Макаров отвахтил!
Макаров отвахтил!
Очерк
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
* * *
VI
VI
Макаров отвахтил!, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Пётр Алексеевич Оленин
Из туманной дали прошлого часто встаёт передо мной милый образ старого лоцмана Макарова. Я люблю вспоминать его особенно в те минуты, когда на душе у меня тяжело, когда жизнь представляется мне лиходейкою-мачехой. Вспомню его, этого угрюмого, неуклюжего ‘речного’ волка с детской, незлобивой душой, с философским взглядом на вещи, и мне становится легче. Также действует на душу и величавая Волга…
Как сейчас помню: стоит он у штурвала с надвинутой на густые брови фуражкой, красноносый, с чертами лица точно вырубленными топором. На нём высокие валенки, тёмная куртка сверх рубахи, подвязанной пояском, умные, проницательные глаза его спокойно устремлены в даль на фарватер, который он знает, конечно, много лучше, чем свою собственную избу. Штурвал от прикосновения его грубой, мускулистой руки как будто сам делается одушевлённым существом, и колесо точно само знает, когда и в какую сторону ему надо повернуться.
Какова бы ни была погода — Макарову всё равно. ‘Словно больно нынче парит, — замечает он равнодушно, — видно, быть дождю’… ‘Сиверка задула — зайчики побежали’, — также бесстрастно говорит он и, наклонившись, старается закурить сигару, которую я только что подарил ему. Он большой охотник до сигар.
Тёмная, тёмная ночь. Ничего не видно, кроме неясных очертаний берега, близ которого мы идём. Мрачные тяжёлые тучи нависли, и из них падают редкие капли холодного дождя. Макаров не курит: отблеск зажигаемой спички на несколько секунд может ослабить его зрение, а теперь это не годится… — »Мономах’ идёт, — замечает как бы про себя Макаров… — Три гусяны зачалил…’
— Где?
— А вот два огня на мачте… налево-то… Не видишь? Полевее вон этого куста…
Ни огня, ни, тем более, куста не видно, всё покрыто мраком, который точно разлился над всей окрестностью… Вдали раздаётся сигнальный свисток — резкий, неожиданный.
— Махни-ка ему влево, — приказывает Макаров штурвальному.
Проходит две, три минуты: и действительно, при некотором усилии зрения, даже непривычному глазу можно уже различить мачтовые огни парохода и гусян: они, точно звёздочки при облачном небе, мелькают во мгле. ‘Средний ход’, — командует командир. ‘Зря, — бормочет себе под нос Макаров, — гусяны-то без мала порожние: не захлещешь валом… Давай полный’, — замечает он опять-таки почти про себя, так как знает, что капитан, блюдя свой авторитет, не отменит команды… ‘Этак и в три часа до Шиловой не дошлёпаешь’, — ворчит Макаров.
Ночь светлая, лунная. Звёздочки точно совестятся светить при ясном месяце и скромно мигают в выси. Тёплый южный ветер рябит реку. С лугов, от разбросанных по ним костров, несутся песни, покос в самом разгаре. Пахнет свежескошенным сеном. На пароходе покой и тишина, только на верхней палубе на диванчике перед рубкой первого класса сидит молодая парочка и разговаривает вполголоса. По той настойчивости, с которой эта парочка всё время старалась уединиться, можно заключить, что это влюблённые. ‘Она’ закуталась в широкий платок, ‘он’ то и дело подносит к своим губам её ручку… Оба молоды… Обоим хорошо… Манит будущее. Навевает грёзы о счастье тёплая ночь…
Пусть впереди всё обманом окажется!
Пользуйтесь счастьем и страстью, не думая:
Праздником жизнь пусть вам долее кажется
И не страшит её тайна угрюмая…
Раздаются два коротких свистка… ‘Есть!’ — отвечает вахтенный, сидевший на носу и мурлыкавший, чтобы не заснуть, какую-то унылую песню. Пароход подходит к Казнинскому перекату, который команда называет просто ‘Казнью’. Случается часами работать на нём, не покладая рук и не смыкая глаз.
