Маленький лорд Фаунтлерой, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 154 минут(ы)

Фрэнсис Бёрнетт

Маленький лорд Фаунтлерой

Перевод Е. Таборовской (1913)

Глава I
УДИВИТЕЛЬНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

Цедрик решительно ничего не знал об этом, знал он только, что отец его был англичанин, но папа умер, когда Цедрик был совсем маленьким мальчиком, и потому он помнил о нем не очень много, он помнил только, что папа был высокого роста, что у него были голубые глаза и длинные усы и что было необыкновенно весело путешествовать по комнатам, сидя у него на плече. После смерти папы Цедрик убедился, что лучше не говорить с мамой о нем. Во время его болезни Цедрик а увезли из дому, а когда Цедрик возвратился, все уже было кончено и его мама, которая тоже была очень больна, только что перешла с постели на свое кресло у окна. Она была бледна и худа, все ямочки с ее милого лица исчезли, глаза ее смотрели печально, а платье на ней было совсем черное.

— Милочка, — спросил Цедрик (папа всегда так называл ее, и мальчик стал подражать ему), — Милочка, папе лучше?

Он почувствовал, как задрожали ее руки, и, подняв свою кудрявую головку, взглянул ей в лица Она, видимо, едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться.

— Милочка, — повторил он, — скажи, ведь ему теперь хорошо?

Но тут его любящее маленькое сердечко подсказало ему, что лучше всего обвить обеими руками ее шею, прижаться мягкой щечкой к ее щеке и целовать ее много, много раз, он так и сделал, а она опустила голову на его плечо и горько заплакала, крепко прижимая его к себе.

— Да, ему хорошо, — рыдала она, — ему совсем хорошо, но у нас с тобой никого больше не осталось.

Хотя Цедрик был совсем еще маленький мальчик, но он понял, что его высокий, красивый, молодой папа никогда уж больше не вернется, что он умер, как умирают другие люди, и все же он никак не мог уяснить себе, отчего это так случилось? Так как мама всегда плакала, когда он заговаривал о папе, то он решил про себя, что лучше не упоминать о нем слишком часто. Вскоре мальчик убедился, что не следует также давать ей сидеть подолгу безмолвно и неподвижно, глядя в огонь или в окно.

У него и у мамы было мало знакомых, и жили они совсем одиноко, хотя Цедрик не замечал этого, пока не сделался старше и не узнал причины, почему у них не бывало посетителей. Тогда ему рассказали, что мама его была бедной сироткой, у которой никого не было на свете, когда папа женился на ней. Она была очень хорошенькая и жила компаньонкой у богатой старой дамы, которая дурно обращалась с ней. Однажды капитан Цедрик Эрроль, придя к этой даме в гости, увидел, как молодая девушка подымалась по лестнице со слезами на глазах, и она показалась ему такой прелестной, невинной и печальной, что с той минуты он не мог позабыть ее. Вскоре они познакомились, крепко полюбили друг друга и, наконец, повенчались, но брак этот вызвал неудовольствие окружавших их людей. Всего же больше сердился отец капитана, который жил в Англии и был очень богатый и знатный господин, известный своим дурным характером. К тому же он от всей души ненавидел Америку и американцев. Кроме капитана, у него было еще двое сыновей. По закону старший из них должен был унаследовать фамильный титул и все обширные имения отца. В случае смерти старшего наследником делался следующий сын, так что для капитана Цедрика было мало шансов превратиться когда-нибудь в богатого и знатного человека, хотя он и был членом такой знатной семьи.

Но случилось так, что природа наделила младшего из братьев блестящими способностями, которыми не обладали старшие. У него было красивое лицо, грациозная фигура, мужественная и благородная осанка, ясная улыбка и звучный голос, он был храбр и великодушен и притом обладал добрейшим сердцем, что в особенности привлекало к нему всех знавших его людей. Не таковы были его братья. Еще мальчиками в Итоне [Учебное заведение, в котором учатся дети высшей аристократии в Англии] они не были любимы товарищами, позже в университете они мало занимались наукой, совершенно даром тратили время и деньги и не сумели приобрести себе истинных друзей. Они постоянно огорчали своего отца, старого графа, и оскорбляли его самолюбие. Его наследник не делал чести своему имени, продолжая оставаться все тем же эгоистичным, расточительным и недалеким человеком, лишенным мужества и благородства. Очень уж было обидно старому графу, что только третий сын, которому предстояло получить лишь весьма скромное состояние, обладал всеми качествами, необходимыми для поддержания престижа их высокого общественного положения. Иногда он почти ненавидел молодого человека за то, что он был наделен теми данными, которые как будто исчезли у его наследника и были вытеснены громким титулом и богатыми поместьями, но в глубине своего гордого, упрямого старого сердца он все же не мог не любить своего младшего сына. Во время одной из своих вспышек гнева он послал его путешествовать по Америке, желая удалить на время, чтобы не раздражаться постоянным сравнением его с братьями, которые как раз в эту пору причиняли ему много забот своим беспутным поведением.

Но через полгода он начал чувствовать себя одиноким и втайне стремился увидеться с сыном. Под влиянием этого чувства он написал капитану Цедрику письмо, требуя его немедленного возвращения домой. Письмо это разошлось с письмом капитана, в котором тот сообщал отцу о своей любви к хорошенькой американке и о намерении жениться на ней. По получении этого известия старый граф безумно рассердился, как ни скверен был его характер, никогда еще гнев его не достигал таких размеров, как при получении этого письма, и его слуга, бывший в комнате, невольно подумал, что с его сиятельством, вероятно, случится удар. В продолжение целого часа он бегал, как тигр в клетке, но, наконец, мало-помалу успокоился, сел за стол т написал сыну письмо с приказанием никогда не приближаться к его дому и никогда не писать ни ему, ни братьям. Он писал, что капитан может жить где хочет и как хочет, что он отрезан от семьи навсегда и, конечно, не может уже более рассчитывать на какую-либо поддержку со стороны отца.

Капитан весьма опечалился, он очень любил Англию и был сильно привязан к родному дому, он любил даже своего сурового старого отца и жалел его, видя его огорчения, но он также знал, что с этой минуты не может уже ожидать от него никакой помощи или поддержки. Сначала он не знал, что ему делать: его не приучили к труду, он был лишен практического опыта, но зато у него было много мужества, а потом он поспешил продать свою должность в английской армии, после долгих хлопот он нашел себе место в Нью-Йорке и женился. Перемена в сравнении с его прежней жизнью в Англии была очень ощутительной, но он был молод и счастлив и надеялся, что упорный труд поможет ему создать себе хорошее будущее. Он приобрел маленький домик в одной из отдаленных улиц города, там родился его маленький сынок, и вся жизнь казалась ему такой хорошей, веселой, радостной, хотя и скромной, что он ни на минуту не раскаивался в том, что женился на хорошенькой компаньонке богатой старухи единственно из-за того, что она была прелестна и что они нежно любили друг друга.

Жена его действительно была очаровательна, а их сынишка одинаково напоминал отца и мать. Хотя он родился в очень скромной обстановке, но казалось, что в целом мире не было такого счастливого ребенка, как он. Во-первых, он всегда был здоров и никогда не причинял никому беспокойства, во-вторых, у него был такой милый характер и такой веселый нрав, что он всем доставлял одно только удовольствие, и в-третьих, он был необыкновенно хорош собой. В противоположность другим детям он явился на свет с целой шапкой мягких, тонких, золотистых вьющихся волос, которые к шести месяцам превратились в прелестные длинные локоны. У него были большие карие глаза с длинными ресницами и миловидное личико, спинка и ножки его были так крепки, что девяти месяцев от роду он уже научился ходить, при этом он отличался таким редким для ребенка поведением, что все с наслаждением возились с ним. Казалось, он всех считал своими друзьями, и если кто-нибудь из прохожих подходил к нему, когда его катали в маленькой колясочке по улице, он обыкновенно устремлял на незнакомца серьезный взгляд, а потом очаровательно улыбался. Неудивительно после этого, что все жившие по соседству с его родителями любили и баловали его, не исключая даже мелочного торговца, слывшего за самого угрюмого человека в мире.

Когда он вырос настолько, что мог гулять с няней, таща за собою маленькую тележку, в белом платьице и большой белой шляпе, надвинутой на золотистые кудри, он был так красив, так здоров и так румян, что привлекал к себе всеобщее внимание, и няня не раз, возвращаясь домой, рассказывала матери длинные истории о том, как многие дамы останавливали свои экипажи, чтобы поглядеть на него и поговорить с ним. Больше всего очаровывала в нем именно эта радостная, смелая, оригинальная манера знакомиться с людьми. Это, вероятно, объяснялось тем, что у него бил необыкновенно доверчивый характер и доброе сердечко, которое сочувствовало всем и всех хотело сделать такими же довольными и счастливыми, как он сам. Это сделало его очень чутким по отношению к другим людям. Нет никакого сомнения, что подобное свойство характера развилось в нем под влиянием того, что он постоянно находился в обществе своих родителей — любящих, спокойных, деликатных и воспитанных людей. Он всегда слышал одни только ласковые и вежливые слова, все его любили, нежили и ласкали, и он под влиянием такого обращения невольно привык также быть добрым и мягким. Он слышал, что папа всегда называл маму самыми ласковыми именами и постоянно относился к ней с нежной заботливостью, а потому и он научился во всем следовать его примеру.

Поэтому, когда он узнал, что папа не вернется, и видел, как печальна мама, в его доброе сердечко понемногу прокралась мысль, что ему нужно постараться по возможности сделать ее счастливой. Он был еще совсем маленький ребенок, но эта мысль овладевала им всякий раз, когда он взбирался к ней на колени и клал свою кудрявую головку на ее плечо, когда приносил показывать ей свои игрушки и картинки, когда свертывался клубочком около нее на диване. Он еще недостаточно вырос, чтобы уметь делать что-нибудь другое, и потому делал, что мог, и действительно утешал ее больше, чем мог предполагать.

— О, Мэри, — как-то услышал он ее разговор со служанкой, — я уверена, что он старается помочь мне! Он часто глядит на меня с такой любовью, таким вопрошающим взглядом, как будто жалеет меня, а потом начинает ласкать или показывать мне свои игрушки. Совсем кик взрослый Я думаю, что он знает…

Когда он подрос, у него появился ряд милых и оригинальных ухваток, которые очень нравились всем окружающим, Для матери он был таким близким другом, что она и не искала себе других. Они обыкновенно вместе гулили, вместе болтали и вместе играли, С самых ранних лет он выучился читать, а потом, лежа по вечерам на ковре перед камином, читал вслух то сказки, то толстые книги, которые читают взрослые люди, а то и газеты.

И Мэри, сидя у себя в кухне, не раз слышала в эти часы, как миссис Эрроль от души хохотала над тем, что он говорил.

— Положительно нельзя удержаться от смеха, когда слушаешь его чудачества, — говорила она лавочнику. — В самый день выборов нового президента пришел он ко мне на кухню, встал у печки таким красавчиком, руки засунул в кармашки, лицо сделал серьезное-пресерьезное, точно у судьи, и говорит: ‘Мэри, я очень интересуюсь выборами. Я республиканец, и Милочка тоже. А вы, Мэри, тоже республиканка?’ — ‘Нет, я демократка’, — отвечала я. ‘Ах, Мэри, — воскликнул он, — вы доведете страну до гибели!..’ И с тех пор не проходит дня, чтобы он не старался воздействовать на мои политические убеждения.

Мэри очень любила его и очень гордилась им, она служила в их доме со дня его рождения, а после смерти его отца исполняла все обязанности: была и кухаркой, и горничной, и няней, она гордилась его красотой, его маленьким крепким телом, его милыми манерами, но в особенности гордилась его вьющимися волосами, длинными локонами, обрамлявшими его лоб и ниспадавшими ему на плечи. Она готова была с утра до ночи помогать его матери, когда она шила ему детские костюмчики или убирала и починяла его вещи.

— Совсем аристократ! — не раз восклицала она. — Ей-Богу, хотела бы я видеть среди детей с Пятой улицы такого красавчика, как он [Пятая улица — одна из лучших улиц Нью-Йорка, где живет наиболее богатая часть населения города]. Все мужчины, женщины и даже дети засматриваются на него и на его бархатный костюмчик, сшитый из старого платья барыни. Он себе идет, подняв головку, а кудри так и развеваются по ветру… Совсем молодой лорд!..

Цедрик не догадывался, что он походит на молодого лорда, — он даже не знал значения этого слова. Лучшим его другом был лавочник с противоположного угла улицы, человек сердитый, но никогда не сердившийся на него. Звали его мистер Гоббс. Цедрик очень любил и глубоко уважал его. Он считал его необыкновенно богатым и могущественным человеком — ведь сколько вкусных вещей лежало у него в лавке: сливы, винные ягоды, апельсины, разные бисквиты, к тому же у него была еще лошадь и тележка. Положим, Цедрик любил и молочницу, и булочника, и продавщицу яблок, но мистера Гоббса он любил все-таки больше всех и находился с ним в таких дружеских отношениях, что приходил к нему каждый день, беседуя по целым часам о разных текущих вопросах дня. Удивительно, как долго они могли разговаривать друг с другом — в особенности о 4-м июля [Национальный праздник в Соединенных Штатах — День провозглашения независимости], — просто конца не было! Мистер Гоббс вообще весьма неодобрительно относился к ‘британцам’ и, рассказывая о революции, передавал удивительные факты о безобразных поступках противников и о редкой храбрости героев революции. Когда же он принимался цитировать некоторые параграфы из ‘Декларации Независимости’, Цедрик обыкновенно приходил в сильнейшее возбуждение, глаза его горели, щеки пылали, а кудри превращались в целую шапку спутанных золотистых волос. С нетерпением доедал он обед по возвращении домой, спеша как можно скорее передать все услышанное маме. Пожалуй, мистер Гоббс первый возбудил в нем интерес к политике. Он любил читать газеты, а потому Цедрик узнал очень многое из того, что делалось в Вашингтоне. При этом мистер Гоббс обыкновенно высказывал свое мнение о том, хорошо или дурно относился президент к своим обязанностям. Однажды после новых выборов мистер Гоббс остался особенно доволен результатами баллотировки, и нам даже кажется, что, не будь его и Цедрика, страна могла очутиться на краю гибели. Как-то раз мистер Гоббс взял с собою Цедрика, чтобы показать ему процессию с факелами, и потом многие из участников ее, несших факелы, долго помнили, как какой-то рослый человек стоял у фонарного столба и держал на плече хорошенького мальчугана, который громко кричал и весело размахивал своей шапочкой.

Как раз вскоре после этих самых выборов, когда Цедрику было почти восемь лет, случилось одно необыкновенное событие, сразу изменившее всю его жизнь. Странно, что именно в тот день, когда это случилось, он говорил с мистером Гоббсом об Англии и английской королеве, причем мистер Гоббс весьма неодобрительно отзывался об аристократах, в особенности же о графах и маркизах. Был очень жаркий день, и Цедрик, наигравшись в солдатики с другими мальчиками, отправился отдыхать в лавку, где нашел мистера Гоббса за чтением ‘Лондонской иллюстрированной газеты’, в которой было изображено какое-то придворное торжество.

— А, — воскликнул он, — вот они теперь чем занимаются! Только не долго им радоваться! Скоро наступит время, когда те, которых они теперь прижимают, поднимутся и взорвут их на воздух, всех этих графов и маркизов! Час этот приближается! Им не мешает подумать о нем!..

Цедрик, как всегда, взобрался на стул, сдвинул свою шапочку на затылок и засунул руки в карманы.

— А вы много видели графов и маркизов, мистер Гоббс? — спросил он.

— Я? Нет, — с негодованием воскликнул мистер Гоббс. — Хотел бы я посмотреть, как бы они явились сюда! Ни одному из этих жадных тиранов я не позволил бы сесть на мой ящик.

Мистер Гоббс так гордился этим чувством презрения к аристократам, что невольно вызывающе посмотрел кругом себя и строго наморщил лоб.

— А может быть, они не захотели бы быть графами, если б знали что-нибудь лучшее, — ответил Цедрик, чувствуя какую-то смутную симпатию к этим людям, находящимся в таком неприятном положении.

— Ну, вот еще! — воскликнул мистер Гоббс. — Они похваляются своим положением. Это у них прирожденно! Скверная компания.

Как раз в самый разгар их разговора появилась Мэри.

Цедрик сперва подумал, что она пришла покупать сахар или что-нибудь в этом роде, но оказалось совсем другое. Она была бледна и точно взволнована чем-то.

— Пойдем, дорогой мой, мама ждет, — сказала она.

Цедрик соскочил со своего сидения.

— Она, вероятно, хочет пойти гулять со мною, Мэри? — спросил он. — Прощайте, мистер Гоббс, я скоро опять приду.

Он был удивлен, видя, что Мэри как-то странно смотрит на него и все время качает головой.

— Что такое случилось? — спросил он. — Тебе, вероятно, очень жарко?

— Нет, — ответила Мэри, — но у нас случилось нечто необыкновенное.

— У мамы от жары разболелась голова? — с беспокойством спросил мальчик.

Дело было совсем не в этом. У самого дома они увидели перед подъездом карету, а в гостиной в это время кто-то разговаривал с мамой. Мэри тотчас же повела Цедрика наверх, надела на него его лучший костюмчик из светлой фланели, застегнула на нем красный пояс и тщательно расчесала его кудри.

— Все графы да князья! Пропади они совсем! — ворчала она себе под нос.

Все это было очень странно, но Цедрик был уверен, что мама объяснит ему, в чем дело, и потому он предоставил Мэри ворчать, сколько ей угодно, не расспрашивая ее ни о чем. Окончив свой туалет, он побежал в гостиную, где застал высокого, худого старого господина с резкими чертами лица, сидевшего в кресле. Недалеко от него стояла мама, взволнованная и бледная. Цедрик сразу заметил слезы на ее глазах.

— О, Цедди, — с каким-то страхом и взволнованно воскликнула она и, подбежав к своему маленькому мальчику, крепко обняла и поцеловала его. — О, Цедди, мой милый!

Старый господин поднялся и внимательно поглядел на Цедрика своими проницательными глазами. Он потер костлявой рукой подбородок и, по-видимому, остался доволен своим осмотром.

— Итак, я вижу перед собою маленького лорда Фаунтлероя? — тихо сказал он.

Глава II
ДРУЗЬЯ ЦЕДРИКА

В течение всей последующей недели в целом мире нельзя было бы найти более пораженного и выбитого из колем мальчика, чем Цедрик. Во-первых, все, что рассказала ему мама, было непостижимо. Прежде чем понять хоть что-нибудь, ему пришлось два или три раза выслушать один и тот же рассказ. Он решительно не мог себе представить, как отнесется к этому мистер Гоббс. Ведь вся эта история начиналась с графов. Его дедушка, которого он совсем не знал, был граф, и его старый дядя — не упади он только с лошади и не расшибись до смерти — впоследствии тоже стал бы графом, точно так же, как и его второй дядя, умерший от горячки в Риме. Наконец, и его папа, если бы был жив, сделался бы графом. Но так как все они умерли и в живых остался только Цедрик, то оказывается, что после смерти дедушки предстоит сделаться графом ему самому, а пока он называется лорд Фаунтлерой.

Цедрик совсем побледнел, когда в первый раз услышал об этом.

— О, Милочка, — воскликнул он, обращаясь к матери, — я не хочу быть графом! Среди моих товарищей нет ни одного графа! Нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы не быть графом?

Но оказалось, это неизбежно. И когда вечером они вместе сидели у открытого окна и смотрели на грязную улицу, то долго разговаривали об этом.

Цедрик сидел на скамеечке, обхватив по обыкновению колени обеими руками, с выражением крайней растерянности на своем маленьком личике, весь раскрасневшись от непривычного напряжения. Его дедушка прислал за ним, желая, чтобы он приехал в Англию, и мама думала, что ему следует ехать.

— Потому, — говорила она, печально глядя на улицу, — что твой папа тоже пожелал бы видеть тебя в Англии. Он всегда был привязан к своему родному дому, да кроме того, надо принять во внимание много других соображений, которые недоступны пониманию таких маленьких мальчиков, как ты. Я была бы слишком эгоистичной матерью, если бы не согласилась на твой отъезд. Когда ты вырастешь, ты поймешь меня.

Цедрик печально покачал головой.

— Мне очень жаль расставаться с мистером Гоббсом. Я думаю, он будет скучать по мне, да и я тоже буду скучать по всем моим знакомым.

Когда мистер Хевишэм, поверенный по делам лорда Доринкорта, избранный самим дедом в провожатые маленькому лорду Фаунтлерою, пришел к ним на другой день, Цедрику пришлось услышать много нового. Впрочем, сообщение, что он будет очень богат, когда вырастет, что у него будут повсюду замки, обширные парки, золотые прииски и большие поместья, в сущности, нисколько не утешало его. Он беспокоился о своем друге, мистере Гоббсе, и в сильном волнении решил отправиться к нему после завтрака.

Цедрик застал его за чтением утренних газет и с необыкновенно серьезным видом приблизился к нему. Он предчувствовал, что перемена в его жизни причинит большое горе мистеру Гоббсу, а потому, направляясь теперь к нему, все время думал, в каких выражениях лучше всего передать ему об этом.

— Хелло! Здравствуй! — сказал мистер Гоббс.

— Здравствуйте, — ответил Цедрик.

Он не вскарабкался, как бывало прежде, на высокий стул, а уселся на ящик с бисквитами, охватил руками колени и молчал так долго, что мистер Гоббс, наконец, вопросительно посмотрел на него из-за газеты.

— Хелло! — повторил он.

Цедрик собрался, наконец, с духом и спросил:

— Мистер Гоббс, помните ли вы все, о чем мы с вами говорили вчера утром?

— Да, кажется, об Англии…

— А когда вошла в лавку Мэри?

Мистер Гоббс почесал затылок.

— Мы говорили о королеве Виктории и об аристократах.

— Да… и… о графах, — с некоторым колебанием добавил Цедрик.

— Да, насколько мне помнится, мы их немного поругали, — воскликнул мистер Гоббс.

Цедрик покраснел до корней волос. Никогда еще в жизни не чувствовал он такой неловкости, догадываясь, что подобную неловкость мог почувствовать в эту минуту и сам мистер Гоббс.

— Вы сказали, — продолжал он, — что не позволили бы ни одному из них сесть на ваш ящик из-под бисквитов?

— Конечно, — с достоинством подтвердил мистер Гоббс. — Пускай бы только попробовали!

— Мистер Гоббс, — вскричал Цедрик, — один из ник сидит в эту минуту на вашем ящике!

Мистер Гоббс чуть было не вскочил со своего стула.

— Что такое? — закричал он.

— Да, мистер Гоббс, — с надлежащей скромностью ответил Цедрик. — Я — граф или, лучше сказать, скоро буду графом. Я не шучу.

Мистер Гоббс казался очень взволнованным, он встал со своего места, подошел к окну и посмотрел на термометр.

— У тебя, вероятно, разболелась от жары голова? — воскликнул он, оглядывая мальчика с головы до ног. — Сегодня уж слишком жарко! Как ты себя чувствуешь? Давно ли это у тебя?

С этими словами он положил свою большую руку на голову мальчика. Цедрик совсем растерялся.

— Благодарю вас, — сказал он, — я здоров, и у меня совсем не болит голова. Но как мне ни жаль, а я должен повторить, мистер Гоббс, что все это правда. Вы помните, что Мэри приходила звать меня? Мистер Хевишэм говорил в это время с мамой, он — адвокат.

Мистер Гоббс опустился на стул и обтер платком свой мокрый лоб.

— Положительно, один из нас получил солнечный удар! — вымолвил он.

— Нет, — возразил Цедрик, — но мы волей-неволею должны примириться с этой мыслью, мистер Гоббс. Мистер Хевишэм нарочно приехал из Англии, его послал мой дедушка, чтобы сообщить нам это.

Мистер Гоббс растерянно глядел на невинное, серьезное личико мальчика, стоявшего перед ним.

— Кто твой дедушка? — спросил он наконец. Цедрик сунул руку в карман и осторожно вынул оттуда небольшой лист бумаги, на которой было что-то написано крупным, неровным почерком.

— Я никак не мог запомнить, а потому записал на бумаге, — ответил он и принялся читать написанное: — Джон Артур Молинё Эрроль, граф Доринкорт. Вот его имя, и живет он в замке — и не в одном, а, кажется, в двух или трех замках. И мой покойный папа был его младший сын, и я не был бы теперь лордом или графом, если бы папа остался жив, а он в свою очередь также не был бы графом, если бы его братья не умерли. Но они все умерли, и в живых из мальчиков остался только я — вот почему я непременно должен быть графом, и дедушка зовет меня теперь в Англию.

С каждым словом лицо мистера Гоббса краснело все больше и больше, он тяжело дышал и то и дело отирал платком свой лоб и лысину. Только теперь начинал он понимать, что случилось действительно нечто необыкновенное. Но когда он глядел на маленького мальчика, сидящего на ящике с выражением наивного детского недоумения в глазах, и убеждался, что, в сущности, он нисколько не изменился, а остался все таким же хорошеньким, веселым и славным мальчуганом в черном костюмчике, каким был вчера, то вся эта история с титулом показалась ему еще более странной. Его удивляло и то обстоятельство, что Цедрик говорит об этом совершенно просто, по-видимому, не понимая даже, насколько все это поразительно.

— Ну-ка, повтори, как тебя зовут? — спросил он наконец.

— Цедрик Эрроль, лорд Фаунтлерой, — ответил тот. — Так назвал меня мистер Хевишэм. Когда я вошел в комнату, он сказал: ‘А, так вот каков маленький лорд Фаунтлерой!’

— Ну, — вскричал мистер Гоббс, — черт меня побери совсем!

Это восклицание являлось всегда у мистера Гоббса выражением сильнейшего волнения или удивления. В данную минуту он не мог бы даже подыскать другого слова.

Впрочем, сам Цедрик находил такое заявление вполне естественным и подходящим. Он так любил и уважал мистера Гоббса, что восхищался всякими его выражениями. Он слишком мало бывал в обществе, а потому не мог понять, что некоторые восклицания мистера Гоббса не вполне отвечали строгим требованиям хорошего тона. Он, конечно, понимал, что разговор его мамы несколько отличается от разговора мистера Гоббса, но ведь его мама — дама, а дамы, по его мнению, всегда отличаются от мужчин!

Мальчик пристально посмотрел на мистера Гоббса.

— А Англия далеко отсюда? — спросил он.

— Да, надо переплыть Атлантический океан, — ответил мистер Гоббс.

— Вот это самое худшее, — возразил Цедрик. — Мы долго не увидимся с вами — и мысль об этом меня очень огорчает!

— Ну, что же делать — самые близкие друзья расстаются…

— Да, мы были друзья много лет подряд, не правда ли?

— Со дня твоего рождения, — ответил мистер Гоббс. — Тебе было всего шесть недель, когда ты в первый раз очутился на этой улице.

— Ах, — со вздохом сказал Цедрик, — я не воображал тогда, что стану когда-нибудь графом!..

— А нельзя ли как-нибудь избежать этого? — спросил мистер Гоббс.

— Боюсь, что нет, — ответил Цедрик. — Моя мама говорит, что папа, наверно, хотел бы, чтобы я поехал. Но говорю вам, мистер Гоббс, уж если мне суждено быть графом, я могу по крайней мере одно сделать: постараться быть хорошим графом. И я не буду тираном. А если когда-нибудь снова случится война с Америкой, я постараюсь прекратить ее…

Его разговор с мистером Гоббсом был продолжителен и серьезен.

Успокоившись после первоначального изумления и волнения, мистер Гоббс отнесся к событию не с таким недовольством, какого можно было ожидать от него, он постарался помириться с фактами и в течение беседы успел задать массу разных вопросов. Но так как Цедрик мог отвечать лишь на некоторые из них, то мистер Гоббс попытался сам разрешить их.

Будучи прекрасно осведомлен относительно графов, маркизов и дворянских поместий, он так своеобразно объяснил некоторые факты, что мистер Хевишэм, вероятно, был бы очень удивлен, если бы мог слышать его.

По правде сказать, многое и без того удивляло мистера Хэвишэма. Прожив всю свою жизнь в Англии, он совершенно не был знаком с нравами и обычаями американцев. В продолжение сорока лет он находился в деловых отношениях с семьей графа Доринкорта и, конечно, обстоятельно знал все, что касалось ее обширных владений, ее огромного богатства и общественного значения, и потому хотя холодно и бесстрастно, но все же по-своему интересовался маленьким мальчиком, будущим графом Доринкортом, которому предстояло сделаться наследником всего этого огромного состояния. Ему хорошо было известно недовольство старого графа своими старшими сыновьями, он хорошо помнил бешеный гнев его по поводу женитьбы капитана на американке, знал также, как старик ненавидел свою молоденькую невестку, о которой отзывался не иначе, как в самых обидных выражениях. Он утверждал, что она была простой необразованной американкой, которая заставила капитана жениться на себе, зная, что он сын графа. Мистер Хевишэм и сам был почти уверен в справедливости такого суждения. Ему пришлось видеть на своем веку немало эгоистичных и корыстолюбивых людей, и он притом был не очень хорошего мнения об американцах. Когда он проезжал по отдаленной улице и карета его остановилась у скромного домика, он испытал какое-то неприятное чувство. Ему почти больно было думать, что будущий владелец замков Доринкорт, Уиндгем Тоуэр, Чарльворт и прочих великолепных поместий родился и рос в этом невзрачном домике, против мелочной лавочки. Мистер Хевишэм решительно не мог себе представить, какими окажутся мальчик и его мать. Он как будто даже боялся увидеть их. В душе он гордился знатной семьей, делами которой так давно занимался, и ему было бы весьма неприятно иметь дело с женщиной вульгарной и корыстолюбивой, не уважающей ни родины своего покойного мужа, ни достоинства его имени, между тем имя его было старинное и славное, и мистер Хевишэм сам питал к нему глубокое почтение, хотя и был лишь холодным, хитрым и деловым старым юристом.

Когда Мэри ввела его в маленькую гостиную, он критически осмотрел ее. Обставлена она была просто, но вид имела уютный.

Тут не было ни уродливой мебели, ни дешевых, пестрых картин, немногочисленные украшения отличались изяществом, а разбросанные в комнате хорошенькие вещицы, по-видимому, являлись произведениями женских рук.

‘Совсем не так уж плохо, — подумал мистер Хевишэм. — Но, может быть, все окружающее было лишь отражением вкуса самого капитана?’ — Однако, когда миссис Эрроль вошла в комнату, он невольно подумал, что немалая роль в создании этой обстановки принадлежит именно ей. И не будь мистер Хевишэм таким сдержанным и даже чопорным стариком, он, вероятно, наглядно обнаружил бы свое удивление при виде ее. В своем простом черном платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру, она казалась скорее молоденькой девушкой, чем матерью семилетнего мальчика. У нее было красивое грустное личико, а взгляд ее больших карих глаз отличался какой-то особенной прелестью. Выражение печали не сходило с ее лица со дня смерти мужа. Цедрик уже давно привык видеть ее такой, она оживлялась только в тех случаях, когда он играл или разговаривал с нею, употребляя какую-нибудь старомодную фразу или длинное слово, почерпнутое им из газет или бесед с мистером Гоббсом. Он очень любил употреблять длинные слова и был весьма доволен, когда его мама от души смеялась, слыша их, хотя, в сущности, и не понимал, почему они казались ей смешными. Долгий жизненный опыт юриста научил мистера Хевишэма хорошо распознавать людей, а потому при первом же взгляде на миссис Эрроль он сразу убедился в том, что старый граф совершил крупную ошибку, считая свою невестку жадной и вульгарной женщиной. Сам мистер Хевишэм никогда не был женат и даже никогда не был влюблен, но он тем не менее понял, что эта хорошенькая и молоденькая женщина с мелодичным голосом и грустными глазами вышла замуж за капитана Эрроля только потому, что всей душой полюбила его и, конечно, не думала о том, что он сын богатого и знатного графа, и он начал думать, что его переговоры с ней не представят ему никаких затруднений и что, может быть, и будущий лорд Фаунтлерой не явится таким испытанием для его знатных родственников. Сам капитан Эрроль был очень красив, жена его оказалась очаровательной женщиной — вероятно, и сын окажется столь же красивым.

Как только мистер Хевишэм объяснил ей причину своего визита к ней, молодая женщина сразу побледнела.

— О, вы хотите взять его у меня! — воскликнула она со слезами на глазах и дрожащим голосом. — Мы так любим друг друга! У меня никого нет, кроме него. Он — вся моя жизнь! Я старалась быть хорошей матерью, и вы не можете себе представить, чем он был для меня!Мистер Хевишэм кашлянул.

— Я должен сообщить вам, что граф Доринкорт относится к вам не очень, не очень… доброжелательно. У него, как у всякого старого человека, есть свои предрассудки. Он всегда недолюбливал американцев, и женитьба сына возбудила в нем сильнейший гнев. Я очень сожалею, что принужден говорить вам такие неприятные вещи, но дело в том, что граф положительно отказывается видеть вас у себя. Он желает, чтобы маленький лорд Фаунтлерой воспитывался под его наблюдением и жил в Доринкорт-Кэстле. Старый граф страдает подагрой, он не любит Лондона и всегда живет у себя в имении, лорду Фаунтлерою придется, вероятно, жить вместе с ним. Вам же граф предлагает поселиться в Корт-Лодже, находящемся неподалеку от Доринкорта, а также просит вас принять от него ежегодную пенсию. Лорд Фаунтлерой будет видеться с вами, но под тем лишь условием, чтобы вы сами никогда не посещали его и даже не ступали за ворота парка. Как видите, вам не грозит разлука с сыном, и я уверяю вас, что предлагаемые условия не так уж тяжелы сравнительно с тем, чем они могли бы быть. Во всяком случае, я уверен, что вы признаете все преимущества того положения и воспитания, которыми будет пользоваться ваш сын.

Мистер Хевишэм все время внутренне волновался при одной мысли, что она вдруг начнет плакать или сделает сцену, как это обыкновенно делают многие женщины, а он просто не выносил женских слез.

Но миссис Эрроль не заплакала, а только подошла к окну и несколько минут молча смотрела на улицу, он видел, как она боролась с собою.

— Капитан Эрроль всегда был привязан к Доринкорту, — сказала она наконец. — Он любил Англию и все английское, он всегда глубоко страдал от невозможности снова увидеть свою родину и всегда гордился своим домом и своим именем. Он захотел бы, я уверена, что он захотел бы, чтобы его сын увидал эти прекрасные места и чтобы воспитание мальчика соответствовало его будущему положению.

С этими словами она подошла к столу и, очень любезно смотря на мистера Хевишэма, продолжала:

— Да, я уверена, что мой муж желал бы этого. Так будет лучше для моего мальчика. Я надеюсь — нет, я даже уверена, — что граф не будет столь несправедливым, чтобы внушать мальчику нелюбовь ко мне, да, впрочем, я знаю, что если бы он даже попробовал, все его старания окажутся бесполезными: мой сын слишком похож на своего отца, чтобы причинить мне какое-нибудь горе. Он такой прямой, честный и добрый мальчик, и я уверена, что он не перестанет любить меня, даже если бы нас разлучили друг с другом. И раз мы будем видеться с ним, я не буду слишком сильно страдать.

‘Она почти совсем не заботится о себе и не ставит даже никаких условий’, — подумал старый юрист.

— Сударыня, — обратился он к ней, — я умею ценить ваши заботы о своем сыне. Он поблагодарит вас за это, когда вырастет. Могу уверить вас, что за лордом Фаунтлероем будет самый заботливый уход и что все будет сделано, чтобы обеспечить его счастье. Граф Доринкорт будет заботиться о его благополучии и удобствах не хуже, чем это делали бы вы сами.

— Я надеюсь, что он полюбит Цедди, — совсем упавшим голосом проговорила бедная мать. — Цедди очень чуткий и привязчивый ребенок и привык, чтобы его все любили.

Мистер Хевишэм опять поперхнулся. Он никак не мог себе представить, чтобы раздражительный и сердитый граф Доринкорт мог сильно любить кого-нибудь, но он вместе с тем понимал, что если не любовь, то во всяком случае простой расчет заставит старого графа хорошо относиться к мальчику, который впоследствии сделается его наследником. К тому же он был глубоко убежден в том, что если только Цедди окажется на высоте известных требований, то дедушка станет даже гордиться им.

— Я уверен, что лорд Фаунтлерой будет доволен своею жизнью. Забота о счастье ребенка явилась побудительной причиной, заставившей графа Доринкорта желать, чтобы вы поселились в близком соседстве с сыном и как можно чаще виделись с ним.

Он не счел скромным повторить в точности слова графа, далеко не любезные и не корректные. Он предпочел передать предложение своего знатного патрона в более мягком и учтивой форме.

