В.В. Розанов
В.В. Розанов
‘Магнитские’ и Философов
‘Магнитские’ и Философов
* * *
‘Магнитские’ и Философов, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Д.В. Философов на самом деле гораздо умнее своих писаний, т.е. остроумнее и проницательнее… И он постоянно несколько хитрит в них, как ‘хитрил’ сорок лет покойный Н.К. Михайловский. В возражениях мне насчет состояния наук в России он соглашается, что это состояние невысоко, но… винит в этом, даже странно выговорить, Магнитского, который умер пятьдесят лет назад!! Магнитского и еще Уварова, Делянова, Боголепова. Но, Боже, все эти люди давно уже померли, да и науки при них — сравнительно с текущим временем и принимая во внимание раннюю фазу истории, — все-таки цвели. При Толстом и Делянове были Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, при Уварове — Остроградский и Буняковский, минералог Кокшаров, были при таких ‘варварах’ историки Грановский, Кудрявцев, Ешевский, Соловьев, Костомаров, Ключевский… Все это Философов знает, может быть, даже тверже меня, — ибо это знает свет улиц. И пишет, все-таки, свои инсинуации на ‘несимпатичных’ покойников: ибо уже таков шаблон журнального и газетного ‘катехизиса’…
Пиши ‘от сих до сих’ и ‘от энтих до энтих’…
Эти министры, видите ли, ‘не дали возможности непрерывной бескорыстной работы в лабораториях, клиниках и библиотеках’. Так и напечатано: хотя на глазах всех, кажется, десятый ‘Магнитский’ гонит учащихся в лаборатории и клиники, а общество и печать, и в числе их сам Философов, навевают учащимся, что ‘не в лабораториях дело, а в чтении умных газет и умных книжек’, ни к какому учению не относящихся и ни с малейшей наукой не связанных.
— Увольте еще ‘Магнитского’, этого Кассо, — и науки расцветут.
Как много, подумаешь, зависит от их высокопревосходительств: размягчают сердца, ублажают душу, прибавляют фосфору в мозг.
И не замечает Философов, как не замечает вся наша печать, что этот взгляд вовсе даже не либерален. Это — французский взгляд, взгляд ‘просвещенного абсолютизма’ XVIII века, французских ‘Людовиков’, окруженных энциклопедистами, нашей Екатерины и германских Фридриха II и Иосифа II. ‘Нужен хороший министр, — а остальное все будет’. Нисколько не пытаясь быть оригинальным, я противоположу ему английский взгляд, что ‘все зависит — от себя‘. Науку делают, как и ее задерживают, не министры: делает ее население и великие условия его активности или пассивности, и условия нравственного существования в нем. Вот если бы ‘мы’, общество и печать, были правдивы и мужественны, юноши и девушки наши, конечно, учились бы, никаких в учебных заведениях забастовок бы не было, а оппозицию неправильной правительственной политике делали бы не дети, а отцы, прячущиеся теперь за спинами ‘детей’. Была бы серьезна политика, была бы серьезна и наука: а теперь ни серьезной политики, ни серьезной науки у нас нет.
Я упомянул о Михайловском, приводя его имя в связи с Философовым: оба — приседают до публики, до ‘зауряд’-читателя, а не говорят полным голосом ту очевидную истину, которую по степени своего ума не могут не видеть. Оба представляются наивнее и (да будет прощено слово) глупее, чем они есть в самом деле. Этот факт, что писатель пишет наивнее, проще и глупее, чем сколько у него есть в голове, довольно общеизвестен: между тем ведь это такой ‘антихристов факт’, что голова кружится, если в него вдуматься. Самая суть литературы, суть умственности, т.е. культуры, просвещения, — конечно есть ум и ум, талант и талант. Прежде, бывало, люди из кожи лезли вон, чтобы ‘блеснуть дальновидностью’, корпели годы в библиотеках, чтобы ‘сказать новую мысль’, говорить ‘как все’, говорить ‘по шаблону’ считалось унизительным: ибо тогда для чего же в самом деле говорить, брать перо в руки, называться писателем? И так не только ‘прежде’ было, а всегда так было: ибо таково, повторяем, существо литературы, мысли и науки. Вдруг что-то сделалось, что писатели стали притворяться ‘глупенькими’, стали ‘скрывать свои мысли’. Милюков три года держался, чтобы сказать своих знаменитых ‘ослов’, каковыми, конечно, и раньше этого словопроизнесения были его ‘друзья слева’, да и самый способ оказывания не оставлял сомнения, что он произнес это ‘наконец-то’, а внутри себя и всегда так думал. Но еще Милюков — политик, и у него литература — прикладное дело. Но когда всю жизнь, все 40 лет ‘приседает’ Михайловский, когда наивничают Мережковский и Философов и, словом, литература ‘пишет глупее, чем думает’, то, согласитесь, в одной области, в области слова, точно ‘антихрист пришел…’ Ибо как же и назвать такую литературу, как не литературою ‘от лукавого’…
