богданычу и буду просить его выбрать намъ новую мамку,— ршилъ Колояровъ.
— Ты, Базиль, попроси Федора Богданыча, чтобы онъ не очень на красоту-то кормилицы налегалъ,— говорила сыну Александра Ивановна.— Довольно ужъ намъ этой красоты. Показала она себя. Только-бы была здоровая и молочная, а красоты не надо. Такъ ты и скажи.
— Хорошо, хорошо. Теперь ужъ самъ вижу, что красота, кром вреда, ничего не приноситъ.
На другой день Колояровъ похалъ къ доктору Федору Богдановичу.

XIV.

Колояровъ зналъ, что доктора Федора Богдановича Кальта застать дома можно было отъ часу дня до двухъ часовъ, когда онъ принималъ на дому частныхъ больныхъ, или въ девять часовъ утра, сейчасъ посл того, какъ онъ всталъ съ постели и пилъ свой кофе. Хоть и вполн обрусвшій нмецъ, родившійся и воспитавшійся въ Россіи, Кальтъ былъ очень аккуратенъ. Ровно въ девять съ половиной часовъ утра онъ уходилъ въ больницу, гд состоялъ старшимъ ординаторомъ, и ради моціона шелъ пшкомъ. Въ больниц онъ осматривалъ больныхъ, бесдовалъ съ младшими ординаторами, назначалъ лекарство, съдалъ въ контор казенный завтракъ, въ большинств случаевъ состоявшій изъ бифштекса или телячьей котлеты и, запивъ его чаемъ, въ первомъ часу дня возвращался также пшкомъ домой, гд принималъ больныхъ, а посл двухъ часовъ уже длалъ визиты, навщая своихъ паціентовъ, на своей лошади. Кальтъ былъ вдовецъ и хотя держалъ, кром лакея, и кухарку, но обдалъ дома рдко, а все больше у знакомыхъ, которыхъ у него было множество, или въ клуб. Онъ былъ страстный любитель игры въ винтъ и почти каждый вечеръ игралъ гд-нибудь въ карты. Жилось ему хорошо. Онъ былъ акушеръ, считалъ себя спеціалистомъ по женскимъ и дтскимъ болзнямъ, но не брезговалъ и другой практикой въ знакомыхъ семьяхъ.
Колояровъ, побывъ съ утра немного у себя въ департамент и перелистовавъ въ кабинет два-три дла, пріхалъ къ доктору Кальту во второмъ пасу дня. У подъзда Кальта уже стояла докторская лошадь, запряженная въ сани съ медвжьей полостью и съ кучеромъ на козлахъ, у котораго сзади, на поясниц, около кушака, были прикрплены часы.
‘Дома еще Федоръ Богданычъ, не ухалъ’,— подумалъ Колояровъ, увидавъ докторскаго кучера, вошелъ въ подъздъ и сталъ взбираться по лстниц Какъ врачъ-практикъ, Кальтъ очень хорошо понималъ, что ради привлеченія къ себ амбулаторныхъ паціентовъ, ему не слдуетъ жить высоко, а потому квартира его была въ бель-этаж. Лстница была хорошая, отлогая, съ каминомъ и статуями. Квартира была меблирована роскошно. Кальтъ и тутъ понималъ, что роскошью квартиры онъ поднимаетъ себ цну.
— Есть кто-нибудь у доктора?— спросилъ Колояровъ пожилого лакея, который зналъ его.
— Одна дама въ кабинет, а другая дожидается въ гостиной. Вдь уже кончаемъ.
— Мн на пять-десять минутъ.
— Да васъ они могутъ и безъ очереди принять. Я доложу,— сказалъ лакей.
— Если только одна больная на очереди, то я подожду. Зачмъ-же перебивать.
И Колояровъ вошелъ въ гостиную. Гостиная была мягкая, шелковая, свжая. Дв-три хорошенькія картинки на стн, масляный портретъ самого Кальта, старинные дорогіе бронзовые часы на камин, шкафчикъ-буль съ парой дорогихъ вазъ, піанино, китайскія ширмочки, круглый столъ съ плюшевой салфеткой и на немъ альбомы и книги въ яркихъ сафьяновыхъ переплетахъ съ золотымъ тисненіемъ. Колоярову пришлось ждать не долго. Въ дверяхъ изъ кабинета въ гостиную показался Кальтъ въ вицмундирномъ фрак и съ орденомъ на ше.
— А! Василій Михайлычъ!— сказалъ онъ, увидавъ Колоярова и подходя къ нему.— Что такое у васъ случилось? Супруга нездорова или ребенокъ?
— Все есть…— махнулъ рукой Колояровъ.— Принимайте, кто раньше меня пришелъ. Потомъ разскажу.
Кальтъ сдлалъ кивокъ сидвшей дам съ подвязанной щекой и проговорилъ, указавъ на кабинетъ:
— Прошу, сударыня, пожаловать.
Принявъ даму и выпустивъ ее изъ кабинета черезъ другую дверь, выходящую въ прихожую, Кальтъ снова появился въ дверяхъ гостиной.
