Реми де Гурмон
Реми де Гурмон
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_42_max_elskamp-1.jpg)
—————————————————-
Макс Эскамп, Гурмон Реми Де, Год: 1896
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Поистине это душа Фландрии, душа всего высокого. Где бы он ни находился, среди голой равнины или в пышно убранном соборе, чем бы он ни любовался, меланхолическими волами желто-серой Шельды или старинными витражами цвета морской воды, чем бы он ни увлекался, нежными фламандками с голыми руками или иконами Богоматери: ‘Marie aux cloches’ [‘Мария колоколен’ — фр.] , ‘Marie aux les’ [‘Мария островов’ — фр.] , ‘Marie des beaux navires’ [‘Мария прекрасных судов’ — фр.] , Макс Эскамп всегда остается поэтом счастливой Фландрии. Его Фландрия счастлива, потому что над ее мачтами и колокольнями сияет звезда, как сияла она над Вифлеемом. Его очаровательная поэзия преображает душу.
Но, прежде всего, прочтем вместе с ним песни фламандского бедняка. Их шесть, потому что по воскресеньям поют колокола:
Бедняк зашел ко мне на двор,
Он песни продавать хотел,
Как Пасху колокол пропел
И пташкой лес весь зазвенел,
Бедняк зашел ко мне на двор.
Поэт записал песни фламандской недели. Затем он создал ряд икон, отличающихся непосредственностью наивного чувства. Из всего этого он составил маленькую книгу, столь чудесно нежную, что она кажется упавшею под Рождество через трубу. Я люблю, когда у поэта чувствуется вкус к внешней красоте. Люблю видеть красоту мечты, облеченную в красоту реального выражения. Но пусть никто не мечтает достигнуть чистоты искусства, какою отличаются ‘Шесть Песен Бедняка’. Из этого ничего не выйдет. Неделя вся воспета до конца.
Еще сегодня воскресенье, —
И утро в солнечных лучах,
И птички в утренних садах,
Еще сегодня воскресенье, —
И дети в белом облаченьи,
И города вдали в полях,
Дороги в старых деревах,
И море видно в отдаленьи.
Мысли являются Максу Эскампу почти всегда в образах, полных значения. Его поэзия эмблематична. Действительно, в его первом сборнике ‘Dominical’ [‘Воскресный’ (фр., книга стихов, 1892)] мы находим иногда описания тех эмблем, которыми обычно украшались назидательные книги, особенно во Фландрии: ‘Le miroir de Philagie’ [‘Зеркало Филагии’ — фр.] (‘Den Spieghel van Philagie’), ‘Созерцание Мира’, (‘Beschouwing der Vereld’). Чудесное искусство Yan Luiken внесло сюда бесконечное разнообразие. На фоне различных обстановок перед нами открывается душа человека то в образе юноши, то в образе молодой девушки, то в образе ребенка. Она откликается на впечатления природы, входит в жизнь, занимается определенным делом, катается в челноке, удит рыбу, охотится, танцует, страдает, срывает розы или чертополох. Большею частью все это проникнуто манерностью и притворной наивностью. Однако, в этих эстампах много мистической поэзии. Вот как ощущает и передает ее Макс Эскамп.
В высоком терему
Иисус и мул, и Дева
Катаются без гнева
По круглому пруду, —
В высоком терему.
В высоком терему
Иисус гребет усердно
И радует безмерно
Тем душеньку свою
В высоком терему.
В высоком терему
Бакланы прокричали,
За мною побежали
На злачном берегу, —
В высоком терему.
В высоком терему,
Как рыцарь даме сердца,
Душа сказала сердцу:
‘Кольцо я берегу’
В высоком терему.
Здесь эмблематичность очевидна. Эмблема это образ, с помощью которого идея, страсть, добродетель, даже чистая абстракция принимают материальную оболочку, сохраняя собственные имена. Душа раздваивается: она функционирует параллельно с телом, которое не теряет при этом своей самостоятельной роли. Эмблема многим отличается от символа. Символ возносит жизнь на высоту отвлечения, эмблема низводит абстракцию на уровень жизни.
