Д. В. Философов
Д. В. Философов
Магия слова
Магия слова
Сборник по теории поэтического языка. Выпуск первый. Петр. 1916. 71 стр. Ц. 1 р.
Магия слова, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Этот живой и талантливый сборник вызовет, конечно, нарекания со стороны науки школьной, традиционной. Нет ничего консервативнее на свете, как школьные ученые. Они страшно боятся пересмотра своих общепризнанных теорий, в которых они уселись, как в дедовских креслах.
Думаю, что подлинные ученые встретят сборник с интересом. Они всегда немножко поэты, а главное, не любят косности.
Недавно профессор Бодуэн-де-Куртенэ восстал против традиционной косности учебников русского языка. Сделал он это очень авторитетно, но довольно мягко. Перед своей студенческой аудиторией профессор высказывается куда более резко. Так, в четвертом издании своего курса ‘Введение в языковедение’ профессор говорит буквально следующее: ‘Благодаря своеобразному усердию средних школ, головы гимназистов засорены по части языковедения таким якобы научным хламом, что прежде чем вводить в эти головы здравые понятия, приходится первым долгом произвести основательную чистку от всего сора, накопившегося в ученических головах в течение восьмилетнего обучения’.
Пятьдесят шесть лет тому назад, другой известный ученый, академик И.И. Срезневский, правда, с совсем другой точки зрения, тоже восстал против ‘учебников’. ‘Звучат в голове моей вопросы, на которые не раз отвечали при мне дети 11 лет: чем бывает в предложении имя существительное? Чем бывает в предложении именительный, родительный, дательный?… Такие вопросы с приличными ответами, переходя из учебника в учебник, из головы одного учителя в голову другого, увеличиваются и числом и содержанием. Годы проходят над изучением таких сокровищ знаний, годы мучится бедный невольник схоластики — к чему?’ (‘Об изучении родного языка’ Изд. 1899 г. стр. 19-20).
Это по части грамматики, языковедения.
Но в таком же положении обретаются и наши учебники по теории и истории словесности.
Еще знаменитый Потебня смеялся над популярным учебником Галахова. ‘Поэзия, как искусство, представляет сущность предметов, их идеи, не отвлеченно, т.е. не в суждениях, а конкретно, т.е. в образах, посредством слова’. Таков тезис Галахова.
Приведя эту цитату, профессор Потебня спрашивает: ‘Поэзия, как искусство? Значит, есть поэзия не как искусство, а как что же? Если имеется в виду возможность поэтических произведений нехудожественных, т.е. дурных, то это напрасно. Спрашивается, что такое сапог и сапожник, а отвечают, что сапоги бывают дурные и хорошие…’ (‘Из записок по теории словесности’, стр. 29).
К сожалению, ученики самого Потебни недостаточно прониклись его заветами, не сумели избавить свои ‘усовершенствованные’ учебники от схоластического балласта.
Возьмем для примера учебник профессора Д.Н. Овсянико-Куликовского ‘Теория поэзии и прозы’. Изд. 2-е, дополненное (1900 г.).
Теории стихосложения в этом учебнике посвящено двадцать страничек, и кажется, что эти странички написаны человеком, который никогда даже не задумывался над самой темой. Вся старая схоластика, с полным игнорированием ритма русской поэзии, с обозначением русского стихосложения как стихосложения тонического, перешла в учебник профессора. А на учебнике стоит еще заголовок: ‘Книга для современной школы’. Но разве эта мертвая схоластика нужна для современной школы? Надо надеяться, что хотя бы в третьем издании своего учебника профессор будет считаться с новыми работами в этой области, с трудами Андрея Белого, Валерия Брюсова, Недоброво и многих других. Шульговский в этом смысле опередил профессора и внес в свой учебник ‘Теория и практика поэтического творчества’ главные результаты новейших исследований.