— Ну-съ, что у васъ такое приключилось, мой милйшій?— спросилъ онъ Колоярова, снова протягивая ему об руки и, прибавивъ: ‘пойдемте въ кабинетъ’, ввелъ его къ себ.
Кабинетъ былъ зеленый сафьянный съ тяжелой рзной мебелью. На стн дв картинки изъ античной жизни и прекрасная акварель дамы брюнетки, нсколько бронзовыхъ статуетокъ, англійскіе часы съ курантами на стол, заваленномъ книгами, два рзныхъ шкафа съ книгами, стеклянный шкафъ съ хирургическими инструментами, между которыми блестли двое акушерскихъ щипцовъ, десятичные всы для взвшиванія больныхъ, акушерское кресло, большая отоманка, а посреди всего этого громадный письменный столъ.
Колояровъ и Кальтъ сли у письменнаго стола. Кальтъ раскрылъ передъ нимъ свой серебряный портсигаръ и предложилъ курить.
— Ужасное происшествіе, Федоръ Богданычъ,— началъ Колояровъ.— Происшествіе, выходящее изъ ряда вонъ.
— Кормилица сбжала?— задалъ вопросъ докторъ и улыбнулся.
— Не сбжала еще, но уходитъ. Больше трехъ дней не хочетъ оставаться. Она выходитъ замужъ за нашего швейцара. Мы уговаривали ее остаться, сулили деньги, но ничего не помогло. Не знаемъ, какъ теперь и быть. Жена въ отчаяніи. Обращаемся къ вамъ.
— Найдемъ другую кормилицу, сегодня-же найдемъ и предоставимъ вамъ,— сказалъ докторъ.
— Но вдь это должно повліять на здоровье нашего сына…
Колояровъ былъ удрученъ.
— Пустяки,— сказалъ докторъ.— Мы подгонимъ съ соотвтствующимъ ему молокомъ кормилицу. А вы вотъ выслушайте лучше, какую я вчера игру проигралъ въ клуб. Большой шлемъ, батенька, и безъ трехъ…
— Жена до того разстроилась, что даже сама захворала,— продолжалъ Колояровъ, не слушая его.
— А я давно ей брома не прописывалъ. Заду и пропишу. Но вы выслушайте… Пришла ко мн карта — тузъ, король, дама, валетъ, тройка червей…
— Если-бы вы могли намъ, Федоръ Богданычъ сегодня или завтра предоставить мамку. За свою кормилицу мы дрожимъ каждый часъ. Поведеніе ея ужасно. Она бгаетъ на свиданіе.
— Сегодня вечеромъ у васъ можетъ быть кормилица. Ну-съ, въ прикупк у меня король и дама пикъ. Тузъ съ восьмеркой были на рукахъ.
— Жена голову потеряла… Нервы расшатаны…— не унимался Колояровъ.
— Бромцу, бромцу дв баночки… Я заду. Образовалась изумительная игра. Не нашъ ходъ… Я объявилъ игру…
— Не можете-ли вы сегодня, Федоръ Богданычъ, пріхать къ намъ обдать?
— Отчего-же нтъ? Съ удовольствіемъ. Сегодня я никуда… Хотлъ хать въ клубъ. Повинтимъ у васъ.
— Очень обяжете. Угощу васъ охотницкимъ блюдомъ… особеннымъ. Я заказалъ повару блозерскіе снятки подъ легонькой бешемелью.
— Прекрасная вещь. Но выслушайте, какъ кончилась игра-то.
— Я слушаю, Федоръ Богданычъ… Только Федоръ Богданычъ, мы ршили просить васъ на этотъ разъ не выбирать намъ красивую мамку… Богъ съ ними, съ этими красивыми… Одни только грхи…
— Вы даже сами можете выбрать себ мамку. Подемте сейчасъ со мной къ моей акушерк… Тамъ цлый разсадникъ мамокъ… Я ихъ осмотрю, отберу подходящихъ, а вы выбирайте. Это недалеко. Имете на это время?
— Ахъ, Федоръ Богданычъ, хоть-бы и не имлъ, такъ для такого дла надо все бросить.
— Такъ демте сейчасъ. У меня лошадь давно готова. А игру я вамъ сейчасъ разскажу. Такую игру надо занести въ исторію. У васъ будетъ сегодня кто-нибудь къ обду?
Докторъ поднялся, взялъ шапку и позвонилъ.
— Дядя-генералъ хотлъ пріхать,— отвчалъ Колояровъ, тоже поднимаясь и направляясь вмст съ докторомъ въ прихожую.
— Нтъ, я къ тому, что не особенно долюбливаю я съ дамами играть,— продолжалъ докторъ, одваясь въ прихожей.— Прошлый разъ ваша теща… Вдь она ржетъ вмсто того, чтобъ помогать.
— Я самъ не долюбливаю играть съ дамами,— отвчалъ Колояровъ, выскакивая на лстницу.— Я, вы, дядя-генералъ. За четвертымъ партнеромъ можно посл обда послать. Братъ жены.