— Семь… Семь… Семь с половин-ай… — кричит намётчик, — Под табак… Семь с половин-ай… Шесть…
— Средний ход! — командует капитан.
— Пять с половин-ай!.. Пять…
— Тихий ход… Прибавь до полного! — раздаётся команда.
Пароход входит на перекат, ‘везя за собой воду’… С ‘валом’ иногда удаётся продраться через ‘шалыги’, и поэтому сразу даётся полный ход.
На вахте стоит лоцман Данилов, пожилой, коренастый человек с длинной седеющей бородой. Макарова нет: он ‘отвахтил’ к полуночи и теперь, вероятно, спит.
— Четыре с половин-ай, — доносится с носу.
— Шесты готовь! — кричит капитан в рупор.
Пароход с полного хода врезывается в песочную шалыгу и останавливается.
— Стоп! Назад — полный ход! — командует капитан.
— Стоит, — возвещает намётчик.
— Шесты в левой!.. Стоп… Вперёд.
Не тут-то было…
— Валится вправо, — кричит намётчик, погружая намётку…
— Прибавь… Стоп…
— Придётся якорь завозить, — заявляет о грустной необходимости Данилов.
— Слишком влево держал, — сердится капитан, — говорил я: держи правей.
— Кто ж его знал, — оправдывается Данилов, — всегда тут был ход, наверно буксирный наметал песку…
— Бакен не на месте, — вдруг раздаётся голос Макарова, очутившегося у штурвальной рубки, — зря поставлен, в прошлый рейс чуточку левее стоял… вот и ошибка вышла.
— Ты чего же не спишь, Макаров? — спрашивает капитан.
— Чего не сплю? Не спится… — флегматично объясняет Макаров.
— Ступай, спи, старик! Без тебя управимся.
— Одно дело…
Макаров исчезает так же неожиданно, как и явился.
— Не ляжет, — высказывает предположение капитан. — Надо якорь завозить, — добавляет он и берёт рупор.
Пароход более часу бьётся на одном месте: стал как раз серединой, а середина провисла: машина не по корпусу. Работают полным ходом, дружно ворочают усталые матросы шпиль[*], к ним присоединились двое-трое пассажиров 3 класса из любви к искусству.
[*] — Посредством которого вытаскивается отданный якорь.
— Ничего не поделаешь… — говорит капитан, охрипший от крику. — Обмерь-ка, Данилов, корму и нос… а то мы до утра провертимся.
— Под кормой шесть! — раздаётся в темноте голос Макарова.
— Так и знал, что не ляжет старик, — говорит капитан. — Иди сюда, Макаров, — кричит он, — посоветуемся.
Макаров тяжёлой, степенной поступью начинает двигаться по верхней палубе за решёткой террасы, в руках у него длинный шест, который он то и дело погружает в воду: таким образом он обмеряет весь пароход и затем направляется в штурвальную. Теперь ему вполне ясно, что надо предпринять…
Макаров был простодушен как малое дитя. Он как будто не понимал цены деньгам и готов был всякому помочь. Глядя на него, каждый мог подумать: какой чёрствый, суровый человек! Но это была только ‘внешность’. В действительности, я редко встречал более непосредственную, более мягкую натуру, чем у него.
Иногда эта доброта служила ему во вред. Макаров, как истый русский человек, да особенно ещё из породы ‘речных волков’ (тоже, что и ‘морской волк’) — любил выпить. Но для выпивки ему обязательно была нужна компания. Один он не пил, разве только чарочку перед едой. В водке он не находил ‘скусу’, но так как она приводила его на некоторое время в весёлое расположение духа и способствовала общительности в компании, то он любил её как необходимое средство весело провести время. Это все знали и этим пользовались.
— Пойдём-ка, Макаров, по скляночке! — скажет, бывало, кто-нибудь из товарищей на стоянке и отправится к буфету, — налейте-ка нам парочку, — прикажет он, — кладя на стойку двугривенный.
Макаров выпьет, оботрёт рукавом мокрые, повисшие усы и отойдёт смиренно в сторону.
— А ну-ка ещё по одной, — предложит товарищ.