Однако мистер Хевишэм снова почувствовал некоторое беспокойство, когда миссис Эрраль велела Мэри отыскать и привести Цедрика, а Мэри сказала, где он находятся.

— Я его сразу найду, — сказала Мэри, — он сейчас сидит у мистера Гоббса на своем высоком стуле у прилавка и болтает о политике или же возится в лавке среди мыла и свечей.

— Мистер Гоббс знает его со дня рождения, — объяснила миссис Эрроль. — Он очень любит Цедди, и они большие друзья.

Мистер Хевишэм вспомнил, что, проезжая по улице, он действительно видел мелочную лавку, где стояли мешки с картофелем, ящики с яблоками и еще какие-то предметы, и это воспоминание вновь пробудило его сомнения. В Англии приличные дети обыкновенно не водят дружбы с простыми лавочниками, а потому такое времяпрепровождение показалось ему весьма странным. Было бы весьма грустно, если бы мальчик имел благодаря этому дурные манеры и полюбил общество ниже его стоящих людей. Ведь худшим унижением для старого графа была именно любовь к такому обществу его старших сыновей. Неужели же будущий лорд Фаунтлерой вместо хороших качеств отца унаследовал только пороки своих дядей?

В продолжение разговора с миссис Эрроль он все время думал об этом, но вот дверь отворилась и в комнату вбежал маленький мальчик.

С минуту мистер Хевишэм даже боялся взглянуть на него. Может быть, многие, хорошо знавшие старого адвоката, пришли бы в крайнее удивление, узнав о том странном чувстве, которое охватило его, когда он рассматривал ребенка, бросившегося в объятия матери. Он испытывал какое-то непонятное волнение, и сразу понял, что перед его глазами один из самых прелестных мальчуганов, каких он когда- либо видел. Красота его была просто изумительной. Он отличался здоровой, крепкой, грациозной фигурой и мужественным выражением лица. Голову свою он держал высоко и на всех смотрел очень храбро. Сходство его с отцом было просто поразительно. У него были золотистые волосы отца и карие глаза матери, но в них не было заметно ни застенчивости, ни скрытой печали — напротив, взгляд их выражал невинную смелость и отвагу. Казалось, что он ничего не боится в жизни.

‘Я никогда не видал такого очаровательного ребенка’, — подумал мистер Хевишэм, но вслух сказал только:

— А, так вот каков маленький лорд Фаунтлерой?

И чем больше он смотрел на маленького лорда Фаунтлероя, тем сильнее становилось его удивление. Вообще он очень мало знал детей, хотя много видел их в Англии — хорошеньких и миловидных мальчиков и девочек, которые всегда находились под строгим надзором гувернеров и гувернанток, то застенчивые, то шаловливые, но никогда при этом не интересовавшие чопорного и холодного юриста. Очень может быть, что его личная заинтересованность в судьбе маленького лорда Фаунтлероя заставила его обратить на Цедрика больше внимания, чем на других детей, во всяком случае он стал зорко наблюдать за каждым его движением.

Цедрик даже не замечал этого и совершенно не изменил своего обычного обращения. По своему обыкновению, он дружески поздоровался с мистером Хевишэмом, когда мать познакомила его с ним, и отвечал на все его вопросы так же спокойно, как отвечал обыкновенно мистеру Гоббсу. Он не отличался ни застенчивостью, ни излишней развязностью, и когда мистер Хевишэм разговаривал с его матерью, то сразу заметил, что мальчуган с интересом следит за их разговором, точно взрослый человек.

— Мне кажется, что он не по летам развит, — сказал старый адвокат, обращаясь к миссис Эрроль.

— Да, но только в некоторых отношениях, — ответила она. — Он всегда быстро все перенимал. Он жил среди взрослых людей. У него оригинальная манера употреблять длинные слова и выражения, которые он слышал от других или вычитал из книг, но это не мешает ему любить все детские игры. Мне кажется, что он действительно очень способный, но все-таки еще совсем ребенок!

Уже при вторичной встрече с ним мистер Хевишэм мог лично убедиться в справедливости этих слов. Как только экипаж его стал огибать угол улицы, глазам его представилась целая группа маленьких мальчиков, находившихся, по-видимому, в сильном волнении. Двое из них собирались бежать вперегонки, причем один оказался именно лордом Фаунтлероем, он кричал, суетился, шумел не меньше остальных, стоя рядом с другим мальчиком, выставив свою маленькую ножку вперед.

— Раз, два, три! — скомандовал распорядитель.

Мистер Хевишэм высунулся из окна экипажа и с непонятным для него интересом стал внимательно следить за детьми, он видел, как при последнем слове ‘три!’ мальчики пустились бежать. Ножки Цедрика в красных чулочках так и замелькали, ручки были крепко сжаты в кулаки, и золотистые кудри так и развевались по ветру.

— Ура! Цедди Эрроль! — орали мальчуганы в сильнейшем азарте. — Ура, Билли Вильямс! Ура, Цедди! Ура, Билли! Ура! Ура!..

‘Мне кажется, что он победит!’ — подумал мистер Хевишэм. Действительно, необыкновенная быстрота ножек в красных чулочках, мелькавших перед его глазами, страшные усилия Билли Вильямса, следовавшего за ним чуть ли не по пятам, крики мальчуганов — все это почему-то волновало мистера Хевишэма.

— Я хотел бы… я хотел бы надеяться, что он победит! — прошептал он, смущенно покашливая.

В эту самую минуту компания мальчуганов разразилась громким криком. Один последний прыжок, и будущий граф Доринкорт достиг уличного фонаря и прикоснулся к нему как раз за две секунды до того, как задыхающийся от усталости Билли в свою очередь добрался до намеченного пункта,

— Ура! Ура! Цедди Эрроль! — орала толпа. — Трижды ура! — орали ребятишки.

Мистер Хевишэм высунулся в окно кареты и взглянул назад.

— Браво, браво, лорд Фаунтлерой! — сказал он с холодной усмешкой.

В то время, как его экипаж останавливался перед домом миссис Эрроль, оба мальчугана — победитель и побежденный — возвращались назад, сопровождаемые неумолкаемыми криками товарищей. Цедрик шел рядом с Билли и все время разговаривал с ним. Его личико раскраснелось от возбуждения, растрепавшиеся кудри прилипли к влажному лбу, а руки были засунуты в карманы.

— Видишь ли, я победил только потому, что мои ноги длиннее твоих. Потом я ведь старше тебя на целых три дня, а это большое преимущество, — говорил он, видимо, желая утешить побежденного соперника.

Подобное объяснение факта до такой степени подняло упавший дух Билли Вильямса, что он сразу повеселел и, позабыв, что он не победитель, а побежденный, принялся даже хвастать своими прежними успехами.

Удивительно, как Цедди Эрроль умел делать приятное людям. Даже в самый разгар своего триумфа он понимал, что побежденный противник не мог чувствовать себя таким счастливым, как он сам, и что ему было бы приятно причину своего неуспеха приписывать не себе, а лишь стечению неблагоприятных обстоятельств.

В тот же день мистер Хевишэм имел продолжительный разговор с победителем в беге — разговор, который не раз заставлял его улыбаться и потирать подбородок своими длинными костлявыми пальцами.

Миссис Эрроль была зачем-то вызвана из комнаты, и старый адвокат и Цедрик остались с глазу на глаз. Сперва мистер Хевишэм решительно не знал, о чем заговорить с таким маленьким собеседником. Ему пришло в голову, что, пожалуй, было бы полезно преподать ему несколько нужных советов относительно первой встречи с дедушкой или объяснить ему ту важную перемену, которая ожидает его в недалеком будущем. Он видел, что Цедрик не имел ни малейшего понятия о том, что ожидает его в Англии и какова будет ожидающая его обстановка. Он даже еще не знал, что его мама не будет жить в одном доме с ним. Мистер Хевишэм и миссис Эрроль сочли лучшим до поры до времени не говорить ему об этом, дав ему освоиться с мыслью о ждущей его новой жизни.

Старый адвокат сидел в кресле у открытого окна, а напротив него на таком же кресле восседал Цедрик и пристально глядел на него. Он удобно откинулся в глубину кресла, прислонив свою кудрявую головку к спинке, скрестил ножки и глубоко засунул обе руки в карманы — точь-в-точь мистер Гоббс. Он весьма серьезно оглядывал мистера Хевишэма, когда тут находилась его мама, а после ее ухода продолжал все так же пристально смотреть на него.

По уходе миссис Эрроль из комнаты они оба немного помолчали. Цедрик, видимо, изучал мистера Хевишэма, а мистер Хевишэм, в свою очередь, изучал Цедрика. Он никак не мог решить, о чем может говорить старый почтенный человек с таким маленьким мальчиком, который побеждал в беге своих товарищей и носил красные чулочки на маленьких ножках, не достающих до пола, когда он сидит на кресле.

Но тут Цедрик пришел к нему на помощь и первый начал разговор.

— Представьте себе, — сказал он, — я не знаю, что такое значит слово ‘граф’!

— Неужели? — спросил мистер Хевишэм.

— Да, не знаю, — ответил Цедрик. — Но мне кажется, что если маленький мальчик должен сделаться графом, то ему следует знать, что это значит. Не так ли?

— Конечно, — ответил мистер Хевишэм.

— В таком случае, объясните мне, пожалуйста, что это такое? Кто сделал его графом?

— Король или королева прежде всего. Обыкновенно этот титул дается человеку в награду за геройский подвиг или за какую-нибудь большую услугу государству.

— О! — воскликнул Цедрик. — Точно избрание президента.

— Так ли это? Разве ваш президент выбирается в силу таких же заслуг?

— Конечно, — воскликнул Цедди, — как только появится какой-нибудь хороший, знающий и умный человек — сейчас же его избирают в президенты! Потом на улицах начинают появляться процессии с зажженными факелами и все принимаются говорить длинные речи. Я нередко думал, что могу, пожалуй, стать президентом, но зато никогда в жизни не думал, что превращусь в графа… Впрочем, я не знал, что такое граф, — Прибавил он поспешно, сообразив, что мистер Хевишэм может обидеться, заподозрив его в нежелании сделаться таковым.

— Да, это далеко не то же самое, — возразил мистер Хевишэм.

— Почему? Разве тогда не бывает процессий с зажженными факелами?

Мистер Хевишэм скрестил ноги и сжал пальцы на обеих руках: ему казалось, что наступил именно тот момент, когда лучше всего объяснить мальчику его настоящее положение.

— Граф — это очень знатный и важный человек, — начал он.

— Такой же, как и президент? — прервал его Цедди. — Во время выборов бывают процессии чуть ли не в пять верст длиною, пускают в воздух ракеты, а оркестр играет марши — все это я сам видел вместе с мистером Гоббсом.

— Титул графа, — продолжал мистер Хевишэм, чувствуя под собою не очень твердую почву, — принадлежит часто людям, род которых продолжается много веков подряд.

— Как так? — спросил Цедди.

— Очень древнего рода, очень старинного.

— А, — сказал Цедрик, еще глубже засунув руки в карманы, — это нечто вроде старой продавщицы яблок, у нее тоже очень древний род. Она так стара, что едва держится на ногах. Вероятно, ей уж сто лет, а она даже и в дождь стоит у парка и продает яблоки. Мне очень жаль ее, и другие мальчики ее тоже жалеют. Как-то случилось, что у Билли Вильямса оказался в кармане целый доллар, и я сейчас же попросил его покупать у нее каждый день на пять центов яблок, пока хватит денег. Это должно было растянуться на целых двадцать дней подряд, а уже к концу первой недели яблоки ему страшно надоели, но тут подвернулся очень счастливый случай. Какой-то господин подарил мне пятьдесят центов, и я тогда уж сам начал покупать у нее яблоки! Ведь так жаль бедных и старых людей. Она родилась много лет тому назад и говорит, что года эти отзываются на ее старых костях, которые так и ноют в дождливую погоду!

При виде серьезного, наивного личика своего маленького собеседника мистер Хевишэм совершенно растерялся.

— Я боюсь, что вы не совсем понимаете меня, — сказал он наконец. — Когда я говорю о древнем роде, то не подразумеваю под этим словом старости. Я хочу сказать, что фамилия таких семейств была известна с древних времен и что имена многих из них в течение многих столетий упоминаются на страницах истории их родины.

— Например, как Джордж Вашингтон, — перебил его Цедди. — Я слышал о нем со дня моего рождения, и сам он был известен еще гораздо раньше этого. Мистер Гоббс говорит, что его никогда не забудут. Это благодаря Декларации независимости, вы знаете, и 4 июля. Удивительный был человек!

— Первый граф Доринкорт, — продолжал мистер Хевишэм с некоторой торжественностью, — получил этот титул целых четыреста лет тому назад…

— Да, да, — сказал Цедди, — это очень давно. А вы рассказали об этом маме? Это будет ей очень интересно. Мы расскажем ей об этом, когда она вернется. Она любит слушать удивительные истории. Ну а что же еще должны делать графы кроме того, чтобы получить этот титул?

— Многие из них помогали королям управлять Англией, другие же были храбрыми воинами и сражались в былое время.

— Я бы тоже хотел сражаться, — воскликнул Цедрик. — Мой папа был военный и был храбрый — такой же храбрый, как Джордж Вашингтон. Вероятно, по этой причине он был бы теперь графом, если бы не умер. Я очень рад, что графы храбрые люди. Это большое преимущество — быть храбрым человеком. Знаете, когда-то я больше всего боялся темноты, например, но потом излечился от этого, вспоминая всякий раз о храбрости Вашингтона и солдат революции.

— Помимо того нередко титул графа имеет и другие преимущества, — медленно произнес мистер Хевишэм, устремив пристальный и любопытный взгляд на маленького мальчика. — Некоторые графы имеют очень много денег.

Ему хотелось узнать, понимает ли его юный друг значение денег.

— Это очень хорошо, — наивно ответил Цедрик, — я бы хотел иметь много-много денег.

— Вот как? А для чего? — спросил мистер Хевишэм.

— Ну, так много можно сделать, имея деньги, — пояснил Цедрик. — Вот хотя бы, например, продавщица яблок, будь я очень богатым, я сейчас же купил бы ей палатку для ее лотка и жаровню, а сам давал бы ей в дождливые дни по доллару, чтобы она могла оставаться дома. Ну, а потом я подарил бы ей еще шаль, и тогда ее старые кости не болели бы в дурную погоду. Ее кости не похожи на наши — они причиняют ей боль, когда она движется. Это очень неприятно, когда кости причиняют вам боль. Если бы я был так богат, чтобы сделать все это для нее, я думаю, ее кости вылечились бы.

— Хорошо, — сказал мистер Хевишэм, — а что бы вы еще сделали, если бы были богаты?

— О, я сделал бы еще очень много. Разумеется, я накупил бы Милочке разных разностей: книжечки с иголками, веер, золотые наперстки и кольца, энциклопедический словарь и экипаж, чтобы ей не приходилось ждать омнибусов на улице. И если бы она любила розовые шелковые платья, я бы непременно купил ей такое платье, но она больше любит черный цвет. Но я повел бы ее в большой-большой магазин и сказал бы ей, чтобы она получше все разглядела и выбирала себе, что хочет. А потом Дик…

— Кто такой Дик? — спросил мистер Хевишэм.

— Дик — чистильщик сапог, — пояснил маленький лорд, увлеченный своими планами. — Он один из лучших чистильщиков сапог. Он стоит на углу улицы в нижнем городе. Я знаю его уже давно. Однажды, когда я был совсем маленьким мальчиком, мы пошли с мамой гулять, и она купила мне большой мячик. Я его подбросил вверх, но он упал на середину улицы, по которой ехало много экипажей и лошадей. Я был так огорчен, что начал плакать, я ведь был совсем маленький. Я был в коротеньких штанишках, с голыми ногами, а Дик чистил сапоги, он кинулся с громким криком: ‘Хелло’ на середину улицы и чуть ли не из-под ног лошадей вытащил мой мячик, он вытер его о свою куртку и дал его мне, говоря: ‘Готово, мальчик’. Он очень понравился Милочке и мне тоже, и с тех пор при каждой прогулке мы всегда подходили к нему и разговаривали с ним. Сперва он скажет мне: ‘Хелло’, а потом я ему скажу: ‘Хелло’, затем он начинает рассказывать мне, как идет у него дело. Плохо оно теперь идет.

— А что вы хотели бы для него сделать? — спросил старый юрист, потирая, по обыкновению, подбородок и как- то странно улыбаясь.

— Я бы выкупил Джека, — ответил лорд Фаунтлерой тоном делового человека.

— А кто такой Джек? — спросил мистер Хевишэм.

— Это компаньон Дика. Не может быть худшего компаньона, говорит Дик. Он вредит делу и нечестный человек. Он обманщик, и это сводит Дика с ума. Вам было бы тоже неприятно, если бы вы изо всей силы старались хорошо чистить сапоги и были бы честными, а ваш компаньон все время вел бы себя нечестно. Все любят Дика и терпеть не могут Джека, а потому многие не приходят во второй раз. Вот почему, если б я был богат, я выкупил бы долю Джека и дал бы Дику возможность купить знак для промысла. Он говорит, что со знаком дела должны идти хорошо. Я купил бы ему новый костюм и новые щетки, чтобы у него все было в порядке. Он говорит, что его единственное желание, чтобы все было в порядке.

Маленький лорд рассказывал все это в высшей степени доверчиво и искренне, употребляя уличные выражения своего приятеля Дика. По-видимому, у него не было и тени сомнения, что его старый собеседник может относиться к Дику с меньшим интересом, чем он сам. Действительно, мистер Хевишэм очень заинтересовался, но, пожалуй, не столько Диком или продавщицей яблок, сколько самим маленьким лордом, кудрявая головка которого была так занята всевозможными планами о благополучии друзей своего обладателя и, по-видимому, совсем забыла о нем самом.

— Нет ли чего-нибудь.. — начал он. — Что бы вы хотели для самого себя, если б были богаты?

— О, мало ли чего! — живо ответил Цедрик. — Но прежде всего я дал бы немного денег Мэри для Бриджет — это ее сестра, у которой муж без работы и десять человек детей. Она всегда плачет, когда приходит к нам, и мама постоянно дает ей всякую провизию. Потом она начинает снова плакать и при этом всегда восклицает: ‘Да благословит вас Господь, моя красавица!’ И я думаю, мистеру Гоббсу будет приятно получить золотые часы с цепочкой и янтарную трубку в память обо мне. И затем я хотел только устроить собрание…

— Какое собрание? — воскликнул мистер Хевишэм.

— Нечто вроде республиканского митинга, — стал объяснять Цедрик со все возрастающим возбуждением. — У нас были бы факелы и мундиры для всех мальчиков, и для меня тоже. Мы стали бы маршировать, понимаете, и ходить по улицам… Вот что я хотел бы для себя, если бы был богат.

Дверь отворилась, и в комнату вошла миссис Эрроль.

— Извините меня, что я оставила вас, — сказала она, обращаясь к мистеру Хевишэму. — Ко мне пришла бедная женщина, нуждающаяся в помощи.

— Вот этот молодой джентльмен, — сказал мистер Хевишэм, — все время рассказывал мне о своих друзьях и о том, что он сделал бы для них, если б был богат.

— Бриджет тоже принадлежит к числу таких его друзей, — сказала миссис Эрроль. — С ней я и разговаривала на кухне. Бедняжка очень горюет. У ее мужа острый ревматизм.

При этих словах Цедрик соскользнул со своего кресла.

— Я пойду к ней, — сказал он, — и спрошу, как он себя чувствует. Он очень искусный человек, когда здоров. И даже талантливый — однажды он сделал мне из дерева прекрасный меч…

С этими словами он выбежал из комнаты, и мистер Хевишэм встал с кресла. Казалось, он хотел что-то сказать, но, видимо, колебался и только после нескольких минут, посмотрев на миссис Эрроль, заговорил:

— Перед отъездом из Доринкорта я беседовал с графом, который дал мне некоторые указания. Он желает, чтобы его внук с удовольствием думал о своей будущей жизни в Англии, равно как и о предстоящем знакомстве с дедушкой. Он поручил мне дать понять лорду Фаунтлерою, что перемена в его жизни даст ему деньги и все те удовольствия, которые дороги детям, я должен удовлетворять все его желания, говоря при этом, что этим он обязан деду. Я полагаю, что граф Доринкорт не рассчитывал на такое начало, но я уверен, что он был бы рад исполнить желание своего внука помочь бедной женщине.

Мистер Хевишэм вторично не совсем точно передал слова графа. Лорд в действительности сказал следующее:

‘Объясните мальчугану, что я могу дать ему все, что ему захочется. Дайте ему понять, что значит быть внуком графа Доринкорта. Покупайте ему все, что ему понравится, наполните его карманы золотом и скажите ему, что все это дал ему дедушка’.

Нет никакого сомнения, что его мотивы были далеко не гуманны, а не будь Цедрик таким сердечным и добрым мальчиком, такая система могла привести к очень печальным последствиям. Но мать Цедрика была слишком доверчивой и мягкой натурой, чтобы подозревать это. Она подумала только, что, может быть, этот старый, одинокий и несчастный человек, дети которого умерли, хочет быть ласковым с ее мальчиком и этим расположить его к себе. Она была очень довольна, что Цедрик может теперь помочь бедной Бриджет и что необычайная перемена в его судьбе прежде всего дает ему возможность помогать тем, кто нуждается в помощи. Молодая женщина даже покраснела от удовольствия.

— Как это хорошо со стороны графа! — воскликнула она. — Цедрик будет так рад! Он всегда любил Бриджет и Микеля. Они очень достойные люди. Я всегда желала помочь им, но, к сожалению, не могла. Микель очень хороший работник, когда он здоров, но он уже так долго болен и нуждается в дорогих лекарствах, в хорошем питании и в теплой одежде. Он и Бриджет не выбросят на ветер того, что им дадут.

Мистер Хевишэм вынул из кармана туго набитый бумажник. На лице его появилось какой-то странное выражение. Он невольно подумал о том, что скажет и подумает тщеславный, бессердечный аристократ, когда узнает о первом желании своего внука.

— Мне кажется, вы ясно не представляете себе, как богат граф Дориикорт, — сказал он. — Он может удовлетворить любую прихоть лорда Фаунтлероя, и я думаю, ему доставит удовольствие узнать, что прихоть лорда Фаунтлероя удовлетворена. Если вы позовете его сюда и позволите мне это, я дам ему для Бриджет и ее мужа пять фунтов стерлингов.

— Но ведь это двадцать пять долларов! — воскликнула миссис Эрроль. — Я просто не могу поверить этому — ведь это целое состояние для таких бедных людей!

— Да, — возразил мистер Хевишэм с холодной усмешкой. — Не забывайте, что в судьбе вашего сына произошла огромная перемена, которая дает ему большое могущество.

— О, — воскликнула мать. — А он еще такой маленький мальчик! Как научу я его распоряжаться таким огромным состоянием? Мне просто страшно за своего сына! Мой милый маленький Цедди!..

Юрист снова откашлялся. Его жестокое старое сердце положительно тронул нежный и робкий взгляд ее карих глаз.

— Мне, кажется, сударыня, — сказал он, — судя по нашему разговору с лордом Фаунтлероем, что будущий граф Доринкорт будет думать о других не меньше, чем о самом себе. Хотя он еще совсем ребенок, но я думаю, на него можно в этом смысле положиться.

Миссис Эрроль пошла за Цедриком и привела его снова в гостиную. Мистер Хевишэм слышал, как он по дороге говорил матери:

— Это суставной ревматизм, самый ужасный. Он все время беспокоится об уплате за квартиру, и это, по словам Бриджет, только ухудшает его болезнь. И Пат мог бы получить место в лавке, если б у него была приличная одежда.

Мистер Хевишэм заметил, что лицо его было очень озабочено, когда он вошел в комнату, он был огорчен за Бриджет.

— Мама сказала, что вы зовете меня, — обратился он к мистеру Хевишэму. — Я разговаривал с Бриджет.

Мистер Хевишэм посмотрел на него как-то нерешительно и колеблясь. Мать Цедрика была права: он был совсем маленьким ребенком.

— Граф Доринкорт, — начал он и запнулся, невольно бросив взгляд на миссис Эрроль.

Вдруг мать встала на колени перед сыном и, нежно обняв его, сказала:

— Цедди, граф — твой дедушка, он папа твоего папы. Он очень, очень добрый, он любит тебя и хочет, чтобы ты любил его, потому что его сыновья, которые были его мальчиками, уже умерли. Он желает, чтобы ты был счастлив и делал счастливыми других людей. Он очень богат и хочет, чтобы у тебя было все, что ты пожелаешь. Он сказал это мистеру Хевишэму и дал ему для тебя очень много денег. Ты теперь можешь дать из этих денег Бриджет, чтобы заплатить за квартиру и купить все нужное для Микеля. Разве это не хорошо, Цедди? Разве он не добрый человек?

И она поцеловала круглую щечку мальчика, который весь раскраснелся от неожиданности.

— Я могу получить эти деньги сейчас? — воскликнул он, смотря то на мать, то на мистера Хевишэма, — Можно отдать их теперь же? А то она собирается уходить.

Мистер Хевишэм вручил ему деньги: пять новеньких бумажек, и Цедди со всех ног бросился вон из комнаты.

— Бриджет, подождите минутку, вот вам деньги! Это для вас, вы можете теперь заплатить за квартиру. Дедушка мне их прислал. Это вам и Микелю!.. — услышали они его возгласы, доносившиеся с кухни.

— Ох, мистер Цедди, — чуть не с ужасом воскликнула Бриджет, — ведь тут двадцать пять долларов! Где ваша мама?

— Мне придется пойти на кухню и разъяснить ей, в чем дело, — сказала миссис Эрроль.

Она ушла, и мистер Хевишэм остался один в комнате. Он подошел к окну и стал задумчиво глядеть на улицу. Он невольно представил себе в эту минуту графа Доринкорта, сидящего в своей большой и роскошной, но мрачной библиотеке, — старого, страдающего подагрой, окруженного величием и роскошью, но совершенно одинокого. Его никто не любил, может быть потому, что во всю свою долгую жизнь он сам никого не любил, кроме себя. Гордый, себялюбивый и злой, он так был занят графом Доринкортом и его удовольствиями, что ему не хватало времени думать о других. Все его богатство, все его могущество, все преимущества его знатного имени и положения должны были в его глазах служить только для того, чтобы доставлять удовольствия и наслаждения графу Доринкорту. И вот теперь, в старости, эта вечная погоня за удовольствиями и эгоизм оставили ему лишь расстроенное здоровье, постоянную раздражительность, отвращение к людям, которые, в свою очередь, тоже не любили его. Несмотря на весь его блеск, в целой Англии не нашлось бы более непопулярного человека, чем граф Доринкорт. Трудно представить себе более одинокого человека. Он мог, если бы захотел, наполнять свой замок гостями, задавать блестящие обеды и устраивать роскошные охоты, но в душе он сознавал, что гости, принявшие его приглашение, не любят его, боятся его сердитого лица и саркастических, злых замечаний. Жестокий по натуре, он с тайным наслаждением насмехался над людьми, конфузил их при каждом удобном случае, в особенности тогда, когда перед ним были люди гордые, застенчивые или самолюбивые.

Мистер Хевишэм хорошо знал его жестокий и злой характер и думал о нем, стоя у окна и смотря на тихую узкую улицу. И перед ним встал, в виде резкого контраста, образ прелестного, жизнерадостного мальчика, сидящего в большом кресле и невинно рассказывавшего ему разные истории о своих друзьях — о Дике и о продавщице яблок. Он думал также о том огромном богатстве, о тех великолепных имениях, о том могуществе, которые со временем окажутся в пухлых ручонках маленького лорда Фаунтлероя, так глубоко засовывающего их в карманы.

‘Да, это совсем не то, — думал он про себя, — это совсем не то!’

Миссис Эрроль и Цедрик скоро вернулись. Мальчуган был очень возбужден. Он уселся в кресло, между матерью и адвокатом, и принял одну из своих причудливых поз, обняв колени руками. Он был полон радости по поводу счастья и восторга Бриджет.

— Знаете, ведь она заплакала от радости, — воскликнул он. — Я не знал до сих пор, что люди могут плакать от радости! Мой дедушка, должно быть, очень добрый человек. Я не знал, что он такой добрый. Я никогда не воображал, что так приятно быть графом! Я почти рад, я почти совсем рад, что тоже стану графом.

Глава III
ОТЪЕЗД

В течение следующей недели Цедрик все более и более убеждался в преимуществах графского достоинства. Казалось, что он не сможет как следует понять, что все его желания будут исполняться с необычайною легкостью. И действительно, он не совсем понимал это. Однако после нескольких разговоров с мистером Хевишэмом он, наконец, вполне уяснил себе тот факт, что может исполнять все свои желания, а потому принялся осуществлять их так просто и с таким восторгом, что доставлял мистеру Хевишэму немало веселых минут. Перед отъездом в Англию он не раз удивлял старого адвоката. Тот долго не мог забыть, например, их визита в одно прекрасное утро к Дику или же вечернее посещение торговки яблоками, предпринятое с целью объявить ей, стоя перед ее лотком, что в скором времени она получит в подарок палатку, жаровню, шаль и немного денег, этот подарок, по-видимому, привел ее в полнейшее недоумение.

— Видите ли, я еду в Англию и буду там лордом, — пояснил ей добродушно Цедрик, — и мне не хочется, чтобы ваши кости мне вспоминались всякий раз, когда будет идти дождь. Мои кости никогда не болят, и я думаю, что не могу себе представить, как мучительно, когда они болят. Но я очень сочувствую вам и надеюсь, что теперь вам будет лучше.

— Она очень хорошая продавщица яблок, — говорил он потом мистеру Хевишэму, когда они возвращались, оставив обладательницу лотка с разинутым ртом и не верящей своему счастью. — Однажды, когда я упал и расшиб себе колено, она угостила меня яблоком, и я никогда не забуду этого. Знаете, всегда ведь помнишь людей, которые были добры к тебе.

Милый мальчик и не подозревал в то время, что люди обыкновенно не помнят добра.

Свидание с Диком было очень трогательно. Как раз в этот день Джек чем-то снова обидел бедного Дика, и тот находился в самом подавленном состоянии духа. Каково же было его удивление, когда Цедрик спокойно объявил ему, что они пришли дать ему денег, чтобы он мог уладить все свои дела. Дик почти онемел от неожиданности. Мистер Хевишэм стоял рядом и в душе невольно удивлялся той простоте и непринужденности, с которой маленький лорд объяснял цель своего визита. Необычайное известие, что его маленький друг так неожиданно превратился в лорда и что ему грозит опасность стать графом, если он будет еще долго жить, до такой степени изумило Дика, что он широко разинул рот, выпучил глаза и уронил шапку. Поднимая ее, он произнёс какое-то странное восклицание. По крайней мере, странным оно показалось мистеру Хевишэму, но Цедрик не удивился.

— Вот как! Не опоили ли вас чем-нибудь? — сказал Дик.

Маленький лорд слегка сконфузился, но вскоре оправился.

— Сперва все думали, что это неправда. Мистер Гоббс вообразил даже, что со мной случился солнечный удар! Сперва мне самому не нравилось быть грифом, ну, а теперь я нахожу, что это очень приятно. Теперь графом мой дедушка, и он хочет, чтобы я делал все, что мне нравится. Он очень добр, хотя и граф, он прислал мне с мистером Хевишэмом очень много денег, и я могу тратить их, как хочу! Вот я и принес тебе немного денег, чтобы ты выкупил Джека.

Действительно, дело кончилось тем, что Дик откупился от своего компаньона, сделался самостоятельным хозяином предприятия и получил в придачу новые щетки, прекрасный костюм и блестящий знак. Он точно так же, как и старая торговка яблоками, не сразу поверил в свое счастье и, широко вытаращив глаза от удивления, не переставал глядеть на своего благодетеля. Дик опомнился только тогда, когда Цедрик, прощаясь с ним, подал ему руку.

— Ну, прощай, Дик! — сказал он, и хотя он старался говорить спокойно, голос его задрожал и глаза заморгали. — Надеюсь, что твое дело пойдет хорошо. Мне жаль с тобой расставаться, но может быть, я вернусь сюда, когда буду графом. Я хотел бы, чтобы ты мне писал, ведь мы всегда были добрыми друзьями. И если ты напишешь мне, вот тебе мой адрес, — прибавил он, протягивая клочок бумаги.

— Только теперь мое имя уже не Цедрик Эрроль, а лорд Фаунтлерой. Ну, прощай, Дик!

Глаза Дика невольно затуманились слезой. Он был совсем простой мальчик, а потому решительно не смог бы объяснить то чувство, которое охватило его, если бы попробовать это сделать. Может быть, он поэтому и не стал пробовать, а только заморгал глазами и начал откашливаться, чувствуя какое-то щекотание в горле.

— Лучше, если б ты совсем не уезжал отсюда, — сказал он дрожащим от волнения голосом и снова замигал глазами. Потом, обратившись к мистеру Хевишэму и дотронувшись рукой до шляпы, он глухо прибавил: — Благодарю вас, сэр, за то, что вы привели его сюда, и за то, что вы для меня сделали. Хороший он мальчик! Я так любил его… Он такой забавный парень, такой… такой чудной!..

Когда они ушли, он еще долго смотрел им вслед, глаза его были затуманены, а в горле щекотало.

До самого отъезда Цедрик старался проводить возможно больше времени в лавке мистера Гоббса, который, видимо, был очень огорчен предстоящей разлукой. Когда его молодой друг, ликуя, принес ему прощальный подарок — золотые часы с цепью, мистеру Гоббсу было трудно поблагодарить его как следует. Он положил футляр на свое толстое колено и стал громко сморкаться.

— Откройте, там внутри что-то написано, — сказал Цедрик. — Я сам придумал надпись: ‘Мистеру Гоббсу от его старинного друга лорда Фаунтлероя. Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова!’ Мне не хотелось бы, чтобы вы меня позабыли.

Мистер Гоббс снова громко высморкался.

— Я никогда вас не забуду, вы-то не забудьте меня среди ваших английских аристократов, — проговорил он, как и Дик, глухим голосом.

— Я никогда вас не забуду, где бы я ни был, — ответил новый лорд. — С вами я провел самые счастливые часы моей жизни или, по крайней мере, многие из них. Надеюсь, что вы когда-нибудь приедете ко мне в Англию. Я уверен, что дедушка будет очень рад вам. Он, может быть, напишет вам и пригласит вас, когда я расскажу ему о вас… Вам… вам не будет неприятно, что он граф, не так ли? Я надеюсь, вы не откажетесь от приглашения только потому, что он граф?

— Я приеду повидать вас, — милостиво согласился мистер Гоббс.

И они решили, что если Гоббс получит любезное приглашение приехать на несколько месяцев в замок Доринкорт, то он немедленно же уложит свои чемоданы, не обращая внимания на свои республиканские убеждения.

Наконец, все приготовления к отъезду были окончены: вещи отправили на пароход, карета стояла у подъезда… Странная грусть овладела мальчиком. Его мать ушла в свою комнату, и когда вернулась оттуда, глаза ее был красны от слез, а ее хорошенький ротик дрожал от скрытого волнения. Цедрик подбежал к ней, она наклонилась к нему, он ее крепко обнял, и они поцеловались. Он смутно чувствовал грусть, которая охватила их обоих, но едва ли понимал ее причину. Однако с его губ сорвалось нежное замечание:

— Мы любили наш маленький домик, Милочка, и всегда будем любить его, не правда ли? — прошептал он.

— Конечно, мой милый, — сказала она тихим, ласковым голосом.

Когда они сели в карету, миссис Эрроль высунулась из окошка, оглядываясь назад. Цедрик крепко прижался к ней и все время ласково гладил ее руку.

Вскоре они очутились на палубе парохода среди толпы людей. Подъезжали экипажи, из которых выходили пассажиры. Пассажиры шныряли во все стороны, суетились в ожидании запоздавшего багажа, на пароход втаскивали ящики и чемоданы, матросы разматывали канаты и бегали взад и вперед, офицеры отдавали приказания, мужчины, женщины и няньки с детьми то и дело откуда-то появлялись и входили на палубу, некоторые смеялись, болтали, другие печально молчали, двое или трое плакали, утирая глаза платком. Цедрик всюду находил что-нибудь интересное для себя, он смотрел и на груды канатов, и на свернутые паруса, и на высокие мачты, которые чуть ли не достигали голубого неба. Он даже подумывал о том, как бы завязать разговор с матросами и порасспросить их о морских разбойниках.

За несколько минут до отплытия Цедрик стоял на верхней палубе и следил с большим интересом за последними приготовлениями, прислушиваясь к крикам и возгласам матросов и грузчиков, как вдруг заметил, что кто-то протискивается сквозь толпу. Это оказался Дик, который, едва переводя дух, стремился к нему, держа в руке какой- то красный предмет.

