Маленькие приключения, Гамсун Кнут, Год: 1910

Другие рассказы
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Скачать в PDF

Кнутъ Гамсунъ.
Полное собраніе сочиненій.
Томъ III.
Изданіе В. М. Саблина.
МОСКВА. — 1910.
http://az.lib.ru

Голосъ жизни

Повсти и разсказы.
Переводъ Б. З.
ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

МАЛЕНЬКІЯ ПРИКЛЮЧЕНІЯ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

1. Страхъ смерти
2. Уличная революція
3. Привидніе
4. Въ преріи
5. Гастроль

1. СТРАХЪ СМЕРТИ.

Я, собственно, никогда не зналъ страха смерти до своего перваго прізда въ Америку. Не потому, чтобы я былъ достаточно смлъ, а просто до этого не было случая проявитъ себя. Это было въ 1884 году.
Тамъ, далеко въ преріи, есть маленькій городокъ, называется онъ Маделіа, жалкое, скверное гнздо, дома тамъ отвратительны, вмсто тротуаровъ насыпаны опилки, люди непривтливы.
Здсь именно и былъ, наконецъ, пойманъ и убитъ кровожадный, прошедшій сквозь огонь и воды, американскій разбойникъ Іессія Джемсъ.
Здсь онъ укрывался, это вдь самое подходящее мсто для такого чудовища, которое въ теченіе многихъ лтъ наводило страхъ на вольные штаты своими нападеніями, грабежами и убійствами.
Сюда-то попалъ и я, но съ мирными намреніями помочь пріятелю въ затруднительномъ положеніи.
Американецъ Джонстонъ былъ учителемъ ‘средней школы’ въ одномъ город въ Висконсин, гд я познакомился съ нимъ и его женою. Спустя нкоторое время онъ бросилъ свое мсто и занялся торговлей, онъ отправился въ прерію, въ городъ Маделіа и открылъ тамъ дровяной складъ. Пробылъ онъ тамъ годъ, занимаясь этимъ, и прислалъ мн письмо, въ которомъ просилъ, чтобы я къ нему пріхалъ, если мн можно, и присмотрлъ бы за его дломъ, пока онъ и его жена създятъ на востокъ. Я былъ это время какъ-разъ свободенъ и похалъ въ Маделію.
Позднимъ зимнимъ вечеромъ пріхалъ я на вокзалъ, гд меня встртилъ Джонстонъ, я отправился съ нимъ домой, тамъ онъ указалъ мн мою комнату. Его домъ стоялъ на нкоторомъ разстояніи отъ города. Большую часть ночи мы употребили на то, чтобы ознакомитъ меня съ финансовой стороной дровяного дла: я вдь мало смыслилъ въ этомъ. На слдующее утро Джонстонъ вручилъ мн, шутя, револьверъ, а черезъ два часа слъ съ женою въ вагонъ.
Какъ только я остался одинъ въ дом, вышелъ я изъ своей комнаты и сошелъ въ нижній этажъ, откуда мн удобне было распоряжаться всмъ домомъ. Воспользовался я и кроватью супруговъ.
Прошло нсколько дней. Я продавалъ тесъ и доски, вечеромъ носилъ вырученныя деньги въ банкъ, а квитанціи заносилъ въ свою книгу.
Итакъ, я былъ совсмъ одинъ въ дом. Обдъ я приготовлялъ себ самъ, убиралъ и доилъ двухъ коровъ Джонстона, пекъ хлбъ, жарилъ и варилъ. Первое мое печеніе хлба было неудачно: я взялъ черезчуръ много муки, хлбъ не пропекся и на другой же день онъ зачерствлъ какъ камень. Плохо мн также удалась въ первый разъ молочная каша. Я разыскалъ въ лавк полъ-шеффеля чудной ячменной крупы, она мн показалась пригодной для каши. Я налилъ молока, засыпалъ крупы и принялся мшать. Но скоро увидлъ, что масса черезчуръ густа, я подлилъ еще молока, потомъ началъ опять мшать. Но каша варилась, шипла, кипла, зерна разбухли, сдлались какъ горохъ — тутъ опять молока оказалось слишкомъ мало, потомъ вся эта масса начала вылзать изъ горшка. Тогда я началъ выливать въ чашки, въ блюдечки. Все-таки вылзаетъ. Я вытащилъ еще чашекъ и блюдечекъ,— опятъ лзетъ. Но молока все не хватало, а каша осталась такой же густой, какъ камень. Не зная, какъ поступить, я опрокинулъ все на столъ, на простой деревянный столъ, каша вылилась лавой и застыла спокойной массой на стол.
Теперь у меня была, такъ-сказать, materia prima, и каждый разъ, какъ я собирался стъ молочную кашу, я отрзалъ только кусокъ этой массы, подливалъ молока и все вмст кипятилъ. Изо дня въ день, и въ обдъ и въ ужинъ, лъ я кашу какъ герой, лишь бы ее истребить. Это была трудная задача, но я ни съ кмъ не былъ знакомъ въ город, кто бы мн могъ помочь ее състъ, и въ конц-концевъ, я остался единственнымъ ея господиномъ.
Было довольно-таки уединенно въ этомъ большомъ дом для юноши двадцати одного года. Ночи были страшно темны, сосдей не было. Но я не боялся, мн и въ голову не приходило бояться. Два вечера подъ рядъ я слышалъ подозрительный шорохъ у замка кухонной двери, я всталъ, взялъ лампу, осмотрлъ дверь снаружи и изнутри. Но ничего подозрительнаго въ замк я не нашелъ. Револьвера у меня тоже не было въ рукахъ. Но въ одну изъ послдующихъ ночей мн пришлось пережитъ такой страхъ, какого я не переживалъ никогда въ жизни. И очень долго потомъ я не могъ отршиться отъ впечатлній этой ночи.
Однажды я былъ занятъ больше обыкновеннаго: я заканчивалъ нсколько важныхъ длъ и работалъ до поздняго вечера. Когда я, наконецъ, подвелъ послдніе итоги, банкъ былъ уже запертъ и я не могъ снести дневной выручки. Я взялъ деньги, сосчиталъ, было 700—800 долларовъ.
Съ этотъ вечеръ, какъ всегда, я слъ за свою работу, сидлъ я до поздней ночи. Вдругъ послышался у кухонной двери таинственный шорохъ, который я уже раньше слышалъ. Что такое? Въ дом были дв двери, одна въ кухн, другая парадная, въ сняхъ передъ моей комнатой. Ее я для безопасности задвинулъ засовомъ. Занавски въ нижнемъ этаж были замчательны, такія плотныя, что лампы съ улицы никоимъ образомъ нельзя было разглядть. Итакъ, я ясно слышу шорохъ у кухонной двери.
Я беру лампу и иду туда. Прислушиваюсь, за дверью кто-то шепчется и по снгу ползаютъ взадъ и впередъ. Я стою цлую вчность, шопотъ продолжается, потомъ, кажется мн, неврные шаги удаляются. Все смолкаетъ.
Я возвращаюсь и продолжаю писать.
Проходитъ полчаса.
Вдругъ я подскакиваю на мст, кто-то ломится въ парадную дверь. Не только, замокъ, но и засовъ съ внутренней стороны двери сломанъ, и я слышу шаги въ сняхъ у моей двери. Сломать его можно было только сильнымъ натискомъ нсколькихъ человкъ сразу: засовъ былъ очень крпокъ.
Сердце у меня остановилось, затрепетало. Я не вскрикнулъ, замеръ, я слышалъ, какъ бьется сердце, горло мн сжимала судорога, я не могъ дышать. Въ первую секунду на меня напалъ такой страхъ, что я еле сознавалъ, гд я? Первою моею мыслью было спасти деньги, я пробрался въ спальню, вынулъ бумажникъ изъ кармана и спряталъ все это подъ матрацъ. Потомъ вернулся назадъ, это было дломъ одной минуты.
У двери слышны были сдержанные голоса, замокъ трещалъ. Я принесъ револьверъ Джонстона и попробовалъ его, онъ дйствовалъ. Руки у меня дрожали, ноги подкашивались. Не лучше было и настроеніе духа.
Мои глаза были прикованы къ двери, она была необыкновенно прочная, массивная дверь съ крпкими поперечными перекладинами: плотничья работа, такъ-сказать, не столярная. Это меня успокоило, и я началъ думать, а до этого момента ночи не соображалъ. ‘Дверь отворялась наружу, разсуждалъ я, значитъ, ее нельзя распахнуть натискомъ. Кром того, сни были слишкомъ тсны, нельзя было дйствовать съ разбгу’.
Это ободрило меня, я почувствовалъ вдругъ, что я храбръ какъ мавръ, я кричу, что убью всякаго, кто попробуетъ войти сюда. Теперь я настолько оправился, что сейчасъ же сообразилъ, что кричу по-норвежски, это глупо, я сейчасъ же повторилъ свою угрозу по-англійски. Отвта нтъ. Я погасилъ лампу, чтобы глаза мои привыкли къ темнот, на случай, если окно будетъ выбито и лампа потухнетъ. Теперь я стоялъ въ потемкахъ, смотрлъ въ окно. Револьверъ у меня былъ въ рукахъ. Время шло, я становился все смле, я ршилъ бытъ молодцомъ, и я кричу: ‘Эй, что вы тамъ замышляете? Или входите, или убирайтесь! А то я спать хочу!’ Черезъ нсколько секундъ отвтилъ чей-то хриплый басъ: ‘Мы уходимъ, ты, тамъ, ‘hundsfot’, и кто-то прыгнулъ въ снгъ. Выраженіе ‘hundsfot’ это — національное американское ругательство, впрочемъ, и англійское. Я страшно разсердился на этихъ негодяевъ и хотлъ отворить дверь и стрлять. Но въ послдній моментъ у меня мелькнула мысль: очень возможно, одинъ удралъ, а другой ждетъ, когда я открою дверь, чтобъ напасть на меня. Тогда я подошелъ къ окну, поднялъ штору и выглянулъ. Мн хотлось разглядть темное пятно на снгу. Я распахнулъ окно, прицлился въ темное пятно и выстрлилъ: бацъ! еще разъ: бацъ! Бшено разряжалъ я барабанъ, наконецъ, раздался послдній выстрлъ. Выстрлы гулко раздавались въ мерзломъ воздух, и съ дороги я услышалъ крикъ: ‘Бги, бги!’
И вдругъ изъ сней выпрыгнулъ еще одинъ на снгъ, побжалъ вдоль дороги и пропалъ впотьмахъ. Я врно угадалъ: ихъ было двое. Но этому я не могъ даже пожелать покойной ночи, послдній зарядъ уже выпустилъ.
Я зажегъ снова лампу, принесъ деньги и спряталъ ихъ у себя. И теперь, хотя все уже и прошло, я такъ трусилъ, что не отважился лечь въ эту ночь въ постель супруговъ. Подождавъ съ полчаса, пока разсвло, я одлся и ушелъ. Я какъ можно лучше забаррикадировалъ сломанную дверь, потихоньку пробрался въ городъ и позвонилъ въ гостиниц.
Кто были эти мошенники, я не знаю. Едва ли это были профессіональные воры: они старались вломиться черезъ дверь, а было два окна, черезъ нихъ удобне было влзть. Но эти негодяи были настолько наглы, что не побоялись взломать замокъ и двери. Но никогда я не боялся такъ, какъ въ эту ночь, въ преріи въ город Маделіа, притон Іессіи Джемса. И позже нердко приходилось мн пугаться до судорогъ въ горл, и это — послдствіе той ночи. Никогда раньше не испытывалъ я ощущенія страха, которое проявлялось бы такимъ страннымъ образомъ.

2. УЛИЧНАЯ РЕВОЛЮЦІЯ.

Разъ лтомъ въ 1894 году меня разбудилъ датскій писатель Свенъ Ланге, онъ вошелъ въ мою комнату на улиц Вожираръ и сказалъ:
— Въ Париж вспыхнула революція.
— Что!? Революція!?
— Студенты хозяйничаютъ въ город, вышли бунтовать на улицу.
Мн хотлось спать, я былъ золъ и сказалъ:
— Выставьте пожарную кишку на улицу и облейте молодцовъ.
Но Свенъ Ланге былъ на сторон студентовъ, поэтому ушелъ, разсердившись.
Причина, изъ-за которой студенты принялись ‘хозяйничать’, была слдующая.
Извстное общество ‘Четырехъ изящныхъ искусствъ’ устраивало балъ въ увеселительномъ заведеніи Moulin Rouge. Четыре дамы, которыя должны были олицетворять на этомъ балу изящныя искусства, явились почти голыми,— только вокругъ таліи у нихъ были шелковые пояса. Парижская полиція терплива и ко всему пріучена, но тутъ вмшалась, балъ былъ запрещенъ, а учрежденіе закрыто. Художники протестовали, студенты Латинскаго квартала поддержали ихъ, и скандалъ разросся.
Спустя нсколько дней, по бульвару Сенъ-Мишель шелъ небольшой полицейскій отрядъ. Передъ однимъ изъ многочисленныхъ кабачковъ сидло нсколько студентовъ, они язвительно подсмивались и подзывали патруль. Парижская полиція терплива и ко всему пріучена, но тутъ одинъ изъ полицейскихъ разозлился,— онъ схватываетъ тяжелую каменную спичечницу, стоящую на одномъ столик на бульвар, и швыряетъ въ зачинщика. Онъ цлитъ очень неудачно: спичечница, разбивъ окно, влетаетъ въ кабачокъ и попадаетъ въ голову ни въ чемъ неповинному студенту, да такъ, что несчастный убитъ на мст.
Изъ-за этого-то студенты и ‘хозяйничаютъ’ теперь.
Когда Свенъ Ланге ушелъ, я всталъ и вышелъ. На улиц неспокойно, множество народу, конная и пшая полиція. Протискиваюсь, добираюсь до своего ресторана, посл завтрака закуриваю сигару и направляюсь домой. Но толпа уже выросла и давка усилилась. Охранять порядокъ явилась теперь національная гвардія — пшая и конная. Когда она показалась на бульвар Сенъ-Жерменъ, толпа съ крикомъ начала бросать въ нее камнями. Лошадей невозможно было удержатъ, он фыркали, становились на дыбы. Толпа ломала асфальтъ на улиц и швыряла имъ.
Какой-то господинъ, возмущаясь, спросилъ меня:
— Время ли теперь курить сигару?
Я отвтилъ, что не французъ, и не догадываюсь, какая мн предстоитъ опасность,— и это мн извинительно.
Но онъ кричитъ въ изступленіи:
— Революція! Революція!
Тогда я бросилъ сигару.
Теперь уже поднялись не одни студенгы и художники,— со всхъ концевъ Парижа стекались лацарони, разные праздношатающіеся, неопредленные субъекты. Они выползали изъ всхъ угловъ, выныривали изъ боковыхъ улицъ и смшивались съ толпой. И у многихъ приличныхъ джентльменовъ пропадали часы.
Толпа увлекла меня. Тамъ, гд скрещивались бульвары Сенъ-Мишель и Сенъ-Жерменъ, былъ главный пунктъ безпорядковъ, и возстановитъ спокойствіе тамъ казалось очень труднымъ. Толпа долгое время длала все, что хотла. Одинъ омнибусъ переправлялся черезъ мостъ съ того берега Сены. Когда онъ приблизился съ площади Сенъ-Мишель, какой-то человкъ вышелъ изъ толпы, снялъ шляпу и сказалъ:
— Милостивыя государыни и милостивые государи, не будете ли вы такъ любезны выйти…
Пассажиры вышли.
Тогда распрягли лошадей и съ радостными криками опрокинули омнибусъ на тротуаръ. Слдующіе экипажи подверглись той же участи. Конки, проходящія мимо, задерживались и опрокидывались въ одно мсто, такъ что скоро отъ одного тротуара къ другому протянулась высокая баррикада. Вс сообщенія были прерваны, тмъ, кому нужно было пробраться дальше, не могли ничего подлать, ихъ увлекла за собой волнующаяся толпа, ихъ оттсняли въ боковыя улицы или оттискивали къ дверямъ.
Я случайно очутился опятъ у ресторана, откуда вышелъ,— меня несло все впередъ, пока я не очутился у высокой желзной ршетки, которая окружала музей, и здсь я прочно утвердился. Мн чуть не оторвали рукъ отъ тла, но я держался крпко.
Вдругъ — выстрлъ, за нимъ другой. Паника охватила толпу, съ криками ужаса она бросилась въ боковыя улицы, полиція воспользовалась случаемъ разогнать толпу по разнымъ направленіямъ, опрокинуть ее и саблями прорубиться самой.
Въ этотъ моментъ было похоже на войну. Счастіе, что я держался за ршетку,— никакая давка меня не пугала. Какой-то задыхающійся безумецъ налзъ на меня. Онъ держалъ высоко надъ головой визитную карточку, совалъ мн ее въ руку и умолялъ о пощад: онъ думалъ, я его убью. На карточк было: докторъ Іоханнесъ. Онъ мн объяснялъ, дрожа какъ осиновый листъ, что онъ армянинъ, пріхалъ въ Парижъ съ научной цлью, а въ Константинопол онъ врачомъ. Я пощадилъ его жизнь и не отнялъ ее у него. Живо помню его разстроенное лицо съ черной рдкой бородой и большими промежутками между зубами на верхней челюсти.
Теперь прошелъ слухъ: стрляли изъ сапожной лавки, или, собственно, изъ мастерской при ней. Будто бы это были ‘итальянскіе’ рабочіе, которые хотли стрлять по полиціи,— ужъ, конечно, виноваты были итальянцы. Теперь толпа опять ободрилась и снова устремилась на бульваръ. Конная полиція пыталась отрзать главный пунктъ отъ толпы, прибывавшей изъ другихъ частей города. Но толпа, замтивъ эту уловку, начала бить окна газетныхъ кіосковъ, бросать камнями въ фонари и ломать желзныя прутья, которые защищаютъ каштановыя деревья,— все, чтобъ помшать загородить это пространство. Когда это не помогло, удалось совсмъ взбситъ лошадей полицейскихъ — он ужъ и такъ становились на дыбы. Для этого принялись поджигать баррикады изъ опрокинутыхъ омнибусовъ. Кром того, продолжали выламывать и швырять куски асфальта, а такъ какъ работа эта была тяжелая, да и самое главное оставалось совершенно не защищеннымъ, то взялись за другія средства. Вывороченные желзные прутья изъ каштанновой аллеи разломали, изскли въ куски, сносили перила у лстницы и скоро очередь дошла до моей большой, отличной желзной ршетки. И тутъ начали разорять, швырять, вс бжали куда-то и опятъ возвращалясь. Такъ шло время. Тогда блюстители порядка получили подкрпленіе изъ Версаля — появились войска. Толпа, заволновалась. Надъ полиціей и надъ національной гвардіей смялись и придумывали злыя шутки, но когда показались войска, раздалось: ‘Да здравствуетъ армія! Да здравствуетъ армія!’ Офицеры, отдавая честь, благодарили за врность. Но какъ только войска прошли, опятъ начались безчинства съ полиціей, съ ршетками, битье стеколъ, и все пошло попрежнему.
Наступилъ вечеръ.
Вдругъ студенты закричали:
— Оплевать Лозе!
Лозе былъ префектъ полиціи. Тогда организовалось огромное шествіе къ дому префекта, чтобъ ‘оплевать Лозе’. Шествіе двинулось. А оставшіяся сзади тысячи продолжали безчинствовать. Мн казалось, что сегодня ничего интереснаго больше я не увижу, поэтому я отправился въ ресторанъ, полъ и вернулся дальней дорогой домой.
Но дни шли, а безпорядки продолжались. Теперь на улиц можно было видть и слышать много удивительнаго. Разъ вечеромъ я отправился въ ресторанъ поужинать. Шелъ небольшой дождь, и я захватилъ дождевой зонтикъ. Вдругъ наполдорог меня останавливаетъ какая-то банда, она занималась разрушеніемъ баррикады, выстроенной на время,— эта баррикада должна была изолировать улицу отъ толпы. Она была выстроена изъ бревенъ и досокъ. Я выглядлъ сильнымъ и былъ имъ нуженъ, они въ очень опредленномъ тон просятъ меня помочь имъ разрушить баррикаду. Я зналъ, сопротивленіемъ не поможешь, я отвтилъ, что радъ имъ помочь. И начали мы и ломать и швырять. Но ничего не помогало. Насъ было, вроятно, человкъ пятьдесятъ, но мы работали недружно и не могли совладать съ баррикадой. Вдругъ меня оснила мысль затянуть псню, какъ это длаютъ норвежскіе каменьщики, когда поднимаютъ тяжесть. Это помогло. Скоро бревна начали трещать, и черезъ нсколько минутъ баррикада обрушилась. Мы закричали: ура!
Я хотлъ уже итти въ ресторанъ, вдругъ ко мн подходитъ какой-то оборванецъ и, ни слова не говоря, беретъ мой дождевой зонтъ, который я поставилъ тутъ же,— и разгуливаетъ съ нимъ. Онъ и не думаетъ его отдавать, говоря, что дождевой зонтъ принадлежитъ ему. Я позвалъ своихъ товарищей по баррикад, чтобы они засвидтельстовали, что этотъ зонтикъ былъ со мной, когда я пришелъ.
— Врно,— отвтилъ человкъ.— Но разв теперь не революція?
Тутъ вс замолчали, и онъ воспользовался своимъ правомъ.
Но я этого не одобрилъ, я взялъ силой мой зонтъ, а такъ какъ я это сдлалъ не особенно ласково, то намъ обоимъ, ему и мн, пришлось кубаремъ покатиться по улиц, онъ началъ кричать о помощи. Въ это время подошли товарищи, и онъ началъ жаловаться, что я его повалилъ, я отвтилъ:
— Врно! Но разв теперь не революція?
Посл этого я взялъ свой зонтикъ и продолжалъ путь.
Разъ вечеромъ, кончивъ дневную работу, вышелъ я, по обыкновенію, изъ дому и держался отъ шума вдалек. Улицы были темны: вс почти газовые фонари были разбиты, свтили только окна магазиновъ. Гвардейцы скакали по тротуарамъ, ихъ большія лошади казались великанами при слабомъ освщеніи, и безъ перерыва стучали желзныя подковы объ асфальтъ. На сосдней улиц галдли что-то.
Между тмъ студенты, увидя, какой оборотъ приняли безпорядки, выпустили прокламаціи — гд снимали съ себя отвтственность за безпорядки и преступленія.
Теперь это были ужъ не студенты, протестовавшіе противъ появленія полиціи въ Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного,— прекратить все.
Прокламаціи во многихъ экземплярахъ были прибиты къ деревьямъ бульваровъ.
Но ихъ благоразуміе, конечно, не имло теперь ни малйшей цны. Теперь добирались до полиціи. Выступали большимъ походомъ на префекта Лозе, чтобъ ‘оплевать’ его. Везд, гд только возможно было, швыряли въ полицейскихъ камнями, стрляли по нимъ, и когда разъ поздно вечеромъ какой-то несчастный констэбль шелъ съ приказомъ черезъ мостъ Сены, толпа поймала его и бросила въ рку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли въ моргъ. Разъ вечеромъ на бульвар Сенъ-Мишель произошло нчто, заставившее обратить на себя вниманіе. Констэбль прогуливался въ толп одинъ по тротуару. Вдругъ какой-то господинъ выхватилъ длинный дуэльный револьверъ изъ кармана и убилъ констэбля наповалъ. На шумъ явилась полиція, поспшно задавала вопросы и выслушивала отвты, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. Посл выстрла убійца поспшно сдлалъ два шага назадъ, толпа сомкнулась, и онъ скрылся. Близстоящіе видли, что онъ имлъ орденъ Почетнаго Легіона. Имъ казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотли, такъ какъ человкъ этотъ былъ знаменитостью, его зналъ весь Парижъ, Франція и вообще чуть ни весь свтъ. Итакъ, онъ хотлъ въ тотъ вечеръ убить человка: жажда крови и революціонные инстинкты французовъ пробудились и разгорлись въ немъ.
Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ ‘асфальтовой фабрик’. Шелъ я спокойно по улиц и натолкнулся на кучу людей, которые чмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ,— и я жаллъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дйствовали, и мы дружно отдляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. ‘Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцлли бы’. Вдругъ мы услышали команду:
— Въ штыки!
Мы замерли.
Тотъ же голосъ закричалъ:
— Впередъ, въ штыки!
И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу вс пули, весь нашъ драгоцнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я… припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захриплъ. Конечно, я перегналъ почти всхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замшательствомъ и благополучно удралъ съ ‘асфальтовой фабрики’.
Никогда я не возвращался больше туда. Нсколько недль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидтельствовали долгое время о безпорядкахъ послдней французской революціи. Безпорядки имли одно ощутимое послдствіе: префектъ полиціи, ‘оплеванный’ Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.

3. ПРИВИДНІЕ

Большую часть дтства я провелъ у своего дяди въ пасторат на свер. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рдко, врне никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости, мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ вид исключенія оказывался свободный часъ, я бжалъ въ лсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.
Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подл Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бжалъ то на югъ, то на сверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенлъ онъ свою вчную пснь, и вода бжала одинаково быстро и лтомъ и зимой.
Наверху, на холм стояла церковь и кладбище. Церковь была старая деревянная часовня, на кладбище деревьевъ не было, могилы безъ цвтовъ, только у каменной стны росла роскошная малина, прекрасныя, сочныя ягоды, вскормленныя жирной землей мертвецовъ. Я зналъ каждую могилу, каждую надпись, видлъ, какъ начиналъ наклоняться крестъ, поставленный еще совсмъ новымъ и, въ конц концовъ, валился въ одну изъ бурныхъ ночей. Цвтовъ тамъ не было, но лтомъ зато росла высокая трава по всему кладбищу, такая высокая и жесткая, что я часто сидлъ тамъ и прислушивался, какъ втеръ шелеститъ въ этой удивительной трав, доходившей мн до колнъ. И среди этого свиста вертлся флюгеръ на колокольн, и его желзный, ржавый звукъ жалобно разносился по пасторату. Казалось, точно этотъ кусокъ желза — живой и скрежещетъ зубами.
Когда работалъ могильщикъ, я разговаривалъ съ нимъ иногда. Это былъ человкъ серьезный, улыбался онъ рдко, но ко мн относился дружелюбно, и часто, копая могилу, просилъ меня посторониться: у него на заступ большой кусокъ бедренной кости или оскаленный черепъ.
Часто находилъ я кости и пучки волосъ на могилахъ, я ихъ закапывалъ въ землю, какъ меня училъ могильщикъ. Я такъ привыкъ къ этому, что совершенно не боялся, когда наталкивался на эти человческіе останки. Въ одномъ изъ угловъ церкви былъ склепъ, въ немъ лежали кости, иногда я игралъ тамъ, складывая на полу разныя фигуры изъ обломковъ скелета. А разъ на кладбище я нашелъ зубъ.
Это былъ сверкающей близны крпкій передній зубъ. Не отдавая себ отчета, я его спряталъ. Мн хотлось его обточить и сдлать какую-нибудь удивительную фигурку, какія я вырзывалъ изъ дерева.
Я взялъ зубъ домой. Это было осенью, темнло рано. Я долженъ былъ еще кое-о чемъ позаботиться, и прошло часа два, прежде чмъ я могъ спуститься въ людскую работать надъ зубомъ. Въ это время взошла луна, мсяцъ былъ на ущерб.
Въ людской было темно, я былъ совсмъ одинъ. Лампу зажечь я не ршился, ждалъ кого-нибудь изъ работниковъ, да съ меня довольно свта и изъ вьюшки, если хорошенько раздуть огонь. Поэтому я пошелъ въ сарай принести дровъ. Въ сара было темно. Когда нагнулся взять дрова, я почувствовалъ легкій ударъ по голов, будто бы однимъ пальцемъ.
Я быстро обернулся — никого.
Я обвелъ кругомъ себя рукой, тоже никого. Я спросилъ, есть ли тутъ кто-нибудь,— отвта не получилъ. Я растерялся, схватился за мсто, гд меня тронули, и почувствовалъ что-то на рук холодное, какъ ледъ, я сейчасъ же отдернулъ ее.
‘Вотъ странно!’ подумалъ я. Попробовалъ опять провести по волосамъ — холодная дорожка.
Я думалъ:
‘Что бы это холодное могло капнутъ сверху мн на голову?’ Я захватилъ цлую охапку дровъ, вернулся въ людскую, затопилъ печь и ждалъ, пока, изъ вьюшки будетъ мн свтитъ.
Потомъ я принесъ зубъ и подпилокъ. Кто-то стукнулъ въ окно, я взглянулъ. Крпко прильнувъ лицомъ къ окну, стоялъ человкъ: чужой, я не зналъ его, но вдь я зналъ весь приходъ. У него была большая рыжая борода, шерстяная красная повязка вокругъ шеи, зюдвестка на голов.
Тогда я не сообразилъ, и только потомъ мн пришло въ голову, какъ я могъ его разглядть ясно въ темнот, какъ-разъ на той сторон дома, которая была въ тни? Я видлъ лицо съ ужасающей отчетливостью, оно была блдно, почти бло, и глаза неподвижно уставились на меня.
Прошла минута.
И вдругъ человкъ захохоталъ. Это былъ негромкій прерывистый смхъ, однако, ротъ былъ раскрытъ, а глаза уставились на меня — человкъ смялся.
Я бросилъ, что у меня было въ рукахъ, холодная дрожь пронизала меня съ головы до пятъ. Въ ужасной пасти смющагося лица передъ окномъ я увидлъ вдругъ черное отверстіе въ ряду зубовъ — не хватало одного. Я слъ, окоченвъ отъ ужаса. Прошла еще минута, лицо стало мняться, оно стало ярко-зеленымъ, потомъ ярко-краснымъ, улыбка, однако же, оставалась. Чувства я не лишился, я замчалъ все, что кругомъ длалось, огонь освтилъ достаточно ярко черезъ вьюшку, онъ бросалъ полоску свта, которая тянулась до другой стны, гд стояла лстница. Я слышалъ тиканье часовъ въ сосдней комнат. Все я видлъ такъ отчетливо, что даже замтилъ зюдвестку на голов человка передъ окномъ — она была выцвтшаго чернаго цвта съ зеленымъ кантомъ.
Вдругъ онъ откачнулъ голову отъ оконной рамы, началъ опускаться все ниже, скрылся наполовину въ окн. Онъ точно соскользнулъ подъ землю. Больше я его не видлъ. Я былъ страшно перепуганъ, дрожь пробирала меня. Я искалъ зубъ на полу, но не смлъ оторвать глазъ отъ окна,— вдругъ лицо покажется опятъ.
Найдя зубъ, я ршилъ сейчасъ же снести его на кладбище, но не хватало смлости. Я все сидлъ и боялся шевельнуться. Я слышу на двор шаги, я думаю, что это одна изъ служанокъ стучитъ своими деревянными туфлями, но крикнутъ не ршаюсь,— шаги удаляются. проходитъ вчность. Огонь въ печк начинаетъ потухать, и не откуда ждать спасенія.
Тогда, стискивая зубы, я встаю. Открываю дверь и вхожу, пятясь, изъ людской, не спуская глазъ съ окна, у котораго стоялъ человкъ. Очутившись на двор, бросаюсь въ конюшню, чтобъ кто-нибудь изъ рабочихъ проводилъ меня черезъ кладбище.
Рабочихъ тамъ нтъ. Здсь, подъ открытымъ небомъ, я становлюсь смле, я ршаюсь итти одинъ на кладбище, кром того, я не попался бы въ когти дяд. Итакъ, я пошелъ одинъ на церковный холмъ.
Зубъ я несъ въ носовомъ платк. Наверху передъ церковными воротами я остановился — мужество покинуло меня. Кругомъ — тишина, только и слышенъ вчно бушующій Глимма. На кладбище вела арка, подъ которой нужно было проходитъ, въ ужас остановился я передъ ней и съ осторожностью просунулъ голову впередъ: смогу ли я итти дальше? Вдругъ я опускаюсь на колни. По ту сторону воротъ, между могилами, стоялъ мой человкъ въ зюдвестк. Лицо у него было опять блое, онъ повернулся ко мн, но сейчасъ же указалъ впередъ, на кладбище. Я видлъ въ этомъ приказаніе, но итти за нимъ не ршился. Долго лежалъ я тамъ и смотрлъ на него, я умолялъ, а онъ стоялъ неподвижно.
Вдругъ я слышу — внизу, въ конюшн возится и насвистываетъ работникъ, эти признаки жизни подйствовали на меня ободряюще, я поднялся. Тогда человкъ началъ постепенно удаляться, онъ не шелъ, онъ скользилъ по могиламъ, указывая все впередъ. Я вошелъ въ ворота. Онъ манилъ меня дальше. Я сдлалъ еще нсколько шаговъ и остановился, больше я не могъ. Трясущимися руками вынулъ я блый зубъ изъ платка и изо всей силы бросилъ его на кладбище. Въ этотъ моментъ желзный флюгеръ повернулся и пронзительный визгъ его проникъ мн до мозга костей. Я бросился къ воротамъ, съ холма, домой. Когда я пришелъ въ кухню, мн сказали, я былъ бле снга.
Много лтъ прошло съ тхъ поръ, но я помню каждый пустякъ. Я вижу себя на колняхъ передъ входомъ на кладбище, вижу рыжебородаго человка.
Возрастъ его опредлить я не могу. Ему могло быть и двадцать, и сорокъ лтъ. Тогда я видлъ его не въ послдній разъ, потомъ я еще думалъ объ этомъ вопрос, и все-таки не знаю, что сказать о его возраст.
Иногда по вечерамъ, и ночью, человкъ приходилъ опять. Онъ являлся, смялся своимъ широко раскрытымъ ртомъ, въ которомъ недоставало зуба, и пропадалъ. Выпалъ снгъ, и я не могъ итти на кладбище и закопать его въ землю. Въ теченіе всей зимы человкъ показывался, но все рже и рже, съ большими промежутками. Мой ужасъ къ нему проходилъ, но все же жизнь мою онъ длалъ очень несчастной, несчастной безгранично. Иногда съ радостью думалъ я, что мое мученіе кончится, если я брошусь въ Глимму. Пришла весна, и человкъ пропалъ совсмъ.
Совсмъ? Нтъ, не совсмъ, но на цлое лто. Только разъ онъ показался, потомъ пропалъ надолго.
Черезъ три года, посл первой встрчи съ нимъ, я ухалъ съ свера и годъ отсутствовалъ. Вернувшись, конфирмировался, сталъ взрослымъ, какъ мн казалось. Я жилъ теперь въ дом отца и матери, а не у дяди въ пасторат.
Разъ вечеромъ, осенью, засыпая, я почувствовалъ холодную руку на своемъ виск. Я открылъ глаза,— передо мной стоялъ человкъ. Онъ слъ на постель и сталъ смотрть на меня. Въ комнат я былъ не одинъ, со мной спали дв, сестры, несмотря на это, я не крикнулъ. Почувствовавъ холодное прикосновеніе, я отмахнулся рукой и сказалъ: ‘Убирайся’. Сестры спросили со своихъ кроватей, съ кмъ я говорю.
Посидвъ нкоторое время спокойно, онъ началъ раскачиваться. Потомъ началъ все больше и больше расти и доросъ почти до потолка, дальше расти было некуда, тогда онъ поднялся, неслышными шагами прошелъ черезъ всю комнату и пропалъ въ печк. Я все время провожалъ его глазами. Въ первый разъ подошелъ онъ ко мн такъ близко, я смотрлъ ему прямо въ лицо. Взглядъ его былъ потухшій, онъ смотрлъ въ мою сторону, но какъ будто мимо, смотрлъ черезъ меня въ другой міръ. Я замтилъ, что у него срые глаза. Лицо было неподвижно, и онъ не смялся. Когда я оттолкнулъ его руку и сказалъ: ‘Уходи вонъ!’ онъ медленно отвелъ ее. Въ продолженіе тхъ минутъ, когда онъ сидлъ на моей постели, онъ ни разу не моргнулъ.
Нсколько мсяцевъ позже, когда наступила уже зима и я ухалъ опять изъ дому, я поселился у одного купца В., въ контор котораго служилъ. Здсь встртилъ я моего человка въ послдній разъ.
Я вхожу разъ вечеромъ въ свою комнату, зажигаю лампу и начинаю раздваться, какъ всегда, выставляю свои сапоги прислуг, отворяю дверь.
Вотъ онъ, стоитъ въ коридор, прямо передо мной, рыжебородый человкъ. Я знаю, въ сосдней комнат люди, поэтому я и не трушу. Я бормочу: ‘Опять ты тутъ!’ Человкъ раскрываетъ свой огромный ротъ и хохочетъ. Но меня это больше не пугало, я былъ на этотъ разъ внимательнй — зубъ былъ на своемъ мст.
Можетъ-быть, его кто-нибудь закопалъ въ землю, или онъ за эти годы искрошился, превратился въ пилъ и смшался съ землей, откуда былъ взятъ. Одинъ Богъ знаетъ это.
Человкъ опять закрылъ ротъ, повернулся и пошелъ съ лстницы, гд исчезъ безслдно.
Съ тхъ поръ я его никогда не видалъ, и теперь прошло уже много лтъ.
Этотъ человкъ, этотъ рыжебородый посланецъ изъ страны смерти, внесъ много мрака въ мое дтство, причинилъ мн много вреда. Я не разъ галлюцинировалъ, не разъ сталкивался съ неизъяснимымъ, но ничто меня такъ не поражало, какъ это.
И все-таки онъ мн не причинилъ особеннаго вреда,— эта мысль часто приходитъ мн въ голову. Онъ первый научилъ меня скрежетать зубами и владть собой. Въ жизни мн много разъ пришлось примнять его уроки.

4. ВЪ ПРЕРІИ.

Цлое лто 1887 г. работалъ я въ одномъ изъ хуторовъ Дальрумиля, на огромной ферм въ долин Красной рки въ Америк. Кром меня, было тамъ двое другихъ норвежцевъ, одинъ шведъ, Десять-двнадцать ирландцевъ и одинъ американецъ. Насъ было около двадцати человкъ въ нашей партіи,— ничтожная горсть въ сравненіи съ сотнями рабочихъ всей фермы.
Желто-зеленая, неизмримая, какъ море, растилась прерія. Ни одного дома не было видно, кром нашихъ собственныхъ конюшенъ и навсовъ для ночлега посреди преріи. Ни дерева, ни куста,— пшеница и луга, пшеница и луга,— насколько хватаетъ взоръ. Цвтовъ нтъ, только среди пшеницы желтыя мутовки дикой горчицы, единственнаго цвтка преріи. Съ этимъ растеніемъ мы боролись, вырывали его съ корнемъ, высушивали, возили домой и сжигали.
Пшеница ходитъ волнами подъ втромъ. ни птицъ, никакого признака жизни, единственное, что мы слышали,— вчное стрекотаніе милліоновъ кузнечиковъ — единственная пснь преріи.
Мы стремились въ тнь. Когда намъ привозили обдъ, мы ложились на землю подъ лошадь, чтобы хоть немного быть въ тни, пока глотаешь обдъ. Солнце жгло невыносимо, мы были въ шляпахъ, рубашкахъ, штанахъ и башмакахъ,— вотъ и все, легче нельзя было, насъ бы обожгло. Напримръ, если во время работы прорвешь дыру въ рубашк, сейчасъ же вскакиваетъ волдырь.
Во время жатвы пшеницы работали мы по шестнадцати часовъ въ сутки. Десять жатвенныхъ машинъ здили каждый день на полъ-акр. Сжавши одинъ четырехугольникъ, перезжали на другой, сжинали и его.
И дальше, все дальше, а въ это время десять человкъ идетъ за нами, вяжетъ снопы .
Сверху, сидя на лошади, съ револьверомъ въ рукахъ, слдитъ за ними смотритель — ничто отъ него не укроется. Каждый день загонялъ онъ двухъ лошадей. Случится гд-нибудь несчастіе, сломается, напримръ, машина,— онъ тутъ какъ тутъ, исправитъ или отошлетъ. Часто дорога, была дальняя, но все же, если онъ замчалъ гд-нибудь безпорядокъ, сейчасъ же являлся, а если не было ни какого дла, то весь день объзжалъ кругомъ густую пшеницу, и лошадь взмыливалась отъ пота.
Въ сентябр и октябр дни были невыносимо жарки, а ночи холодны. Мы просто замерзали. И потомъ, мы часто не досыпали, насъ будили въ три часа утра, когда еще не разсвтало. Пока мы задавали кормъ лошадямъ, ли сами, совершали длинный путь до мста работы, начинало разсвтать, и работа закипала. Мы зажигали копну сна, чтобы растопитъ масло для смазки машинъ, да, къ тому же грлись немного и сами. Но, конечно, продолжалось это недолго, намъ нужно было къ машинамъ.
Праздниковъ мы не соблюдали. Воскресенье было какъ понедльникъ. Но во время дождя мы не могли работать и тогда лежали въ сара. Играли въ ‘Казино’, болтали и спали. Былъ у насъ ирландецъ, вначал онъ казался мн очень страннымъ, одинъ Богъ зналъ, что онъ такое въ конц-концевъ. Во время дождя онъ лежалъ и читалъ романы, которые привезъ съ собой. Это былъ высокій, красивый малый, лтъ тридцати шести, говорилъ онъ очень громкимъ голосомъ, зналъ и нмецкій языкъ. Этотъ человкъ пришелъ въ шелковой рубашк на ферму и вызжалъ въ ней все время на работу. Когда одна изнашивалась, онъ надвалъ другую. Онъ не былъ дльнымъ работникомъ, у него не было ‘ухватки’ на работу, но это былъ удивительный человкъ.
— Звали его Эвансъ.
Про норвежцевъ нечего говорить, одинъ изъ нихъ удралъ, не могъ вынести рабства — другой выдержалъ, онъ былъ изъ Фальдерса.
У молотилокъ мы старались становиться какъ можно дальше отъ паровой машины: пыль, мякина и песокъ падали, какъ снжные хлопья, и летли изо всхъ отверстій и лопастей машины. Два дня я былъ въ самомъ пекл, я попросилъ надсмотрщика дать мн другое мсто, что онъ и сдлалъ. Онъ далъ мн отличное мсто въ пол при нагрузк возовъ. Онъ никогда не забывалъ, что я ему сдлалъ вначал.
Вотъ какъ это было:
У меня была форменная куртка съ блестящими пуговицами съ того еще времени, какъ я служилъ въ Чикаго на Конно-желзной дорог. Эта куртка съ прекрасными пуговицами очень нравилась смотрителю, онъ любилъ наряды, какъ настоящій ребенокъ, а здсь, въ преріи, ихъ не было. Я ему сказалъ разъ, что онъ легко можетъ получить куртку, онъ мн хотлъ заплатить за нее, я долженъ только сказать, что я за нее хочу. Но когда я подарилъ ее ему, онъ объявилъ, что вчно будетъ мн благодаренъ. Когда кончилась жатва и онъ увидалъ, что у меня нтъ куртки, онъ мн подарилъ другую хорошую куртку. Разъ, когда я былъ при нагрузк пшеницы, со мной произошелъ эпизодъ.
Съ возомъ пришелъ шведъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, штаны были запрятаны въ голенища. Мы идемъ нагружать. Онъ работалъ, какъ волъ, и я просто не зналъ, какъ мн его придержать. Онъ все наддавалъ, наконецъ, это меня стало сердить, тогда и я началъ работать изо всхъ силъ.
Каждая копна состояла изъ восьми сноповъ, и обыкновенно мы брали одинъ пшеничный снопъ на вилы и подавали на возъ, теперь я бралъ четыре. Я затоплялъ шведа снопами, прямо-таки засыпалъ. Въ одномъ изъ тяжелыхъ сноповъ, которые я подавалъ шведу, оказалась змя. Она проскользнула ему въ сапожное голенище. Я ничего не предполагалъ, вдругъ слышу ужасный крикъ, и, вижу, шведъ соскакиваетъ съ воза, змя съ темными пятнами свшивается у него изъ голенища. Положимъ, она его не укусила, а выпала изъ сапога и моментально исчезла въ жнив. Мы оба гнались за ней съ вилами, но не могли нагнать. Оба мула, запряженные въ возъ, дрожали всмъ тломъ.
До сихъ поръ слышу я крикъ шведа и вижу его въ воздух, когда онъ прыгаетъ съ воза. Мы сговорились на будущее время — онъ не будетъ такъ усердствовать, а я буду подавать по одному снопу.
Потомъ мы пахали и сяли, косили и свозили сно, косили, молотили пшеницу, наконецъ, мы свободы и получаемъ расчетъ. Съ легкимъ сердцемъ, съ деньгами въ карман, отправились мы, двадцать здоровыхъ молодцовъ, въ ближайшій городъ преріи, чтобы по желзной дорог хать на востокъ. Смотритель похалъ насъ провожать, ему хотлось распить съ нами на прощанье стаканчикъ-другой, на немъ была куртка съ блестящими пуговицами.
Кто не присутствовалъ при разставаніи рабочихъ въ преріи, тотъ врядъ ли иметъ понятіе, какъ пьютъ при этомъ. Каждый ставитъ ‘кругъ’, значитъ, на каждаго приходится по двадцати стакановъ. Можетъ-быть, вы думаете, что этимъ и заканчивается?.. Жестоко ошибаетесь, между нами есть, ей-Богу, джентльмены, они на нашу долю предлагаютъ по пяти круговъ. И помилуй Богъ, если хозяинъ сдлалъ бы попытку протестовать противъ излишества. Его бы сейчасъ же выгнали изъ собственнаго кабачка.
Такая банда сельско-хозяйственныхъ рабочихъ разноситъ все, что ей попадется по дорог, она уже при пятомъ круг хозяйничаетъ въ городк, уже съ этого момента она правитъ имъ безъ всякаго сопротивленія.
Мстная полиція превосходна, она дйствуетъ заодно съ бандой, вмст пьетъ съ ней. И по крайней мр два дня и дв ночи пьютъ, дерутся, кричатъ и играютъ.
Мы, рабочіе, становимся другъ съ другомъ необыкновенно любезны. Лтомъ между нами любви особенной не было, теперь же, при разставаніи, вражда забывалась. Чмъ больше мы пили, тмъ добре становились, мы угощались до тхъ поръ, пока не теряли сознанія, тогда приходилось тащить другъ друга на рукахъ. Поваръ, старый, горбатый человкъ съ бабьимъ голосомъ и безъ бороды, уврялъ меня, икая, что онъ — норвежецъ, какъ и я, а причина, почему онъ раньше не сообщилъ мн объ этомъ,— общая нелюбовь янки къ норвежцамъ. Онъ часто во время обда слышалъ, какъ я и Фальдерселъ говорили о немъ и понималъ каждое слово, теперь же все забыто, прощено,— мы добрые малые. Да, онъ потомокъ смлыхъ сыновей Старой Норвегіи и родился онъ 22 іюля 1845 года въ Іов. И поэтому станемъ друзьями и partners, пока говоримъ по-норвежски. Мы обнялись съ поваромъ. Никогда наша дружба не кончится. Вс рабочіе обнимались, взялись за руки — руки у насъ были жесткія — и въ восторг закружились хороводомъ .
Обыкновенно, мы спрашивали другъ у друга: ‘Чего ты хочешь еще выпить? Здсь нтъ ничего порядочнаго для тебя!’ И затмъ опятъ шли въ кабачокъ раздобыть чего-нибудь получше. Мы снимали съ полокъ бутылки съ дорогими этикетками, он стояли тамъ для украшенія, а мы распивали все это въ дружеской компаніи и платили до смшного дорого
Эвансъ пристрастился ставить круги. Его послдняя шелковая рубашка выглядывала теперь печально, свтлыя краски выгорли отъ солнца и вылиняли отъ дождя, рукава лоснились. Самъ же Эвансъ загордился и съ важностью заказывалъ кругъ за кругомъ. Онъ сталъ хозяиномъ кабачка,— всего свта. Мы, остальные обыкновенно платили круглую сумму въ три доллара, за кругъ, Эвансъ же спрашивалъ коротко и ясно, нельзя ли составить разные круги по шести долларовъ. Потому что, говоритъ онъ, онъ находитъ, что въ этомъ дрянномъ сара нтъ ничего хорошаго для такихъ господъ, какіе у него теперь. Тогда мы должны были браться за чудесныя бутылочки, тамъ наверху, брать достаточно дорогой товаръ.
Необыкновенно любезно приглашалъ онъ и ни на зиму въ лса Висконсина рубить дрова. Пока у него не будетъ нсколько новыхъ рубашекъ, пары панталонъ, дюжины романовъ, до тхъ поръ онъ поработаетъ въ лсахъ, говорилъ онъ. Останется тамъ до весны, а когда наступитъ весна, потащится куда-нибудь въ прерію. Въ этомъ его жизнь. Двнадцать лтъ провелъ онъ между преріей и лсомъ и такъ привыкъ, что и говоритъ объ этомъ нечего.
Когда же я спросилъ, почему онъ избралъ эту дорогу, онъ отвтилъ не такъ, какъ обыкновенно пьяные — длинно и мрачно — онъ сказалъ въ двухъ словахъ:
— Обстоятельства.
— Какъ такъ?— спросилъ я.
— Обстоятельства,— повторилъ онъ. Сказать откровенне онъ не пожелалъ.
Позже я видлъ его въ сосдней комнат кабачка, тамъ играли въ кости. Эвансъ проигрывалъ.
Онъ былъ достаточно-таки пьянъ и денегъ не считалъ. Когда я вышелъ, онъ показалъ мн нсколько золотыхъ и сказалъ:
— У меня есть еще деньги! Посмотри! — нкоторые совтовали ему прекратилъ игру, одинъ его землякъ, ирландецъ О’Бріенъ, говорилъ,— лучше бы ему приберечь золото для желзной дороги. Эвансъ обидлся.
— Нтъ, деньгами на дорогу ссудишь меня ты,— сказалъ онъ. О’Бріенъ коротко отказалъ и вышелъ изъ комнаты.
Эванса это обидло. Онъ поставилъ сразу вс деньги и проигралъ. Онъ отнесся къ этому спокойно. Онъ закурилъ сигару и, ухмыляясь, сказалъ:
— Не хочешь ли ссудить меня деньгами на дорогу?— Я былъ еще въ туман отъ послдней выпивки,— мы пили изъ тхъ бутылокъ, наверху,— я разстегнулъ куртку и передалъ Эвансу бумажникъ со всмъ, что тамъ было.
Сдлалъ это я для того, чтобъ доказать, насколько охотно я ему врю и предоставляю взять сколько нужно. Онъ глядлъ то на меня, то на кошелекъ. Лицо его странно мнялось. Онъ открылъ бумажникъ и увидлъ тамъ вс мои деньги. Когда онъ опять повернулъ ко мн голову, я ему кивнулъ.
Этого кивка онъ не понялъ. Онъ думалъ, что ему предоставляю все.
— Спасибо,— сказалъ онъ.
И къ ужасу моему онъ садится съ моими деньгами и начинаетъ снова играть.
Сначала мн хотлось его остановить, но я воздержался. ‘Пустъ сперва издержитъ свои дорожныя деньги, думалъ я, когда же начнетъ много проигрывать, я у него отберу остатокъ’.
Эвансъ, однако, много не проигралъ. Онъ вдругъ отрезвлъ и началъ ставить обдумано и быстро. Я выказалъ ему довріе передъ столькими товарищами,— это его ободрило, Молчаливо и величественно сидлъ онъ на ящик отъ виски, который служилъ ему стуломъ, онъ ставилъ, а выигрышъ бралъ себ.
Стоило ему проиграть — слдующую ставку онъ удваивалъ, онъ проигрывалъ три раза подъ рядъ и каждый разъ ршительно удваивалъ.
Наконецъ, сразу отигрался. Поставивъ пятъ долларовъ, онъ сказалъ, что если теперь выиграетъ, то воздержится.
Онъ проигралъ.
И снова принялся за игру. Черезъ часъ онъ вернулъ мн бумажникъ, во время игры онъ велъ точный счетъ.
Передъ нимъ опятъ лежала груда золота. Онъ продолжалъ играть дальше. Вдругъ онъ поставилъ все, что выигралъ. Между зрителями произошло движеніе.
Эвансъ сказалъ:
— Буду ли я въ проигрыш или въ выигрыш — я воздержусь.
Онъ выигралъ.
Эвансъ поднялся.
— Будьте добры заплатитъ,— сказалъ онъ.
— Завтра,— отвтилъ банкометъ.— Сегодня у меня нтъ такой суммы. Завтра я найду средства.
Эвансъ сказалъ:
— Хорошо, значитъ, завтра.
Не успли мы выйти, какъ шумно, громко стуча сапогами, ввалилось нсколько человкъ.
Они внесли изуродованный трупъ. Это былъ О’Бріенъ — ирландецъ — тотъ самый, который отказалъ Эвансу дать деньги на дорогу.
Его перехалъ поздъ съ пшеницей. Об ноги были отрзаны одна — высоко, у бедра. Онъ былъ уже мертвъ. Онъ вышелъ изъ комнаты и въ темнот попалъ прямо подъ поздъ. Трупъ положили на землю и прикрыли.
И тогда мы стали искать себ ночлега. Нкоторые же легли въ кабачк на полу. Фальдерсенъ и я переночевали въ город.
Утромъ Эвансъ явился въ городъ.
— Получилъ ты деньги съ банкомета?— спросилъ Фальдерсенъ.
— Нтъ еще,— отвтилъ Эвансъ.
Я былъ въ пол и рылъ могилу для нашаго товарища.
Мы похоронили О’Бріена немного въ сторон отъ города, въ ящик, когорый взяли въ одномъ дом. Такъ какъ тло было очень коротко безъ ногъ, ящикъ, слава Богу, оказался впору. Мы не разговаривали, не пли молитвъ, мы вс собрались и нсколько минуть стояли съ обнаженными головами.
Церемонія окончилась.
Когда же Эвансу пришлось получатъ выигрышныя деньги, оказалось, что банкометъ пропалъ.
Эвансъ принялъ это съ тмъ же хладнокровіемъ, какъ и все остальное. Ему было безразлично. Впрочемъ, у него было еще много денегъ. Онъ могъ взятъ билетъ, купитъ рубашекъ, романы и штаны, и такимъ образомъ Эвансъ снарядился на зиму.
Мы остались еще до вечера слдующаго дня въ город. Мы продолжали ту же жизнь и выпили все, что было въ кабачк.
У большинства рабочихъ не было ни гроша, когда они узжали отсюда.
И такъ какъ имъ не на что было брать билетъ, они прохали зайцами въ товарномъ вагон, они забрались тамъ въ пшеницу. Но старому горбатому повару-норвежцу изъ Іова, пришлось круто. Онъ залзъ въ пшеницу, удачно, никмъ но замченный, но не могъ усидть тамъ покойно, пьяный, началъ онъ пть непристойныя псни своимъ бабьимъ голосомъ. Его нашли и высадили. А когда его обыскали, у него оказалось столько денегъ, что онъ могъ свободно купитъ билеты всмъ намъ и себ, мошенникъ.
Мы разбрелись въ разныя стороны. Фальдерсенъ купилъ себ ружье въ город Миннезот, поваръ отправился на Западъ, къ берегамъ Тихаго океана. Эвансъ же ходитъ въ своихъ шелковыхъ рубашкахъ и соритъ деньгами. Каждое лто онъ въ преріи убираетъ пшеницу, а зиму въ лсахъ Висконсина рубитъ дрова. Вотъ какова его жизнь.
Жизнь, былъ-можетъ, настолько же хорошая, какъ и всякая другая.

5. ГАСТРОЛЬ.

Я хотлъ прочесть въ Драммен лекцію о новйшей литератур. Я ршилъ, что это будетъ очень выгодное предпріятіе и не причинитъ мн особенныхъ хлопоть. Въ одинъ прекрасный лтній день слъ я въ поздъ — туда, въ этотъ милый городъ. Это было въ 1886-мъ году.
Я не зналъ ни души въ Драммен, и меня никто не зналъ тамъ. Въ газетахъ я тоже не длалъ объявленій о своей лекціи, въ начал лта, когда были у меня деньги, я заказалъ пятьдесятъ визитныхъ карточекъ, я ршилъ разослать ихъ теперь по отелямъ, трактирамъ и въ большіе магазины, чтобы вс узнали о событіи. Конечно, сами карточки были не совсмъ по моему вкусу, фамилія моя была на нихъ оттиснута, но только при нкоторомъ усердіи можно было разобрать, что это именно я. Да, кром того, фамилія моя настолько никому неизвстна, что и искаженіе не мняло дла.
Въ позд я принялся обсуждать свое положеніе. Это нисколько не убивало во мн мужества. Я привыкъ преодолвать всякія препятствія безъ денегъ, или почти безъ денегъ. Правда, сейчасъ у меня было ихъ слишкомъ мало, чтобы выступитъ такъ, какъ требовало мое предпріятіе въ чужомъ город, но при извстной бережливости дйствовать было можно. Никакихъ особыхъ приготовленій! Что касается ды, можно вечеромъ, въ сумерки, пробраться въ погребъ и тамъ перекуситъ чего-нибудь, а пристанищемъ будутъ служитъ ‘квартиры для прізжающихъ’. Какія жъ еще издержки?
Въ позд я перечитывалъ свою лекціи. Я задумалъ читать объ Александр Кьелланд.
Спутники мои,— нсколько возвращавшихся изъ Христіаніи веселыхъ крестьянъ,— поочередно выпивали изъ одной и той же бутылки, предложили и мн глотокъ, но я отказался, поблагодаривъ. Позже они, какъ и вс подвыпившіе и благодушные, пробовали свести знакомство покороче, но я уклонился. Въ конц-концовъ, изъ всего моего поведенія, изъ моихъ замчаній, они заключили, что я ученый, что голова у меня набита всякой всячиной, и оставили меня въ поко.
Въ Драммен я вышелъ изъ вагона и положилъ саквояжъ на скамью. Въ городъ я ршилъ отправиться не сейчасъ, надо было немножко одуматься. Саквояжъ совсмъ не былъ мн нуженъ, я взялъ его съ собой только потому, что слыхалъ, что съ вещами легче устроиться и выбраться изъ гостиницы. Этотъ жалкій саквояжъ изъ ковровой матеріи былъ такъ истрепанъ, что совсмъ не подходилъ къ путешествующему литератору, ну, а костюмъ на мн былъ гораздо приличне: темносиняя пара. Комиссіонеръ изъ отеля, съ надписью на фуражк, подошелъ ко мн и хотлъ взять саквояжъ. Я не позволилъ. Я заявляю — я не ршилъ еще хать въ отель, я хочу только побывать кой-у кого изъ редакторовъ въ город, я собираюсь прочесть лекцію по литератур.
Ну что же, отель, все-таки, вдь, мн нуженъ, долженъ же я гд-нибудь остановиться?
Его отель,— объ этомъ и говорить нечего,— лучшій. Электрическіе звонки, ванна, читальня. ‘Совсмъ недалеко отсюда, вотъ по этой улиц, и сейчасъ же налво’.
Онъ схватилъ мой саквояжъ.
Я остановилъ его.
Разв я самъ хочу нести багажъ въ отель?
Да, конечно. Случайно мн нужно какъ-разъ въ ту же сторону, я могу донести багажъ на мизинц.
Тогда онъ взглянулъ на меня и сразу сообразилъ, что я такъ-себ, не изъ ‘господъ’. Онъ направился обратно къ позду, онъ высматривалъ теперь кого-нибудь другого, но никого не было, онъ снова обратился ко мн. Онъ даже привралъ, что явился сюда спеціально за мной.
Ну, конечно, это мняетъ дло. Само собой, онъ посланъ комитетомъ, до котораго дошло извстіе о моемъ прізд, наврно отъ союза рабочихъ.
Очевидно, въ Драммен — напряженная духовная жизнь, большая нужда въ хорошихъ лекціяхъ, весь городъ въ лихорадочномъ возбужденіи. Повидимому, Драмменъ въ этомъ отношеніи выше Христіаніи.
— Разумется, вы понесете мой багажъ,— сказалъ я ему.— Да, у васъ въ отел подаютъ, конечно, вино, вино къ столу?
— Вино? Лучшихъ марокъ!
— Отлично, можете итти. Я за вами. Сдлаю только нсколько визитовъ до редакціямъ.
Человкъ показался мн очень бойкимъ, я попросилъ у него совта:
— Къ кому изъ редакторовъ вы посовтуете мн обратиться? Мн совсмъ не нужно быть у всхъ.
— Аритсенъ — самый извстный, почтенный человкъ. Къ нему вс ходятъ.

* * *

Редактора Аритсена, конечно, не было въ редакціи, но я засталъ его на квартир. Я изложилъ свою просьбу,— дло касалось литературы.
— Да, здсь немного подходящей для это-го публики. Въ прошломъ году прізжалъ шведскій студентъ и читалъ о вчномъ мир, но прибавилъ еще своихъ денегъ.
— Я хочу читать о литератур,— сказалъ я.
— Да, понимаю,— отвтилъ редакторъ.— Но хочу обратить ваше вниманіе на то, что вы прибавите своихъ.
Прибавитъ еще своихъ! Господинъ Аритсенъ щедръ. Очевидно, онъ думаетъ, что я зжу отъ какой-нибудь фирмы. Я сказалъ коротко:
— Вы, конечно, знаете… Свободенъ большой залъ союза рабочихъ?
— Нтъ,— отвчалъ онъ.— Помщеніе союза рабочихъ на завтрашній день сдано. Тамъ антиспиритическіе фокусы. Кром того, тамъ обезьяны, дикіе зври. Изъ остальныхъ помщеній я могъ бы вамъ предложить только павильонъ въ парк.
— Рекомендуете вы мн это помщеніе’?
— Большая зала. Воздуху много. Цна? Ну, объ этомъ я ничего не знаю, но, конечно, все это вамъ обойдется очень дешево. Вамъ нужно обратиться въ дирекцію.
Я ршилъ остановиться на павильон въ парк. Это было подходяще. Залы рабочихъ союзовъ обыкновенно малы и неудобны.
— Кто въ дирекціи?
— Адвокатъ Карлсенъ, скорнякъ X. и книгопродавецъ Д.
Я отправился къ адвокату Карлсенъ. Онъ жилъ на дач, я долго искалъ его, и, наконецъ, нашелъ. Я изложилъ свою просьбу и попросилъ павильонъ.
Онъ, вроятно, вполн подходящъ для такого необычнаго предпріятія, какъ эта лекція по литератур.
Адвокатъ подумалъ, потомъ покачалъ головой.
Нтъ? Помщеніе достаточно велико? Было бъ очень жаль, если бы изъ-за недостатка мста кому-нибудь пришлось возвращаться!
Адвокать высказался точне. Онъ можетъ только отсовтовать мн все предпріятіе. Здсь такъ мало интересуются этимъ, шведскій студентъ тоже собирался читать лекціи.
— Да, но онъ читалъ о вчномъ мир,— возразилъ я.— А я хочу — о литератур, о художественной литератур.
— Кром того, вы попали въ неблагопріятный моментъ,— продолжалъ Карлсенъ.— Въ помщеніи союза рабочихъ какъ-разъ теперь назначено антиспиритическое представленіе, тамъ обезьяны, дикіе зври.
Я засмялся и поглядлъ на него. Онъ, казалось, былъ убжденъ въ томъ, что говорилъ, я сталъ терять на него надежду.
— Сколько вамъ нужно за павильонъ въ парк?— спросилъ я коротко.
— Восемь кронъ,— отвчалъ онъ.— Впрочемъ, отдача внаймы павильона можетъ бытъ ршена только въ засданіи дирекціи. Окончательный отвтъ вы можете получитъ на-дняхъ, но, почти наврно, могу и теперь общать вамъ помщеніе.
Въ одну минуту я сдлалъ расчетъ, два дня ожиданія — три кроны, паркъ восемь, это составляетъ одиннадцать, кассиру крону,— итого двнадцать. Двадцать четыре слушателя по пятидесяти ёръ покрываютъ издержки, остальные сто, двсти человкъ, которые явятся — чистая прибыль. Я согласился. Павильонъ былъ сданъ.

* * *

Я разыскалъ отель и вошелъ. Двушка спросила:
— Угодно господину комнату въ первомъ или во второмъ этаж?
Я отвтилъ спокойно и непринужденно:
— Мн угодно дешевую комнату, самую дешевую, какая у васъ есть.
Двушка осмотрла меня. Что я спрашиваю въ шутку про дешевую комнату? Разв я не тотъ: господинъ, который справлялся у комиссіонера, подаютъ ли вина къ столу? Или я такъ скроменъ потому, что не желаю поставить гостиницу въ затруднительное положеніе? Она отворила дверь. Я отшатнулся.
— Да, эта комната свободна,— сказала она.— Она вамъ и назначена. Вашъ багажъ ужъ тутъ. Пожалуйте.
Отступать было поздно. Я вошелъ. Это былъ самый лучшій салонъ гостиницы.
— Гд же кровать?
— Тамъ, софа. Мы не можемъ сюда поставить хорошей кровати. А софа на ночь раздвигается и получается кровать.
Двушка скрылась.
Я пришелъ въ дурное настроеніе духа. И тамъ, въ этомъ элегантномъ помщеніи — мой убогій саквояжъ! И мои башмаки выглядли ужасно посл длиннаго странствованія по деревенскимъ улицамъ.
Я бсился.
Двушка просовываетъ голову въ дверь и спрашиваетъ:
— Прикажете что-нибудь, господинъ?
Боже, нельзя на свобод даже позлиться. Сейчасъ же вламывается цлая толпа!
— Нтъ,— отвтилъ я угрюмо.— Да, принесите мн два бутерброта.
Она на меня смотритъ.
— Горячаго ничего?
— Нтъ.
Тутъ она вывела, должно-быть заключеніе — желудокъ — весна — вроятно, съ нимъ это бываетъ.
Съ бутербротами принесла она и карточку винъ. Весь вечеръ не давало мн покою это прекрасновыдрессированное существо.
— Угодно, чтобъ постель была нагрта? Внутри есть грлка, въ случа…
Утромъ я нервно вскочилъ и началъ одваться. Мн было холодно, конечно, проклятая софа была слишкомъ коротка и я плохо спалъ. Я позвонилъ. Никого. Вроятно, было слишкомъ рано, съ улицы не было слышно ни звука, придя немного въ себя, я замтилъ, что не совсмъ еще и разсвло.
Я началъ осматривать комнату,— никогда не видалъ я такой роскоши. Мрачное предчувствіе охватило меня, я снова позвонилъ. Нога моя тонула въ мягкомъ ковр. Я ждалъ. Теперь я долженъ былъ истратить послдніе гроши, можетъ бытъ, ихъ даже не хватитъ. Я поспшно принялся разсчитывать, сколько жъ у меня, наконецъ, денегъ, вдругъ слышу шаги, замираю. Но никого нтъ. Воображеніе. Начинаю снова считать. Въ какой ужасной неизвстности я находился! Гд же та двушка, что пристаетъ ко мн со своими услугами? Спитъ она, лнтяйка, вдь почти ужъ день.
Наконецъ, она пришла, полуодтая, только шаль на плечахъ.
— Господинъ звонилъ?
— Мн нуженъ счетъ,— сказалъ я отрывисто.
— Счетъ? Это затруднительно, мадамъ еще спитъ, вдь только половина третьяго. Двушка растерянно смотрла на меня. Что за манера такъ цпентъ! Что ей за дло, что я такъ рано уду изъ гостиницы?
— Это совершенно безразлично,— сказалъ я.— Мн нуженъ счетъ сейчасъ же.
Двушка ушла.
Цлую вчность она не возвращалась. Что особенно усиливало мое безпокойство,— это боязнь, что за комнату возьмутъ по часамъ, и что сейчасъ я стою и, дожидаясь, безсмысленно, позорно трачу деньги. Я не имлъ никакого представленія о порядкахъ въ хорошихъ отеляхъ, и считалъ этотъ способъ расплаты самымъ разумнымъ. Кром того, у умывальника висло объявленіе: если узжаютъ изъ комнаты посл шести часовъ вечера, то платится за весь слдующій день. Все это ужасало меня и смущало мою литераторскую голову.
Наконецъ, двушка постучала въ дверь и вошла. Никогда,— нтъ, никогда въ жизни не забуду я этой насмшки судьбы! Дв кроны семьдесятъ ёръ — за все! — пустякъ,— столько я могъ дать двушк на шпильки! Я бросилъ на столъ нсколько кронъ, потомъ еще одну.
— Сдачу вамъ?
— Пожалуйста, дитя мое!
Нужно было показать, что я умю держать себя. Правда, и двушка заслуживала уваженія. Душевный человкъ, рдкая двушка, заброшенная въ Драмменъ, въ отель, на произволъ прозжающихъ. Такихъ женщинъ больше не родится, раса эта вымерла. Какъ она хлопотала весь день,— до послдняго момента, зная, что иметъ дло съ богатымъ.
— Служитель снесетъ вашъ багажъ!
— Боже избави!.. Боже избави! — отвчалъ я. Я не желалъ утруждать ее нисколько.— Такіе пустяки — саквояжъ… Да еще такой жалкій саквояжъ. Вы знаете, этотъ саквояжъ здитъ со мной во всхъ литературныхъ поздкахъ, не хочу заводить другого, конечно, причуда съ моей стороны.
Но отказъ не помогъ. Служитель ждалъ уже внизу. Онъ испытующе посматривалъ на мой саквояжъ, когда я проходилъ мимо. Ахъ, какъ можетъ такой человкъ смотрть на саквояжъ, какъ онъ можетъ сгорать отъ желанія ухватитъ его!
— Я провожу васъ!— сказалъ онъ.
Разв мн самому не нуженъ остатокъ денегъ? Разв могъ я разсчитывать на что-нибудь до своей лекціи? Да, я хотлъ самъ нести саквояжъ!
Но онъ былъ уже въ рукахъ у служителя. Этотъ необыкновенно услужливый человкъ, казалось, совсмъ не чувствовалъ его тяжести, онъ какъ будто и не думалъ о вознагражденіи, онъ несъ его съ такой вдохновенностью, точно могъ пойти на смерть за того, кому принадлежалъ этотъ саквояжъ.
— Стойте! — крикнулъ я рзко и остановился.— Куда, собственно, вы несете саквояжъ?
Онъ улыбнулся.
— А это ужъ вы сами должны ршить,— отвтилъ онъ.
— Правда,— сказалъ я.— Это я самъ долженъ ршить. Мн вовсе не интересно плясать подъ вашу дудку.
Я не хотлъ, чтобъ онъ сопровождалъ меня дальше. Мы проходили какъ-разъ мимо ‘комнатъ для прізжающихъ’, въ подвальномъ этаж, и въ этотъ-то подвалъ я хотлъ отправиться. Но я не хотлъ, чтобы служитель конкурирующаго отеля видлъ это, я хотлъ безъ свидтелей спуститься туда.
Вынимаю изъ кармана полкроны и даю ему. Онъ не опускаетъ протянутой руки.
— Вчера я тоже несъ ваши вещи,— сказалъ онъ.
— Это вамъ за вчерашнее,— отвтилъ я.
— А потомъ я сейчасъ несъ ихъ,— продолжалъ онъ. Каналья грабилъ меня.
— А это за сегодня,— сказалъ я и бросилъ ему еще полкроны. И теперь, надюсь, вы исчезнете?
Малый ушелъ. Но нсколько разъ онъ оборачивался и наблюдалъ за мной.
Я подошелъ къ скамь на улиц и слъ.
Было холодновато, но когда взошло солнце, стало лучше. Я заснулъ и проспалъ, вроятно, довольно долго, когда я проснулся, на улиц было много народу, и во многихъ мстахъ изъ трубъ шелъ дымъ. Тогда я сошелъ въ подвалъ и условился съ хозяйкой относительно помщенія. Я долженъ былъ платитъ по полкроны за ночь.

* * *

Прождавъ два дня, я снова отправился на дачу, къ адвокату Карлсену. Онъ опять совтовалъ мн броситъ эту затю, но я не позволилъ уговорить себя, въ то же время я помстилъ въ газет Аритсена объявленіе о мст, времени и предмет лекціи.
Я хотлъ заплатитъ за помщеніе сейчасъ же — для этого мн пришлось бы, конечно, выложитъ послдній хеллеръ,— но этотъ оригинальный человкъ сказалъ:
— Будетъ время заплатитъ и посл лекціи.
Я недоумвалъ и чувствовалъ себя обиженнымъ.
— Можетъ-быть, вы думаете, у меня нтъ восьми кронъ?
— Да, Боже мой,— отвтилъ онъ.— Но, по совсти говоря, нельзя бытъ увреннымъ, что вы воспользуетесь помщеніемъ, и тогда вамъ не за что платить.
— Я уже сдлалъ объявленіе о лекціи,— возразилъ я.
Онъ кивнулъ головой.
— Это я видлъ,— отвтилъ онъ. Спустя немного времени, онъ спросилъ:— будете вы читать, если придетъ и не больше пятидесяти человкъ?
Въ глубин души я былъ слегка задтъ, но, подумавъ, сказалъ, что пятьдесятъ человкъ, конечно, не публика, но что я все же не отступлю.
— Передъ десятью вы будете читать?
Я громко разсмялся.
— Нтъ, извините. Есть, вдь, границы!
Тогда мы прекратили этотъ разговоръ, и я заплатилъ за помщеніе. Мы заговорили о литератур. Адвокатъ показался мн не такимъ безнадежнымъ, какъ въ первый разъ, очевидно, онъ кое-чмъ интересовался, но его взгляды въ сравненіи съ моими казались мн не особенно цнными.
Когда я прощался, онъ пожелалъ мн на завтрашній вечеръ полную залу слушателей.
Я возвратился въ свой подвалъ, полный лучшихъ надеждъ.
Теперь все было готово къ бою. Еще передъ обдомъ я нанялъ за полторы кроны человка, который долженъ былъ разнести по городу мои визитныя карточки. Обо мн знали теперь повсюду — отъ дворца до хижины.
Я находился въ повышенномъ настроеніи духа. Мысль о торжественномъ выход длала для меня невозможнымъ пребываніе въ подвал съ обыкновенными людьми. Вс желали знать, кто я такой и зачмъ живу тутъ. Хозяйка, женщина за прилавкомъ объявила: я человкъ ученый, весь день сижу тутъ и пишу и читаю что-то, и она заботилась, чтобы мн не мшали разспросами.
Она много мн помогла. Въ погребокъ при нашемъ подвал заходили полуголодные бдняки въ блузахъ и жилетахъ, рабочіе, грузчики, они спускались сюда выпить чашку горячаго кофе или състъ кусокъ хлба съ масломъ и сыромъ. Иногда они бывали дерзки и грубо бранились съ хозяйкой, если хлбъ оказывался черствымъ или яйца были малы.
Узнавъ, что я собираюсь читать въ павильон въ парк, они освдомлялись, сколько стоитъ билетъ, нкоторые заявляли, что съ удовольствіемъ послушали бы меня, но полкроны слишкомъ дорого, и начинали торговаться.
Я ршилъ, что не позволю этимъ людямъ унижать мое достоинство, они, вдь, совершенно необразованы.
Рядомъ со мной занималъ комнату одинъ господинъ. Онъ говорилъ на невозможностъ шведско-норвежскомъ язык, и хозяйка называла его ‘господинъ директоръ’. Когда этотъ субъектъ съ важностью входилъ къ намъ, онъ обращалъ на себя общее вниманіе, между прочимъ, тмъ, что всегда смахивалъ носовымъ платкомъ пыль со стула, прежде чмъ ссть.
Это былъ свтскій человкъ съ барскими замашками, когда онъ спрашивалъ бутербротъ, до каждый разъ требовалъ свжаго хлба съ самымъ лучшимъ масломъ.
— Вы — тотъ, кто хочетъ прочесть лекцію?— спросилъ онъ меня.
— Да, это онъ! — отвтила хозяйка.
— Плохое предпріятіе,— продолжалъ господинъ директоръ, обращаясь ко мн.
— Вы не длаете объявленій! Разв вы не видали, какъ я длаю объявленія?
Теверь выяснилось, кто такой господинъ директоръ: антиспиритъ, человкъ съ обезьянами и дикими зврьми.
— Я заготовляю огромнйшія афиши,— продолжалъ онъ.— Я расклеиваю ихъ на каждомъ перекрестк, всюду, гд только можно, самыми крупными буквами. Разв вы не видали ихъ? Тамъ же и изображенія животныхъ.
— Моя лекція касается изящной литературы,— возразилъ я.— Такъ-сказать, искусства духовнаго.
— Плевать мн на это! — сказалъ онъ и продолжалъ безцеремонно:
— Другое дло, если бы вы согласились поступить ко мн на службу. Мн нуженъ человкъ, чтобы называть по именамъ животныхъ, я хотлъ бы взять не здшняго, чтобы его не знали. Выходитъ такой, кого знаютъ,— публика кричитъ: ‘А, это Петерсенъ! Что онъ тамъ понимаетъ въ тропическихъ животныхъ!’
Молча, съ презрніемъ, я повернулся къ нему спиной. Отвчать я считалъ ниже своего достоинства.
— Подумайте о томъ, что я говорю,— сказалъ господинъ директоръ.— Подумайте объ этомъ. Я плачу по пяти кронъ за вечеръ.
Тогда, не говоря ни слова, я всталъ со стула и вышелъ изъ комнаты. Я находилъ, что это единственное, что мн оставалось сдлать.
Очевидно, господинъ директоръ боится конкуренціи, я соберу всю публику Драммена, онъ хотлъ вступитъ со мной въ сдлку, подкупить меня. Никогда! сказалъ я себ, никогда не заставятъ меня измнитъ моимъ духовнымъ стремленіямъ! Мой духъ возвышенъ.

* * *

Прошелъ день, наступилъ вечеръ. Я тщательно вычистилъ платье, надлъ чистую сорочку и отправился въ павильонъ. Было шесть часовъ. Я очень добросовстно изучилъ свою лекцію, голова моя была полна высокихъ и прекрасныхъ словъ, которыя и готовился произносить, въ душ я переживалъ уже блестящій успхъ, можетъ-бытъ даже застучитъ телеграфъ — сообщитъ о моей побд.
Шелъ дождь. Погода была не совсмъ благопріятна, но публику, интересующуюся литературой, не задержитъ какой-то тамъ дождь. На улиц мн встрчались прохожіе, пара за парой, по-двое подъ однимъ зонтомъ. Правда, меня удивляло, что они шли по тому направленію, куда я,— не къ павильону въ парк. Куда же это они, однако? Ну да это низшіе слои населенія — чернь, это они въ рабочій союзъ къ обезьянамъ.
Кассиръ былъ на своемъ посту.
— Есть тамъ уже кто-нибудь?— спросилъ я.
— Нтъ еще,— отвчалъ онъ.— Но до начала еще добрыхъ полчаса.
Я прошелъ въ залъ,— громадное помщеніе, гд мои шаги отдавались, какъ лошадиный топотъ. Боже милостивый, если бы теперь все тутъ было сплошь заполнено, ряды головъ — мужчины, дамы, ждутъ только лектора! Ни души!
Я ждалъ долгіе полчаса: никого.
Я вышелъ къ кассиру и спросилъ его мнніе. Онъ отвтилъ уклончиво, однако, ободрялъ меня. Погода сегодня вечеромъ неблагопріятна для лекціи, въ такой сильный дождь никто не выйдетъ изъ дому.
— Впрочемъ,— сказалъ онъ,— на многихъ можно разсчитывать и теперь еще, въ послднія минуты.
И мы ждали.
Наконецъ, пришелъ одинъ человкъ — промокшій, второпяхъ, онъ взялъ билетъ за полкроны и прошелъ въ зал.
— Теперь только они начинаютъ собираться,— сказалъ кассиръ и покачалъ головой.— Проклятая привычка у людей — всмъ сразу являться въ послдній моментъ.
Мы ждали. Никого больше. Наконецъ, единственный мой слушатель вышелъ изъ залы и сказалъ:
— Собачья погода!..
Это былъ адвокатъ Карлсенъ. Я сгорлъ отъ стыда. Лучше бы мн провалиться сквозь землю.
— Боюсь, сегодня никто не придетъ,— сказалъ онъ:— льетъ, какъ изъ ведра.— Онъ замтилъ, до чего я упалъ духомъ, и прибавилъ:
— Да, я смотрлъ на барометръ, онъ упалъ ужъ очень сильно! Поэтому я и совтовалъ вамъ не читать.
Кассиръ все еще подбодрялъ меня:
— Подождемъ еще полчаса,— говорилъ онъ,— неужели же не подойдетъ еще двадцать-тридцать человкъ?
— Думаю — нтъ,— сказалъ адвокатъ и надлъ свое непромокаемое пальто.— При этомъ,— прибавилъ онъ, обращаясь ко мн,— вы, конечно, не выручите даже за помщеніе.
Онъ взялъ шляпу, поклонился и вышелъ.
Мы съ кассиромъ прождали еще полчаса, толковали о положеніи длъ. Положеніе было безнадежно, я былъ уничтоженъ. Кром того, адвокатъ ядовито оставилъ свою полукрону, которую долженъ былъ бы взять.
Я хотлъ догнать его и отдать деньги, но кассиръ удержалъ меня.
— Тогда уже я возьму эти полкроны,— сказалъ онъ. — вамъ останется доплатить тоже половину.
Но я далъ ему еще крону. Онъ добросовстно оставался на своемъ посту, и я желалъ выказать ему свою признательность. Онъ поблагодарилъ отъ чистаго сердца и на прощанье протянулъ руку.
Какъ избитый, шелъ я домой. Разочарованіе и стыдъ угнетали меня, я безцльно бродилъ по улицамъ — мн было все равно, гд я. Ужасне всего было то, что мн не на что было вернуться въ Христіанію.
Дождь все еще лилъ.
Я подошелъ къ огромному дому, съ улицы увидлъ я освщенную кассу, гд продавали билеты. Это былъ рабочій союзъ, время отъ времени подходилъ кто-нибудь изъ запоздавшихъ, бралъ билетъ у оконца кассы и исчезалъ за большими дверями въ залъ. Я спросилъ кассира, много ли тамъ народу. Почти вс билеты проданы.
Подлый директоръ разбилъ меня наголову.
Тогда я пробрался назадъ въ свой подвалъ. Я ничего не лъ и не пилъ, молча легъ спать.
Ночью постучали ко мн въ дверь и вошелъ какой-то человкъ. Въ рук у него была свчка. Это былъ господинъ директоръ.
— Ну, какъ ваша лекція?— спросилъ онъ.
Въ другое время я выбросилъ бы его за дверь, но сейчасъ былъ слишкомъ пораженъ его безцеремонностью, и отвтилъ, что отмнилъ лекцію.
Онъ посмивается. Я объясняю:
— Въ такую погоду невозможно читать объ изящной литератур. Онъ самъ долженъ бы понятъ!
Онъ всё посмивался.
— Если бы бы только знали, какъ адски упалъ барометръ, — сказалъ я.
— У меня вс билеты распроданы,— возразилъ онъ. Но больше не смялся, даже извинился, что побезпокоилъ меня: онъ пришелъ съ предложеніемъ.
Предложеніе его было довольно страннаго свойства: онъ снова приглашалъ меня давать объясненія передъ публикой.
Я былъ глубоко уязвленъ, и самымъ ршительнымъ образомъ просилъ его оставитъ меня въ поко: мн хочется спать.
Вмсто того, чтобы уйти, онъ слъ по свчой въ рук ко мн на кровать.
— Поговоримъ о дл,— сказалъ онъ. Онъ сообщилъ мн: того драмменца, котораго онъ нанялъ показывать зврей, слишкомъ ужъ знаютъ. Самъ онъ — директоръ — имлъ феноменальный успхъ, но драмменскій ораторъ все испортилъ. ‘Э, да это Бьёрнъ Петерсенъ’ кричали изъ публики: ‘Откуда это у тебя тамъ барсукъ?’ А когда Бьёрнъ Петерсенъ объявилъ по программ, что это вовсе не барсукъ, а гіэна изъ земли бушменовъ,— она растерзала ужъ троихъ миссіонеровъ,— то зрители закричали: что онъ ихъ считаетъ за дураковъ, что ли!
— Не понимаю,— сказалъ директоръ,— я вымазалъ ему всю физіономію сажей, на немъ былъ огромный парикъ, и все-таки его узнали.
Все это нисколько меня не касалось, я повернулся къ стн.
— Подумайте объ этомъ, — сказалъ господинъ директоръ, потомъ онъ вышелъ.— Можетъ-быть, я назначу даже шесть кронъ, если вы будете хорошо работать.
Никогда не унижусь до такого промысла! Есть все-таки еще у меня самолюбіе!

* * *

На слдующій день пришелъ ко мн господинъ директоръ и просилъ просмотрть составленную имъ рчь о звряхъ. Если я кое-гд поправлю ее и выправлю языкъ, онъ заплатитъ дв кроны.
Скрпя сердце, я взялся. Этимъ я оказывалъ ему благодяніе, отчасти это услуги и литератур. Кром того, дв кроны были мн очень нужны. Но я просилъ его никому не говоритъ о моемъ сотрудничеств.
Я проработалъ цлый день, написалъ все съ начала до конца, вложилъ много чувства и остроумія, ввелъ много образовъ и самъ остался очень доволенъ своей работой. Это былъ настоящій фокусъ — создать такъ много по поводу какой-то жалкой дюжины животныхъ. Передъ вечеромъ я прочелъ вслухъ господину директору свое произведеніе, онъ заявилъ, что никогда въ жизни не слыхалъ ничего подобнаго, такое впечатлніе произвелъ я на него. Изъ признательности онъ далъ мн три кроны.
Это тронуло меня и подбодрило. Я снова началъ врить въ свое литературное призваніе.
— Если бы только мн теперь найти человка, который сумлъ бы это прочесть! — сказалъ директоръ.— Да такого человка здсь нтъ!
Я призадумался. Въ конц-концовъ досадно, если какому-нибудь тамъ Бьёрну Петерсену придется произносить такую блестящую рчь, онъ ее испортить. Я не могъ вынести мысли объ этомъ.
— При нкоторыхъ условіяхъ я взялся бы, пожалуй, говорить,— сказалъ я.
Директоръ подошелъ ближе.
— Какія условія вы ставите? Я плачу семь кронъ!
— Этого мн достаточно. Но самое важное, чтобы мое имя непремнно осталось между нами, чтобы никто не зналъ, кто будетъ говорить.
— Это я общаю.
— Поймите,— сказалъ я,— человкъ съ такимъ признаніемъ, какъ у меня, не можетъ же читать лекцій о звряхъ.
Да, это онъ понимаетъ.
— Тогда я согласенъ оказать вамъ эту услугу.
Директоръ поблагодарилъ. Въ семь часовъ мы вмст отправились въ рабочій союзъ. Мн нужно было посмотрть зврей и сколько-нибудь познакомиться съ ихъ привычками. Оказалось, имются дв обезьяны, черепаха, медвдь, два волчонка и барсукъ.
О волкахъ и барсукахъ въ моемъ объясненіи не было ни слова, зато много говорилось о гіэн изъ земли бушменовъ, о собол и куниц, ‘извстной еще въ Библіи’, и о страшномъ американскомъ сромъ медвд. Относительно черепахи я блестяще сострилъ, что эта деликатная дама, созданная только для того, чтобы изъ нея варили черепаховый супъ.
— Гд же соболь и куница?— спросилъ я.
— Здсь! — отвтилъ директоръ, указывая на волчатъ.
— А гд гіэна?
Онъ указалъ, не задумываясь, на барсука и говоритъ:
— Гіэна здсь!
Я побагровлъ отъ гнва и сказалъ:
— Такъ не длаютъ, это обманъ! Я долженъ вритъ въ то, о чемъ говорю, это должно быть моимъ глубочайшимъ убжденіемъ!
— Не будемъ ссориться изъ-за пустяковъ,— сказалъ директоръ. Онъ вытащилъ откуда-то бутылку водки и предложилъ мн выпить.
Чтобы показать ему, что я ничего не имю противъ него лично, а недоволенъ только его темными спекуляціями, я выпилъ. Онъ выпилъ и самъ.
— Не портите мн дла! — сказалъ онъ.— Рчь великолпна, зври тоже недурны, право же недурны, посмотрите, какой огромный медвдь! Только говорите,— тогда все сойдетъ отлично!
Зрители начинали собираться, и директоръ длался все безпокойне. Его судьба находилась въ моихъ рукахъ. Конечно, я не злоупотреблю своей властью. Да и некогда было теперь длать измненій, а разв можно вложить столько чувства въ описаніе барсука, какъ въ картины жизни страшной гіэны? Если передлывать, произведеніе слишкомъ проиграетъ. Я не могъ этого допустить. Я сказалъ объ этомъ господину директору.
Онъ сейчасъ же все понялъ. Онъ налилъ мн еще водки, и я выпилъ.
Представленіе началось передъ полной залой, антиспиритъ длалъ штуки, которыхъ не могъ разгадать ни одинъ чортъ, онъ вытащилъ носовой платокъ изъ своего собственнаго носа, вынулъ червоннаго валета изъ кармана старой дамы въ глубин залы, не дотрагиваясь до стола, заставилъ его плясать, наконецъ, самъ превратился въ духа и провалился сквозь землю — въ люкъ.
Публика была въ восторг, вс стучали ногами, какъ сумасшедшіе. Теперь очередь дошла до зврей. Господинъ директоръ собственноручно вывелъ ихъ, одного за другимъ, я долженъ былъ давать объясненія.
Мн сразу стало ясно, что такого успха, какъ господинъ директоръ, я имть не буду, однако, я надялся, что дйствительно понимающіе изъ публики заинтересуются моимъ исполненіемъ. Что же тутъ предосудительнаго, въ этой надежд? Посл выхода черепахи мн остались только сухопутные зври, я началъ съ Ноя, который взялъ къ себ въ ковчегъ по пар сухопутныхъ. Но все это не производило впечатлнія, въ публик перестали смяться. Куница и соболь не были оцнены по достоинству, хотя я и разсказалъ, во сколько шкуръ этого дорогого стоющаго звря была одта царица Савская во время визита къ Соломону. Впрочемъ, теперь я чувствовалъ, что говорю хорошо, я вдохновился библейскимъ сюжетомъ и тмъ, что два раза выпилъ водки, я говорилъ ярко, красно, я отклонился отъ того, что было у меня написано, когда я кончилъ — внизу, въ зал многіе закричали ‘браво!’ и вс — захлопали.
— Тамъ, за занавсомъ водка!— шепнулъ мн господинъ директоръ.
Я отошелъ и разыскалъ водку. Возл стоялъ стаканъ. Я прислъ на минутку на стулъ.
Между тмъ, директоръ вывелъ звря и дожидался меня. Я налилъ еще водки и опять слъ. Директору надоло ждатъ, онъ началъ объяснять самъ, на своемъ невозможномъ нарчіи, къ моему ужасу, онъ разсказывалъ про гіэну, потомъ сбился и заговорилъ о барсук. Я разозлился (разв я не былъ правъ?), выскочилъ на подмостки, оттолкнулъ господина директора и принялся говорить самъ. Гіэна была гвоздемъ представленія, я долженъ былъ говоритъ, какъ никогда, я долженъ былъ спасти ее, уже однимъ своимъ появленіемъ — тмъ, какъ я отстранилъ директора, я привлекъ публику на свою сторону.
Я отрекся отъ господина директора и заявилъ, что онъ никогда въ жизни не видалъ гіэны, и началъ описывать свирпость этого хищника. Водка дйствовала — воодушевленіе достигло головокружительной высоты, я самъ чувствовалъ, что говорю все возбужденне и краснорчивй, а гіэна въ это время стояла у ногъ директора и сонно жмурила крохотные глазки.
— Держите же ее крпче!— кричалъ я директору. Онъ сейчасъ растерзаетъ мн внутренности! Держите револьверъ наготов, на случай, если она вырвется!
Вроятно, директоръ, тоже заволновался, онъ потянулъ къ себ гіэну, веревка оборвалась и зврь выскользнулъ между его ногъ.
Женщины и дти въ зал завизжали, половина публики вскочила съ мстъ. Это былъ моментъ высшаго напряженія. Тогда гіэна второпяхъ бросилась за занавсъ въ свою маленькую клтку. Директоръ съ шумомъ захлопнулъ дверь за ней. Вс мы вздохнули свободно, и я нсколькими словами закончилъ рчь. ‘На этотъ разъ мы, къ счастію, остались живы’, сказалъ я, ‘и сегодня же вечеромъ нужно позаботиться о крпкой желзной цпи для этого чудовища’. Я поклонился и ушелъ.
Раздались оглушительные аплодисменты, вызывали: Оратора, оратора. Я вышелъ и снова раскланялся, дйствительно, я могъ констатировать необычайный успхъ. Аплодировали, даже выходя изъ зала.
Директоръ былъ радъ, онъ отъ всей души благодарилъ за помощь. Онъ былъ увренъ, что еще не разъ возьметъ полный сборъ.
При выход, у дверей, меня ждалъ какой-то человкъ. Это былъ мой кассиръ изъ павильона. Онъ присутствовалъ на представленіи и былъ въ восторг. Въ повышенномъ тон онъ восхищался моимъ ораторскимъ талантомъ, я долженъ, во всякомъ случа, читать въ павильон, теперь какъ разъ время объявитъ объ этомъ, теперь, когда люди знаютъ, на что я способенъ. Напримръ, повтореніе рчи о гіэн, въ особенности, если захватить животное съ собой.

* * *

Но господинъ директоръ, эта шельма, на слдующій день не захотлъ платить. Если я не заключу съ нимъ письменнаго условія, что завтра опять буду выступать, онъ обратится въ судъ, сказалъ онъ. Мошенникъ плутъ!
Наконецъ, мы поршили миромъ — такъ: онъ долженъ мн заплатить пятъ кронъ. Съ тми тремя, которыя я уже получилъ, это составляло восемь, теперь у меня хватало на обратный проздъ въ Христіанію.
Но написанное онъ желалъ оставить у себя. Объ этомъ пункт мы много спорили, я неохотно оставлялъ ему рчь: это вдь профанація. Съ другой стороны, конечно, она принадлежала ему онъ заплатилъ уже за нее. Въ конц-концовъ я отдалъ. Онъ необыкновенно высоко цнилъ эту работу.
— Такой рчи я никогда еще не слыхалъ,— говорилъ онъ.— Вчера она меня задла глубже, чмъ иная проповдь.
— Да, вы могли въ этомъ убдиться,— отвтилъ я. — Вотъ какую власть иметъ литература надъ человческими душами.
Это были послднія слова, которыя я ему сказалъ. Съ дневнымъ поздомъ я возвратился въ Христіанію.
Гамсун Кнут
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Борьба страстей, Гамсун Кнут, Год: 1910
  2. Завоеватель, Гамсун Кнут, Год: 1910
  3. Жены артистов, Доде Альфонс, Год: 1874
  4. 3акхей, Гамсун Кнут, Год: 1893
  5. Сын солнца, Гамсун Кнут, Год: 1893
  6. Архиплут, Гамсун Кнут, Год: 1893
  7. За океан, Гамсун Кнут, Год: 1893
  8. Лес зимой, Гамсун Кнут, Год: 1893
Электронная библиотека