— Теперь уж на мои, — заявляет Макаров.
— Вот ещё, разве мы из эстого? — протестует хитрый компаньон, чокаясь с Макаровым.
Выпив по второй, Макаров вынимает сорок копеек из своего старого, потерявшего всякий цвет кисета, и стучит ими по стойке.
— Получите, — говорит он, — за полбутылки… да закусочки давай какой ни на есть.
Забрав свою покупку, Макаров идёт к себе в каюту, где и начинается угощение.
Капитан изучил слабости Макарова и старался принимать против них меры. Но Макаров был такой ‘золотой’ человек, что с ним надо было действовать тактично, и капитан не хотел обидеть старика.
Однако между ними бывали иногда и недоразумения. У Макарова хмель был ‘нехороший’. Сначала вино действовало на него возбуждающим образом, он становился разговорчивым и экспансивным, но очень быстро весёлое настроение переходило в кураж.
— Ведь, вот, — говаривал, бывало, капитан, — трезв — ребёнок малый, а как хватит русского народного хлебного — настоящий зверь. Затронь его, так он в берег носом ахнет…
Раз как-то пароход вышел после стоянки на конечной пристани. Стоянка эта, как заметил капитан, не прошла для Макарова благополучно. В маленьких глазах старика заискривались какие-то подозрительные огоньки, а красный нос стал совсем багровым. Макаров избегал смотреть в лицо капитану в таких случаях и отвёртывался, чтобы дыхание, пропитанное ‘русским народным хлебным’, его не выдало. Он делался как-то особенно подозрителен и беспокоен, каждая малость раздражала его. Всё, что делали другие, казалось ему ‘не так’, а особенно то, что делал капитан, который в воображении Макарова в хмельные часы становился каким-то врагом, который норовит всё сделать ему на зло.
Вот капитан, проходя перекатом, где по вывеске[*] было воды семь четвертей, т. е. более чем достаточно, убавил на всякий случай ход. Этого было довольно, чтобы обозлить Макарова.
[*] — Вывеска — показание глубины переката, вывешенное на мачте на берегу: чёрная доска — аршин, чёрный шар — четверть, красный — вершок.
— Тебе бы на печи сидеть, а не капитаном быть! — ворчит он себе под нос — ну, к чему ты, сделай милость, ход убавил… Коли не понимаешь, так ступай в каюту, да дрыхни… и без тебя обойдутся.
Хотя Макаров говорит только для самого себя, но отдельные слова долетают до ушей капитана, он делает вид, что не слышит.
Пароход подходит к мелкому Благовещенскому перекату, где ход очень извилист. Надо идти всё время зигзагами. Макарову это очень не по нутру.
— Ну, чего, скажи, сделай милость, бакена ‘он’ так расставил, — говорит Макаров, — воды — бугор, а он, нако-сь, поди… Вертись тут, а ещё бакенщик называется…
Капитан давно уже заметил возбуждение старого лоцмана и зорко следит за ходом парохода. И видит он, что Макаров держит прямо, точно намереваясь пройти за бакеном.
— Куда держишь? — говорит капитан, — не видишь разве красного?
— Вижу, — упрямо отвечает Макаров, — не тут ему быть следовает.
— Не твоё дело…
Макаров вертит штурвал, но выходит так, что пароход всё-таки проходит за бакеном.
Капитан быстро подходит к Макарову и пристально глядит ему в глаза.
— Опять хлебнул? — говорит он.
— Выпил! — дерзит Макаров.
— Ступай, проспись… Я с пьяным не пойду, — объявляет капитан и посылает подручного за Даниловым.
— И уйду, — говорит Макаров, — испугался я…
Однако, в голосе капитана звучит повелительная нота, которую знает Макаров, и потому он отходит от штурвала, крестится и выходит из штурвальной. Капитан сам становится на его место.
— Выпил да на свои, — ворчит Макаров, уходя, — не крепостной! Провалитесь вы и с пароходом… Сам хорош… выиграет — фуражку на затылок задерёт, а проиграется — на нос надвинет… А люди виноваты… всё не по тебе…
— Завтра же ссажу, — кричит капитан, — терпения моего нет…
На утро, когда пароход ещё стоит у пристани в городе К., Макаров тихо стучится в каюту капитана.