(Размышляя на эту тему, я пришел к заключению, что творчество Метерлинка имеет в большинстве случаев эмблематичный характер. ‘Смерть Тентажиля’ кажется настоящим эстампом Luiken Точно так же все ужасное, кошмарное, оккультное в изображении Одилона Редона эмблематично по своей форме).
Всякая эмблема вырастает из абстракции. Пейзажи, люди, материальные предметы всегда выступают тут в особенном освещении. Символ представляет природу такою, какая она в действительности, и мы можем интерпретировать ее, как нам угодно. Эмблема утверждает истину. Образом она пользуется лишь с мнемонической целью. Некоторые эмблемы Макса Эскампа, словно миниатюры молитвенника, полны великолепной тьмы, вызывающей долгие грезы. Я не думаю, чтобы со времени ‘La nuit obscure de l_c1me’ [‘Темная ночь души’ — фр.] эмблематическая поэзия могла похвастать страницами такого же достоинства.
Но ангелы с крыши у милой
Целый день вдали пролетали
И возвращаются на крышу у милой.
Ангелы прогуляли, лентяи,
Крылышки у ангелов устали,
Ангелы прогуляли, лентяи.
Ангелы-бродяжки знают голубятню,
Роем летят вечером к сердцу милой,
Ангелы-бродяжки знают голубятню.
Но самые маленькие, взявшись за ручки,
Вдали еле видно из-за тучки,
Самые маленькие заблудились.
Кто устал сильнее, сел на парусную лодку.
………………………………………………….
Ангелы озябли летать с ласточками вместе.
………………………………………………….
Возлюбленная ждет с тревогою запоздавших ангелов. Эскамп близко знаком с ними. Можно подумать, что они целыми легионами реют среди его фантазий. Он взывает к ним, ставит им вопросы, открывает перед ними свою душу. Он видит их. Видит, как птицы клюют из их рук: поэт, эти птицы — твои стихи.
Следующая книга видений Эскампа отображает ‘золотую легенду’ Св. Девы, Девы Фландрии, и свет ее горит еще ярче обыкновенного. Эскамп поднимается на ‘башню из слоновой кости’, на высоту фламандского гения, сколько хватает его сил. Оттуда маяки кажутся ему звездами. Оттуда он воспевает:
Марию вещей неизъяснимых,
Марию ароматов листов,
Марию дождей и солнца.
После прелестной литании он смиренно просит прощения:
Мария радостных судов,
Тебя звездой на море видно,
Мне очень горько и обидно,
Что к гимну так я не готов.
С высоты башни он приветствует море, его корабли:
Добрый путь
Вам, лодки, барочки и гички,
Крылатые носите клички!
Последняя строфа ‘Tryptique la louange de la vie’ [‘Триптих хвале жизни’ (фр., поэма, 1898)] — это гимн любви и благодати:
С собою я несу, о женщины и мужи,
Для сердца и души тепло без всякой стужи,
И весть, где все слова полны любви всесильной,
Как дети, в первый раз надев наряд крестильный
………………………………………………….
Невинность с радостью, любимых две сестры,
Пошли вы за руку, где вешняя равнина,
Под пенье птиц сбирать цветочки розмарина.
День радости настал. О, сердца, воздвигайте для себя новые строения, будьте добрыми, чтобы идти навстречу тому счастью жизни, которое распространится на города и веси
Вплоть до деревьев, что издали обои напоминают.
Вот когда мы будем дышать воздухом, насыщенным любовью. Повсюду мир, чистота! Повсюду весна!
И, благовестные колокола,
Дверей последуйте примеру,
Скажите людям, что Ученье кончилось
И нынче настала новая жизнь.