— Ну, вотъ такъ лучше. А то съ дамами — извините. Вдь это называется — лапти плесть. Такъ вотъ игра-то… Не нашъ ходъ!.. Казалось, что вс пріемы у насъ…— повствовалъ докторъ, спускаясь съ лстницы.
— Мы, докторъ, при найм кормилицы скупиться не будемъ,— перебилъ его Колояровъ.— Только-бы нашлась подходящая. Вс наряды ныншней мамки — ей. Ныншняя ничего не получитъ.
— И въ результат — безъ трехъ,— закончилъ докторъ.— Каково вамъ это покажется? А на-дняхъ еще была игра…
Но тутъ доктору подали сани и пришлось садиться.
— Ахъ, у васъ тоже конь?— сказалъ докторъ, видя, что и къ Колоярову подъхалъ его кучеръ.— Ну-съ, тогда позжайте сзади меня.
Они сли каждый въ свои сани и помчались къ акушерк въ ‘пріютъ для кормилицъ’.

XV.

Пріютъ для кормилицъ акушерки Чертыхаевой помщался въ одной изъ улицъ, прилегающихъ къ Литейному проспекту, въ большомъ каменномъ дом съ вывской пріюта на подъзд. Чертыхаева, кром того, имла дв комнаты для такъ называемыхъ ‘секретныхъ родильницъ’.
Выйдя у подъзда изъ саней, докторъ Кальтъ и Колояровъ поднялись по лстниц въ третій этажъ. Швейцаръ внизу далъ уже звонокъ въ квартиру и передъ ними, когда они поднялись, стояла уже открытая дверь, отворенная горничной.
— Скажите Софь Петровн, что пріхалъ я. Пусть поскоре выйдетъ. Я тороплюсь,— сказалъ докторъ, сбрасывая на руки горничной верхнее платье.— А этотъ господинъ со мной. У васъ есть сегодня мамки?— спросилъ онъ.
— Только четыре пришли, Федоръ Богданычъ,— отвчала горничная, вшая пальто доктора и принимая шубу Колоярова.
Она впустила ихъ въ гостиную. Гостиная была приличная. Въ бронзовой клтк сидлъ попугай. На стнахъ висли олеографіи, фотографіи и литографіи.
— Ужасно любитъ пудриться передъ постителями — вотъ отчего я тороплю,— замтилъ Колоярову докторъ.— Кокетство одолло. Хорошая, исполнительная акушерка, но на лицо три тона краски накладываетъ. А вторая игра была у меня также въ высшей степени интересная,— опять началъ разсказывать докторъ.— Было это на прошлой недл у Елатьевыхъ. Я у нихъ годовымъ… Сдаютъ, какъ вамъ это ни странно покажется, восемь пикъ, отъ короля. Развертываю — все черныя карты. Я даже поразился…
Но тутъ показалась акушерка Чертыхаева, дама среднихъ лтъ, брюнетка, худощавая и дйствительно накрашенная. Она была въ черномъ шелковомъ плать, съ золотыми браслетами на рукахъ и съ часами у пояса, спущенными на большой золотой цпочк отъ брошки, застегнутой у самаго горла.
— Федоръ Богданычъ…— начала она, улыбаясь.— Горничная мн говоритъ, а я и не врю. Очень рада…
— За товаромъ пріхалъ. Есть товаръ? Вотъ это господинъ Колояровъ, и ему мамка-кормилица къ ребенку требуется,— заговорилъ докторъ.— А это вотъ сихъ длъ поставщица Софья Петровна и великая хлопотунья по своей части.
— Ужъ вы, Федоръ Богданычъ, всегда меня расхваливаете, а я этого даже и не стою,— жеманилась акушерка.
Колояровъ подалъ акушерк руку.
— Люблю, оттого и хвалю,— шутливо отвчалъ докторъ, слъ къ столу и сталъ закуривать папиросу, предложивъ такую и Колоярову, усадивъ его противъ себя.— Ну-съ, хвастайте товаромъ. Софья Петровна.
— Сегодня только четыре пришли, но вс женщины здоровыя, не отощалыя.
— А намъ только одну надо.
— Прикажете ихъ позвать?
Акушерка сдлала движеніе.
— Постойте, постойте. Намъ новорода не надо,— остановилъ ее докторъ.— Намъ нуженъ особый товаръ. У нихъ кормилица уже мсяца четыре кормитъ ребенка, но по нкоторымъ обстоятельствамъ приходится съ ней разстаться.
— Шестой мсяцъ она кормитъ Мурочку, Федоръ Богданычъ,— поправилъ его Колояровъ.
— Будто ужъ шестой мсяцъ? А мн казалось, что это такъ недавно,— удивился докторъ.— Ну, такъ вотъ шестой мсяцъ. Надо соотвтствующую сему и кормилицу.
— Такая именно и есть по пятому или шестому мсяцу съ молокомъ,— отвчала акушерка.— Дв даже такихъ. Одна въ воспитательномъ дом что-то не поладила, а у другой питомецъ умеръ.