— Кто там? войди… — слышится голос капитана.
Макаров входит, крестится на икону и останавливается у двери. Капитан делает вид, что не замечает его. Макаров вздыхает. У него тяжёлое похмелье, и ему тошен белый свет.
Видя, что капитан не намеревается прервать молчание, Макаров начинает сам.
— Мне слезать, что ли? — спрашивает он.
Капитан молчит.
— Простите уж, Василий Иваныч, враг попутал.
— Нехорошо, Макаров. — Ну, да уж Бог с тобой. Видно, тебя не переделаешь!
Макаров стоит и переминается с ноги на ногу.
— Вижу уж: голова болит, — улыбается капитан.
Он наливает рюмку настойки и подносит Макарову.
— Словно огонь по жилам прошёл. — говорит Макаров, — уж не обессудьте!.. Глупость наша мужицкая и больше ничего…
Он поворачивается и делает шаг к двери, но ему хочется сказать что-нибудь приятное капитану.
— Ты вот что, Василий Иваныч, ночью, ежели не хочешь выходить — будь без сумления… Спи себе!.. Я постараюсь…
Начались ранние заморозки. Пароходы, внезапно застигнутые снежной бурей, спешили в затон. Температура воды быстро приближалась к нулю. Пришёл в затон и ‘Нахимов’, на котором служил Макаров. Там уже собралось пять пароходов. Следовало ещё ожидать возобновления навигации, так как слишком уж рано начался мороз, поэтому команду не распускали.
На одном из пароходов собралась целая лоцманская компания, разумеется, не обошлось дело и без Макарова. Время было свободное, пароходы находились в безопасности, и поэтому было полное основание выпить: ‘со свиданьем’…
Капитан ‘Нахимова’ имел квартиру в городе. Пользуясь свободным временем, капитан поручил пароход помощнику и отправился домой. Мы провели вместе вечер, я ночевал у него и на другой день в полдень мы собрались ехать на пароход. Только что мы спустились с крыльца, как нам на встречу попался матрос с ‘Нахимова’, растерянный и озабоченный.
— Макаров жить долго приказал, — сказал он, и слёзы потекли по его щекам.
Мы остолбенели.
— Как жить долго приказал? — чуть не вскрикнул капитан, — вчера ещё он был здоров…
— А так как они гуляли, значит… И пили дюже много, — сказал матрос. — Алексей Васильевич всё холодную воду пил… Выйдет это на палубу, да из ковша и пьёт… Верно, его и схватило… Как, значит, повезли его в больницу, он всю дорогу стонал… А там только исправился, как следует, по христиански… и Богу душу отдал… Воспаление, значит, в ем сделалось…
Услышав эту новость, капитан заплакал… Прослезился и я… Мы оба в Макарове потеряли почти друга…
Макаров отвахтил…
Через день мы его похоронили.
Как сейчас помню белое октябрьское утро. Снег хлопьями падает: и хлопья эти кружатся в воздухе как белые бабочки.
В бедном гробу лежит как живой Макаров. Смерть почти не коснулась его лица, только какое-то строгое, сосредоточенное выражение свидетельствует о том, что душа Макарова витает далеко. В церкви толпа молящихся. Тут команды с пароходов. Старого лоцмана все любили и пришли провожать его на кладбище, совершить последнее прощание. И в то время, как гроб опускался в могилу, издали ветер донёс к нам жалобные свистки пароходов: точно и они прощались с Макаровым.
Я с тяжёлой душой стоял у могилы и слушал, как мёрзлая земля ударяет о крышку гроба. И невольно представлялся мне этот шестидесятилетний младенец с грубыми чертами лица, с чистой и наивной душой.
И думалось мне: ‘Отвахтил ты, старый друг!.. Кончились твои речные плавания, началась новая, бесконечная вахта в ином, неведомом море…’
Источник: Оленин П. А. На вахте. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — С. 5.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.