Максим Горький, Аничкова Анна Митрофановна, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Иванъ Странникъ.

Максимъ Горькій.
Критико-біографическій этюдъ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
Н. Васина.

Изданіе книгопродавца М. В. Клюкина. Москва, Моховая, д. Бенкендорфъ.
1903

Максимъ Горькій.

Русская литература, которая уже около полвка не изобилуетъ счастливыми явленіями, снова выказала свою чудодйственную способность къ обновленію. Какой-то босякъ, Максимъ Горькій, лишенный всякаго сколько-нибудь систематическаго обученія, неожиданно вторгается въ священные ряды литературы, внося въ нихъ совершенно свжую, новую особенность своихъ мыслей и своего характера. Ничего настолько исключительнаго, ничего настолько новаго не появлялось посл первыхъ романовъ Толстого. У этихъ произведеній совсмъ не было предшественниковъ, они являются какъ бы чмъ-то исключительнымъ. Они требуютъ не одного только успха въ литератур, они производятъ настоящую революцію.

Горькій родился отъ совершенно простыхъ родителей въ Нижнемъ-Новгород въ 1868 или 1869 году.— онъ самъ не знаетъ точно,— и съ раннихъ лтъ остался сиротой. Онъ былъ взятъ въ ученіе однимъ башмачникомъ, но скоро убжалъ отъ него, потому что сидячая жизнь не была въ его вкус. Такимъ же образомъ онъ бжалъ отъ гравера и, наконецъ, поступилъ къ живописцу. Потомъ мы встрчаемъ его поваренкомъ, потомъ помощникомъ садовника. Онъ испыталъ жизнь во всхъ этихъ видахъ, и ни одинъ не понравился ему. На пятнадцатомъ году онъ едва научился немного читать подъ руководствомъ какого-то старика, который заставлялъ его учиться по складамъ по славянской библіи. Отъ этихъ первыхъ своихъ познаній онъ сохранилъ только отвращеніе ко всему печатному, пока въ то время, когда онъ былъ поваренкомъ на одномъ пароход, главный поваръ не пробудилъ въ немъ влеченія къ плнительному чтенію. Гоголь, Глбъ Успенскій, Дюма-отецъ приводили его въ восхищеніе. Въ немъ тогда воспламенилось воображеніе, онъ съ неудержимой энергіей принимается учиться. Онъ отправился въ Казань, ‘какъ будто всякій бдный мальчикъ можетъ получить безплатное обученіе’,— но скоро онъ замтилъ, ‘что такого обычая нтъ’. Огорченный онъ поступаетъ подручнымъ въ пекарню, за три рубля жалованья въ мсяцъ. Посреди самыхъ худшихъ непріятностей, онъ всегда съ особенной горечью вспоминалъ про казанскую пекарню, позже, въ одномъ изъ своихъ произведеній, онъ описалъ эти грустныя воспоминанія: ‘Пекарня помщалась въ подвал со сводчатымъ потолкомъ. Свта была мало, мало было и воздуха, но зато много было сырости, грязи и мучной пыли. Въ печи жарко горли длинныя плахи дровъ, и отраженное на срой стн пекарни пламя ихъ колебалось и дрожало, точно безъ звуковъ разсказывало о чемъ-то. Запахъ квашенаго тста и сырости наполнялъ промозглый воздухъ. Сводчатый, закопченый потолокъ давилъ своей тяжестью, и отъ соединенія дневного свта съ огнемъ въ печи образовывалось какое-то неопредленное и утомляющее глаза освщеніе’.

Горькій мечталъ о свободномъ воздух. Онъ покинулъ пекарню. Продолжая читать, лихорадочно учиться, пьянствуя съ босяками, живя полной жизнью, онъ одно время длается пильщикомъ лса, въ другой разъ выгрузчикомъ на пристани… Въ 1888 году его охватываетъ отчаяніе и онъ собирается убить себя… Потомъ онъ длается сторожемъ, потомъ уличнымъ торговцемъ квасомъ. Счастливый случай свелъ его съ однимъ адвокатомъ, который заинтересовался имъ, началъ наблюдать за его чтеніемъ, занялся его обученіемъ. Но снова безпокойный характеръ натолкнулъ его на скитальческую жизнь, онъ исходилъ всю Россію во всхъ направленіяхъ, испробовалъ вс занятія, включая отнын и дло литератора.

* * *

Онъ дебютировалъ коротенькимъ разсказомъ Макаръ Чудра, напечатаннымъ въ одной провинціальной газет. Это произведеніе очень любопытно, только, правду сказать, любопытно боле тмъ, о чемъ объявляетъ, чмъ тмъ, что даетъ. Сюжетъ отчасти напоминаетъ слишкомъ извстные вымыслы, обычайные у романтиковъ. Дйствіе происходитъ въ цыганскомъ табор. Описаніе личностей, дйствія, разговоры, манера ихъ, съ какой он облекаются постоянной гордостью, иногда отзывается дланностью. Очевидно, молодой авторъ хотлъ сдлать все это литературне. Онъ драматично описалъ исторію сильной и отчасти витіеватой любви. Однако уже въ этомъ разсказ замтны нкоторыя особенности Горькаго,— его страсть къ свободной жизни, опьяняющая любовь къ музык и природ, наиболе глубокія характерныя черты этихъ нсколько условныхъ цыганъ заимствованы имъ у бродягъ, которыхъ онъ видлъ въ дйствительности.