Скажут: ‘несовместно профессору и академику считаться с фантазиями декадентов’. Ох, опасный это довод, особенно при изучении такого предмета, как живой язык! Творят-то его ведь не профессора! Это, во-первых. А во-вторых, вот что очень знаменательно. Недавно скончался барон Давид Г. Гинцбург. Еврейское происхождение, отчасти и материальная независимость отстранили этого талантливого языковеда-ориенталиста от университетской кафедры. Наследники его издали посмертный труд бар. Гинцбурга — ‘О русском стихосложении’. Оказывается, что этот сухой ученый еще в 1898 году подошел к проблеме ритма в русском стихосложении как раз с той же точки зрения, что и Андрей Белый ровно через пятнадцать лет! Все это подробно рассказано в обстоятельном предисловии редактора книги, Г.М. Князева, который, кстати сказать, приводит исчерпывающий библиографический список новейших работ по русскому стихосложению.
Пусть читатель не думает, что я отвлекаюсь от темы. Это маленькое ‘введение’ мне было необходимо, чтобы объяснить, почему наша ‘школьная’ наука непременно отнесется к новому сборнику с недоверием. ‘Школьные’ учебники — законное детище школьной науки, для которой новый сборник будет непременно ‘незаконнорожденным’. Его постараются отдать куда-нибудь в ‘воспитательный дом’…
Но дитя сильное, здоровое, и, вероятно, не погибнет, тем более что со стороны настоящих, не школьных, ученых оно найдет поддержку. Если ученый ориенталист бар. Гинцбург — оказался солидарным с ‘декадентом’ Андреем Белым, почему же современный Потебня или Веселовский — не поддержит Виктора Шкловского, Якубинского и др.? Наконец, в сборнике есть статьи не только ‘дилетантов’. Если не ошибаюсь, некоторые из участников сборника уже имеют ученые степени и со временем тоже будут академиками. Авторитет же Grammont’a и Nyrop’a (обширные выдержки из их трудов приложены к сборнику) имеет значение и для академиков…
‘Всякое понимание есть непонимание’. Эти слова Вильгельма Гумбольдта часто цитирует Потебня. Говорить, по мнению Потебни, значит не передавать свою мысль другому, а только возбуждать в другом его собственные мысли. Таким образом, понимание есть тоже процесс творческий. В ‘понимающем’ происходит нечто сходное с тем, что происходит в самом ‘говорящем’.
Е.Д. Поливанов (в статье по поводу ‘звуковых жестов японского языка’) высказывает это же положение несколько иначе.
»Это поймет только тот, кто знает, в чем дело’, говорит комический педант в одном старом водевиле, заканчивая длинную свою тираду. Но, в сущности, все, что мы говорим (поясняет Поливанов), нуждается в слушателе, понимающем, в чем дело. Если бы все, что мы желаем высказать, заключалось в формальных значениях употребленных нами слов, нам нужно было бы употреблять для высказывания каждой отдельной мысли гораздо более слов, чем это делается в действительности. Мы говорим только необходимыми намеками. Раз они вызывают в слушателе нужную нам мысль, цель достигается. И говорить иначе было бы безрассудной расточительностью’.
С этой точки зрения язык практический, языковое мышление зачастую куда расточительнее языка ‘поэтического’. Какое-нибудь проникновенное четверостишие поэта для слушателя, способного к пониманию ‘намеков’, дает гораздо больше, нежели четыре страницы суждений. ‘В минуту жизни трудную’ может быть для доказательства ‘бытия Божьего’ убедительнее и понятнее, нежели толстый курс ‘апологетики’ или ‘основного богословия’. Нападки на наш деловой, практический язык стали явлением заурядным. Кто только не доказывает, что газеты портят язык. Но нападки эти не попадают в цель. Не потому газеты портят язык, что мало обращают на него внимания, а потому, что стараются его не портить, стараются его украсить. Возьмите, например, учебник химии или астрономии. Если он изложен просто, ясно и толково — он достигает свойственной ему эстетики. Но что может быть несноснее, нежели ‘поэзия’ в таких учебниках? Сентиментальная словесность, например, Фламмариона, или даже какой-нибудь нео-современной педагогички, которая непременно хочет, чтобы маленькая Соня почувствовала ‘поэзию’ солнышка, листочка, мышки и овечки?