— Я все время бежал, — сказал он. — Хотел еще раз проститься с вами… Дело идет прекрасно… Вот на вчерашнюю выручку я купил вам это на память… Бумагу-то я потерял дорогой… Меня наверх не пускали. Это платок…

Все это он выпалил сразу. В это время прозвонил последний звонок. Дик бросился опрометью бежать, прежде чем Цедрик мог ему ответить.

— Прощайте, — кричал он с берега, — носите мой платок, когда будете жить среди важных бар! — И он побежал и исчез.

Минуты две спустя Цедрик видел, как он, стараясь протиснуться сквозь толпу, перебежал через трап, который уже поднимали матросы, и стал усиленно махать шапкой, стоя на пристани.

Цедрик развернул платок. Это был ярко-красный фуляр с рисунками лошадиных голов и подков.

Между тем на берегу люди суетились, шумели и кричали. Провожавшие прощались со своими друзьями.

— Прощайте, прощайте, не забывайте нас! Пишите, когда будете в Ливерпуле! — слышалось со всех сторон. Маленький лорд Фаунтлерой наклонился вперед и, махая красным платком, кричал:

— Прощай, Дик, благодарю тебя! Прощай!

Пароход тронулся. Снова послышались крики с берега. Миссис Эрроль опустила вуаль. Оставшаяся публика продолжала суетиться и шуметь, но Дик даже не замечал этого. Он видел только милое детское личико, развевающиеся золотистые волосы, освещенные солнцем, и слышал последнее ‘прости’ маленького лорда Фаунтлероя, который уезжал в неизвестную для него страну своих аристократических предков.

Глава III
В АНГЛИИ

Только во время путешествия мать Цедрика сообщила ему, что не будет жить в одном доме с ним. Мальчик, услышав это, был так огорчен, что мистер Хевишэм сразу оценил предусмотрительность графа, пожелавшего, чтобы мать поселилась недалеко от сына и могла часто видеться с ним. Было ясно, что иначе он не вынес бы разлуки. Но миссис Эрроль так ласково, так нежно уговаривала его и дала ему почувствовать, что будет совсем близко около него, что в конце концов он успокоился.

— Мой дом недалеко от замка, Цедди, — повторяла она каждый раз, как только он затрагивал этот вопрос. — Я буду жить совсем близко от тебя, так близко, что ты будешь каждый день прибегать ко мне и станешь рассказывать мне столько интересных вещей. Какое это чудное место и как мы будем счастливы с тобой! Твой папа часто говорил мне о замке. Он очень любил его, и ты тоже его полюбишь.

— Ну, я бы его полюбил гораздо больше, если б ты жила там со мной, — отвечал маленький лорд, тяжело вздыхая.

Он решительно отказывался понимать, почему его дорогая мамочка не может жить в одном доме с ним, а миссис Эрроль не считала удобным объяснить ему причину такого решения.

— Я нахожу, что лучше не говорить ему об этом, — сказала она мистеру Хевишэму. — Все равно он не поймет как следует и только будет напрасно огорчен и оскорблен. Кроме того мне кажется, что он меньше будет любить графа, если узнает, что тот так сильно не любит меня. Он никогда не видел проявления ненависти и жестокости, и для него будет тяжелым ударом узнать, что кто-нибудь может ненавидеть меня. Он сам такой любящий, и я так дорога ему. Пускай узнает правду, когда подрастет. Это гораздо лучше и для графа. Это воздвигло бы стену между ними, хотя Цедди совсем ребенок.

Итак, Цедрик узнал только, что существует какая-то таинственная причина, почему его мама не может жить вместе с ним, которую он теперь не поймет, потому что слишком мал, и которую ему объяснят, когда он вырастет. Сначала он очень огорчился, но потом, под влиянием увещаний матери, рисовавшей ему лишь светлые картины его будущей жизни, он примирился со своей судьбой. Несмотря на это, мистер Хевишэм не раз видел, как мальчик, задумавшись, сидел на палубе и глядел на море, не по-детски вздыхая.

— Мне все это очень не нравится, — сказал он как-то мистеру Хевишэму, — вы не можете себе представить, как мне это не нравится. Но в жизни бывает много разных невзгод, с которыми нужно мириться! Так говорит Мэри, и я слышал, как мистер Гоббс тоже говорил это. К тому же Милочка желает, чтобы я жил с дедушкой, потому что, видите ли, все его дети умерли, а это так печально. Жалко человека, у которого все дети умерли, а один сын даже убился.

При знакомстве с маленьким лордом всех особенно восхищал тот серьезный тон, с которым он разговаривал со взрослыми. Вместе с употребляемыми им время от времени выражениями, не свойственными детям, и чрезвычайным простодушием и серьезностью его круглого детского личика — это было неотразимо. Он был такой миловидный мальчик, цветущий и кудрявый, что, когда он сидел, обняв колени своими пухленькими ручками, и вел серьезный разговор, слушатели его испытывали громадное наслаждение. Мало-помалу сам мистер Хевишэм привязался к нему и очень полюбил его общество.

— Значит, вы постараетесь полюбить старого графа? — спросил он его как-то.

— Конечно, — ответил Цедрик, — он мой родственник, и, разумеется, надо любить своих родственников, а кроме того, он очень добр ко мне. Если кто-нибудь делает для вас так много и хочет, чтобы у вас было все, что вы пожелаете, вы, конечно, станете любить его, хотя бы он не был вашим родственником. Ну, а когда он к тому же вам приходится родственником, вы будете его очень сильно любить.

— А как вы думаете, полюбит ли вас дедушка? — спросил мистер Хевишэм.

— Я думаю, что полюбит. Ведь, видите ли, я его родственник и, кроме того, сын его сына, да, наконец, как вы не понимаете, он уже любит меня, иначе разве он захотел бы, чтобы у меня было все, что я пожелаю, и разве послал бы за мной…

— Ого! Вы в этом уверены? — спросил адвокат.

— Конечно, разве вы этого не думаете? Ведь всякий дедушка должен любить своего внука.

Не успели пассажиры как следует оправиться после морской болезни и появиться на палубе, чтобы растянуться на качалках, как уже познакомились с романтической историей маленького лорда Фаунтлероя.

Все без исключения заинтересовались мальчиком, который бегал по палубе, говорил с матросами или расхаживал с матерью или с худощавым старым адвокатом. Он всем нравился и со всеми быстро становился на дружескую ногу.

Когда пассажиры ходили по палубе и шутили с ним, он выступал рядом с ними торжественной и важной походкой и весело отвечал на их шутки, дамы от души смеялись над его оригинальными выходками, а дети, с которыми он играл, приходили в восторг от разных игр, придуманных им самим. Но больше всего он подружился с матросами, которые рассказывали ему необычайные истории о морских разбойниках, ужасных кораблекрушениях и необитаемых островах. Они выучили его делать узлы из веревок и строить игрушечные кораблики. Он приобрел массу сведений о стеньгах и грот-мачте. В разговоре он стал часто употреблять разные матросские выражения и однажды ужасно насмешил группу пассажиров, сидевших на палубе и кутавшихся в платки и пальто, заявив с экспрессией:

— Пропадай мои распорки, как сегодня холодно!

Хохот присутствующих очень удивил Цедрика. Он слышал это выражение от одного старого моряка по имени Джерри, который и рассказывал ему удивительные происшествия, приключавшиеся с ним. Судя по его слонам, он совершил чуть ли не две-три тысячи путешествий, почта всегда оканчивавшихся крушением корабля у островов, густо населенных кровожадными людоедами.

Слушая рассказы об этих приключениях, можно было подумать, что его частями зажаривали и съедали не однажды и что не меньше пятнадцати или двадцати раз с него снимали скальп.

— Вот почему он совсем лыс, — объяснил маленький лорд своей матери. — После того, как несколько раз снимут скальп, волосы уже больше никогда не растут, а Джерри лишился их после того, как король дикарей снял с него скальп ножом, сделанным из черепной кости вождя того племени. Он говорит, что это был самый ужасный момент в его жизни. Он до такой степени испугался, что волосы его стали дыбом, когда король стал размахивать своим ножом. Ужасный король прицепил их потом к своему поясу, и, представь себе, волосы так и продолжали стоять дыбом, напоминая собою волосяную щетку. Я никогда не слыхал ничего, подобного приключениям Джерри, и очень хотел бы рассказать о них мистеру Гоббсу.

Иногда, в дурную погоду, когда пассажиры прятались в каюты, группа взрослых друзей маленького лорда начинала просить его рассказать некоторые эпизоды из жизни мистера Джерри. Он с величайшим удовольствием и одушевлением тотчас же исполнял их желание, и можно с уверенностью сказать, что ни на одном пароходе, пересекавшем Атлантический океан, не бывало более популярного пассажира, чем маленький лорд Фаунтлерой. Всегда он благодушно и невинно готов был сделать все, что можно, чтобы оживить общество, и всех очаровывала та безыскусственная детская серьезность, с которою он делал это.

— Кажется, приключения Джерри интересуют их, — говорил он своей матери. — Что касается меня, то, извини меня, Милочка, я иногда не совсем доверяю им, хотя Джерри и говорит, что все это произошло с ним. Но если это произошло с ним, ладно, и все-таки это очень странно, и может быть, иной раз он что-нибудь позабыл и немного! ошибается, ведь его столько раз скальпировали. А человек, которого много раз скальпировали, должен стать забывчивым.

На одиннадцатый день после прощания со своим другом Диком Цедрик прибыл в Ливерпуль, а на двенадцатый день вечером он сел с матерью и мистером Хевишэмом в экипаж, который с вокзала повез их прямо в Корт-Лодж. Было уже темно, и потому они не могли рассмотреть дома. Цедрик заметил только, что они ехали по аллее, обсаженной высокими деревьями. Затем экипаж остановился у ярко освещенного подъезда.

Мэри приехала с парохода раньше их и стояла теперь с другими слугами в ожидании прибытия господ. Цедрик весело выпрыгнул из экипажа, увидел стоящую Мэри и с радостным криком бросился к ней.

— Как вы попали сюда раньше нас? — спросил он. — Милочка, посмотри, Мэри уже здесь, -воскликнул он, целуя девушку в ее грубую красную щеку.

— Я очень рада, что вы уже приехали, — тихо сказала миссис Эрроль. — По крайней мере, я не буду чувствовать себя такой одинокой!.. — Она протянула руку своей служанке, и та крепко пожала ее в знак полного сочувствия. Она хорошо понимала, какое одиночество должна будет чувствовать эта молодая мать, покинувшая свою родину и теперь отдающая своего ребенка.

Ожидавшие слуги с любопытством глядели на мальчика и его мать. Они уже много слышали о них обоих, помнили, как рассердился граф, узнав о женитьбе сына, прекрасно понимали причину, почему она будет жить здесь, а ребенок в замке, а также хорошо знали, что маленький лорд является наследником огромного состояния.

— Не легко будет жить этой крошке со сварливым дедом! — перешептывались они, глядя на мальчика.

Но, думая так, они еще не знали, какого рода маленький лорд был перед ними, они не понимали характера будущего графа Доринкорта.

Тем временем Цедрик, не дожидаясь, по обыкновению, посторонней помощи, быстро сбросил с себя пальто и стал осматривать огромную переднюю, увешанную по стенам картинами и оленьими рогами.

До сих пор он никогда не видал ничего подобного.

— Какой красивый дом, Милочка, не правда ли? Я очень рад, что ты будешь тут жить! Такой большой дом! — воскликнул он.

Действительно, это был большой дом в сравнении с домиком на бедной нью-йоркской улице, и притом очень красивый и веселый.

Мэри повела их наверх, в обширную, обитую ситцем спальню. В камине ярко горел огонь, а на белом меховом ковре спокойно спала большая белоснежная персидская кошка.

— Ее прислала вам экономка из замка, очень добрал женщина, — объяснила Мэри. — Она сама приготовила все для вас. Я видела ее всего несколько минут. Она рассказала, что очень любила капитана и горюет по нем. И она говорит, что кошка, которая спит на ковре, сделает комнату более уютной для вас. Она знала капитана Эрроля совсем маленьким мальчиком и рассказала мне, какой он был красивый и добрый и какой он стал, когда вырос, тоже добрый и ласковый со всеми. И я ей сказала, что капитан оставил после себя сына, такого же красивого и доброго, как он сам.

Переодевшись с дорога, они спустились по лестнице в другую большую комнату, с низким потолком и тяжелой мебелью, украшенной прекрасной резьбой, кресла были глубоки и имели высокие массивные спинки, полки и столы были с причудливыми украшениями. Огромная тигровая шкура лежала перед камином, по обеим сторонам которого стояли два кресла. Белая кошка, отправившись за Цедриком вниз, тотчас же последовала его примеру и разлеглась подле него на тигровой шкуре, точно собиралась ближе познакомиться с ним. Цедрик был очень доволен, он положил свою голову около кошки и так занялся ею, что совсем не обращал внимания на разговор матери с мистером Хевишэмом. Положим, они говорили вполголоса. Миссис Эрроль была очень взволнована и бледна.

— Можно ему переночевать со мною? Ведь ему не надо сегодня же быть в замке? — спросила она.

— Конечно, можно, — так же тихо ответил мистер Хевишэм. — Ему не надо уходить на ночь. Сейчас же после обеда я пойду в замок и сообщу графу о вашем приезде.

Миссис Эрроль посмотрела на сына. Он беспечно лежал на тигровой шкуре, огонь из камина освещал его золотистые кудри и раскрасневшееся хорошенькое личико, мальчик ласкал кошку, которая мурлыкала, видимо довольная нежной лаской ребенка. Миссис Эрроль слабо улыбнулась.

— Граф Доринкорт даже не подозревает, что он берет у меня, — грустно сказала она и посмотрела на мистера Хевишэма. — Пожалуйста, передайте ему, что я предпочитаю не брать у него денег.

— Как? Неужели вы отказываетесь от назначенного вам содержания? — с удивлением воскликнул мистер Хевишэм.

— Да, — ответила она просто. — Я не хотела бы получать от него денег. Я волею-неволею принуждена жить в его доме, потому что только здесь я могу быть близко к моему ребенку. Но у меня есть небольшие средства — их достаточно для скромного существования, и я лучше не возьму его денег. Он так не любит меня, и я поэтому буду чувствовать, будто за деньги продала ему Цедрика. А я ведь отдаю ему только потому, что люблю его достаточно сильно для того, чтобы ради его блага забыть о самой себе, а также и потому, что его отец хотел бы этого.

Мистер Хевишэм потер свой подбородок.

— Это очень неприятно! Граф рассердится и даже не поймет вас!

— А мне кажется, что поймет, если подумает хорошенько, — ответила миссис Эрроль. — В деньгах я не нуждаюсь и не желаю получать подачек от человека, который из ненависти ко мне берет у меня моего маленького мальчика, ребенка его сына.

Мистер Хевишэм задумался.

— Я передам ваши слова, — сказал он наконец.

Вскоре подали обед. Все сели за стол. Белая кошка преспокойно уселась на стуле подле Цедрика и сладко мурлыкала в продолжение всего обеда.

Когда поздно вечером мистер Хевишэм приехал в замок, его сейчас же попросили к графу, который сидел в кресле подле камина: его больная нога покоилась на стуле. Из-под сдвинутых бровей он зорко посмотрел на мистера Хевишэма и сразу почувствовал, что, несмотря на кажущееся спокойствие, старик сильно взволнован.

— Ну, что, приехали, Хевишэм? Что хорошего? — спросил он.

— Лорд Фаунтлерой и его мать находятся в Корт-Лодже. Они доехали благополучно и чувствуют себя отлично.

Старый граф что-то промычал и нетерпеливо задвигал рукою.

— Рад слышать это, — сказал он. — Пока прекрасно. Усаживайтесь. Возьмите стакан вина. Ну, что еще?

— Сегодня лорд Фаунтлерой останется у матери, а завтра я привезу его в замок.

Граф опирался локтем на ручку кресла, он поднял руку и закрыл глаза.

— Хорошо… Что дальше? Я просил вас не писать мне с дороги, а потому ничего не знаю. Что представляет из себя мальчишка? До матери мне нет дела. Какого сорта мальчуган?

Мистер Хевишэм отпил немного портвейна, который он налил себе, и осторожно произнес, держа стакан в руке:

— Трудно судить о характере семилетнего ребенка.

Граф был сильно предубежден, он быстро вскинул глазами и грубо вскричал:

— Невоспитанный, грубый дурак, должно быть? В нем сказывается американская кровь, не так ли?

— Я не думаю, чтобы американская кровь повредила ему, — сухо и взвешивая каждое слово, ответил мистер Хевишэм. — Я мало знаю детей, но мне кажется, что лора Фаунтлерой славный мальчик.

Мистер Хевишэм всегда взвешивал каждое свое слово и говорил очень хладнокровно, но на этот раз был суше и осторожнее обыкновенного. Ему пришла в голову хитрая мысль, что, пожалуй, будет лучше, чтобы граф не был подготовлен к первой встрече с внуком и судил о нем исключительно по собственному впечатлению.

— Здоров он? Хорошего роста? — спросил лорд.

— На вид очень здоров и довольно высок для своих лет, — ответил адвокат.

— Хорошо сложен и достаточно благообразен? — продолжал спрашивать граф.

Чуть заметная усмешка пробежала по тонким губам мистера Хевишэма. Перед ним встал образ прелестного ребенка, оставленного им в Корт-Лодже, беззаботно лежащего на тигровой шкуре, с разметавшимися кудрями и ясным розовым детским личиком.

— Красивый мальчик, мне кажется, красивее, чем обыкновенно бывают мальчики, милорд, хотя, возможно, я и плохой судья. Только, позволю себе заметить, вы найдете его несколько непохожим на большинство английских детей.

— Я не сомневался в этом, — прохрипел граф, страдая от приступа подагры. — Банда нахальных попрошаек — вот что представляют из себя американские дети. Я достаточно слышал об этом.

— Ну, нет, у него это не нахальство, — сказал мистер Хевишэм. — Мне трудно объяснить, в чем разница. Дело в том, что он больше жил среди взрослых, чем среди детей, а потому чисто детская наивность уживается у него с преждевременной серьезностью.

— Просто американская наглость! — настаивал старый граф. — Они это, конечно, называют ранним развитием и детской непринужденностью! Нахалы, и больше ничего…

Мистер Хевишэм отпил еще немного вина. Он вообще редко возражал благородному лорду, в особенности во время приступа подагры. В такие минуты всегда было лучше оставлять его одного. Несколько минут длилось молчание. Нарушил его мистер Хевишэм.

— У меня к вам поручение от миссис Эрроль, — заметил он.

— Не хочу слышать ни о каких ее поручениях, — закричал граф. — Чем меньше буду слышать о ней, тем лучше…

— А между тем это очень важно: дело в том, что она отказывается от содержания, которое вы хотите назначить ей.

— Что такое? — спросил видимо озадаченный графу- Что такое?

Мистер Хевишэм повторил свои слова.

— Она говорит, что в этом нет необходимости, тем более что отношения между вами далеко не дружественные…

— Не дружественные! — дико закричал лорд. — Еще бы, не дружественные! Я ее просто ненавижу! Корыстолюбивая, крикливая американка! Видеть ее не хочу!..

— Вы вряд ли имеете основания называть ее корыстолюбивой, милорд, — возразил мистер Хевишэм. — У вас она не только ничего не просит, но даже не принимает предложенных вами денег.

— Все это только для того, чтобы порисоваться! — бурчал благородный лорд. — Она хочет обойти меня, хочет, чтобы я увидал ее. Она воображает очаровать меня своим умом. Ничего подобного! Все это лишь американская беззастенчивость! Я не желаю, чтобы она жила как нищая у ворот моего парка. Она мать мальчика, она занимает известное положение и потому должна жить соответственным образом. Она должна получать деньги, хочет она этого или нет!

— Но она не будет их тратить, — вставил мистер Хевишэм.

— Мне нет до этого дела, тратит она их или нет! Они будут ей посылаться. У нее не должно быть повода говорить людям, что ей приходится жить как нищей, потому что я ничего не делаю для нее… Она, очевидно, хочет восстановить против меня мальчика. Воображаю, чего только она ему обо мне не наговорила!

— Вы ошибаетесь, милорд, — возразил мистер Хевишэм. — У меня есть другое поручение, которое вам докажет, что она этого не сделала.

— Слышать о нем не хочу! — кричал граф, задыхаясь от гнева и возбуждения.

Но мистер Хевишэм тем не менее изложил и это поручение:

— Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего такого, что дало бы ему понять, что вы разлучили ело с нею ввиду своего плохого отношения к ней. Мальчик очень любит мать, и она уверена, что это воздвигло бы стену между вами. Она утверждает, что он не может понять этого и станет бояться вас или, во всяком случае, меньше любить. Она ему объяснила, что он слишком мал. чтобы понять, почему так сделано, и что ему объяснят это, когда он подрастет. Она хочет, чтобы при вашем первом свидании никакой тени не было между вами.

Граф откинулся на спинку кресла. Его глубоко запавшие глаза так и горели из-под нависших бровей.

— Что такое? — воскликнул он, все еще задыхаясь. — Что такое? Неужели вы думаете, что она ничего не сказала своему сыну?

— Ни одного слова, милорд, — холодно ответил адвокат. — Могу вас в этом уверить. Мальчик убежден, что вы самый милый и любящий дедушка. Ничего, абсолютно ничего не было ему сказано, что могло бы вселить в него хотя бы тень сомнения на ваш счет. И так как, будучи в Нью-Йорке я в точности исполнял все ваши указания, он, без сомнения, считает вас образцом великодушия.

— Считает? Так ли это? — усомнился граф.

— Даю вам слово, что мнение лорда Фаунтлероя о вас будет зависеть исключительно от вас самих. И если вы позволите мне высказать свое мнение, то я думаю, что вы больше расположите мальчика к себе, если постараетесь не отзываться резко об его матери.

— Ба-ба-ба! — промычал граф. — Мальчишке всего-то семь лет!

— Да, но эти семь лет он провел неразлучно с матерью, и она является единственной его привязанностью, — возразил мистер Хевишэм.

Глава V
В ЗАМКЕ

На другой день после полудня мистер Хевишэм и маленький лорд ехали в экипаже по длинной аллее, ведущей к замку. Граф приказал, чтобы мальчика привезли к обеду, и по причинам, ему одному известным, распорядился, чтобы внук явился к нему один, без провожатого’ Маленький лорд, удобно развалившись на роскошных подушках экипажа, с большим любопытством смотрел по сторонам, все его интересовало: экипаж с запряженными в него прекрасными лошадьми, блестящая сбруя, парадный кучер и высокий лакей в ливрее. Особенно заинтересовал его герб на дверцах экипажа, и он собирался уже познакомиться с лакеем, чтобы расспросить его, что это значит.

Когда карета подъехала к главным ворогам парка, он высунулся из окна, чтобы посмотреть на двух огромных каменных львов, стоявших по обеим сторонам ворот. Тут же находилась обвитая плющом сторожка, из которой вышла молодая женщина в сопровождении двух маленьких детей. Они с видимым любопытством глядели на маленького лорда, а тот на них. Молодая женщина почтительно поклонилась и жестом велела детям сделать то же самое.

— Разве она меня знает? — спросил лорд Фаунтлерой. — Очевидно, она думает, что знает меня. — И, сняв свою бархатную шапочку, он любезно ответил на поклон и улыбнулся.

— Здравствуйте, как поживаете? — громко сказал он ей.

— Да хранит вас Господь, милорд, — ответила она с видимым удовольствием. — Желаю вам всякого счастья! Добро пожаловать!

Маленький лорд снова замахал шапочкой, и карета поехала дальше.

— Мне очень нравится эта женщина, — сказал он. — Она, по-видимому, любит детей. Мне хотелось бы ходить к ней и играть вместе с ее детьми. Интересно, много ли у нее детей?

Мистер Хевишэм не сказал ему, что ему вряд ли дозволят дружить с детьми привратницы. Он подумал, что еще будет время сообщить ему это.

Между тем карета катилась дальше между двумя рядами великолепных деревьев, верхушки которых, сплетаясь между собою, образовывали как бы зеленую арку. Цедрик никогда не видал таких деревьев. Он не знал еще тогда, что замок Доринкорт считается одним из прекраснейших замков в целой Англии, что его парк, аллеи и деревья славятся своей красотой и не имеют соперников. Но инстинктивно чувствовал, что все это прекрасно. Ему нравились и эти огромные зеленые гиганты, сквозь листья которых то тут, то там просвечивали золотые лучи заходившего солнца, и эти полянки, поросшие папоротниками и голубыми колокольчиками, колыхавшимися при важном ветерке. Несколько раз Цедрик даже подскакивал от радости при виде белки, прыгавшей по веткам деревьев я махавшей своим пушистым хвостом, и даже раз захлопал от восторга в ладоши, когда увидел, как целая стая куропаток поднялась с место я с шумом пролетела мимо него.

— Что за чудное место, не правда ли? — воскликнул он наконец, обращаясь к мистеру Хевишэму. — Я никогда не видал такого прелестного парка! Он гораздо лучше Центрального парка [В Нью-Йорке].

Между тем они продолжали двигаться вперед, и Цедрик наконец выразил свое удивление.

— А далеко от ворот до замка? — спросил он мистера Хевишэма.

— Мили три или четыре, — ответил тот.

— Как странно жить так далеко от своих ворот! — заметил маленький лорд.

Его восторгам не было конца. Когда он вдруг увидал стадо ланей, которые стояли или лежали на траве, испуганно повертывая головы в ту сторону, откуда доносился стук экипажных колес, он был совершенно очарован.

— Разве здесь цирк? — воскликнул Цедрик. — Неужели эти лани живут здесь всегда? Чьи они?

— Да, они находятся здесь постоянно и принадлежат графу, вашему дедушке, — ответил ему мистер Хевишэм.

Вскоре показался и замок. Он явился перед глазами Цедрика во всем величии своей царственной красоты. Последние лучи заходящего солнца отражались на его многочисленных окнах. Все башни и стены были сплошь увиты плющом, террасы, балконы и великолепные клумбы перед замком пестрели всевозможными цветами.

— Что за прелесть! — воскликнул Цедрик, весь раскрасневшийся от удовольствия. — Точно царский дворец. Я когда-то видел такой на картинке, в сказке.

Целая толпа слуг, выстроившись в два ряда, встретила их у подъезда и почтительно глядела на него. Он поразился их богатым ливреям и не мог понять, зачем они тут стоят. Он и не подозревал, что они собрались здесь только для того, чтобы приветствовать маленького мальчика, которому со временем достанется все это великолепие — и сказочный замок, и этот роскошный парк с громадными старыми деревьями, высокими папоротниками и голубыми колокольчиками, где на полянках пасутся лани, а в зеленой чаще весело прыгают пушистые белки. А между тем только две недели тому назад этот самый маленький мальчик сидел в лавочке мистера Гоббса среди мешков с картофелем и ящиков сушеных фруктов, свесив ноги со своего высокого сиденья. Понятно поэтому, что ему не могло прийти в голову, что все это богатство будет когда-нибудь принадлежать ему. Во главе встретивших его слуг стояла почтенного вида женщина, в гладком черном шелковом платье и в чепчике на седых волосах. Когда мальчик вошел в переднюю, она выступила вперед, желая, видимо, заговорить с ним, но мистер Хевишэм предупредил ее и, держа мальчика за руку, громко сказал:

— Это лорд Фаунтлерой, миссис Меллон. Лорд Фаунтлерой, миссис Меллон — экономка графского дома!

Цедрик подал ей руку, глаза его заблестели.

— Это вы прислали мне кошку? — спросил он. — Я очень вам благодарен.

Красивое старое лицо миссис Меллон просияло от удовольствия не меньше, чем за несколько минут перед тем у жены привратника.

— Я сейчас бы узнала лорда Фаунтлероя, он так похож лицом и манерами на капитана, — сказала ока мистеру Хевишэму. — Сегодня для всех нас великий день.

Цедрик не понимал, почему сегодня великий день. Он с удивлением посмотрел на миссис Меллон и заметил на ее глазах слезы, хотя и было видно, что ей совсем не грустно, она улыбнулась Цедрику.

— У белой кошки остались здесь два котенка. Я их тоже пришлю вам, милорд.

Тут мистер Хевишэм сказал ем что-то вполголоса.

— В библиотеке, сэр, — ответила она. — Лорда Фаунтлероя приказано отвести туда одного.

Несколько минут спустя рослый лакей, сопровождавший Цедрика, открыл настели’ дверь библиотеки и торжественно провозгласил:

— Лорд Фаунтлерой, милорд!

Даже лакей и тот чувствовал всю важность этого момента. Еще бы! В свое родное гнездо в первый риз входил будущий наследник богатого и знатного рода графов Дориккортов и должен был предстать перед старым графом, преемником которого ему суждено было сделаться.

Цедрик переступил через порог. Это были большая роскошная комната с массивной резной мебелью и множеством полок, уставленных книгами. Тяжелые занавеси, темная обивка мебели, глубокие оконные ниши отнимали много света, так что, когда в комнату не светило солнце, в ней царствовал какой-то таинственный полумрак. Сперва Цедрику показалось, что в библиотеке никого нет, во вскоре он заметил около топившегося камина большое широкое кресло и сидящего в нем какого-то человека, который даже не взглянул на него. Но кто-то другой обратил внимание на Цедрика. На полу около кресла лежал громадный дог, похожий своими размерами на льва. Это чудовище величественно и медленно поднялось и тяжелой поступью направилось к мальчику.

Тогда человек, сидевший в кресле, заговорил.

— Дугал, назад! — крикнул он.

Но в сердце маленького лорда Фаунтлероя никогда не было другого страха, кроме боязни оказаться невежливым. Он всегда был молодец. Он спокойно и самым естественным образом взял собаку за ошейник, и они оба направились к креслу, причем Дугал громко сопел.Только теперь граф поднял глаза. Цедрик увидел перед собой крепкого старика с косматыми седыми волосами и бровями и орлиным носом между глубоко запавшими, проницательными глазами. Граф, со своей стороны, увидел изящную детскую фигурку в черной бархатной курточке с кружевным воротником, увидел чудные золотистые кудри, обрамлявшие прелестное открытое личико. Его глаза невинным и добродушным взглядом встретили взгляд деда. Если замок казался сказочным дворцом, то надо признать, что маленький лорд Фаунтлерой еще и не подозревал этого и был, пожалуй, слишком телесен для сказки. Гордое сердце старого графа вдруг забилось от торжества и удовольствия при виде того, каким крепким, красивым мальчиком оказался его внук и как смело смотрел он, положив руку на шею собаки. Старому аристократу понравилось, что мальчик не обнаружил смущения или страха — ни перед собакой, ни перед ним самим.

Цедрик смотрел на него совершенно так же, как только что смотрел на привратницу или экономку, и подошел к нему.

— Вы граф? — спросил он. — Я ваш внук, знаете, кого привез мистер Хевишэм. Я — лорд Фаунтлерой.

При этом он протянул руку, полагая, что вежливость требует этого и по отношению к графам.

— Я надеюсь, что вы совсем хорошо чувствуете себя. Я очень рад вас видеть, — продолжал он самым дружеским тоном.

Граф пожал ему руку. Глаза его заблестели любопытством. Он сразу был очень удивлен и решительно не знал, что сказать. Не отрываясь, глядел он исподлобья на очаровательного мальчика и мерил его взглядом с головы до ног.

— Рад меня видеть, правда? — спросил он наконец.

— Да, очень рад! — ответил лорд Фауитлерой и сел на кресло с высокой спинкой, стоявшее рядом с креслом графа. Его ноги не доставали до полу, но он, по-видимому, чувствовал себя совсем удобно и по-прежнему скромно и внимательно смотрел на своего величественного родственника.

— Меня интересовало, как вы выглядите, — заметил он. — Лежа на койке на пароходе, я обыкновенно думал, окажетесь ли вы похожим на папу…

— Ну, что же, похож? — спросил граф.

— Я был очень маленьким, когда папа умер, и не могу хорошенько припомнить, как он выглядел, но не думаю, что вы на него похожи.

— И ты разочарован, я полагаю? — сказал дед.

— О, нет, — учтиво ответил Цедрик. — Мне было бы, конечно, приятно, если бы вы походили на папу, но дедушку любишь и без этого. Вы, верно, сами знаете, что значит любить своих родственников.

Граф откинулся на спинку кресла. Он не мог бы сказать, что значит любить своих родственников. Значительнейшую часть своего досуга он только и делал, что ссорился с ними, выгонял их из дому, ругал их на чем свет стоит, и кончил, наконец, тем, что заслужил их общую ненависть.

— Всякий маленький мальчик станет любить своего дедушку, — продолжал лорд Фаунтлерой, — особенно такого доброго, как вы.

Странный огонь блеснул в глазах старика.

— Как, я был добр к тебе?

— Еще бы! — радостно воскликнул Цедрик. — Я вам очень благодарен за Бриджет, за торговку яблоками и за Дика!..

— Бриджет! Дик! Торговка яблоками! — изумился граф.

— Да, те, для кого вы дали так много денег! Деньги, которые вы велели мистеру Хевишэму дать мне, когда она мне понадобятся.

— Ага, — протянул граф, — понимаю! Это те деньги, которые я дал Хевишэму на твои удовольствия! Ну, мне интересно услышать, что ты купил на них.

Старый граф сдвинул брови и зорко смотрел на мальчика, Его, видимо, интересовало узнать, как Цедрик употребил полученные деньги.

— О! — сказал лорд Фаунтлерой. — Я забыл, что вы так далеко живете от Америки и, конечно, не знаете ни Бриджет, ни торговку яблоками, ни Дика. Видите ли, они мои друзья. Микель сильно захворал…

— А кто такой Микель? — спросил граф.

— Микель — это муж Бриджет. Они были в большом горе. Вы сами понимаете, что значит, когда муж болен и не может работать, и притом у них десять человек детей. Он очень хороший человек, и Бриджет так горевала, что всякий раз горько плакала, когда приходила к нам. Как раз в тот день, когда у нас был мистер Хевишэм, она была у нас на кухне, плакала и говорила, что их гонят с квартиры и что ей нечем накормить детей… Я сейчас же побежал к ней, а потом мистер Хевишэм позвал меня в комнату и сказал, что вы прислали для меня деньги, Я побежал поскорее в кухню и отдал их Бриджет, и все уладилось. И Бриджет от радости не верила своим глазам. Вот почему я так благодарен вам.

— Хорошо, — сказал на это граф своим глухим голосом. — Это одна вещь, которую ты сделал на эти деньги. Что же еще?

Между тем Дугал, усевшийся подле кресла Цедрика, не раз оборачивался и внимательно посматривал на мальчика, точно интересуясь его словами. Дугал был очень серьезный пес, который слишком хорошо сознавал свое положение, чтобы быть легкомысленным. Лорд Доринкорт, прекрасно знавший характер собаки, со скрытым интересом наблюдал за ней, зная по опыту, что умное животное нелегко знакомится с людьми. Поэтому граф был несколько удивлен, видя, что собака смирно сидит подле мальчика, положившего на нее свою руку, и затем, с достоинством и пытливо посмотрев на него, осторожно положила ему на колени свою огромную львиную голову.

— Потом, потом мне нужно было устроить Дика, — продолжал рассказывать Цедрик, лаская нового друга своей маленькой ручкой. — Я уверен, он очень понравился бы вам! Он такой честный и удивительно хорошо чистит сапоги.

— Как, и ты был знаком с ним? — спросил граф.

— Он мой старый приятель. Конечно, не такой, как мистер Гоббс, но все же я давно знаю его. Перед самым отходом парохода он сделал мне подарок.

С этими словами маленький лорд вынул из кармана аккуратно сложенный красный платок и развернул его с чувством живейшего удовольствия. Это был шелковый платок с рисунком из подков и лошадиных голов.