Дйствительное начало Горькимъ литературной дятельности относится къ 1893 году. Въ это время онъ познакомился съ писателемъ Короленко и, благодаря ему, вскор напечаталъ разсказъ Челкашъ, который принесъ автору значительный успхъ. Съ этихъ поръ Горькій начинаетъ работать усиленно, онъ отбросилъ традиціонную эстетику и теперь старается только чистосердечно, открыто выводить свое собственное представленіе о ясизни. Но такъ какъ онъ до сихъ поръ жилъ въ сред бродягъ, былъ самъ бродягой, поэтому и все, что онъ написалъ, является поэмой бродяжничества.

Его исключительная манера письма нова совершенно. Въ теченіе семи лтъ онъ написалъ до тридцати разсказовъ, заключающихся въ трехъ книгахъ {Эта статья была написана въ начал 1901 года, когда уже появился и четвертый томъ, но, очевидно, авторъ не былъ еще знакомъ съ нимъ. Примч. переводчика.}, и эти разсказы по своей немногосложной выразительности иногда напоминаютъ манеру Мопассана.

Сценарій ихъ необычайно простъ. Часто въ нихъ бываетъ всего только два дйствующихъ лица. Старый нищій и его внукъ, рабочая чета, бродяга и еврей, пекарь и его помощникъ, два товарища по нищет.

Интересъ этихъ разсказовъ заключается не въ раскрытіи занимательной интриги. Это часто только отрывки изъ жизни, біографическія странички съ такого-то и до такого-то времени, хотя даже эти предлы не служатъ предлами цлой драмы.

Молодой крестьянинъ оставилъ деревню, чтобы найти себ работу. Въ одной гавани онъ встрчается съ бродягою особенной энергіи, который устрашаетъ, ослпляетъ и подъ конецъ завлекаетъ его: дло идетъ о какомъ-то таинственномъ поход, въ которомъ онъ общаетъ ему большую выгоду. Разъ ночью Челкашъ увозитъ его на барк — на воровство. Надо въ ужасную погоду пройти подъ огнемъ таможенной стражи. Посл множества опасностей добыча захвачена и превращена въ золото. Такое богатство ослпляетъ крестьянина. Въ его темномъ ум возстаютъ образы легкой жизни, волнуютъ, искушаютъ его. Неудовлетворенный значительной долей, которую далъ ему Челкашъ, онъ пытается убить его и завладть всмъ его кошелькомъ. Но, мучаясь угрызеніями совсти и боясь, какъ бы кровь и воровство не принесли ему несчастія, онъ возвращается къ человку, котораго почти задушилъ, винится и предлагаетъ возвратить ему деньги. Но Челкашъ презираетъ. его бросаетъ ему въ лицо деньги и, какъ бы въ видъ высшей обиды, также проситъ у него прощенія.

Такова канва одного изъ разсказовъ Горькаго, не мене проста и слдующая.

Артемъ, бродяга, пришедшій неизвстно откуда, является идоломъ всхъ женщинъ пристани и собакой для всхъ мужчинъ. Красота и сила длали его настолько же страшнымъ, насколько и плнительнымъ. Разъ вечеромъ враги его завлекаютъ Артема въ засаду, избиваютъ его и бросаютъ на произволъ. Бдный еврей Каинъ, презираемый всми, оказываетъ ему помощь. Артемъ, тронутый оказанной ему услугой, объявляетъ своему спасителю, что онъ беретъ его подъ свое покровительство, разговариваетъ съ нимъ при всхъ и объявляетъ его своимъ другомъ. Новая жизнь тишины и спокойствія начинается для несчастнаго. Но это продолжается недолго. Черезъ мсяцъ Артемъ объявляетъ, что настаетъ конецъ его покровительству, что эта дружба гнететъ и тяготитъ его. Прежняя жизнь начинается для обоихъ: полная тщеславія независимость для Артема и гнетущая бдность для Каина.

Какъ видно, въ этихъ разсказахъ нтъ совсмъ происшествій, а обрисовка характеровъ совершенно законченная. Дйствующія лица высказываются здсь цликомъ самыми простыми своими длами, жестами, рчами.