По учению Потебни, всякое слово генетически проходит три фазы. Во-первых, слово — членораздельный звук, без которого слово быть не может. Во-вторых — представление, и в-третьих — значение слова, его символический образ. Звук и значение — навсегда остаются непременными условиями существования слова, представление же теряется. Этот второй вид бытия слова, без представления, соответствует прозаической форме словесной мысли. Растение ‘мать-и-мачеха’ сохранило свое название, но первоначальное ‘представление’ утратилось. Tassilago farfara — имеет ряд своих научных признаков, и проф. Кайгородов должен делать исторические экскурсы, чтобы пояснить, откуда произошло народное название этого скромного цветка.
Нечего и требовать от делового, газетного языка, чтобы он хранил свежесть ‘представления’. Чем дальше деловой язык от представлений, тем он лучше, по-своему ‘поэтичнее’. К сожалению, деловые прозаики не хотят этого понять и для красоты стиля уснащают свою ‘розу’ мертвыми представлениями. Подсчитайте, сколько раз в прозаических статьях встречается, например, выражение ‘красная нить’.
‘В исследовании почтенного автора о двигателях внутреннего сгорания красной нитью проходит мысль’… пишет какой-нибудь техник, воображая, что эта красная нить освежит его технику. А кто только не ‘вскрывает под ножом анализа’ влияние твердых цен на экономику? Потеря живой связи с первоначальным представлением ведет к многочисленным курьезам судебного красноречия. Покойный А.И. Урусов, адвокат-эстет, собрал целый музей такого фальшивого применения мертвых образов. Если бы деловая проза раз навсегда сознала, что у ‘газетного’ языка своя, деловая поэзия, со своими законами и ‘художественными’ критериями, она не портила бы языка. Восстанавливать связь слова с представлениями, создавать новые связи — дело поэзии и живой народной речи, а не судебного красноречия и не деловой прозы, воспринимаемой прежде всего зрительно и буквенно, а не слухом.
Без звука не может быть слова. Для создания значимого слова необходимо воплощение представления в звуке.
Исследования Потебни в этой области стали классическими. Все участники нового сборника в известном смысле ученики Потебни. Они его знают назубок. Питаются мыслями покойного ученого. Но не застывают в них. Они заново пересматривают таинственное соединение звука с представлением. Причем все свое внимание сосредоточили на звуке. И в конце концов выяснили, что звук, даже ‘нечленораздельный’, родит представление. Они говорят о магии звука, о магии слова.
‘Я помню, как меня поразило своей звучной красотой испанское слово despaviladera: как царственно, широко и свободно звучит это слово, но обозначает оно, в сущности, только щипцы для снимания нагара’ (Беспятов). Князь Вяземский вспоминает, что в детстве, при чтении прейскуранта вин, таинственное и непонятное для него название ‘Lacrima Christi’ возбуждало в нем ряд поэтических ассоциаций.
В сборнике много подобных цитат, и все они клонят к объяснению магической роли ‘звуко-образа’. Виктор Шкловский в защиту ‘заумного языка’ приводит даже образец сектантской ‘глоссолалии’ и предсказывает вместе со Словацким, что ‘настанет время, когда поэтов в стихах будут интересовать только звуки’. И нет сомнения, что подобные предсказания вызовут со стороны приверженцев ‘красной нити’ и ‘ножа анализа’ благородное негодование или презрительную усмешку.
Но по существу новый сборник заслуживает благодарности.
Город оторвался от стихии природы. Но именно среди городской культуры зародилась сознательная любовь к природе, возвращение к ней с новым ‘дифференцированным’ взором. Еще на днях Александр Бенуа, человек именно городской культуры, взял под свою защиту дикую природу Крыма, увидел в ней то, чего, вероятно, не замечал местный караим или колонист-болгарин.