— Он подарил мне это, — сказал юный лорд. — Я всегда буду беречь этот платок. Его можно носить на шее или в кармане, Дик купил его на первые деньги, вырученные им после того, как я освободил его от Джека и подарил ему новые щетки. Мистеру же Гоббсу я купил золотые часы и сделал на них надпись: ‘Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова’. А я буду всегда вспоминать Дика, глядя на этот платок…

Трудно описать впечатление, произведенное словами Цедрика на благородного лорда Доринкорта. Хорошо зная людей, он давно перестал чему-либо удивляться, но тут на него пахнуло чем-то совершенно незнакомым, он даже затаил дыхание, испытывая какое-то странное ощущение. Занятый только своей собственной персоной, он никогда не интересовался детьми. Его собственные сыновья не интересовали его, когда были детьми, хотя иногда он смутно припоминал, что отец Цедрика был очень здоровым и красивым мальчиком. Он был таким эгоистом, что лишил себя удовольствия видеть отсутствие эгоизма в других, и не знал, насколько нежны, привязчивы и доверчивы бывают маленькие дети, как невинны и непроизвольны их простые, благородные порывы. Каждый ребенок представлялся ему всегда каким-то отвратительным маленьким животным, навязчивым, эгоистичным и глупым, если его не держат в руках. Его старшие сыновья своим поведением заставляли гувернеров постоянно жаловаться на них, редкие жалобы на младшего сына он объяснял себе тем, что ему не придавали серьезного значения. Ему никогда не приходило в голову, что внук может ему понравиться, и если он послал за маленьким Цедриком, то только потому, что того требовала его гордость. Он не хотел, раз мальчику суждено в будущем занять его место, чтобы имя графов Доринкортов стало посмешищем, перейдя к невоспитанному и невежественному мужику. Он был убежден, что мальчик вырастет неотесанным парнем, если получит воспитание в Америке. В сущности, он более чем равнодушно относился к внуку, его требования к нему не шли далее благообразной внешности и некоторой доли смышлености. Разочарованный в своих сыновьях и взбешенный женитьбой капитана Эрродя на американке, он не ждал от этого брака ничего хорошего. И когда лакей доложил ему о лорде Фаунтлерое, старый граф не решался взглянуть на мальчика, боясь, что подтвердятся наихудшие его опасения. И именно эти опасения заставили его приказать, чтобы маленький лорд был приведен к нему один, без провожатых. Его гордость слишком страдала бы от сознания, что посторонние видят его разочарование, если бы ему действительно пришлось такое разочарование испытать. Поэтому в тот момент, когда прелестный мальчик подошел к нему, обнимая бестрепетной рукой большую собаку, гордое, черствое сердце старого графа забилось от радостного удивления. Даже в минуты самых светлых надежд граф никогда не ожидал, что его внук окажется столь миловидным. Ему не верилось, что это правда, что это тот мальчик, которого он так боялся увидеть, ребенок женщины, которую он так не любил, такой красивый и славный! Он был потрясен этой неожиданностью.

Они начали разговаривать, и его удивление росло с каждой минутой. Прежде всего он так привык видеть вокруг себя только страх и замешательство, что ожидал встретить и во внуке лишь робость и застенчивость. Но Цедрик в сущности так же мало испугался графа, как и собаки. Он не был особенно храбр, а был лишь невинно-добродушен и просто не понимал, зачем ему бояться или чувствовать себя неловко. Граф сразу заметил, что мальчик отнесся к нему как к другу или товарищу, ни на минуту не сомневаясь в его расположении. Было совершенно очевидно при виде этого мальчугана, сидящего в большом кресле и по-приятельски болтающего, что ему и в голову не приходила мысль, чтобы этот широкоплечий, с проницательным взглядом старик мог быть нелюбезен с ним. Не менее очевидно было и то, что он по-своему старался понравиться и занимать своего дедушку. Помимо воли холодный и равнодушный аристократ почувствовал какое-то странное, неизведанное им удовольствие от этой милой доверчивой болтовни. К тому же ему не было неприятно встретить хоть одно человеческое существо, которое не боялось его и не замечало дурных сторон его характера, которое смотрело на него ясным, открытым взором, — хотя бы это был всего только маленький мальчик в бархатной курточке.

Итак, старый граф откинулся на спинку кресла и заставил своего маленького собеседника рассказывать о его житье-бытье, не спуская с него своих зорких глаз. И маленький лорд Фаунтлерой с видимым удовольствием отвечал на его вопросы и совершенно спокойно болтал на своем своеобразном языке. Он рассказывал ему о Дике и Джеке, о торговке яблоками, о мистере Гоббсе, подробно описывал ему республиканские митинги с их знаменами, транспарантами, факелами и ракетами. Наконец, в пылу разговора он дошел до дня 4 июля и революции, он уже воодушевился, как вдруг вспомнил о чем-то и сразу остановился.

— В чем дело? Отчего ты не продолжаешь? — спросил дед.

Лорд Фаунтлерой заерзал на стуле, ему, очевидно, стало неловко.

— Я вспомнил, что этот разговор может быть вам неприятен, — ответил он. — Кто-нибудь из ваших близких мог принимать участие в этой войне… Я забыл, что вы англичанин…

— Можешь продолжать, — ответил лорд. — Никто из моих близких не был там. Но не забывай, что ты тоже англичанин!..

— О нет, я американец! — поспешил ответить Цедрик.

— Ты англичанин, — угрюмо повторил старик. — Твой отец был англичанином!

Его отчасти забавлял этот спор с внуком, но Цедрик был недоволен такой постановкой вопроса и даже покраснел до корней волос.

— Я родился в Америке, — запротестовал он. — Вы тоже были бы американцем, если бы родились в Америке. Извините, что я возражаю вам, — сказал он с серьезной вежливостью и деликатностью, — но мистер Гоббс сказал мне, что если опять случится война, то я буду сражаться на стороне американцев.

Старый граф издал какой-то странный звук, похожий все же на смех.

— На стороне американцев? — переспросил он.

Он ненавидел Америку и американцев, но его забавлял серьезный и воодушевленный тон этого маленького патриота. Он подумал, что из доброго американца со временем может выйти добрый англичанин.

Все время чувствуя какую-то неловкость, Цедрик избегал возвращаться к революции, они не успели поговорить как следует, потому что появился лакей и доложил, что кушать подано.

Цедрик сейчас же встал, подошел к деду и, посмотрев на его больную ноту, учтиво спросил:

— Не хотите ли, чтобы я вам помог? Вы можете опереться на мое плечо. Когда однажды мистер Гоббс ушиб себе ногу — на него упал ящик с картофелем, — он опирался на меня.

Рослый лакей чуть не улыбнулся, рискуя своей репутацией и местом. Он всегда служил в самых аристократических домах и никогда не улыбался, он счел бы позорным и неприличным, если б позволил себе по какому бы то ни было поводу такую нескромность, как улыбка. Но тут он с трудом совладал с собой и для предотвращения дальнейшей опасности стал пристально глядеть поверх головы графа на какую-то некрасивую картину.

Старый граф смерил своего бравого юного родственника с головы до ног и угрюмо спросил:

— Разве ты думаешь, что у тебя хватит сил на это?

— Я думаю, что хватит, — ответил Цедрик. — Я очень силен, знаете, мне семь лет. Вы можете одной рукой опереться на палку, а другой на мое плечо. Дик всегда говорил, что у меня очень сильные мускулы для моих лет. — Цедрик сжал кулак, вытянул руку и согнул ее в локте, чтобы показать свои мускулы, о которых с такой похвалой отзывался Дик, при этом его лицо было так серьезно и торжественно, что лакей счел необходимым еще упорнее уставиться на картину.

— Хорошо, — сказал граф, — можешь попробовать. Цедрик подал палку и помог ему подняться. Обыкновенно эту обязанность исполнял лакей, который выслушивал немало бранных слов, в особенности, когда приступ подагры оказывался особенно сильным. Вообще его сиятельство не отличался учтивостью, и не раз громадные лакеи, ухаживающие за ним, трепетали под своими величественными ливреями.

Но на сей раз он не бранился, хотя нога болела сильнее обыкновенного. Ему хотелось подвергнуть внука испытанию. Он медленно встал и положил руку на его плечо. Цедрик осторожно сделал шаг вперед и зорко следил за движениями больной ноги подагрика.

— Обопритесь сильнее на меня, — сказал он с ободряющей ласковостью, — я пойду тихонько…

Старик хотел испытать характер мальчика и нарочно налегал больше на его плечо, чем на палку. После нескольких шагов сердце у маленького лорда сильно застучало и яркая краска залила его личико, но он, помня о силе своих мускулов и похвалу Дика, крепился и говорил:

— Не бойтесь… Я справлюсь… если… если еще не очень далеко.

До столовой было действительно не очень далеко, но когда они добрались до кресла на конце обеденного стола, Цедрику показалось, что они шли целую вечность.

С каждым шагом он чувствовал на плече все большую тяжесть, его лицо становилось все краснее и разгоряченнее, в дыхание — короче. Но он и не думал сдаваться. Он напрягал свои детские мускулы, прямо держал голову и даже подбадривал прихрамывавшего графа.

— Что, нога причиняет вам сильную боль, когда вы становитесь на нее? — спросил он. — Пробовали ли вы ставить ее в горячую воду с горчицей? Мистер Гоббс всегда так делает, когда у него болит нога. Говорят также, что арника тоже хорошее средство.

Огромная собака тихо ступала за ними. Шествие замыкал лакей, лицо его не раз выражало изумление, когда он посматривал на маленькую фигурку, напрягающую все свои силы и с таким удовольствием поддерживающую свою ношу. Граф тоже не без удовольствия взглядывал сбоку на раскрасневшееся личико.

Когда они вошли в столовую, Цедрик увидел, что это была огромная, богато отделанная комната. Лакей, стоявший у стола за креслом графа, сурово глядел перед собой.

Наконец они добрались до кресла. С плеча Цедрика была снята давившая его рука, графа удобно усадили.

Цедрик вынул из кармана красный платок Дика и вытер им свой вспотевший лоб.

— Жарко здесь, не правда ли? — сказал он. — Вам, вероятно, нужно тепло из-за вашей больной ноги, но мне кажется, что тут немножко жарко.

Его деликатная внимательность к своему родственнику не позволяла ему критиковать ни одну подробность его домашней обстановки.

— Это потому, что ты изрядно потрудился, — произнес граф.

— О, нет, мне почти не было трудно. Я только немного вспотел… Впрочем, летом всегда жарко…. — И он снова отер лицо красным платком.

Его кресло за столом стояло как раз против деда. Оно было слишком высоко, не по его росту, и вообще все: и большие комнаты с высокими потолками, и огромная собака, и лакей, и сам граф — было таких размеров, что мальчик должен был чувствовать себя здесь совсем крошечным. Это, однако, не смущало его. Он никогда не считал сева очень большим или значительным и готов был приспособиться к этой обстановке, делавшей его чуть заметным.

Пожалуй, он никогда не выглядел таким крошечным мальчиком, как теперь, сидя на высоком кресле, в конце стола.

Несмотря на свое полное одиночество, граф жил очень роскошно. Он любил покушать: обеды и сервировка стола отличались всегда парадностью. Цедрик смотрел на деда из-за великолепных гранёных стаканов и ваз, которые повергали его в неописуемое изумление. Всякий посторонний зритель непременно улыбнулся бы при виде сурового джентльмена, огромной комнаты, высоких ливрейных лакеев, зажженных канделябров, блестящего серебра и наряду со всем этим крошечного мальчика, сидевшего напротив старого деда. Граф был вообще очень требователен насчет еды, и бедному повару приходилось иногда переживать неприятные минуты, в особенности, когда случалось, что его сиятельство нехорошо себя чувствовал или не имел аппетита. На сей раз он ел с большим, чем обыкновенно, аппетитом, может быть потому, что думал о другом, а не о вкусе закусок или соусов — внук наводил его на размышления. Он сам говорил мало, стараясь, чтобы мальчик не умолкал. Он никогда не представлял себе, что разговор маленького ребенка может заинтересовать его, а между тем он с удовольствием прислушивался к его болтовне, вспоминая, как он постарался, чтобы плечо внука почувствовало всю тяжесть его тела, желая испытать таким образом силу воли и выносливость мальчика, он радовался, что его внук не сплошал и, по-видимому, ни на секунду не подумал бросить дело на полдороге.

— Вы не всегда носите вашу графскую корону? — почтительно спросил Цедрик.

— Нет, — ответил граф со своей угрюмой улыбкой. — Она мне не к лицу.

— А вот мистер Гоббс говорил, будто графы всегда носят ее, — сказал Цедрик. — Впрочем, когда он хорошенько подумал, он решил, что иногда они ее снимают, когда надо надеть шляпу.

— Да, я ее иной раз снимаю, — подтвердил граф.

При этих словах один из прислуживавших лакеев повернул голову и почему-то закашлялся, прикрывши рот рукой.

Цедрик первый кончил обед и, откинувшись на спинку, принялся осматривать комнату.

— Вы должны гордиться вашим домом, — сказал он. — Это великолепный дом. Я никогда не видал ничего подобного! Конечно, мне всего только семь лет, и я вообще мало что видел…

— Ты думаешь, что я должен гордиться своим домом?

— Конечно, всякий гордился бы, я бы тоже гордился им, если бы он был моим! Все здесь так прекрасно! Какой парк, какие деревья! Как шумят листья!

Он замолчал на минуту и задумчиво прибавил,

— Но не слишком ли он велик для двоих?

— Да, он достаточно велик для двоих. Разве ты находишь, что он слишком велик?

Маленький лорд с минуту колебался.

— Нет, — сказал он наконец, — но я только подумал, что если бы здесь жили два человека, которые не были бы друзьями, то иной раз они чувствовали бы себя одинокими.

— А как ты думаешь, стану я твоим другом?

— Да, я думаю, что станете. Мы с мистером Гоббсом были большими друзьями. Я его любил больше всех, за исключением Милочки.

Брови старого графа сдвинулись.

— Кто это Милочка?

— Это моя мама, — ответил лорд Фаунтлерой тихим, совсем тихим голосом.

Возможно, что он устал, ибо приблизилось время, когда он обыкновенно ложился спать, возможно, что его утомили волнения последних дней, возможно также, что усталость и мысль о том, что сегодня он будет спать не у себя дома, вдали от любящих глаз своего ‘лучшего друга’, заставили его смутно почувствовать свое одиночество. Он и его молодая мать всегда были ‘лучшими друзьями’. Он не мог не думать о ней, и чем больше он о ней думал, тем меньше хотелось ему разговаривать.

И когда кончили обедать, граф заметил, что лицо мальчика затуманилось, хотя он все-таки бодрился и опять, как прежде, подставил свое плечо деду, когда они возвращались в библиотеку. Но на этот раз граф гораздо легче опирался на него.

По уходе лакея Цедрик уселся на пол ни ковер около Дугала и начал молча теребить уши дога и смотреть и огонь.

Граф не спускал с него глаз. Лицо мальчика было серьезно и задумчиво, и он раза два тихо вздохнул.

— Фаунтлерой, о чем ты думаешь? — спросил, наконец, граф.

Фаунтлерой мужественно постарался улыбнуться.

— Я думал о Милочке, — сказал он, — и… и я думаю, я лучше встану и похожу по комнате.

Он действительно встал, засунул руки и карманы и ишчал ходить взад и вперед по комнате. Глаза его блестели, губы были сжаты, но он высоко держал полову и ходил твердыми шагами. Дугал долго следил за ним глазами, потом тоже встал и принялся тяжело ступать за ним. Фаунтлерой вынул одну руку из кармана и положил ее на голову дога.

— Какой умный дог! Он мой друг. Он понимает меня!

— А что ты чувствуешь? — спросил граф. Он с волнением видел, что ребенок борется с впервые испытанной им тоскою по дому, и ему нравилось, что он так храбро старается пересилить себя. Его радовало это детское мужество.

— Иди-ка сюда, — сказал он.

Фаунтлерой подошел.

— Я никогда не отлучался из дому, — проговорил он тихо, с грустным взглядом своих темных глаз. — Всякому странно чувствовать себя ночью в чужом замке, а не у себя дома. Но Милочка не очень далеко от меня. Она велела не забывать этого… и притом мне уже семь лет… и я могу смотреть на ее портрет, который она мне дала. — Он сунул руку в карман и вынул маленький фиолетовый бархатный футляр.

— Вот он, — сказал Цедрик. — Видите, надо нажать пружину, и это открывается, и она здесь внутри. — Он подошел вплотную к графу и, опершись о ручку его кресла, с детской доверчивостью склонился к его руке.

— Вот она, — произнес он, открыв футляр и с улыбкой смотря на портрет.

Старик сдвинул брови. Он не хотел даже смотреть, но все-таки невольно взглянул на портрет: на него смотрело прелестное, юное личико, до того похожее на мальчика, стоявшего рядом с ним, что граф вздрогнул.

— Ты ее очень любишь? — спросил он.

— Да, очень, — откровенно сознался мальчик. — Видите ли, мистер Гоббс — мой большой друг. Дик, Бриджет, Мэри и Микель тоже мои друзья, но Милочка — Милочка самый близкий мой друг. Мы всегда все рассказываем друг другу. Мой папа оставил ее мне, чтобы я о ней заботился, и когда я стану большим, я буду работать для нее.

— Кем же ты думаешь сделаться? — спросил дед.

Маленький лорд сел на ковер и серьезно задумался,

не выпуская портрета из рук.

— Я раньше хотел вступить в компанию с мистером Гоббсом, но потом передумал — уж лучше сделаться президентом.

— Мы лучше пошлем тебя в палату лордов, — предложил ему дед.

— Пожалуй, если я уже не смогу быть президентом и если это хорошее занятие, я ничего не имею против. Заниматься мелочной торговлей часто бывает скучновато.

После этого мальчик снова задумался и пристально глядел на огонь.

Граф тоже молчал и наблюдал за внуком. Много странных и новых мыслей мелькало в его голове. Дугал растянулся на полу и задремал, положив голову на вытянутые лапы. Воцарилось продолжительное молчание.

Около получаса спустя мистер Хевишэм вошел в библиотеку. В большой комнате царила полная тишина. Граф все еще полулежал в своем кресле. При появлении мистера Хевишэма он зашевелился и сделал рукой предостерегающий жест, казалось, это движение вырвалось у него почти против воли. Дугал спал, и, тесно прижавшись к нему и положив кудрявую головку на руки, крепко спал маленький лорд Фаунтлерой.

Глава VI
ГРАФ И ЕГО ВНУК

Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он не помнил, как его перенесли в кроватку), он прежде всего услышал треск дров в камине и шепот двух голосов.

— Будьте осторожны, Даусон, не проговоритесь об этом как-нибудь, — говорил один голос. — Он не знает, почему она не с ним, и причина должна быть от него скрыта.

— Если таков приказ его сиятельства, — отвечал другой голос, — конечно, он будет исполнен. Но, между нами будь сказано, это очень жестоко — отнимать у этой бедной и прелестной матери собственную плоть и кровь. Такого маленького красавчика и такого славного! Вчера вечером, в людской, Джемс и Томас говорили, что никогда еще, за все время их службы, им не приходилось видеть такого прелестного мальчика. Он был такой милый, вежливый и занятный за обедом, как будто перед ним сидел его лучший друг, а не наш граф — при виде которого, не во гнев вам будет сказано, стынет кровь от страха. А если бы вы посмотрели на него, когда меня и Джемса позвали в библиотеку, чтобы отнести его наверх! Не многим удавалось видеть такую прелестную картину: Джемс взял его на руки, его личико было покрыто румянцем, головка лежала на плече у Джемса, а золотые локоны свешивались вниз. И, по моему мнению, милорд не оставался к этому безучастным: он следил за ним и сказал Джемсу: ‘Смотрите не разбудите его’.

Цедрик зашевелился на подушке, повернулся и открыл глаза.

В комнате были две женщины. Мебель была обита светлым ситцем с красивыми рисунками. В камине горел огонь, и солнечные лучи проникали в комнату сквозь обвитые плющом окна. Обе женщины подошли к нему, и он увидел, что одна из них была экономка, миссис Меллон, а другая — какая-то особа средних лет с добрым и ласковым лицом.

— Доброго утра, милорд, — сказала миссис Меллон. — Хорошо ли вы спали?

Маленький лорд протер глаза и улыбнулся.

— Здравствуйте, — сказал он, — я не знаю, как я попал сюда.

— Вас перенесли наверх, когда вы спали, — сказала экономка. — Это ваша спальня, а вот это Даусон, которая будет ухаживать за вами.

Цедрик сел на постели и протянул руку, совершенно, так же, как он протянул вчера графу.

— Как поживаете, сударыня? — спросил он. — Я вам очень благодарен за то, что вы хотите присматривать за мной.

— Вы можете называть ее Даусон, милорд, — с улыбкой заметила экономка. — Она привыкла, чтобы ее так называли.

— Мисс Даусон или миссис Даусон? — спросил маленький лорд.

— Просто Даусон, милорд, — просияв, ответила сама Даусон. — Не надо ни мисс, ни миссис. А теперь, не желаете ли вы встать и позволить Даусон одеть вас, чтобы затем позавтракать в детской.

— Благодарю вас, я уже много лет тому назад научился одеваться сам, — отвечал Фаунтлерой. — Милочка меня научила — это моя мама. У нас была только Мэри, она все делала одна — стирала и прочее, — так что, разумеется, не годилось напрасно затруднять ее. Я также могу приготовить себе ванну, если только вы будете добры и посмотрите на градусник.

Даусон и экономка обменялись взглядами.

— Даусон сделает все, что вы прикажете, — сказала миссис Меллон.

— С радостью, дай ему Бог здоровья, — воскликнула Даусон своим веселым, добродушным голосом. — Пускай милорд оденется сам, если ему это нравится, а я буду стоять рядом и помогу, когда понадобится.

— Благодарю вас, — ответил лорд Фауитлерой. — Иногда, знаете, бывает трудно застегивать пуговицы, и приходится к кому-нибудь обращаться за помощью.

Он нашел, что Даусон очень хорошая женщина, и не успел он принять ванну и одеться, как они сделались уже друзьями и он узнал о ней очень много интересного. Оказалось, что ее муж был солдатом и погиб в самом настоящем сражении, сын ее был моряк и уехал в дальнее плавание, где ему пришлось видеть пиратов, людоедов, китайцев и турок, он привозил домой странные раковины и куски кораллов, которые Даусон могла показать Цедрику когда угодно, так как эти вещицы лежали у нее в сундуке. Все это было очень интересно. Он узнал также, что всю свою жизнь она ухаживала за маленькими детьми и даже теперь только что приехала издалека с другого конца Англии, где на ее попечении была очаровательная маленькая девочка по имени леди Гвинет Ваун.

— Она в родстве с вашим сиятельством, — прибавила Даусон, — и, вероятно, вы ее когда-нибудь увидите.

— Вы думаете? — спросил Фаунтлерой. — Я бы этого очень хотел. Я никогда не был знаком с маленькими девочками, но люблю на них смотреть.

Когда он отправился завтракать в соседнюю комнату и увидел, как она велика, когда он узнал, что к ней примыкает еще одна такая же большая комната, по словам Даусон, тоже предназначенная для него, он вдруг снова почувствовал себя совсем маленьким, и чувство это было так сильно, что он не мог не поделиться им с Даусон, когда сидел за столом, красиво накрытым для завтрака.

— Я еще слишком мал, — задумчиво промолвил он, — чтобы жить в таком большом замке и иметь так много больших комнат… Вы этого не находите?

— О, полноте! — сказала Даусон. — Вы несколько странно себя чувствуете сначала, вот и все, но скоро это пройдет, и вам здесь понравится. Это, знаете, такое чудное место!

— Разумеется, — с легким вздохом ответил Фаунтлерой, — но мне нравилось бы здесь гораздо больше, если бы со мной была Милочка. Утром я всегда завтракал вместе с ней, клал ей в чай сахар, наливал сливки и передавал поджаренный хлеб. Конечно, все это очень приятно!

— Ну, еще бы! — весело отвечала Даусон. — Но вы ведь знаете, что можете видеть ее каждый день. Подумайте только, сколько нового и интересного вы ей расскажете. Только сначала немного погуляйте, посмотрите на собак, сойдите в конюшню поглядеть на лошадей. Одна из них, я уверена, вам очень понравится.

— В самом деле? — вскричал Фаунтлерой. — Я ужасно люблю лошадей. Я очень любил Джима. Это была лошадь, возившая повозку с товарами мистера Гоббса. Это была прекрасная лошадь, когда не лягалась.

— Ну, — сказала Даусон, — подождите только, что вы найдете здесь в конюшне! Но, Боже мой, вы еще не заглянули в соседнюю комнату!

— А что там такое? — спросил Фаунтлерой.

— Сначала кончайте ваш завтрак и тогда увидите.

Естественно, что это его очень заинтересовало, и он усердно принялся за еду. Ему казалось, что в соседней комнате скрывалось нечто очень интересное: у Даусон был такой значительный и таинственный вид.

— Ну, готово, — сказал он через несколько минут, спрыгивая со стула, — я сыт! Можно мне пойти и посмотреть?

Даусон кивнула головой и повела его за собою с еще более таинственным и торжественным видом. Он был в высшей степени заинтересован. Когда она открыла дверь соседней комнаты, он остановился на пороге и с восхищением стал осматривать ее, заложив руки в карманы и раскрасневшись. Он раскраснелся потому, что был слишком удивлен и возбужден. Впрочем, подобное зрелище способно было поразить какого угодно мальчика.

Комната была так же велика, как и все другие, но обставлена она была иначе. Мебель была не такая тяжелая и старинная, занавеси, ковры и обои гораздо светлее, на полках рядами стояли разные книги, а столы были завалены теми прекрасными и замысловатыми игрушками, которыми он так часто любовался в окнах нью-йоркских магазинов.

— Это похоже на детскую комнату, — сказал он, наконец, затаив дыхание. — Чьи же эти игрушки?

— Конечно, ваши, — ответила Даусон. — Подойдите и рассмотрите хорошенько.

— Мои игрушки? — воскликнул он. — Мои! Но кто же мне это подарил? — И он бросился вперед с радостным криком. Он с трудом верил своему счастью. — Это дедушка! — вскричал он с глазами, сияющими как звезды. — Я угадал, это дедушка!

— Да, это подарок милорда, — подтвердила Даусон. — И если вы будете послушным мальчиком и будете хорошо играть и веселиться, то он даст вам все, что вы пожелаете.

Это было совершенно необычайное утро. Нужно было рассмотреть столько вещей, произвести столько опытов! Каждое новое открытие поглощало его настолько, что он с трудом переходил к следующему. И было так странно сознавать, что все это приготовлено для него одного, что еще до того, как он покинул Нью-Йорк, из Лондона приехали сюда люди, чтобы приготовить для него ту комнату, и привезли с собой книги и игрушки, чтобы он мог забавляться.

— Случалось ли вам встречать кого-нибудь, — спросил он Даусон, — у кого был бы такой добрый дедушка?

На мгновение лицо Даусон приняло неуверенное выражение. Она не была слишком высокого мнения о его сиятельстве. Она провела в этом доме лишь несколько дней, но уже достаточно наслышалась в людской нелестных отзывов о характере этого старого аристократа.- Это уж мое несчастие, что из всех порочных, диких, с дурным характером стариков мне пришлось попасть к худшему, — говорил высокий лакей. — Он самый вспыльчивый и капризный, второго такого не сыскать.

Тот же самый лакей, которого звали Томас, передавал своим товарищам некоторые из замечаний графа, обращенных к мистеру Хевишэму, когда они вдвоем обсуждали приготовления к приезду мальчика.

— Предоставьте ему свободу и наполните его комнаты игрушками, — говорил милорд. — Развлекайте его хорошенько, и он очень быстро забудет свою мать. Обращайте его внимание на разные новые предметы, и у нас не будет неприятностей с ним. Таков уж детский характер.

Может быть, имея в виду именно эту цель, граф был несколько разочарован, найдя характер своего внука не вполне обычным для мальчика. Старик дурно провел ночь и все утро оставался в своей комнате, однако около полудня, после завтрака, он послал за внуком.Фаунтлерой тотчас же явился на зов. В несколько прыжков он спустился по широкой лестнице, граф слышал, как он пробежал залу и появился на пороге с горящими щеками и блестящими глазками.

— Я ждал, когда вы за мной пошлете, — сказал он. — Я уже давно готов. Как я вам благодарен за все эти игрушки! Так благодарен! Я играл ими все утро.

— А, — сказал граф, — так они тебе нравятся?

— Еще бы! — сказал Фаунтлерой, и лицо его вспыхнуло от восхищения. — Я даже не могу объяснить, как сильно они мне нравятся. Одна игра совершенно как бейсбол, только вы играете на столе, белыми и черными шариками, а счет ведете жетонами. Я пробовал научить Даусон, но она не могла сразу как следует понять — видите ли, она, как женщина, никогда не играла в бейсбол, а кроме того, я, кажется, недостаточно хорошо ей объяснил. Но вы, наверно, знаете эту игру?

— Мне кажется, что нет, — ответил граф. — Это, вероятно, американская игра? Что-нибудь вроде крикета?

— Я никогда не видел крикета, — сказал Фаунтлерой, — но мистер Гоббс много раз водил меня смотреть на бейсбол. Это чудная игра. Она так увлекает. Позвольте мне принести свою игру и показать ее вам. Может быть, это вас займет и заставит забыть о вашей ноге. Сильно болит она у вас сегодня?

— Больше, чем обыкновенно, — был ответ.

— Тогда, пожалуй, вам не забыть, — с сомнением произнес мальчуган. — Вам, пожалуй, надоест слушать об игре. Как вы думаете, вам будет интересно или скучно?

— Пойди принеси игру, — ответил на это граф.

Конечно, это было совсем новым занятием — проводить время с ребенком, объясняющим правила игры, но уже самая новизна такого положения забавляла старика. Легкая усмешка блуждала по губам графа в ту минуту, когда Цедрик вернулся, неся ящик с игрой. Мальчик казался очень серьезным и озабоченным.

— Можно придвинуть этот маленький столик к вашему креслу? — спросил он.

— Позови Томаса. Он сделает это.

— О, я могу и сам. Он не тяжел.

— Отлично, — сказал дед.

Улыбка стала еще заметнее на его лице, пока он следил за приготовлениями внука: тот был вполне поглощен ими. Он выдвинул маленький столик, поставил его рядом с креслом и, вынув игру из ящика, тщательно расставил ее.

— Это очень интересно, стоит только начать, — сказал Фаунтлерой.

— Черные пусть будут ваши, а белые — мои. Здесь они стоят, видите, тут в конце поля — дом, и если пройти его — считается раз, а тут, когда не попадают. Здесь первый лагерь, а тут второй и третий. А здесь — дом,

С величайшим оживлением стал он объяснять деду все особенности игры, учил его разным приемам, рассказал ему об одном замечательном случае, свидетелем которого он был вместе с мистером Гоббсом. Его крепкая изящная фигурка, его быстрые жесты, простодушное оживление и радость были удивительно прелестны. И когда наконец объяснения пришли к концу и игра началась, граф не переставал чувствовать себя заинтересованным. Его юный партнер был целиком поглощен игрой, отдаваясь ей всем своим существом, его скромный веселый смех при удачном ходе, его восторг, когда шарик попадал на место, его искренняя радость, клонилось ли счастье на его сторону или на сторону противника, — все это оживляло игру и делало ее занимательной.

Если бы за неделю до этого кто-нибудь сказал графу Доринкорту, что он в одно прекрасное утро забудет свою подагру и дурное расположение духа и станет забавляться детской игрой белыми и черными деревянными шариками на разграфленной доске, имея партнером кудрявого мальчугана, он, конечно, очень рассердился бы на это. И, однако, он совершенно увлекся ею, когда дверь открылась и Томас доложил о посетителе.

Это был священник местного прихода — пожилой человек, одетый в черное. Он был так поражен этой неожиданной сценой, что даже попятился назад, чуть не сбив с ног Томаса.

Одною из самых неприятных своих обязанностей священник считал необходимость бывать по делам в замке у своего знатного патрона. Последний действительно обыкновенно старался делать эти визиты настолько неприятными, насколько это было в его силах. Он терпеть не мог разговоров о нуждах церкви и о благотворительности. Он приходил в бешенство, когда узнавал, что кто-либо из его фермеров позволял себе быть бедным или заболеть, или вообще нуждаться в помощи. В те дни, когда подагра мучила его очень сильно, он заявлял, что не желает, чтобы его надували, и гневно запрещал рассказывать ему басни о бедствиях фермеров. Когда же ему становилось лучше и он бывал не в столь скверном настроении, ему случалось давать священнику немного денег, но он при этом не мог отказать себе в удовольствии наговорить пастору всевозможных грубостей и беспощадно изругать весь приход за беспомощность и глупость.

Но каково бы ни было его настроение, он никогда не пропускал случая рассердить почтенного настоятеля своими насмешливыми и злыми речами. Нередко случалось, что, вопреки христианскому чувству, последний еле-еле сдерживал неотразимое желание пустить чем-нибудь тяжелым в голову своего собеседника. В течение многих лет, проведенных мистером Мордантом в приходе Доринкорт, он не помнил, чтобы граф по собственному побуждению хоть раз помог кому-нибудь или вообще обнаружил, что думает не только о самом себе.

На этот раз священник пришел по экстренному поводу и входил в библиотеку с особенно тяжелым чувством, зная, что благородный лорд уже несколько дней страдает сильнейшим приступом подагры и что слух о его ужасном расположении духа разнесся уже по всей деревне. Одна из молодых служанок замка рассказала об этом сестре своей, державшей маленькую лавочку и снабжавшей окрестных жителей иголками, нитками, мятой и сплетнями, зарабатывая этим на пропитание. Миссис Диббль знала отлично все о замке и его обитателях, о фермах и их жителях, о деревне и ее населении. И конечно, она знала решительно все о замке, так как ее сестра Джен Шортс была одной из чистых горничных и притом находилась в большой дружбе с Томасом.

— Граф страшно раздражен, — говорила за прилавком миссис Диббль. — Мистер Томас рассказывал Джен, какие он употребляет выражения, — просто ужас, что такое! Представьте себе, два дня тому назад милорд за что-то рассердился и бросил в Томаса целое блюдо с хлебом. Если бы внизу, в людской, не было такого приятного общества, говорит Томас, он давно уже ушел бы.

Конечно, мистер Мордант слышал обо всем этом, так как граф и его дурное настроение являлись излюбленной темой разговоров всюду, где только сходилось несколько женщин.

Еще более смущала его вторая причина, ибо это была новость и о ней говорили с особым оживлением.

Кто не знал, как безумно гневался старый аристократ, когда его красавец сын женился на американке? Кто не знал, как жестоко он поступил с ним? Этот высокий, веселый, ласково улыбавшийся молодой человек, которого одного любили из всей семьи, умер на чужбине, в бедности, не получив прощения. Все знали, как сильно ненавидел граф молодую девушку, ставшую женою ею сына, как возмущала его мысль об ее ребенке, которого он никогда не хотел видеть. И все это продолжалось до тех пор. пока не умерли его два сына и он не остался без наследника. И кто не знал теперь, что без радости и не чувствуя к нему ни малейшей привязанности он ожидает прибытия своего внука, заранее представляя его себе невоспитанным, неуклюжим и дерзким американским мальчиком, совершенно неспособным занять столь высокое общественное положение.

Гордый раздражительный старик воображал, что мог скрывать свои тайные мысли. Он даже не предполагал, чтобы кто-нибудь осмелился их угадать или, еще менее, рассуждать о том, что он чувствует и чего боится, а между тем его слуги зорко наблюдали за ним, следили за его душевной борьбой и толковали об этом в людской. И в то время, как он считал себя в безопасности от вторжения в его личную жизнь чужих людей, Томас говорил Джен, повару, буфетчику, горничным и лакеям, что, по его мнению, старик все думает о внуке и предполагает, что мальчик вряд ли сумеет с честью носить свою фамилию.

— А кто же виноват в этом, — прибавлял Томас, — кроме старого лорда? Чего можно ожидать от ребенка, воспитанного в какой-то там Америке?

И пока почтенный мистер Мордант проходил под высокими деревьями к дому, он вспомнил, что ожидаемым наследник только накануне прибыл в замок, что, по всей вероятности, тайные опасения графа оправдались и что он теперь в порыве гнева готов наброситься на первого попавшего ему под руку человека. Каково же было его удивление, когда Томас открыл дверь и до его слуха донесся звонкий детский смех.

— Два, готово! — почти кричал возбужденный чистый детский голос. — Видите, два!

Граф сидел в кресле, больная нога его лежала на стуле, на низеньком столике перед ним лежала доска с какой-то игрой, хорошенький мальчик, с веселым и оживленным лицом, стоял около него, прислонившись к здоровой ноге старика, и, смеясь, восклицал:

— Ну, теперь кончено! Вы проиграли, дедушка! Вам не повезло!

В эту минуту играющие услыхали, что кто-то вошел в комнату.

Граф поднял голову и по привычке сердито сдвинул брови, но пастор все-таки заметил, что взгляд’ брошенный на него, не был так суров, как обыкновенно, и что он как будто позабыл рассердиться.

— А, это вы? — сухо сказал он, но все же довольно учтиво подал ему руку. — Здравствуйте, Мордант, как видите, я нашел себе новое занятие!

Говоря это, старый граф положил руку на плечо Цедрика. В эту минуту в душе его шевельнулось чувство гордого удовлетворения от возможности представить мистеру Морданту такого наследника. По крайней мере, в глазах его промелькнуло нечто вроде удовольствия в ту минуту, когда он слегка выдвинул мальчика вперед.

— Вот новый лорд Фаунтлерой, — сказал он. — Фаунтлерой, это священник нашего прихода мистер Мордант…

Фаунтлерой внимательно посмотрел на него и подал ему руку.