Стиль, несмотря на нерадивость и недостатки, великолпно подходитъ къ сюжету, очень сильный, но гибкій, онъ измняется, смотря по случаю, то полонъ грубости и жесткости, когда это нужно, то поэтиченъ и богатъ красками, а онъ иногда достигаетъ до полнаго лиризма. Онъ поражаетъ своей неровностью, слдуя перемн настроенія писателя. Часто онъ спокойно пространенъ и длиненъ и вдругъ поднимается, какъ будто бы его подхватило сильное волненіе. Онъ забавляется сложными образами пріятной фантазіи. Въ его фраз нтъ предварительнаго размышленія, чувствуется, что она вылилась сразу, но все-таки полна, оживляющею ее мыслью. Здсь нтъ совсмъ готовыхъ клише, мертвыхъ словъ. Все это ново, дышитъ живымъ чувствомъ.

Что особенно чаруетъ въ Горькомъ, такъ это отсутствіе извстныхъ литературныхъ пріемовъ. Ни обычной искусственности, ни изношенныхъ способовъ нтъ въ этихъ простодушныхъ произведеніяхъ, для созданія которыхъ писатель вдохновлялся только самимъ собой и природой. Не было никакого усилія, какъ у другихъ, отличиться отъ своихъ предшественниковъ, онъ не подновлялъ Стараго, но съ удивительной дерзостью создалъ нчто новое.

Все, о чемъ разсказываетъ Горькій, онъ видлъ. Вс описанія земли или моря, представленныя имъ, взяты имъ изъ своихъ собственныхъ похожденій. Съ каждой подробностью этихъ описаній у него связано какое-нибудь грустное или тяжелое воспоминаніе. Бродяжничество онъ описалъ свое. Бродяги — вс его товарищи, онъ ихъ любилъ или ненавидлъ. Вс его произведенія бьютъ тмъ, что онъ вложилъ въ нихъ самого себя, почти не думая объ этомъ. Въ то же время не уметъ отдлиться отъ своего произведенія, водимыя имъ лица живутъ своей собственной жизнью, независимой отъ его жизни, со своими особенными характерами, со своей манерой сопротивляться общимъ бдствіямъ. Ни одинъ писатель не вложилъ въ свое произведеніе столько объективности.

Если онъ могъ разршить задачу произведенія въ одно время и безличнаго и страстнаго, это потому, что въ его жизни не было двухъ послдовательныхъ эпохъ, во время которыхъ онъ сначала дйствовалъ бы, а потомъ вспоминалъ, эти эпохи проходили у него слитно.

Такимъ образомъ онъ придаетъ своимъ бродягамъ видъ разительной правды. Онъ не идеализируетъ ихъ, симпатія, которую внушаютъ ему ихъ сила, ихъ отвага и желаніе свободы, не ослпляетъ его. Онъ не скрываетъ ни ихъ недостатковъ, ни пороковъ, ни пьянства, ни хвастовства. Онъ относится къ нимъ безъ всякой снисходительности и судитъ о нихъ вполн ясно. Онъ рисуетъ дйствительность, но не сгущая красокъ. Онъ не избгаетъ тяжелыхъ или грубыхъ сценъ, но даже въ самыхъ циничныхъ мстахъ онъ не возмущается, потому хочетъ быть только правдивымъ, и совсмъ не думаетъ взволновывать легкими средствами. Просто онъ говоритъ, что эти вещи таковы-то вотъ, и что съ этимъ ничего нельзя сдлать, что это зависитъ отъ непреложныхъ законовъ. Поэтому-то вс скорби, даже самыя ужасныя, принимаются какъ сама жизнь. Горькій въ своихъ дйствующихъ лицахъ видитъ только естественное зрлище: видна страсть всколебать ихъ, какъ втеръ колышетъ волны, желаніе смхомъ пройтись по ихъ душамъ, какъ солнце проникаетъ сквозь облака. Его безо всякаго усилія можно назвать реалистомъ въ лучшемъ значеніи этого слова.

* * *

Появленіе бродягъ въ литератур является огромнымъ нововведеніемъ Горькаго. Русскіе писатели сначала интересовались культурными слоями общества, потомъ они подошли къ мужику. ‘Мужицкая литература’ приняла общественное значеніе. Она имла и государственное значеніе и не чужда отмны крпостничества. Она доказала всю цнность огромнаго живучаго и могущественнаго класса, съ которымъ должны считаться. Однако оставался въ темнот еще одинъ классъ, классъ бродягъ, обширный, разнородный, распространенный, многочисленный и очень характерный. Правда, онъ составляется изъ всхъ другихъ классовъ, изъ дворянъ, купцовъ, крестьянъ, духовенства, но съ того момента, когда отбившійся отъ своего общества увеличиваетъ собою разнокалиберную огромную семью бродягъ, постоянно старающихся достать себ хлба и готовыхъ взяться за какое угодно занятіе, онъ образуетъ со своими новыми братьями дйствительное единое звено, не только по тожеству матеріальнаго положенія, но и по общему строю духа, которымъ можно его опредлить. Очевидно, подобныхъ людей очень трудно изучить, они не пишутъ, говорятъ мало, то, что они говорятъ, просто, хотя мысли ихъ сложны. Чтобы понять ихъ, надо долго прожить вмст съ ними, быть съ ними въ полной дружб, товариществ, чтобы они не могли укрыться, притвориться, а чтобы обрисовать ихъ, надо обладать особенной мощью слова. Эта такая трудная задача нашла въ Горькомъ своего спеціальнаго работника: къ этому его предназначили обстоятельства его жизни и собственный геній.

