СЕРГЕЙ БУДАНЦЕВ
СЕРГЕЙ БУДАНЦЕВ
МАЛЬЧИК ПРОБИВАЕТ БЫТ
МАЛЬЧИК ПРОБИВАЕТ БЫТ
1
2
ОТ АВТОРА
ОТ АВТОРА
‘Литературная газета’, No 57, 1930
Мальчик пробивает быт, Буданцев Сергей Федорович, Год: 1930
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Сколько лет Михаил Греков корчился от стыда, едва приходила на память картина его позорного провала на этом спектакле. Брат Коля придумал театр, первую пьесу разыграли по печатному, зрительствовали все свои, нахваливали лицедеев, юных отпрысков Грековых, Щекотикиных, Кованько, кузенов и кузин. Вторую пьесу Коля сочинил сам,— снова успех.
Тогда сел Миша, царапал бумагу три дня, до ломоты в пальцах, до колючих судорог. Ступни ног потели от восторга, дыхание пресекалось, сочинитель видел себя средоточием настороженного страстного внимания. А на поверку оказалось глупая мазня, отвратительная бессмыслица, что-то безотрадное и постыдное (творец в несколько ночей забыл эту гадость, но действие ее на зрителей, на актеров, на себя помнил до мельчайшего — и навсегда!), причем участники зрелища поняли это лишь тогда, когда опустили простынный занавес и ждали рукоплесканий. И не дождались. Бесшумно обваливались какие-то <,испорчено>,ски времени, тяжкие, как удары большого сердца. За занавесом как бы вы<,испорчено>,оло. Дети готовились принять восхищение, наплывало сознание гибели всякого восхищения. Глухая тишина словно густела, приобретала вещественную невозмутимость и заливала несчастных. Наконец простыни раздвинулись с не<,испорчено>,ственной стороны — от зрителей. <,испорчено>,ц, большой, требовательный, справедливый, как все законы отменного вкуса, которыми он владел в высокой <,испорчено>,ре, отец шагнул к толпе мальчиков и девочек в нелепых одеяниях, оглядел скверно накрашенные хари и выронил увесистые, уничтожающие слова:
— Бог знает, какой вы вздор представляете, прямо уши вянут!
Все пришло в движение. Вина за <,испорчено>,чание, оледенившее детей, спаявшее <,испорчено>,тно обиженное стадо, распалась, дала свободу действовать всякому за себя.
— Это все Мишука напридумывал, <,испорчено>,шка!— Актеры вопили до того, что у мальчика заломило уши. Актеры радовались, что виновник, наконец, найден и на него можно свалить всю го<,испорчено>, этих нескольких минут безмолвия за белой тканью. Коля, в мочальной бороде,— он изображал старого помещика-пьяницу — визжал оглушительней всех, через каждый взвизг выкрикивал имя брата, показывал ему кулаки, потом убежал в угол за диван и там разревелся так, что долго не могли утихомирить.
Мише было жарко, душно, неповоротливо от подушки, привязанной к животу, и от юбок, пояс которых приходился подмышкой, ужасно тянул, весь вечер не давал вздохнуть. Сын видел себя погибшим в глазах отца, погибшим позорно, как если бы его затянула, и по заслугам, яма с нечистотами. И в глазах отца останется зрелище сына в толстых, непристойных юбках,— сыну хотелось тут же умереть или еще лучше — распасться бесследно, никогда не быть. Коля потом поставил еще два спектакля, но Мишу уже не приглашали участвовать. Мальчик лечил себя от удара играми наедине, упражнял себя уединением.
Игры наедине с собой очень трудны. Игрушка живет в руках у нескольких детей, как живое существо. Она действует. Игрушка в руках одинокого любознательного ребенка быстро превращается в вещь. Вещь интересна только тем, как она сделана, ‘что у ней внутри’. Миша расковырял несколько кукол, поломал Колина коня, Коля его поколотил, и Миша в один прекрасный день очутился с единственным приспособлением сачком для бабочек. Эта ничем не любопытная простая вещь полезна только в действии. Мальчик истреблял огромное количество насекомых. Он был неутомим.
Через некоторое время дети пристрастились играть в карты. Дети решались в карты с горничными и бородавчатым лакеем Федосеем Лентьевичем, приданым матери газ рязанской деревни. Миша в эти времена особенно враждовал с братом. Они дрались ежедневно.
Греков и впоследствии, много лет спустя, сохранил унизительное волнение и боязнь остаться в дураках: в горле как будто застревала тупая кость, мальчик прыгал на стуле, плевался, бранился, пытался плутовать, путал, требовал порядка, тишины и снова впадал в путаницу, и в который раз оставался! Игроки видели, что ему обидно до драки, а в этом-то и заключен смак игры, и подшучивали, и подглумливались, даже Федосей Леонтьич,
— Ну-с, барчук, мозольки набьете картишки-то мешать да сдавать! Дайте уж я за вас. Позвольте услужить.
— Дурак! — кричал на старика мальчуган, срывался, в слезах убегал. Обиженный, хоронился где-нибудь в пыльном чулане, выревывать злобу и горе, его в конце концов находили, старшие, дулись на него и даже наказывали за несдержанность.
Оба старших брата, и Коля, и Володя,— странно, но средний брат проходил как бы стороной, заурядный и скромный мальчик, тенью старшего, Коли,— оба обожали гимнастику, единоборство, бег взапуски. И всегда побеждали, конечно, младшего. Правда, тут победители благородничалли, не то что за картами, не издевались. Но от благородства их Мишу и вовсе воротило. И слабый сошел с поля состязаний: ядовито уничтожил самое поле и для других. Мать была мнительна, страшилась увечий, ушибов, запретила упражнения. Маленького Мишу гувернантка старших прозвала monsieur Vifargent,— господин ртуть. Таким он и был в раннем детстве. Непоседа и надоеда, ou носился около кухонь и девичьих, пропадал в ригах во время молотьбы, на огородах в дни полки и сборов. Он обожал вмешиваться в работу больших, ему хотелось так же великолепно махать цепом, как молотил знаменитый Павло из Панасовки, косить траву в строю почтенных мужиков, не отставая от всех. Быть на побегушках, как крестьянские ребятишки,— это его не тешило. Он играл в работу,— барчук,— а не помогал, потому что в этом никто не нуждался. В играх чаще всего ему выпадало, вернее сам выбирал’ изображать повара, конторщика, папу за расчетами, причем у Миши всегда оказывалось в руках настоящее орудие работы: острый и тяжелый, как меч, нож, счеты, папин чубук. Незаметно и постепенно, с первыми месяцами отрочества, прививалось другое прозвище: Михаил-книжник, мать прибавила — святой.
Самолюбивого и гордого мальчика, а свойства эти росли от неудач, вечно опережали два дружных сорванца-погодка, мускулистые, насмешливые, вечно на пути везде, всюду, кроме книг. Втихомолку Миша выдолбил азбуку, одолел слияние звуков, чудо искусства читать, переступил в шелестящий мир страниц, где до поры до времени не было соперников, не было опередивших. Он сделался яростным читателем, заболел книгой, книга заменила ему жизнь.
Если раньше игры подражали работе, то теперь силою воображения мальчик стал подгонять всякое истинное житейское положение, в котором он очутился, под известные ему книжные образы. Люди стали по-новому занимательны, так как походили на описанных в книгах. Кузнеца Трохима можно было уважать за то, что по роду занятий он напоминал гоголевского кузнеца Вакулу. В их церкви могли случиться те же происшествия, что в ‘Вие’. Зимой от строил не ледяные торы, а ‘ледяной дом’. А если строил ледяную гору, то для того, чтобы по Марлинскому изобразить Кавказ. Вышло так, что его фантазия искала немедленного воплощения. Мища не любил предаваться бесплодным грезам, любил осуществлять И совершенно неожиданно любимой книгой сделался двухтомный ‘Домашний Лечебник’, который мать оставляла где попало, уверенная, что эта скучная книга никому не нужна. Но Миша, когда не было ничего другого, был способен читать синтаксис, журнальную смесь, вздорную науку, непроверенные открытия, полезные советы. Действительность преображалась. Мед был не просто сладкое, по и прекрасное средство от почечуя. Из обыкновенной елки добывали скипидар. А в Америке в недрах земли черпают жидкость, которой хотят заменить олеин. И Миша готовился разрывать недра Белокринички, дабы найти нефть!..
Второе происшествие случилось в Харькове. И вообще в городе происходило безмерно больше неприятностей, чем в именьи. Город показался детям падением в низины. Быт там оборачивался колючками, назиданиями весьма внушительными, а иной раз и издевательством В тот день дети завоевали парадную анфиладу: залу, столовую, гостиную, шитый бабкой Прасковьей Романовной ковер над блеклой софой, крашеные ярко желтым полы с дорожками. За окнами кривлялись в облачном небе черные ветви деревьев, должно быть было ветрено, детей не выпускали. Коля, Володя, знакомый мальчик Сережа бегали взапуски. Потом втянули и его, и тут поднялось несусветное: пол и стены гудели от топотни. Сотрясение и шум — шум отзывался в красном рояле, отзывался и теперь в ушах — особенно тешили ребят.
Им, когда они еще уезжали из Белокринички, дворовые нашептывали, что в городе своевольничать не позволяют, там строго, по ранжиру, все ступают чинно, прогуливаются взад и вперед по мостовым, шляпы снимают друг перед дружкой, шуметь запрещено. Там все на расчете, и много прислуги в доме только у самых богатеев.
Новая гувернантка прогуливала детей по улицам, все действительно походило, на то, как предсказывали. Внушалось: не хохотать, не прыгать, не показывать пальцем, не сходить с тротуара мало ли еще что! И пренеприятное открытие поразило детей: на улице слонялось множество богачей и дворян красивых, дородных и прекрасно, гораздо пышнее папы и мамы, одетых. Богачи раз’езжали в каретах и колясках, на рысаках в яблоках, масть к масти, и никто не обращал почтительного внимания на Грековых, даже если они шествовали всем семейством. В таких случаях в Белокриничке встречные кланялись в пояс, всяк обращал ласку на детишек, пренебрегал занятиями, чтобы их встретить, приголубить, побаловать. А тут папа иной раз уступал дорогу важному господину, и мама краснела, разговаривая с чванной старухой.
Дети не взлюбили ходить на улицу. Дом стал крепостью, в которой можно бы отсидеться. Вероятно потому они так и шалили дома и никто их не останавливал, понимали.
Грековы занимали квартиру во втором этаже особняка. Внизу напыщенно дотлевала домовладелица, генеральша на пенсии. Про нее судачли, что она обеднела, но на взгляд детей она была богата она занимала столько же комнат, сколько вся их семья, имела выезд, большую дворню. И вот генеральша — ее желтоликий дух в чепце и черной мантилье — посмела и вторглась в вольные игры, сотрясавшие дом. Бородавчатый Федосей впорхнул на цыпочках в залу, пришлепывая туфлями, махал еще издали усмиряюще и с испуга начал было по-украински:
— Ой, панычи, панычи, послухайте…
И почтенный лакей торопливо, как ему было вовсе не свойственно,—бакенбарды тряслись на пухлых щеках, — сообщил, что ее превосходительство прислали сейчас свою язву-горничную: требуют не шуметь, у них головка разболелась.
Веселье рухнуло в черную дыру, под пол, огонь игры погасило страхом, который дети переняли от встревоженного Леонтьича. Они сбились в кучу, сплоченные обидой. Тогда гнев накатил на Мишу. Он выбежал на середину залы, туда, где половицы дрожали даже от детских шагов, упал на живот, стучал носками сапожков в доски и орал в щель, уверенный, что его слышут внизу.
— Дура, чорт, старуха, скоро ты умрешь! Ты не будешь тогда мешать нам!
Он вопил еще что-то, визжал, свистел в два пальца, изгибаясь в спине, и снова припадал к полу.
Его подняли на руки, он кусался и рыдал. Первой точкой сознательного ощущения был стыд, он очнулся. С каждым сокращением сердца и расширением сознания било удар за ударом понимание, что поступил неправо, гнусно, никогда не забудет и сам, ни окружающие, и мученье стыда, как бы жгуче оно ни было, бессильно, потому что бессильно что-либо изменить.
В этом поступке, видимо, нашла выражение перемена возраста, младенчества на отрочество. Мальчик переходил из семьи в общество. Харьков раскрывал детям новые связи между семьей и миром. Из деревни прибывали подводы, староста делал доклады отцу. После них отец озабоченно бродил по комнатам, а в кабинете стучал счетами. В доме все серело, скучнело, и, как из мглы, звучал старшим детям поучительный голос родителя:
— Учиться надо, мальчики, одними арбузами из Белокринички не проживешь. Вы в трудное время выходите. Вон дядя Яся пророчит — кончаются вольности дворянства.
Мать иной раз поймает Мишу, поцелует, ее губы, как две гусеницы, поползут по его щеке и дышат жаром и шопотом:
— Маленький мой, умненький, ты станешь ученый, ученый, все книги прочтешь и все на свете узнаешь. Тебя будет знать весь мир и твою маму. И будет греметь твое имя: Греков, Греков, Миша Греков. И будешь жить не в глуши, не взаперти, как мы всю жизнь сидели, а в вольном мире. Будешь?
Мальчику казалось, что он ничего не понимает, и хотелось забыть сразу слова матери и заплакать, он противился давлению тоски в ее голосе, сторожился ее требовательней гордости в не мог вникнуть, на что она жалуется. Однажды он огрызнулся сварливо:
— А что это ‘взаперти’ да ‘взаперти’! Что тебя, в чулан запирали? Плохо разве в Белокриничке? В Белокриничке просторно.
Она засмеялась.
— Мальчик мой, ведь я только поглядывала на этот простор, а двинуться не могла. Нет, ты так не живи, сделай милость, не будешь?
— Не буду!— закричал Миша.
И о этим криком он уразумел, на что плакалась мать.
Настоящий рассказ является главой из повести о молодости великого ученого. Боевая задача вещи — материалистически показать духовное зарождение склонностей ученого, укрепление и рост этих склонностей.
В начальных этапах, так сказать, в эмбриональной стадии, особенно трудно различима направленность на науку от художественной одаренности, что является подтверждением марксистской теории.
Мощный, трудолюбивый ум героя начал рано бороться с тяжелыми инстинктами, со страшным помещичьим бытом сороковых — пятидесятых годов, дурным воспитанием. Победили начала труда и воли к знанию. Поэтому автор и взял биографические факты из жизни действительно существовавшего ученого, ни в коей мере не увлекаясь ни формальными свойствами жанра, ни тщательным следованием жизнеописанию. Автор работал с полным сознанием революционной действительности и со стремлением быть участником художественно-философской борьбы на стороне диалектического материализма.