— Нтъ, ужъ мы такую не возьмемъ, у которой питомецъ умеръ. Богъ съ ней,— тревожно заговорилъ Колояровъ.— Можетъ быть, какая-нибудь заразная болзнь.
— Нтъ, нтъ, пустое… Просто хилый ребенокъ… Застудили… Колотье…— отвчала акушерка.— Я узнавала… Будьте покойны… Да, наконецъ, вдь мы ее, посл того какъ вы выберете, вымоемъ въ бан. Такъ недавно родившихъ, Федоръ Богданычъ, вамъ не надо?
— Съ какой-же стати?! Я вамъ сказалъ, какой у насъ ребенокъ.
— Ну, такъ я сейчасъ этихъ и позову.
Акушерка направилась въ сосднюю комнату и вернулась оттуда съ двумя женщинами. Одна была небольшого роста, одтая какъ вообще одвается женская прислуга въ небогатыхъ домахъ, черноглазая, миловидная, очень молоденькая съ кудерьками на лбу, другая — деревенскаго типа, въ ситцевомъ плать, лтъ на семь постарше первой, скуластая, широкоплечая. Он вошли, встали протизъ доктора и Колоярова и потупились. Та, которая помоложе, крутила кончикъ благо коленкороваго передника со складками.
— У которой-же ребенокъ-то умеръ?— все еще тревожно спросилъ Колояровъ.
— У меня, баринъ. И такъ я любила ее, такъ любила!— отвчала молоденькая женщина, — Двочка… да такая хорошенькая!.. но худенькая… Но вотъ не далъ Богъ вку…
— Что-жъ вы въ полъ-то смотрите! Глядите на доктора, глядите на барина. Такъ нельзя… Вдь васъ нанимать пришли. Нужно видть, кого берешь,— оборвала кормилицъ акушерка.— Да глядите повеселе.
Женщины подняли головы. Молоденькая даже улыбнулась.
— Молочность испытывали у нихъ?— спросилъ докторъ.
— Охъ, много! Въ особенности вотъ у этой…— кивнула акушерка на женщину, которая была постарше.
Докторъ поднялся, подошелъ къ кормилицамъ и сталъ смотрть у нихъ глаза, оттопыривъ у нихъ нижнія вка, сначала у одной, потомъ у другой.
— Разстегнитесь,— сказалъ онъ имъ и сталъ осматривать у нихъ грудь.
Акушерка сходила въ сосднюю комнату и принесла доктору чистое полотенце.
— Можетъ быть, выслушивать будете?
— Чего тутъ выслушивать! И такъ вижу, что легкія здорове здоровыхъ. А вотъ когда мы остановимся на которой, то я ее тогда подробно осмотрю.
Въ это время изъ сосдней комнаты ворвалась въ гостиную шустрая бабенка въ красномъ клтчатомъ платк на плечахъ, блондинка съ льняными волосами, и заговорила:
— Возьмите меня, господинъ хозяинъ, я вамъ въ лучшемъ вид потрафлю. Я у купцовъ жила, на ду не прихотлива и особыхъ нарядовъ мн не надо.
— Ты зачмъ сюда? Кто теб позволилъ?— крикнула на нее акушерка.— Тебя разв звали?
— Милая барышня, Софья Петровна, да я ужъ и такъ у васъ больше недли безъ прока сижу. Должна-же я, Софья Петровна… Сколькихъ вы поставили, а я все безъ мста.
— Не годишься ты къ этому ребенку… Понимаешь, не годишься. Ты только недля, какъ изъ родильнаго, а тутъ ребеночекъ полугодовалый. Уходи!
— Баринъ миленькій, грудей у меня хоть отбавляй!..— вопила ворвавшаяся въ гостиную кормилица, но акушерка протолкала ее за дверь.
Дв женщины по прежнему стояли передъ докторомъ и Колояровымъ. Колояровъ разсматривалъ ихъ, вздвъ на носъ золотое пенснэ.
— Знаете, докторъ, если вы ничего не имете противъ,— шепнулъ онъ Кальту,— то я взялъ-бы правую кормилицу, то-есть скуластую. Во-первыхъ у нея не умиралъ ребенокъ, а во-вторыхъ, она и, изъ лица не казиста. Еликанида кормилица дала намъ такой опытъ, что я теперь боюсь взять въ кормилицы даже и миловидную женщину. Да и жена меня объ этомъ просила.
Докторъ оттопырилъ нижнюю губу, поправилъ очки и отвчалъ:
— Что-жъ, возьмите. Эти кормилицы будутъ об молочны и об подходящи для вашего ребенка. Ршайте, и тогда я сейчасъ подробно ее осмотрю.
— Такъ эту. Она погрубе будетъ и на нее, надюсь, никто ужъ не позарится. Какъ тебя звать, милая?— спросилъ Колояровъ скуластую женщину.
— Степанидой, баринъ.
Степаниду тотчасъ-же оставили одну, а другую женщину удалили.
Уходя, женщина воскликнула:
— Вдь вотъ счастье-же людямъ, прямо собачье счастье! Сегодня только въ пріютъ къ акушерк записалась и ужъ мсто себ слопала, а я, несчастная, недлю здсь сижу.

