Максим Горький, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909

Критика
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Скачать в PDF

К. И. АРАБАЖИНЪ.

ПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.

(Народный Университетъ)

Книга первая.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘ЯСНАЯ ПОЛЯНА’.
1909.

Максимъ Горькій.

Въ то время, когда Чеховъ былъ еще полонъ своихъ унылыхъ настроеній, появился писатель съ бодрымъ, радостнымъ призывомъ къ борьб, съ оригинальнымъ темпераментомъ, своеобразными взглядами, и очень быстро приковалъ къ себ, на много лтъ, общественное вниманіе.
Это былъ Максимъ Горькій. Мастеровой малярнаго цеха.
Біографія М. Горькаго общеизвстна. Ея оригинальность, ея необычайный романтизмъ не мало содйствовали успху первыхъ разсказовъ Горькаго, вышедшихъ въ 1891-1892 году.
Начало 90-хъ годовъ ознаменовалось рядомъ событій, которыя пробудили общество отъ позорной спячки и привели къ подъему общественнаго самосознанія.
Первымъ ударомъ реакціи 80-хъ годовъ явился страшный голодъ, постигшій десятки русскихъ губерній. Правда, его повелвали называть недородомъ. Но общество видло передъ собою страшное народное бдствіе, въ которомъ нельзя было не винить весь общественный и административный укладъ нашей жизни. Сознательно удерживаемое въ невжеств и тьм крестьянство, при малоземель не могло создать интенстивнаго и культурнаго хозяйства. Безправность, отсутствіе свободы, забитость личности — стояли на пути всякому разумному усилію въ борьб съ нищетой и хозяйственнымъ разореніемъ. По врному замчанію Л. Н. Толстого крестьянство впало въ апатію, опустило руки и не искало выхода изъ своего положенія.
Огромное количество свободныхъ рукъ не находило себ приложенія въ деревн. Приходилось искать заработка въ город. На почв дешеваго труда росла фабричная промышленность, усиленно протежируемая и правительствомъ.
Вышнеградскій, а впослдствіи Витте искусственно вздували ростъ этой промышленности невроятными по высот цнъ заказами, благопріятными тарифами и соотвтственными пошлинами на заграничные товары.
Промышленность росла невроятно быстро, а съ нею росло и фабричное населеніе. Возникъ, какъ замтная и крупная соціальная сила — рабочій классъ, въ немъ пробудилось уже пролетарское сознаніе своихъ интересовъ. Въ борьб за свои права съ капиталомъ, эксплуатирующимъ ихъ, рабочіе все боле объединялись и проникались чувствомъ солидарности. Громадная фабричная крыша, подъ которой работали тысячи рабочихъ, объединяла ихъ, создавала единство настроеній. Вскор выяснилось, что на пути къ стройной и систематической борьб за свои интересы передъ рабочими каменной стной стояли старые порядки,— бюрократическій режимъ, покровитель богатыхъ, врагъ всякихъ попытокъ труда къ организованному отпору эксплуатаціи. Подъ вліяніемъ неотразимыхъ доводовъ жизненнаго опыта росло политическое сознаніе рабочихъ, съ полной очевидностью открывалась для нихъ необходимость гражданскихъ правъ, — политической свободы!…
Возникаетъ соціалъ-демократическая партія {А. Егоровъ. Обществ. Движеніе въ Россіи въ начал XX в. стр. 375—398.}.
Вс эти факты не могли не отразиться на настроеніи русской интеллигенціи. Началась оживленная теоретическая работа — осмысленія происходящихъ событій. Разгорлся споръ между народничествомъ и марксизмомъ. Старое народническое міросозерцаніе подверглось жестокой критик съ разныхъ точекъ зрнія и во всхъ отношеніяхъ.
Прежде всего выяснилась несостоятельность того основного утвержденія народниковъ, что Россія идетъ своимъ особеннымъ путемъ развитія, что поэтому она избжитъ европейскаго капитализма, спасется отъ него при помощи русской общины, изъ которой, какъ изъ зерна, выростетъ впослдствіи соціалистическій строй {В. В. Судьбы капитализма въ Россіи СПБ. 1882.}. Эта полуславянофильская идея о самобытномъ развитіи нашла свое опроверженіе въ фактахъ дйствительности. Капитализмъ росъ воочію, длая каждый день все новыя и новыя завоеванія, а община разлагалась. Эти факты были подмчены еще раньше, въ замчательной книг Г. Плеханова ‘Наши разногласія’ вышедшей въ 1884 году, но не получившей значительнаго распространенія въ свое время. Въ 1894 и 1895 году споръ на тему о судьбахъ капитализма въ Россіи и о значеніи общины разгорлся съ новой силой и получилъ теоретическія обоснованія въ цломъ ряд трудовъ Т. Барановскаго {Т. Барановскій. Промышленной кризисъ въ Англіи.}, П. Струве {П. Струве. Критическія замтки.} и Бельтова {Г. Бельтовъ. Къ вопросу о монистическомъ пониманіи исторіи.}. Впервые передъ русскимъ обществомъ были систематически изложены принципы діалектическаго или иначе экономическаго матеріализма.
Это ученіе, при всей его спорности въ собственно философскихъ обоснованіяхъ матеріалистическаго монизма, поразило и увлекло русскую интеллигенцію стройностью своихъ соціологическихъ выводовъ, отбрасывающихъ яркій блескъ мысли и на прошлое и будущее Россіи. Экономической матеріализмъ, въ связи съ теоріей классовой борьбы какъ строго научный методъ, далъ объясненія, почему не удалось боевое народническое движеніе конца 70-хъ и начала 80-хъ годовъ и пролилъ утшенія относительно будущаго. Въ прошломъ выяснилась ошибка, которая неизбжно вела къ пораженію, въ будущемъ предрекалась побда, достиженію которой съ объективной необходимостью должна была содйствовать сама жизнь съ ея хозяйственными процессами, неизбжно ведшими къ торжеству капитализма и нивой группировк классовъ.
Эта вра въ объективную необходимость побды указывала интеллигенціи и ея мсто въ цпи совершающихся процессовъ экономической жизни страны. Всмъ стало ясно, что въ этой цпи событій роль интеллигенціи — роль пособника, акушера, но не творца жизни. Она должна считаться съ неумолимымъ ходомъ событій и пользоваться ростомъ капитализма для того, что бы вс свои силы направить на просвтленіе классоваго сознанія новой общественной силы — пролетаріата. Тамъ, гд раньше открывалась для интеллигенціи пустота или стояли стны на пути къ свобод, (невжество, тупость крестьянъ, противодйствіе правительства),— тамъ теперь выросла, какъ казалось многимъ, новая общественная сила, способная на борьбу и жертвы во имя разумно понятыхъ классовыхъ интересовъ.
Для чеховскихъ нытиковъ, для хмурыхъ людей вдругъ открылись радостные просвты въ будущее. Оно уже не было укутано безнадежнымъ туманомъ безъидейнаго отчаянія. Впереди было все ясно. Новая теорія прогресса размстила все по полочкамъ, по категоріямъ, установила перспективы и, казалось, вполн гарантировала свтлое будущее.
Радостное возбужденіе охватило молодую интеллигенцію, на сторону новыхъ оптимистическихъ взглядовъ переходили и старые борцы народничества. Въ поэзіи зазвучали здоровые и бодрые звуки фанфары:
Не старымъ, унылымъ, уставшимъ бойцамъ,
Усталымъ отъ долгихъ потерь,
Хочу я отважнымъ и юнымъ сердцамъ
Пропть мою псню теперь.
Пусть мертвые мертвымъ приносятъ любовь
И плачутъ у старыхъ могилъ,
Мы живы! кипитъ наша алая кровь
Огнемъ неисчерпанныхъ силъ.
Священную память погибшихъ въ бою
Безъ слезъ мы умемъ хранить,
Мы жаждемъ всю силу, всю душу свою
На тотъ-же алтарь возложить.
Кто выронилъ молотъ и острый рзецъ?
Мы жаждемъ работать взамнъ
И строить великій народный дворецъ
Изъ камня разобранныхъ стнъ.
Несись моя псня, взнесись до небесъ!
Какъ соколъ свободный отъ путъ.
Да здравствуетъ геній всемірныхъ чудесъ
Великій и творческій трудъ.
Такъ восторженно привтствовалъ новое міровоззрніе и новыхъ людей не задолго передъ тмъ вернувшійся изъ ссылки Танъ. Жизнь лежала еще подъ снжнымъ саваномъ, но подъ нимъ уже текли весенніе ручьи,— и скоро смнитъ стужу весеннее солнце.
Весна молодая идетъ намъ во слдъ
Подъ снью несчетныхъ знаменъ.
И вотъ въ такую минуту радостныхъ предчувствій и ожиданій раздался бодрый и смлый голосъ Горькаго.
Настроенія совпали, хотя и исходили изъ разныхъ основаній.
‘Неправда, что жизнь мрачна, неправда, что въ ней только язвы да стоны, горе и слезы… Въ ней не только пошлое, но и героическое, не только грязное, но и свтлое, чарующее, красиво. Въ ней есть все, что захочетъ найти человкъ, въ немъ есть сила создать то, чего въ ней нтъ.
Этой силы мало сегодня — она разовьется завтра! жизнь прекрасна, жизнь — величественное неукротимое движеніе ко всеобщему счастью и радости! Я врю,— говоритъ Шебуевъ (‘Мужикъ’) въ это, я не могу не врить въ это! Я прошелъ тяжелый путь… никто изъ васъ и даже вс вы вмст не знали столько горя, страданій и униженій, какъ я зналъ! О, да, я — зналъ!.. но — жизнь прекрасна!’
Слова Шебуева, конечно, могутъ быть всецло отнесены къ самому Горькому. Его настроеніе было явно оптимистическимъ.
Но не слдуетъ однако думать, что оно вытекало изъ новыхъ марксистскихъ идей. Он не были еще извстны Горькому. Одинъ изъ лучшихъ разсказовъ его ‘Челкашъ’ появился на страницахъ ‘Русскаго Богатства’ (1898) и даже позже, когда Горькаго потянуло въ среду марксистовъ, онъ высказываетъ взгляды, которые роднятъ его съ сторонниками ‘субъективнаго метода’ и яркими индивидуалистами.
Въ разсказ ‘Читатель’ Горькій возстаетъ противъ людей, которые изъ фактовъ, созданныхъ ими, длаютъ выводъ и говорятъ себ: ‘вотъ непреложный законъ’ {М. Горькій ‘Разсказы’.}. Онъ вритъ въ творческую силу идеаловъ, въ личное усиліе воли, въ мощь человческаго слова:
— Для человка, имющаго, счастье владть словомъ, стыдно и позорно сознаваться въ своемъ безсиліи передъ жизнью и въ томъ, что не можетъ онъ стать выше ея.
— Важно стремленіе, важно желаніе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленіемъ къ Богу, онъ будетъ съ ними.
Человкъ долженъ быть царемъ, а не рабомъ жизни. Отъ писателя мы должны требовать призывовъ къ творчеству жизни, бодрыхъ словъ, укрпляющихъ душу.
Изъ приведенныхъ цитатъ совершенно очевидно, что Горькій вовсе не былъ захваченъ новыми теоріями экономическаго и діалектическаго матеріализма. Напротивъ, въ немъ ярко пробивался духъ крайняго индивидуализма, окрашеннаго, отчасти, ницшеанскимъ презрніемъ къ мщанству жизни и преклоненіемъ передъ силой.
Сильный человкъ — все, онъ все можетъ, для него ни что не преступно,— нтъ непреложныхъ законовъ, нтъ обязательной морали. Сильный человкъ — господинъ жизни, остальные — жалкіе рабы, которыхъ не стоитъ и жалть.
Еще въ Макар Чудр (1892) Горькій съ восхищеніемъ рисуетъ романтическія фигуры цыгана Зобара и цыганки Радды. Они любили, но гордые и дикіе не хотли уступить другъ другу и подчиниться. Радда требовала отъ любимаго человка, чтобы онъ поклонился ей въ ноги передъ цлымъ таборомъ. Зобаръ требовалъ подчиненія себ. И погибли гордые и дикіе люди, не уступивъ другъ другу ни пяди своей независимости и ‘море распвало мрачный и торжественный, гимнъ гордой пар красавцевъ цыганъ’ и въ тон автора чувствуется восхищеніе передъ доблестью героевъ.
Такой же гордый, независимый, сильный и Ларра (старуха Изергиль 1895 г.). Также вритъ въ правоту силы и грузинъ Шакро-птадзе (Мой спутникъ, 1896). ‘Кто силенъ, тотъ самъ себ законъ’.
Силой восхищается Горькій и въ Вареньк Олесовой и въ превосходномъ разсказ ‘На плотахъ’. Прекрасна картина плотовъ, скользящихъ по рк, и въ предразсвтной тьм, красиво вырисовывается могучая фигура старика Силаныча и Марьки, жены его сына. Когда Силанычъ кричалъ: ‘Эй вы! Деймоны сонные! Гляди въ оба’,— гордо гремлъ и катился по рк его голосъ, и въ сил звука чувствовалось, что кричитъ здоровый, энергичный, довольный собой человкъ съ большой и ясно сознанной радостью. Душа была полна этой радостью. Что то сильное здоровое просилось на волю, на просторъ. И не стсняясь близостью сына, управлявшаго другимъ плотомъ, Силанычъ обнималъ его жену, гордый своимъ счастьемъ и не зная раскаянія.
— Пускай вс видятъ! Плюю на всхъ. Грхъ длаю,— точно. Знаю. Нука что-жъ? Подержу отвтъ передъ Господомъ… Все знаю! Все преступилъ. Потому стоитъ! Одинъ разъ на свт то живутъ, и кажинный день умереть можно.
И глубокимъ презрніемъ проникается Силанычъ къ своему чахлому слабосильному сыну, и темныя мысли бродятъ и зрютъ въ голов старика, преступныя мысли…
Были въ первыхъ произведеніяхъ Горькаго нкоторыя черты, которыми онъ могъ нравиться и марксистамъ, давая нкоторыя иллюстраціи ихъ теоретическимъ положеніямъ. Такъ въ разсказ ‘Челкашъ’ идеализируется босякъ — контрабандистъ и глубокимъ презрніемъ изображенъ крестьянинъ, съ его скаредной скупостью, жаждой земли и узостью интересовъ. Для Челкаша крестьянинъ — что то жалкое гнусное, трусливое, неспособное на широкій размахъ, на преступленіе.
— Гнусъ, говоритъ онъ, Гаврил, и блудить не умешь! и заставляетъ Гаврилу взять награбленныя деньги, посл того, какъ Гаврила чуть не убилъ его въ припадк дикой жадности.

II.

Въ первый періодъ своей литературной дятельности Горькій является пвцомъ и бытописателемъ босяковъ. Правда, много раньше Горькаго этимъ классомъ городскихъ отбросовъ заинтересовался Максимъ Блинскій и, кажется, впервые ввелъ самое слово босякъ въ русскую литературу въ своихъ ‘Кіевскихъ очеркахъ’. Но очерки эти прошли незамтно, и заслуга открытія босяковъ принадлежитъ Горькому. Ихъ онъ рисуетъ съ большой любовью и даже симпатіей.
Босяки для Горькаго лишніе люди, потому что они не примирились съ узкой тсной жизнью. Они протестанты противъ мщанства жизни во имя свободы и сильной личности. Они умны, часто талантливы, одарены отъ природы, способны на благородные порывы. ‘Бывшіе люди’ это лишніе люди конца XIX вка. Они не примирились съ тисками культуры и пали жертвой своего протеста.
По странному недоразумнію въ босякахъ Горькаго хотли отчасти видть новыхъ людей, пожалуй даже рабочихъ.
‘Съ вншней стороны, пишетъ Горькій, Коноваловъ казался мн типичнйшимъ золоторотцемъ, но, увы! Чмъ больше я присматривался къ нему, тмъ больше убждался, что имю дло съ разновидностью, нарушавшей мое представленіе о людяхъ, которыхъ давно пора считать за классъ, и которые вполн достойны вниманія, какъ сильно алчущіе и жаждущіе, очень злые и далеко не глупые.
Коноваловъ восхищается исторіей Стеньки Разина и громко плачетъ, почти воетъ, когда узнаетъ, что Стеньку поймали. Коноваловъ мечтаетъ о томъ, какъ бы построить жизнь такъ, что-бы въ ней было просторно и никто никому не мшалъ. Онъ жаждетъ узнать, какъ жить. Какіе поступки вредные, а какіе ‘ничего себ’.
Идеализируя Коновалова, Горькій высказывается и самъ. Онъ прямо заявляетъ, что въ деревн такъ-же невыносимо тошно и грустно, какъ и среди интеллигенціи. Съ глубокимъ презрніемъ говоритъ онъ о культурномъ обществ, объ атмосфер ‘тяжелыхъ условностей, узаконенныхъ обычаемъ маленькихъ ядовитыхъ лжей, болзненныхъ самолюбій идейнаго сектантства и всяческой неискренности’. Горькій откровенно сознается, что ‘родился и воспитывался вн этого общества и по сей пріятной (для него) причин не можетъ принимать его культуры большими дозами…’
Горькаго тянетъ на просторъ полей, южнорусскихъ степей, бушующаго моря. ‘Люди настроили городовъ, домовъ, собрались тамъ въ кучи, пакостятъ землю, задыхаются, тснятъ другъ друга’. Босяцкій анархизмъ кажется Горькому боле привлекательнымъ. И хотлось бы ему яркой жизни, хотя бы и не долгой, но ослпительно яркой, красочной.
Недолго жить, но видть небо — вотъ счастье жизни! И Горькій изображаетъ намъ дерзновеннаго Сокола, который не хотлъ мириться съ жалкой жизнью въ долин, въ темныхъ и душныхъ ущельяхъ. Нтъ выше счастья битвы, нтъ большей радости, какъ видть солнце. Пусть соколъ погибъ за свою дерзость, разбился о скалы, но само море пло ему хвалебный гимнъ:
‘Пускай ты умеръ!.. но въ псн смлыхъ и сильныхъ духомъ всегда ты будешь живымъ примромъ, призывомъ гордымъ къ свобод, къ свту!
Безумству храбрыхъ поемъ мы псню!’
Мы опускаемъ рядъ прекрасныхъ и художественныхъ разсказовъ перваго періода дятельности Горькаго.
‘Мальва’, ‘Однажды осенью’, ‘Зазубрина’ навсегда сохранятся въ русской литератур, какъ перлы художественнаго творчества, мы переходимъ теперь къ первому крупному произведенію Горькаго, въ которомъ явно уже замтимъ вліянія новыхъ идей и которое при всемъ томъ является превосходной бытовой картиной изъ жизни нашего Поволжья. Мы говоримъ о роман ‘ома Гордевъ’.

III.

Намъ кажется, что этотъ романъ и до сихъ еще не оцненъ по достоинству русской критикой и читающей публикой. А между тмъ въ ‘ом Гордев’ нарисована умно и вдумчиво цлая полоса русской жизни, посл Островскаго только въ легкомысленныхъ и поверхностныхъ романахъ Боборыкина, получившая нкоторое, далеко не полное освщеніе. Живя въ Нижнемъ-Новгород и другихъ городахъ Поволжья Горькій могъ наблюдать очень интересныя явленія купеческой жизни и дать ей совершенно новое освщеніе.
Героемъ своего романа Горькій избралъ молодого купца ому Гордева, немного босяка, немного гамлета на нижегородскій ладъ, а въ общемъ лишняго человка, которому тсно въ рамкахъ купечества и некуда преклонить свою буйную голову, и не на кого опереться въ поискахъ правды и смысла жизни.
Сынъ богатаго купца и старообрядки, въ душ которой сохранились какіе-то неясные порывы къ добру, какія-то исканія мистическихъ тайнъ и правды, ома — протестантъ противъ узости жизни во имя крайне неопредленныхъ идеаловъ лучшаго будущаго. Сильный, здоровый, съ огромнымъ запасомъ неизрасходованныхъ силъ и жалкимъ образованіемъ, бродитъ ома по городу, ищетъ людей, и не находитъ, пьетъ, скандалитъ и въ конц концовъ превращается въ ‘бывшаго человка’.
Душа омы Гордева переполнена ненавистью къ купечеству, но она цуста положительнымъ содержаніемъ. ома Гордевъ разочаровался въ любви и свтскомъ обществ, воплощенномъ для него въ лиц Медынской, не можетъ онъ питать почтенія и къ жалкому представителю мстной интеллигенціи Ежову, чужды ему въ конц-концовъ и рабочіе, съ которыми встрчается онъ у Ежова, и вотъ у него остается одна цль жизни,— выбрать удачный моментъ и сказать купечеству всю правду.
Вотъ приходитъ такой моментъ на торжеств открытія новаго дла, въ которомъ участвуетъ все приволжское купечество. И въ отвтъ на рчь своего родственника Маякина ома разражается нелпой и ни для кого не убдительной бранью.
‘О, сволочи, кричалъ Гордевъ, что вы сдлали? не жизнь вы сдлали, тюрьму… не порядокъ вы устроили — цпи на человка выковали… Душно, тсно, повернуться негд живой душ… погибаетъ человкъ… Душегубы вы’… и не находя аргументовъ, что бы убдить купцовъ, чти такъ, какъ они, жить нельзя, ома и клянетъ, и бранитъ, и стращаетъ ихъ: — ‘Есть у васъ совсть? помните вы Бога? пятакъ — вотъ вашъ Богъ! А совсть вы прогнали… Кровопійцы!.. И въ аду вамъ, сволочамъ, мста нтъ по заслугамъ вашимъ… не въ огн, а въ грязи кипящей васъ варить будутъ. Вками не избудете мученій.’
ом вяжутъ руки, валятъ на землю, и чувствуетъ онъ, что сказалъ… и только себя опустошилъ. Никакого знака, говоритъ онъ, не осталось отъ моихъ рчей. Все цло!.. а во мн — вспыхнуло… сгорло и — нтъ ничего больше.
Душа опустошена!.. У человка глубокаго и умнаго, сколько бы онъ ни говорилъ, душа останется полна. У омы нтъ внутренняго содержанія въ его протест. Кипитъ негодованіемъ сердце, а умъ бездйствуетъ. На первомъ мст стоитъ волевое начало: оно толкаетъ къ дйствію и опустошаетъ и безъ того не переполненную душу.
Горькій, повидимому, сочувствуетъ ом Гордеву — натур, безспорно, родственной нашему писателю, къ купцамъ Горькій относится съ громаднымъ презрніемъ, у него и въ ‘Бывшихъ людяхъ’ самая антипатичная фигура купца уды Птунникова. Но, какъ художникъ, еще не испорченный тенденціей, Горькій даетъ глубоко типичныя фигуры купцовъ. Передъ нами два поколнія — молодое въ лиц Смолина и Тараса Маяки на и старое въ лиц умнаго и прижимистаго купца Якова Тарасовича Маякина.
Смолинъ образованный комерсантъ, учился въ Англіи, человкъ интеллигентный, сторонникъ крупныхъ капиталистическихъ предпріятій, техническихъ улучшеній, образцовыхъ фабрикъ. Человкъ сухой, черствый, но знаетъ чего хочетъ и добьется своего. Старикъ Маякинъ, хоть и косится на него, а въ конц концовъ соглашается съ нимъ и идетъ съ нимъ за одно.
За одно со Смолинымъ и молодой Маякинъ. Передъ нами человкъ съ опредленнымъ, трезвымъ міровоззрніемъ, не допускающимъ мистическаго тумана и лирики сердца. Типиченъ его разговоръ съ омою. ома путаясь и сбиваясь говоритъ о неудовлетворенности жизнью, о томъ, что всюду обманъ, не дло, а такъ затычка… трудящіе — просто несчастныя лошади, а кто ничего не длаетъ наслаждается жизнью.
Сомннія омы не понятны Тарасу Маякину.
Неудовлетворенность жизнью — отъ неумнья трудиться. Несчастье людей отъ того, что они считаютъ себя способными на большее, чмъ могутъ. А между тмъ отъ человка требуется — не много: онъ долженъ избрать себ дло по силамъ и длать его какъ можно лучше, какъ можно внимательне… Даже стулъ, сдланный съ любовію, всегда будетъ хорошій, красивый и прочный стулъ. Такъ думаетъ Тарасъ Маякинъ и совтуетъ ом прочитать Смайльса, типичнаго представителя буржуазной морали и Леббока, ‘Радости жизни’.
Но ома не любитъ читать…
Смолинъ и молодой Маякинъ люди съ опредленными міропониманіемъ. Быть можетъ взгляды ихъ и цли односторонни: но имъ нельзя отказать въ извстной культурности и логик. Передъ нами новые люди созидатели новой культурной силы — капитализма. Для Смолина и Тараса Маякина вс вопросы разршены и не оставляютъ мста никакимъ сомнніямъ. Это типичные представители общественнаго мщанства на почв культурной дловитости. Человческая личность въ ихъ міровоззрніи только одинъ изъ винтиковъ огромной общественной машины. Характерно отмтить, что между молодежью и старшимъ поколніемъ нтъ никакой разницы по существу. Старикъ Маякинъ стоитъ на той же точк зрнія, какъ и молодежь. Его взгляды на жизнь исходятъ изъ тхъ же основаній — твердой увренности въ великой культурной роли купечества. Передъ нами законченный типъ убжденнаго ‘конституціоналиста’ въ дух партіи 17-го октября, но только съ большей опредленностью и устойчивостью взглядовъ. Въ этомъ смысл Горькій обнаружилъ огромное художественное прозрніе.
Купецъ Маякинъ уже вполн опредленно недоволенъ старымъ общественнымъ строемъ. Жизнь строили господа чиновники да дворяне, они и испортили ее и засорили. Они не хотли уважить купца, этой настоящей силы въ государств,— потому что съ ней милліоны. И вотъ теперь, когда они, господа, расплодили всякую гниль, пусть сами съ ней и попробуютъ сладить. А купецъ пусть стоитъ въ сторонк и ждетъ. Не сладить имъ… средствъ у нихъ не хватитъ, вотъ тогда то они и обратятся къ купечеству съ просьбой: помогите! А мы имъ: ‘позвольте намъ простору! Включите насъ въ строители оной самой жизни!..’
Вполн опредленная программа!
Но старикъ Маякинъ обнаруживаетъ еще большую проницательность. Онъ предвидитъ короткій переходный періодъ, промежуточный между старымъ строемъ и тмъ, который наступитъ посл включенія купечества въ строители жизни. Съ большой откровенностью Маякинъ излагаетъ свой планъ.
‘Ужъ коли настало такое время, что всякій шибздикъ полагаетъ про себя, будто онъ — все можетъ и сотворенъ для полнаго распоряженія жизнью — дать ему стервецу свободу! На, сукинъ сынъ, живи!.. Тогда воспослдуетъ такая комедія: почуявъ, что узда съ него снята, зарвется человкъ выше своихъ ушей и перомъ полетитъ и туда и сюда. Чудотворцемъ себя возомнитъ и начнетъ тогда свой духъ испускать. А духа этого самаго, строительнаго совсмъ въ немъ малая толика! Попыжится это онъ день другой — потопорщится во вс стороны и — въ скорости ослабнетъ, бдненькій! Сердцевина гнилая въ немъ… хе-хе-хе! Тутъ его,— хе-хе-хе! Голубчика и поймаютъ настоящіе достойные люди, т настоящіе люди, которые могутъ… дйствительными штатскими хозяевами жизни — быть… которые будутъ жизнью править не палкой, не перомъ, а пальцемъ, да умомъ. Что, скажутъ, устали, господа? Что, скажутъ, не терпитъ селезенка настоящаго то угару? Та-жъ-съ… Ну такъ теперь вы такіе сякіе — молчать и не пищать! А то, какъ червей съ дерева, стряхнемъ васъ съ земли! Цыцъ! Голубчики! Хе-хе-хе! ну и тогда вотъ т, которые верхъ въ сумятиц возьмутъ,— жизнь на свой ладъ по умному и устроятъ… не шаля валя пойдетъ оно, а какъ по нотамъ!’.
Этой замчательной тирад нельзя отказать въ пророческомъ характер. Талантливый художникъ далъ въ этомъ отрывк, быть можетъ больше, чмъ самъ объ этомъ подозрвалъ!…
Въ лиц Маякина вырисовывается типичная фигура строителя жизни изъ класса купеческой промышленной буржуазіи. Горькому противны мщанскіе идеалы этого класса, и онъ ищетъ спасеніе отъ его господства въ другой сред. Фельетонистъ Ежовъ, представитель русской интеллигенціи ничего хорошаго не видитъ въ грядущемъ торжеств купечества. До сихъ поръ, говоритъ онъ, купецъ былъ стсненъ, и свой избытокъ силъ онъ обращалъ на дебошъ. Это былъ бунтъ, плннаго звря… но… когда этотъ зврь прикопитъ немножко ума и дисциплинируетъ ее (т. е. свою энергію) — онъ и тогда не перестанетъ производить скандалы, но это будутъ уже историческія событія. Избави насъ Боже, отъ такихъ событій! Ибо они проистекутъ изъ стремленія купца къ власти, ихъ цлью будетъ всемогущество одного сословія, и не постснится купецъ въ средствахъ ради этой цли.
Самъ Ежовъ, а съ нимъ и Горькій, не врилъ въ силы интеллигенціи, въ свои собственныя силы. Интеллигенція не умла сохранить себя цльной для жизни. Мы слишкомъ мало себя цнили и ради будущихъ благъ за гроши продаемъ свое настоящее.
— ‘Отъ недостатка самооцнки гибнетъ больше людей, чмъ отъ чахотки, и вотъ почему вожди массъ, быть можетъ, служатъ въ околоточныхъ надзирателяхъ.
— Люди жалки, потому что стремятся къ сытости.
— Нужно жить всегда влюбленнымъ во что нибудь недоступное теб. Человкъ становится выше ростомъ отъ-того, что тянется къ верху.’
Но интеллигенція не съумла быть тмъ, чмъ могла, и измученному жизнію и неудачами, развинченному и больному Ежову ‘хочется плюнуть въ рожу интеллигенціи’.
На кого-же остается надежда? только на рабочихъ, и къ нимъ обращается Ежовъ со свое горячей и искренней рчью!
Товарищи! Труженики!.. Я счастливъ съ вами! Мн хорошо среди васъ… Это потому, что вы — люди труда, люди, чье право на счастье не подлежитъ сомннію, хотя и не признается… Въ здоровой облагораживающей душу сред вашей, честные люди, такъ хорошо, свободно дышится одинокому, отравленному жизнью человку…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не одинъ… насъ много такихъ загнанныхъ судьбой, разбитыхъ и больныхъ людей… Мы несчастне васъ, потому что слабе и тломъ и духомъ, но мы сильне васъ, ибо вооружены знаніемъ, которое намъ некуда приложить… Безъ васъ мы безъ почвы, вы безъ насъ безъ свта!.. Товарищи! Мы судьбою самою созданы для того, чтобы дополнить другъ друга!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Будущее ваше, друзья!. Великая работа предстоитъ вамъ!.. Это вы должны создать новую культуру… все свободное, живое и яркое…

IV.

‘ома Гордевъ’ написанъ еще въ переходные годы умственнаго развитія Горькаго, но общее направленіе общая линія движенія уже опредлилась. Пока еще Горькій стоитъ на почв глубокаго отвращенія ко всякому мщанству. Тмъ же духомъ проникнута и повсть ‘Трое’, написанная въ 1900 г. вслдъ за ‘омой Гордевымъ’. Илья Луневъ, герой этой повсти, не можетъ примириться съ размренной мщанской жизнью лавочника. Но за то, что онъ проявляетъ свою личность, мщанская среда начинаетъ его ненавидть и преслдовать. Въ конц концовъ Илья Луневъ, какъ и ома, начинаетъ скандалить и кончаетъ самоубійствомъ. Другого выхода для него не было. Мщанство зало его и погубило.
Съ 1901 года общественныя настроенія Горькаго опредляются все боле и боле въ сторону марксизма. Въ связи съ этимъ измняется взглядъ Горькаго на индивидуализмъ. Чрезмрное восхваленіе личности постепенно замняется защитой коллективнаго соборнаго начала въ жизни.
Уже въ ‘Мщанахъ’ Горькій весьма отрицательно относится къ молодому Безсменову, Петру, удаленному изъ университета, и проводящему время въ тупой бездятельности у своего отца. Петръ Безсменовъ увряетъ, что онъ не хочетъ подчиняться обществу. ‘Я не обязанъ подчиняться требованіямъ общества! Я личность! Личность свободна!’
Въ дйствительности студентъ Петръ Безсменовъ такой-же мщанинъ, какъ и его отецъ. Тетеревъ правъ, когда успокаиваетъ старика на счетъ сына.
— Онъ не уйдетъ далеко отъ тебя! Онъ это временно наверхъ поднялся, его туда втащили… Но онъ сойдетъ… Умрешь ты,— онъ немного перестроитъ этотъ хлвъ, переставитъ въ немъ мебель и будетъ жить,— какъ ты,— спокойно, разумно и уютно…
— Онъ, вдь, такой-же, какъ и ты!.. Совсмъ такой… трусливъ и глупъ.
Индивидуализмъ развнчанъ, онъ родной братъ мщанства. Симпатія Горькаго на сторон потомственнаго алькоголика Тетерева, любителя птицъ и птицелова Перчихина и, главнымъ образомъ, рабочаго Нила. Этого послдняго Горькій рисуетъ съ особенной любовью и нжностью. Сильный, здоровый, цльный, непосредственный, Нилъ знаетъ чего хочетъ и не боится жизни. Онъ хочетъ вмшаться въ самую ‘гущу жизни’, онъ не боится борьбы: ‘права не даютъ, права берутъ!’ Нилъ хочетъ заставить жизнь отвтить на вс вопросы такъ, какъ онъ самъ того хочетъ.
Жить даже, не будучи влюбленнымъ — славное занятіе. Есть прелесть даже въ томъ, чтобы мчаться въ ненастную погоду на скверномъ паровоз.
Горькій всячески идеализируетъ своего Нила, надляя его всми добродтелями здороваго, сильнаго и цльнаго человка. Но какъ то не врится, что Нилъ такъ прекрасенъ. Не врится и въ его талантъ — бороться всю жизнь со зломъ. Налетъ мщанства сильно чувствуется на немъ. Женится Нилъ на своей Пол, обзаведется домикомъ, дтьми, и все пойдетъ какъ и у другихъ. Нилъ скоре склоненъ къ простому мщанскому счастью, чмъ къ роли борца за пролетарскую правду.
Съ самодовольной фигуры Нила начинается у Горькаго передвиженіе его таланта въ сторону тенденціознаго изображенія жизни и рабочаго класса. Міровоззрніе Горькаго претерпваетъ явныя измненія. Прежде всего Горькій отказывается отъ проповди того, что сила — моральна (онъ вычеркнулъ во второмъ изданіи своихъ сочиненій соотвтствующее мсто въ разсказ ‘Ошибка’). Онъ начинаетъ признавать, что и слабые имютъ право на жизнь. Въ драм ‘На Дн’, (1902) онъ проводитъ ту мысль, что и ложь хороша, если она служитъ во спасеніе слабому человку. Что такое правда, говоритъ съ пренебреженіемъ Сатинъ: ‘человкъ выше правды’, и вотъ во имя этого довода оправдывается постоянная ложь Луки, который поддерживаетъ Анну увреніемъ, что она скоро выздороветъ, актера — разсказомъ о великолпной лечебниц для алькоголиковъ, Настю — тмъ, что съ довріемъ слушаетъ разсказы ея о лаковыхъ сапожкахъ несуществующаго Гастона. Лука примирилъ съ жизнью и Клеща. ‘Человкъ выше правды’—вотъ девизъ этой драмы. Но принять этотъ девизъ приходится съ большими недоумніями. Совершенно справедливо отмтилъ Ивановъ Разумникъ {Ив. Разумникъ. Исторія русской общественной мысли. T. II.}, что великолпная тирада Сатина:— человкъ — это звучитъ гордо, вовсе не является отраженіемъ старыхъ индивидуалистическихъ идей Горькаго. Скоре наоборотъ. Изъ монолога Сатина видно, что для него человкъ не цль, а средство: ‘человкъ — вотъ правда! Что такое человкъ?… Это не ты, не я, не они… нтъ! Это ты, я, они, старикъ, Наполеонъ, Магометъ… въ одномъ! Понимаешь? Это — огромно! Въ этомъ — вс начала и концы… Все — въ человк, все — для человка и таже мысль высказана и въ алегоріи ‘Человкъ’ (1903), гд человкъ пишется уже съ большой буквы. Индивидуалистическій по форм монологъ Сатина приходится сильно заподозрить именно со стороны его индивидуализма.
Пьесой ‘На дн’ Горькій поднялся до апогея своей литературной и сценической славы. Пьеса имла успхъ и у насъ, и на Запад. Въ Берлин она шла около 1000 разъ, и вдумчивые нмцы съ особеннымъ вниманіемъ вслушивались въ монологи Сатина, рчи Луки и другихъ дйствующихъ лицъ. ‘Дно’—кульминаціонный пунктъ славы Горькаго,— дальше начинается ея закатъ. Нужно надяться, что временный, но пока безспорный..
Горькій все боле и боле переходитъ на партійную точку зрнія и силится по мр разумнія провести ее и въ своихъ произведеніяхъ. Онъ старается забыть, что онъ соколъ буревстникъ и не можетъ отршиться отъ своей натуры. Волевое начало всегда проявляется у Горькаго сильне всего, какъ и у его героевъ. ома, Сашка,— гулящая двушка хотятъ сказать все и боятся, что если скажутъ, душа ихъ опустошится. Но сказать всю правду, выплюнуть ее въ лицо жизни — хочется. Такъ и Илья въ повсти ‘Трое’ торопится раскрыть вс, что знаетъ, и длаетъ въ обществ скандальныя разоблаченія о своей любовниц. Ежовъ хотлъ бы ‘плюнуть въ рожу всей интеллигенціи’.
Горькій тоже давно уже подбирался къ интеллигенціи. Онъ и раньше никогда не любилъ ее. Теперь подошелъ моментъ,— быть можетъ и съ узко понятой ‘марксистской’ точки зрнія обрушиться на русскую интеллигенцію, какъ quantit ngligeable. Горькій продлываетъ эту аттаку со всей свойственной его натур стремительной страстностью въ ‘Дачникахъ’ (1904). Проникшись врой въ соціализмъ, какъ ученіе, всесторонне разршающее вс проблемы жизни, и признавъ, что пролетаріатъ является носителемъ и выразите лемь идеаловъ соціализма, Горькій почувствовалъ возможность сдлать выпадъ противъ интеллигенціи, объявивъ ее ненужнымъ соромъ жизни. Это — ‘дачники’,— пришли, насорили, насмтили, а за ними простой народъ долженъ подметать. Свое отношеніе къ ‘Дачникамъ’ Горькій выражаетъ устами Власа, молодого человка, выгнаннаго изъ многихъ учебныхъ заведеній, не мирящагося съ мщанствомъ жизни и людей и потому непрерывно будирующаго. Интеллигентовъ Власъ высмиваетъ въ своемъ стихотвореніи въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘маленькія нудныя людишки ходятъ по земл моей отчизны, ходятъ и уныло ищутъ мста, гд бы можно спрятаться отъ жизни. Все хотятъ дешевенькаго счастья, сытости, удобствъ и тишины, ходятъ и — все жалуются, стонутъ, сренькіе, трусы и лгуны. Маленькія, краденыя мысли… Модныя, красивыя словечки… Ползаютъ тихонько съ краю жизни, тусклые, какъ тни, человчки’.
Маленькіе, нудные людишки! Ищутъ мста, гд бы можно спрятаться отъ жизни,— такъ характеризуется огуломъ вся русская интеллигенція. Правда, въ той же пьес выставлено и нсколько симпатичныхъ интеллигентовъ, ведущихъ видимо партійную работу. Горькій имъ сочувствуетъ. Весьма возможно, что они обрисованы слишкомъ эскизно только по цензурнымъ соображеніямъ,— и все таки общее впечатлніе отъ пьесы таково, что нападки Горькаго относятся ко всей интеллигенціи. Ея роль въ русской жизни совершенно непонята Горькимъ и низведена на нтъ.
‘Маленькіе людишки’,— мозгъ и совсть страны. Заслуги ихъ передъ родиной громадны. Хотя и трудно дать точное опредленіе того, что такое интеллигенція, нельзя точно выяснить, въ какой мр она носила въ каждую данную эпоху черты классовой психологіи, однако для насъ всхъ ясно, что Радищевъ и Новиковъ это представители русской интеллигенціи, декабристы — интеллигенція, Блинскій, Тургеневъ, Толстой, Чернышевскій, Михайловскій, Плехановъ, Леонидъ Андреевъ — интеллигенція, наши борцы и мученики за свободу никогда, уныло не искали мста, гд бы можно было спрятаться отъ жизни’,— наоборотъ, ихъ упрятывали отъ жизни такъ далеко, что часто не было уже и возврата къ жизнй…
Образъ Блинскаго — это живое воплощеніе великихъ исканій русской души, этотъ факелъ свтозарный въ потемкахъ долгой николаевской ночи, благородный печальникъ о русской жизни, быстро сгорвшій отъ великаго пламени любви,— защититъ русскую интеллигенцію отъ несправедливыхъ и непродуманныхъ нападокъ. Споръ объ интеллигенціи и ея роли еще не конченъ. Но большинство вдумчивыхъ и тонкихъ умовъ признаютъ эту роль во всякомъ случа неконченной и достаточно значительной. Горькій смшалъ интеллигенцію съ культурными дикарями. Не всякій господинъ, получившій дипломъ высшаго учебнаго заведенія и надвшій сюртукъ можетъ быть названъ интеллигентомъ. Инженеры, врачи, юристы, педагоги могутъ хорошо вести свое профессіональное дло и вовсе не быть интеллигентами. Одно изъдйствующихъ лицъ пьесы Горькаго, Варвара Михайловна справедливо говоритъ ‘Дачникамъ’: ‘интеллигенція — это не мы’.
Но и т, кого Горькій готовъ признать интеллигенціей, едва-ли заслуживаютъ этого имени. Въ пьес ‘Дачники’ — наиболе симпатичное Горькому лицо — Власъ, пописывающій стишки и презирающій всхъ окружающихъ его дачниковъ.. Что собственно говоря представляетъ онъ собою?— недоучку, малограмотнаго и малосознательнаго человка. Его общественные идеалы неясны. У него, какъ и у большинства горьковскихъ героевъ, есть зудъ воевать, но во имя чего воевать — совсмъ не видно. По крайней мр конецъ пьесы совсмъ не содйствуетъ выясненію идеи пьесы. Является богатый сибирякъ — Двоеточіе, сильный человкъ, большой любитель женскаго пола и увлекаетъ за собою Власа и его сестру. Власъ будетъ помогать Двоеточію строить гимназію въ какомъ-то провинціальномъ город. Если-бы не знать личныхъ симпатій автора, то можно бы подумать, что онъ сторонникъ ‘малыхъ длъ’ — до того неожиданно и странно заканчивается пьеса.
Вообще положительные типы произведеній Горькаго — полная загадка, это не живые люди, а раскрашенныя этикетки,. Имъ нужно врить на честное слово автора. Ими можно увлекаться по доврію къ тмъ соціалистическимъ взглядамъ, которымъ они служили, и которые, повидимому, составляли внутреннее содержаніе ихъ личности. Вмсто живыхъ людей передъ нами выступаютъ аллегоріи,— деревянные неколебимо безупречные въ своей неподвижности манекены.
По мр того, какъ Горькій отходитъ все дальше и дальше отъ обычной сферы своихъ наблюденій, — творчество его длалось все боле и боле разсудочнымъ, тенденціознымъ, не художественнымъ.
‘Дти солнца’ уже ничего не вносятъ въ литературную характеристику писателя. Мало по малу интересы дня и публицистика, совершенно несвойственная автору, овладваютъ имъ. Волевое начало опять даетъ себя знать. Горькому хочется дйственной жизни, поступковъ, борьбы, ему соблазнительна роль ‘вождя’, сокрушителя гнилыхъ стнъ абсолютизма. Роль, для которой онъ не былъ достаточно подготовленъ: ему не хватало теоретическаго образованія, систематическихъ знаній. На эту роль невольно увлекаютъ его событія русской жизни, толкаютъ его новые друзья.
Въ Гапоновскіе дни Горькій участвуетъ въ депутаціи писателей къ министру внутреннихъ длъ. Общественная популярность Горькаго росла съ каждымъ днемъ, кружила голову… Казались возможными сказки жизни. Соколы готовы были поврить, что скоро само небо можно будетъ свести на землю.
Горькій узжаетъ за-границу. Начинается періодъ памфлетовъ и публицистики. Нельзя не сознаться, что это самый слабый жанръ въ творчеств Горькаго. Для публицистики у него тоже нтъ соотвтствующей подготовки, начитанности, дисциплины мысли.
Политическій юморъ Горькаго тяжела, неуклюжъ, грубъ и въ общемъ не производитъ хорошаго впечатлнія. Вс эти саркастическія интервью, американскія сценки, картины города ‘желтаго дьявола’ лубочны и недостигаютъ намченной цли.
Это не жанръ Горькаго.
Къ тому же въ нкоторыхъ случаяхъ Горькій длаетъ прямо непростительные промахи и съ точки зрнія тхъ политическихъ теорій, сторонникомъ которыхъ онъ считаетъ себя. Особенно тягостное впечатлніе произвелъ выпадъ противъ ‘прекрасной Франціи’, которой Горькій хочетъ плюнуть въ лицо за то, что она даетъ деньги русскому правительству на борьбу съ освободительнымъ движеніемъ.
На этотъ разъ страсть М. Горькаго къ плевкамъ сыграла съ нимъ скверную шутку. Писатель съ марксисткими симпатіями долженъ былъ бы твердо помнить, что выносить за одну скобку населеніе всей страны невозможно, что въ ней, какъ и всюду существуютъ классы съ интересами иногда почти противуположными. Франція золотыхъ мшковъ ничего общаго не иметъ съ Франціей Жореса, Геда, Лафарга. Французскіе рабочіе, конечно, не были заинтересованы въ тхъ займахъ, которые совершались въ финансовыхъ кругахъ Парижа. Давно не подлежитъ спору, что капиталъ космополитиченъ и не связанъ этическими соображеніями.— Деньги не пахнутъ. ‘Плевокъ’ Франціи лучшее свидтельство, что Горькій не созданъ для публицистики, и дятельность его въ этомъ направленій не вплела лавровъ въ его литературный внокъ. Не много содйствовали слав М. Горькаго и его новыя литературныя произведенія.
Тянувшійся въ теченіе всего 1906 года романъ ‘Мать’, несмотря на нсколько блестящихъ страницъ — въ общемъ слабое и тенденціозное произведеніе. Оно преслдуетъ скоре дидактическо-пропагаторскія цли. И не достигаетъ результатовъ. Длинный, тягучій романъ, написанный не подъ живыми впечатлніями личныхъ наблюденій, а такъ, отъ ума, апріорно,— съ трудомъ дочитывается до конца.
Горькій пробуетъ дать намъ образцово-пролетарскій романъ, и получается что то въ род ‘Записокъ крестьянина’ Эркмана-Шатріана. Горькій не знаетъ рабочей среды. На фабрик онъ никогда не работалъ и не жилъ. Писатель зналъ рабочихъ типа Коновалова, но это совсмъ другіе, не фабричные рабочіе. Потому такъ и трудно остаться ему въ атмосфер фабричнаго быта. Его рабочіе, будучи распрогандированы, быстро покидаютъ фабричную среду и превращаются въ профессіональныхъ революціонеровъ. Таковъ Павелъ, (развитіе типа Нилъ-Власъ — Горькій) который длается агитаторомъ, сближается съ партійнымъ кружкомъ интеллигентовъ, сливаясь съ интересами революціи. О фабрик, о жизни рабочихъ, психологіи разнообразныхъ слоевъ рабочей среды, о своеобразныхъ условіяхъ пролетарскаго быта Горькій почти ничего не говоритъ, и вскор вовсе о нихъ забываетъ.
Необыкновенной метаморфоз подвергаетъ авторъ мать Павла, простую, забитую неграмотную женщину, которую усердно колотилъ покойный пьяница мужъ, тоже рабочій, и которая какъ то сразу преображается въ интеллигентную женщину подъ вліяніемъ проповди соціализма. Чрезвычайно быстро учится она грамот, еще быстре пользуется грамотой для самообразованія, а во второй части романа мать Павла напоминаетъ уже опытныхъ революціонерокъ — идейную подвижницу, въ род извстной ‘бабушки’. Она очень удачно распространяетъ прокламаціи и всякій другой матеріалъ, всегда при этомъ ловко успваетъ уйти отъ преслдованія… Мать Павла,— такая же сантиментальная выдумка, какъ мать ‘Бдной Лизы’ Карамзина, напоминающая старушку чиновницу на пенсіи, а не крестьянку.
Все содержаніе романа даетъ крайне одностороннюю и едва ли близкую къ дйствительности картину рабочаго движенія. Нтъ тутъ мста ни профессіональному движенію, ни разнымъ экономическимъ теченіямъ въ сред рабочихъ, ни отношеніямъ къ нимъ фабричной администраціи и владльцевъ фабрики. Если врить Горькому, то можно подумать, что все соціалистическое движеніе сводится къ революціонной агитаціи вообще и въ особенности среди крестьянъ, на которыхъ обращены съ упованіемъ взоры дйствующихъ лицъ ‘Матери’. Для всхъ, увровавшихъ въ соціализмъ, впереди одна дорога — въ тюрьму.
— Для всхъ насъ впереди — тюрьма, говоритъ Павелъ матери: ты ужъ такъ и знай.
Въ самомъ содержаніи романа чувствуется какой то умильно-сладостный тонъ. Соціалистическая пропаганда дйствуетъ на всхъ, какъ волшебный напитокъ. Она сразу перерождаетъ людей, Горькій переноситъ въ нашу срую дйствительность мечты, связанныя съ эпохой грядущаго торжества соціализма. Автору ‘Матери’ кажется, что стоитъ только усвоить новое ученіе, какъ оно сразу же озаритъ жизнь, словно откровеніе, новымъ свтомъ, новою любовью, преображенной психологіей.
Одинъ изъ героевъ — хохолъ, такъ изображаетъ свои настроенія посл обращенія въ соціализмъ.
— Новое сердце въ жизни растетъ… вс сердца здоровыми своими кусками слагаются въ одно огромное сердце, сильное, глубокое, чуткое, въ серебряный колоколъ… котораго (который?) еще не было отлито! Вотъ онъ благовститъ намъ… и т. д. ‘Я все снесу, все вытерплю… потому что есть во мн радость, которой никто, ничто, никогда не убьетъ’.
По Горькому соціализмъ — не только опредленная соціально-экономическая система, проведеніе которой въ будущемъ дастъ справедливую обстановку для труда и такимъ путемъ оздоровитъ жизнь въ ея корняхъ,— общественныхъ и моральныхъ — нтъ, соціализмъ откровенное ученіе, подобно христіанству: кто въ него увровалъ, сейчасъ уже можетъ быть счастливъ и нравственно переродиться.
Такой взглядъ на соціализмъ конечно крайне наивенъ и лишенъ всякой научности.
Желательное не слдуетъ смшивать съ существующимъ и отъ будущаго неправильно проектировать къ настоящему. Люди остаются людьми, они продуктъ условій, дйствующихъ въ жизни, а не тхъ, которыя когда нибудь явятся въ отдаленномъ будущемъ. Правильная теорія, или хотя бы только признаваемая таковой соціальная теорія, конечно, можетъ вліять на настроеніе человка, но преобразить его до неузнаваемости, до полнаго перерожденія,— это значило бы отрицать вліяніе среды на человка.
Нельзя отрицать, что романъ Горькаго написанъ съ извстнымъ воодушевленіемъ, съ большимъ лирическимъ подъемомъ, которому нельзя отказать въ извстной искренности. Но эти достоинства не искупаютъ недостатковъ. Романъ остается все же агитаціоннымъ панегирикомъ, изображаетъ жизнь односторонне, не полно, а потому и тенденціозноВъ самомъ язык повсти чувствуется какая то ораторская приподнятость и искусственность. Это языкъ мелодраммы:
— Сердце ея одлось на секунду дкимъ дымомъ страха и снова ярко вспыхнуло, разсявъ дымъ.
— Тло вздрагивало въ ожогахъ боли и т. п.
Многія скажутъ: ‘tarnen est laudanda voluntas! Романъ преисполненъ прекрасными намреніями, онъ дышетъ врой въ лучшее будущее,— онъ будетъ полезенъ читающей публик изъ рабочей среды паосомъ благородныхъ настроеній, любви и ненависти…
Мы не можемъ согласиться съ такой оцнкой и такимъ критеріемъ въ оцнк художественныхъ произведеній. Съ высоты утилитаризма ихъ судить не подобаетъ. Что плохо, то плохо для всхъ: гд нтъ художественной правды, нтъ и художественнаго наслажденія, нтъ и плодотворнаго вліянія на душу читателя. Конечно, для мало подготовленной публики и битва русскихъ съ кабардинцами, и громкая мелодрамма можетъ оказаться источникомъ высокихъ чувствъ и настроеній, но отъ этихъ настроеній быстро и отршаются на слдующей-же ступени художественнаго и умственнаго развитія и разочарованіе можетъ быть только вреднымъ. Отъ большого художника,— а Горькій большой художникъ,— мы вправ требовать безупречно художественнаго матерьяла. Пусть авторъ ошибается, пусть погршитъ и противъ той или другой научной или соціальной теоріи, нужно только одно: что-бы онъ былъ вренъ самому себ, что-бы онъ былъ правъ передъ своей художественной совстью, что-бы онъ изображалъ то, что знаетъ, что видлъ, пережилъ, перечувствовалъ всми своими нервами, всмъ своимъ существомъ.
Нельзя творить по заказу, нельзя писать художественныя вещи съ опредленной дидактической цлью. Художникъ пишетъ,— что душа его поетъ, а псня души подсказана всей жизнью человка, а не тми или другими партійными настроеніями. Какъ человкъ, какъ гражданинъ М. Горькій можетъ всецло сочувствовать рабочему движенію въ опредленныхъ ортодоксальныхъ и практическихъ формахъ марксизма, можетъ врить въ программу и слдовать ей въ практической дятельности. Какъ художникъ Горькій совсмъ другой человкъ, съ особо анархической индивидуальностью, со своеобразными волевыми порывами и въ высшей степени оригинальными, своими переживаніями. Горькій, изображающій босяковъ, лишнихъ людей, Силаныча на плотахъ — большой и искренній художникъ, мастеръ своего дла, творецъ новыхъ художественныхъ цнностей. Но когда Горькій переноситъ въ свое творчество опредленныя политическія цли и къ нимъ подгоняетъ свою душу и свое творчество, онъ только неудачный тенденціозный писатель. Какъ художникъ, какъ темпераментъ, Горькій никогда не былъ марксистомъ и не могъ имъ быть. Какъ марксистъ, онъ никогда не сможетъ быть художникомъ, самимъ собой въ своемъ творчеств. Пролетарскій писатель еще не родился.
Предоставимъ практической политик марксизмъ, и свободному художнику свободное искусство. И если-бы художникъ Горькій въ своихъ художественныхъ вдохновеніяхъ далеко ушелъ отъ марксизма и сталъ проповдовать до конца дней своихъ боле свойственный ему анархическій индивидуализмъ, взирая сквозь призму его на самую жизнь — то мы обрли бы вновь настоящаго Горькаго и были бы избавлены отъ цлаго ряда произведеній, въ которыхъ мы не видимъ ни одного, достойнаго имени славнаго писателя, и которыя привели только къ разочарованію (думаемъ временному) въ писател съ богатымъ и еще не израсходованнымъ запасомъ художественныхъ впечатлній и переживаній.

V.

Послдующія произведенія Горькаго только подтверждаютъ вышесказанное. Драма ‘Враги’, изображающая столкновеніе двухъ міровъ: представителей труда и капитала написана слишкомъ эскизно, почти трафаретно и только въ отдльныхъ фигурахъ пьесы чувствуется прежнее мастерство художника и яркость красокъ, подсказанныхъ наблюденіемъ. Но герой разсказа рабочій обнаруживаетъ явно интеллигентскую психологію и соотвтственно-покровительственное отношеніе къ рабочимъ. Плеханова, хвалитъ это произведеніе за его близость къ доктрин {‘Современ. міръ’ 1907. V.}, но художественныя достоинства пьесы намъ кажутся незначительными. Совсмъ блдная пьеса ‘Варвары’ на старую тему вторженія въ сонное царство патріархальнаго города новыхъ варваровъ-желзнодорожныхъ строителей инженеровъ.
Пьеса ‘Послдніе’ — образецъ тенденціозности, мутящей взоръ художника. Герои этого произведенія полицейскіе. Сюжетъ для русской литературы не новый — со времени ‘Ревизора’. Русскіе писатели съумли и въ этомъ несимпатичномъ мір взяточниковъ и хищниковъ сохранить художественное чувство мры и чувство человчности. Горькій весь горитъ ненавистью. Это чувство туманитъ его взоръ, наполняетъ жолчью, толкаетъ его перо въ область злобнаго памфлета. Онъ кидается съ обухомъ на комара. Вс полицейскіе у Горькаго нравственные и физическіе уроды. Одинъ сифилитикъ, другой паралитикъ, третій алькоголикъ. И дти ихъ такія-же жалкія созданія. Герой полиціймейстеръ опорачиваетъ невиннаго человка, утверждая, что это именно онъ покушался на его жизнь, хотя въ этомъ онъ и неувренъ. Это такой ‘истинно полицейскій’ человкъ и ‘патріотъ’, что даже у себя дома, прохаживаясь по комнат изъ угла въ уголъ, онъ насвистываетъ не что нибудь иное, а ‘Боже, Царя храни’…
Такъ въ увлеченіи тенденціей Горькій забываетъ всякое чувство мры и элементарной правды.
Отсутствіемъ правды и знанія страдаетъ и длинная повсть ‘жизнь ненужнаго человка’, въ которой Горькій пытается заглянуть за высокія стны Департамента Полиціи и изобразить бытъ и нравы Охраннаго Отдленія.
Бытъ и нравы — тема очень интересная, но гд-же Горькій изучалъ этотъ бытъ? О немъ онъ можетъ знать только по наслышк, по догадк и по немногимъ и отнюдь недобровольнымъ встрчамъ и столкновеніямъ.
Неудивительно, что Горькому приходится придумывать это произведеніе и вмсто фактовъ заполнять его разсужденіями и боле чмъ сомнительной психологіей ‘охранныхъ’ душъ.
Герой ‘жизни ненужнаго человка’ — ненужный человкъ — Евсй Климковъ. Съ дтства уже мечталъ онъ о томъ, какъ бы жить такъ, что-бы его никто не видлъ, а онъ бы видлъ всхъ. Уже въ дтской душ зарождается по Горькому психологія будущаго охранника. И вотъ судьба или врне Горькій улыбнулись Климкову: его мечты осуществились, ему дано мсто филера и онъ приставленъ для наблюденій за писателемъ Мироновымъ. Длаетъ онъ свое дло такъ глупо и безпокойно, что сразу-же обращаетъ на себя вниманіе писателя, и тотъ, разсерженный приставаніями Климкова, передаетъ черезъ него охранк категорическую и очень лаконическую просьбу — уберите отъ меня этого болвана.
Самъ Климковъ чувствуетъ, что онъ плохой филеръ и мечтаетъ уйти въ монастырь,— не для Бога, а такъ, для душевнаго спокойствія. Горькій усердно занимается психологіей своего скорбноголоваго сыщика, но и посл изряднаго количества печатныхъ листовъ мы ничего не знаемъ о Климков другого, кром того, что онъ просто болванъ. У этого болвана много товарищей по профессій, и вс они по вол автора много и усердно заняты самоанализомъ и взаимными лирическими изліяніями. Вс эти сыщики, конечно, физически и морально грязны и жалки, но они не чужды и угрызеній совсти. Одинъ изъ нихъ, Маклаковъ, баринъ, и оберъ-сыщикъ, но съ уязвленною душою. И какъ легко уязвилась его сыщицкая душа. Длалъ Маклаковъ обыскъ у писателя Миронова и весь трясся въ припадк неподдльной лихорадки. Писатель Мироновъ предложилъ больному порошокъ хинина. Проглотилъ это Маклаковъ хину: во рт горько, а на душ стало еще горше. ‘Въ душ — бунтъ’. Отъ угрызеній совсти и стыда Маклаковъ бросаетъ службу, бжитъ въ Америку, а писателю Миронову пересылаетъ дневникъ своихъ воспоминаній. Одного порошка хины было достаточно, что-бы заправскій сыщикъ преобразился и исправился.
Рядомъ съ Маклаковымъ и подъ его начальствомъ цлая группа сыщиковъ.
Вотъ Саша — сифилитикъ, бывшій студентъ, жестокій и кровожадный агентъ, мечтающій о томъ, что-бы сжечь на. костр всхъ либераловъ, генераловъ, революціонеровъ, распутныхъ бабъ. Онъ не чуждъ особаго охранно-зубатовскаго народничества и искренне мечтаетъ о томъ, что-бы устроить для мужиковъ сытую жизнь.
Маклакова онъ ненавидитъ, какъ барина. Онъ ненавидитъ всю барскую культуру и хочетъ на всхъ воздвигнуть казнь. Это въ изображеніи Горькаго какой то народный мститель, прозрвшій мужикъ, ничмъ не подкупленный и видящій, своихъ враговъ даже въ шпіонахъ изъ господъ. По Горькому это только не сознательный демократъ, стоитъ ему выяснить истинныя пути и формы борьбы за мужика: и онъ, очевидно, не взирая на свой сифилисъ и проч. перейдетъ въ лагерь истинныхъ друзей народа.
Рядомъ съ Сашкой стоитъ другой охранникъ — Мельниковъ. Это — искатель правды. Угрюмый, молчаливый онъ внимательно прислушивается къ рчамъ сыщиковъ на ихъ… митингахъ. Да, такіе митинги существуютъ! На нихъ, посл рескрипта, даннаго на имя министра Булыгина (18 февраля 1905) съ общаніемъ ‘конституціонныхъ’ реформъ, сыщики обсуждаютъ положеніе вещей, выясняютъ свое отношеніе къ предстоящимъ измненіямъ въ общественно-правовой жизни и,— по увреніямъ Горькаго, проектируютъ организацію черносотеннаго движенія.
Мельниковъ все молчитъ и только по временамъ ударяетъ изо всей мочи кулакомъ и рычитъ:
‘Желаю знать — гд правда’?
На рабочемъ собраніи, гд Мельниковъ присутствуетъ по ‘долгу’ службы, онъ слышитъ однажды рчь рабочаго агитатора, излагающаго довольно обычныя въ то время истины:
— Только народъ — истинный и законный хозяинъ жизни! Ему вся земля и вся воля!
— Врно! Рычитъ Мельниковъ.
— ‘Что-ти, что-ти, усовщиваетъ Мельникова товарищъ по ‘долгу’ службы, другой сыщикъ: вдь это соціалистъ говоритъ, поднадзорный…’
Но Мельникову это не важно:
— Убирайся ты… Все равно, кто правду говоритъ…
Стоитъ только сыщику узнать, гд правда, и онъ будетъ апплодировать соціалисту. Такъ думаетъ добродушный и на этотъ разъ благожелательный къ человку авторъ. И дйствительно, 18 октября 1905 года Мельниковъ идетъ съ краснымъ флагомъ во глав толпы манифестантовъ, торжествующихъ дни свободы. Впрочемъ, еще черезъ день Мельниковъ попадается на удочку черносотеннаго ‘народничества’ и уже воглав черносотенной манифестаціи оретъ:
— Не хотимъ обмана… Долой крамолу… Обманщиковъ долой.
Такъ Горькій изображаетъ охранное отдленіе. Если врить ему, то тайная полиція иметъ свою особенную идеологію, среди ея сочленовъ — многочисленные приверженцы народа, правда, заблуждающіеся въ путяхъ и способахъ служенія народу, но все-же искренне убжденные люди, только по своей неосвдомленности и по недобросовстности руководителей творящіе зло и защищающіе организованное насиліе.
Не жизненность образовъ, наивная идеализація ‘отъ ума’ мало знакомой автору среды, придуманность, полное отсутствіе чувства мры, отсутствіе въ роман движенія, дйствія, интриги — длаютъ изъ ‘жизни ненужнаго человка’ скучнйшее изъ произведеній Горькаго.
А между тмъ, сколько сказочнаго и фантастическаго на самомъ дл заключается въ ндрахъ нашихъ охранныхъ отдленій, и какія пикантныя тайны и потрясающія разоблаченія преподноситъ намъ дйствительность,— этотъ занимательный и необычайный сказочникъ въ сравненіи съ которымъ часто меркнетъ самая пылкая фантазія поэтовъ.

VI.

Репутація М. Горькаго явно клонилась изъ года въ годъ къ полному упадку. Каждое новое произведеніе Горькаго вызывало новыя разочарованія. О немъ какъ то неохотно говорили. Его не читали. Лекціи о немъ привлекали гораздо меньше публики, чмъ о многихъ другихъ писателяхъ. Даже на сцен все рже и рже шли пьесы М. Горькаго.
Отъ полнаго забвенія, писателя спасло послднее его произведеніе — повсть ‘Исповдь’, она неизмримо выше предыдущихъ произведеній писателя, а главное она пытается дать отвтъ на вопросы, которые стоятъ на очереди дня въ особенности теперь въ сезон 1908—1909 года. Этотъ сезонъ безспорно прійдется признать періодомъ религіозно-философскихъ интересовъ,— именно интересовъ, а не исканій, потому что глубины и порыва въ области новыхъ поисковъ религіознаго сознанія нельзя признать. Мы имемъ дло съ несомннно переходной и довольно кратковременной модой. Исчезли общественные интересы, образовалось пустое пространство,— нужно было чмъ нибудь его заполнить. Годъ назадъ увлекались вопросами пола и забрались въ порнографію, въ сезон 1908—1909 года интересовались славянскимъ вопросомъ и вопросами ‘новаго религіознаго сознанія’. Опять зашевелилось религіозно-философское общество, вновь сталъ вщать Д. О. Мережковскій, заговорили мистики. Луначарскій уже давно пробовалъ строить религію на соціалистической основ {Чит. А. Луначарскій. Религія и соціализмъ.}, подъ видимымъ вліяніемъ книги этого послдняго написана и повсть М. Горькаго.
Въ ней Горькій пробуетъ поставить соціализмъ въ основу новой религіи и доказать, что коллективное творчество народа, проникшагося соціализмомъ, можетъ создать живого Бога и дать человку полноту міропониманія и міроощущенія. Попытка не новая, но наряженная въ нсколько боле новыя формы и краски. На ней стоитъ остановиться.
Горькій создаетъ для своихъ исканій Бога очень оригинальную обстановку. Его герой — Матвй — незаконный сынъ, узаконенный лавочникомъ, сначала благочестивъ по старому вренъ традиціямъ господствующей церкви, потомъ ради личнаго счастья начинаетъ творить за одно съ лавочникомъ всяческія кривды, потомъ все это бросаетъ, теряетъ любимую жену и идетъ скитаться, чтобы найти Бога и правду.
Въ этой повсти Горькій опять возвращается къ любимой своей сред — степямъ и лсамъ, къ старымъ своимъ любимцамъ — босякамъ. Но только новые босяки не совсмъ похожи на прежнихъ. Это какіе то чистенькіе, благообразные, умильные и кротко-благочестивые люди.
Вотъ дьячокъ Ларіонъ съ тонкимъ голосомъ и женскимъ сердцемъ, до всхъ ласковымъ. Рядомъ съ нимъ Савелка Мигунъ, очень похожій на Ларіона, а еще больше на любителя птицъ Перчихина (изъ ‘Мщанъ’). Оба горькіе пьяницы. А напьются, поютъ умильно разные божественные канты и псни. Хоть и пьяница онъ ‘заливной’, и даже въ острог сидлъ, а по всему прочему рдкостный человкъ. Псни и сказки такъ говорилъ, что невозможно вспомнить безъ удивленья. Хотли мужики убить Савелку за воровство, а онъ сталъ имъ псни пть да такъ сладко и хорошо, что все ему простили мужики, легонько побили да и отпустили во свояси.
Все это разсказываетъ Горькій, чтобы показать, какіе въ сущности вс люди хорошіе… Большой мастеръ Савелка на всякія прибаутки да пословицы, и много умныхъ и мткихъ замчаній высказываетъ онъ въ своихъ прибауткахъ. В. П. Кранихфельдъ тонко отмтилъ сходство съ Савелкой Мигуномъ въ этомъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ Каратаева. И Савелка и дьячокъ Ларіонъ любятъ поговорить о божественномъ: о черт, сатан, о томъ, какая молитва угодна Господу Богу. Ларіонъ не вритъ въ чертей. Савелка вритъ въ молитву мыслями, а не словами, онъ большой насмшникъ и не терпитъ лицемрія. Матвя онъ высмиваетъ за то, что тотъ читаетъ благочестивыя книги, а въ контор обсчитываетъ мужиковъ. Таковы первые воспитатели Матвя на пути его религіозныхъ исканій. Затмъ воспитателями Матвя являются еще два странствующихъ духовныхъ лица, монахъ Серафимъ и отставной растрига попъ она. Словомъ, вс воспитатели будущаго адепта новаго религіознаго сознанія — ‘бывшіе люди’ или по просту босяки, но только утратившіе прежнюю анархическую дерзость и грубость, болеблагообразные и шлифованные. Вс они какіе-то умиленные и умилившіеся люди. Если видть въ этихъ новыхъ краскахъ отраженіе новыхъ настроеній самого Горькаго, то прійдется, пожалуй, констатировать какую-то крупную перемну въ переживаніяхъ писателя: прежняго Сокола, буревстника какъ не бывало. Передъ нами человкъ успокоившійся, нашедшій смыслъ жизни, познавшій ея радости, и безконечно счастливый той истиной, которую онъ обрлъ. Такое умиленіе жизнью едва-ли можно занести въ плюсъ писателю. Если это не временное увлеченіе, или,— что то-же возможно,— не манера письма, сознательно усвоенная авторомъ для опредленной художественно-публицистической цли, то это былъ бы зловщій признакъ наступающей старости, признакъ полнаго успокоенія и равновсія физическихъ и духовныхъ силъ, но врится, что это не такъ, что передъ нами только одинъ изъ многихъ фазисовъ развитія богато одареннаго силами нашего писателя.
Въ новой повсти вс люди въ конц концовъ хороши. Даже грязный монахъ Миха, занимающійся противоестественнымъ грхомъ, даже и въ немъ Горькій нашелъ черты человческаго. Онъ не хочетъ пользоваться милостью Матвя, который случайно подсмотрлъ развлеченія Михи, но не донесъ о нихъ игумену. Чувство независимости возстаетъ въ Мих противъ доброты и презрительнаго снисхожденія къ нему Матвя, и онъ бранитъ его послдними словами и кричитъ ему: ‘сгинь, гордецъ и еретикъ, да не введешь меня въ новый грхъ’.
Такъ-же милы и вс мужики. Они ведутъ вора Савелку на казнь, но умиляются его пснями и отпускаютъ на свободу. Нечего и говорить, что заводскіе рабочіе, къ которымъ отправляется Матвй для обученія соціализму, оказываются чуть не сплошь прямо идеальными личностями… Въ новомъ свт вырисовываются для Горькаго и брачныя отношенія. Прежнему стихійному влеченію уже нтъ мста. Страсть сама по себ уже не вполн свята. Правда, Матвй, женившись, (въ начал повсти) сидитъ на постели обнявшись съ женой и плачетъ и смется вмст съ супругой отъ нечаянной ими радости супружества. Но любовь освящается уже своей великой цлью — продолженія рода человческаго. Объ этомъ говоритъ сосланная въ монастырь красавица. У нея былъ незаконный сынъ, сына отняли, а ее заперли въ монастырь.. И вотъ эта красавица-монахиня говоритъ: ‘ребеночка хочу… какъ беременна буду, выгонятъ меня! Нужно мн ребенка, если первый померъ,— другого хочу родить, и ужъ не позволю отнять его, ограбить душу мою. Милости и помощи прошу я, добрый человкъ: помоги силой твоей, вороти мн отнятое у меня’…
Матвй соглашается выполнить обязанности самца, онъ проникается почтеніемъ къ женщин: ‘забыли мы, что женщина Христа родила и на Голгофу покорно проводила его… и въ подлой жадности нашей потеряли цну женщин, обращаемъ ее въ утху для себя, да въ домашнее животное для работы, оттого и не родитъ она больше спасителей міра.’ И Горькому кажется вполн естественной другая просьба красавицы — инокини: ‘у меня здсь подружка, хорошая двица, чистая, богатой семьи… ой, какъ трудно ей, зналъ бы ты’. Вотъ и ей бы тоже заберементь: когда ее выгонятъ за это — она бы къ матери крестной ушла. Матвй восклицаетъ:
— Господи, думаю я, вотъ несчастная…
Любовь сводится у Горькаго къ элементарнымъ обязанностямъ производителя рода.
Но не этотъ вопросъ является центральнымъ пунктомъ произведеній Горькаго. Половой вопросъ затронутъ мимоходомъ, какъ легкій откликъ на современныя темы. Главноебогоискательство. Горькій заставляетъ Матвя сначала увлечься церковной, традиціонной религіей,— православіемъ. Оно не удовлетворяетъ Матвя. Оно вдь не мшаетъ Матвю обворовывать, грабить и обманывать народъ. Въ церкви священные псалмы поются, а въ контор ложные счета составляются. Когда у Матвя являются первыя сомннія въ истинности православія, консисторскій батюшка не находитъ иныхъ аргументовъ, кром брани:— ‘безумное животное, еретикъ, лжецъ, собака заблудшая’ и грозитъ въ полицію представить Матвя. Ясно, что ‘коли человкъ полицію зоветъ Бога своего поддержать, стало быть ни самъ онъ, ни Богъ его никакой силы не имютъ, а тмъ паче красоты.’
‘Слав Божіей, говоритъ Матвй, служатъ ангелы, а не полиція.’
Матвй детъ въ монастырь, но и тамъ, вмсто благочестія и исканія Бога, находитъ мерзость запустнія, развратъ, корысть, лицемріе, глупость и эпикурейство. Въ поискахъ за Богомъ ходитъ Матвй съ мста на мсто, во время своихъ странствованій онъ наталкивался на растригу-попа ону, и тотъ посвящаетъ его въ тайну великую: Богъ живетъ не вн насъ, а внутри, онъ не отецъ, а сынъ духа нашего. Истинные богостроители т, которые тайно и усердно творятъ бога новаго — бога красоты, разума, справедливости и любви.
Кто-же эти богостроители?
‘Это суть — народушко! неисчислимый міровой народъ! Великомученникъ велій, чмъ вс, церковью прославленные,’— тутъ она увлекается и прямо называетъ народъ богомъ: ‘сей бо еси Богъ, творяй чудеса! Народушко безсмертный, его-же духу врую, его силу исповдую, онъ есть начало жизни единое и несомннное, онъ отецъ всхъ боговъ, бывшихъ и будущихъ!’ ‘Народушко’ оказывается и отцомъ Боговъ и просто Богомъ.
Посл нкоторыхъ сомнній и колебаній Матвй окончательно увровалъ въ этого страннаго новаго бога и, окрыленный ‘величіемъ’ новаго ученія, начинаетъ молиться новому Богу по всмъ правиламъ церковнославянской молитвы:
— ‘Ты еси мой богъ и творецъ всхъ боговъ, соткавшій ихъ изъ красокъ духа своего въ труд и мятеж исканій твоихъ!
Да не будутъ міру бози иніи разв тебе, ибо ты еси Богъ, творяй чудеса’.
Изъ какихъ элементовъ состоитъ этотъ богъ — народушко? Подъ народомъ у Горькаго разумются вс классы населенія, кром людей блой кости. ‘Народушко — весь рабочій народъ земли’, то есть онъ соединяетъ въ себ какъ рабочихъ въ тсномъ значеніи слова, такъ и мелкихъ собственниковъ, крестьянъ земельныхъ, малоземельныхъ и безземельныхъ.
Какимъ образомъ эти разнообразные элементы народа съ разной психологіей и разными интересами представляютъ изъ себя одного Бога живого съ одной, очевидно, психологіей правды, любви, разумности — это загадка, на которую Горькій не даетъ отвта, и не можетъ дать.
Когда то Гегель утверждалъ, что божественный разумъ проявляется въ исторіи человчества въ жизни каждаго народа, при чемъ каждый народъ въ разцвт своей культуры является новой все боле высокой ступенью проявленія разума въ жизни. Когда вс народы достигнутъ высшей ступени своего развитія,— человчество восприметъ и проявитъ высшій разумъ въ высшей мр. Развивая эту идею, наши славянофилы сначала пришли къ той мысли, что русскій народъ послдняя и самая совершенная ступень развитія человчества и отсюда постепенно перешли къ обожествленію русскаго народа. Достоевскій считалъ русскій народъ богоносцемъ. Горькій пошелъ еще дальше: онъ призналъ свой ‘народушко’ просто Богомъ, началомъ жизни ‘единымъ и несомнннымъ’.
Это преклоненіе передъ народушкомъ, какъ передъ Богомъ, повидимому, объясняется какими то сбивчивыми представленіями о религіи человчества, религіи, которая черезъ Фейербаха, Конта и соціальныхъ мыслителей позитивной школы, явилась попыткой замнить традиціоннаго Бога церковной легенды. Боги по Фейербаху созданы по образу и подобію человка. Религія человчества, оставляя въ сторон всякія мистическія и иныя толкованія, отказывается дать по существу отвтъ богоискателямъ. Она предлагаетъ человку удовлетвориться увренностью, что человчество обладаетъ достаточной дозой разума, что-бы въ конц концовъ создать здсь на земл соціальное счастье путемъ укрпленія на ней идей справедливости, добра, свободы, равенства.
Этой религіи человчества не чуждъ и соціализмъ. Съ точки зрнія научнаго соціализма пролетаріатъ явится носителемъ возможныхъ соціальныхъ правдъ,— добра и свободы. Его побда на земл явится побдой справедливости и любви. Пролетаріатъ создастъ новый общественный строй, въ которомъ не будетъ мста насилію, эксплуатаціи, угнетенію личности и всякой неправд, злу, жестокости, неравенству. Но религія человчества, такъ понимаемая соціалистами, далека отъ обожествленія народа. На вопросъ о томъ, есть-ли Богъ или нтъ его, сторонникъ этой религіи отвчаетъ: ‘мн до этого нтъ дла, но я увренъ, что человчество обладаетъ великимъ разумомъ и построитъ когда либо жизнь на самыхъ разумныхъ и гуманныхъ основаніяхъ.
Такимъ образомъ соціальная религія человчества не отвчаетъ на многія чисто религіозныя исканія: какой смыслъ жизни? Почему существуетъ смерть? Кто былъ началомъ и первопричинной жизни? Безсмертенъ-ли человкъ? и т. д. все это проклятые вопросы, на которые тщетно ищетъ отвта современный человкъ въ философіи, въ мистическомъ опыт, въ религіи. Горьковскій Богъ — Народушко тоже не даетъ отвта на эти проклятые вопросы и потому никоимъ образомъ не можетъ быть названъ основой новой какой-то религіи.
Но Горькій упорно хочетъ создать новую религію. Бога уже онъ нашелъ, теперь необходимы догматы, чудо, и какое нибудь богооткровенное ученіе. О догматахъ Горькій поза
былъ, но съ остальнымъ справился. Во время пребыванія въ Казанскомъ монастыр свершилось чудо: Богъ — Народъ обнаружилъ власть творить чудеса. Онъ заставилъ одну разслабленную двицу, силою своего внушенія, встать на ноги и пойти. И душу Матвя (онъ-же Горькій) охватываетъ восторгъ.
— Великъ народъ русскій и неописуемо прекрасна жизнь!
Посл ‘чуда’, Матвй просидлъ цлую ночь въ лсу надъ озеромъ снова одинъ, но уже навсегда и неразрывно связанный душою съ народомъ, владыкой чудотворцемъ земли.
Конечно, и въ данномъ случа Горькій только играетъ словами. Вритъ-ли онъ въ то, что нарушены были законы природы, что случилось то, что не могло бы случиться по законамъ природы. А вдь чудо только тогда и чудо, когда въ немъ врующій видитъ нарушеніе законовъ природы, напримръ, воскресеніе изъ мертвыхъ. Намъ думается, что такому чуду Горькій не вритъ, что его ‘чудо’ просто живой и яркій примръ коллективной психологіи народа, примръ силы и мощи ‘соборнаго начала’. Въ этомъ смысл народъ, охваченный единымъ настроеніемъ, безспорно великая и творческая сила, способная на многое. И если на людяхъ и смерть красна, то жизнь на людяхъ еще прекрасне. Но чуда въ мистическомъ смысл слова все же еще нтъ въ случа съ исцленіемъ разслабленной двушки.
Не особенно удачно и новое откровеніе, за которымъ Горькій. направляетъ Матвя на Уральскіе заводы. Тамъ, среди заводскихъ рабочихъ, Матвй знакомится съ соціализмомъ. Но соціализмомъ не научнымъ, а какимъ-то фантастическимъ. Мы уже указывали по поводу повсти ‘Мать’, что соціализмъ Горькаго (въ данномъ случа Михайлы, какъ въ ‘Матери’ Павла) носитъ черты религіозныя, онъ даетъ полное и абсолютное пониманіе истины. Это не ученіе о будущемъ коллективномъ стро и новой организаціи хозяйственныхъ отношеній въ связи съ опредленной теоріей катастрофы капиталистическаго строя (Zusammenbruch xheovie), — для Горькаго соціализмъ великое откровеніе, перерождающее человка сейчасъ, немедля, при наличности современныхъ капиталистическихъ формъ жизни и вн всякой отъ нихъ зависимости. Очевидно, что этотъ соціализмъ — утопія, не имющая за собой никакихъ научныхъ основаній и реальныхъ корней въ жизни.
Но у Горькаго есть и еще одна боле чмъ странная ошибка, — какъ плодъ его религіозно соціалистическихъ увлеченій. Повривъ въ ‘Народъ’, въ коллективное начало, Горькій ршилъ, что это начало несовмстимо съ индивидуализмомъ, и категорически отвергъ его. Теперь онъ стоитъ на противуположномъ полюс тмъ утвержденіямъ, которыя мы встрчали у Горькаго въ первый періодъ его литературной дятельности, теперь уже ‘гордый человкъ’ отвергнутъ окончательно и безповоротно. Человческое ‘я’ — жалкій ничтожный, презрнный комокъ мелкихъ желаній, злйшій врагъ человка. ‘Съ тхъ поръ, какъ первая человческая личность оторвалась отъ чудотворной силы народа, отъ массы, матери своей и сжалась отъ страха передъ одиночествомъ и безсиліемъ своимъ въ этотъ жалкій комокъ’ началась ‘дрянная и не достойная разума человческаго жизнь’. И такъ,— нужно опять слиться съ коллективомъ и растопиться въ немъ.
Такое представленіе Горькаго объ исторіи развитія личности и ея будущемъ исчезновеній въ масс тоже не можетъ быть признано правильнымъ, возможнымъ и желательнымъ. Напротивъ, въ будущемъ личность должна еще боле разцвсти и вырости. Именно новый коллективный строй создастъ для этого разцвта наиболе благопріятныя условія. Въ современномъ обществ личность подавлена и угнетена матеріальной, духовной и политической зависимостью отъ капитала. И люди физическаго труда и люди умственнаго труда боятся за завтрашній день, зависятъ отъ нанимателей и принуждены считаться съ ними. Страхъ потерять заработокъ, отстать отъ другихъ, не получить большихъ благъ и проч. не покидаетъ современнаго труженника. ‘Жена, дти’ — обычный припвъ его. Да и богатые люди непрерывно зависятъ отъ рынка, кризисовъ, разныхъ случайностей, боле богатыхъ людей и т. д. При такой общей зависимости людей,— нтъ мста свободному развитію индивидуальныхъ чертъ. Только тогда, когда право на трудъ не будетъ покупаемо цною униженій, когда каждый честный работникъ всегда и обязательно найдетъ себ разумный заработокъ, дающій человку возможность вести разумную жизнь, только тогда откроется для человка возможность совершенствовать и развивать свои индивидуальныя дарованія. Личность не можетъ уже расплыться въ цломъ, она не потонетъ въ немъ, хотя и будетъ черпать въ немъ новые источники радости и наслажденія. Нельзя представить себ жизнь впереди иначе, какъ въ сочетаніи всхъ благъ коллективизма со всми благами свободнаго индивидуалистическаго развитія. Личность для человка — его ‘я’ — само по себ великая цнность, сама цль, и безъ роста и автономій личности нельзя представить себ прогресса.
Попытка Горькаго создать новую религію должна быть признана въ высшей степени неудачной. Она можетъ только внести лишнюю путаницу понятій, но ничего не разъяснитъ и никого не удовлетворитъ. И Горькому и Луначарскому, автору книги о религіи, приходится сказать, какъ врно указываетъ и Кранихфельдъ {‘Соврем. Міръ’ 1908. X.}, то, что Петръ Ягихъ сказалъ своему племяннику: ‘Ты, Мишка, нахватался церковныхъ мыслей, какъ огурцовъ съ чужого огорода наворовалъ, и смущаешь людей! Коли говоришь, что рабочій народъ вызванъ жизнь обновить — обновляй, а не подбирай то, что попами до дыръ заношено да и брошено’.
Въ этомъ отношеніи всякая попытка подновить старыя религіи, влагая новое содержаніе въ старую форму и старую терминологію, окажется безрезультатной. То, что до дыръ заношено, не годится для новаго творчества.
Причины оскуднія религіознаго творчества сложны. Религія зародилась въ колыбели человчества и вмст съ нимъ переживала вс фазисы его развитія.
У первобытнаго человка пребывали въ сліянномъ, нераздльномъ вид и религія, и поэзія, и наука. Это объясняется тмъ, что въ первобытномъ человк дйствовали слитно и умъ, и чувство, и фантазія,— при чемъ умъ находился въ стадіи младенчества и всецло подчинялся чувству и фантазіи. Когда человкъ видлъ на неб странное, непонятное и устрашающее его явленіе — молнію, сопровождаемую ударами грома, онъ испытывалъ сложное настроеніе, обусловленное дйствіемъ этого явленія и на его умъ, и еще въ большей степени на его чувство, и фантазію.
Но такъ какъ умъ былъ немощенъ и младенчески неопытенъ, то центръ тяжести переживаемаго человкомъ впечатлнія переходилъ въ область чувства и фантазіи. А чувство, какъ извстно, измняетъ размры предметовъ, увеличивая или уменьшая ихъ (у страха, напр., глаза велики, у спеси наоборотъ), фантазія, идя путемъ ассоціацій идей сходства, измняетъ предметъ до неузнаваемости, придаетъ ему новыя черты, одушевляетъ неодушевленное, превращаетъ гору въ человка, рку въ ребенка (у Гоголя Днпръ ‘нжится и прижимается къ берегамъ отъ ночного холода и засыпаетъ, какъ ребенокъ’, на лон матери).
Когда первобытный человкъ видлъ на неб молнію, умъ его не въ силахъ былъ дать правильное объясненіе даннаго явленія и это объясненіе подсказывалось чувствомъ и фантазіей. Говоря, что по небу пролетлъ страшный огненный змій, человкъ удовлетворялъ и своей жажд знанія (правда неудачно) и своему религіозному чувству (страхъ и благоговніе) и одновременно и поэтическому чувству. Наука, религія и поэзія тсно сплетались и сливались въ первобытномъ ми.
Страшный огненный змій, пронесшійся по небу и разбившій въ куски могучій дубъ или огненная стрла, выпущенная богомъ-охотникомъ изъ огромнаго лука,— это наивный отвтъ на пробуждающуюся пытливость человческаго ума, что и фактъ религіозный, это и продуктъ поэзіи, по скольку поэзія отвчаетъ на запросы фантазіи и ею создается. Вдь миъ объ бог-охотник весь выросъ изъ сходства молніи со стрлою лука — по ассоціаціи сходства. Съ этой точки зрнія такой миъ — фактъ поэтическій. А по скольку онъ возбуждалъ чувство страха и благоговнія — онъ фактъ религіознаго сознанія. По скольку удовлетворяетъ жажд знанія — научный фактъ. Древній миъ удовлетворялъ человка цликомъ, давалъ отвтъ на вс запросы его духа, его природы, импонировалъ человку, давалъ ему радостное ощущеніе цльнаго міровоззрнія, отвчающаго на вс запросы жизни… Смыслъ жизни былъ ясенъ. Система миовъ не оставляла ничего неразгаданнаго или неяснаго. Она давала правила жизни, освящая обычаи, мораль, поведеніе, указывая цль, приподнимая завсу надъ тайнами смерти и загробной жизни, удовлетворяя своей поэтической красотой и фантастикой и требованіямъ нашего эстетическаго чувства. Въ этой цльности первобытнаго религіозно-поэтическаго воззрнія на природу, человка и жизнь,— вся его красота, вся его мощь и неотразимое обаяніе.
Первобытный человкъ могъ быть до извстной мры счастливъ и духовно спокоенъ. Противорчія жизни, ея страданія, ея зло, ея фатальныя возможности вызывали иногда взрывы пессимизма, но не повергали въ отчаяніехолоднаго безврія. Жизнь была наивно-красива, сказочна, пестра и привлекательна, несмотря на вс ужасы, она имла, впереди заманчивыя и радостныя перспективы. Пока не была нарушена эта цльность міровоззрнія,— религія была властна надъ человкомъ. Но вотъ начинается процессъ дифференція. Умъ постепенно эманципируется изъ подъ власти чувства и фантазіи, только поэзія и религія продолжаютъ пребывать, въ дружномъ единеніи. Скоро однако и это единеніе должно нарушиться… Умъ все боле освобождается отъ предразсудковъ и, выясняя природу явленій путемъ научныхъ методовъ изслдованія, свободный отъ вліянія чувства и фантазіи, наноситъ непоправимые удары прежнему гармоническому сліянію всхъ духовныхъ силъ. Уже при Эврипид, миъ утратилъ свое религіозное обаяніе въ кружкахъ образованныхъ эллиновъ. Самъ Эврипидъ, напримръ, заставляетъ, одно изъ дйствующихъ лицъ въ ‘Ифигеніи въ Авлид» разсказывать миъ о Лед и прибавить къ этому весьма характерную фразу: такъ говоритъ миъ, если только можно врить подобнымъ сказкамъ. Такой открытый скептицизмъ, повидимому, не возмущалъ толпы, наполнявшей театры, и не вызывалъ взрывовъ религіознаго негодованія. Миъ умиралъ въ своей религіозной сущности, оставался красивый символъ, оставался поэтическій образъ, которому поэты и философы придавали по желанію аллегорическій смыслъ.
Въ первоначальномъ христіанств элементъ фантазіи игралъ сначала незначительную роль. На первомъ мст, стояло чувство, выдвигались этическія задачи. Только въ католицизм въ эпоху его разцвта, въ средніе вка опять, слились элементы фантазіи, чувства, и умъ вновь былъ подчиненъ имъ по принципу: философія — слуга теологіи. Богатая, поэзія средневковья, причудливая фантастика языческихъ миологій сплеталась съ религіозно-христіанскими догматами, рыцарскимъ бытомъ, политическими планами папства, и такъ создалось цльное средневковое міровоззрніе.
Въ тснинахъ этого міровоззрнія было слишкомъ тяжело человческому уму, давно уже начавшему свой путь эмансипаціи. Тщетно боролся католицизмъ съ наукой. Мы знаемъ въ подробностяхъ исторію этого горячаго спорта науки и религіи, мы съ волненіемъ знакомились со всми перипетіями этого спора. Побды астрономіи и естествознанія завершились геніальными открытіями законовъ тяготнія (1684). Ньютонъ освободилъ разумъ отъ оковъ церковнаго невжества. Геоцентрическая точка зрнія была окончательно ниспровергнута, передъ изумленнымъ и восхищеннымъ человкомъ, раскрылись безпредльныя пространства, въ которыхъ катились громадныя свтила, подчиняясь законамъ тяготнія. Міръ былъ закованъ въ желзныя, незыблемыя формулы. Умъ побдилъ, пронизая безпредльную тьму пространства и времени, уничтожилъ суеврія, низвергъ старые авторитеты, вознесся на головокружительную высоту. Изъ служанки теологіи онъ самъ сталъ господиномъ, не знающимъ границъ своей власти.
Взволнованный великими побдами ума, человкъ отнын не хотлъ признавать никакихъ авторитетовъ, кром авторитета разума. Религія, народная поэзія, сказки объявлены были печальными остатками средневковаго или, какъ принято было тогда говорить ‘готическаго варварства’. Цлью жизни сдлалось освобожденіе человка отъ всхъ предразсудковъ, во имя торжества разума.
Одинъ изъ геніальныхъ современниковъ Ньютона астрономъ Галлей предпослалъ своему ученому изслдованію слдующее стихотвореніе въ честь разума:
‘Передъ нами открываются самыя далекія глубины неба, передъ нами уже не скрывается сила, приводящая въ движеніе самые отдаленные круги, спокойно стоитъ солнце, повелвая всмъ мірамъ обращаться къ нему, потому что оно не можетъ никогда допустить, чтобы блуждающія звзды покинули свою правильную колею, оно опредляетъ ихъ бгъ, становясь въ середин вселенной: передъ нами уже раскрываются грозящіе пути кометъ, мы не удивляемся больше появленію бродатаго созвздія, мы съ точностью знаемъ причину, почему серебряная Феба странствуетъ колеблющимися шагами, почему астрономія не обуздала ее прежде, почему возвращаются ея узлы, почему пополняется и ширится ея кругъ. Да, мы знаемъ, какой силой перемнчивая Феба гонитъ море назадъ, вырывая съ корнемъ морскую траву, и почему приливъ снова тснится къ берегу, показывая морякамъ грозящія опасностью мели. Это всегда занимало умы величайшихъ изслдователей. Теперь мы узнаемъ это.
Покрывало снято навсегда. Смертные, поспряньте и оставьте земныя заботы, изучайте и узнавайте силу вчнаго небеснаго духа, отдайте хвалу великому Ньютону, открывшему божественную истину, Ньютону, любимцу музъ, лучшему украшенію людей. Больше (этого) приблизиться къ богамъ не дано смертнымъ’.
Весь XVIII вкъ исходитъ изъ великихъ освобождающихъ утвержденій Ньютона. Онъ по справедливости получилъ названіе вка разума и борьбы съ религіозными суевріями.
Поклонникъ Ньютона, Вольтеръ, популяризовалъ на континент теоріи Ньютона и наносилъ сокрушительные удары, католической церковности.
Вра въ чудо почти совершенно исчезла. Она замнилась, врой въ разумное начало вселенной, въ незыблемое дйствіе вчныхъ законовъ разума, не подлежащихъ отмн и не измняющихся въ своемъ дйствіи.
Во время великой французской революціи впервые были возглашены и узаконены принципы религіозной терпимости и даже возникли попытки создать новую религію — культъ разума. Но уже въ конц XVIII вка росла и реакція преувеличенному преклоненію передъ культомъ разума. Его власти положены были предлы ‘критикой чистаго разума’ Канта съ одной стороны и живыми потребностями чувства, и фантазіи — съ другой.
Человкъ не можетъ жить только одними велніями холоднаго ума. Онъ живетъ и чувствомъ и фантазіей. И часто потребности чувства и фантазіи говорятъ властно и боле повелительно, чмъ выводы ума.
Пусть утверждаютъ астрономы, что солнце стоитъ, — для человка оно всегда восходитъ и заходитъ. Пусть разлагаются трупы — въ ‘стран воспоминаній’ вчно живы для насъ дорогіе образы.
Съ романтизма начинается возстановленіе права религіи, поэзіи. Философія вновь ищетъ единства міровоззрнія, которое установило было гармоническую связь между истиной, добромъ и красотой, между субъективной и объективной правдой, между этикой, эстетикой и философіей, Богомъ, человкомъ и природой Но въ этихъ исканіяхъ она наталкивается на непреодолимыя препятствія…
Порвалась цпь великая… Разорвалась связь между умомъ, чувствомъ и фантазіей. На пути къ достиженію гармоніи стоитъ утерянная вра въ чудо, которое не совмстимо съ неоспоримыми законами разума. Но исканія истины путемъ выводовъ и опытовъ строгаго научнаго анализа наталкиваются на непреодолимыя, трагическія препятствія: невозможность постичь сущность вещей,— на отрицательныя понятія, безконечность, вчность. Приходится искать истину какимъ то инымъ ирраціональнымъ путемъ сокровеннаго, мистическаго опыта.. Но этотъ мистическій опытъ страдаетъ тмъ, недостаткомъ, что онъ не обладаетъ свойствами общеубдительности. Онъ чрезвычайно индивидуаленъ. Если онъ даже и существуетъ на самомъ дл, То онъ понятенъ и авторитетенъ только для лица, воспринявшаго истину этимъ мистическимъ опытомъ. Бда, однако, въ томъ, что, какъ признаютъ это вс искренніе мистики (напр. Шестовъ), мистическій опытъ трудно отличитъ отъ мистификацій, шарлатанства и въ лучшемъ случа отъ ошибки. По увреніямъ мистиковъ, мистическій опытъ нисходитъ на многихъ, но языкъ, которымъ раскрывается передъ людьми истина этого опыта, обманчивъ и лживъ. Такимъ образомъ, по мннію мистиковъ, Моисей пользовался мистическими откровеніями, но то, что разсказано имъ въ библіи, можетъ быть, нисколько не передаетъ намъ даже тни истины, воспринятой мистическимъ путемъ.
Этимъ путемъ истина, если она и приходитъ, постигается только отдльными лицами. Она не объединяетъ массы въ единств порыва, настроенія, исповданія.
Также индивидуальны и вс философскія исканія истины. Съ одинаковой послдовательностью можетъ быть развернута теорія матеріалистическаго монизма и спиритуалистическаго. Или же сведены матерія и духъ къ единому, но неизвстному еще первооснованію…
Наука оказалась во многихъ направленіяхъ безсильной, традиціонная религія съ ея врой въ чудо не соотвтствуетъ требованіямъ разума, мистика слишкомъ индивидуальна.
Изъ многихъ сторонъ всеобъемлющаго религіознаго міровоззрнія осталась только одна сторона незыблемой,— та, которая коренится въ соціальныхъ инстинктахъ человка — это вра въ добро, въ необходимость этическаго начала въ жизни. Эта вра въ разумъ, какъ добро, объединяетъ великихъ философовъ и основателей религій всего міра. Ее вполн основательно ставитъ въ глав угла и Л. Н. Толстой въ своей религіозной систем. Вра въ добро, въ торжество справедливости въ человческихъ отношеніяхъ — единственный элементъ религіи, не потерявшій надъ нами власти. Эта вра можетъ быть присуща людямъ, стоящимъ очень далеко отъ религіознаго сознанія.
Еще Блинскій въ свое время справедливо отмтилъ, что дятельность одного скептика Вольтера боле содйствовала торжеству христіанской правды на земл, чмъ дятельность всхъ священниковъ католической церкви, вмст взятыхъ.
Изъ современныхъ защитниковъ религіознаго сознанія Д. С. Мережковскій тоже высказывалъ эту же мысль о безсознательной религіозности людей, служащихъ до самопожертвованія принципу добра на земл. Несомннно, они фактически боле религіозныя натуры, чмъ т, у кого имя Бога на устахъ, но нтъ дятельной любви къ людямъ, нтъ жажды добра.
Разъ Богъ есть — онъ непремнно Богъ любви и добра. Т, кто врятъ въ любовь и добро, служатъ и поклоняются Богу. Любовь и добро это чисто соціальные инстинкты, и т классы народа, въ которыхъ развиты эти инстинкты, по справедливости, могутъ быть названы носителями религіозной истины, если не цлой, полностью, то, по крайней мр, въ ея лучшей и наиболе необходимой практической части. Съ этой точки зрнія Горькій былъ бы правъ, если бы усмотрлъ въ организованномъ рабочемъ движеніи трудящихся черты религіозныхъ исканій. Безрелигіозному и даже матеріалистическому рабочему движенію присуще безсознательное религіозное чувство, длающее рабочій классъ до извстной степени хранителемъ и носителемъ религіозной истины. Но отсюда еще слишкомъ далеко до обоготворенія народа и народопоклонства.
Какъ и во многихъ другихъ исканіяхъ и въ религіозно-философскомъ вопрос М. Горькій плохо разобрался….
Мы подошли къ концу нашей скромной задачи. Мы были нелицепріятны, но требовательны въ отношеніи къ большому писателю. Кому много дано, съ того много и взыщется. Горькій еще не сказалъ своего послдняго слова. Но оно не въ сфер пролетарскихъ его настроеній. Горькій не писатель для пролетаріата. Горькій въ душ свободный анархистъ художникъ, и какъ бы ни были симпатичны его политическіе взгляды, они не должны мшать его творчеству итти самостоятельнымъ путемъ. Яркихъ индивидуальныхъ дарованій очень мало: нельзя отдавать ихъ въ жертву тенденціи. Между Горькимъ художникомъ (по инстинктамъ натуры) и Горькимъ общественнымъ дятелемъ (по воспитанію и образованію) — громадная ни чмъ не заполненная пропасть — внутреннее противорчіе. Такъ, по крайней мр, кажется намъ. И такъ какъ общественныхъ дятелей много и безъ Горькаго, а художникъ рдкое явленіе въ нашей срой жизни, то пусть лучше померкнетъ дятель и разцвтетъ пышнымъ цвтеніемъ самобытный талантъ большого писателя. Куда онъ ни направится, къ какимъ бы невроятнымъ парадоксамъ онъ ни пришелъ, для искусства и для человчества художникъ сдлаетъ очень много — больше, чмъ можетъ сдлать Горькій въ неглавной своей роли общественнаго дятеля.
Впереди у Горькаго еще много лтъ труда и возможныхъ успховъ.
Арабажин Константин Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. А. П. Чехов, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  2. Леонид Андреев. Итоги творчества, Арабажин Константин Иванович, Год: 1910
  3. Смерть Гоголя, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  4. Казимир Бродзинский и его литературная деятельность, Арабажин Константин Иванович, Год: 1891
  5. Любовь и брак в современной литературе, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  6. Л. Н. Толстой, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  7. Гоголь как драматург, Арабажин Константин Иванович, Год: 1909
  8. ‘Командарм’ Мейерхольда, Губер Борис Андреевич, Год: 1929
Электронная библиотека