Эта новая жизнь трепещет в сердце, в поэзии Макса Эскампа, в саду, вскопанном и засеянном его руками, в саду, расцветшем благодаря его стараниям. Если иногда лейка садовника кажется наполненной водой из прекрасной реки Мудрости, то это объясняется тем, что стихия эта чудесно разлилась во всех направлениях, просочилась во все фонтаны. Сад Эскампа — произведение своеобразного садовника. В его поэзии религиозное чувство менее глубоко и менее широко, чем в поэзии Верлена. Но зато оно тут более интимно, более чисто. В нем больше святости, больше лампад, больше свечей и колоколов. Это не любовь, плачущая над тем, что она не умела любить. Наоборот, это любовь, которая с улыбкой, с восторгом отдается воспоминаниям, отличающимся необыкновенной чистотой. Это любовь целомудренная. Ни следа чувственности, даже мистической, в следующих, например, строках:
Бархатные ангелы, ангелы добрые,
Ангелы, печать вечерняя меня колдует,
Царица Савская меня в глаза целует!
Христианнейшие ангелы
Во мраке домов проклятых!..
Это все, не считая нежного и грустного намека — в другом месте — на бесконечно любимую женщину, руки которой, как цветы, покрыты влагой слез, текущих из ее глаз. Но мученья плоти, чувственная любовь одинаково далеки от его пейзажей, что бы они ни изображали — дома или лес.
Макс Эскамп поет как дитя, как райская птица. Он хочет быть ребенком. Он та сказочная птица, которую один монах слушал около пятисот лет. И как в легенде, пока он слушал, пока приходил в себя, все изменилось кругом: жесты мужчин, глаза женщин. Окружающие предметы не возбуждают в нем соответственных мыслей.
В воскресенье пьяный водкой…
мечтает о приобщении к силам невидимым и прекрасным.
Бродили долго, Теофиль мой, — да?
Сердца людей ведь тоже города…
Кто знает, что творится внутри этих безмолвных людей, что значит неясная песнь, которая звучит в их душах, все же представляющих их себя некоторый храм? Макс Эскамп угадывает эту неясную песнь и перекладывает ее на музыку под покровительством Saint-Jean-des-Harmonies [Святого Иоанна, покровителя гармоний — фр.] . В поэзии Эскампа все музыка и ритм. Можно подумать, что стихи свои он слагает всегда на мотив какой-нибудь песни, иногда с ущербом для них, так как поэзия и музыка вещи очень различные. В результате, поэзия приносится в жертву музыке, язык — ритму, слова — мелодии. С этим недостатком мы довольно часто встречаемся в старинной латинской прозе, где смысл подавляется ритмом и богатой рифмой. Не следует искать красоты стиха вне слов, согласованных с определенным смыслом. Стих естественно стремится нарушить простой ход мысли, а неясность, если она не намеренная, всегда дефект.
В поэзии Эскампа есть следы именно намеренной неясности, а также следы аффектации: речь оригинальная во что бы то ни стало кажется иногда неловкой. Но попадаются страницы совершенные, отличающиеся чистотой удивительной: перед глазами точно влажное фламандское небо, прозрачное, как вечерний воздух, веющий над дюнами и каналами. Получается общее впечатление, что поэт ищет искусства постоянно, что он охвачен прекрасной страстью выражать законы вечной жизни в новых формах речи.
К Максу Эскампу можно приблизиться без страха. Он предлагает нам целую корзину плодов с золотым румянцем ‘нежной весны’. Он дает возможность утолить жажду свежей стихией счастья и любви. Он накормит и напоит лишь тем, что прелестно и нежно.
Первое издание перевода: Книга масок. Лит. характеристики /Реми—де—Гурмон, Рис. Ф. Валлотона Пер. с фр. Е. М. Блиновой и М. А. Кузмина. — Санкт-Петербург: Грядущий день, 1913. — XIV, 267 с., портр., 25 см. — Библиогр.: с. 259-267.