— Очень рад с вами познакомиться, сэр! — произнес он, стараясь в точности припомнить те слова, какие обыкновенно употреблял мистер Гоббс, когда церемонно приветствовал новых покупателей. Цедрик хорошо сознавал, что со священниками надо быть особенно вежливым.

Священник на мгновение задержал маленькую руку в своей руке и, улыбаясь, глядел на мальчика. Цедрик с первой же минуты понравился ему. Его, как и всех вообще, поразила не столько красота ребенка, сколько его милое, простое обращение. В каждом его слове чувствовались искренность и милая детская наивность. Смотря на мальчика, мистер Мордант совершенно позабыл о графе. Ничто в свете не имеет такой силы, как доброе сердце, и хотя перед ним стоял только семилетний ребенок, однако его присутствие, казалось, освещало и согревало всю эту большую и мрачную комнату, изменяя ее обычный вид.

— Я очень рад познакомиться с вами, лорд Фаунтлерой, — сказал он. — Вы совершили далекий путь, и мы очень рады, что вы благополучно окончили путешествие.

— Да, мы долго плыли по морю, — ответил Фаунтлерой, — но Милочка, то есть моя мама, была со мной, и мне не было скучно! Конечно, когда едешь с матерью, всегда весело, да и пароход был чудесный!

— Садитесь, Мордант, — сказал граф. Тот сел и перевел взгляд с Фаунтлероя на графа.

— От всей души поздравляю вас, милорд, — горячо сказал он.

Но граф, по-видимому, не желал высказывать своих чувств и только сухо заметил:

— Он лицом похож на отца, будем надеяться, что он будет вести себя лучше. — Затем он прибавил: — Ну, Мор- дант, что скажете? Кто опять умирает с голоду?

Для начала это было не так плохо, как этого можно было ожидать, но мистер Мордант все же еле решился сразу приступить к делу.

— Дело идет о Хиггинсе, милорд, о Хиггинсе с Дальней фермы. Ему что-то не повезло: он был тяжело болен осенью, а у детей скарлатина. Положим, я не могу сказать, чтобы он был очень хороший хозяин, но все же человек он честный — ему просто не везет. За ним, конечно, числится большая недоимка, и управляющий заявил ему, что если он теперь не заплатит аренды, то должен будет очистить ферму, а это было бы большим несчастьем для семьи. Жена его заболела… Он вчера приходил ко мне с просьбой побывать у вас, милорд, и попросить отсрочки. Он надеется, если вы дадите ему время поправиться, в скором времени уплатить свой долг.

— Они всегда только надеются, — мрачно ответил граф.

Фаунтлерой невольно подвинулся вперед, стоя между дедом и посетителем, он с напряженным вниманием слушал разговор. Он уже сочувствовал Хиггинсу, и ему хотелось узнать, сколько у него детей и как они перенесли скарлатину. С широко раскрытыми и устремленными на мистера Морданта глазами он внимательно следил за разговором.

— Хиггинс весьма порядочный человек… — продолжал пастор, стараясь подкрепить свою просьбу.

— И достаточно плохой фермер, — перебил его граф. — Невик говорит, что за ним всегда числятся недоимки.

— Но теперь он в страшном горе. Он очень привязан к жене и детям, и если вы отнимете у него ферму, им буквально придется умереть с голоду. Он и теперь не может кормить их как надо. Двое из его детей не оправились еще после скарлатины, доктор прописывает им вино и дорогую пищу, а у него ничего нет…

При этих словах маленький лорд еще ближе подвинулся к говорившему.

— Так было у нас с Микелем, — воскликнул он.

Граф слегка вздрогнул.

— Я про тебя и забыл, забыл, что у меня в доме появился филантроп. Кто такой Микель? — уже мягче спросил он.

— Муж Бриджет, он тоже был болен и не мог заплатить за квартиру. Помните, вы еще прислали мне денег для него…

Граф с усмешкой поднял брови и сделал легкую гримасу. Он искоса посмотрел на мистера Морданта.

— Воображаю, какой из него выйдет помещик, — сказал он. — Я велел Хевишэму дать ему денег на удовольствия, а удовольствием для него оказалось — раздать деньги нищим.

— Совсем не нищим, — с живостью перебил его Фаунтлерой. — Микель — отличный каменщик, и все они вообще хорошие работники…

— Ну, конечно, не нищие! Отличные каменщики, чистильщики сапог, торговки яблоками…

Говоря это, граф пристально посмотрел на мальчика, и в голове его вдруг промелькнула новая мысль.

— Подойти-ка сюда, — сказал он внуку.

Фаунтлерой подошел, стараясь не задеть больной ноги деда.

— Что бы ты сделал на моем месте? — спросил граф.

Надо признать, что мистер Мордант испытывал в эту минуту довольно странное ощущение. Будучи мыслящим человеком и проведя много лет в поместье Доринкорт, он знал всех фермеров и поселян — богатых и бедных, трудолюбивых и ленивых, честных и нечестных, и ясно представлял себе, какая большая власть делать добро или творить зло достанется впоследствии этому маленькому мальчику, который стоял теперь здесь, широко раскрыв свои темные глаза и засунув руки в карманы. И он думал также и о том, что эта громадная власть может быть по капризу гордого и самонадеянного человека передана ему теперь, и если детская душа не великодушна и не искренна, то, возможно, это худшее из того, что могло случиться — и не только для других, но и для самого ребенка.

— Ну, что же ты сделал бы? — повторил старый граф.

Фаунтлерой положил руку на колено старика и самым доверчивым тоном ответил:

— Если б я был очень богат и не был совсем маленьким мальчиком, я оставил бы ферму за Хиггинсом и дал бы ему денег на лекарство. Но я еще мальчик… — Однако после минутной паузы лицо его вдруг просияло, и он воскликнул: — Да вы ведь можете сделать все, что хотите, не правда ли?

— Гм! — промычал граф, но, видимо, не рассердился. — Ты так думаешь?

— Конечно, вы можете помочь всякому. А кто такой Невик?

— Мой управляющий. По правде сказать, он не пользуется большим расположением моих фермеров.

— Вы сейчас напишете ему письмо? — спросил Фаунтлерой. — Я принесу вам перо и чернила и сниму со стола шашки.

По-видимому, ему ни на минуту не приходило в голову, что Невику могут позволить применить самые строгие меры.

Между тем граф продолжал смотреть на внука и наконец спросил:

— Умеешь ли ты писать?

— Умею, но не очень хорошо.

— В таком случае, очисти стол и принеси листок бумаги, перо и чернила.

Любопытство священника с каждой минутой возрастало. Мальчик проворно исполнил приказание деда. В минуту были принесены лист бумаги, большая чернильница и перо.

— Готово! — весело сказал он. — Теперь вы можете писать.

— Ну, нет, писать буду не я, а ты.

— Я? — воскликнул удивленный Фаунтлерой. — Я должен написать? Но я не всегда пишу правильно, когда у меня нет словаря и никто мне не говорит, как следует…

— Сойдет! Хиггинс не будет в претензии на твои ошибки. Филантроп не я, а ты. Обмакни перо.

Фаунтлерой опустил перо в чернильницу и уселся получше, склонившись к столу.

— Что мне писать? — спросил он.

— Пиши, чтобы Хиггинса оставили пока в покое, и подпишись: Фаунтлерой.

Фаунтлерой снова опустил перо в чернила и стал медленно и серьезно чертить буквы на бумаге, си старался язе всех сил и через несколько минут со слабой улыбкой, смешанной с опасением, передал оконченное письмо дедушке.

— Так ли я написал?

Граф посмотрел на письмо я слегка усмехнулся.

— Да. Хигтинс найдет его вполне удовлетворительным.

С этими словами он передал письмо ректору, который прочел следующее:

‘Дорогой мистер Невик, пожалуйста, оставьте пока в покое мистера Хиггинса, чем обяжете уважающего вас Фаунтлероя’.

— Мистер Гоббс всегда подписывал так свои письма, — объяснил маленький лорд, — и я написал ‘пожалуйста’, думая, что так будет учтивее. Не знаю только, правильно ли я написал?

— Не совсем, — ответил граф, — в словаре некоторые слова пишут иначе…

— Вот этого я и боялся! — воскликнул Фаунтлерой. — Мне следовало бы спросить! Когда в слове более двух слогов, я всегда ошибаюсь. Лучше в таких случаях смотреть в словарь. Дайте, я перепишу.

И он стал переписывать письмо, спрашивая у графа в сомнительных случаях, как надо писать.

Когда письмо, наконец, было окончено, ректор взял его с собою. Первое знакомство с маленьким лордом оставило в нем самое приятное впечатление — чувство, которого мистер Мордант никогда не испытывал после своих посещений замка графа Доринкорта. Маленький лорд проводил ректора до дверей и воротился к деду.

— Могу ли я теперь идти к маме, она, должно быть, ждет меня.

Граф помолчал с минуту.

— Хорошо, но прежде пойди в конюшню: там что-то есть для тебя. Позвони.

— Простите, я вам очень благодарен, — ответил, краснея, Фаунтлерой, — но я лучше посмотрю завтра. Она, наверно, уже давно поджидает меня.

— Прекрасно, — ответил граф, — я велю заложить экипаж. — Затем он сухо прибавил:- Я хотел тебе показать сперва пони.

— Пони? — переспросил, затаив дыхание, мальчик. — Чей же это пони?

— Твой…

— Мой… Мой?.. Как игрушки в моей комнате?

— Да. Не хочешь ли взглянуть на него? Не велеть ли привести его?

Щеки Фаунтлероя краснели все сильнее.

— Я никогда не думал, что у меня будет пони. Как Милочка будет довольна… Вы столько мне дарите!

— Ну, что же, хочешь видеть лошадку?

Маленький лорд вздохнул.

— Очень хочу! Так хочу, что даже не терпится… Но боюсь, что уже поздно.

— Ты можешь съездить к матери после обеда, — сказал граф, — разве нельзя подождать?

— Нет, нельзя, мама ждет меня все утро, и я все это время думал о ней.

— Вот как! Ну, в таком случае позвони!

Старик поехал вместе с внуком, но, проезжая под тенью больших деревьев, упорно молчал, зато Фаунтлерой, не умолкая, расспрашивал деда про пони: какой он масти, каких лет, какого роста, как его зовут и рано ли можно будет завтра увидеть его.

— О, как Милочка будет рада! Как она будет вам благодарна за вашу доброту ко мне! Она знает, что я всегда очень любил пони, но, конечно, мы никогда не надеялись, что у меня будет собственная лошадь. В Нью-Йорке у одного мальчика с Пятой улицы тоже был пони, и он каждое утро катался, а мы только издали смотрели и любовались им.

Цедрик откинулся на подушки кареты и несколько минут с восторгом смотрел на деда.

— Я думаю, что вы самый лучший человек в мире! — воскликнул он наконец. — Вы всегда делаете только добро и думаете о других, разве не правда? Милочка говорит, что это и есть настоящая доброта — не думать о себе и заботиться о других. Вот вы совсем такой.

Граф был так поражен этой неожиданной характеристикой, что решительно не знал, что сказать. Он чувствовал, что ему надо подумать, прежде чем ответить. Странно было слышать из уст ребенка, что все его эгоистические дурные намерения вдруг получили другую окраску и превращались чуть ли не в добродетель.

А Фаунтлерой продолжал восторженно глядеть на деда своими большими невинными глазами.

— Подумайте только, — продолжал он, — скольких людей вы сделали счастливыми. Микеля, Бриджет и их десять человек детей, торговку яблоками, Дика, мистера Гоббса, мистера Хиггинса, мистера Морданта — он ведь тоже был рад, — меня и Милочку. Я нарочно сосчитал по пальцам и в уме — оказалось целых двадцать семь человек, а это очень много — двадцать семь!

— И ты находишь, что именно я сделал их счастливыми? — спросил граф.

— Ну, конечно, вы, — ответил Фаунтлерой. — Знаете, — прибавил он с некоторым замешательством, — люди иногда очень ошибаются насчет графов, когда не знают их лично. Вот хотя бы, например, мистер Гоббс. Я хочу ему написать по этому поводу.

— Какого же мнения мистер Гоббс о графах? — спросил старый лорд.

— Он говорит, что все они страшные деспоты и вообще дурные люди. И что он ни одному из них не позволит даже войти к себе в лавку. Вы не сердитесь на него. Все это он говорил только потому, что лично не видал ни одного графа, а только читал о них в книгах. Но если бы он знал вас, то переменил бы свое мнение о графах. Вот я ему напишу о вас…

— Что же ты ему напишешь?

— Напишу, — сказал мальчик, горя энтузиазмом, — что вы самый лучший человек в мире, что вы всегда заботитесь о других и стараетесь сделать их счастливыми и… и что я желаю быть похожим на вас, когда вырасту…

— На меня? — переспросил граф и пристально поглядел на милое личико внука. Краска стыда в первый раз покрыла его морщинистое злое лицо. Он невольно отвел глаза и стал смотреть на развесистые деревья, ярко освещенные солнцем.

— Да, на вас, — сказал Фаунтлерой, — я, может быть, не такой добрый, но я постараюсь.

Экипаж между тем катился по величественной аллее, под сенью прекрасных тенистых деревьев. Мальчик снова увидел те чудесные места, где росли высокие папоротники и синие колокольчики. Он снова увидел оленей, следивших испуганными глазами за экипажем, видел шныряющих повсюду кроликов, смотрел, как поднимались из кустов куропатки, — и все это показалось ему еще более прекрасным, чем в первый раз. Сердце его переполнилось счастьем и радостью.

Но старый граф видел и слышал совсем другое, хотя тоже смотрел по сторонам. Перед ним быстро пронеслась вся его долгая жизнь, не знавшая ни добрых дел, ни великодушных мыслей. Пронеслись годы, в течение которых молодой, полный сил, богатый и могущественный человек тратил свою молодость, здоровье и богатство на одни лишь удовольствия, праздно убивая время. Он видел, как к этому человеку подошла старость, и вот он стоит среди всего своего богатства одинокий, без истинных друзей. Все ненавидят его, боятся его и сторонятся, и хотя и льстят ему и раболепствуют перед ним, но совершенно равнодушны к тому, жив он или умер, поскольку не ждут выгод от его смерти. Он смотрел на раскинувшиеся кругом владения свои — и он знал, чего не знал Фаунтлерой: как обширны они и какое богатство они собой представляют, как много людей живет на этой земле и зависит от него. И он знал также, — и это опять-таки было неизвестно Фауитлерою, — что во всех этих домах, зажиточных и бедных, нет, вероятно, ни одного человека, как бы ни завидовал он его богатству, знатности и могуществу и как ни хотел обладать ими, который хотя бы на мгновение подумал назвать его ‘добрым’ или пожелал, как это сделал простодушный мальчик, походить на него.

До настоящей минуты граф не обращал решительно никакого внимания на то, что говорили о нем люди. Он интересовался только самим собою, и наивное желание внука быть похожим на него сразу показалось ему до такой степени необыкновенным, что он невольно спросил себя: является ли он в действительности человеком, которого можно принять за образец…

Видя, что граф сдвинул брови и молча смотрит в окно, Фаунтлерой подумал, что, вероятно, его опять мучит подагра, не желая беспокоить его, деликатный мальчик стал молча любоваться прелестным видом. Наконец’ проехав через ворота, экипаж остановился. Они достигли Корт-Лоджа. Фаунтлерой спрыгнул на землю, как только высокий ливрейный лакей отворил дверцы.

Граф слегка вздрогнул и очнулся от своих размышлений.

— Что? Уже приехали? — спросил он.

— Да, — ответил Фаунтлерой. — Вот ваша палка, обопритесь на меня, я помогу вам выйти.

— Я не выхожу, — резко ответил лорд.

— Как, вы не хотите видеть Милочку? — с удивлением воскликнул Фаунтлерой.

— Пускай уж Милочка извинит меня, — сухо продолжал граф. — Пойди и скажи ей, что даже пони не мог удержать тебя дома…

— Она очень будет сожалеть… ей давно хочется вас видеть…

— Не думаю, — был ответ. — Я пришлю за тобой экипаж. Скажи кучеру, Томас, чтобы он ехал домой.

Томас быстро захлопнул дверцу, а удивленный Фаунтлерой побежал к дому. Граф имел случай — какой однажды представился и мистеру Хевишэму, — увидеть пару сильных, красивых ножек, мелькавших с замечательной быстротой. Очевидно, владелец их не намерен был терять времени.

Экипаж катился медленно, и граф все еще смотрел в окно. Сквозь деревья он мог видеть, что дверь дома была широко открыта. Маленькая фигурка вбежала по ступенькам. Молодая женщина в трауре, стройная и красивая, бросилась навстречу. Мальчик кинулся в ее объятия и стал покрывать поцелуями ее хорошенькое, кроткое личико.

Глава VII
В ЦЕРКВИ

На следующее воскресенье в церковь собралось много народа. Никогда еще не бывало такой тесноты. Среди прихожан были такие, которые редко оказывали честь мистеру Морданту посещением его проповедей. Пришли даже люди из чужого прихода. Тут были загорелые, дюжие фермеры со своими краснощекими, полными женами, одетыми в лучшие свои шляпки и шали, с полудюжиной ребят на каждую семью. Была тут и жена врача с четырьмя дочерьми, и мистер и миссис Кимзи, содержавшие аптекарский магазин, продававшие разные пилюли и поставлявшие фейерверки на всю округу, и миссис Дибль, и мисс Смит, деревенская портниха, и ее подруга миссис Перкинс, модистка, здесь же находились молодой помощник врача, ученик провизора — одним словом, почти все семьи из округи были представлены здесь тем или другим членом.

В последнее время много удивительных слухов стало распространяться о маленьком лорде Фаунтлерое. Миссис Дибль так осаждали посетители, приходившие к ней купить на копейку иголок или тесемок, а главное, чтобы послушать ее рассказы, что колокольчик ее маленькой лавочки чуть было не испортился от постоянного звона. Она знала в точности, как были меблированы комнаты маленького лорда, какие дорогие игрушки были ему куплены дедом, какой хорошенький пони ожидал его со специально приставленным грумом, а у подъезда — маленький кабриолет с серебряной сбруей. Она могла также сообщить о том, что говорили про ребенка многочисленные лакеи, видевшие его в день приезда, как вся женская прислуга в людской негодовала потом на старого графа по поводу разлуки мальчика с матерью и как они все жалели его, когда он совсем один вошел в библиотеку к деду. ‘Ведь нельзя было предугадать, как его сиятельство встретит внука, известен его сердитый и требовательный нрав’.

— И представьте себе, — продолжала миссис Дибль, — мистер Томас говорит, что ребенок не ощущал ни малейшего страха. Он сидел, улыбался и разговаривал с его сиятельством, как будто они были друзьями со дня его рождения. И сам граф был так поражен, что, говорит мистер Томас, только молча слушал мальчика да таращил на него глаза из-под насупленных бровей. Но мистер Томас того мнения, что в душе граф очень доволен и даже гордится своим внуком. Еще бы! Такой красивый и воспитанный мальчуган, хотя и немного со странными манерами… Мистер Томас говорит, что лучшего и не надо…

Затем из уст в уста передавался со всеми подробностями случай с Хиггинсом, достопочтенный мистер Мордант рассказывал об этом у себя за обедом. Слуга, слышавший разговор, рассказал эту историю на кухне, а оттуда она разошлась повсюду с быстротой лесного пожара.

Когда же сам Хиггинс появился в городе на базаре, то его наперерыв стали расспрашивать о мельчайших подробностях, подвергли допросу и Невика, который должен был в доказательство показывать записку маленького лорда, подписанную ‘Фаунтлерой’.

Одним словом, жены фермеров нашли обильную пищу для разговора за чайным столом, — вот почему в ближайшее воскресенье все явились в церковь со своими мужьями, которые и сами интересовались наследником старого графа.

Частое посещение церкви не входило в привычки графа, но в это воскресенье он решил отправиться туда. Ему хотелось показаться в огромной фамильной ложе, имея рядом с собой хорошенького внука. Народу всюду было очень много, толпились во дворе, толкались у ворот и на паперти, все с любопытством спрашивали друг друга: приедет старый граф или нет? Вдруг в разгаре споров об этом какая-то старая женщина воскликнула:

— Посмотрите, посмотрите, ведь это, должно быть, мать! Какая она молодая и хорошенькая!

Все слышавшие обернулись и стали смотреть на стройную фигуру в черном, идущую по тропинке. Она откинула вуаль, и присутствующие могли видеть ее прелестное личико и чудные вьющиеся волосы. Молодая женщина, однако, совсем не думала об окружающих ее людях, все ее мысли были сосредоточены на Цедрике, его посещениях, его радости по поводу нового пони, на котором он накануне приехал к ней, сидя очень прямо в седле, гордый и сияющий. Но вскоре она все-таки заметила, что привлекает общее внимание и что ее появление произвело некоторую сенсацию. Она заметила это, потому что какая-то старуха в красном платке низко ей поклонилась, затем другая сделала то же промолвив: ‘Да благословит вас Бог, миледи!’ Мужчины один за другим поснимали шляпы, когда она проходила мимо. В первую минуту она не поняла, в чем дело, но затем ей стало ясно, что ее приветствуют как мать маленького лорда Фаунтлероя. Она застенчиво покраснела, стала улыбаться и кротко благодарила всех за приветствие. Для женщины, прожившей всю жизнь в шумном, людном американском городе, такое приветствие толпы хотя и было непривычно, но все же глубоко тронуло ее. Едва она прошла в церковь через каменный портал, как произошло общее движение: на дороге, показался роскошный экипаж владельца замка.

— Вот они! — пронеслось от одного зрителя к другому.

Карета подъехала и остановилась у церкви, Томас соскочил с козел, открыл дверцу, и мальчик, одетый в черный бархат, с развевающимися золотыми локонами, выпрыгнул из экипажа.

Мужчины, женщины и дети с любопытством смотрели на него.

— Он весь в капитана! — говорили те из них, которые помнили его отца. — Вылитый отец, честное слово!

Между тем Цедрик стоял, освещенный солнечными лучами, и с нежнейшим участием следил за графом, который выходил из экипажа при помощи Томаса. Потом он протянул ему руку и храбро подставил для опоры свое плечо, точно был семи футов ростом. Было ясно, что, в противоположность другим, маленький лорд не ощущал ни малейшего страха по отношению к своему строгому дедушке.

— Вы только обопритесь на меня, — послышался его голос. — Посмотрите, как люди рады вас видеть и как они все хорошо вас знают!

— Сними шляпу, Фаунтлерой, — сказал граф. — Они кланяются тебе.

— Мне? — воскликнул Фаунтлерой, моментально снимая шапочку и обнажая перед толпой свою светлую головку, он смотрел на них блестящими удивленными глазами, стараясь поклониться всем зараз.

— Благослови вас Господь, милорд, — сказала та же старуха в красном платье, которая приветствовала его мать.

— Благодарю вас, сударыня, — ответил Фаунтлерой.

Затем они вошли в церковь и прошли к своему месту, затянутому занавесями и покрытому красными подушками, сопровождаемые взглядами толпы.

Как только Фаунтлерой уселся, он сразу заметил, что против него сидела, улыбаясь, его мама, потом, оглядываясь по сторонам, он увидел сбоку у стены две коленопреклоненные фигуры, высеченные из камня, в необыкновенно странных одеяниях, они были обращены друг к другу лицом и стояли по обе стороны колонны, поддерживающей два высеченных из камня молитвенника. Их поднятые руки были сложены как бы для молитвы. На дошечке возле них были вырезаны слова, из которых он мог разобрать только следующее:

‘Здесь покоится прах Григори Артура, первого графа Доринкорта, а также Алисоны Гильдегарды, его жены’.

— Нельзя ли мне задать вам один вопрос? — спросил Цедрик, сгорая от любопытства.

— Что такое? — спросил граф.

— Кто они такие?

— Это твои предки, они жили несколько сот лет тому назад.

— Не от них ли я унаследовал свой почерк? — спросил Цедрик, с почтением глядя на изваяния.

Затем он открыл молитвенник и погрузился в чтение. Когда заиграл орган, он встал и посмотрел на мать. Он очень любил музыку, и они с матерью часто пели вместе, поэтому он и теперь присоединил к остальным свои нежный, чистый голосок. Между тем граф задумчиво сидел на сносы месте и не спускал глаз с мальчика. Цедрик стоял с открытым молитвенником и пел вместе с другими. Его милое личико было немного приподнято, а солнечные лучи, пробиваясь сквозь церковные окна, освещали его золотистые кудри. Мать, глядя на него, почувствовала, как сердце ее затрепетало. Она горячо молилась о счастье своего ребенка и от всей души просила Бога, чтобы Он надолго сохранил чистоту его души и поддержал его в той новой жизни, которая так неожиданно выпала ему на долю.

— О, Цедди! — говорила она, прощаясь с ним накануне. — Как бы я хотела ради тебя быть более знающей и умной! Скажу тебе только одно: будь всегда добрым, мой милый, великодушным и правдивым, и тогда ты никому в жизни не причинишь зла. Помогай людям, поддерживай их и помни, что благодаря твоему рождению жить на нашей земле может стать лучше. А разве это не величайшее счастье на земле, если благодаря тебе станет лучше жить…

По возвращении в замок Цедрик передал ее слова дедушке и прибавил:

— И я подумал о вас, когда она это сказала. Я ей сказал, что так и случилось, благодаря вам, и что я постараюсь быть похожим на вас.

— И что она на это ответила? — спросил лорд, не совсем приятно чувствуя себя.

— Она сказала, что это правда и что мы всегда должны замечать только хорошие черты в людях и стараться походить на них.

Может быть, эти-то слова и вспомнились старому графу теперь, когда он сидел в церкви.

Много раз поглядывал он через головы присутствующих туда, где сидела молодая женщина. Он видел прелестное личико, столь любимое его покойным сыном, глядел на эти темные глаза, так живо напоминавшие ему глаза внука, и трудно было сказать, о чем думал в эту минуту старый граф.

Когда они выходили из церкви, многие из прихожан остановились, чтобы посмотреть на них. В эту самую минуту к ним подошел человек и с видимым замешательством остановился перед ними. Это был фермер — мужчина средних лет, с изнуренным, болезненным лицом.

— Ну что, Хиггинс? — спросил граф.

Цедрик живо обернулся.

— А, — воскликнул он, — это мистер Хиггинс?

— Да, — сухо ответил граф и прибавил:- Он, вероятно, пришел посмотреть на своего нового хозяина.

— Да, милорд, — сказал фермер, и его загорелое лицо покраснело. — Мне сказал мистер Невик, что молодой лорд заступился за меня, и мне хотелось лично поблагодарить его, если вы разрешите, за его милость.

Пожалуй, Хиггинс несколько удивился, увидя, как мал тот, кто так много сделал для него и кто теперь стоял около него, как стоял бы один из его менее счастливых детей, — не понимая своего значения и влияния.

— Примите мою глубокую благодарность, милорд, глубокую благодарность. Я очень…

— Не за что, — перебил его Фаунтлерой, — ведь я только написал письмо, а остальное сделал мой дедушка. Вы ведь знаете, какой он добрый ко всем. Как теперь здоровье миссис Хиггинс?

Фермер был видимо озадачен, услыхав о таких качествах лорда Доринкорта, о которых он до сих пор и не подозревал.

Да, я знаю… я… я вам очень благодарен… жене моей теперь лучше… она успокоилась, — растерянно бормотал он.

— Очень рад слышать это, — сказал Фаунтлерой. — Дедушка очень сожалел, что у ваших детей скарлатина, и я также. У него тоже были дети. Я ведь, знаете, сын его сына…

Хиггинс совсем растерялся, он чувствовал, что лучше уж не глядеть на графа. Его отношение к своим детям было давно всем известно. Он видел их всего два раза в год, а когда они заболевали, то обыкновенно поспешно уезжал в Лондон, чтобы доктора и сиделки не надоедали ему. Должно быть, старый граф чувствовал себя весьма неловко, узнав, что он будто бы интересуется состоянием здоровья детей своего фермера.

— Вот видите, Хиггинс, — вмешался он, угрюмо улыбаясь, — как вы все во мне ошиблись. Лорд Фаунтлерой лучше понимает меня. Когда вам понадобятся верные сведения о моем характере, советую обращаться к нему… Садись в карету, Фаунтлерой!

Мальчик вскочил в экипаж, который покатился среди зелени. На губах старого графа продолжала блуждать та же угрюмая улыбка.

Глава VIII
УРОКИ ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ

Лорду Доринкорту довольно часто представлялся теперь случай угрюмо улыбаться. По мере его сближения с внуком эта улыбка стала блуждать на его губах так часто, что нередко почти освобождалась от следов угрюмости. Нельзя отрицать, что до появления на сцене лорда Фаунтлерой старик сильно тяготился своим одиночеством, своими годами и одолевавшей его подагрой. После долгой жизни, полном удовольствий и возбуждения, тяжело было сидеть одному а роскошном замке, положив больную ногу на скамеечку, не имея другого развлечения, кроме брани и стычек с оробевшим лакеем, от души ненавидящим своего сварливого барина. Старый граф был слишком умным человеком, чтобы не замечать всеобщей ненависти к себе со стороны своих слуг. Посетители бывали у него редко, а если и заглядывали когда-нибудь, то, конечно, с какою-нибудь личной целью. Впрочем, случались и такие, которые находили удовольствие в его резкой, ядовитой, никого не щадившей манере разговаривать.

Пока он был здоров и силен, он переезжал с места на место, тщетно ища развлечений. Когда же здоровье изменило ему, он бросил все и заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Но нельзя же было читать целый день, и он, понятно, стал томиться одиночеством. Дни и ночи казались ему бесконечными, он становился все угрюмее и раздражительнее. Но тут, к счастью для него, появился Фаунтлерой. Мальчик сразу понравился деду: тщеславное чувство старого аристократа оказалось вполне удовлетворенным. Если бы Цедрик был некрасив, старик, может быть, чувствовал к нему такое отвращение, что не смог бы заметить достоинств своего внука.

Но ему хотелось думать, что красота и самостоятельность его характера являлись как бы наследием аристократического рода Доринкортов. Затем, ближе познакомившись с мальчиком и оценив его искренность и способности, он еще больше заинтересовался им, начиная привязываться к нему. Ему вдруг пришла фантазия дать мальчику возможность облагодетельствовать Хигтинса. Лорду не было, конечно, никакого дела до Хигтинса, но ему было приятно думать, что об его внуке говорят в народе и он уже в детском возрасте становится популярным.

Поездка с Цедриком в церковь и то внимание, которое вызвало его появление, также доставили ему удовольствие. Он знал, что все будут говорить о красоте мальчика, об его крепкой и изящной фигурке, о его светлых волосах, об умении держать себя, об его аристократической внешности, будут восклицать: ‘Вот это лорд с ног до головы!’ (как действительно услышал граф от одной из женщин) — все это льстило самолюбию надменного и гордого старика.

Ему хотелось показать всему свету, что наконец род Доринкортов имеет наследника, достойного занять то высокое положение, которое его ждет.

В тот день, когда Цедрик в первый раз сел на своего пони, граф был так доволен, что почти позабыл о своей подагре. Когда грум привел красивую лошадку, которая сгибала шею и грациозно покачивала своей красивой головкой, граф сидел у открытого окна библиотеки и наблюдал, как Фаунтлерой брал первый урок верховой езды. Он внимательно следил, не выкажет ли мальчик признаков робости. Пони был довольно крупный, а графу часто приходилось видеть, как дети теряют присутствие духа при первых попытках ездить верхом.

Фаунтлерой в восторге сел на лошадь. Ему еще никогда не приходилось ездить верхом, и он был в чудесном расположении духа. Грум Вилькинс провел лошадку под уздцы несколько раз взад и вперед перед окнами библиотеки.

— Он настоящий молодец, — рассказывал потом Вилькинс в конюшне. — Нетрудно было его усадить. И ребенок постарше его не держался бы так прямо в седле, как он. Тут он меня и спрашивает: ‘Скажите, Вилькинс, прямо ли я сижу? Ведь в цирке наездники всегда сидят прямо?’ А я ему отвечаю: ‘Так прямо, словно наездник, милорд’. И он засмеялся, очень довольный, и говорит мне: ‘Вот это хорошо. Пожалуйста, Вилькинс, напоминайте мне, чтобы я всегда сидел прямо’.

Однако вскоре мальчику показалось скучно только сидеть прямо и ездить шагом взад и вперед: Вилькинс не выпускал из рук поводьев. Через несколько минут он обратился к дедушке, следившему за ним из окна.

— Можно ли мне поездить одному? — спросил он. — Да пошибче? Мальчик с Пятой улицы ездил обыкновенно рысью и галопом.

— А ты думаешь, что можешь ездить рысью и галопом? — спросил граф.

— Я бы хотел попробовать, — ответил Фаунтлерой.

Граф сделал знак Вилькинсу, который тотчас сел на свою лошадь и взял пони на длинный повод.

— Ну, пустите рысью, — сказал граф.

Следующие минуты были довольно неприятны для маленького всадника. Он нашел, что ездить рысью не так легко, как ездить шагом, и чем скорее бежал пони, тем труднее казалась ему езда.

— Тря… трясет порядочно, не правда ли? — сказал он Вилькинсу. — Вас тоже трясет?

— Нет, милорд, — ответил Вилькинс. — Понемногу и вы привыкнете. Приподнимайтесь только на стременах.

— Я… я… под… поднимаюсь…. все вре… время, — возразил Фаунтлерой.

Действительно, он приподнимался и опускался довольно неловко, его порядочно трясло и подкидывало. Он запыхался и покраснел, но тем не менее старался твердо усидеть в седле и держаться прямо. Графу из окна все было видно. Когда наездники подъехали к нему после того, как скрылись на несколько минут за деревьями, Фаунтлерой оказался уже без шапки, причем лицо его разгорелось, как маков цвет, а губы были крепко стиснуты. Все же он мужественно продолжал ехать рысью.

— Постой, — окликнул его дед. — Где твоя шляпа?

Вилькинс дотронулся до своей.

— Она свалилась, ваше сиятельство, — сказал он, видимо забавляясь. — А поднять ее милорд не позволил.

— Не очень он трусит? — спросил граф сухо.

— Что вы, ваше сиятельство! — воскликнул Вилькинс. — Да он, можно сказать, и не знает, что это значит! Многих молодых господ обучал я езде, но ни одного не видел такого смелого, как он.

— Ты устал? — спросил граф Фаунтлероя. — Хочешь сойти?

— Трясет больше, чем я думал, — откровенно признался юный лорд. — Я тоже немного устал, но слезть мне еще не хочется. Я хочу поскорее научиться. И как только немного отдохну, поеду назад за шляпой.

Самый умный человек в свете не мог бы подсказать Фаунтлерою лучшего ответа, чтобы угодить старому графу. Когда они снова поехали по направлению к главной аллее, легкая краска покрыла суровое лицо графа и глаза его из- под нависших бровей заблистали давно не испытанным удовольствием. Он сидел в напряженном ожидании, пока снова не послышался стук копыт. И когда они через некоторое время вернулись обратно, то оказалось, что шапка Фаунтлероя была в руках у Вилькинса, личико же мальчика еще более раскраснелось, волосы развевались по ветру, но он, несмотря на более скорую езду, все так же твердо сидел на лошади.

— Вот! — воскликнул он, переведя дух. — Я ехал галопом. Не так хорошо, как мальчик с Пятой улицы, но все же проскакал и не свалился!

После этого он быстро подружился с Вилькинсом и пони. Не проходило почти дня, чтобы их не видели вместе весело скачущими по большой дороге или вдоль зеленых тропинок парка. Дети из коттеджей выбегали к дверям, чтобы поглядеть на маленького пони и смелую маленькую фигурку, так прямо сидевшую в седле, а молодой лорд снимал шапку и, размахивая ею, восклицал: ‘Хэлло! Доброе утро!’ — что не совсем соответствовало его графскому достоинству, но зато отличалось милой приветливостью. Иногда он останавливался, чтобы поболтать с детьми. Однажды Вилькинс, вернувшись в замок, рассказывал, как он настойчиво пожелал сойти с пони около школы для того, чтобы посадить на него хромого усталого мальчика.

— Его невозможно было уговорить, — рассказывал потом об этом в конюшне Вилькинс. — Я ему предлагал усадить мальчика на свою лошадь, а он не соглашался, говоря, что мальчику будет неловко на большой лошади. ‘Видишь ли, Вилькинс, — сказал он мне, — этот мальчик хромой, а я нет, и я хочу кроме того поговорить с ним’. Так мы и усадили мальчугана на пони, а милорд преспокойно пошел себе пешком, руки засунул в карманы, шапку сдвинул на затылок — идет себе таким образом и разговаривает с мальчиком как ни в чем не бывало! А когда мы подъехали к их дому и мать мальчика выбежала впопыхах посмотреть, что случилось, он снял перед ней шапку и говорит: ‘Я привез домой вашего сына, сударыня, потому что у него болит нога, а эта палка ему плохая опора. Я попрошу дедушку, чтобы он заказал ему костыли’. Провались я на этом месте, если женщина не чувствовала себя на седьмом небе! А я чуть не лопнул со смеху.