XVI.

Степанид тотчасъ-же были объявлены Колояровымъ условія найма.
— Докормишь ребенка до конца, будешь къ нему внимательна, ласкова — и все наше блье, которое мы теб дадимъ, вс наряды кормилицы — все теб пойдетъ,— сообщилъ ей Колояровъ.
— Съ удовольствіемъ, баринъ, съ удовольствіемъ. Я къ дтямъ ласкова, люблю дтей,— отвчала та.
— И тюфякъ теб, и подушки теб отдадимъ, будь только къ своимъ обязанностямъ исполнительна.
— О, он эти правила вс знаютъ!— замтила акушерка.— Сюда и неученая-то придетъ, такъ сейчасъ-же научатъ. Здсь школа.
— Я, милая Софья Петровна, въ первый разъ по мстамъ,— отвчала Степанида и тутъ-же спросила Колоярова: — А сапоги и калоши, баринъ, тоже, на вашъ счетъ?
— Я не знаю, какъ у насъ теперешняя мамка живетъ. Жена это знаетъ. Но хорошо, пусть будутъ и сапоги съ калошами наши. Только долженъ предупредить, что вдь со двора мы тебя одну отпускать не будемъ.
— Ой, баринъ! Такъ какъ-же тогда?
— А ужъ тамъ какъ знаешь! Гулять мы тебя будемъ пускать, но въ сопровожденіи бонны или горничной.
— Баринъ, ваше благородіе!— вырвалось у Степаниды, и лицо ея омрачилось.
— Да вдь ужъ это порядокъ извстный для тхъ, кто въ мамки поступаетъ,— замтила ей акушерка.
— А какъ-же ребеночка-то моего мн навстить? Вдь онъ у меня теперь у квартирной хозяйки.
— Ребеночка должна въ воспитательный отдать! Отдашь и получишь билетъ. Откормишь господскаго ребенка и возьмешь своего,— вразумляла ее акушерка и прибавила:— Да чего притворяешься-то! Ты вдь все это лучше насъ знаешь. Ты вдь въ кормилицахъ жила въ воспитательномъ.
— Жила, жила, но изъ-за того и ушла, что тамъ воли мало, да и жалованье пустое. Опять-же трехъ кормишь. Свой и два чужихъ ребенка на груди.
— Ты что: замужняя или двица?— поинтересовался Колояровъ.
— Двушка,— отвчала Степанида и потупилась.— Гд замужней быть!
— Замужняя большая рдкость,— вставила свое слово акушерка.— Он не идутъ въ кормилицы. Да и бракуютъ ихъ. Вдь мужъ своими посщеніями надостъ. А не пустить нельзя — мужъ.
— Нтъ, нтъ! чтобъ никакихъ посщеній!— воскликнулъ Колояровъ.— Такъ вотъ думай, Степанида, а нтъ, такъ мы съ другой уговоримся.
— Нтъ, зачмъ-же… Я согласна буду. А только кто-же за ребеночка моего въ воспитательный платить будетъ?
— Конечно-же, ты…— быстро отвчала ей акушерка.— Ты это должна длать изъ своего жалованья.
— Да велико-ли жалованье, барыня Софья Петровна!
— Ахъ, ты неблагодарная! Да такого жалованья иной писарь-чиновникъ не получаетъ. Зачмъ-же ты въ пріютъ записалась? Зачмъ-же ты въ кормилицы идешь, если недовольна?— упрекнула Степаниду акушерка.
— Да я довольна, а только вонъ у генеральши одной моя землячка жила, такъ тамъ и за ребеночка ейнаго въ воспитательный платили. За четырнадцать мсяцевъ платили, а я-то вдь иду на мсто на сколько? Ребеночекъ-то господскій вдь ужъ подросши.
— На пять-шесть мсяцевъ ты поступаешь въ кормилицы къ намъ,— сказалъ Колояровъ и тутъ-же прибавилъ: — Ну, хорошо, хорошо. Я и за ребенка твоего заплачу въ воспитательный, будь только довольна нашими порядками. Недовольство портитъ молоко.
— Много вамъ благодарны, баринъ. Спасибо вамъ. Мерси.
Степанида въ поясъ кланялась Колоярову.
— Напрасно… Балуете вы ее…— шепнула ему акушерка.
— Ну, да ужъ пусть только не жалуется, пусть будетъ привязана къ ребенку и нашему дому,— пробормоталъ Колояровъ.— Я дамъ вамъ деньги, сколько нужно въ воспитательный. Распорядитесь пожалуйста. А когда вы можете ее привезти къ намъ?
— Да пожалуй даже сегодня вечеромъ. Федоръ Богданычъ осмотритъ ее, потомъ я пошлю ее съ двушкой въ баню, а затмъ къ вамъ…— дала отвтъ акушерка.
— Милая Софья Петровна!— воскликнула Степанида.— Какъ-же сегодня-то? Дайте мн отгуляться малость передъ мстомъ, дайте ребеночка моего навстить.
— Ребенка ты принесешь сегодня ко мн, завтра я его отправлю въ воспитательный подъ квитанцію, а отгуляться теб не полагается!— строго сказала ей акушерка.— Что ты съ ума сошла, что-ли? Отгуляться…
— Да ужъ пожалуйста, Софья Петровна, послдите за ней… и прямо къ намъ…— испуганно проговорилъ Колояровъ и, вставъ съ кресла, обими руками пожалъ об руки акушерки.
— Ну-съ, для порядка и успокоенія васъ, я ее все-таки поосновательне осмотрю… Пойдемте, Софья Петровна,— пригласилъ докторъ акашерку и удалился вмст съ ней и съ Степанидой.
Колояровъ остался въ гостиной одинъ. Онъ курилъ, взялъ переплетенный экземпляръ ‘Нивы’, лежавшей на стол, и сталъ его перелистывать, разсматривая картинки. Вдругъ скрипнула дверь и на порог ея показалась еще женщина — четвертая: крупная, дородная, чернобровая, молодая. Она была въ свтлосинемъ шерстяномъ плать съ желтой отдлкой, безвкусномъ и неуклюже на ней сидвшемъ. Она улыбалась и произнесла:
— Баринъ, а баринъ! Меня-то вамъ и не показали, а я вотъ какая здоровая — посмотрите на меня. Вдь она, здшняя акушерка, кого первымъ показываетъ? Кто ей больше халтуры даетъ. Не врите, баринъ? Право слово…
Колояровъ смотрлъ на нее и недоумвалъ. Наконецъ, онъ спросилъ:
— Вы тоже кормилица?
— Да, да… Тоже наниматься пришла и сижу здсь.
— Мы ужъ выбрали себ кормилицу.
— Степаниду? Да она, баринъ, вамъ не годится.
— Отчего? Что за вздоръ! Нашъ докторъ за нее ручается.
— Да докторъ не знаетъ, баринъ. И Софья Петровна тоже не знаетъ за ней этой прорухи.
— Что такое?
— Только Бога ради, баринъ, вы не говорите Софь Петровн, что я вамъ сказала.
— Да что такое? Говорите, пожалуйста.
— Выпить любитъ. Изъ-за этого-то, кажется, она и въ воспитательномъ не поладила.
Колоярова передернуло.
‘А что если это правда?’ — подумалъ онъ и даже испугался, но сообразивъ, что тутъ можетъ быть и ложь изъ-за наискорйшаго полученія мста, сказалъ:
— Послушайте, мн кажется, что вы клевещете.
— Зачмъ-же, баринъ, намъ клеветать? Она сама намъ разсказывала, что выпила она въ воспитательномъ — ну, изъ-за этого все и произошло. Возьмите, баринъ, меня въ кормилицы. Я два года тому назадъ уже кормила у господъ и знаю все, какъ и что… Меня учить не надо.
— Я взялъ…— растерянно произнесъ Колояровъ.— Мн докторъ выбралъ. А если васъ намъ акушерка не показала, то, должно быть, вы не годитесь по своему молоку. Вы когда родили?
— Да ужъ недли дв съ половиной, баринъ,— отвчала женщина.
— Ну, вотъ видите. А у меня полугодовалый ребенокъ.
Въ сосдней комнат раздались шаги. Женщина тотчасъ-же скрылась за дверью.
‘Вретъ… Клевещетъ… Не можетъ быть, чтобъ эта Степанида, которую мы взяли, была пьющей… Не похожа она на пьющую. Да наконецъ, у насъ будетъ подъ присмотромъ. Гд ей достать у насъ вина’!— успокаивалъ себя Колояровъ.
Показались докторъ Кальтъ и акушерка.
— Здорове здоровой. Не ладно она скроена, но крпко сшита,— отрапортовалъ докторъ Колоярову про Степаниду.— Золото, а не кормилица.
Сходя съ лстницы вмст съ Колояровымъ отъ акушерки, докторъ Кальтъ опять завелъ разговоръ о винт.
— У меня есть маленькая статистика о моей игр,— говорилъ онъ.— Играю я, какъ вы знаете, въ большинств случаевъ по маленькой, но какая-бы игра ни была, въ четныя числа я почти всегда проигрываю, въ нечетныя — выигрываю. И даже тринадцатое число для меня счастливо.
Колояровъ не слушалъ его. Въ голов его сидла кормилица.
— А что, докторъ, мн пришло въ голову…— началъ онъ уже совсмъ внизу, на подъзд.— Не пьетъ-ли эта кормилица, которую мы ваяли? Лицо у ней такое подозрительное, видъ такой.
— Никакихъ указаній нтъ,— отрицательно покапалъ головой докторъ.— И лицо ничего. Не красавица она, но лицо, какъ лицо. Нтъ, батенька, вы мнительны, очень мнительны.
Они стали садиться каждый въ свои сани.
— Такъ вы обдаете у насъ сегодня, Федоръ Богданычъ?— спросилъ Колояровъ.
— Обязательно. Составляйте партію. Навщу трехъ-четырехъ больныхъ и буду у васъ.
Колояровъ и докторъ похали въ разныя стороны.

XVII.

Колояровъ пріхалъ домой къ обду. Его уже ждали. Жена вышла въ прихожую. Она была взволнована.
— Что такое? Что съ тобой?— сносилъ онъ.
— Да все съ мамкой… Цлая исторія…— отвчала жена.— Представь себ, она опять къ швейцару бгала и просидла тамъ боле получаса. Я останавливала, но никакихъ средствъ… ‘Не смете, говоритъ, удерживать… я къ жениху’… А утромъ, пока мы спали, она, говорятъ, и сундукъ свой къ нему переправила. Наши люди помогали и перетаскивать.
— Успокойся, Катишь,— торжественно сказалъ Колояровъ, цлуя жену.— Новая кормилица нанята, и сегодня вечеромъ акушерка привезетъ ее къ намъ. Федоръ Богданычъ и я — мы вмст выбирали. Федоръ Богданычъ прідетъ къ намъ обдать.
— Да, но Еликанида-то… Вдь все-таки до вечера… Не лучше-ли Мурочку до прізда новой кормилмицы на коровьемъ молок продержать, на мук Нестле, что-ли? Ты посмотри на Еликаниду. Я никогда не видла ее такой… Глаза блестятъ… рожа красная… Раньте была, какъ овечка, а теперь дерзничаетъ. ‘Не смете задерживать!’ Кольцо ужъ обручальное у ней на рук появилось… Мн кажется, она даже выпила тамъ у швейцара. Отъ нея пахнетъ. Александра Ивановна опрыскивала ее одеколономъ, но все-таки отъ нея отдаетъ. Да и кром вина, новыми сапогами отдаетъ.
— Федоръ Богданычъ прідетъ сейчасъ обдать и все ршитъ. А пока будь покойна.
Въ гостиной къ Колоярову вышли дв старушки-бабушки и засыпали его вопросами о новой мамк.
— Молодая или пожилая? Какихъ лтъ? Надюсь, ужъ вы красивую не выбирали?
— Красота не принималась въ разсчетъ. Отыскивалось только здоровье и молочность, и Федоръ Богданычъ говоритъ, что она вполн отвчаетъ всмъ требованіямъ,— сразу удовлетворилъ любопытству бабушекъ и жены Колояровъ.— Но она не уродъ. Такъ себ заурядная простая женщина и зовутъ ее Степанидой.
— Степанида и Еликанида! Какъ это пришлось въ риму,— сказала бабушка Колоярова.
— А подойдутъ-ли ей наряды Еликаниды?— спросила мать Колояровой, отличающаяся всегда разсчетливостью.— Какого она роста?
— Такого-же, какъ и Еликанида. Разв немножко побольше.
— Ну, это даже хорошо, потому Еликанид вс сарафаны длинны.
Черезъ полчаса пріхалъ къ обду докторъ Федоръ Богданычъ. Онъ прочелъ молодой Колояровой цлую лекцію о томъ, что перемна молока, сдланная разъ или два, никогда не повліяетъ на здоровье ребенка, и успокоилъ ее.
Прислуга Колояровыхъ, слышавшая разговоръ о найм новой мамки, тотчасъ-же сообщила Еликанид. Та всполошилась и стала собираться уходить совсмъ. Она связала въ узелокъ остатки своего добра, переодлась въ свое блье и ситцевое платье и приступила къ господамъ, чтобы т ее отпустили изъ дома сейчасъ-же.
— Пожалуйте, баринъ, мн разсчетъ и паспортъ. Я больше у васъ не могу оставаться. Я сейчасъ къ Киндею Захарычу пойду,— говорила она.
— То-есть какъ это сейчасъ? Не имешь права!— воскликнулъ Колояровъ.— Ты должна дождаться новой мамки. Вечеромъ привезутъ новую мамку, она приметъ ребенка, и ты уйдешь на вс четыре стороны.
— Не могу я, баринъ, ждать! Сегодня субботній день, и я Киндею Захарычу хоть полъ въ швейцарской къ завтрашнему воскресенью вымою.
— Нтъ, какова женщина!— проговорила съ дрожью въ голос Екатерина Васильевна.— И это за вс наши попеченія о ней, за всю нашу доброту, за все, что мы длали для нея! Нжили, холили…
— Барыня, да вдь это вы все для вашего ребенка, а не для меня. Нтъ, уже какъ хотите, а вы сейчасъ меня увольте. Я боле оставаться у васъ не могу.
— Должна оставаться, должна! Иначе я съ тобой по-свойски распоряжусь!— закричалъ на Еликаниду докторъ и стукнулъ кулакомъ по столу.— Маршъ въ дтскую! Отправляйся!
— А вы что на меня кричите?— огрызнулась на него Еликанида.— Не у васъ я служу, да и не крпостная ваша. Пожалуйста потише.
— Да она просто разбойница!— возмущалась бабушка Александра Ивановна.— Ее кто-нибудь научаетъ, кто-нибудь подзуживаетъ.
— Никто меня не научаетъ, я просто воли хочу. Изныла я съ вашимъ ребенкомъ,— не унималась Еликанида.— Такъ что-же, баринъ, пожалуйте мн разсчетъ и паспортъ,— обратилась Еликанида снова къ Колоярову.
— Посл обда разсчетъ получишь. Теперь мн некогда. Мы сейчасъ садимся обдать,— сказалъ ей Колояровъ.— Уходи.
— Ну, до посл обда я, пожалуй, согласна ждать. А только ужъ пожалуйста сейчасъ-же посл обда, потому у меня въ швейцарской у Киндея Захарыча и щелокъ для мытья пола кипитъ.
Еликанида повернулась и стала уходить задорной походкой.
Бабушка Александра Ивановна посмотрла ей вслдъ, покачала головой и сказала Колоярову:
— Отпусти ее, Базиль, выбрось ей паспортъ и деньги. Ну, ее… А то не натворила-бы она со злобы что-нибудь ребенку. Я Мурочку покараулю до новой кормилицы, покормлю его мукой Нестле на молочк.
— Да, да, Базиль… Лучше отпустить,— заговорила Екатерина Васильева.— Я сама боюсь… Отпусти… Выбрось ей паспортъ и деньги сію минуту. Вдь за столъ еще не сейчасъ садиться. Дяди нтъ, дядя еще не пріхалъ.
— Какъ вы думаете, Федоръ Богданычъ? Отпустить?— спросилъ Колояровъ, взглянувъ на доктора.
— Да пожалуй… Гоните ее вонъ…
Еликанид были отданы паспортъ и деньги, и она, не простившись съ хозяевами, не взглянувъ даже на ребенка, захвативъ свой узелокъ, тотчасъ-же убжала въ швейцарскую.
За обдомъ только и разговоровъ было, что о неблагодарности мамки Еликаниды. Припоминалось все ея ужасное поведеніе, разсказывались о ней анекдоты. Бонну фребеличку заставили повторить разсказъ, какъ Еликанида приглашала ее кататься по Невскому, какъ она во время прогулки заговаривала съ солдатами. Докторъ нсколько разъ пробовалъ свернуть разговоръ на винтъ, начиная разсказывать, какую одинъ разъ удалось ему выиграть игру, но тщетно, разсказы о Еликанид опять возобновлялись. Бабушки охали и ужасались, называя ее нахалкой, безшабашной.
Александра Ивановна выскочила изъ-за обда, не досидвъ до конца, и побжала кормить ребенка.
Посл обда Екатерина Васильевна попросила доктора посмотрть Мурочку. Докторъ отправился въ дтскую, внимательно ощупалъ его, осмотрлъ его самого и его пеленки, поглядлъ въ ротъ, въ носъ и торжественно повторилъ любимую свою фразу:
— Здорове здороваго.
Екатерина Васильевна засіяла.
Въ ожиданіи новой мамки, докторъ заслъ играть въ винтъ, на этотъ разъ уже въ исключительно мужской компаніи. Ему везло и онъ былъ веселъ. Играли съ прикупкой. Открывая прикупку и видя даму трефъ, которая пришлась ему къ масти, онъ назвалъ ее Степанидой.
— А вотъ и новая мамушка Степанида. Дай Богъ, чтобы она пришлась вамъ также къ масти, какъ мн эта дама трефъ,— сказалъ онъ и объявилъ малый шлемъ.
Въ десять часовъ вечера акушерка привезла новую мамку-кормилицу Степаниду. Колояровъ выскочилъ изъ-за карточнаго стола встрчать ее. Мамку повели въ дтскую къ ребенку и заставили ее переодться во все чистое, хозяйское. Игроки сли кончать роберъ.
Черезъ десять минутъ Екатерина Васильевна прибжала изъ дтской къ карточному столу, вся сіяющая и радостно объявила играющимъ:
— Новая мамка Степанида кормитъ Мурочку. Базилъ, докторъ, подите и посмотрите, какъ она кормитъ.
Роберъ былъ конченъ. Колояровъ бросился въ дтскую, пошелъ неохотно отъ карточнаго стола и докторъ, а за нимъ и остальные два партнера.
Въ дтской сидла мамка Степанида и кормила грудью Мурочку.
Докторъ и Колояровъ съ партнерами минутъ пять смотрли на эту картину и затмъ отправились продолжать игру.
Екатерина Васильевна шепнула мужу:
— Ахъ, дай-то Богъ, что-бы эта Степанида удалась для насъ!
— Удастся. Это съ перваго раза видно. Женщина солидная. На эту никто не позарится. Не красавица,— шепнула въ свою очередь бабушка Александра Ивановна, выходя съ сыномъ въ гостиную.
А докторъ Федоръ Богданычъ Кальтъ ужъ сидлъ за столомъ и кричалъ Колоярову:
— Пожалуйте, пожалуйте! Не задерживайте! Вынимайте карту, гд садиться!
Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В хорошем теле, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  2. Кухарки и горничные, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  3. Из Ниццы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  4. Новый знакомый, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  5. Квартирная страда, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  6. Квартирная страда, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  7. Телефон поставлен, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  8. Дедушка-именинник, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Электронная библиотека