Между этими бродягами, такъ нохожими одинъ на другого по своимъ несчастіямъ, такая чудовищная разница. Несмотря на ихъ полный разрывъ съ прошлымъ, у нихъ встрчаются выразительные признаки ихъ происхожденія. Старые солдаты, бывшіе студенты, типографщики, башмачники, различные ремесленники, учителя, дьякона или дворяне, крестьяне,— вс они сохранили что-нибудь отъ своего сословія или отъ своей профессіи. По способу носить свое тряпье, по пснямъ бурлаковъ, гулякъ или духовныхъ, по ихъ хвастовству, по всмъ ихъ выходкамъ можно узнать, чмъ они были раньше. Одинъ съ тщеславіемъ вспоминаетъ время, когда онъ былъ цирковымъ конюхомъ, другому нравится вспоминать, какъ онъ нкогда учился въ московскомъ университет. ‘Въ сущности, намъ, было ршительно все равно, былъ ли онъ когда-то студентомъ, сыщикомъ или воромъ,— важно было лишь то, что въ моментъ нашего знакомства онъ былъ равенъ намъ’. Важнымъ, на самомъ дл, было то, что вс были вмст и вмст испытывали одинаковыя затрудненія.

Аристидъ Кувалда, служившій раньше ротмистромъ, посл многочисленныхъ лишеній, былъ въ настоящее время хозяиномъ ночлежки, которая была устроена на краю города ‘для разныхъ субъектовъ, сброшенныхъ изъ города за пьянство или по какой-нибудь другой не мене основательной причин’. Онъ не обиралъ своихъ постояльцевъ и бралъ только по дв копейки за ночь, они были для него столько же товарищами по несчастію, сколько и постояльцами. Онъ забавлялся и пьянствовалъ съ ними, что, однако, не мшало ему ими командовать. Онъ зналъ, когда надо было выказать свою привычку къ приказаніямъ. Его называли ‘ваше благородіе’, у него осталась еще военная фуражка, впрочемъ, съ оторваннымъ козырькомъ, вотъ все, что сохранилось отъ его чина, но значеніе его все еще продолжалось. Онъ сурово относился къ людямъ и добродушно бранилъ ихъ. ‘Если ты привыкъ каждый день жрать — вотъ напротивъ харчевня. Но лучше, если ты, обломокъ, отучишься отъ этой дурной привычки. Ты, вдь, не баринъ, значитъ, что ты шь? Самъ себя шь!’ Онъ сдлался ихъ совтникомъ и старался, чтобы они воспользовались его опытностью: ‘Когда накопимъ капиталъ, я куплю теб штаны и прочее, что нужно для того, чтобы ты вновь могъ сойти за порядочнаго человка и скромнаго труженика, гонимаго судьбой. Въ хорошихъ штанахъ ты снова можешь далеко уйти. Маршъ! Пока у меня были приличные штаны, я жилъ въ город на роли порядочнаго человка, но, чортъ возьми, какъ только штаны съ меня слзли, такъ и я упалъ въ мнніи людей, и самъ долженъ былъ слзть сюда внизъ изъ города’.

Хотя и не похожій, скоре жалкій, полный нжности и доброты въ своемъ паденіи былъ еще здсь странный добрякъ, котораго ребятишки фамильярно звали Филиппомъ. Онъ былъ учителемъ и вслдствіе одной исторіи былъ изгнанъ изъ своего училища. Онъ потомъ испробовалъ вс занятія и въ конц-концовъ впалъ въ пьянство. Но у него была особая страсть къ дтямъ. Вмсто того, чтобы тратить вс деньги наводку, онъ часть изъ нихъ оставлялъ, чтобы купить для дтишекъ хлба, яицъ, яблоковъ, орховъ, онъ раздаривалъ имъ эти подарки молча и со смиреніемъ, какъ будто бы онъ боялся, что его слова,— слова существа опустившагося,— могутъ запачкать ихъ или причинить имъ вредъ.

Діаконъ Тарасъ, выгнанный за дебоширства и пьянство, преобразившійся теперь въ бродягу, сохранилъ сквозь вс свои похожденія неизгладимый отпечатокъ своего духовнаго сана. Одно время онъ былъ пильщикомъ досокъ на рк. Онъ великолпно пляшетъ, еще лучше разсказываетъ, и вс его разсказы выдуманы имъ самимъ. Онъ употребляетъ самый циничный языкъ, но его обычными героями являются святые, цари, генералы, духовные. Самая развращенная аудиторія постоянно сплевываетъ отъ отвращенія, жадно слушая грязныя фантастическія исторіи, которыя онъ разсказываетъ, прищуривъ немного глаза съ безстрастнымъ лицомъ… Воображеніе этого человка, питаемое религіозными сказаніями, выливается въ грубое шутовство съ невроятнымъ изобиліемъ, онъ могъ разсказывать съ самаго утра и до поздняго вечера и никогда онъ не повторялся.

Посреди бродягъ Горькій представляетъ какъ-то особенно опустившимися и лишенными всякаго нравственнаго чувства тхъ изъ своихъ героевъ, которые происходятъ изъ боле высокихъ классовъ общества. Они предаются бродяжничеству не по инстинкту къ свобод, а скоре по своей лности и подлости, которыя длаютъ ихъ неспособными вести правильную жизнь. Они, вольные безъ зазрнія совсти лнтяи, не берутся за тяжелую работу и за опасныя предпріятія, а, напримръ, предпочитаютъ пользоваться своимъ физическимъ очарованіемъ или своей ловкостью, чтобы съ выгодой для себя пользоваться страстями или невжествомъ встрчающихся имъ людей. Горькій презираетъ ихъ и, хотя онъ не возстаетъ противъ нихъ, но по крайней мр никогда не упускаетъ случая въ своихъ разсказахъ, гд участвуютъ подобные люди, отдлить ихъ отъ настоящихъ бродягъ по природ. Его антипатія по отношенію къ нимъ выказывается во множеств мелочей,— въ форм, которой онъ описываетъ ихъ, въ дйствіяхъ, которыя онъ приписываетъ имъ. Въ разсказ Въ степи трое бродягъ идутъ вмст, на время соединившись по необходимости. Совершается убійство. Кмъ? Однимъ изъ троихъ, получившимъ нкоторое свободное воспитаніе, бывшимъ студентомъ.

* * *

Хотя большею частію бродяги составляются изъ крестьянъ, но, очевидно, между двумя этими классами существуетъ коренная оппозиція и естественная вражда. Бродяга презираетъ людей съ опредленнымъ занятіемъ, живущихъ бдно. ‘Я, видишь ты.— говоритъ Сережка,— всхъ мужиковъ не люблю… они сволочи! Они прикинутся сиротами — имъ и хлба даютъ и… все!.. У нихъ, вонъ, есть земство, и оно все для нихъ длаетъ… Хозяйство у нихъ, земля, скотъ… Я у земскаго доктора кучеромъ служилъ, насмотрлся на нихъ… потомъ бродяжилъ я по земл много. Придешь, бывало, въ деревню, попросишь хлба — цапъ тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспортъ… Бивали сколько разъ… То за конокрада примутъ, то просто такъ… Въ холодную сажали… Они ноютъ да притворяются, но жить могутъ:— у нихъ есть зацпка — земля. У нихъ и земство, и все такое.

— А земство — это что?— спросила Мальва.

— Что? А чортъ его знаетъ что! Для мужиковъ поставлено, ихъ управа… Плюнь на это…’

Бродяга не могъ бы быть доволенъ такой узкой жизнью, но иногда, въ часы грусти и упадка духа, онъ, однако, думаетъ съ нкоторой горечью и уваженіемъ объ этой тишин и обезпеченности. Въ случаяхъ слишкомъ опаснаго предпріятія, воспоминаніе о деревенской жизни ставится въ идеалъ. Горе отъ этого уменьшается, и пріятность обладать врнымъ убжищемъ улыбается несчастному. ‘У тебя есть домъ, онъ недорого стоитъ, но онъ твой. У тебя есть своя земля, вся-то она съ горсть, но она твоя. У тебя есть курица, яйца, яблоки, ты король надъ своимъ добромъ!’

Крестьяне со своей стороны ненавидятъ бродягу, потому что они страшатся его, можетъ-быть, также и потому, что онъ ихъ искушаетъ. Но особенно эта жизнь изо дня въ день, безъ принциповъ и безъ пристанища можетъ только возмутить ихъ консервативный характеръ. И если нкоторые оставляютъ свою избу для большой дороги и увеличиваютъ собою толпы босяковъ безъ пристанища, безъ очага, такъ къ этому ихъ принуждаетъ экономическое и общественное состояніе русской деревни. Земля плохо кормитъ: въ нкоторыхъ мстахъ не хватаетъ земли, увеличеніе народонаселенія принуждаетъ къ усиленному раздробленію, а потомъ плохо обрабатываютъ землю. Мужикъ невжественъ: онъ боится всякаго нововведенія. Очень часто бываетъ голодъ, въ нкоторыхъ мстностяхъ онъ, кажется, появляется вполн хронически: каждый годъ цлыя губерніи поражаются недородомъ. Наконецъ, слишкомъ гнетутъ налоги.

При подобныхъ условіяхъ происходитъ вотъ что. Сильные мужчины остаются около земли только то время, которое необходимо для пахоты, посва и жатвы, которые по краткости весны и лта въ большей части Россіи приходится производить поспшно. Тотчасъ же посл уборки хлба они идутъ искать себ занятія въ города, въ извозъ, на заводы, на пристани въ качеств бурлаковъ и крючниковъ. Такимъ образомъ образуется родъ подвижного населенія, полубродягъ, которые питаютъ непостоянную привязанность къ родной изб. Часто случается, что во время своихъ переходовъ они забываютъ отсутствующую семью и покинутую деревню. А города полны искушеній. Со своими новыми случайными товарищами они пріобртаютъ новыя привычки, часто скверныя, скоро разрушающія все то, что составляло прежде ихъ организованную жизнь. Отъ уходящаго на сторону крестьянина до бродяги переходъ уже легкій и естественный.

Въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, Мальва, Горькій даетъ намъ два характерныхъ типа крестьянъ, сдлавшихся бродягами незамтно, почти не подозрвая этого, въ силу вещей. Одного изъ нихъ зовутъ Василій. Когда онъ покидалъ деревню, то у него было твердое намреніе снова возвратиться въ нее. Онъ шелъ заработать немного деньжонокъ для дтей и жены. Онъ скоро устроился на рыбномъ промысл, жизнь была легкая, товарищи — веселые ребята, пьянствовавшіе и открывавшіеся во-всю. Была тамъ одна женщина, въ которую онъ влюбился. Онъ остался. Сначала онъ посылалъ своимъ небольшими суммами. Потомъ въ его голов деревня представлялась вещью какой-то отдаленной, безразличной, почти недйствительной. Онъ отвыкъ думать о ней. Приходитъ его сынъ, Яковъ, отыскать его, а также достать и себ работы, на одинъ сезонъ. У этого чистая крестьянская душа. Разъ, смотря на безпредльное море, онъ восклицаетъ: ‘Кабы это все земля была! Да черноземъ бы! Да распахать бы!’ Потомъ и онъ такъ же, какъ и другіе, былъ захваченъ прелестью легкой и свободной жизни, чувствуется, что онъ уже оторвался теперь отъ земли и что никогда уже не вернется въ деревню.

Даже и соединившись съ бродягами, крестьянинъ узнается посреди своихъ товарищей. У него остаются еще воспоминанія о деревн и о земл. Когда Тяпа, зарабатывающій себ хлбъ тмъ, что собираетъ тряпье, видитъ, какъ его пріятель читаетъ газету, онъ протягиваетъ къ нему свою кривую руку и говоритъ: ‘Дай-ка.— На что теб!— Дай… можетъ, про насъ есть что…— Про кого это?— Про деревню.— Надъ нимъ смялись и бросали ему газету. Онъ бралъ ее и читалъ въ ней о томъ, что въ какой-то деревн градомъ побило хлбъ, а въ другой сгорло тридцать дворовъ, а въ третьей баба отравила свою семью — все, что принято писать о деревн и что рисуетъ ее такой несчастной, глупой и злой. Тяпа читалъ все это глухо и мычалъ, выражая этимъ звукомъ, бытьможетъ, состраданіе, быть-можетъ, удовольствіе’.

Таковы эти босяки, бывшіе мужики, убжавшіе изъ деревни, которые, покинувъ ее, еще вспоминаютъ о ней, то съ сожалніемъ, то съ проклятіемъ, иногда то и другое въ теченіе одного часа, но безъ всякой мысли возвратиться въ нее.

* * *

Не одни только матеріальныя обстоятельства, несчастія или различныя лишенія, вырвавъ нкоторыхъ изъ ихъ родной общины, длаютъ ихъ бродягами. Есть нчто другое, боле существенное и тайное, что ихъ возбуждаетъ, настраиваетъ и что является просто состояніемъ бродяжнической души. Нкоторые прямо родятся съ душою бродяги, какъ другіе родятся съ душою лавочника или чиновника. Въ глубин ихъ сидитъ тоска. Эта-то тоска и мшаетъ имъ устроиться на какомъ-нибудь мст, избрать себ какое-либо опредленное занятіе. Они постоянно бросаются на поиски мста, которое понравилось бы имъ, безпрестанно увлекается, но и ожесточаются. Говорятъ, что они воображаютъ, что они найдутъ его, разъ его будутъ искать, однако они хорошо знаютъ, что эта надежда химерическая, у нихъ нтъ этой надежды, они не ищутъ и все происходитъ такъ, какъ если бы они искали, потому что имъ надо хорошо обмануть ненасытный инстинктъ, который не мене повелителенъ, чтобы чувствовать себя пустымъ.

Огромная Россія страдаетъ отъ тоски, и Горькій съ замчательной ясностью подмтилъ многочисленныя и печальныя проявленія этой тоски. Странная болзнь, нервное разстройство, хроническій сплинъ, который проникаетъ до самыхъ глубокихъ народныхъ массъ, гаситъ самыя животворныя, самыя необходимыя жизненныя силы.

Тоска не всегда является результатомъ утонченнаго воспитанія и утомленія роскошью, вс человческія существа, будучи подвержены жизненнымъ несчастіямъ, охватываются тоской. Правда, праздность покровительствуетъ ея расцвту, тогда какъ какъ дятельность отвлекаетъ человка отъ самого себя. Но праздность сильно распространена въ Россіи, даже и въ простомъ народ. Въ деревн много дней предназначено для гуляній: много свободнаго времени, длинные и разорительные деревенскіе праздники частенько прерываютъ работу. Кром того, долгая зима, во время которой мужикъ ничего не длаетъ, а валяется только въ своей мрачной изб, приноситъ ему усиленный досугъ, досугъ и скуку.

Даже самый пейзажъ, раскинувшійся у него передъ глазами, не иметъ въ своей природ ничего веселаго: огромныя равнины, такія же монотонныя подъ лтней зеленью, какъ и подъ снгомъ, нсколько пробуждающіяся только въ короткую весну, длинныя, безконечныя, съ неяснымъ горизонтомъ, безъ опредленныхъ линій, безо всякихъ украшеній, которыя веселили бы глазъ своей фантазіей, приводящія въ отчаяніе своимъ однообразіемъ.

Надо отмтить еще, что суровость климата, внезапное выпаданіе снга, поперемнная сухость и продолжительные дожди держатъ земледльца въ состояніи вчной неувренности. Онъ постоянно борется со случайностями, противъ которыхъ ничего не могутъ сдлать вс его силы. Онъ впадаетъ въ бездятельность. Впрочемъ, этотъ фатализмъ встрчается во всхъ подробностяхъ русской жизни. У крестьянина фатализмъ ведетъ къ лности.

Эта тоска доходитъ до степени самаго остраго страданія отъ неприспособленности къ жизни: ‘Я на особой стез,— говоритъ одинъ изъ нихъ.— И не одинъ я — много насъ такихъ. Особливые мы будемъ люди… и ни въ какой порядокъ не включаемся… Кто передъ нами виноватъ? Сами мы передъ собой и жизнью виноваты… Потому что у насъ охоты къ жизни нтъ, и къ себ самимъ мы чувствъ не имемъ… Матери наши не въ урочные часы зачали насъ — вотъ въ чемъ сила…’ Это убжденіе вполн обдуманно, оно происходитъ отъ холоднаго вывода, что между всмъ общественнымъ порядкомъ и бозпокойнымъ желаніемъ отдльныхъ людей нтъ согласія. Оно можетъ граничиться съ уступчивой печалью или съ отчаяніемъ у боле простыхъ людей, у которыхъ нтъ достаточно энергіи, чтобы свободно принять себя такими, каковы они есть. Но у другихъ она превращается въ гордость. Они находятъ для себя славу въ томъ, что чувствуютъ свою неспособность къ жизни, потому что, вмсто того чтобы считать себя отвтственными за это, они всю вину сваливаютъ на жизнь. Они не говорятъ, что они не могутъ жить, а говорятъ, что жизнь неспособна поддержать ихъ: ‘Жизнь узка, а я — широкъ’, разсуждаютъ они… ‘На свт есть особый сортъ людей, родившихся, должно-быть, отъ Вчнаго Жида. Особенность ихъ въ томъ, что они никакъ не могутъ найти себ на земл мста и прикрпиться къ нему. Внутри нихъ живетъ тревожный зудъ желанія чего-то новаго… мелкіе изъ нихъ никогда не могутъ выбрать себ штановъ по вкусу, и отъ этого всегда не удовлетворены и несчастны, крупныхъ ничто не удовлетворяетъ — ни деньги, ни женщины, ни почетъ… Такихъ людей въ жизни не любятъ — они дерзновенны и неуживчивы.’ — Другіе же съ какимъ-то вызовомъ разсматриваютъ свою судьбу, какъ какое-то странное зрлище, почти смшное, и даже забавляются собственными несчастіями. Они стоятъ передъ лицомъ своей случайной жизни такъ же, какъ передъ какимъ-нибудь смшнымъ безпорядкомъ, подробности котораго забавляютъ ихъ. Они смются и какъ бы для удовольствія еще увеличиваютъ несообразность своей жизни, это доставляетъ имъ злую и остроумную игру.

Одинъ изъ героевъ Горькаго представляетъ прекрасный образецъ этихъ насмшниковъ надъ собой. Это — Семка, здоровый дтина, который вспоминаетъ, какъ онъ былъ садовникомъ и какъ по какому-то капризу судьбы сдлался убжденнымъ пьяницей. Онъ уметъ разсмшить всхъ. Онъ отыскиваетъ красивыя ругательства и подбираетъ для своихъ товарищей смшныя прозвища. Въ самые тяжелые приступы грусти и труда онъ какъ бы смотритъ въ лицо судьб, наполовину важно, наполовину лукаво. И чаще всего онъ свою иронію направляетъ на счетъ собственныхъ своихъ несчастій. Разъ, когда онъ былъ занятъ вмст съ другими чисткой сточной трубы, онъ вдругъ остановился и, сравнивая эту странную работу съ всеобщей дятельностью вселенной, приходитъ къ глубокому недоумнію, полному интереса, что онъ можетъ жить только когда вычиститъ это грязное мсто. Онъ вритъ, что работаетъ для боле лучшаго жребія, онъ съ горечью насмхается надъ ошибкой судьбы: ‘Рыть трубу… но для чего? Для грязной воды? Какъ будто бы прямо-то нельзя ее выливать на дворъ. Плохо пахло бы? Говорятъ, это отъ бездлья. Брось, напримръ, соленый огурецъ. Почему пахнетъ онъ, если онъ малъ? Онъ пробудетъ одинъ день и ничего отъ него не останется: онъ сгніетъ. Вотъ! Между тмъ, если бросить мертваго человка на солнц, дйствительно, будетъ пахнуть. Потому что онъ слишкомъ великъ!..’ Такимъ образомъ въ немъ грубо переплетаются мечтанія и философія.

* * *

Эта сложность характеровъ, различные оттнки, которые едва возможно отмтить, происходитъ у некультурныхъ людей отъ непонятнаго безпокойства. Они ничего не могутъ объяснить, нельзя даже сказать, что они ищутъ увренности, они скоре кажутся людьми, у которыхъ мысли постоянно бушуютъ, но никогда не выливаются въ опредленную форму. Нигд, можетъ-быть, какъ въ Россіи человкъ не мучится такъ своей душой. Онъ подверженъ смутнымъ надеждамъ, которыхъ онъ не можетъ достигнуть. Жизнь его невзыскательна: хлбъ, немного табаку и водки, теплая одежда для зимы, но онъ нуждается въ божественной пищ: — ‘Не хлбомъ единымъ живъ человкъ’.— И болзнь его духа легко переходитъ въ мистицизмъ.

Вся Россія испещрена толпами богомольцевъ, идущихъ къ святымъ мстамъ, Кіеву, Москв, иногда даже на Аонскую гору или въ Іерусалимъ. Намреніе богомольства часто слагается въ теченіе цлой жизни. Или же часто отправляются въ дорогу внезапно, не имя никакой другой опоры, кром наивной и сильной вры. Идутъ, прося милостыню, подыскивая случайно насущный хлбъ, не чувствуя никакой устали. Мечтая, идутъ своей длинной дорогой, счастливые, если въ конц удастся облобызать святыню. Религіозное настроеніе такъ сильно въ деревняхъ, что нкоторые бродяги, не колеблясь, эксплуатируютъ его: принимаютъ умиленный голосъ, вплетаютъ въ свою рчь евангельскіе тексты, придерживаются хитрыхъ и жалобныхъ словъ. Этотъ самый опасный элементъ.

Эта же скорбь духа высказывается въ сильной и почти болзненной любви къ музык. Музыка каждую минуту входитъ во вс произведенія Горькаго и наполняетъ ихъ своимъ безпокойствомъ. Она присоединяется ко всмъ оттнкамъ горести, и не только къ опредленной грусти, причины которой извстны, но и къ раздраженію скуки, къ этому безумству души, которое не объяснятъ ни безконечныя рчи ни крики, но которое въ гибкости мелодіи находитъ свое врное и точное выраженіе. Душа бродяги растворяется въ ней со всмъ своимъ отчаяніемъ… Когда охватываетъ страстная горячка, въ музык вс находятъ себ опьянніе.

Коноваловъ, бродяга, страдающій скукой, боялся, если онъ запоетъ, вызвать повтореніе своего несчастія. Онъ знаетъ, въ какое состояніе ввергаетъ его музыка, какой тоской мучитъ она его, онъ хочетъ слушать, чтобы получить въ ней подкрпленіе, если кризисъ наступилъ. ‘Пою… Только это у меня разами бываетъ… полосой. Начну я тосковать, ну, тогда и пою… И ежели пть начну — затоскую. Ты ужъ помалкивай объ этомъ… не дразни. Ты самъ-то не поешь?.. Ахъ ты… штука какая! Ты… лучше потерпи до меня… а пока свисти. Потомъ ужъ оба запоемъ, вмст. Идетъ?’

Русская простонародная музыка ужасна для безпокойной души. Почти всегда меланхолическая она медленно тянется и въ конц каждой строфы обрывается раздирающей нотой.

Въ праздникъ разъ вечеромъ компанія плавала по Волг. Одна женщина пла, въ этомъ близкомъ взрыв музыки было нчто страшное, что безпокоило всхъ. И на самомъ дл, когда она поетъ, въ одно и то же время длается и хорошо, и ужасно, и дрожитъ она, тутъ и

Иванъ Странникъ.

Максимъ Горькій.Критико-біографическій этюдъ.

Максимъ Горькій.

Читайте также:

Максимъ Горькій.
Критико-біографическій этюдъ.