То же происходит и с возвращением горожан, даже ‘футуристов’ в стихию слова. В прозаических делах города, в условно газетном языке утерялась связь слова со звуком. Чтение забило говор. Магия слова как звука, магия звука как источника новых представлений была забыта.
Но вот наступила пора ‘возвращения’. Типичные горожане, книжные ученые и даже ‘шоферы’ выступили на защиту ‘звуко-образа’. Это только начало, первые намеки на характер будущих ‘магистерских’ и даже ‘докторских’ диссертаций. Но путь намечен правильный. Когда новые теории войдут в жизнь, выиграют оба стана: и язык ‘поэтический’, и язык ‘деловой’. Из поэзии, надо надеяться, исчезнет ‘газета’, а из ‘газеты’ — поэзия ‘красных нитей’ и ‘ножей анализа’.
А главное, может быть, эти новые искания хоть несколько образумят нашу захиревшую и омертвевшую критику.
Наша сегодняшняя критика очень похожа на ‘учебники’, подвергшиеся столь суровому разносу со стороны профессора Бодуэна.
Она утеряла всякое значение. Читатели это давно поняли и просто с нею не считаются. В конце концов, не читатель идет за критикой, а она тянется за ним. Особенно это заметно в поэзии. Читатели в полном смысле навязали своих любимых поэтов критике, и те, волей-неволей, с отвращением в душе, включили их в ‘историю русской литературы’ XX века.
Всякое крупное поэтическое произведение есть новость, застающая и критику, и публику врасплох. Это заметил еще Потебня и указывал критике на ее важную и серьезную роль в раскрытии и понимании этих ошеломляющих новостей. Но критика наша не хочет ‘учиться’, она ‘поучает’. Когда это делали герои русской критики, Белинский и Михайловский, поучения имели громадное значение. Они вели русское общество к определенной цели, заставляли уважать великие ценности. Современные критики никуда не ведут и тем не менее претендуют на ‘руководство’. Читатель по-прежнему должен верить трафаретам старых учебников, давно развенчанных наукой. Люди серьезные ‘встревожены’ таким падением критики. Несколько лет тому назад товарищество ‘Мир’ издало в русском переводе статью Лансона о ‘Методе в истории литературы’. Брошюрку эту М.О. Гершензон снабдил очень интересным предисловием. Он взывал к тому, чтобы историю литературы изучали методически. Он не отрицал значения критики догматической, но требовал, чтобы она не выдавала себя за ‘историю’. Это был голос вопиющего в пустыне. То же самое издательство, в полном противоречии со взглядами Лансона и Гершензона, стало издавать пресловутую ‘Историю русской литературы XIX века’, где нет не только метода, но даже ‘догматики’. Какая-то безвкусная, хаотическая мешанина, уничтожающая и литературу, и науку.
Я могу отрицательно относиться к ‘футуризму’. Но, прочтя статью Шкловского о ‘заумном языке’, я, по крайней мере, начинаю ‘методически’ понимать задачи футуризма. Могу судить и оценивать его не со стороны, а с точки зрения самой задачи, поставленной футуристической поэзией.
‘Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным’, сказал Пушкин, по поводу комедии Грибоедова.
Но наша критика никогда не интересуется ‘законом’, которому служит писатель. Она знает только закон своего ‘ножа анализа’, и совершенно потеряла способность радоваться новому художественному произведению.
И получается какой-то абсурд. Для того чтобы хоть как-нибудь оценить и понять новейшее произведение русской поэзии, полезнее порыться в ‘записках’ Потебни или прочесть ‘Сборник по теории поэтического языка’, нежели прислушиваться к сиплому голосу современных критиков. От них ничего другого не узнаешь, как то, что Волга течет в Каспийское море и что, благодаря Тредьяковскому и Ломоносову, у нас господствует тоническое стихосложение.
Впервые опубликовано: Речь. 1916. 26 сентября. No 265. С. 2.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_magia_slova.html