Когда граф узнал об этом случае, он не рассердился, как того боялся Вилькинс, а только расхохотался и, позвав Фаунтлероя, заставил его рассказать всю историю с начала до конца.

Через несколько дней экипаж Доринкорта остановился перед коттеджем, где жил хромой мальчик, Фаунтлерой выскочил из экипажа с парой крепких костылей, он нес их на плече, как ружье, и передал их миссис Гартль (так звали мать мальчика).

— Дедушка вам кланяется, — сказал он при этом, — и посылает эти костыли вашему сыну, мы надеемся, что он скоро поправится.

— Я передал от вас поклон, — заявил он графу, снова усевшись в экипаж. — Вы мне об этом не сказали, но я подумал, что, верно, вы забыли. А ведь это следовало сказать, не правда ли?

Граф снова засмеялся, но возражать не стал. Дело в том. что они все более и более сближались и уверенность Фаунтлероя в доброте деда увеличивалась с каждым днем. Он не сомневался, что его дедушка был самым любезным и великодушным человеком. Действительно, его желания исполнялись почти прежде, чем он успевал их выразить, а подарки и удовольствия сыпались на него в таком изобилии, что по временам приводили его в полнейшее недоумение. По-видимому, старый граф желал дать ему вое, чего бы он ни захотел. И хотя по отношению к другим маленьким мальчикам подобная система воспитания могла бы оказаться не совсем разумной, но маленькому лорду она не принесла вреда. Общение с матерью спасало его от дурных последствий такого баловства. Этот ‘лучший друг’ следил за ним внимательно и нежно. Они вели долгие разговоры вдвоем, и он никогда не возвращался в замок без того, чтобы не задуматься над словами матери.

Был, правда, один вопрос, приводивший мальчика в сильное недоумение. Он думал о нем гораздо чаще, чем это можно было предположить. Даже его мать не знала, как часто он задумывался над ним, а граф долгое время совсем и не подозревал этого. Сообразительный мальчик не мог не удивляться, почему мать и дедушка никогда не видались друг с другом. Когда экипаж графа Доринкорта останавливался перед Корт-Лоджем, граф никогда не выходил из него, а в редких случаях, когда его сиятельство посещал церковь, Фаунтлерою предоставлялось одному говорить с матерью на паперти или сопровождать ее домой. Но, несмотря, однако, на это, ежедневно из оранжерей замка посылались в Корт-Лодж цветы и фрукты.

Лучшим доказательством необычайной доброты деда в глазах Цедрика явился следующий случай, происшедший вскоре после того воскресенья, когда миссис Эрроль в одиночестве пешком вернулась из церкви домой. Неделю спустя, отправляясь в гости к матери, он увидел у подъезда вместо большого парного экипажа красивую маленькую колясочку, запряженную отличной лошадью.

— Это твой подарок матери, — отрывисто промолвил граф. — Не может же она всюду ходить пешком. Ей нужен экипаж. Это подарок от тебя.

Восторг мальчика был безграничен. В пути он с трудом сдерживал себя. Миссис Эрроль собирала розы в саду. Увидев мать, он выскочил из коляски и стремительно бросился к ней.

— Милочка! — закричал он. — Смотри, это — тебе. Он говорит, что это подарок от меня. Это — твой собственный экипаж, в котором ты будешь кататься!

Он был так счастлив, что она не решилась возражать ему.

Миссис Эрроль было, конечно, неприятно получить подарок от нелюбившего ее человека, но могла ли она огорчить своего мальчика отказом? И по его просьбе она сейчас же села с ним в коляску с розами в руках и поехала кататься. Дорогой он не переставал рассказывать ей про необыкновенную доброту деда, и она невольно улыбалась его невинной уверенности, радуясь в душе, что он видит столько хорошего в старом эгоистичном графе Доринкорте.

На другой день маленький лорд написал длинное письмо мистеру Гоббсу. Он долго трудился над ним, сперва написал черновик, потом все переписал набело и наконец принес его на просмотр деду.

— Уж не знаю, правильно ли я написал? — сказал он. — Вероятно, вы найдете тут много ошибок. Поправьте, пожалуйста, я потом перепишу.

Конечно, ошибок было много, кроме того, никаких знаков препинания. Письмо в исправленном виде гласило следующее:

‘Дорогой мистер Гоббс, пишу вам, чтобы сказать, что дедушка мой самый лучший граф на свете и все, что вы слышали про графов, — ошибка. Они вовсе не тираны, и дедушка совсем не тиран, и я очень бы желал, чтобы вы с ним познакомились, у него подагра в ноге, и он очень страдает, но он очень терпеливый, и я люблю его все больше и больше, потому что нельзя не любить такого графа, он очень добрый со всеми, и я хотел бы, чтобы вы поговорили с ним, он знает все на свете, и его можно спрашивать о чем угодно, только в мяч он играть не умеет. Он подарил мне пони и кабриолет, а маме прекрасную коляску, и у меня три комнаты и столько всяких игрушек, что вы, наверно, удивились бы, увидя их. Вам бы очень понравились замок и парк, замок такой большой, что в нем можно легко заблудиться. Вилькинс — это мой грум — говорит, что под замком есть тюрьма, замок такой красивый, а в парке бы вы всему поражались, в нем растут такие большие и высокие деревья, есть олени, кролики и лани. Дедушка мой очень богат, но совсем не гордый, какими, по-вашему, бывают вое графы: мне очень приятно, что я живу у него, люди здесь все такие добрые и вежливые, мужчины всегда кланяются, а женщины всегда приседают и часто говорят: ‘Да благословит вас Бог!’ Я выучился ездить верхом, но сперва меня очень трясло, когда я ездил рысью. Дедушка оставил ферму за одним бедным человеком, который не мог платить аренду, а миссис Меллон отнесла вино и разные вещи его больным детям. Мне очень хотелось бы повидать вас и хотелось бы, чтобы Милочка могла жить в замке, но я все-таки очень счастлив, когда не очень чувствую се отсутствие, и я люблю дедушку, и, пожалуйста, напишите мне поскорее.

Ваш любящий старый друг

Цедрик Эрроль.

P.S. В тюрьме никто не сидит, дедушка никогда никого не заставлял в ней томиться.

Р. S. Он такой хороший граф, что напоминает мне вас все его любят’.

— Ты очень скучаешь о матери? — спросил граф, прочитав письмо.

— Да, — сказал Фаунтлерой, — мне ее все время недостает. — Он подошел к графу и стоял перед ним, положив ему руку на колено и смотря ему в лицо.

— А вы о ней не скучаете? — спросил он.

— Я с ней не знаком, — ответил граф довольно хмуро.

— Знаю, — сказал Фаунтлерой, — и это-то меня и удивляет. Она мне не велела ни о чем вас расспрашивать, и я не стану, но иногда, знаете, не могу не думать об этом, это меня совсем сбивает с толку. Но я не стану вас расспрашивать. Когда мне станет уж очень грустно без неё, я смотрю в окошко и каждый вечер между деревьями ищу огонек в ее домике. Когда совсем стемнеет, она ставит свечку на окно, я вижу издали огонек и понимаю, что это значит.

— Что же это значит? — спросил дед.

— Это значит, что она говорит мне: ‘Прощай, да хранит тебя Бог, спи спокойно!’ — она всегда так говорила, когда мы жили вместе. А утром она говорила: ‘Да хранит тебя Бог на весь день!’ — и Бог меня всегда хранил…

— Конечно, я в этом не сомневаюсь, — сухо заметил граф.

Он сдвинул свои густые брови и так долго и пристальная смотрел на мальчика, что тот невольно задал себе вопрос, о чем мог думать дед…

Глава IX
ЖИЛИЩА БЕДНЫХ

Знакомство с внуком заставило графа Доринкорта задуматься над такими вопросами, которыми он прежде совсем не интересовался, и все они так или иначе имели прямое отношение к Цедрику. Гордость была отличительной чертой его характера, и в этом отношении он был вполне удовлетворен мальчиком. Благодаря внуку он нашел новый интерес в жизни. Ему стало доставлять удовольствие показывать всем своего наследника. Известны были огорчения, доставленные ему сыновьями, приятным торжеством было поэтому для него показывать этого нового лорда Фаунтлероя, который никого не сможет разочаровать. Ему хотелось, чтобы не только Цедрик, но и другие поняли все преимущества его блестящего положения. Он строил планы насчет его будущего, искренно желая, чтобы его внук ни в чем не походил на него. Одна мысль, что этот прелестный ребенок узнает когда-нибудь о том, что его любимый дедушка еще недавно был известен под именем ‘злого графа Доринкорта’, доставляла ему много мучений. Иногда под влиянием новых ощущений он даже забывал о своей подагре, и пользующий его врач с удивлением замечал, что здоровье его заметно улучшается, чего он никак не ожидал. Может быть, граф поправляется оттого, что теперь время для него проходило гораздо быстрее — ему было о чем подумать, помимо своих немощей и болезней.

В одно прекрасное утро окрестные жители были поражены, увидев, что маленький лорд Фаунтлерой едет на своем пони не с Вилькинсом, а с другим спутником, сидевшим на высокой серой лошади: это был не кто иной, как сам граф. Мысль о такой поездке принадлежала Фаунтлерою. Собираясь сесть на пони, он задумчиво сказал деду:

— Мне очень хочется, чтобы вы поехали со мной. Когда я уезжаю, мне грустно оставлять вас одного в таком громадном замке… Поедемте вместе!

Через несколько минут в конюшнях царило полнейшее смятение, вызванное приказанием оседлать для графа Селима. После этого Селима седлали почти ежедневно, и наконец все привыкли видеть высокого седого всадника на серой лошади, ехавшего рядом с гнедым пони маленького лорда. Эти совместные прогулки верхом среди зелени и по дорогим еще более сближали обоих друзей. Старику приходилось выслушивать много рассказов про Милочку и ее жизнь. Во все время пути Цедрик весело болтал. У него был такой счастливый характер, что трудно было найти более милого товарища. Часто граф слушал молча, наблюдая за радостным сияющим личиком. Иногда он приказывал своему молодому спутнику пустить пони в галоп, с гордостью и удовольствием в глазах следил за бесстрашным и ловким мальчиком. Когда же после такой быстрой скачки Цедрик, смеясь и размахивая шапкой, снова возвращался к графу, то чувствовал всегда, что в лице деда он имеет искреннего и любящего друга.

Из рассказов внука граф между прочим узнал, что его невестка не вела праздной жизни, да и до того ему стало известно, что все бедные в окрестностях уже хорошо знали ее, и когда болезнь, горе или нищета посещали какой-нибудь дом, то у дверей его всегда можно было видеть маленькую колясочку миссис Эрроль.

— Знаете, — сказал однажды Фаунтлерой, — куда бы она ни приходила, ее всегда приветствуют словами: ‘Да благословит вас Бог!’ В особенности ее любят дети, многие приходят к ней на дом, и она учит их шить. Она говорит, что чувствует себя теперь такой богатой, что ей хочется помогать бедным.

Графу было отнюдь не неприятно узнать, что мать его наследника выглядит такой юной и прекрасной и ведет себя как настоящая леди, что она популярна среди бедных. Но нередко он тем не менее ревновал ее к мальчику, видя, с какой нежною любовью тот относится к ней.

Графу хотелось бы всецело владеть сердцем своего внука и не знать соперников.

В это утро он остановил свою лошадь на пригорке и указал хлыстом на широкий красивый ландшафт, расстилавшийся перед ними.

— Ты знаешь, что вся эта земля принадлежит мне? — спросил он Фаунтлероя.

— Неужели? — спросил Фаунтлерой. — Как это много для одного человека, и как тут красиво!

— А знаешь ли, что когда-нибудь все это и многое другое будет принадлежать тебе?

— Мне? — воскликнул Фаунтлерой несколько испуганно. — Когда же?

— Когда я умру, — ответил дед.

— Ну, тогда мне ничего не нужно, — сказал Фаунтлерой. — Я не хочу, чтобы вы умирали.

— Это очень любезно, — ответил сухо граф. — И все-таки это будет когда-нибудь твое и ты будешь граф Доринкорт.

Маленький лорд Фаунтлерой на несколько минут глубоко задумался и молча глядел на широкие равнины, на окруженные зеленью фермы, на прекрасные рощи и луга, на всю эту живописную местность, среди которой из-за деревьев подымалась серая величественная башня огромного замка. Затем он слегка вздохнул.

— О чем думаешь? — спросил граф.

— Я думаю о том, — ответил Цедрик, — какой я еще маленький, и о том, что мне говорила Милочка.

— Что же она тебе говорила?

— Она говорила, что быть богатыми не так легко и что, когда у кого-нибудь так много всего, ему легко забыть, что другие не так счастливы… Она говорила, что богатые должны стараться всегда помнить об этом. Я ей рассказывал, как вы добры, а она ответила мне, что это очень хорошо, потому что у графов много денег и влияния, и если граф думает только о своих удовольствиях и никогда не думает о людях, живущих на его земле, у них может быть много горя, которое он мог бы устранить, — а ведь этих людей так много, и это было бы так грустно!.. Вот я смотрю на все эти хижины и думаю: как я узнаю о нуждах бедных людей, когда буду графом? Скажите, дедушка, как вы сами об этом узнаете?

Старый граф решительно не мог ответить на этот вопрос, так как все его знакомство с фермерами состояло лишь в донесениях управляющего о том, кто из них аккуратно платит аренду и кого следует выселить за недоимки.

— Об этом знает Невик, — ответил граф, покручивая нетерпеливо свои седые усы и с видимым смущением поглядывая на внука. — Поедем-ка лучше домой, — прибавил он, — а когда ты будешь графом, постарайся быть лучше меня…

На обратном пути он не проронил ни одного слова. Ему казалось совершенно невероятным, что он, никогда никого не любивший, мог так сильно привязаться к этому маленькому мальчику. Сперва он просто гордился красотой и смелостью внука, но теперь в его чувстве было что-то другое, кроме гордости. Иногда он глухо и сухо посмеивался про себя, думая о том, как приятно ему видеть мальчика около себя и слышать его голос, как хотелось бы ему, чтобы внук полюбил его и был о нем хорошего мнения.

— Я просто выживший из ума старик, — говорил он сам себе, но в то же время сознавал, что это не так. И если бы он решился быть искренним с самим собой, он, пожалуй, должен был признать, что во внуке ему невольно нравились именно те черты характера, которыми он сам никогда не обладал: искренность, правдивость, нежность, любовная доверчивость, не допускающая мысли о существовании зла.

Спустя неделю после этой прогулки Цедрик, вернувшись от матери, вошел в библиотеку с задумчивым и озабоченным лицом. Он вскарабкался на кресло с высокой спинкой, на котором сидел в день своего приезда, и некоторое время смотрел на тлеющие в камине уголья. Граф молча следил за ним и ждал, что он скажет. Было очевидно, что Цедрик чем-то озабочен. Наконец, он поднял голову и спросил: — Все ли известно Невику о том, как живется здесь людям?

— По крайней мере, это его обязанность. А разве есть какие-нибудь упущения?

Как это ни странно, но теплое участие, с которым Цедрик относился к фермерам, особенно занимало и трогало его. Сам он, конечно, никогда ими не интересовался, но ему нравилось, что при всей своей детской наивности маленький лорд среди своих игр и всяческих удовольствий никогда не забывал бедных и обездоленных людей.

— Здесь есть одно ужасное место, — сказал Фаунтлерой, смотря на деда широко открытыми, полными ужаса глазами. — Милочка сама это видела — это в конце имения. Дома там понастроены один подле другого, они почти совсем развалились, в них едва можно дышать, и всюду страшная бедность. Часто люди умирают, болеют лихорадкой, у них дети, немудрено, что от такой нищеты люди делаются злыми и жестокими. Это хуже, чем у Микеля и Бриджет. Дождь протекает сквозь крышу! Милочка была там у одной женщины и потом не позволила мне подходить к ней, пока не переоделась. Слезы текли у нее по щекам, когда она рассказывала мне об этом.

Слезы навернулись на глазах мальчика, но он улыбнулся и прибавил:

— Я сказал ей, что вы ничего об этом не знаете и что я сам расскажу вам обо всем…

С этими словами он соскочил со стула и подошел к графу:

— Вы можете все уладить, как уладили с Хиггинсом. Вы ведь всегда помогаете всем. Я ей сказал, что вы уладите и что Невик, вероятно, забыл доложить вам об этом.

Граф посмотрел на маленькую ручку, лежащую на его колене. Нет, Невик не забыл доложить ему — он не раз напоминал графу об отчаянном положении фермеров, живущих на окраине имения. Он не раз докладывал ему и о сырости домов, и о разбитых окнах, и о худых крышах, и о лихорадке, свирепствующей там постоянно. Мистер Мордант со своей стороны так же красноречиво описывал ему всю эту нищету, но в ответ получал от графа одни только резкости. Однажды, во время особенно сильного приступа подагры, он объявил настоятелю, что чем скорее перемрут все обитатели ‘Графского двора’ и будут похоронены пастором, тем будет лучше для него. На этом все разговоры кончились. Но теперь, при взгляде на внука, на его открытое, милое, серьезное личико, ему вдруг стало совестно и стыдно — и за ‘Графский двор’, и за самого себя.

— Вот как! Ты, видно, хочешь сделать из меня строителя образцовых ферм — так, что ли? — сказал граф и нежно потрепал маленькую ручку.

— Их надо срыть до основания. Милочка так и говорит, — с большой горячностью говорил Фаунтлерой. — Пойдемте завтра и велим разобрать все дома. Все люди будут очень счастливы, когда увидят вас, — они поймут, что вы пришли к ним на помощь. — И глазки мальчика горели, как звезды.

Граф встал и положил руку на плечо ребенка.

— Пойдем сперва на террасу, — сказал он, усмехаясь, — походим и вместе обсудим все дело.

Они стали ходить взад и вперед по широкой каменной террасе, как это всегда делали в теплые вечера. Прислушиваясь к словам мальчика, граф не раз усмехался, задумывался, но казался довольным и не снимал руки с плеча своего маленького собеседника.

Глава X
ГРАФ ВСТРЕВОЖЕН

Сказать правду, миссис Эрроль обнаружила много печального, помогая беднякам поселка, издали казавшегося столь живописным. Вблизи картина резко менялась. Она нашла здесь праздность, бедность и невежество, тогда как здесь могли бы царить производительный труд и всеобщее благополучие. Она убедилась, что местечко Эльборо является одним из беднейших и худших в округе. Мистер Мордант не раз говорил ей о своих тщетных усилиях помочь беднякам, и она вскоре убедилась в справедливости его слов. Желая угодить графу, управляющие обыкновенно старались замалчивать нищету арендаторов, благодаря чему год от году все приходило в еще больший упадок.

Что же касается до ‘Графского двора’, то один лишь вид его полуразвалившихся домов и жалкого, болезненного и нерадивого населения возбуждал негодование. Недаром миссис Эрроль содрогнулась при виде такого упадка и такой всеобщей нищеты. Подобная бедность казалась в деревне еще более ужасной, чем в городе. Ей все же думалось, что все это поправимо. Глядя на худых, изнуренных детей, растущих среди бедности и порока, она вспоминала о своем мальчике, который жил в громадном великолепном замке, окруженный заботливым уходом, не зная ни в чем отказа и не видя ничего, кроме роскоши и довольства. И вдруг в ее добром сердце зародилась счастливая мысль. Как и другие, она давно заметила, что мальчик пользуется любовью деда и что старик ни в чем ему не отказывает.

— Граф готов исполнить каждое желание Цедрика, — сказала она однажды священнику. — Отчего бы нам не использовать это чувство на благо другим? Я постараюсь, чтобы это удалось.

Миссис Эрроль хорошо знала доброту и отзывчивость Цедрика, а потому нарочно подробно рассказала ему о бедности фермеров, вполне уверенная, что он передаст ее слова деду, и надеясь, что кое-какая польза от этого получится.

Надежды эти осуществились, как ни странно. Сильнее всего влияло на графа полное доверие к нему внука. Мальчик был глубоко убежден, что дедушка всегда поступает великодушно и правильно, и старику, конечно, не хотелось разубеждать его в этом. Для него казалось новым, что на него смотрят как на идеал благородства, а потому граф побоялся бы сказать своему любимому внуку: ‘Я грубый эгоистичный старый негодяй, ни разу в жизни не поступивший великодушно и никогда не думавший о горе и несчастье своих ближних’ или что-нибудь вроде этого. Он так привязался к этому хорошенькому ребенку с шапкой светлых локонов, что ради него готов был даже решиться на доброе дело. Поэтому он тотчас же послал за Невиком, долго беседовал с ним и наконец порешил уничтожить все старые лачуги и выстроить на том же месте новые дома.

— Это желание лорда Фаунтлероя, он полагает, что это улучшит имение, — сказал сухо граф. — Можете сообщить фермерам…

При этих словах он взглянул на маленького лорда, который, лежа на ковре, играл с Дугалом. Огромная собака сделалась постоянным спутником мальчика и следовала за ним всюду, степенно ступая, когда он ходил пешком, и величественно припрыгивая за его лошадью, когда он ездил верхом.

Фермеры, а также и все в городе, конечно, сейчас же узнали о предполагавшихся улучшениях. Сначала многое не хотели этому верить, но когда явился целый отряд рабочих и начали ломать старые лачуги, то люди поняли, что маленький лорд Фаунтлерой действительно пришел к ним на помощь и что благодаря его невинному вмешательству будет наконец улучшено вопиющее положение ‘Графского двора’. Он был бы очень удивлен, если бы услышал, как все расхваливали его и как много ждали от него, когда он вырастет. Но он даже и не подозревал об этом. Мальчик жил счастливой, беспечной, детской жизнью: бегал по парку, гоняясь за кроликами, лежал на траве под деревьями или на ковре в библиотеке, читая занимательные сказки, беседуя о них с графом или рассказывая их матери, писал длинные письма мистеру Гоббсу и Дику, отвечавшим ему в свойственной им оригинальной манере, и катался верхом рядом с дедушкой или в сопровождении Вилькинса. Он замечал не раз, как люди, оборачиваясь, долго смотрели на него и приветливо кланялись, но он предполагал, что такое внимание, главным образом, относилось к его дедушке.

— Они вас так любят! Видите, как они радуются, когда вы проезжаете, — сказал он как-то, с радостной улыбкой взглянув на графа. — Я надеюсь, что меня когда-нибудь будут так же любить. Как, должно быть, приятно, когда вас все любят!

Мальчик искренно гордился тем, что был внуком такого доброго и уважаемого человека.

Когда начали строить новые дома, он вместе с графом часто ездил в ‘Графский двор’ следить за работами, которые его очень интересовали. Он слезал обыкновенно со своего пони, подходил к рабочим, знакомился с ними, расспрашивал их о том, как строят дома и кладут кирпичи, и подробно рассказывал им об Америке. После нескольких таких бесед он мог уже объяснить деду, как обжигаются кирпичи.

— Меня всегда интересуют подобные вещи, — говорил он, — потому что мало ли что может случиться в жизни…

После его отъезда рабочие обыкновенно много говорили о нем и добродушно посмеивались над некоторыми его выражениями. Но в душе они его любили и невольно любовались его оживленным личиком, когда он, стоя между ними, весело болтал, засунув руки в карманы и сдвинув шапку на затылок.

— Славный мальчуган, — говорили они, — какой умный и вместе с тем простой, в нем нет и тени чванства.

По возвращении домой они обыкновенно рассказывали о нем своим женам, и те в свою очередь передавали рассказы другим, так что вскоре все более или менее знали маленького лорда Фаунтлероя и убедились, что ‘злой граф’ наконец на старости лет привязался к кому-то и что эта привязанность согрела его жестокое, озлобленное и старое сердце.

Но никто все-таки не подозревал, до какой степени со дня на день дед привязывался к внуку — к этому единственному существу, верившему в него. Он только и думал что о будущности Цедрика, представлял его себе красивым взрослым юношей, вступающим в жизнь и сохранившим нежное сердце и способность вызывать общую любовь к себе. И невольно он задавал себе вопрос, что станет мальчик делать и на что употребит свои способности? Глаза графа часто с любовью останавливались на мальчике, когда тот лежал на ковре с книгой в руках, и в душе его зарождалось теплое чувство к этому милому ребенку. ‘Какой способный и умный мальчик! — думал он, — он ко всему способен’.

Старик ни с кем не говорил о своих чувствах к Цедрику. При других он обыкновенно упоминал о нем с неизменной угрюмой усмешкой, но Фаунтлерой тем не менее скоро понял, что дедушка горячо любит его и всегда доволен его присутствием. Поэтому он постоянно садился рядом с ним, каждый день ездил с ним в экипаже, катался с ним верхом или гулял вечером на террасе.

— Вы помните, — сказал однажды Цедрик, лежа на ковре с книгой в руках, — вы помните, что я вам сказал в день моего приезда? Я говорил, что мы будем большими друзьями… Не правда ли, трудно быть лучшими друзьями, чем мы?

— Да, кажется, мы хорошие приятели с тобой, — ответил граф. — Поди-ка сюда! — Мальчик вскочил и быстро подошел к нему.

— Не желаешь ли ты чего-нибудь? Подумай, чего тебе недостает?

Мальчик вопросительно вскинул на деда свои темные глаза.

— Только одного…

— А именно?

Цедрик колебался.

— Ну, в чем же дело? — повторил лорд. — Чего тебе недостает?

— Милочки… — был ответ.

Старый граф немного поморщился.

— Но ты видишься с ней почти каждый день, — ответил он. — Разве тебе этого не достаточно?

— Прежде я ее видел целый день. Она целовала меня, когда я ложился спать, а утром, вставая, я уже видел ее около себя, и мы сразу, не ожидая, могли рассказывать друг другу разные вещи.

С минуту дед и внук молча смотрели друг на друга. Потом брови графа сердито нахмурились, и он спросил:

— Ты никогда не забываешь о матери?

— Никогда, — ответил Фаунтлерой, — и она также меня не забывает. Видите, я ведь не мог бы забыть вас, если бы не жил с вами. Я думал бы о вас еще больше.

— Честное слово, это правда, — ответил граф, пристально глядя на Цедрика.

Чем сильнее старик привязывался к ребенку, тем больше ревновал его к матери.

Но в скором времени ему пришлось испытать такие новые волнения, что он почти забыл свою прежнюю ненависть к невестке. Все это случилось самым неожиданным образом. Однажды вечером, незадолго до окончания построек в ‘Графском дворе’, в Доринкорте был большой званый обед. Давно уже не бывало такого собрания в замке. За несколько дней до этого приехали сюда сэр Гарри Лорридэль и жена его леди Лорридэль, единственная сестра графа, приезд их явился настоящим событием для всего населения имения. Колокольчик в лавке миссис Диббль принялся звонить без умолку, так как всем было известно, что леди Лорридэль, выйдя замуж тридцать пять лет тому назад, всего только раз посетила брата в Доринкорте. Это была красивая старая женщина с седыми волосами и ямочками на румяных щеках. Необычайно добрая, она ни в чем не сочувствовала своему брату, решительно не одобряла его поведения и однажды, откровенно высказав ему свое мнение, так рассердилась на него, что с тех пор перестала приезжать в замок.

За это время ей приходилось слышать много самых нелестных отзывов о старом графе. Она узнала, как он дурно обращался к женой, как он не любил своих старших детей, на которых не обращал никакого внимания и которыми, конечно, не мог гордиться. Этих двух племянников, Бэвиса и Морица, леди Лорридэль никогда не видала. Только младший из них, Цедрик Эрроль, красивый юноша восемнадцати лет, явился однажды в Лорридэль-Парк и объявил ей, что желает лично познакомиться с тетей Констанцией, о которой много слышал от своей матери. Леди Лорридэль сразу полюбила его, уговорила остаться на несколько дней, ласкала, баловала и восхищалась его красотой, умом и веселым характером. Она надеялась видеть его у себя не раз, но, к сожалению, надежда эта не осуществилась, так как старый граф, рассерженный этим визитом, навсегда запретил сыну бывать у тетки. С тех пор леди Лорридэль всегда с нежностью вспоминала о нем, и хотя она не одобряла его женитьбы на американке, но, тем не менее, не сочувствовала отношению старого графа к сыну, от которого он отказался и которого лишил наследства. Потом до нее дошли известия о смерти всех трех племянников, и наконец, совсем недавно она узнала о существовании маленького сына капитана, которого дед, за неимением других наследников, вызвал теперь из Америки.

— Вероятно, для того, чтобы испортить его, как остальных, — сказала она мужу, — если только влияние матери не пересилит дурного влияния деда.

Но, когда она услыхала, что мать Цедрика разлучена с ним, она пришла в такое негодование, что едва могла говорить.

— Это позор, Гарри, — сказала она мужу. — Подумай только: отнять маленького ребенка у матери и заставить его жить с таким человеком, как мой брат! Старый граф или будет жесток с мальчиком, или избалует до того, что превратит его в маленькое чудовище. Я бы написала брату, если бы из этого мог выйти какой-нибудь толк.

— Не будет толку, Констанция, — сказал сэр Гарри.

— Конечно, не будет, — отвечала она. — Я слишком хорошо знаю его сиятельство графа Доринкорта. Но все же это возмутительноI

Не только одни бедняки и фермеры слышали о маленьком лорде Фаунтлерое, о нем слышали и другие. Слухи о его красоте, уме и растущем влиянии на деда распространились далеко за окрестности Доринкорта. О нем говорили за обеденным столом, дамы жалели его молодую мать и расспрашивали, действительно ли мальчик так красив, как о нем говорили, а мужчины, знавшие графа и его привычки, от души смеялись над верой мальчугана в доброту его сиятельства. Сэр Томас Эш из Эшен-Голла, будучи однажды в Эрльборо, встретил графа с внуком верхом и остановился, чтобы пожать руку лорду и выразить ему свое удовольствие по поводу его цветущего вида.

— И знаете ли, — говорил он впоследствии, рассказывая об этой встрече, — старик выглядел гордым, как индейский петух, да я, право, и не удивляюсь этому: более красивого мальчика, чем его внук, я никогда не встречал. Он прям, как стрела, и сидел в седле как настоящий кавалерист.

Так мало-помалу эти слухи дошли и до леди Лорридэль, она слышала о Хигтинсе, о хромом мальчике, о постройке новых домов и о многих других удивительных вещах, в конце концов она так заинтересовалась мальчиком, что захотела непременно лично познакомиться с ним. Она начала придумывать, как бы устроить эту встречу, как вдруг совершенно неожиданно получила письмо от брата с приглашением приехать в Доринкорт.

— Просто непостижимо! — воскликнула она. — Я слышала, положим, что с приездом мальчика в замке творятся чудеса, а теперь начинаю этому верить. Говорят, брат его обожает и ни на минуту не расстается с ним. А как он гордится им! Я положительно уверена, что он хочет показать его нам. — И она поспешила последовать приглашению.

Было уже поздно, когда они с сэром Гарри приехали в замок Доринкорт, и леди Лорридэль, не повидав даже брата, сразу прошла к себе в комнату. Переодевшись к обеду, она вошла в гостиную, где стоял перед камином граф, высокий величавый старик, а рядом с ним маленький мальчик в черном бархатном костюме с белым кружевным воротником. Этот маленький мальчик посмотрел на нее такими ясными приветливыми глазами, и все его милое личико озарилось такой очаровательной улыбкой, что она чуть не вскрикнула от удовольствия и удивления.

Пожав руку графа, леди Лорридэль назвала его именем, которого не произносила со времен своего девичества.

— Ну что, Молинё, — сказала она, — это и есть твой внук?

— Да, Констанция, — отвечал граф. — Фаунтлерой, это твоя тетка, леди Констанция Лорридэль!

— Как поживаете, тетя? — спросил Фаунтлерой.

Леди Лорридэль положила ему руку на плечо и, посмотрев в его обращенное к ней лицо, горячо поцеловала его.

— Да, я твоя тетя Констанция, — сказала она, — я очень любила твоего бедного папу, а ты очень похож на него.

— Я рад, когда мне говорят, что я похож на папу, — отвечал Фаунтлерой, — потому что, кажется, его все любили — совсем, как Милочку, тетя Констанция, — последние два слова он прибавил после непродолжительной паузы.

Леди Лорридэль была в восхищении. Она нагнулась и снова поцеловала его, и с этой минуты они сделались большими друзьями.

— Что ж, Молинё, — сказала она, — лучшего нельзя было бы и желать.

— Да, я тоже так думаю, — сухо ответил лорд. — Он — славный мальчуган. Мы большие друзья, и, представь себе, он считает меня добрейшим и лучшим филантропом. Признаюсь тебе, Констанция, — впрочем, ты и сама увидела бы это, — что на старости лет я рискую потерять голову из любви к нему…

— А что его мать думает о тебе? — спросила леди Лорридэль с обычной своей прямотой.

— Я ее не спрашивал, — ответил граф, слегка хмурясь.

— Ну, знаешь, — сказала леди Лорридэль, — я буду с тобой откровенна с самого начала и скажу тебе, что я не одобряю твоего образа действий относительно невестки. Я намерена посетить миссис Эрроль, как только будет возможно. И если ты хочешь со мной поссориться из-за этого, то лучше скажи мне это сразу. То, что я слышу об этой молодой женщине, убеждает меня, что ребенок ей всем обязан. Даже в Лорридэль-Парке до нас дошли слухи, что все бедняки ее положительно обожают…

— Они боготворят его, — сказал граф, кивая на Фаунтлероя. — Что касается миссис Эрроль, то надо сознаться, что она очень хорошенькая женщина. Я очень обязан ей за то, что она передала часть своей красоты мальчику, и ты можешь поехать к ней, если хочешь. Я требую только одного, чтобы она оставалась в Корт-Лодже и чтобы ты не требовала от меня свидания с нею. — И он опять нахмурился.

— Однако он уже не так ненавидит ее, как прежде, это ясно, — говорила потом леди Лорридэль своему мужу. — Он заметно изменялся. Как это ни странно, Гарри, но я убеждена в том, что именно привязанность к этому милому малютке заставит его превратиться в настоящего человека. Ведь этот ребенок положительно любит его — это видно по его обращению с ним. Его сыновья предпочли бы скорее приласкаться к тигру, чем подойти к отцу.

На другой день она поехала к миссис Эрроль и, возвратившись оттуда, сказала брату:

— Молинё, она самая очаровательная женщина, какую я когда-либо встречала! Что у нее за милый голос — точно серебряный колокольчик. Ты должен благодарить ее за то, что она дала твоему внуку. Она передала ему не только свою красоту, но и ум, и доброе сердце, и ты делаешь большую ошибку, не приглашая ее переехать в замок. Я непременно попрошу ее к себе…

— Она никуда не поедет без сына, — проворчал граф.

— Я заберу и мальчугана, — возразила, смеясь, леди Констанция.

Но она знала, что граф ни за что не уступит ей Фаунтлероя. Ома видела, как привязанность их друг к другу росла с каждым днем и как все честолюбивые замыслы старого графа окончательно сосредоточились на этом очаровательном ребенке.

Леди Лорридэль хорошо понимала, что главным поводом к большому званому обеду явилось тайное желание графа показать обществу своего внука и наследника и убедить всех, что мальчик, о котором так много говорили, в действительности гораздо выше расточаемых ему похвал.

— Ведь всем известно, что он терпеть не мог своих старших сыновей, которые отравляли ему жизнь, — говорила леди Лорридэль. — В данном случае его гордость вполне удовлетворена.

Между тем все, получившие приглашение графа, сгорали от нетерпения поскорее увидеть маленького лорда Фаунтлероя.

И вот наконец он вышел в гостиную.

— У мальчика хорошие манеры, — предупредил заранее граф. — Он никому не помешает. Дети обыкновенно или глупы, или несносны — таковы были и мои дети, но мой внук умеет отвечать, когда его спрашивают, и молчит, когда с ним не говорят. Он никогда не бывает назойлив.

Однако мальчику недолго пришлось молчать. Всем хотелось поговорить с ним. Дамы ласкали и расспрашивала его, мужчины также обращались к нему с вопросами и шутили с ним, как пассажиры на пароходе при переезде через Атлантический океан. Фаунтлерой не совсем понимал, отчего они смеются над тем, что он говорит, впрочем, он привык к тому, чтобы смеялись, когда он говорит совершенно серьезно, и не обращал на это внимания. Вечер показался ему восхитительным. Роскошные комнаты были ярко освещены и красиво убраны цветами, мужчины весело разговаривали, дамы поражали своими великолепными туалетами и драгоценными украшениями. Среди гостей находилась одна молодая леди, только что приехавшая из Лондона, где провела ‘сезон’. Она была так очаровательна, что Цедрик все время не сводил с нее глаз. Это была высокая красивая девушка с гордой головкой, мягкими темными волосами, большими синими, как васильки, глазами и великолепным цветом лица. На ней было чудное белое платье и жемчужное ожерелье. Около нее все время толпились мужчины, наперерыв ухаживая за нею, и Цедрик поэтому решил, что ока, должно быть, какая-нибудь принцесса. Он так ею заинтересовался, что незаметно для себя подвигался все ближе в ближе к ней, пока она наконец не обернулась и не заговорила с ним.