Удивительны наивности Толстого, который пытался нравственно возродить человека на средневековый лад, или на буддийский лад. ‘Видали ли вы святого, который, увидев голодного коршуна, дал ему клевать свою грудь?’ Очень нужны эти буддийские сказки. Хоть бы и был такой святой — никакого в нем проку. Сам себя утешал и сам на себя любовался в зеркало. Нам нужно воскресение не этих нервно-патологических экстазов средневековья, а нужны добродетели поля, площади и улицы. Вот ты ‘в толпе’ стой прямо, не гнись, не льсти, это добродетель мужества, а не добродетель сострадания, и она нужнее, важнее, наконец, даже благороднее. ‘Там, за горами, коршун терзает грудь святого’, — а здесь, на площади, мы все преусердно друг другу кланяемся и все преусердно друг другу лжем. Да и сам Толстой не ‘согрешил’ ли своим ‘Не могу молчать’, как и Влад. Соловьев в лекции после 1 марта: два нравственно самые авторитетные имени, самые первые люди страны. Ибо за месяц, за год перед этим они вовсе не ‘вопияли’ на весь мир: ‘Спустите оружие! Бросьте покушения!’ Вот бы где яростной толпе ‘отдать грудь на растерзание’, как тот святой отдал коршуну. Но хороши ‘за горами’ буддийские сказки: а ‘на площади’ смиренномудрые лукавцы пожимают руку тому, кто в успехе, в нравственной силе, в общепризнанном авторитете.
И долго еще эти ‘христолюбивые лгуны’ будут мозолить нам глаза и портить воздух истории. Долго не придет Катон: простой, необразованный, грубый, который не покривит душой перед своим местным Капитолием.
Науки в России и учебные занятия в заведениях больше зависят ‘от нас с Философовым’, говоря иносказательно, чем от Кассо и ‘Магнитских’, которые всего только ‘писали циркуляры’. В одной канцелярии циркуляр ‘написан’, а в другой канцелярии циркуляр ‘читают’: и всего-то исторического хода — от канцелярии до канцелярии. Не министры ‘делают погоду’ в стране. Ее делают бесчисленные, необозримые ‘мы’: и погода выходит ‘слякоть’ — когда все лгут, притворяются вот ‘наивными’, ‘невидящими’, ‘непонимающими’, и могла бы сделаться как ясный морозный день или как солнечный летний день, когда бы все решились мужественно описывать то, что видят, и высказывать то, что понимают.
Бедная наша молодежь действительно запуталась. При изыскании мотивов самоубийств в ее среде всего чаще жужжит напевание: ‘Это от приостановки активной политики в стране’. Но не поискать ли причины в страшной разочарованности молодежи вообще окружающим обществом, и более всего стоящим близко к ней: своими наставниками, руководителями, своими недавними ‘вождями’. О разочарованности с этой стороны писала не так давно в ‘Рус. Вед.’ г-жа Ел. Кускова, — не догадавшись спросить себя, спросить внутри себя: не основательна ли эта разочарованность? Но она полна самомнения: ‘Молодежь от нас уходит, виновная молодежь!.. Мы же правы, нам поправляться не в чем, и мы только должны опять, как в 70-х годах, приняться за наставничество, чтобы снова вернуть ее к себе’. Таков смысл ее длинного фельетона. Ей не приходит на ум, что людей такого прямолинейного склада и упрощенного миросозерцания {Так, о людях, преданных революционному интересу, она выразилась, что они ‘Бога за ноги держат’. Каково представление об истории и об религии??}, как она, молодежь переросла, а от людей, ‘приседающих до ее уровня’, — отшатывается по непосредственному чувству правды и здоровья. В одном и другом случае она глубоко одинока: и вот несосчитанный мотив ее пессимизма, ‘серости’ на душе, приостановки жизненных энергий, что в особенно острых случаях не может не привести к фатальной развязке.
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 31 августа. No 12740.