— Идите сюда, лорд Фаунтлерой, — сказала она, улыбаясь, — и скажите мне, отчего вы так на меня смотрите?

— Я все думал, как вы красивы, — отвечал юный лорд.

Кругом раздался хохот, молодая девушка также засмеялась и слегка покраснела.

— Ах, Фаунтлерой, — сказал один из мужчин, смеявшийся больше других, — пользуйтесь временем! Когда вы будете постарше, то не решитесь этого сказать.

— Но ведь так трудно не сказать этого, — сказал Фаунтлерой. — Разве вы этого ей не говорите? И не находите ее такой хорошенькой?

— Нам запрещается говорить, что мы думаем, — ответил тот же господин, вызвав этими словами еще больший взрыв смеха.

Но прелестная девушка — звали ее мисс Вивиан Герберт — привлекла к себе Цедрика и сказала:

— Лорд Фаунтлерой может говорить все, что думает, я ему очень благодарна и уверена, что он думает то, что говорит. — И она поцеловала его в щеку.

— Я думаю, что вы красивее всех, кого я когда-либо видел, — сказал Фаунтлерой, глядя на нее с невинным восхищением, — кроме Милочки. Конечно, я не могу думать, что кто-нибудь так же красив, как Милочка. Мне кажется, что она лучше всех на свете.

— Я уверена в этом, — сказала мисс Вивиан Герберт. И, засмеявшись, она снова поцеловала его.

Большую часть вечера она не отпускала его от себя, они были центром очень веселой группы. Он не знал, как это случилось, но вскоре уже рассказывал окружающим об Америке, о Республиканском союзе, о мистере Гоббсе и Дике, под конец он с гордостью вытащил из кармана прощальный подарок Дика — красный шелковый платок.

— Я положил его сегодня в карман, потому что у нас вечер, — сказал он. — Я думаю, Дик был бы доволен, что я ношу его платок при таком торжественном случае.

И как ни смешон казался этот огромный яркий платок, но глаза мальчика были так серьезны и притом выражали столько нежности, что не возбудили ни в ком ни малейшей насмешки.

— Мне нравится этот платок, — сказал он, — потому что Дик мой друг.

Но, хотя с ним много разговаривали, он никому не мешал, как это предсказывал граф. Он сидел смирно и слушал, когда говорили другие, так что никто не мог назвать его назойливым. По многим лицам скользила легкая усмешка, когда он подходил к креслу своего деда или садился на скамеечке возле него, прислушиваясь к каждому его слову, и даже один раз положил голову на его плечо. Заметив улыбки на лицах окружающих, граф тоже усмехнулся. Зная мнение о себе присутствующих, он втайне смеялся над ними, подчеркивая свою дружбу с мальчиком, который, очевидно, не разделял всеобщего мнения о своем деде.

К обеду ожидали мистера Хевишэма, но, к общему удивлению, он опоздал. Никогда этого прежде с ним не случалось. Когда он, наконец, появился, гости уже собирались идти к обеду. Граф с удивлением посмотрел на Хевишэма, заметив его скрытое волнение. Его старое сухое и резкое лицо было совсем бледно.

— Меня задержало одно неожиданное обстоятельство, — сказал он тихо графу.

Обыкновенно никакое волнение не отражалось на холодном лице старого адвоката. Но на этот раз он был положительно неузнаваем. За обедом он почти ничего не ел и, когда к нему обращались с вопросом, вздрагивал и, видимо, не понимал даже, о чем его спрашивают. Во время десерта, когда Цедрик вошел в столовую, Хевишэм стал поглядывать на него с беспокойством и даже не улыбнулся ему, как это бывало обыкновенно. Это очень удивило мальчика. В общем, мистер Хевишэм не улыбался в этот вечер.

Дело в том, что он все время думал о странном и неприятном известии, которое должен был сообщить графу еще сегодня вечером, известие, которое своей неожиданностью должно было страшно потрясти старика и совершенно изменить положение вещей. Глядя на великолепные комнаты и блестящее общество, собравшееся здесь почти исключительно для того, чтобы познакомиться с очаровательным наследником старого графа, посматривая на гордого старика и маленького лорда Фаунтлероя, улыбающегося около него, — он почувствовал себя глубоко взволнованным, хотя и был старым и видавшим виды юристом. Какой удар должен был он нанести старику!

Мистер Хевишэм даже не знал, как кончился этот долгий обед, и сидел, точно во сне. Он заметил только, что граф несколько раз с удивлением посматривал на него.

Наконец, обед кончился, и мужчины присоединились к дамам в гостиной. Они нашли Фаунтлероя сидящим на диване возле мисс Вивиан Герберт, первой красавицы последнего лондонского сезона, они рассматривали картинки, и когда дверь открылась, мальчик благодарил свою даму.

— Я вам очень благодарен за то, что вы так внимательны ко мне, — говорил Цедрик. — Я еще никогда не бывал на вечерах, и мне так весело!

Он так утомился, что когда мужчины снова окружили мисс Герберт и стали разговаривать с нею, Цедрик старался сначала внимательно прислушиваться к их разговору и понять их слова, но потом глаза его стали мало-помалу слипаться и, наконец, совсем закрылись. Тихий, приятный смех мисс Герберт по временам будил его, и он открывал глаза на несколько секунд, он был уверен, что не заснет, но позади него находилась большая желтая атласная подушка, голова его незаметно опустилась на нее, и глаза окончательно закрылись, они не открылись и тогда, когда много времени спустя кто-то поцеловал его. Это была мисс Герберт, которая собиралась уезжать, она тихо прошептала:

— Прощайте, маленький лорд Фаунтлерой. Спите спокойно!

Утром он с трудом вспомнил, как смеялись мужчины, когда он сквозь сон пролепетал:

— Прощайте — я… так… рад… что видел вас… вы… такая… хорошенькая…

Когда все гости разъехались, мистер Хевишэм подошел к дивану, на котором сладко спал маленький лорд, кудри его разметались по атласной подушке, ручку он подложил себе под голову, ноги положил одну на другую, вытянув их на диване, щечки его разгорелись. Это была настоящая живая картинка!

Мистер Хевишэм пристально смотрел на него и усиленно тер свой подбородок.

— Ну, Хевишэм, что такое случилось? — прошептал сзади него суровый голос графа. — Очевидно, что-то случилось. Нельзя ли узнать, в чем дел?

Мистер Хевишэм отошел от дивана, все еще потирая подбородок.

— Дурное известие, — ответил он. — Неприятное известие, милорд, очень неприятное. Я очень сожалею, что принужден сообщать вам об этом.

Удрученный вид Хевишэма давно уже беспокоил графа, а всякое беспокойство вызывало в нем раздражение.

— Зачем вы так смотрите на мальчика? — воскликнул он сердито. — Вы весь вечер смотрели на него, что зловещий ворон. Что общего имеет ваше известие с лордом Фаунтлероем?

— Милорд, — сказал мистер Хевишэм, — я не буду даром тратить слов. Мое известие относится именно к лорду Фаунтлерою. И если оно верно, то перед нами спит не лорд Фаунтлерой, а только сын капитана Эрроля. Настоящий же лорд Фаунтлерой — сын вашего сына Бэвиса — находится в эту минуту в одной из гостиниц Лондона.

Граф изо всех сил схватился руками за ручки кресла, лицо его смертельно побледнело, а жилы надулись на лбу и на руках.

— Что вы говорите? Вы с ума сошли! Это ложь! — закричал он.

— Если это ложь, — ответил мистер Хевишэм, — то она чертовски похожа на правду. Дело в том, что сегодня ко мне явилась женщина и сказала, что сын ваш Бэвис женился на ней шесть лет тому назад в Лондоне. Она показала мне свое брачное свидетельство. Но почему-то они разошлись через год после свадьбы. Муж выдавал ей известную сумму денег. У нее пятилетний сын. Сама она американка, по-видимому, из простонародья, к тому же совершенно необразованна. До самого последнего времени она как следует не понимала, какие права у ее сына. Она посоветовалась с адвокатом и узнала от него, что мальчик — действительно законный наследник графа Доринкорта, конечно, теперь она настаивает на признании его прав.

При этих словах кудрявая головка мальчика зашевелилась, он слегка и протяжно вздохнул, повернул свое розовое личико так спокойно, как будто известие о том, что он никогда не будет графом Доринкортом, не имело для него никакого значения.

Красивое суровое лицо старого графа было очень мрачно, и горькая улыбка появилась на нем.

— Я не поверил бы ни одному слову, — сказал он, — если б во всей этой грязной истории не было замешано имя моего сына Бэвиса — человека совершенно безнравственного, слабохарактерного, вероломного и с грубыми вкусами. Во всяком случае, это очень похоже на него! Итак, вы говорите, что эта женщина совершенно необразованная и вульгарная особа?

— Да, я даже полагаю, что она едва может подписать свое имя, — отвечал адвокат. — Это совершенно невежественная, грубая и корыстолюбивая женщина. Она думает только о деньгах. Она очень красива, но слишком вульгарна…

Старый адвокат замолк и брезгливо передернул плечами. Жилы на лбу старого графа налились кровью, лицо покрылось каплями холодного пота, он вынул платок и вытер лоб, горькая улыбка скривила его губы.

— А я, — сказал он, — я не хотел принять другую женщину — мать этого ребенка, — он указал на спящего мальчика. — А она ведь умеет подписать свое имя. Я думаю, это возмездие…

Вдруг он вскочил и начал ходить взад и вперед по комнате. Гневные слова, полные горького разочарования, срывались с его губ. Им овладело такое бешенство, что было жутко смотреть на него. Но мистер Хевишэм заметил, что даже в самом сильном порыве гнева он не забывал о маленьком мальчике, спящем на атласных подушках, и все время старался не кричать слишком громко, чтобы не разбудить его.

— Мне бы следовало ожидать этого, — говорил он. — Они меня позорили со дня своего рождения. Я ненавидел их обоих, и они платили мне тем же. Бэвис был худший из двух. Но я все еще не хочу этому верить! Я буду бороться до конца. Но это похоже на Бэвиса! Похоже на него!..

И, продолжая ходить по комнате, он снова начинал расспрашивать о женщине, о ее доказательствах, то бледнея, то краснея от сдерживаемого бешенства.

Когда граф узнал все подробности и понял всю серьезность положения, мистер Хевишэм с беспокойством посмотрел на него. Он казался изменившимся, разбитым и утомленным. Припадки гнева вообще были ему вредны, но этот припадок был хуже всех, потому что тут, кроме гнева, говорило и другое чувство.

Наконец, граф медленно подошел к дивану и остановился.

— Если бы мне сказали, что я когда-нибудь буду способен так сильно привязаться к ребенку, я бы не поверил, — говорил тихо граф. — Я всегда терпеть не мог детей — а особенно своих. Его же я люблю, и он меня тоже любит, — при этих словах он горько усмехнулся. — Ведь меня не любят и никогда не любили. А он — он любит меня. Он никогда меня не боялся, всегда доверчиво ко мне относился… Я глубоко уверен, что мой внук сумеет поддержать честь нашего имени гораздо лучше, чем я. Я уверен в этом.

Тут граф нагнулся и постоял несколько минут, глядя на милое личико спящего ребенка, густые брови его были мрачно сдвинуты, но выражение лица не было сурово. Он отвел рукою светлые кудри со лба мальчика, затем повернулся и позвонил. Явившемуся на звонок лакею он приказал с легкой дрожью в голосе:

— Отнесите лорда Фаунтлероя в его комнату.

Глава XI
ТРЕВОГА В АМЕРИКЕ

Когда молодой друг мистера Гоббса покинул его, чтобы отправиться в замок Доринкорт и превратиться в лорда Фаунтлероя и старый лавочник имел достаточно времени, чтобы убедиться, что их разделяет теперь Атлантический океан, он почувствовал себя совсем одиноким, ему недоставало его маленького собеседника, в обществе которого он провел столько приятных часов. Надо сознаться, что мистер Гоббс вообще не отличался общительностью и не любил знакомиться с новыми людьми. Он был умственно слишком неподвижен, чтобы знать, как заполнить свое время, и его единственным развлечением являлось чтение газет или же сведение счетов. Последнее было для него делом весьма нелегким, и ему приходилось долго трудиться, чтобы вывести правильный итог. И в былое время маленький лорд Фаунтлерой, легко выучившийся счету, с помощью доски и грифеля часто помогал ему. К тому же он отличался способностью с интересом выслушивать длинные разглагольствования о политике, о революции, об англичанах и о республиканских партиях. Неудивительно после этого, что отъезд мальчика явился для него истинным несчастьем. Сначала мистеру Гоббсу казалось, что Цедрик не очень далеко уехал и скоро вернется, что в один прекрасный день он поднимет глаза от своей газеты и увидит мальчика, стоящего в дверях, в своем белом костюмчике и красных чулочках, с соломенной шляпой на затылке, и услышит его веселый голосок: ‘Хелло, мистер Гоббс! Как жарко сегодня, не правда ли?’ Но дни проходили за днями, а он не возвращался. И мистер Гоббс стал скучать и чувствовал себя прескверно. Он даже не мог по-прежнему наслаждаться чтением газет. Он опускал газету на колени и сидел, задумавшись и уныло поглядывая на высокий стул, на котором так часто сиживал Цедрик. На длинных ножках стула до сих пор еще были заметны следы от ног мальчика, болтавшего ими во время разговора, и они еще более усиливали его грусть и чувство одиночества. Очевидно, молодые графы тоже болтают ногами, когда сидят… Потом мистер Гоббс вынимал свои золотые часы, открывал их и рассматривал надпись: ‘Мистеру Гоббсу от его старого друга, лорда Фаунтлероя. Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова’. Налюбовавшись на них, он захлопывал крышку и, вздыхая, подходил к дверям, останавливался у ящика с картофелем и корзинкой с яблоками и глядел на улицу. Вечером, когда лавка была закрыта, старик закуривал трубку и медленно прогуливался по тротуару, пока не доходил до дома, где прежде жил Цедрик и где виднелась теперь дощечка с надписью: ‘Отдается внаймы’. Он останавливался, долго смотрел на нее, покачивал головой, сильно затягивался дымом и, наконец, печально возвращался домой.

Так продолжалось две или три недели, пока ему не пришла в голову новая мысль. Вообще мистер Гоббс не отличался сообразительностью, мысль его работала медленно, и ему всегда надо было много времени, чтобы до чего-нибудь додуматься. В общем, он не любил новых идей, предпочитая старые. Однако через две-три недели, когда дела пошли еще хуже, вместо того чтобы улучшиться, перед ним вырисовался медленно новый план. Он решил повидать Дика. Много трубок выкурил старик прежде, чем придумал это. Он отыщет Дика. Он знал о нем все подробности от Цедрика и надеялся теперь разогнать свою тоску в разговорах со старым товарищем уехавшего мальчика.

Итак, однажды, когда Дик усердно чистил сапоги прохожего, на панели остановился какой-то низенький, толстый человек с унылым лицом и лысой головой и стал пристально глядеть на вывеску, на которой было написано:

‘Профессор Дик Типтон не имеет себе равных!’

Он так долго смотрел на эту вывеску, что Дик, наконец, обратил на него внимание и, кончив чистить сапоги, обратился к нему с вопросом:

— Прикажете вычистить, сэр?

Толстяк решительно подошел ближе и выставил ногу.

— Да, — сказал он.

Пока тот чистил сапоги, мистер Гоббс все смотрел то на него, то на дощечку и, наконец, спросил:

— Откуда вы все это добыли?

— У меня был приятель, — ответил Дик, — маленький мальчуган, он мне подарил всю обстановку. Второго такого мальчугана не сыскать! Он теперь живет в Англии и поехал туда, чтобы сделаться одним из тамошних графов.

— Это, вероятно, лорд Фаунтлерой, будущий граф Доринкорт? — спросил мистер Гоббс, намеренно растягивая слова.

От удивления Дик чуть не выронил щетки.

— Как, хозяин! — воскликнул он. — Вы тоже с ним знакомы?

— Я его знаю со дня его рождения, — ответил мистер Гоббс, отирая вспотевший лоб, — мы с ним знакомы всю жизнь.

Он даже взволновался, говоря об этом. Он вынул из кармана золотые часы, открыл их и показал Дику внутреннюю сторону крышки.

— ‘Вспоминайте обо мне, глядя на эти слова’, — прочел он. — Это его прощальный подарок. ‘Мне не хотелось бы, чтобы вы меня забыли’, — так он сказал… Да я бы его не забыл и без подарка, — продолжал мистер Гоббс, качая головой. — Такого мальчика нельзя забыть!

— Еще бы! — воскликнул Дик. — Я никогда не встречал такого славного мальчика! И такого умного. Я много о нем думал… Мы с ним тоже были друзьями. Однажды я достал его мячик из-под копыт лошади, и с тех пор он всегда помнил об этом. Всякий раз, когда он гулял с матерью или няней, непременно подходил ко мне и говорил: ‘Хэлло, Дик’, — так серьезно, как будто был шести футов ростом, а не величиной с кузнечика и в коротеньких штанишках. Он был веселый парень, и с ним было приятно поговорить, когда было какое-нибудь горе…

— Это так, — сказал мистер Гоббс. — Жаль, что он должен быть графом, а то он, наверно, прославился бы в мелочной или оптовой торговле! Обязательно прославился бы!

И старик покачал головой с еще большим сожалением.

Понятно, что у них оказалось много общих воспоминаний, в виду чего было решено, что на следующий день Дик придет в лавку к мистеру Гоббсу. Этот план очень нравился Дику. Он провел всю свою жизнь на уличной мостовой, но всегда мечтал о приличном положении в обществе. Заведя собственное дело, он зарабатывал достаточно, чтобы спать под крышей, а не на улицах, как раньше, и начал уже надеяться выбиться в люди. И поэтому он был очень польщен приглашением владельца лавочки, имевшего свою собственную лошадь и тележку.

— Знаете ли вы что-нибудь о графах и их замках? — спросил мистер Гоббс. — Я бы хотел получить о них подробные сведения.

— Есть о них рассказ в ‘Пенни-магазине’, который называется ‘Преступление из-за короны, или Месть графини Мэй’ — замечательная вещь!..

— Принесите мне, пожалуйста, эти журналы, — сказал мистер Гоббс, — я за них заплачу. Вообще, тащите все, что найдете о графах. Если нет графов, то пускай будут маркизы или герцоги, хотя он о них и не упоминал — ну, да все равно… О коронах мы, положим, с ним говорили, но я никогда не видел таких вещей. Должно быть, их здесь не держат…

— В магазине Тиффена они, пожалуй, и найдутся, но я не сумею распознать их, — сказал Дик.

Мистер Гоббс промолчал, не желая признаваться в таком же неведении, он только кивнул головой.

— Вероятно, на них спрос невелик, — проговорил он и тем дело кончилось.

Это свидание положило начало очень тесной дружбе между Диком и мистером Гоббсом. Когда на следующий день Дик явился в лавочку, мистер Гоббс встретил его очень радушно. Он поставил ему стул возле корзины с яблоками и, указывая на них рукой, сказал:

— Угощайтесь!

Затем они принялись разбирать журналы, прочли рассказ и долго говорили об английской аристократии, причем мистер Гоббс все покачивал головой и усиленно курил свою длинную трубку. Он показал Дику высокий стул, на ножках которого сохранился след от каблучков Цедрика.

— Это его каблуки, — сказал он выразительно, — его собственные. Вот я теперь сижу и гляжу на эти следы по целым часам. Ах, как все недолговечно в этом мире! Подумайте только, недавно еще он сидел здесь, кушал бисквиты и яблоки, а теперь живет в замке и стал лордом. И это каблуки лорда и когда-нибудь станут каблуками графа… Иной раз я говорю себе, да, говорю: чтоб мне провалиться!..

Мистер Гоббс был чрезвычайно доволен посещением Дика. Они вместе поужинали в маленькой комнате позади лавки, угощались бисквитами, сардинками и сыром и другими деликатесами из лавки. Ради такого торжественного случая мистер Гоббс откупорил даже две бутылки имбирного пива и предложил тост.

Выпьем за его здоровье! — сказал он, поднимая стакан. — Пусть он научит всех графов, маркизов и герцогов уму-разуму!..

С этого дня мистер Гоббс часто виделся с Диком и стал меньше скучать. Они вместе читали повести из ‘Пенни-магазина’ и мало-помалу приобрели такие глубокие познания об обычаях и нравах английских аристократов, что без сомнения привели бы в полнейшее изумление всех представителей этого ненавистного сословия, если бы те могли слышать все то, что им приписывал достопочтенный мистер Гоббс.

Однажды он сам отправился в книжный магазин со специальной целью пополнить библиотеку.

— Дайте мне книгу о графах, — сказал он.

— Что? — спросил удивленный приказчик.

— Книгу о графах, — повторил лавочник.

— У нас такой нет…

— Ну, так о маркизах и герцогах…

— И такой книги нет.

Мистер Гоббс был совсем озадачен. Он посмотрел сперва на пол, потом снова поднял глаза.

— Ну, в таком случае, нет ли у вас чего-нибудь о графинях?

Приказчик улыбнулся.

— К сожалению, тоже нет, — сказал он.

— Ладно, чтоб мне провалиться, — воскликнул мистер Гоббс.

Раздосадованный старый лавочник собирался уже уйти из магазина, как вдруг приказчик окликнул его и спросил, не желает ли он купить роман, в котором аристократы играют главную роль? За неимением более подходящей книги мистер Гоббс согласился приобрести хотя бы и такую, и продавец предложил ему ‘Лондонскую башню’ — известный роман мистера Энсворта. Мистер Гоббс заплатил деньги и тотчас же отправился домой.

Когда Дик снова явился вечером к нему, они с необычайным рвением принялись за чтение. Это оказалась удивительно интересная книга. Действие происходило в царствование знаменитой английской королевы, известной под именем Кровавой Мэри. Описание казней и пыток, которым она подвергала своих подданных, привело в такой ужас наших читателей, что мистер Гоббс и Дик не раз вытирали себе лица, покрытые крупными каплями холодного пота.

— Нет, — решил, наконец, мистер Гоббс, — по-моему, наш Цедрик находится в большой опасности. Если подобная женщина имеет право царствовать в Англии и проделывать такие ужасы, какие тут рассказаны, то кто знает, что теперь в эту минуту с ним делается? Он не в безопасности! Пустите такую сумасшедшую женщину хозяйничать, и никто не будет в безопасности!..

— Положим, что так, — ответил Дик, — но ведь в книге говорится о Мэри, а теперь хозяйничает Виктория, и о ней никаких ужасов не рассказывают.

— Правда, в газетах о ней не говорят прямо худого, — сказал мистер Гоббс, все еще отирая пот, — не упоминают о сожжении на кострах, выдергивании ногтей и вообще о пытках, но все же там жить опасно! Я слышал, что они не празднуют даже четвертое июля!

Он был в течение нескольких дней в большой тревоге, пока не получил письмо от Фаунтлероя, которое перечитывал с Диком по нескольку раз точно так же, как и письма лорда к Дику.

Для них обоих это было громадным удовольствием. Несколько дней подряд они вдвоем сочиняли ответ, который читали друг другу вслух.

Для бедного Дика написать письмо было очень тяжелой работой. Свои познания в грамоте он приобрел в вечерней школе, которую посещал лишь короткое время, когда жил у старшего брата. Но он был очень понятливый мальчик и хорошо воспользовался этим временем: читал по складам газеты и учился писать, выводя буквы мелом на стенах и заборах. Он рассказал мистеру Гоббсу всю свою жизнь и о своем старшем брате, который заботился о нем после смерти матери. Она умерла, когда Дик был совсем маленьким, а отец умер еще раньше. Брата звали Беном, он заботился о Дике, как мог, пока мальчик не вырос настолько, чтобы продавать газеты и исполнять разные поручения. Они жили вместе, и наконец Бену удалось пристроиться на порядочное место в каком-то магазине.

— А затем, — воскликнул с презрением Дик, — дернуло его жениться! Влюбился, как дурак, и уж ничего после не понимал! Поженившись, они стали хозяйничать в двух комнатах, но если бы вы знали, какая это была злая баба — точно дикая кошка! Как взбесится, бывало, — так все переколотит! А бесилась она постоянно! Родился у них ребенок — весь в нее: орет и день и ночь! Мне его приходилось нянчить. Бог мой, чего я только не натерпелся: заревет он, бывало, как резаный, а она на меня накинется и начнет швырять чем попало. Раз как-то она кинула в меня тарелкой, а угодила в маленького и раскроила ему подбородок. Доктор сказал, что шрам останется на всю жизнь. Вот злющая баба! Уж и попадало всем — и Бену, и мне, и младенцу! Она все злилась, что Бен мало зарабатывает. Наконец он не вытерпел — уехал на запад с одним человеком и стал заниматься там скотоводством. Не прошло и недели после его отъезда, прихожу я вечером домой и вижу, что комнаты заперты и пусты. Хозяйка говорит мне, что Минна сбежала. Говорили потом, будто бы она отправилась в Европу и поступила в няньки к барыне, у которой был тоже маленький ребенок. С тех пор я ни слова не слышал о ней, и Бен тоже. По правде сказать, он не очень-то о ней горевал, хотя сначала был страшно влюблен. Надо правду сказать, она была красивая девушка, в особенности когда наденет хорошее платье и не злится. Глаза у нее были черные, большие, а волосы тоже черные, до колен. Скрутит она их, бывало, как канат и обовьет вокруг головы. Говорили, будто она наполовину итальянка — оттого-то она и такая дикая…

Дик часто рассказывал мистеру Гоббсу о ней и о брате, который только два раза написал ему с тех пор, как уехал на запад. Ему не посчастливилось сначала, и он странствовал с места на место. После долгих скитаний Бен основался, наконец, в Калифорнии, где живет до сих пор.

— Эта противная баба, — продолжал свой рассказ Дик, — вконец измучила его! Мне его было очень жалко!..

Они сидели в дверях лавки, и мистер Гоббс набивал себе трубку.

— Ему не следовало жениться, — сказал он. — От женщин вообще нельзя ожидать ничего хорошего — пустой народ!

Желая зажечь спичку, он наклонился над прилавком и чуть не подскочил от удивления.

— Посмотри-ка, да тут лежит письмо, а я его раньше и не заметил. Вероятно, я не видел, как почтальон положил на стол или газета попала на него, — воскликнул он.

Он посмотрел на письмо и прибавил:

— Да это от него! — и от радости позабыл о трубке. Он вернулся к своему месту, вынул перочинный ножик и вскрыл конверт.

— Что-то он мне нынче расскажет? — интересовался старик, развернув письмо и начиная читать следующее послание:

‘Замок Доринкорт.

Дорогой мистер Гоббс!

Я очень спешу написать вам это письмо, потому что должен сообщить что-то очень странное. Вы очень удивитесь, дорогой друг, когда я вам все расскажу. Вышла какая-то ошибка, я совсем не лорд и никогда не буду графом. Приехала какая-то дама, которая была женой дяди Бэвиса, который умер. У нее маленький мальчик, он и есть настоящий лорд Фаунтлерой — такой уж тут обычай, что графом может быть только мальчик старшего сына графа, но только тогда, когда все умрут, т. е. отец и дедушка. Мой дедушка еще жив, но дядя Бэвис умер, и поэтому его мальчик — лорд Фаунтлерой, а я — нет, потому что мой папа был младший сын, и мое имя теперь Цедрик Эрроль, как прежде, когда я жил в Нью-Йорке, и все будет принадлежать другому мальчику, я сперва подумал, что ему придется отдать пони и кабриолет, но дедушка говорит, что не надо. Дедушка очень огорчен и, кажется, не любит ту даму, которая приехала. Но, может быть, он думает, что нам с Милочкой жаль, что я не буду графом, теперь мне больше хотелось быть графом, чем раньше, потому что замок такой красивый и я так всех люблю, и когда человек богат, то может делать много добра. Теперь я не богат, потому что когда папа только младший сын, он никогда не бывает очень богат. Я теперь буду учиться работать, чтобы зарабатывать для Милочки. Я расспрашивал Вилькинса, как ухаживать за лошадьми. Может быть, я буду грумом или кучером. Дама привезла сюда в замок мальчика. Дедушка и мистер Хевишэм говорили с нею, а она, кажется, все сердилась и громко кричала, дедушка тоже сердился, а он прежде никогда не сердился, и я хотел бы, чтобы они все успокоились. Вот что я хотел рассказать вам и Дику, чтобы вы все знали, ну, а теперь довольно.

Любящий вас старый друг Цедрик Эрроль
(а не лорд Фаунтлерой)’.

Мистер Гоббс откинулся на спинку кресла, письмо упало ему на колени, перочинный ножик, а за ним конверт соскользнули на пол.

— Вот тебе раз! Пусть меня повесят! — воскликнул он.

Он был до того поражен этим неожиданным известием,

что положительно не верил своим глазам.

— Итак, — сказал в свою очередь Дик, — вся эта штука кончилась ничем!

— Да, — согласился мистер Гоббс, — но я уверен, что это только интриги английских аристократов, желающих отнять у него права только потому, что он американец. Они нас ненавидят со времени революции и теперь вымещают свою злобу на нем. Недаром я предупреждал вас, что он находится в опасности! Не сомневаюсь, что все английское правительство, наверное, сговорилось, чтобы лишить его законного наследства!

Мистер Гоббс пришел в необычайное волнение. Сперва перемена в судьбе Цедрика очень не понравилась ему, но за последнее время он примирился с этим обстоятельством, а получив письмо Цедрика, стал, пожалуй, даже гордиться богатством и знатностью своего маленького друга. Он мог быть нелестного мнения о графах, но хорошо знал, что даже в Америке деньги имеют хорошую цену, и если богатство и величие должны были исчезнуть вместе с титулом, то Цедрику приходилось нелегко.

— Они просто хотят его ограбить! -заявил мистер Гоббс. — Они хотят его ограбить. Надо идти к нему на помощь!..

Дик оставался у него до поздней ночи, а когда он, наконец, ушел, мистер Гоббс провожал его до угла улицы. На обратном пути он долго стоял перед пустым домиком и глядел на объявление о сдаче квартиры, в сильном волнении покуривая свою трубку.

Глава XII
СОПЕРНИКИ

Вскоре после званого обеда в замке почти все жители Англии, читавшие газеты, узнали о романтической истории, разыгравшейся в Доринкорте. Действительно, случилось нечто поистине удивительное: тут фигурировал и маленький американец, прибывший в Англию, чтобы сделаться лордом Фаунтлероем, о котором говорили, что он очень красив и что все его полюбили, и старый граф, его дед, столь гордившийся своим внуком, и хорошенькая молодая мать, которой ни за что не прощали ее брака с капитаном Эрролем, и удивительный брак Бэвиса, покойного лорда Фаунтлероя, и, наконец, странная женщина, о которой до того никто не знал, и ее неожиданное появление с сыном, о котором она утверждала, что он — настоящий лорд Фаунтлерой и должен быть восстановлен в своих правах. Обо всем этом говорили и писали, и сведения эти производили на всех сильнейшее впечатление. Затем пронесся слух, что старый граф окончательно не желает признавать прав своего неожиданно появившегося внука и собирается бороться с матерью законным порядком, т. е. передаст все дело в суд.

Никогда еще не бывало такого возбуждения в графстве, в котором расположено Эльсборо. По базарным дням люди останавливались группами и рассуждали об этом необычайном событии. Жены фермеров приглашали друг друга на чашку чая, чтобы вместе обсудить последние новости. Они рассказывали удивительные вещи о том, как разгневанный граф решил прогнать от себя нового лорда Фаунтлероя и как безумно ненавидел он мать своего вновь прибывшего внука. Но, конечно, больше всех знала обо всем этом миссис Диббль, и значение ее ввиду этого с каждым днем увеличивалось все более.

— Да, дело плохо, — говорила она, — и если вы желаете знать мое мнение, сударыни, то я скажу, что это ему наказание за то, что так жестоко поступил с милой барыней, которая по его милости живет одна в доме, без сына. Ведь старик-то страшно любит внука и гордится им. А тут еще для него и другое горе — приехавшая дама по виду совсем не леди, как мамаша маленького лорда. Это просто нахальная черноглазая бабенка, и мистер Томас говорит, что ни один порядочный лакей не станет слушаться ее приказаний, мистер Томас уверяет даже, что не останется в доме и часа, если только она поселится в доме. Да и мальчик не может сравниться с маленьким лордом. Бог знает, что из всего этого выйдет и чем все это кончится, а я просто едва устояла на ногах, когда Джен сообщила нам это известие…

Действительно, всюду чувствовалось сильное волнение: в замке, в библиотеке, где граф и мистер Хевишэм тихо разговаривали между собою, в людской, где перешептывались мистер Томас, дворецкий и остальные лакеи, где болтали и сплетничали горничные, в конюшне, где Вилькинс, чистя лошадей, с грустью рассказывал кучеру, что никогда в своей жизни не видал такого ловкого молодого барина, который так быстро научился бы ездить верхом, точно родился в седле, и с которым было бы так приятно ездить.

Среди всех этих волновавшихся людей только Цедрик один оставался совершенно спокойным. Правда, сначала, когда ему объяснили, в чем дело, он был слегка смущен и встревожен, но совсем не из-за уязвленного самолюбия.

Пока граф рассказывал ему, что случилось, он сидел на скамеечке у его ног, как он это так часто делал, беседуя с дедом.

— Как это странно, — проговорил он наконец, дослушав рассказ до конца.

Граф молча смотрел на мальчика. Он сам чувствовал себя очень странно — так странно он не чувствовал себя ни разу за всю свою жизнь — и с тревогой подметил на лице мальчика какое-то тревожное, не свойственное ему выражение.

— Как вы думаете, дедушка, — спросил он, — они отнимут у Милочки ее дом и экипаж?

— Нет! — решительно и громко сказал граф. — Они ничего не посмеют отнять у нее…

— А! Вот это хорошо, — с видимым облегчением произнес Цедрик.

Затем он пристально посмотрел на дедушку своими большими задумчивыми глазами и произнес грустно и нежно:

— А как же другой мальчик? Значит… значит, теперь он будет вашим мальчиком… как я был раньше вашим… правда?

— Никогда! — крикнул так резко граф, что Цедрик чуть не вскочил со стула.

— Нет? — удивленно переспросил он. — Отчего? А я думал…

С этими словами он быстро соскочил со стула и подошел к деду.

— Я останусь вашим мальчиком, даже если не буду графом? — спросил он. — Я останусь у вас, как раньше? — И его раскрасневшееся личико с тревогой и вопросительно обратилось к графу.

Как смерил его с ног до головы старый граф!.. Как сдвинулись его густые брови, как странно засверкали его глубоко запавшие глаза!

— Ты мой мальчик, да, и всегда останешься моим мальчиком, пока я жив. И, клянусь, мне иногда кажется, что у меня никогда не было других детей, — сказал граф.

И, поверите ли, голос его звучал как-то странно, он был точно надтреснут и осип, совсем не похож на тот голос, какой бывает у графов, хотя он и говорил решительно и властно…

Цедрик вспыхнул от радости. Он засунул обе руки в карманы и, глядя прямо деду в глаза, сказал:

— Если так, то мне все равно, буду я графом или нет. Я, видите ли, думал сперва, что тот мальчик, который будет графом, станет вашим мальчиком, а я уже не буду им… и это мне было очень неприятно.

Граф положил ему руку на плечо и привлек его к себе.

— Они ничего не отнимут у тебя, что я смогу сохранить для тебя, — сказал он, тяжело переводя дух. — А впрочем, я не хочу верить, чтобы они вообще могли отнять у тебя что-либо. Ты рожден для этого положения, и ты будешь его занимать… Помни одно: что бы ни случилось, ты получишь все, что лично принадлежит мне.

Казалось, граф забыл в эту минуту, что говорит не со взрослым, а с ребенком, так твердо и решительно звучал его голос. Видно было, что он вместе с тем давал обещание самому себе.

Он до сих пор ясно не представлял себе, как глубоко проникли в его сердце любовь к мальчику и гордость им. Никогда так ясно не видел он его хорошие качества, его красоту и силу, как в эту минуту. Его упрямой натуре казалось немыслимым отказаться от того, что он так лелеял. И он решил, что не откажется от этого без ожесточенной борьбы.

Несколько дней спустя после того как женщина, называвшая себя леди Фаунтлерой, виделась с мистером Хевишэмом, она явилась в замок и привезла с собой сына. Ее не приняли. Лакей у входа передал ей, что граф не желает ее видеть и предлагает ей обратиться к мистеру Хевишэму.

— Сейчас видно, что она не настоящая барыня, — рассказывал после Томас, отворявший ей двери. — Я достаточно послужил в знатных домах, чтобы сразу отличить настоящих господ от поддельных, а эта уж никогда не была леди, сразу видно. То ли дело барыня в Лодже, уж не знаю, американка она или нет, а сейчас видно, что она настоящего сорта, это признает любой джентльмен, только взглянув на нее. Я сразу сказал это Генри, когда мы ее в первый раз увидели.

Незнакомка между тем уехала. Она, видимо, сердилась и вместе с тем чего-то боялась. Во время своих разговоров с нею мистер Хевишэм заметил, что, несмотря на развязность манер и бойкость в словах, смелость ее была напускная. По временам она видимо робела и не выдерживала той роли, которую хотела играть, так как не ожидала такого сильного отпора со стороны графа.

— Она, очевидно, принадлежит к самым низшим слоям общества, — говорил мистер Хевишэм, обращаясь к миссис Эрроль. — Она совершенно необразованна, с плохими манерами и, по-видимому, совсем не привыкла встречаться на равной ноге с людьми нашего круга. Ее первый визит к графу совершенно сбил ее с толку. Она была взбешена, но растерялась. Он сперва не хотел ее видеть, но я посоветовал ему поехать со мною в гостиницу, где она остановилась. Как только он вошел, она сразу перепугалась, побледнела, но вслед затем яростно набросилась на него, наговорила ему дерзостей и грозила судом.

Действительно, граф стоял перед ней во весь рост, с достоинством настоящего аристократа и с презрительной улыбкой глядел ей прямо в лицо, не удостаивая ни единым словом и меряя ее взглядом с головы до ног, как какую-нибудь отвратительную диковинку. Он спокойно выслушивал ее дерзости и, когда она, наконец, остановилась, заговорил:

— Вы уверяете, что вы жена моего старшего сына. Если это правда и если у вас достаточно веские доказательства, то закон на вашей стороне. В этом случае ваш сын — лорд Фаунтлерой. Суд нас разберет и решит этот вопрос. Если вы выиграете процесс, то будете получать приличное содержание, но пока я жив, я не желаю видеть ни вас, ни вашего сына. К несчастью, после моей смерти все перейдет к вам. Прибавлю только, что я всегда думал, что мой сын Бэвис выберет себе жену именно такого сорта, как вы.

С этими словами он повернулся к ней спиной и вышел.

Несколько дней спустя после этого происшествия миссис Эрроль сидела у себя в будуаре и писала письмо. Вдруг вбежала в комнату испуганная горничная и доложила о приходе посетителя. Девушка, видимо, находилась в сильном волнении, и глаза ее чуть ли не с ужасом глядели на миссис Эрроль.

— Сам граф пожаловал! — доложила она дрожащим голосом.

Когда миссис Эрроль вошла в гостиную, она увидела высокого красивого старика с орлиным носом и длинными седыми усами.

— Вы, должно быть, миссис Эрроль? — спросил он.

— Да, — ответила она просто.

— А я граф Доринкорт.

Он немного помолчал и посмотрел в ее поднятые на него глаза. Они так напоминали большие ясные и наивные глазки внука, которые он в последние месяцы каждый день видел подле себя, что старик невольно вздрогнул и отрывисто сказал:

— Мальчик очень похож на вас.

— Мне это часто говорят, милорд, но я счастлива думать, что он похож и на отца.

Ее голос звучал так мягко, так симпатично, и во всех ее движениях было столько достоинства и простоты, что граф невольно припомнил слова леди Лорридэль. Она, по-видимому, не чувствовала ни малейшего смущения от его внезапного визита.

— Да, — сказал он, — он действительно похож также и на моего сына.

Старик помолчал и принялся дергать свой длинный седой ус.

— Знаете, зачем я приехал?

— Я видела мистера Хевишэма, — начала было миссис Эрроль, — и он мне сказал о притязаниях…

— Я пришел вам сказать, — перебил ее граф, — что я намерен оспаривать притязания этой женщины и всеми силами буду бороться против нее. Его права…

Молодая женщина прервала его на полуслове.

— Но мой сын не должен получить того, что ему не принадлежит, хотя бы даже закон мог это сделать.

— К несчастью, закон не может, — сказал граф. — Эта отвратительная женщина и ее сын…

— Но эта женщина, может быть, любит своего сына так же, как и я Цедрика, — произнесла маленькая миссис Эрроль. — И если она была женой вашего старшего сына, то ее сын — лорд Фаунтлерой, а мой — нет.

Она говорила и глядела на него так же спокойно и уверенно, как Цедрик, и это нравилось старому деспоту, перед которым всегда все трепетали. Люди обыкновенно не решались противоречить ему, и незнакомая ему до сих пор оппозиция занимала его.

— Я полагаю, — сказал насмешливо граф, — что вы в душе были бы довольны, если бы мой внук не сделался графом Доринкортом.

Ее прекрасное молодое лицо залил румянец.

— Бесспорно, прекрасно быть графом Доринкортом, я это знаю, милорд, но я больше забочусь о том, чтобы мой сын был таким же, каким был его отец, — неизменно добрым, честным и искренним человеком.

— Другими словами, явился бы диаметральной противоположностью своему деду, не так ли? — заметил иронически лорд.

— Я не имею чести вас знать, — возразила миссис Эрроль, — но я знаю, что мой сын полагает… — Она на мгновение остановилась и потом спокойно добавила:- Я знаю, что Цедрик любит вас…

— А как вы думаете, любил ли бы он меня, если бы знал причину, почему я не пригласил вас жить вместе с ним? — сухо спросил граф.

— Не думаю, — ответила миссис Эрроль. — Я потому и скрыла это от него.

— Хорошо! — заметил отрывисто граф. — Не всякая женщина поступила бы так.

С этими словами он принялся ходить взад и вперед по комнате и все энергичнее дергал свои длинные усы.

— Да, он меня любит, и я его люблю, — сказал он наконец. — Признаюсь, что до него я никогда никого не любил. Я его люблю. Он понравился мне с первой минуты. Я стар, жизнь мне надоела, а он прямо-таки оживил меня. Я горжусь им, и мне отрадно было думать, что после моей смерти он с достоинством займет мое место, место главы нашего дома, а теперь, теперь я глубоко несчастен… — прибавил он и остановился перед миссис Эрроль.

Голос его дрожал. Он забыл свою гордость, и на его суровых глазах навернулись даже слезы.

— Я приехал к вам, — продолжал граф, — именно потому, что глубоко несчастен. Сознаюсь, что я ненавидел вас, ревновал вас к сыну, и вот теперь под влиянием этого неожиданного удара все изменилось. После того как я увидел эту гадкую, вульгарную женщину, которая называет себя женой моего сына Бэвиса, мне захотелось познакомиться с вами. Я человек недобрый, старый сумасброд… и я виноват перед вами… Мой внук очень похож на вас, а он — вся моя жизнь… Теперь я в большом горе, и потому пришел к вам… вы похожи на мальчика, и он всегда думает о вас… А я думаю о нем… Ради него будьте добры ко мне, если можете…

Все это он говорил отрывисто и, как всегда, сурово, но старик, видимо, был убит горем, и миссис Эрроль стало жаль его. Она встала, подвинула ему кресло и мягко сказала:

— Садитесь, милорд, вы совсем измучились, отдохните немножко…

Такое внимание было для него новостью. Он не привык встречать по отношению к себе ни ласки, ни нежности, совершенно так же, как не привык слышать противоречии со стороны других. Молодая женщина в эти минуты напоминала ему внука, и он беспрекословно последовал ее приглашению. Кто знает, может быть, это горькое разочарование являлось хорошим уроком в его жизни. Не будь этого несчастья, он, по всей вероятности, продолжал бы ненавидеть ее по-прежнему, а теперь он пришел к ней с повинной головой. По сравнению с женой Бэвиса всякая женщина показалась бы ему очаровательной, тем более миссис Эрроль с ее милым и хорошеньким, нежным личиком. Под влиянием ее тихого голоса он мало-помалу успокоился.

— Что бы ни случилось, мальчик будет обеспечен теперь и в будущем, — сказал он.

Перед отъездом граф окинул взглядом комнату.

— Вам нравится ваш дом? — спросил он.

— Очень нравится, — ответила миссис Эрроль. — Это очень уютная комната.

— Позвольте мне бывать у вас, чтобы поговорить иногда немного.

— Сколько угодно, милорд, — ответила молодая женщина.

Граф вышел и сел в карету. Оба выездных лакея — Томас и Генри — просто опешили от изумления при виде столь неожиданного оборота дела.

Глава XIII
ДИК ВЫРУЧАЕТ ИЗ БЕДЫ

Как только эта история о лорде Фаунтлерое и затруднениях графа Доринкорта появилась на столбцах английских газет, о ней тотчас же заговорили и в Америке. Случай этот был настолько любопытен, что нельзя было обойти его молчанием, но замечательнее всего было то, что ни одна версия точно не передавала фактов: по одним источникам Цедрик являлся чуть ли не двухмесячным ребенком, по другим — он оказывался молодым студентом в Оксфорде, получающим все награды и особенно отличившимся своими поэмами на греческом языке. Говорили, что он жених какой-то необычайной красавицы, дочери герцога, а некоторые газеты утверждали даже, что он уже давно женат. Удивительно только, что нигде не было сказано правды, а именно, что он просто был семилетний маленький мальчик, с тонкими ножками и прелестной светлокудрой головкой. Какой-то корреспондент уверял даже, что он вовсе не родственник графа Доринкорта, а просто самозванец, продававший газеты и спавший на улицах Нью-Йорка, и что мать его весьма ловко обманула мистера Хевишэма, приехавшего отыскивать наследника графа Доринкорта. Затем появились описания нового лорда Фаунтлероя и его матери, которая фигурировала на столбцах этих газет в виде цыганки, красавицы испанки или актрисы. Но все описания сходились только в одном, а именно, что старый граф положительно отказывается признать ее сына своим законным наследником, а так как в ее бумагах оказался какой-то недочет, то все с нетерпением ожидали начала интересного процесса. Мистер Гоббс и Дик, конечно, тоже с большим интересом следили за всеми подробностями этого дела. Тут они впервые поняли всю важность общественного положения графа Доринкорта и узнали о его богатстве и о великолепии его знаменитого поместья. Под влиянием чтения газет волнение их возрастало с каждым днем.- Мне кажется, что надо же предпринять что-нибудь, — воскликнул однажды мистер Гоббс. — Ведь нельзя же в самом деле упускать из рук такое богатство!

Но они ничего другого не могли сделать, как написать Цедрику, каждый в отдельности, уверяя его в своей дружбе и сочувствии. Они написали сейчас же по получению этих известий, написав свои письма, они показали их друг другу.

Вот что прочел мистер Гооос в письме Дика:

‘Дорогой друг, я получил ваше письмо, и мистер Гоббс тоже получил ваше письмо, и мы очень сожалели, что вам не повезло в жизни, и советуем вам крепиться, как только можно. На свете есть много мошенников, которые только и думают, как бы надуть доброго человека, а главное, я пишу вам, чтобы сказать, что не забыл то, что вы сделали для меня, и если вы ничего не найдете лучшего, то приезжайте опять в Америку и мы будем вместе вести дело, как два товарища. Мне живется хорошо, и я постараюсь, чтобы вас никто не обидел. Всякий обидчик будет иметь дело с профессором Диком Типтоном, а пока прощайте. Весь ваш Дик’.

А вот что прочел Дик в письме мистера Гоббса:

‘Дорогой сэр, получил ваше письмо и должен сказать, что дело плохо. Я думаю, что тут есть какая-то интрига, которую надо непременно раскрыть, и я займусь этим, будьте покойны — непременно найду хорошего адвоката, который сумеет понять, в чем тут дело. Если же из этого ничего хорошего не выйдет и графы окажутся сильнее нас, то не забудьте, что у меня хорошая лавка и что я предлагаю вам войти со мною в компанию, когда вы подрастете, а до тех пор мой дом к вашим услугам. Преданный вам Сайлас Гоббс’.

— Итак, в случае несчастья мы по крайней мере обеспечим его будущность, — сказал мистер Гоббс.

— Да, — ответил Дик, — я люблю его всей душой. И тоже помогу ему.

На другой день к Дику подошел один знакомый господин, которому он обыкновенно чистил сапоги. Это был молодой адвокат, бедный, как все начинающие адвокаты, но живой, умный и талантливый. Его кабинет помещался недалеко от стоянки Дика, и Дик каждое утро чистил ему сапоги. Пока Дик занимался его сапогами, не отличавшимися, впрочем, новизной, молодой человек все время весьма любезно разговаривал с ним. В это утро, поставив ногу на скамеечку, он с интересом просматривал газету с иллюстрациями выдающихся лиц и событий и, когда кончил, протянул ее Дику.

— Вот, возьмите, — сказал он, — и прочитайте, когда пойдете завтракать к Дельмонику. Здесь изображен английский замок и портрет невестки какого-то английского лорда — красивая женщина, с великолепными волосами, но, кажется, шантажистка. Познакомьтесь с английской аристократией, Дик. Начните с достопочтенного графа Доринкорта и леди Фаунтлерой. Эге!.. Что случилось?..

Дик, весь бледный, взволнованный, смотрел, разинув рот, на иллюстрацию, помещенную на обложке журнала, и не верил своим глазам.

— Что вас так поразило, Дик? — спросил молодой адвокат. — В чем дело?

Дик действительно стоял совершенно пораженный и, указывая пальцем на снимок, под которым была подпись ‘Леди Фаунтлерой — мать претендента’, воскликнул:

— Да, это она! Я ее прекрасно знаю!.. Лучше, чем вас.

Молодой адвокат засмеялся.

— Где же вы ее встречали, Дик? В Ньюпорте? Или, может быть, в Париже — во время последнего путешествия?

Но Дику было не до смеха. Он начал нервно укладывать свои щетки и банки и все повторял:

— Я ее знаю, хорошо знаю и сегодня не буду уже чистить сапоги…

Через пять минут он со всех ног бежал по направлению к лавочке мистера Гоббса. Почтенный торговец не верил своим глазам, когда Дик, еле переводя дух, вбежал к нему с газетой в руках и со всего размаха бросил ее на прилавок.

— Хэлло! — воскликнул Гоббс. — Что вы мне принесли?

— Посмотрите, — с трудом произнес Дик, — посмотрите на эту женщину! Какая она аристократка! Разве она может быть женою лорда? Будь я повешен, если это не Минна. Я бы ее узнал везде, а также и Бен ее узнает…

Мистер Гоббс от удивления опустился на стул.

— Я предчувствовал, что это интрига, — сказал он. — Это все сделали графы и князья, чтобы наследство не перешло к американцу.

— Вовсе не графы, а она все это подстроила! — закричал Дик. — Знаете, что мне пришло в голову, когда я увидел ее портрет? В какой-то газете было написано, что у ее сына есть на подбородке шрам… Какой же он после этого лорд?.. Это сын Бена… как помните, я вам рассказывал, она вместо меня попала тарелкой в сына и раскроила ему подбородок…

Профессор Дик Типтон был всегда очень смышленым малым, а уличная жизнь в громадном городе еще больше развила в нем это качество. Он приучился не зевать и подмечать все происходящее кругом, и надо признаться, что его целиком охватило возбуждение, вызванное неожиданным открытием. Если бы маленький лорд Фаунтлерой мог заглянуть в это утро в лавочку, его заинтересовали бы споры и планы, обсуждавшиеся здесь, даже если бы дело шло не о нем, а о другом мальчике.

Мистер Гоббс был почти подавлен важной задачей, выпавшей на его долю, а Дик проявлял бурную энергию. Он тотчас же принялся писать Бену, вложив в письмо вырезанный из газеты портрет его жены, а мистер Гоббс сочинил сразу два послания: одно Цедрику, а другое графу. Как раз во время писания этих писем Дику пришла в голову новая мысль.

— Постойте, — сказал он. — Ведь парень, который дал мне газету, — адвокат. Спросим у него, как лучше сделать, — адвокаты все знают.

Мистер Гоббс был прямо-таки поражен находчивостью и деловитостью Дика.

— Отлично! — ответил он. — Здесь есть в чем разобраться адвокату.

Он оставил лавку на попечение подручного, надел сюртук и пошел с Диком к адвокату, который был несказанно удивлен их романическим рассказом. Если бы мистер Гаррисон не был так молод и не имел, как начинающий адвокат, столько свободного времени, он, пожалуй, не обратил бы внимания на всю эту странную и не совсем правдоподобную историю, но у него не было другого дела, и притом он хорошо знал Дика.

— Скажите вашу цену! — сказал мистер Гоббс. — Я заплачу за все, только вникните хорошенько в дело. Я заплачу — Сайлас Гоббс, угол Белой улицы, овощная и бакалейная торговля.

— Очень хорошо, — ответил адвокат, — если дело выгорит, то это будет для меня почти так же выгодно, как и для лорда Фаунтлероя. И, во всяком случае, мы не принесем никакого вреда, если внимательно расследуем все подробности. По-видимому, имеются сомнения насчет ребенка. Эта женщина возбудила подозрения, она противоречила себе, говоря о его возрасте. Первым делом надо написать брату Дика и поверенному графа Доринкорта.

Итак, еще до заката солнца были написаны и отправлены два письма: одно на имя Беньямина Типтона с поездом в Калифорнию, а другое с пароходом в Англию на имя мистера Хевишэма.

В этот же вечер мистер Гоббс, закрыв свою лавку, до полночи сидел с Диком и не переставал толковать об этом удивительном происшествии.

Глава XIV
РАЗОБЛАЧЕНИЕ ОБМАНА

Не странно ли, что самые удивительные происшествия совершаются в очень короткое время? Достаточно было, по-видимому, нескольких минут, чтобы изменить судьбу Цедрика и из бедного мальчика, живущего среди скромной обстановки, преобразить его в лорда, будущего графа и наследника громадного состояния. Достаточно было, по-видимому, нескольких минут, чтобы превратить его из английского лорда в маленького нищего самозванца, не имеющего никаких прав на ту роскошь, которой он пользовался. И, как это ни странно, не больше времени потребовалось, чтобы вновь изменить положение вещей и вернуть ему все то, чего ему предстояло лишиться.

Этот последний переворот совершился тем быстрее, что женщина, называвшая себя леди Фаунтлерой, оказалась далеко не столь умной, какой ей следовало бы быть. Прижатая к стене вопросами мистера Хевишэма о ее замужестве и рождении сына, она заметно путалась в ответах, чем возбудила в нем сильные подозрения. Потом она стала сердиться и в порыве гнева проговорилась еще больше. Все ее недомолвки, противоречия и ошибки касались ребенка. Казалось несомненным, что она была замужем за Бэвисом, лордом Фаунтлероем, потом разошлась с ним и получала от него содержание с условием жить отдельно, но мистер Хевишэм нашел, что ее рассказ о рождении ребенка в Лондоне недостоверен. Как раз в это самое время он получил письма от нью-йоркского адвоката и от мистера Гоббса.

Какое это было потрясающее известие: мистер Хевишэм и граф весь этот вечер просидели в библиотеке, не переставая обсуждать дело.

— После моего третьего свидания с нею, — говорил мистер Хевишэм, — я начал сильно подозревать, правдивы ли ее показания. Ребенок казался старше, чем она утверждала, и она заметно путалась, говоря о времени его рождения, хотя старалась потом поправить свою ошибку. Содержание писем из Америки подтверждает мои подозрения. Всего лучше выписать обоих братьев Типтон, не говоря ей ни слова, и внезапно сделать ей очную ставку с ними. В общем, она очень неловкая интриганка, и я полагаю, что, увидя их, она смутится и тотчас же выдаст себя.

Так и случилось. Ей, конечно, ничего не сказали о письмах из Америки. Мистер Хевишэм всеми силами старался даже усыпить ее подозрения, уверяя ее при свиданиях, что он особенно занят расследованием ее дела. Она действительно стала чувствовать почву под ногами, воспрянула духом и сделалась необыкновенно заносчивой.

Но в одно прекрасное утро, когда она сидела у себя в гостинице, строя уже великолепные планы о будущем, ей доложили о приезде мистера Хевишэма. Вместе с ним в комнату вошло еще трое мужчин, юноша, здоровенный молодой человек и граф Доринкорт.

Она вскочила со стула и вскрикнула от ужаса. Этот крик вырвался у нее непроизвольно, она не успела даже сдержать себя. Она никак не ожидала видеть этих двух свидетелей, воображая, что они находятся за тысячу миль от нее. Дик даже рассмеялся.

— А, здравствуй, Минна! — сказал он.

Высокий молодой человек, который был не кто иной, как Бен, молча глядел на нее.

— Знаете ли вы ее? — спросил мистер Хевишэм, глядя то на него, то на нее.

— Знаю, и она меня знает, — ответил Бен.

С этими словами он повернулся к ней спиною и отошел к окну, не желая глядеть на нее, точно вид ее был ему противен. Тогда Минна, видя себя изобличенной, окончательно вышла из себя и пришла в страшную ярость, бранилась, кричала и топала ногами. Дик скалил зубы, но Бен продолжал стоять у окна и не произнес ни одного слова.

— Я могу идти к присяге и привести дюжину свидетелей, которые признают ее, — обратился он к мистеру Хевишэму. — Отец ее простой человек, но безусловно порядочный. Мать же ее умерла, но была такая же гадкая женщина, как и она, зато отец ее еще жив, он достаточно честен, чтобы стыдиться ее, он может порассказать о ней и подтвердить наш брак.

Тут он вдруг сжал кулаки и повернулся к ней.

— Где ребенок? — спросил он. — Я его беру с собой!

В эту минуту дверь в соседнюю комнату немного открылась и оттуда выглянул маленький мальчик, привлеченный, вероятно, громкими голосами присутствующих. Он не был особенно красив, но у него было такое же доброе лицо, как у Бена, и на подбородке виднелся большой треугольный шрам.

Бен подошел к нему и, взяв его за руку, воскликнул:

— Ну, и о нем я могу дать присягу… Том, я твой отец и беру тебя с собой. Пойдем! Где твоя шляпа?

Мальчик указал на шляпу, лежавшую на стуле, и, по-видимому, был очень рад, услышав, что он уезжает от матери. Он так привык к разным случайностям, что даже не удивился, когда незнакомый человек объявил ему, что он его отец. Он столь же мало противоречил женщине, которая несколько месяцев тому назад приехала туда, где он воспитывался, и неожиданно объявила ему, что она его мать.

Бен надел шляпу и пошел к дверям.

— Если я вам еще понадоблюсь, — сказал он мистеру Хевишэму, — вы знаете, где меня найти.

Он вышел из комнаты, держа ребенка за руку, и даже ни разу не взглянул на жену. Она же была бледна, как смерть, и с трудом сдерживала злобу, между тем как граф спокойно разглядывал ее через пенсне, которое он вскинул на свой орлиный нос.

— Успокойтесь, моя милая, — сказал ей мистер Хевишэм, — если вы не желаете попасть в тюрьму, ведите себя немного приличнее.

В его тоне она уловила такие деловые ноты, что, очевидно, сочла более благоразумным поскорее убраться. Она злобно посмотрела на него, прошмыгнула в соседнюю комнату и со всех сил хлопнула дверью.

— Она нас больше не станет беспокоить! — заявил мистер Хевишэм.

Он был прав. В тот же день она уехала из гостиницы в Лондон и с тех пор пропала без вести.

Граф после этого визита сейчас же сел в карету.

— В Корт-Лодж! — приказал он Томасу.

— В Корт-Лодж, — передал Томас кучеру, садясь подле него на козлы.

— Ну, можете поверить мне, дела приняли неожиданный оборот, — тихо прибавил он.

Цедрик как раз был у матери, когда экипаж остановился у Корт-Лоджа.

Граф без доклада вошел в гостиную. Он казался как будто выше ростом, глаза его горели, он весь помолодел…

— Где лорд Фаунтлерой? — спросил он.

Миссис Эрроль, слегка покраснев, пошла ему навстречу.

— Так ли, милорд? — спросила она. — Он в самом деле лорд Фаунтлерой?

Граф взял ее руку, удерживая в своей.

— Да! — ответил он и, положив другую руку на плечо Цедрика, прибавил своим повелительным голосом:

— Фаунтлерой, спроси маму, когда она переедет к нам в замок?

Мальчик бросился на шею матери и крепко обнял ее.

— Чтобы жить всегда с нами? — радостно воскликнул он.

Граф посмотрел на миссис Эрроль, а она посмотрела на графа. Его сиятельство говорил совершенно серьезно. Он решил, не теряя времени, уладить это.

— Вы действительно этого желаете? — спросила она со своей милой, нежной улыбкой.

— Да, хочу, — категорически ответил граф. — Нам всегда недоставало вас, только мы этого не сознавали. Мы надеемся, что вы переедете к нам.

Глава XV
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Бен вместе со своим мальчиком возвратился в Калифорнию, где занимался скотоводством.

Перед самым отъездом мистер Хевишэм сообщил ему, что граф не отпустит его с пустыми руками, желая обеспечить мальчика, чуть было не сделавшегося лордом Фаунтлероем, и вместе с тем дать возможность самому Бену приобрести независимое положение в Калифорнии. Ввиду этого он дает ему достаточную сумму денег, чтобы купить на имя мальчика ферму и разводить в ней скот, чем до совершеннолетия сына будет за приличное вознаграждение заведовать Бен. Впоследствии Том вырос в хороших условиях, превратился в честного и порядочного человека и своим безукоризненным поведением вознаградил отца за его тяжелую жизнь в молодости.

Но Дик и мистер Гоббс, также приехавшие в Англию вместе с остальными посмотреть, как обстоят дела, не так-то скоро вернулись домой.

Граф решил позаботиться об образовании Дика и поместил его в школу, а мистер Гоббс, оставив в Нью-Йорке надежного заместителя, нашел возможным остаться еще некоторое время в Англии и отпраздновать день рождения Цедрика, которому должно было исполниться восемь лет.

В этот день предполагалось устроить всевозможные игры и танцы в парке для народа, а вечером зажечь иллюминацию.

— Совсем как четвертого июля, — говорил лорд Фаунтлерой. — Как жаль, мистер Гоббс, что я не родился в день празднования независимости Америки! Мы могли бы тогда соединить оба торжества.

Надо признать, что сначала граф и мистер Гоббс не сошлись так близко, как это было бы желательно в интересах самой же британской аристократии. Факт тот, что до сих пор граф очень мало встречался с лавочниками, а мистер Гоббс не привык к обществу графов. Поэтому неудивительно, что при редких их свиданиях разговор вообще как-то не клеился. Надо также признать, что мистер Гоббс был прямо-таки ошеломлен тою роскошью, которая окружала его маленького друга и которую тот ему счел нужным показать.

Резные ворота, огромные каменные львы и чудная аллея сразу поразили его, а когда он увидел замок, великолепный сад, чудные оранжереи, мраморные террасы, широкие лестницы, конюшни, великолепных павлинов и ливрейных лакеев, то совершенно потерял голову. Но окончательно доконала его картинная галерея.

— Это что-то вроде музея, не так ли? — сказал он Цедрику, когда его ввели в большой красивый зал.

— Нет, — нерешительно произнес Фаунтлерой, — я не думаю, чтобы это был музей. Дедушка говорит, что это все мои предки.

— Неужели все это ваши тетки и дяди? Вот так семья!

Он от изумления опустился на стул, не отрывая глаз от висевших по стенам портретов. Цедрик с трудом растолковал ему, что это вовсе не семья его деда, а изображение давно умерших предков. Пришлось прибегнуть даже к помощи миссис Меллон, которая помнила не только имена всех этих людей и фамилии художников, изображавших их, но хорошо знала все подробности их жизни со всеми романическими похождениями этих давно исчезнувших аристократов.

Когда мистер Гоббс понял, в чем дело, и услышал эти рассказы, он был так очарован, что часто приходил из гостиницы ‘Герб Доринкорта’ и проводил целые часы в этой картинной галерее, где со стен глядели на него из золоченых рам красивые леди и важные джентльмены, а он только и делал, что качал головой и говорил:

— И все это были графы или вроде этого! И он тоже будет таким и унаследует все это!

В глубине души он теперь уже не так презирал аристократов и их образ жизни, как прежде. Надо сознаться, что его республиканские убеждения тоже до некоторой степени изменились за последнее время. Во всяком случае, в один прекрасный день он высказал совершенно неожиданную мысль:

— Кажется, я бы сам не отказался быть графом…

С его стороны это было большой уступкой.

Наконец, наступил великий день рождения маленького лорда, и как весело провел он его! Как прекрасен был парк, наполненный толпою нарядных людей и разукрашенный флагами! В этот день сюда пришли все без исключения, так как каждый желал выразить свою искреннюю радость по поводу того, что общий любимец в конце концов все-таки оказался законным наследником графов Доринкортов. Всякий хотел также поглядеть на его красивую добрую мать, у которой было так много друзей среди бедняков. Даже к самому графу стали относиться гораздо лучше, потому что мальчик любил его и доверчиво относился к нему и потому что он помирился с матерью своего наследника и сблизился с нею. Говорили даже, что он успел так сильно привязаться к ней, что ее благотворное влияние стало уже заметно отражаться на всех окружавших старого графа.Кого только тут не было! Всюду сновали толпы. Тут были и фермеры с разодетыми женами, и молодые девушки с кавалерами, и резвящиеся дети, и болтливые старушки в красных платках — все это толпилось и шумело в парке. А замок был тоже переполнен гостями, приехавшими поздравить графа и познакомиться с миссис Эрроль. Среди гостей были, конечно, и сэр Гарри Лорридэль с супругой, и сэр Томас Эш с дочерьми, и мистер Хевишэм, а также прекрасная мисс Вивиан Герберт, в прелестном белом платье и с атласным зонтиком в руках, окруженная, как всегда, поклонниками. Однако она явно предпочитала им всем маленького лорда Фаунтлероя. Как только он увидел ее, он тотчас же подбежал к молодой девушке, бросился к ней на шею и горячо поцеловал ее, точно был ее любимым братишкой.

— Милый маленький лорд Фаунтлерой, — сказала она, — милый мой мальчик, я так рада тебя видеть!

Потом Цедрик увел ее в парк и начал показывать все приготовления к вечеру. Тут он представил ей мистера Гоббса и Дика:

— Это мой старый друг мистер Гоббс, а это другой старый друг Дик, я им много рассказывал о вас и говорил, что вы очень, очень хорошенькая и что они увидят вас сегодня, в день моего рождения.

Молодая девушка любезно пожала им руки и стала мило беседовать с ними, расспрашивая об Америке и об их путешествии в Англию и о жизни здесь. Фаунтлерой все время стоял подле мисс Герберт и не сводил с нее восхищенных глаз, раскрасневшийся от удовольствия при виде того, как понравились ей его друзья.

— Ну, — торжественно заявил потом Дик, — такой славной девушки я никогда не видал! Она… да она совсем маргаритка… Вот как!

Все невольно смотрели на нее, когда она проходила мимо вместе с маленьким лордом Фаунтлероем. Солнце ярко светило, флаги развевались по ветру. Приглашенные болтали, играли в разные игры и весело танцевали, время летело незаметно, и юный лорд так и сиял от счастья. Весь мир казался ему прекрасным.

Но всех довольнее был все-таки старый граф. Богатый, знатный, он, тем не менее, мало знал счастливых минут в своей жизни, а теперь он был счастлив, может быть, потому, что под влиянием искреннего чувства к своему внуку он сам сделался лучше, чем был прежде. Конечно, он не мог стать таким хорошим, каким считал его Цедрик, но он все же научился находить удовлетворение в добрых делах, исполняя желание своего любимого внука. С каждым днем ему все больше нравилась жена его сына. Он любил слышать ее голос и глядеть на ее хорошенькое личико. Сидя в своем кресле, он все время следил за ней, прислушиваясь к ее беседам с мальчиком, и понемногу начал понимать, почему его внук, живший в бедном предместье Нью-Йорка и водивший знакомство с простым лавочником, мог стать таким воспитанным и хорошим мальчиком, за которого не приходилось стыдиться даже именитому графу Доринкорту.

А в сущности, это было вполне понятно — он всегда находился в обществе хорошей, доброй и умной женщины, которая учила его любить людей.

Это, может быть, совсем пустяки, но зато лучше всего другого. Он ничего не знал о замках и графах. Он совсем не имел понятия о роскоши и богатстве. Но он всегда был милым и ласковым, потому что обладал простым, любящим сердечком. А этого достаточно, чтобы быть настоящим королем.

Старый граф от души любовался внуком, когда тот расхаживал по парку среди гостей, разговаривал со знакомыми, приветливо отвечал на поклоны, беседовал с мистером Гоббсом или стоял возле матери или мисс Герберт, прислушиваясь к их разговорам. Наконец граф направился вместе с мальчиком в ту палатку, где ужинали его фермеры. Они лили за здоровье графа с гораздо большим одушевлением, чем бывало прежде, но когда после первого тоста провозгласили тост за здоровье маленького лорда Фаунтлероя, то загремело единодушное ‘ура’, которое повторялось несколько раз подряд. Видно было, что эти простые добрые люди от всего сердца полюбили маленького наследника и не находили нужным сдерживать своих чувств перед всеми этими знатными и богатыми людьми. Все они громко кричали, а многие женщины со слезами на глазах поглядывали на мальчика, стоявшего около матери и графа, и тихо говорили:

— Да благословит его Господь!

Маленький лорд был в восхищении. Он улыбался, кланялся и краснел, как маков цвет.

— Милочка, ведь они кричат потому, что любят меня? — спрашивал он. — Как я рад!

Старый граф опустил ему руку на плечо и тихо сказал:

— Фаунтлерой, поблагодари их всех за расположение к тебе!

— Неужели мне нужно говорить с ними? — робко спросил Фаунтлерой, оглядываясь и посматривая на мать.

Миссис Эрроль улыбнулась, то же сделала и мисс Герберт, и они обе утвердительно кивнули головой.

Он сделал шаг вперед, собрался с духом и громко сказал:

— Я вам очень, очень благодарен, я надеюсь, вам было весело, потому что мне тоже сегодня было очень весело… и я очень рад, что буду графом, — я сперва не думал, что так хорошо быть графом. И я постараюсь быть таким же хорошим графом, как дедушка!

После этих слов снова раздались оглуши тельные аплодисменты и крики ‘ура’. Цедрик отступил назад, облегченно вздохнул, взял графа за руку и прижался к нему.

* * *

На этом наш рассказ мог бы и окончиться, но нам хочется прибавить еще несколько слов о мистере Гоббсе. Ему так понравилась жизнь в Англии и знакомство с аристократами, не говоря уже о близости его маленького друга, что он решился продать свою лавочку в Нью-Йорке и совсем переселиться в Эльсборо, здесь он тоже открыл лавочку, которая быстро стала процветать, так как пользовалась покровительством замка. Со старым лордом Доринкортом они так и не сошлись, но представьте себе, что дядя Гоббс мало-помалу сам превратился в большого аристократа, стал читать каждый день ‘Придворные известия’ и следить за прениями в Палате лордов. Десять лет спустя, когда Дик, окончив свое образование, отправлялся в Калифорнию навестить брата и спросил мистера Гоббса, не собирается ли он снова возвратиться в Америку, он только покачал головой и серьезно сказал:

— Нет, я не поеду туда, я хочу жить подле него. Положим, Америка хорошая страна для тех, кто молод, но у нее есть недостатки — там ни у кого нет предков и нет ни одного графа.

———————————

Источник текста: Фрэнсис Бёрнетт. Маленький лорд Фаунтлерой, Маленькая принцесса, Таинственный сад: Повести / Предисл. С. А. Небольсина, Худож. Г. К. Ваншенкина. — М.: Русская книга, 1992. — 464 с.

Фрэнсис Бёрнетт

Маленький лорд Фаунтлерой

Глава IУДИВИТЕЛЬНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

Глава IIДРУЗЬЯ ЦЕДРИКА

Глава IIIОТЪЕЗД

Глава IIIВ АНГЛИИ

Глава VВ ЗАМКЕ

Глава VIГРАФ И ЕГО ВНУК

Глава VIIВ ЦЕРКВИ

Глава VIIIУРОКИ ВЕРХОВОЙ ЕЗДЫ

Глава IXЖИЛИЩА БЕДНЫХ

Глава XГРАФ ВСТРЕВОЖЕН

Глава XIТРЕВОГА В АМЕРИКЕ

Глава XIIСОПЕРНИКИ

Глава XIIIДИК ВЫРУЧАЕТ ИЗ БЕДЫ

Глава XIVРАЗОБЛАЧЕНИЕ ОБМАНА

Глава XVДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Читайте также: