Мадонна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877

Повесть
Время на прочтение: 299 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ VIII.
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.— МАДОННА.— ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМРЕНІЕ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., д. Прянишникова.
1895.

МАДОННА
Повсть въ трехъ частяхъ

ПОСВЯЩАЕТСЯ М. И. М.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ первые годы царствованія государя Александра Павловича, высились на одномъ изъ холмовъ Москвы княжескія барскія палаты съ огромнымъ густымъ садомъ, спускавшимся подъ гору къ самой рк. Широко и просторно, даже важно разслись на холм эти палаты.
Четвероугольный домина въ три этажа, впереди два флигеля, по бокамъ мощенаго двора, соединенные съ домомъ колоннадами, по которымъ идутъ террасы, а посреди двухъ флигелей высокая чугунная ограда и огромныя ворота. На столбахъ воротъ два льва и каждый повернулъ мохнатую голову на улицу, высунулъ изъ разинутой пасти языкъ и молодецки протянулъ хвостъ закорючкой. И не русскіе зври эти держатъ не русскій щитъ, на которомъ не русскій гербъ. Однако хозяинъ палатъ именитаго и стариннаго россійскаго рода, т.-е. предокъ его не то прусъ родомъ, не то изъ Золотой Орды.
Князья Агарины — родъ старинный, былъ прежде богатый и немногочисленный, но вскор сильно расплодился. И всякіе въ роду суть: и богатые и бдные, и умные и глупые, и честные и нечестные, и слуги отечеству, славные мужи въ исторіи, и простые коптители неба, шатуны расточители незаработаннаго.
Князь Петръ Ильичъ Агаринъ, хозяинъ палатъ, былъ всей Москвой любимъ. Богачъ, хлбосолъ, ласковъ. Кухня и повара съ поварятами занимаютъ цлый флигель, кони и экипажи съ кучерами и форейторами другой флигель заняли… Всякаго князь кормитъ и поитъ, веселитъ и даритъ какъ и чмъ попало, равно ласково и привтливо.
Въ дом море разливанное, будто круглый годъ чьи-то именины справляютъ въ немъ… А подойдутъ дйствительно именины или рожденье холостяка князя, или праздникъ большой, то изъ-за его затй по всей Москв дымъ коромысломъ.
Князь, еще довольно красивый и бодрый холостякъ пятидесяти лтъ съ хвостикомъ, всю свою жизнь прожилъ въ свое удовольствіе и молодость свою во дни Великой Екатерины провелъ на половину въ Петербург, на половину за границей.
Отца онъ потерялъ еще ребенкомъ, а съ младшимъ братомъ былъ въ ссор и никогда не видался. Его мать, принявшая въ ссор по наслдству сторону младшаго сына, жила съ любимцемъ и тоже не видалась со старшимъ.
Князь, выйдя изъ опеки, раздлившись и поссорившись съ братомъ, остался одинъ какъ перстъ.
Чрезъ годъ, однако, онъ былъ уже на виду въ Петербург и началъ праздную, но веселую жизнь. Часто сталъ здить князь въ Берлинъ и Парижъ, справляя порученія государыни, братьевъ Орловыхъ, поздне и братьевъ Зубовыхъ и другихъ именитыхъ вельможъ двора, съ которыми по очереди умлъ близко сходиться. Хотя и добылъ князь большой чинъ, придворное званіе, а затмъ и звзду на шитый кафтанъ, на на дйствительной служб пробылъ безъ года недлю.
Все это сдлали отчасти состояніе, а главнымъ образомъ путешествія его. Посл перваго же путешествія и возврата онъ былъ представленъ императриц и вскор сталъ игрывать зачастую съ государыней въ карты, а затмъ и приглашаться иногда на рыски ея или parties de plaisir въ Царское Село и Петергофъ, равно на разные балы, карусели и маскарады. Князь вскор сталъ уже участвовать въ первыхъ парахъ. Тогда, т.-е. тридцать лтъ тому назадъ, онъ былъ настолько красивъ собой и умлъ такъ обворожить каждаго (услужить съ помощью состоянія) и владлъ искусствомъ такъ легко и часто плнять прекрасный полъ, что получилъ прозвище Duc de Russelieu, въ вид намека на знаменитаго сердцеда и волокиту герцога де-Ришелье. Объ этихъ своихъ безчисленныхъ побдахъ въ Россіи и за границей князь никогда не говорилъ и не хвасталъ.
— Cela nuit au metier! объяснялъ онъ.
За границей же князь слылъ, хотя и неправильно, за друга великой Русской монархини. L’ami intime de la grande Czarine!..

II.

Вдоволь нагулявшись за границей, прослывъ за яростнаго поклонника Вольтера, князь началъ дйствительно читать его и сдлалъ визитъ къ нему въ Ферней незадолго до его смерти. Путешествія эти пріучили только князя носить длиннйшія кружевныя манжеты, особенныя брилліантовыя пряжки на башмакахъ и нюхать табакъ ради моды, но равно заставили полюбить живопись и музыку Незамтно переживъ въ странствованіяхъ все царствованіе великой монархини, князь получилъ вдругъ на берегу Женевскаго озера извстіе о ея кончин и несказанно пораженный, какъ всякій русскій дворянинъ того времени, тотчасъ, не отдавая себ отчета, полетлъ почему-то какъ можно скоре въ Петербургъ. И прямо попалъ въ бду.
— Какъ куръ во щи! Да еще и въ чужія! говорилъ князь, забывая вроятно, что для кура всякія щи чужія. Но этимъ князь хотлъ сказать, что онъ потерплъ въ чужомъ пиру похмлье.
Случилось это такъ. По прізд въ Петербургъ князь остановился, какъ всегда, въ дом друга своего и тотчасъ наслушался отъ него вдоволь разныхъ диковинъ, про новые порядки, но не поврилъ и половин, ибо былъ этотъ другъ извстенъ тмъ, что много привиралъ. Отдохнувъ отъ длиннаго и утомительнаго пятинедльнаго пути, князь выхалъ на другой день въ карет повидаться кой съ кмъ изъ знакомыхъ. Но въ гости князь не попалъ, а попалъ на гауптвахту, а съ нея чрезъ два дня былъ прямо высланъ вонъ изъ города, съ указомъ жить безъ права вызда въ своей вотчин.
— Вотъ такъ блинъ! Ну, времена! ахнулъ князь, вызжая и оглядываясь на Питеръ и почти не вря своимъ глазамъ, т.-е. своему неожиданному путешествію dans Pin teneur!
Почему все такъ произошло, князь не зналъ, да и спросить было некого. Самъ онъ былъ на гауптвахт подъ строгимъ арестомъ, а къ нему ни души не явилось изъ друзей и знаковыхъ. Точно провалились вс сквозь землю. Вызжая изъ города, князь думалъ, что прідетъ кто-либо проводить и попрощаться, но какъ былъ при немъ Андріанъ (врный его холопъ, объздившій съ нимъ всю Европу), такъ и остался одинъ Андріанъ.
Въ деревн князь узналъ, наконецъ, загадку всего съ нимъ происшедшаго. Одинъ изъ друзей написалъ и объяснилъ ему казусъ. Оказалось, что князь, дучи по столиц, повстрчалъ государя и снялъ шляпу, да и прохалъ какъ правый, не зная того, что слдовало скоре выскочить изъ кареты и произвести все, что указывалъ установленный этикетъ. Государь спросилъ, что за нахалъ прохалъ. Доложили: князь Агаринъ.
— А? Знаменитый Duc de Russelieu! Шатунъ этотъ, что къ Вольтеру здилъ на поклонъ и отъ государыни письмо возилъ.
— Тотъ самый, ваше величество.
— И похоже, сказалъ государь,— очень похоже!.. И оборотись съ улыбкой къ оберъ-полиціймейстеру, бывшему въ свит, государь прибавилъ: — Ты его немножко поучи вжливости.
Вотъ тогда оберъ-полиціймейстеръ уже по собственному ли соображенію дла, или по особому, другому указу — князя и поучилъ.
Въ глуши вотчины своей князь чуть не умеръ отъ тоски и сталъ отъ скуки по цлымъ часамъ вышивать шелками по глазету. Главная слабость названнаго Дюка de Russelieu поухаживать за представительницами прекраснаго пола, les belles, и кром того страсть побесдовать, поразсказать, поспорить, поугостить — все это было почти невозможно. Ни красивыхъ женщинъ, ни умныхъ собесдниковъ во всемъ околотк не было. Первая мстная красавица въ сосдств, прельщавшая всхъ, напоминала князю одну статую Парижскаго музея, олицетворяющую собой плодородіе.
‘Се n’est pas une belle, подумалъ князь. C’est l’Abondance! Toute une avalanche de chair!’
Самый умный собесдникъ изъ сосдей помщиковъ былъ знаменитый стихотворецъ временъ ‘забвенныхъ’ и переводчикъ одной Цицероновой рчи (самой маленькой), и тоже высланный за стихи, не впопадъ поднесенные, на жительства въ деревню. Но князь ни стиховъ, ни переводовъ его никогда не читалъ, даже услыхалъ объ нихъ въ первый разъ теперь отъ самого автора. Съ этимъ поэтомъ, неосторожнымъ и непризнаннымъ, князь, оказалось, не имлъ ничего общаго, кром досады и злобы на правительство, ихъ обоихъ выславшее изъ столицы въ глушь. Этотъ знатокъ латыни и переводчикъ Цицероновой рчи оказался, къ изумленію князя, совершенно не грамотенъ по-россійски и невжда.
Такъ жилъ князь Петръ Ильичъ въ своей вотчин до вступленія на престолъ государя Александра Павловича, и въ пять лтъ постарлъ на десять, виня въ этомъ ‘деревеньщину’. Пріятели вспомнили, наконецъ, о немъ, попросили и выхлопотали прощеніе… Чрезъ мсяцъ посл прощенія князь, сіяя отъ радости и счастія, былъ въ Москв и летлъ оттуда въ Петербургъ… Но увы! странное дло! Петербурга, который прежде князь хорошо зналъ, но который при государ Павл Петрович онъ видлъ лишь мелькомъ, два, три дня, да и то изъ замасленнаго окошка гауптвахты, Екатерининскаго Петербурга… не было и слда… Былъ какой-то другой, новый Петербургъ. Начиная съ военныхъ мундировъ, причесокъ, покроя платья и кончая разговорами и манерами придворныхъ и высшаго свта — все преобразилось, и князь, да, самъ князь Петръ Ильичъ вдругъ замтилъ, что надъ нимъ подтруниваютъ, что онъ уже не можетъ играть той же роли, что игралъ еще недавно при матушк великой цариц въ каруселяхъ и въ кадриляхъ, всего какихъ-нибудь пятнадцать лтъ назадъ. Онъ, князь Петръ Ильичъ, путешественникъ, парижанинъ, вольтеріанецъ, Duc de Russelieu, недавняя звзда не послдней величины, вдругъ теперь самъ замтилъ, почуялъ, что онъ уже не герой, даже не актеръ, а просто изумленный зритель другихъ героевъ на другихъ подмосткахъ. Все преобразилось. Многое очень милое и умное стало считаться глупымъ. Многое прежде модное стало почему-то смшнымъ. Онъ и его друзья, нкоторые даже изъ нихъ государственные мужи времени Екатерины, мтившіе было прямо въ первые сановники государства какъ ученики Великой — теперь попали въ задніе ряды, а впередъ все боле и боле выдвигались безбородые молокососы и Dieu sait qui…
— L’un de ces matins Андріанъ же rveillera ministre! И мы даже не скажемъ… nous ne dirons pas: sacrmatin! сострилъ однажды на вечер князь Петръ Ильичъ. Но его шутка никому не понравилась.
— Старый шатунъ! Бабій прихвостень! послышалось князю изъ одной группы собесдниковъ. И князь въ первый разъ въ жизни покраснлъ отъ обиды.
Всего досадне князю было то, что о заграничныхъ своихъ путешествіяхъ онъ не могъ уже разсказывать, какъ бывало прежде. Съ тхъ поръ столько народу перебывало за границей, что розсказни его были уже не диковинкой.
Не прошло трехъ мсяцевъ, какъ Петръ Ильичъ собрался вонъ изъ Невской столицы, но на этотъ разъ за границу хать ни за что не захотлъ.
— Нын туда всякій дурень таскается. Cela n’а plus la mme attraction! Et puis, c’est… гм!..
И вотъ тогда-то князь и явился въ древнюю столицу, первопрестольную, блокаменную, гд еще было можно дышать, быть Duc’омъ Russelieu, разсказывать о своихъ путешествіяхъ, говорить безъ умолку и быть умнымъ и интереснымъ по старому.

III.

Въ Москв князь нашелъ свой громадный домъ, въ которомъ бывалъ только проздомъ, грязнымъ, заброшеннымъ, съ парадными комнатами запертыми со смерти отца, но въ одну зиму хоромы преобразились, украсились внутри и снаружи, поднялись и флигеля, появились львы и гербъ, и домъ вскор наполнился гостями, загремла музыка съ хоръ и жизнь снова улыбнулась Екатерининскому орлику, какъ и прозвалъ себя теперь самъ Петръ Ильичъ. Одно только не ладилось… Прекрасный полъ отнесся къ князю въ Москв такъ же холодно, какъ и въ Петербург… Князь недоумвалъ, даже загоревалъ не на шутку. Иль ужъ съ новымъ вкомъ новый норовъ у женъ проявился — мужьямъ не измнять!..
Одинъ новый пріятель князя, говорившій чуть-чуть по французски, москвичъ, старинный дворянинъ, разоренный въ пухъ, Иванъ Максимычъ Смередевъ, явился на помощь горюющаго Екатерининскаго орлика. Душа на распашку, привыкшій громко и со смхомъ говорить все что было у него на ум, человкъ грубый съ виду, но съ которымъ князь, непонятно для него самого, крайне быстро подружился, объяснилъ князю загадку напрямки.
— Господь съ тобой, Петръ Ильичъ! Какія теб теперь шашни. Ты хоть еще въ соку, а все-таки не самаго перваго разбора. Теб который годокъ-то? Посуди…
И князь посудилъ и разсудилъ.
Дйствительно, разгадка была самая простая: князю было почти пятьдесятъ три года. Этого-то онъ и не замтилъ.
— Стало-быть пора, другъ, остепениться, сирчь жениться! разсудилъ Смередевъ.— Коли нтъ ямскихъ, ступай на своихъ!
Князь былъ однако не вполн согласенъ и ничего другу не отвтилъ, а отвтилъ мысленно себ:
— Пятьдесятъ лтъ! Morbleu!… Ришелье женился на madame de Routh въ восемьдесятъ четыре года. Правда, въ третій разъ. А первый-то разъ его женили avec la Duchesse de Noailles — пятнадцати лтъ отъ роду.
Князь всегда враждебно относился къ браку, но не отрицалъ возможности современемъ тоже жениться. Это успется. Подавиться, повситься и жениться не долго, говорилъ онъ всегда друзьямъ и любимцу Андріану.
Однако чрезъ нсколько времени посл этого разговора, князь началъ уже приглядываться и выбирать себ жену. Но дло затянулось на два года… За него всякую двицу всякіе родители отдали бы ради его состоянія, имени и добраго нрава. Но самъ-то Петръ Ильичъ былъ разборчивъ и не могъ найти себ жену по сердцу.
— Да какую же ты бы хотлъ? вопросилъ однажды Смередевъ,— опиши. Я объду всю Россію, на Макарьевскую ярмарку съзжу. Въ Кіевъ поду на лто, когда богомолокъ много съзжается. Хоть хохлушку, а добуду. Опиши.
И князь отшучивался, отшучивался и, наконецъ, описалъ.
— Ну, первое, будь она дворянка, роду хорошаго, хотя бы и захудалаго. Росту будь она высокаго. Статная, ни толста, ни худа. Лицомъ чистая, чуточку чтобы на голландку смахивала. Mais un brin! Самую малость, а не то чтобы отъ нея пахло портеромъ. Глаза будь синіе, темноватые. Волосы свтлые, чуть не блые… Разума чтобъ у нея было довольно… Но разума, какой приличествуетъ полу женскому: чтобы рукодльничать и хозяйничать. А не то чтобы не своимъ, а мужскимъ занятіямъ предавалась. А то вдь теперь гляди, что расплодилось разныхъ тараторокъ, стихотворицъ и всякихъ писательницъ. Избави меня Господь… je yeux dire… судьба… отъ такой жены, что по-гречески знаетъ и переводитъ! En France… oui!.. Пускай! А у насъ барышнямъ и двицамъ это не къ лицу, не къ рукамъ, острилъ князь. Il faut avant tout же laver les mains chaque matin. И блье тоже мнять надо… А потомъ уже les sciences!
— Ладно. Ладно. Далй. Описывай.
— Ну, разума, стало, не много надо. У меня хватитъ на обоихъ. А вотъ сердцемъ чтобъ она была… вотъ тутъ, любезный пріятель, и загвоздка. Un coeur d’or! Больше того. Сердцемъ ей надо быть… такой, какъ ваши, je suppose, святые ангелы. Одно слово, будь она сама доброта, тишь да гладь, нжность да ласковость. Чтобы отъ нея, вотъ какъ отъ печурки зимой, и мн, и пріятелямъ, и холопамъ даже моимъ, всмъ въ дом тепленько стало. Когда есть въ женщин это сердце… скажу Богомъ вложенное, je veux dire природою данное, то около нея всмъ живется радостно и утшно. А ужъ коли жениться, такъ жениться на эдакой. Инако же зачмъ? Лучше оставаться холостякомъ на всю жизнь! Не хочу я тоже и холопамъ своимъ чертовку княгиню навязать, прибавилъ князь подумавъ.— Имъ у меня живется хорошо… А тутъ вдругъ заведется барыня драчунья, бранчивая, да привязчивая, да еще, comme tu dis souvent, баба о семи пятницахъ и безъ середы.
— Вздоръ. Пустое говоришь. На чертовк или баб-яг какой не надо жениться. А на добронравной надо. Нельзя холостымъ оставаться въ твои годы.
— Что же длать. Не найдешь, такъ и останешься.
— Пустое. Не бывать сему. Какъ можно. Псой запахнешь. Вотъ какъ я, Смередевъ, Иванъ.
— C’est grossier, mon cher.
— Гроссіе или не гроссіе, а врно сіе! захохоталъ Смередевъ.— Да небось. Я теб не дамъ запропасть. Услужу. Вели мн отсчитать и принести тысячу рублей изъ конторы.
— Зачмъ?
— ду искать. Всю Россію объзжу, въ Вятку, въ Тотьму, въ Астрахань, на островъ на Буянъ съзжу. Можетъ съ дороги еще тысячу попрошу, а ужъ жену теб эдакую выищу. И бловолосую, и coeur d’or, и ангела святого.
— Шутишь, mon cher.
— Зачмъ. Какія тутъ шутки. Завтра вызжаю и жди меня черезъ годъ. А можетъ и ране. А коли черезъ годъ ничего не найду, то тогда пріду назадъ, и длай со мной что пожелаешь. Кабы не дворянинъ, далъ бы себя отстегать въ прачешной. Хочешь такой уговоръ: не найду — побей!
Но князь о чемъ-то думалъ, улыбался и не слыхалъ предложенія.
— Знаешь ли ты, другъ, заговорилъ князь,— есть вотъ за границей картина Мадонна, писанная триста лтъ назадъ мастеромъ Гольбейномъ. Вотъ кабы ты эту Мадонну Гольбейнову видлъ, то зналъ бы, что я желаю въ супруг.
— И мадаму Голбейнову найду. Опиши.
— Мадонну, поправилъ князь и цлыхъ три часа описывалъ другу свой идеалъ.
Смередевъ прослушалъ очень внимательно, а на утро выхалъ изъ Москвы.
Князь, узнавъ объ этомъ, такъ и ахнулъ: ventre bleu!

IV.

Это было въ декабр. Князь сначала смялся внутренно надъ затей пріятеля, но понемногу сталъ чаще и чаще подумывать объ этомъ. Смередевъ былъ уменъ и настойчивъ. Получая отъ пріятеля письма изъ разныхъ мстъ и городовъ, видя, что тотъ и впрямь чуть не всю Россію собирается обшарить, князь уже сталъ серьезно интересоваться затей пріятеля, отъ которой зависла его жизнь.
‘Il va me marier tout de bon, ce diable d’homme!’ думалъ князь.
Приходили письма, и князь съ волненіемъ прежде другихъ писемъ распечатывалъ т, на которыхъ была большая гербовая печать врнаго друга. Во всякомъ письм были краткія описанія разныхъ провинціальныхъ двицъ и ихъ родныхъ, и письмо всегда кончалось словами:
‘И по сему увидишь, что намъ не подходяща. Но свтъ не клиномъ и ду дальше’.
Прошло полгода, письма вдругъ прекратились, дойдя до города Пензы… Наконецъ, пришло письмо краткое:
‘Любезный пріятель! Сижу въ степи у города у Ломова, въ трехвершковой усадьбишк столбового дворянина. Дальше покуда не пойду… Ликомъ ангелъ, прелестница. Твоя Мадама Агалбенская сама.
‘Не знаю только еще, какова нравомъ. Можетъ баба-яга, при пест и метл! Покуда прости!

‘Твой Иванъ Смередевъ’.

Князь задумался не на шутку. Прохавъ столько мстъ, перевидавъ столько невстъ, застрять другу въ трущоб — стало-быть есть важная причина. Стало-быть есть двица соотвтствующая портрету князя и его Мадонн.
— Неужто и впрямь что-либо такое? волновался князь и ждалъ письма.— Ce serait incroyable!.. Ce serait… divin! Quoi?
Но Смередевъ опять замолчалъ какъ убитый. Ни слуху, ни духу.
— Il me fera mourir! говорилъ князь.
И князь сталъ раздражителенъ, видимо не по себ… и самъ себ дивился.
— Je deviens vieux! Это ребячество! сердился онъ на себя.
Наконецъ, пришло письмо. Князь, увидя большую печать и почеркъ друга, даже привскочилъ. Переведя духъ, онъ слъ и собрался читать, но распечатавъ и раскрывъ письмо, опять вскочилъ съ мста. На большой страниц синей бумаги было только написано:

‘Любезный пріятель!

Нашелъ! Подошла! Везу!

‘Твой Иванъ Смередевъ’.

Князь опустился въ кресло и долго сидлъ не двигаясь.
‘Ну какъ, vraiment — судьба моя ршается, думалось ему. Нтъ… Вздоръ, пустое! Можетъ эта двица не Гольбейнова моя Мадонна, а впрямь Иванъ Максимычева Мадама Агалбенская’
Однако князь, перечитывая письмо друга, все-таки чувствовалъ, что онъ робетъ и смущается, и внутренно желалъ то одного, то другого. То хотлось ему въ яв увидть свою любимую Мадонну, то хотлось чтобъ Иванъ Максимычъ ошибся и сплоховалъ.
‘Если Мадонна, то и Гименей! А этого я бога всегда боялся пуще діавола!’ думалъ князь.
Наконецъ, чувствуя, что въ такія минуты нельзя оставаться одному, онъ позвонилъ.
— Послать Андріана!
Любимецъ князя, изъздившій всю за границу, былъ высокій и смуглый человкъ лтъ сорока, съ умнымъ лицомъ и прямымъ выраженіемъ въ узкихъ глазахъ подъ выпуклымъ лбомъ. Любимецъ, конечно, зналъ о зат князя. Не скоро являлся онъ ‘предъ барина князиньку’.
Съ пріздомъ въ Москву Андріанъ вообще сталъ лниве и началъ толстть, ибо сталъ дворецкимъ и полноправнымъ властителемъ и судьей въ дом и надъ дворней князя.
— Иванъ Максимычъ пишетъ: нашлася… Везетъ, пишетъ! какъ-то стыдливо объяснилъ князь своему врному холопу и Лепорелло, знавшему давно всего князя насквозь и все его прошлое, его русскія и иноземныя похожденія. Андріанъ смолчалъ и, заложивъ руки за спину, глядлъ чрезъ Князеву голову.
Князь глянулъ вскользь въ лицо лакея-дворецкаго, отвернулся и сталъ ходить по горниц.
— Что? Боишься, что княгиня будетъ… Воли той не дастъ, язвительно сказалъ князь.
— Что мн ваша воля, пробурчалъ Андріанъ.— У васъ послдняго щенка въ дом пальцемъ не смй ткнуть. Срамота на всю Москву, что у насъ дозволяется, да творится. Озарство!!
— Ну. Ну. Старая псня. Не до того… А ты вотъ отвчай. Насчетъ княгини-то будущей… А?
— Что-жъ я — отвчай. Зачмъ Иванъ Максимычъ… ну, онъ и отвчай. А я не знаю… Вотъ какъ чрезъ полгодика посл внца — хоть чрезъ годъ, давай скажемъ,— опыстылитъ она вамъ… Ну вотъ тогда что?.. А?.. Попа что-лъ разстригу доставать, да вывернувъ ризы на изнанку развнчивать васъ съ ней будемъ! Анъ нтъ, князинька, всякъ тогда скажетъ: то молъ не за границей, а у себя. Взялся за гужъ такъ тяни, да потягивай…
Князь ничего не отвтилъ. Андріанъ тоже замолчалъ.
Любимецъ сразу попалъ въ цль, сказалъ князю вслухъ то, что баринъ думалъ, да не говорилъ. Такъ бывало всегда. И оба это знали. Въ этомъ и былъ именно секретъ привязанности барина къ лакею и полновластія лакея въ дом.
— Авось… тихо воркнулъ, наконецъ, князь.
— Глупое русское слово, однозвучно и тихо выговорилъ Андріанъ.
Князь обернулся на ходу и глянулъ на лакея грозно.
— А?!
— Вы изволите всегда сказывать: Авось — глупое русское слово.
— Все глупости… А ты себ еще не забери въ голову… Когда прідетъ… сердито и громко путался князь, не умвшій браниться.— Ты что ли мн запретишь! Жениться запретишь. Вамъ у меня баловство. Боитесь вотъ, что васъ барыня… Ну, ступай. Только разсердилъ своимъ враньемъ.
Андріанъ вышелъ не спша и какъ-то особенно хладнокровно отворилъ и притворилъ за собой дверь кабинета.
— Разумется, глупое слово! заворчалъ князь одинъ.— Дурацкое слово. Авось?! Veuillez bien me le traduire. Глупо! Глупо! Bte comme chou. Стало быть, что же меня ожидаетъ? Что же это будетъ? Авосьная женитьба.

V.

Степь голая, черноземная, богатая хлбами… Въ іюн мсяц здсь какъ въ мор зеленомъ, волнистомъ и живомъ, тонетъ прохожій во ржи, что вытянулась въ ростъ человческій. Въ декабр здсь тоже море, безбрежное, но блое и мертвое, и гибнетъ тутъ прохожій и отъ мороза и отъ волковъ. Отъ жилья до жилья по два десятка верстъ насчитываютъ, да и т баба клюкой мрила. Впрочемъ, въ этомъ краю и за сто верстъ сосдями считаются.
Близехонько отъ города Ломова, т.-е. въ верстахъ въ пятидесяти, а то и дольше, середи голой степи, въ овраг или котловин, у маленькой рчки — шумитъ густой и темный садъ, все дубы да кленье. Немножко повыше, на склон, домикъ бленькій и маленькій, весь съ иголочки, чисто и старательно вымазанный глиной. Только годъ назадъ вывели у домика фронтонъ, дв колонны, балкончикъ, а на стн подъ косякомъ крыши лиру и двухъ амуровъ прицпили. Домикъ просто диво-дивное вышелъ и его многіе дворяне изъ Ломова здили смотрть.
Помщикъ Лукьянъ Иванычъ Собакинъ искусникъ и мастеръ на всякую штуку — самъ весь домъ ладилъ и строилъ на скопленный въ десять лтъ капиталъ. Хоть могъ Собакинъ выстроить домъ на хутор у большой рки, но не ршился уйти и остался здсь въ этой самой котловин у маленькой рчки Малой Дужки. Потому не ушелъ дворянинъ помщикъ, что здсь же наверху оврага, гд садъ уже кончился, тянется деревушка дворовъ съ десятокъ, и душъ въ нихъ, считая и малыхъ ребятъ, не боле полсотни наберется. За то вс дворы и задворки, и овины и изгороди — все хоть не ново, а сро и черно, но въ порядк стоитъ, не валится на-земь.
Это усадьба и деревня — Дужино, Собакино тожъ. Дужино еще кто и не знаетъ, но Собакино вс знаютъ, потому что Лукьяна Иваныча вся губернія знаетъ теперь, какъ знавала его отца и дда и прадда. Лукьянъ Иванычъ здсь и родился, не въ этомъ новомъ домик, а въ старомъ, который совсмъ сгнилъ и провалился, но все еще стоитъ на двор, покосившись на-бокъ, изжелта-срый съ мезониномъ и съ крылечкомъ. Въ этомъ домик родился и прожилъ отецъ Лукьяна Иваныча и ддъ его и праддъ. А прапраддъ и вс остальные Собакины, начиная, кто говоритъ, со временъ Ивана Грознаго, а кто — съ царя Михаила, жили хоть и въ другомъ домик, но на этомъ мст. Оттого и не ушелъ отсюда Собакинъ, оттого и не поднялась рука у Лукьяна Иваныча на старый домикъ, на эту храмину родовую. Да и какъ рука поднимается на кровлю, защищавшую отъ непогоды головы отцовъ и ддовъ, и на стны сренькія, межь которыхъ прошли цлыя жизни, гд родились въ свой чередъ, росли, жили тихонько, уютно и простовато, женились, плодились и затмъ умирали въ свой чередъ, мирною и непостыдною кончиной,— вс Собакины, одинъ за другимъ.
Послдній представитель древняго рода, Лукьянъ Иванычъ, былъ когда-то военнымъ, но недолго. Черезъ четыре года посл его зачисленія въ одинъ егерскій полкъ, будучи еще только двадцати лтъ, попалъ онъ въ походъ, въ Пруссію, съ арміей, бывшею подъ начальствомъ Апраксина. Затмъ попалъ въ знаменитое сраженіе подъ Гросъ-Егернсдорфомъ и былъ раненъ въ грудь, въ ногу и въ руку. Грудь ему ‘заштуковали’, по его словамъ, рука сама оправилась и стала дйствовать, потому что пуля только проскочила и минула въ бокъ, чтобъ убить его любимца унтера Евсеича, который шелъ браво съ нимъ рядомъ и его даже подталкивалъ. А лвую ногу у Собакина отрзали выше колна.
И странное дло, нога эта раздлила всю жизнь Лукьяна Иваныча на дв половины. То было до ноги, а то ужъ вотъ было посл ноги. И вс шалости, что продлывалъ въ околотк молодой баричъ, а юный капралъ въ Москв или прапорщикъ въ Германіи — до ноги, того ужь поручикъ въ отставк, посл ноги — не продлывалъ.
— Съ деревяшкой куда же сунешься! стыдно, говаривалъ онъ.
Памятны остались минуты посл операціи. Плохъ былъ Лукьянъ Иванычъ, какъ рзали его, словно телятину какую, прости Господи, еще плоше былъ посл, а помнитъ хорошо, что не приказалъ солдатамъ бросать ногу, а веллъ положить около себя и цлыя сутки глядлъ на нее. И глядя на эту ногу, онъ Богъ всть почему отца своего вспоминалъ, что былъ уже на томъ свт, и Дужино свое вспоминалъ съ садикомъ и съ рощей, и Марушъ, и Дуняшъ и Акулекъ разныхъ сроглазыхъ и ласковыхъ изъ сосдняго села Проскурова, вспоминалъ всю жизнь свою прошлую будто переглядывалъ да передумывалъ онъ снова. И все это, глядя на отрзанную ногу. Пальцы были цлехоньки, будто на смхъ остались невредимы. И разъ съ десятокъ за этотъ день слезы выступали на лиц молодого Собакина и онъ приказывалъ тихонько мальчишк помощнику фельдшера:
— Оботри. Лицо мокро. У глазъ-то, у глазъ оботри. Потетъ что-то .
И спасибо никто не видалъ какъ Собакинъ по ног плакалъ. Да и кому было видть! Около него умирали трое другихъ раненыхъ изъ полка товарищей. Вернувшись инвалидомъ съ крестомъ и съ деревяшкой въ Дужино, зажилъ Собакинъ тихонько. Сталъ объ лто имньицемъ заниматься, а по зимамъ въ карты играть, проводя зиму въ Ломов. Два раза и въ Тамбов побывалъ и въ Саратов. Сталъ сосдями любимъ за добрый нравъ и за разсказы про не долгую свою, но важную кампанію. Наконецъ, сталъ Собакинъ почитывать книжки и кой-что вычитывать изъ нихъ и на усъ себ мотать. Но любимыми книжками были и остались у него дв: во первыхъ, Самоновйшій оракулъ сновидній и превращеній. Мудреная была книга, толстая, съ рисунками. Десять лтъ бился Лукьянъ Иванычъ, чтобы все въ ней одолть и понять, но такъ и бросилъ. Иныя главы всякъ на свой толкъ объяснялъ и одну главу ‘о пирамидальности’ — никто во всемъ околотк не могъ понять. Въ губернскомъ же город Собакинъ посовстился сознаться въ своемъ необразованіи и совта просить. Другая книга настольная, важная въ хозяйскомъ дл — была Брюссовъ календарь, за который Лукьянъ Иванычъ цлый оброкъ, съ двухъ душъ полученный, цлыхъ двнадцать рублей заплатилъ.
Проживая такъ цлыхъ десять лтъ одинъ какъ перстъ, заскучалъ Лукьянъ Иванычъ. Была у него кручина и прежде затаенная отъ всхъ, а теперь эта кручина еще пуще сказывалась.
— Какъ поживаете? спрашивалъ у него знакомый.
— Какъ? Живу себ… на одной ног!
Но кручина его была уже иная. Не ногу свою — погребенную по его просьб солдатами какъ слдуетъ въ Германіи — жаллъ теперь инвалидъ. Лукьянъ Иванычъ гордился своею деревяшкой, она его всюду вводила и рекомендовала. За нее и крестъ вислъ у него на груди. А это былъ тогда одинъ крестъ на весь околотокъ въ триста верстъ, если не на всю округу.
Тридцатилтній поручикъ въ отставк и помщикъ горевалъ о томъ, что нельзя, подобно отцу и дду, сочетаться законнымъ бракомъ съ какою-либо двицей изъ сосднихъ дворянъ и, заживъ по-христіански, прижить дтей. Лукьянъ Иванычъ былъ убжденъ, что за калку ни одна двица хорошаго роду не пойдетъ.
— Вотъ кто, знать, моя суженая-ряженая! говорилъ онъ, показывая на деревяшку.
На крестьянк жениться — осрамиться, а дворянку однодворку коли силкомъ отдадутъ за него замужъ родители, думалось ему, то какого же счастія и благополучія ожидать.
Такъ время и шло…

VI.

Богъ судилъ иначе. Однажды лтомъ въ самый полуденный жаръ, когда Собакинъ отдыхалъ посл обда, прибжали съ деревни мужикъ да баба, а за ними еще мужикъ и еще баба и наконецъ ребятишекъ съ десятокъ. Барина велли разбудить. Люди дворовые Собакина, числомъ двое: Антонъ и кухарка Лукерья, разбудили барина. Дло было важное. Въ сто лтъ разъ такое бываетъ! И узналъ проснувшійся Лукьянъ Иванычъ слдующее: Прозжіе, откуда и куда невдомо на тройк наемныхъ, а не на своихъ, въ тарантас, миновавъ деревушку, стали спускаться на мостъ черезъ овражину, да на косогор завернулъ какъ-то мужиченко кучеръ неловко въ сторону… иль пристяжная рванула! Тарантасъ свернуло на косогор на бокъ… Да все и посыпалось въ рчку. И экипажъ, и лошади, и прозжіе. Утонуть въ Малой Дужк — куриц разв только можно, но бда была не въ томъ. Самого барина подшибло до смерти, барыню искалчило, кучера пристяжная въ рчку втащила и вмяла въ тину, вроятно тоже померъ, а осталась барышня. Сидитъ теперь какъ шальная и не плачетъ и не говоритъ… Говоритъ что-то сама съ собой, да ничего не поймешь. Языкъ свертлся отъ испуга.
И этотъ день (когда случилось это несчастье, о которомъ узналъ Лукьянъ Иванычъ отъ мужиковъ) сталъ для него днемъ новой жизни, счастія. Такъ знать Богъ судилъ.
Черезъ часъ въ домик инвалида Собакина, гд уже боле десяти лтъ жилъ онъ одинъ одинехонекъ, было хоть и не радостно, а хлопотливо, за то людно и шумно.
Прозжіе оказались — гражданинъ города Митавы Дитрихъ съ женой и съ дочерью. Дитрихъ халъ изъ Москвы, гд былъ провизоромъ, въ Саратовъ, а дале въ Екатеринштадтъ, по приглашенію друга, для того чтобы занять должность умершаго аптекаря. Бдный Дитрихъ былъ убитъ на повалъ и раздавленъ тарантасомъ. Фрау Каролина, жена его, была очень опасно ранена въ грудь. Кучера, смятаго лошадью, достали и вытащили за мертво, но онъ вскор пришелъ въ себя, сидлъ, глядлъ на всхъ и даже заговорилъ. Сказалъ про кого-то: ахъ ты, проклятая!..
Единственная уцлвшая, и только легко ушибшаяся при паденіи — была дочь Дитриховъ, восьмнадцатилтняя Юлія, блокурая двушка, красавица, какихъ Лукьянъ Иванычъ и на картинкахъ никогда не видалъ. При взгляд на нее у Собакина духъ захватывало, и всего въ жаръ бросало. Лукьянъ Иванычъ, герой Егернсдорфа, мараковалъ по-нмецки и могъ тотчасъ заговорить съ красавицей своею. Событіе было невроятное, но разршилось просто. Дитриха похоронилъ сосдній батюшка по обряду православной церкви и черезъ полгода выговоръ за то получилъ отъ архіерея. Вдову раненую положили въ постель и, устроивъ все для матери и дочери, Лукьянъ Иванычъ послалъ за докторомъ въ имніе одного богача-помщика верстъ за восемьдесятъ.
Мсяцъ пролежала въ постели фрау Каролина, то стонала отъ боли, то плакала по муж, но, наконецъ, поднялась на ноги и не знала какъ благодарить и какъ отплатить доброму Лукьяну Ивановичу. Но за время болзни матери, Юдинька, успвшая оплакать потерю отца и успвавшая ухаживать за больною матерью, успла тоже коротко сойтись съ хозяиномъ,— прельстить, съ ума свести Лукьяна Иваныча.
Когда мать и дочь стали собираться узжать назадъ въ Москву, а затмъ въ Митаву, то Лукьянъ Иванычъ сидлъ какъ пришибленный и ршилъ, наконецъ, хать съ ними.
— Зачмъ? Lieber Gott! воскликнула мать, Каролина Карловна.
— Я безъ Юлію Ивановны жить не могу! бухнулъ Сабакинъ.— Пропадай моя жизнь, пропадай все мое добро. Я топиться пойду. Вотъ сейчасъ побгу топиться…
И Лукьянъ Иванычъ, говоря это, глядлъ въ полъ, махалъ руками надъ головой, а самъ чувствовалъ, что съ нимъ длается что-то особенное, но уже знакомое въ жизни, будто онъ опять второй разъ, подъ гулъ пушекъ, на Гроссъ-Егернсдорфскіе окопы лзетъ. И вотъ, вотъ сейчасъ его убьютъ… Убьетъ его одно слово Юліи или ея матери. Хуже ядра убьетъ! Но ни красавица Юлія, ни Каролина Карловна Лукьяна Иваныча не убили отказомъ.
Мсяца черезъ полтора въ Ломов переходила въ православіе Юлія Дитрихъ, а черезъ два дня внчалась съ Собакинымъ. Посл внца Каролина Карловна ухала все-таки въ Митаву, чтобы жить съ сыномъ. Молодые зажили вдвоемъ.
Все это происходило боле тридцати лтъ назадъ, въ старомъ домик, что стоитъ теперь скосившись набокъ.
Теперь въ Дужин въ бленькомъ новенькомъ домик съ колоннами и лирой живутъ трое…
Шестидесяти-восьми-лтній герой Егернсдорфа, сдой инвалидъ, но румяный, бодрый и веселый какъ и прежде, почитывающій изрдка свой Брюссовъ календарь, затмъ лежитъ не вставая съ постели параличомъ разбитая, очень толстая и немного разумомъ тронутая пятидесяти-пяти-лтняя барыня Юлія Ивановна, которую мужики очень любятъ и давно позабывъ, что она родомъ не русская, что она стала россійскою барыней только вывалившись на косогор — зовутъ наша матушка Ульяна Ивановна.
Съ ними вмст ихъ сокровище младшій и девятый ихъ ребенокъ, единственный оставшійся посл восьми человкъ дтей, умершихъ въ раннемъ возраст. Этотъ послдній и единственный ребенокъ, боготворимый Лукьянъ Ивановичемъ — шестнадцатилтняя дочь Маша.
Что такое Маша, Марья Лукьяновна, барышня Дужинская — всякій во всемъ округ знаетъ. И мужикъ, и баринъ. Она золотая барышня.

VII.

Маша, родившаяся и выросшая почти безвыздно въ Дужин, знавшая изъ всего міра Божьяго только городъ Ломовъ да село Троицкое съ большимъ златоглавымъ храмомъ, куда, они были прихожанами — была тотъ полевой цвтокъ, тотъ колокольчикъ степной, что родится въ глуши и красуется среди муравы или на окраин поля ярового. Никто этого колокольчика не поливаетъ, не пересаживаетъ, отъ бури не защищаетъ, на солнце не ставитъ, невдомо какъ, зачмъ, для кого, слпою судьбой, Божьимъ промысломъ, брошенъ онъ среди пахучей муравы и самъ о себ заботится, днемъ тянется къ солнышку, пьетъ жадно росу по ночамъ, въ непогоду не робетъ вихря иль дождей, въ ясное время шепчется съ букашками, цлуется вдоволь съ мотыльками. И долго цвтетъ онъ — красивый, сильный! И гордо держитъ головку свою безъ единаго пятнышка.
Маша умла читать и писать, наученная отцомъ, пробовала учиться и по-нмецки, но эта грамота ей не далась.
Увреніямъ родныхъ, что Юлія Ивановна нмка, Маша съ дтства не врила, сердилась, надувала губки, а то и плакать принималась. Лукьянъ Ивановичу это нравилось.
— Моя въ ней кровь. Я нмцевъ-то какъ билъ подъ Егернсдорфомъ.
Тому, что нмцы отцу ногу оторвали пушкой, Маша, поврила сразу, будучи еще семи лтъ. Это было просто и понятно. Но посл этого согласиться, что одинъ ея ддушка былъ Иванъ Лукьянычъ, родившійся въ Дужин, староста церковный въ сел Троицкомъ, гд онъ и похороненъ у алтаря, а другой ддушка нмецъ изъ Митавы — было для Маши мудрено, и она этого не понимала, т. е. не хотла понимать.
Про перваго ддушку она врила, а про второго головой качала.
— Ну, пускай тотъ ддушка — нмецъ, ршила однажды Маша, будучи еще десяти лтъ,— за то же лошади и убили его въ овражин.
Лукьянъ Иванычъ разсмялся, а Юлія Ивановна не разсердилась на это разсужденіе.
Вдь съ этой ужасной минуты много воды утекло, почти тридцать пять лтъ жизни въ Дужин и восемь очередно схороненныхъ родныхъ дтей застилали въ памяти Юліи Ивановны потерю убитаго лошадьми отца.
Подросла Маша, стала шестнадцатилтнею барышней Марьей Лукьяновной.
Хотя она ни за что не хотла считать себя полунмкой однако, глядя на себя въ зеркало, должна была сознаться, что если сердцемъ она русская барышня, то ея лицо, глаза и въ особенности свтло-блокурые волосы, чуть не блые которыхъ однако не было у ея матери, не было и у бабушки Каролины, не позволяли ей быть совсмъ русскою. Она не походила вовсе какъ на деревенскихъ двушекъ, такъ и на другихъ барышень, которыхъ она видла въ Ломов, и въ Троицкомъ сел за обдней.
— Волосы-то моей бабушки баронессы Штейнмаркъ, часто говорила Юлія Ивановна. И она радовалась этому, какъ хорошему предзнаменованію. Дитрихи вс гордились этою бабушкой, баронессой родомъ изъ Саксоніи, которая только потому попала въ Митаву и сдлалась женой Дитриха, что вышла за него замужъ сорока пяти лтъ, удалившись посл очень темныхъ и странныхъ приключеній и даже очень бурной жизни въ этотъ маленькій городокъ. Будучи простою гражданкой, небогатою женой бюргера — бывшая баронесса никуда не показывалась и до конца своей жизни переписывалась съ очень высоко поставленнымъ человкомъ.
Впослдствіи оказалось, что это былъ самъ курфюрстъ Саксонскій. Маша, сама не зная почему, тоже часто думала объ этой бабушк въ часы уединенія. Такъ какъ для Маши въ сосдств не было ни одной сверстницы, то у нея не было и пріятельницъ, она однакоже не проводила время одна, играла въ саду и въ рощ, бгала и гуляла съ двумя крестьянками, которыхъ поздне взяли поэтому во дворъ и сдлали одну кухаркой, другую горничной. Глаша и Люба, бывшія ея помощницами въ играхъ, потомъ стали помощницами и въ хозяйств. Об были на два года старше ея. Первая была ‘ротозя несообразительная’, по словамъ Собакина, и Маша еще ребенкомъ чувствуя, что съ Глашей какъ-то не говорится, больше и чаще бесдовала съ Любой обо всемъ томъ, о чемъ съ отцомъ и съ матерью бесдовать не могла, стыдилась или боялась.
Эта Люба была на счастье Маши избрана судьбой быть первымъ учителемъ въ длахъ житейскихъ для двушки начинающей оглядываться, понимать и соображать. Люба, очень некрасивая, рябая и рыжеватая, была зато добрая и умная двушка, богомольная, кроткая и честная и отъ природа, и отъ случайности. Ее съ трехлтняго возраста колотила и зврски мучила, чуть не убила разъ совсмъ, злющая и шальная мачиха.
Взятая въ домъ къ барышн двнадцати лтъ, Люба уже была настолько ученая, т.-е. настолько измученная и настрадавшаяся двочка, что не принесла съ собой изъ деревни въ усадьбу ничего такого, что принесла бы всякая другая счастливая и разбитная двка.
Люба еще ребенкомъ уже печально и боязливо озиралась на весь міръ Божій и молилась усердно со страху.
И Маша, обожаемая родными и счастливая дома, подъ вліяніемъ задумчивой и печальной по привычк любимицы, стала тоже полугрустно, полугадательно и пожалуй даже боязливо смотрть на многое, что другимъ двушкамъ въ глуши селъ и деревень кажется понятно, просто, забавно, и во всякомъ случа не страшно…
— Грхъ это, барышня! очень часто кратко и кротко объясняла Люба. Иногда же ршала вопросъ еще проще.— Не наше это дло двичье — эти мысли имть!.. Бросьте!
Помимо Любы и Глаши былъ издавна и у двочки и у барышни Маши еще одинъ близкій человкъ. Однако за послднее время его не было больше въ усадьб.
У Маши съ первыхъ лтъ жизни оказалась страсть рыться и копаться въ земл, длать кучки и втыкать вточки и прутья. Эти сады и огороды были иногда огромные и занимали ширину всей дорожки отъ дома въ рощу, т. е. аршина два, и крошка Маша не позволяла никому давить ногами ея деревья, ни роднымъ, ни братьямъ. Кром того, эта игра съ землей часто переходила мру, благодаря особому рвенію Маши, я становилась работой, утомляла ребенка и была вредна. Запретить игру отецъ не хотлъ, но увидя, что Маша иногда проситъ помощи у двухъ братьевъ, а т болзненные, лнивые и щедушные,— не могутъ помочь ей какъ слдуетъ, Лукьянъ Иванычъ надоумился достать Маш помощника…
Красивый, смтливый и проворный мальчуганъ Вася, котораго Маша знала давно, видая иногда въ двичьей, но всегда прячущагося за юпкой ея кормилицы,— явился однажды на дорожк, гд хлопотала Маша съ братьями.
— Ты тоже и съ нимъ играй! сказалъ отецъ.— Онъ теб пособитъ огородъ-то твой разсаживать. Вася теб молочный братъ! Играй съ нимъ.
Двочка сразу полюбила Васю больше другихъ братьевъ. Т, знай, все сопятъ… да сопятъ… или ревть примутся, безъ нужды и никогда ей не помогутъ, а этотъ братецъ хоть прятался прежде отъ нея за юпки кормилицы, а теперь вышелъ преловкій… Не хуже Маши все строитъ да ладитъ. Вскор изъ двухъ родныхъ братьевъ одного ‘Богъ взялъ къ Себ’, такъ же какъ и прежде другихъ братьевъ Машиныхъ бралъ, когда ея еще на свт не было… Не прошло одного года, въ конц зимы однажды, когда Маша съ молочнымъ братомъ своимъ Васей строила домики изъ щепокъ на полу столовой — она узнала, что и другого брата, который лежалъ уже три дня въ постельк, тоже ‘Богъ взялъ къ Себ’.
— Ну, а Васю Богъ возьметъ? спросила она у отца, бросивъ игрушки.
— Когда-нибудь да возьметъ! сказалъ разсянно горюющій по послднему сыну Лукьянъ Иванычъ.— Всхъ насъ возьметъ въ свое время.
Маша горько залилась слезами и долго плакала… Оказалось однако, что она плакала только оттого, что и Васю’Богъ возьметъ!’

VIII.

Иванъ Максимычъ Смередевъ, обшаривая матушку Россію, попалъ въ степную полосу и прибылъ въ городишко Ломовъ. Чрезъ три дня, разговорясь о красавицахъ двицахъ въ околотк съ однимъ прозжимъ полковникомъ одного давно уже раскассированнаго Пандурскаго полка, Смередевъ увидлъ, что полковникъ знаетъ всхъ во всей губерніи… Онъ прямо заявилъ Смередеву, что есть одна такая писаная красавица около Ломова, что врядъ ли можно найти на свт другую ей подобную.
— Въ однхъ сказкахъ только эдакія описываются, заключительно пояснилъ полковникъ.— Да тамъ вранье одно, а тутъ теб въ явь, отецъ мой!
Смередевъ разспросилъ подробне и узналъ, что красавица блокурая, синеокая, по матери нмка, нравомъ ангелъ, разумомъ самъ царь Соломонъ, родомъ по отцу столбовая дворянка, а живетъ въ усадьб — деревн Дужино, Собакино тожъ, верстъ съ полсотни.
На утро Смередевъ выхалъ прямо въ Дужино къ Лукьяну Ивановичу Собакину въ гости. Это была сотая, а то и двухсотая проба похавшаго по Россіи холостяка. Разскажи кому Смередевъ про свою затю, всякій бы его на смхъ поднялъ, но самъ онъ считалъ свое странствованіе дломъ.
— Что-жъ? Посылали же эдакъ прежде, при царяхъ Московскихъ, свозить въ Москву боярышень на выборъ государю царю. Не одна подойдетъ, такъ другая, не другая, такъ сотая.
Себ же Смередевъ положилъ доздиться хоть до тысячной.
Смередева считали друзья и называли ‘упрямищей’, но знали, что когда онъ примется за что-либо, то своего добьется. Его тоже, какъ и князя, вся Москва знала и любила. Но князя богача любили за хлбосольство, а разорившагося и живущаго въ своемъ маленькомъ домишк у Спаса на Бору дворянина любили за душу теплую, за веселый и тихій нравъ.
Вся жизнь Смередева началась и прошла зря, изъ-за одного случая, какъ и у многихъ. И всю ее въ двухъ словахъ описать можно. Смередевъ самъ свою жизнь разсказывалъ такъ:
‘Не мудреная моя судьба. Вся вотъ на ладони. Полюбилъ я княжну… знаете вдь, кто такая была! Ну, за меня не отдали, хоть и любила шибко. Отдали за генерала въ крестахъ, что могъ посаженымъ къ себ самого Суворова позвать и жену прямо во дворецъ свезти… Она… знаете вдь, царство ей небесное, не пережила! Я пережилъ… Вотъ и живу, доживаю свой вкъ. Топилъ я мое горе въ картахъ, да въ вин, да въ озарств… А оно все наверхъ выплывало, не тонуло… А состояніе, отъ батюшки родителя полученное, то живо топоромъ ко дну пошло. Вотъ я и одинъ, и безъ денегъ. Видите — не мудрено!..’
Когда князь перехалъ въ Москву, Смередевъ искренно привязался къ нему и любилъ не за одни обды и ужины. Поэтому теперь, чтобъ одолжить друга, женить, Смередевъ былъ готовъ и впрямь всю Россію объхать и обшарить.
‘Притворюсь, что ищу купить въ округ усадьбишку. Сто разъ за это въ Рим съ рукъ сходило и даже въ дружество входилъ. И теперь сойдетъ. Коли подходящее намъ, то къ отцу въ душу влзу’, думалъ Смередевъ, подъзжая къ Дужину.
Собакинъ принялъ Смередева, радушно и сталъ еще любезне, узнавъ, что прізжій важный баринъ, коренной москвичъ, другъ и пріятель извстныхъ бояръ, графа Орлова-Чесменскаго и князя Агарина.
Имнія для покупки, разумется, во всемъ околотк не было. Смередевъ пробылъ цлый день съ хозяиномъ, побывалъ и въ комнат жены его, поговорилъ съ больной, узналъ, что она ‘вотъ Богъ милостливъ скоро поправится и встанетъ’ (Юлія Ивановна уже три года ожидала этого всякую недлю). Затмъ его попросили остаться переночевать. Обошелъ Смередевъ весь домъ и началъ уже сомнваться, даже трусить, что полковникъ Пандурскаго полка надъ нимъ подшутилъ… Дло было въ томъ, что о дочери, о барышн какихъ нтъ въ сказкахъ, не было и помину.
Когда онъ халъ въ Дужино, еще далеко отъ усадьбы Собакина, онъ видлъ въ степи три женскія фигуры, быстро шедшія по дорог, изъ которыхъ одна была не въ сарафан, а въ сромъ плать и въ розовомъ платк на голов. Показалось ему тоже, что на него глянула пара большихъ синихъ глазъ, и что лицо это было бле, чмъ у двухъ другихъ двушекъ. Показалось ему, что и коса прыгала на спин этой двушки блокурая, чуть не совсмъ блая. Но разв это могла быть барышня Собакина? Въ эдакомъ платьиц за десять верстъ отъ дома пшкомъ съ кузовомъ.
Смередевъ горлъ какъ на угольяхъ. Ему хотлось главнымъ образомъ не терять времени, и если ‘бестія Пандуръ’ его надулъ и осмялъ, то застать его еще въ Ломов, откуда онъ собирался хать, и отвести душу, здорово обругать. А то и намять бока — отдуть Пандура.
— Такъ вы и поживаете одни. Дтокъ Господь не далъ вамъ?
— Послалъ намъ Господь восьмерыхъ и всхъ прибралъ. Назадъ взялъ, выговорилъ Собакинъ.
— ‘Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день, подумалъ Смередевъ и прибавилъ мысленно:— Ну, погоди же ты Пандуръ’.
Но едва усплъ онъ подумать это, какъ услыхалъ продолженіе рчи хозяина.
— И осталась у насъ отъ всхъ одна дочка, единственная утха на старости. Не будь она у меня! воскликнулъ Собакинъ и высоко поднявъ руку вверхъ махнулъ,— пропадай все. Для нея и живешь на бломъ свт. Да вотъ сейчасъ увидите. Она должно за грибами ходила. Ну и уморилась. У насъ, вдь степь. Грибныя мста тутъ есть въ сосднемъ бору, да вдь до него верстъ съ двнадцать.
‘Нтъ, прости, голубчикъ Пандуръ, подумалъ Смередевъ.— Напрасно тебя охаялъ’.
И Смередевъ тотчасъ сообразилъ кого видлъ въ пол.
‘Такъ вотъ гд я повстрчалъ бловолосую мадаму Голобенскую, думалъ онъ, увидимъ, какова изъ себя въ близости’.
Смередевъ хорошо помнилъ слово: Мадонна, объясненное ему княземъ, но почему-то упрямо продолжалъ говорить по-своему. Слово это казалось ему черезчуръ дурашною выдумкой заморскою, признавать его и употреблять казалось ему глупымъ и постыднымъ для россіянина.
Черезъ полчаса въ столовой, гд накрытъ былъ чай и шумлъ самоваръ, Смередевъ увидлъ Дужинскую золотую барышню и остановился какъ истуканъ.
— Дал мн не хать. Вотъ она княгиня Агарина, сказалъ онъ самъ себ.
И холостякъ смутился такъ, какъ еслибъ дло шло о его собственной и немедленной женитьб.
И кто былъ больше смущенъ въ этотъ вечеръ — Маша или Смередевъ — мудрено знать. Маша налила чаю отцу и гостю. Прошептала гостю раза четыре въ отвтъ на вопросы: ‘Да-съ’ и ‘нтъ-съ’. Потомъ выскользнула изъ горницы и пропала.
Маша была у матери и уже давно успокоилась.
— Завтра гость вдь удетъ!
А Смередевъ все сидлъ озабоченный. Легъ спать, а въ постел вертлся всю ночь.
‘Нашелъ!’ думалось ему.

IX.

На другой же день Смередевъ заручился и объявилъ нестерпимую боль въ ног… Собакинъ очень сочувствовалъ этимъ болямъ, просилъ его не спшить, погостить, общаясь справиться точне, нтъ ли продающихся въ сосдств вотчинъ. И Смередевъ остался пожить въ Дужин, чтобы ближе узнать эту ‘мадаму Голобенскую’, какъ мысленно сразу прозвалъ онъ Машу. Чмъ больше вглядывался онъ въ это молодое лицо, ясное, тихое, но однако не вполн двичье, съ какою-то думкой на чел, будто съ заботой тайною на сердц, тмъ боле убждался, что Маша находка и скоро будетъ княгиней. Одно поразило Смередева сразу и всякій день все казалось боле, хотя отчасти и смутно. То Маша казалась ему двочкой, чуть не тринадцать лтъ ей. То вдругъ казалась женщиной, замужнею, озабоченною цлою семьей.
Въ особенности поражали Смередева большіе синіе глаза этой двочки-женщины. Взглянетъ она на него и смотритъ прямо, не жжетъ, не пронизываетъ очами въ сердце, какъ бывало его красавица княгиня, а напротивъ будто ласкаетъ да гладитъ этимъ взоромъ.
Случалось, что, глядя на Машу, Смередевъ вдругъ отворачивался и мысленно произносилъ: ‘Тьфу! Прости Господи! Похалъ для другого, а тутъ… Тьфу! Тьфу!’
И онъ готовъ былъ перекреститься и прибавить призраку, его пугавшему: ‘Аминь, разсыпься!..’
Посл недли своего пребыванія подъ предлогомъ болзни Смередевъ ршилъ, что пора заговорить съ матерью или съ отцомъ, намеками и обиняками, на счетъ поздки въ Москву, гд настоящіе женихи есть для Марьи Лукьяновны. Проба бесды съ матерью не привела ни къ чему. Юлія Ивановна не понимала намековъ и все больше сводила бесду на свои болзни, на Ваню, на Лукьяшу, на Митю и т. д., на разныхъ младенцевъ, схороненныхъ ею десять, пятнадцать и двадцать лтъ назадъ.
— ‘Нтъ, ты залежалась! Тебя не подымешь’, подумалъ Смередевъ и ршилъ обратиться къ отцу.
Въ тотъ же вечеръ, нагулявшись въ пол втроемъ по овсамъ и лугамъ и вдоволь наслушавшись отъ Собакина о премудрости Брюсовыхъ предсказаній, Смередевъ остался съ нимъ вечеромъ наедин и закинулъ словцо о московскихъ женихахъ. Лукьянъ Иванычъ рукой махнулъ и разсмялся. Объясненіе его было короткое. По его мннію, дочь его должна выйти замужъ за своего брата мелкопомстнаго, потому что она ‘дичокъ’, приданаго одна деревнишка въ десятокъ дворовъ, отецъ калка, а мать… Богъ съ ней совсмъ ‘заштатная, вотъ что нашъ городъ Ломовъ’.
— Въ Москву хать, надо истратить на одну дорогу годовой свой доходецъ!.. добавилъ Лукьянъ Ивановичъ.— А зачмъ! Въ Москв — кого я въ зятья захочу, онъ мн дыню поднесетъ, а кто польстится на мою деревнишку, у того стало-быть у самого въ карман свиститъ.
— Польстится не на приданое, а на красоту удивительную Марьи Лукьяновны, замтилъ Смередевъ.
— Коли на одну красоту польститься, стало-быть у него въ голов свиститъ.
Видя посл цлаго вечера бесды, что Собакинъ крпко стоитъ на своемъ, Смередевъ на другой же день увелъ инвалида въ садъ, слъ съ нимъ на лавочку среди высокой столтней липовой аллеи, которую сажалъ еще ддъ хозяина, и приступилъ къ длу прямо. Смередевъ, душа на распашку, сталъ и краснорчиве, добре и умне, какъ сталъ дйствовать по-своему, какъ всю жизнь дйствовалъ, т. е. безъ лукавства и хитросплетеній. Все, что было, сущую правду — все и выложилъ онъ Собакину: про князя Агарина, про ‘мадаму Голбенскую’ и про свое путешествіе.
Лукьянъ Иванычъ сильно смутился, видимо старался скрыть это, все покашливалъ, покрякивалъ и вдругъ почувствовалъ, что у него въ голов темно, спутано, а подъ глазами мокро. Тутъ уже не скажешь Смередеву, какъ бывало фельдшеру посл потери ноги: потетъ, молъ, лицо, оботри.
— Такъ какъ же, Лукьянъ Иванычъ! даже два раза повторилъ Смередевъ съ волненіемъ.
— Князь Агаринъ!.. Князь Агаринъ!.. повторилъ про себя Собакинъ, и имя это звучало надъ ухомъ его, какъ еслибъ ему сказали: родной, молъ, братъ государя. Онъ не зналъ, каковъ князь нравомъ, но слыхалъ, что страшный богачъ, вельможа и годами уже не мальчуганъ, чтобы вдругъ шутку сшутить съ мелкимъ дворяниномъ. Самому же Смередеву и въ истину его словъ онъ врилъ, ибо Иванъ Максимычъ въ одну недлю себя показалъ каковъ онъ и былъ: добрякъ, душа прямая, нравъ открытый. Коли и хитрилъ по сю пору, то не съ дурнымъ умысломъ, а ради христіанскаго дла.
— Княгиней Агариной! Маша?! вдругъ просвтлло въ голов Лукьяна Иваныча и какъ-то кольнуло его въ сердце.
Долго молчалъ Собакинъ и, наконецъ, тихо произнесъ:
— Эта мадама, какъ вы сказали, нмка или французская госпожа?
— Это бросьте. Это пустое. Картинка…
— Такъ на картинку Маша-то схожа лицомъ? Да! А я вдь такъ полагалъ, что та мадама — старая какая князева… наперсница… Такъ я желалъ узнать, жива ль она еще…
И Собакинъ, радуясь мысленно, что избжалъ прямого отвта, опять смолкъ.
— Что-жъ, Лукьянъ Иванычъ?
— Да что?.. Свжо!.. Домой пора. Скоро и ужинать подадутъ… робко заговорилъ инвалидъ и подтянулъ свою деревяшку, чтобы вставать.
— Стойте! Вы мн отвтъ давайте, выговорилъ Смередевъ ршительно.— Что-жъ я у васъ, какъ татаринъ какой, буду зря жить, сть, пить. Я вамъ не братъ, а сватомъ вотъ назвать боитесь.
— Ну… Ну… началъ было Собакинъ и поперхнулся.— Ну какъ же теперь… Не понравится Маша его сіятельству… Намъ хать во-свояси… Стыдно… Предъ собой стыдно, Иванъ Максимычъ.
— Коли князь не женится — меня примете?
— Что вы?
— Старъ?! Знаю, что старъ. Помолодть не могу. Ну, а любить да уважать могу. Да это я въ шутку…
— Васъ я полюбилъ всею душой, но…
— Да дло покуда не обо мн. Въ Москву подемъ…
— Дайте мн сроку…
— Потолковать съ супругой иль съ невстой?..
— Нту. Что. Жена въ этомъ дл не судья. Она вдь у меня и головкой тронута… А съ Машей? Какъ можно. Нешто съ двицей объ этомъ говорятъ. Когда ужъ будемъ на мст и все ршится, тогда я ей скажу… А такъ дайте самому мысли свои раскинуть. Озадачили вы меня ужъ очень…
— Ну, ладно… Господь васъ надоумитъ. До завтра. А боле сутокъ думать не дамъ.
— Вонъ, вонъ она, моя пташка! встрепенулся Лукьянъ Иванычъ и показалъ въ конецъ сада.
Смередевъ увидалъ на алле, вдали, три женскія фигуры въ сренькихъ платьяхъ и блыхъ платкахъ, такія же, какія онъ видлъ подъзжая когда-то къ Дужину.
— Это Марья Лукьяновна?
— Она, съ Глашкой, да съ Любой. Знать на деревни бгутъ. Ишь дуютъ… Ноги-то, ноги… На перегонки. И я эдакъ бгалъ, шибче бгалъ, лтъ пятьдесятъ тому.
Смередевъ глядлъ, какъ летли по алле и удалялись три фигуры, но не зналъ которая изъ нихъ Маша. Платья были, въ особенности издали, одинакія, ростомъ вс три были равны.
— Которая же Марья Лукьяновна?
— А правая-то… По шагу вижу… Мельче перебираетъ ногами, чмъ т… Нельзя… То холопки… Шлепаютъ по сучьямъ, по камнямъ, босикомъ. А у Маши опаска… Мельче беретъ…
Лукьянъ Иванычъ оживился, глядя и объясняя.
Милая его Маша стала ему теперь, посл этой нежданной бесды съ гостемъ, еще миле и краше.
Собесдники тихо и молча пошли домой… Только думали, оказалось, объ одномъ и томъ же.
‘Теперь чуть не въ лаптяхъ. А черезъ годъ, гляди, въ атласныхъ будетъ ходить’, думалъ Смередевъ.
— Да! тихо вымолвилъ Собакинъ.— Вотъ тутъ бжитъ въ лсъ, не отличишь ея издали отъ холопки. А вы прочите въ княгини.
— Э, родной мой, нешто княгини-то вс княжнами родятся, а царицы — царицами?
— Такъ-то… такъ…
— А вотъ вы, помолясь, раскиньте мыслями, да и дайте мн на утро добрый отвтъ.
На утро Смередевъ и выслалъ князю то краткое письмо, которое такъ смутило Петра Ильича.
Смередеву приходило на умъ не разъ, что можетъ-быть Маша не понравится набалованному женскимъ поломъ холостяку князю, но онъ всякій разъ думалъ съ какою-то даже злобой:
— ‘Да врешь! Пустое! Второй эдакой мадамы Голдабенской… или какъ тамъ?… Агалбенской, нтъ. И во Франціи нтъ. Самъ твой господинъ Вольтеръ, нечестивецъ, и тотъ бы отъ Марьи Собакиной свой ехидный разумъ потерялъ’.
Лукьянъ Иванычъ смущался тмъ же вопросомъ, но приходилъ къ тому же заключенію:
— ‘Краше моей Маши нту двицы. Да и на картинку ту очень, сказываетъ Иванъ Максимычъ, схожа’.

X.

Черезъ три дня посл отправленія письма, когда Лукьянъ Ивановичъ началъ видимо волноваться съ утра до вечера, и два раза уже проговорился о сборахъ къ отъзду, предполагавшемуся чрезъ недлю, Смередевъ замтилъ странную перемну въ Маш.
Та думка, которая сквозила иногда въ ея синихъ глазахъ, стала проглядывать рзче, итти глубже. Темне, сурове стало это полудтское личико. Она не бгала изъ дому въ садъ и обратно, не улыбалась ясно и весело, а переходила и двигалась тихо, и взглядъ ея будто слдилъ, подглядывалъ за отцемъ и за гостемъ.
‘Оробла! Чуетъ!’ подумалъ Смередевъ. И невольное соображеніе пришло ему въ голову. ‘Она вдь себ на ум! Черезчуръ смышлена, а не то что глупенька! У нея разума боле, чмъ сколько желалось моему князю’.
Ввечеру Смередевъ, прождавъ напрасно захлопотавшагося ужъ не на шутку хозяина, ушелъ одинъ въ садъ.
За тремя высокими липовыми аллеями, гд каждое дерево въ обхватъ насчитывало годовъ сто и помнило поколнья четыре, начиналась просто не расчищенная роща такихъ же богатырей дубовъ, кленовъ и вязовъ. Тамъ Смередевъ былъ одинъ разъ съ самаго прізда, и ему вздумалось прогуляться въ рощу.
— ‘Можетъ и красавица моя тамъ, встртимся, я ее попытаю. Чуетъ плутовка что за хлопоты у отца на ум’.
Обойдя всю рощу и чуть не обшаривъ ее, Смередевъ не увидлъ въ ней никого и ворочался уже въ домикъ. Этотъ бленькій домикъ и около него старый, сизый, покосившійся домишко, казались крошечными около богатырей дубовъ. Да и деревня на пригорк казалась мала возл темной, сплошной и высокой чащи этихъ столтнихъ силачей, съ кривыми шершавыми ногами, но съ кудрявыми и развсистыми макушками. Каждое дерево чуть не полнеба закрыло…
— ‘Да, продай это на срубъ въ Москв, дровъ много наберешь, и денегъ за нихъ много дадутъ’… соображалъ Смередевъ.
И онъ тихо шелъ къ началу большой аллеи.
— Иванъ Максимычъ! вдругъ раздался глухо неизвстный голосъ у него за спиной. Онъ обернулся, но никого не было около него…
‘Что мн, почудилось что ли?’ подумалъ онъ.
— Иванъ Максимычъ! раздалось снова и опять никого нтъ около него.
Смередевъ струхнулъ и уже собирался перекреститься.
— Здсь! Куда вы смотрите? послышался голосъ громче и ясне, но прямо надъ нимъ.
Онъ поднялъ голову и увидлъ Машу на огромномъ кленовомъ суку на сажень отъ земли.
Она сидла какъ на кресл, не держась руками, а сложивъ ихъ на колняхъ и слегка понурившись, грустно смотрла на него.
— Ахъ, Господи. Я ужь думалъ навожденье какое! Ишь вдь куда вы забрались. А упадете, ушибетесь.
— Я падала и выше этого… глухо заговорила Маша не шевелясь и не спуская глазъ съ лица Смередева.
— ‘Вотъ глаза-то? сказалъ про себя Смередевъ. Какъ ихъ и назвать-то. Думные глаза что ли. Глядятъ, а сами думу думаютъ. Ну, глаза!’
— А что, барышня моя золотая, прибавилъ онъ вслухъ.— Вы будто не веселы вотъ третій день.
Маша вздохнула и вымолвила ровно и тихо:
— Вотъ я васъ и позвала за этимъ. Скажите мн, Иванъ Максимычъ. Господь васъ къ намъ послалъ или… или… горю одному быть изъ-за этого.
— Зачмъ горю… Радости одни да веселье… разсмялся Смередевъ добродушно.— А вотъ вы слазьте тихонечко съ дерева: сядемъ да и побесдуемъ.
Маша скользнула съ сука, будто оборвалась нечаянно, но повернулась лицомъ къ суку и цпко повисла на рукахъ затмъ тихо прыгнула на землю, легко, ловко, но спокойно и далеко не бойко, не весело.
Смередевъ ахнулъ, но не усплъ даже вполн и испугаться. Маша медленно подошла къ нему и выговорила тихо:
— Сядемте… Я тоже хочу спросить…
— Ишь вы какъ… Словно блочка…
Они сли на траву. Смередевъ хотлъ говорить, но Маша ровно и едва слышно перебила его:
— Мы демъ? Когда?
— А вы знаете, догадались?
— Съ вами демъ?
— Да… Вмст.
— Меня за мужъ отдавать. За кого?
Смередевъ широко открылъ глаза и пристально посмотрлъ на двушку. Она сидла на трав, также какъ на суку, слегка сгорбившись, съ печальнымъ лицомъ, а глаза ея не глядли на Смередева просто, а говорили и много говорили.
‘Я все знаю, говорили эти синіе глаза. Вы со мной затваете нехорошее. Вы чужой и злой человкъ. Вы околдовали моего отца. Я васъ не люблю! За отца не люблю и за себя не люблю’…
Смередевъ все глядлъ въ эти глаза и молчалъ. Маша тоже молчала. А глаза ея продолжали:
‘Со мной не надо такъ. Я смхунья… но не всегда. Я за себя постою! Я васъ теперь боюсь… но и вы должны тоже меня бояться. Какъ бы чего вдругъ не вышло для васъ’.
И Смередевъ, сморгнувъ раза два, вдругъ отвелъ глаза въ сторону и мысленно сказалъ себ:
‘Въ тихомъ-то омут что, Иванъ Максимычъ, водится? Ужь не болванишь ли ты тутъ. Вотъ теб и дичокъ и Маша смхунья’.
— Куда мы демъ? глухо произнесла Маша, и Смередевъ не видлъ, но чувствовалъ, что она не спускаетъ глазъ съ его лица.
— Въ Москву! отвтилъ онъ какъ будто даже смущаясь.
— Такъ мы демъ?… Врно? демъ?
— демъ, демъ. Чего же тутъ робть. Посмотрите какъ еще вамъ наша Москва-то…
— Москва! Москва! глухо проговорила Маша и тихо перекрестилась, потомъ вздохнувъ глубоко она перестала глядть на Смередева, опустила голову и поникла лицомъ на грудь.
Только темя ея красивой головки было теперь видно Смередеву. Желтовато-блые волосы были гладко приглажены по бокамъ прямого, тщательно сдланнаго пробора и линіи волосъ шли назадъ, гд туго и крпко скручивались и уходили въ толстую косу въ четыре пряди. Конецъ этой блой и крпкой косы лежалъ на трав съ вплетенною красною ленточкой. Грудь статной двушки ровно и высоко вздымалась подъ сренькимъ ситцевымъ платьемъ съ синею слегка полинялою косынкой, перекрещенною на груди и завязанною сзади.
Смередевъ сразу понялъ что происходило въ двушк и сталъ съ чувствомъ говорить ей, не называя князя по фамиліи, что въ Москв ожидаетъ ее счастье и благополучіе. И отца ея и ея собственной судьбы устроеніе. Долго говорилъ Смередевъ, старался быть краснорчивымъ, но Маша все молчала не поднимая головки и не двигалась.
— Да вы слушаете ли меня, Марья Лукьяновна? выговорилъ наконецъ Иванъ Максимычъ.
— Слушаю, слушаю…
— Ну? И что жъ? Вру я что ли все. Враки все?…
— Охъ нтъ! Но мн то сдается, что тмъ хуже, если все это такъ! тихо заговорила Маша, не подымая головы и не глядя на него.— Сдается… Сдается, что на свт Божьемъ столько… столько чего я не знаю, что лучше бы стократъ и не вызжать отсюда. Боюсь я, боюсь…
— Да чего же?…
— Какъ чего?! Всего! И Москвы, и князя вашего и всего…
— Почему же, Марья Лукьяновна? Москва городъ дивный, первый городъ въ свт, князь первый богачъ, первый бояринъ московскій. Почему же бояться-то… Я не пойму!
— Ахъ, разв я знаю. Вонъ въ темномъ лс страшно, а чего? Волковъ и медвдей у насъ нтъ, лихихъ людей и душегубовъ нтъ, отъ нечистой силы крестъ и молитва всякаго спасетъ… Стало чего же бы бояться! Анъ вс боятся! И я боюсь… Да и вы, поди, тоже…
— И напрасно, Марья Лукьяновна. Глупо это. Вотъ давайте разсуждать. Спрашивайте, а я буду отвчать.
— Нтъ, Иванъ Максимычъ, нечего тутъ разсуждать. Я глупая, деревенская двушка. Я и не пойму. И спросить не знаю что… А вотъ что лучше, хорошій мой, добрый Иванъ Максимычъ… Вдь вы добрый, я вижу. Ну вотъ и исполните одну мою просьбу, только одну, голубчикъ мой, золотой мой.
— Извольте, хоть десять. Все что прикажете! оживился Смередевъ отъ ласковаго голоса двушки.
— Нтъ. Одну только. Одну.
— Ну одну… сказывайте и сдлаю.
— Ей Богу?
— Ей Богу сдлаю… Вдь не топиться же вы меня пошлете… А то все сдлаю.
— Узжайте отсюда одни!
— Господь съ вами… А я думалъ…
— Узжайте, родной мой! тихо и ласково просила Маша.— Скажите батюшк, что пошутили. А то тихонько узжайте. Я вамъ и лошадокъ достану на деревн. Лепешечекъ напеку вамъ миндальныхъ на дорогу, съ сахаромъ… Молиться Богу за васъ стану еженочно. Полста поклоновъ въ вечеръ себ задамъ за ваше здоровье… Сказала вотъ, и свято, нерушимо исполню… Ну, какъ же вы сдлаете…
— Господь съ вами. Да разв могу я эдакъ поступить.
— Ну, хорошо, не можете тихонько, скажите батюшк прямо… Выдумайте что-нибудь.
— Не то. Не то! Ухать-то я не хочу! расхохотался Смередевъ, звонко и весело.
Маша какъ-то встрепенулась и взглянула на него съ негодованіемъ и изумленіемъ.
— Такъ вы даромъ божитесь .
— Господь съ вами, Марья Лукьяновна. Я вдь васъ не такъ понялъ. Да вы сообразите сами… Вы послушайте что я…
Но Маша отвернулась, не слушала и слезы блеснули у нея въ глазахъ. Она достала платокъ и молча утирала глаза.
Смередевъ просидлъ съ двушкой еще часъ времени успокоивая и уговаривая ее. Когда они пошли домой, Маша, молчавшая въ рощ все время, выговорила, входя на крыльцо, полупечально, полуршительно.
— Ну, Иванъ Максимычъ, коли такъ… Меня Господь защититъ и не оставитъ. Пускай!

XI.

Черезъ день начались сборы къ отъзду, весь маленькій домикъ былъ перевернутъ. Казалось, одна барыня только осталась на своемъ мст, а то все было сдвинуто и обезпокоено. Собакинъ хлопоталъ, волновался, даже сердился, чего никто и не запомнитъ. То говорилъ объ осяхъ и колесахъ своей берлинки, купленной за десять лтъ передъ тмъ у разорившагося кутилы-помщика, то говорилъ съ неменьшею заботой о брусничной вод на дорогу для Маши. Смередевъ тщетно его успокоивалъ.
— Устанете. Не спшите. Помаленьку. Намъ не на пожаръ.
— Да вдь берлина моя уже тридцать лтъ катается. Вдругъ лопнетъ ось или шина! Вотъ и сядемъ. Кто тамъ поправитъ! Знаемъ. Славны бубны за горами…
Впрочемъ, Лукьяну Ивановичу мало ли о чемъ приходилось подумать. За послднія десять лтъ онъ вовсе не вызжалъ изъ Дужина, разв только въ Ломовъ — и то до вечера. Теперь Лукьянъ Ивановичъ кидался и мысленно и собственнымъ туловищемъ изъ стороны въ сторону. И при этомъ забылъ главное, забылъ, что еще ни слова не сказалъ и не объяснилъ дочери.
— Ахъ, Маша, вдь мы не въ Ломовъ… Въ Москву…
— Да, въ Москву! отвтила Маша.
— Ты ужъ знаешь. Иванъ Максимычъ сказалъ?
— Сказалъ, отвтила Маша.
— Что-жъ рада ты, голубчикъ, Москву-то поглядть?
— Поглядть? Да! странно отозвалась Маша и быстро выскользнула изъ комнаты вслдъ за Любой, уносившею шкатулку.
Такъ прошло въ сборахъ дня четыре… И эти послдніе дни Маша больше сидла около постели матери. Но Юлія Ивановна не любила и не могла бесдовать, это ее утомляло. И Маша молча сидла около матери съ чулкомъ. Изрдка, только она прекращала однообразную работу и съ чулка и спицъ устремляла глубокій и задумчивый взглядъ на больное, опухшее лицо матери. И будто мысль, зародившаяся въ ея голов, требовала, чтобы Маша проврила ее на лиц, на. всей фигур безпомощно лежащей больной. Обыкновенно, посл этого, Маша вздохнувъ проводила рукой по лицу или по голов и нагнувшись снова начинала привычную, безсознательную работу.
Вечеромъ посл ужина она ежедневно убгала одна въ рощу.
— Соловья послушать! говорила она.
— Ступай. Ступай. Въ Москв ихъ нту! провожалъ, ее отецъ.
Наступилъ канунъ отъзда. Днемъ вс мыкались по дому безъ толку. Длать было нечего. Все было уже справлено уложено. Собакинъ часто ходилъ къ жен и все приказывалъ, людямъ на счетъ барыни. Какъ за ней ходить безъ него. Юлія Ивановна охала и только говорила:
— Ты поскоре обороти. Что тамъ длать. О-охъ!
Ввечеру посл ужина поднялся сильный втеръ, балкончикъ и окна закрыли. Смередевъ ушелъ рано въ свою комнату, а Лукьянъ Ивановичъ пошелъ къ жен побесдовать. Маши тамъ не было, вроятно она длала свои распоряженія по хозяйству.
Часовъ въ десять подъ свистъ налетавшаго вихря и подъ, трескъ и шумъ раскачавшихся силачей дубовъ и кленовъ, въ рощ среди тьмы сошлись дв фигуры и стояли другъ, противъ друга шагахъ въ двухъ. Парень рослый, статный, въ кафтан на распашку и въ шапк на бекрень, и двушка, стройная и высокая въ сренькомъ платьиц.
— Здравствуй, Вася.
— Здравствуйте, барышня.
— Вася… завтра утромъ.
— Слыхалъ, барышня.
— И врно, Вася. Совсмъ отсюда. Назадъ не буду.
— Врно ли это, барышня!.. Врно ли, что совсмъ?
— Охъ врно, Вася. Меня везутъ замужъ выдавать, за князя. Разв умру тамъ, такъ привезутъ сюда хоронить, въ Троицкомъ.
— Зачмъ. Живите… Что-жъ. Вдь тутъ какая жисть. Господа все въ городахъ живутъ.
— Теб, Вася, жалко будетъ, если я умру…
— Жалко? Мое дло тоже пропадшее. Вы въ Москву, и я соберуся тоже…
— Куда? Что ты, Вася! Кто-жъ тебя отсюда отпуститъ?
— Самъ себя отпущу. Въ солдаты пойду. Въ этомъ дл никто мн не воленъ перечить. А не пустятъ охотой, сворую, подожгу.
— Ахъ, Вася! Богъ съ тобой. Что ты!
Парень не отвчалъ, и наступило молчаніе. Оба не двигались, будто застыли. Втеръ прошумлъ надъ ними сильнй, порывистй, двинулъ лохматыми макушками деревъ и закачалъ ими надъ головами стоящихъ. Заскриплъ гд-то въ чащ звонко и рзко какой-то стволъ, разъ и два, и снова все стихло, и втеръ спалъ… Слышно было только гд-то далеко, за деревней, стучала телга по дорог и плъ псню горластый мужицкій голосъ.
— Вася… прости… Боюсь долго-то.
— Простите, барышня… Стало въ послдній это.
Двушка вынула платокъ и утирала имъ глаза.
— Охъ! вздохнулъ парень, и снявъ шапку началъ странно махать рукой, будто отъ боли. А самъ глядлъ въ сторону, въ чащу, во тьму кромшную.
— Вотъ что… Позвольте мн туда… прійти! заговорилъ онъ прерывисто и измнившимся голосомъ.— Видать только васъ. Въ Москву. На заработки отпрошусь. Тогда и въ солдаты не надо. Что мн тутъ безъ васъ? смерть! Оброкъ большой общаю — пустятъ… Позвольте, барышня?
И малый все глядлъ въ бокъ, въ чащу.
— Нтъ… нтъ… Вася. Ужъ сказала вчера. Надо здсь оставаться. Живи тутъ, слушайся батьки своего. Работай… Женись…
— Что вы, барышня. Женися! Богъ же съ вами! Что вы?
— Да, да, женися. Люби жену. Я о теб вспоминать буду всегда… гостинцы присылать буду! сквозь слезы, съ трудомъ выговорила двушка… Такъ, такъ, Вася!.. Прости, Вася! вдругъ заспшила она, будто боясь чего-то.
— Простите… въ послдній… барышня.
— Иди. Богъ съ тобой, хорошій мой, Вася, Богъ съ тобой. Если когда я вернусь… Да нтъ… ступай, иди! Прости, прости, Вася!
— Иду, барышня, простите… Иду, иду!.. Богъ… парень не договорилъ, повернулся и тихо побрелъ въ чащу.
— Ахъ, Вася мой, Вася! чуть слышно прошептала двушка и закрыла лицо. Грудь ее трепетала и билась подъ напоромъ неслышныхъ рыданій.

XII.

Почему же такъ горько плачетъ Дужинская золотая барышня? Со смертью послдняго брата Маши перестали было пускать въ барскій домъ сына кормилицы. Деревенскій парнишка не пара для барышни. Однако горе шестилтней барышни было такъ велико, что пришлось опять доставать Ваську съ деревни и держать въ дом.
Маша все больше и больше любила своего молочнаго брата, прыткаго, черноглазаго затйника. Забижать онъ ее не могъ, еслибъ и хотлъ иной разъ въ пылу игры зимой въ горницахъ или лтомъ въ саду дать барышн-сестриц здоровую колотушку, но не смлъ.
— Тронешь ты барышню пальцемъ, волосъ на голов не оставлю и въ рчку заброшу какъ щенка! погрозился разъ ему самъ баринъ Лукьянъ Иванычъ. И этой угрозы боялись равно и Вася и Маша. За то помимо этой заботы у нихъ не было никакой. Однажды только Маша, вспомнивъ про братьевъ, сказала Вас тихо и важно:
— Вася! Если и тебя Богъ захочетъ взять, ты мн скажи, смотри. Я тебя такъ спрячу, что даже и папа не найдетъ.
— Хорошо, барышня… Да вдь какъ же?.. Богъ-то все видитъ, сообразилъ смтливый Вася.— Онъ найдетъ!
— Никто, Вася, не найдетъ. Тамъ темно… ничего не видно. Я одна знаю. Ты только скажи, смотри.
Скоро прошли годъ за годомъ, у Маши десятилтней двочки были уже еще дв товарки — Глаша и Люба… но Вася занималъ первое мсто въ ея сердц.
Страсть рыться въ песк и въ земл осталась и усилилась въ барышн.
— Да ты бы ужъ настоящій огородъ завела! сообразила разъ Юлія Ивановна.— И теб занятіе и намъ бы всмъ польза. И этимъ двумъ ротозямъ дло! А то бездльничаютъ съ тобой! Особенно Глашка.
Съ этого дня, каждое лто, съ апрля по сентябрь, Маша проводила на работ и въ хлопотахъ по большому огороду. Всякій годъ огородъ прибавлялся. И здсь безъ Васи ужъ совсмъ бы пропасть барышн. Заступомъ рыть и воду носить могли и Люба съ Глашей, но мастерить он не умли. А Вася къ гороху, къ бобамъ такую ршеточку сдлаетъ, что дворяне гости изъ Ломова говорятъ:
— Вишь какой переплетъ!
И покосится тогда Маша на молочнаго брата и засіяетъ радостью ея лицо.
Наконецъ, стала Люба горничной и не отходила отъ заболвшей барыни, стала нежданно Глаша кухаркой, потому что умершей кухарк Лукерь дрова иногда таскать помогала.
И Маша съ Васей остались на огород одни. И скоро не знала барышня: огородъ ли она любитъ ради красиваго, черномазаго Васи, или Васю любитъ за чисто выполотый и до восхода политый всегда огородъ. На огород однако безъ Васи рдко бывала она.
Но время все шло… Двочка все росла, и Вася тоже не отставалъ, даже обогналъ барышню. Хоть и ровесники они были, одно и то же молоко сосали придя на свтъ, но Вася былъ головой выше барышни и плечисте вдвое, и сильне ея вдесятеро.
Увидя какъ-то разъ зимой, какъ легко и прытко каталъ Вася въ санкахъ барышню, уже тоже не маленькую, Лукьянъ Иванычъ подумалъ: ‘Вишь выровнялся какъ!’ и прибавилъ:
— Эй, Васька, вози-ка, братъ, воду на кухню… Что старика бураго-то гонять. Онъ на ноги падаетъ… А ты вишь какъ дуешь, а Маша тоже не махонькая.
Вася, считаясь дворовымъ и работая въ дом, продолжалъ однако сопровождать барышню въ ея прогулкахъ и служить лично ей въ ея затяхъ и зимой и лтомъ. Зимой на ледяной гор въ полверсты длиной, что шла отъ деревни мимо рощи и вплоть до барской бани, выстроенной близъ рчки на глубин оврага — было не мало дла. Лтомъ на огород и того больше хлопотъ.
Наконецъ, день за день, годъ за годомъ, не успвъ оглянуться, Маша стала взрослою двицей, красавицей. Вася тоже давно не тотъ мальчуганъ, что привели когда-то на дорожку играть съ господами. Онъ молодецъ парень, чуть не цлый мужикъ. Однажды онъ спасъ уже Машу отъ бодливаго быка, загородивъ ее собою и ухвативъ быка за рога.
Свезъ Собакинъ разъ какъ-то свою Машу въ Ломовъ. Былъ праздникъ: въ собор служилъ архіерей проздомъ по епархіи. Ярмарка гудла на площади, много помщиковъ съхалось. Вечеромъ Лукьяна Иваныча позвалъ въ гости городничій и сказалъ, что, конечно, проситъ пожаловать со своею удивительною и можно сказать ‘ахтительною’ красавицей дочкой, ‘которая за литургіей всхъ на себя обратила’.
И въ первый разъ въ жизни попала Маша на вечеръ, встртила съ полдюжины другихъ барышень, но он вс на нее косились, шептались, пересмивались. Одна самая бойкая все вертлась около нея и даже за косу ее тронула. А затмъ стала спрашивать: не съ горя ли она посдла, не отрубями ли всегда голову себ мыла. Маша молча и пристально подсмотрла на нее и вдругъ вымолвила спокойно:
— Барышн не слдуетъ вести себя какъ двк простой. Вы здсь въ чужихъ людяхъ. Стыдно!
И съ этихъ словъ Маши вся полудюжина барышень языки прикусила. Однако Маша тотчасъ же стала просить отца ухать изъ гостей. Но этотъ вечеръ памятенъ остался двушк. Она мелькомъ провидла, что такое чужіе люди. Посл этого вечера будто новая жизнь началась для нея.
Въ тотъ же годъ Евстигней, отецъ Васи, захворалъ и послалъ его вдругъ одного съ сохой въ поле, а затмъ избилъ больно за ‘баловство’.
Маша пожаловалась отцу и узнала, что Васька ‘большой болванъ’. Шестнадцать скоро лтъ ему, дураку, а еще на пол безъ батьки управиться не можетъ одинъ.
— А все отъ того, что съ тобой играть допускали. Барчука сдлали изъ него.
И жалобы Маши, ея горячія, наивныя просьбы взять Васю совсмъ во дворъ надоумили отца.
Съ той поры Вас было запрещено приходить въ усадьбу и видаться съ барышней.
Но друзья отъ этого стали видаться еще чаще: тайкомъ въ рощ по вечерамъ. Иногда и днемъ, но съ великою опаской.
Эти вечера и эта опаска родныхъ и людей перемнили дружбу Маши и Васи и наконецъ, за полгода до прізда Смередева въ Дужино, Маша, не видавъ Васю съ недлю, ибо онъ хворалъ, призналась вдругъ сама себ, что Вася ей чуть не дороже отца съ матерью. А эдакихъ мыслей у ней прежде не бывало. Отдай ее отецъ за Васю замужъ — она пойдетъ. Въ изб жить, въ пол работать… съ Васей хоть сейчасъ.
Съ этой же минуты Маша стала какъ-то смущаться, бывая съ Васей, да и Вася тоже сталъ будто робть барышни своей.
Что было бы дальше?.. Превратилась ли бы идиллія въ драму? Привело ли бы все, что смутно чуяло и чего ждало сердце Маши, къ великому горю, которое убило бы инвалида отца, къ сраму, который всполошилъ бы всю округу Ломовскую, порадовалъ бы полдюжину барышень, запятналъ бы древній родъ Собакиныхъ… Можетъ-быть — да! Можетъ-быть — нтъ! Теперь все кончилось, вдругъ, сразу…
Смередевъ пріхалъ!..
Воля чужого человка дала толчокъ маленькому розовому мірку Дужинской золотой барышни, и весь онъ разсыпался сразу будто мелкимъ яснымъ бисеромъ. И не можетъ она его собрать… И плачетъ вотъ теперь надъ нимъ въ рощ, упавъ на сырую, росистую траву, горько рыдаетъ подъ шумъ ночного втра…
Но вотъ стихла Маша, задумалась… Долго сидла недвижно, наконецъ встала и тихонько пошла въ домъ. Не шла ли она съ похоронъ своего Васи для новой жизни?.. Или самое себя, сердце свое схоронила тутъ? Нтъ, не сердце… Былъ тутъ, правда, въ этотъ ненастный вечеръ похороненъ кто-то на вки. Но кто же? Маша похоронила тутъ и оплакала горько — сама того не вдая — Дужинскую золотую барышню!!.

XIII.

Часовъ въ шесть утра у крыльца забренчали бубенчики. Привели лошадей запрягать въ берлину на высокихъ колесахъ, которая уже три дня стояла близъ дома и отъ зари до зари наполнялась чемоданами, шкатулками, узелками и всякою всячиной.
Вс уже были на ногахъ и вышли къ лошадямъ поглядть… одна Маша выглянула въ свое окошечко и сердце замерло въ ней.
— Неужто ужь и хать!…
Она закрыло лицо руками, постояла недвижно съ минуту и тихо пошла къ матери и до самаго отъзда не отходила отъ нея.
— Ты прикажи тоже, чтобы Глаша безъ васъ служила какъ слдуетъ, все повторяла Юлія Ивановна.— Да не сидите тамъ, ворочайтесь скоре, что тамъ длать?
— Маменька?! А если тамъ меня замужъ выдадутъ… выговорила Маша, не стерпвъ.
— Ну что жъ. Что жъ. Давай Богъ… О-охъ!
— За стараго, злого…
— Ничего, старый. Старый лучше молодого.
— А если бить онъ меня будетъ?.. Забьетъ?!
— Ты его люби… И не будетъ бить… Охъ какъ опять подводитъ лопатку… Охъ, когда-то я встану… Авось къ вашему прізду. Вы въ двери, а я къ вамъ на встрчу, на балконъ.
На томъ и кончилась бесда Маши съ матерью.
Чрезъ часъ господа садились въ экипажъ, и все Дужино, вся деревня, даже съ ребятами, провожала барина съ барышней, внутренне дивясь и даже смутно опасаясь значенія этой неожиданной поздки господъ въ эдакую даль, въ самое Москву!
Маша уныло оглядывала своихъ Дужинцевъ. Весь этотъ срый людъ, простой, добродушный и честный боготворилъ барышню свою. За что? Никто самъ не зналъ. За то что она ихъ барышня. За то что она всегда разспрашивала Матренку о зубкахъ ея махонькаго Степки, Олюшку о ея желанномъ, мальчугана Петьку о зайцахъ, о бабкахъ, стараго, сдого Филата о его хворости въ спин.
Маша знала всхъ, знала ихъ подноготную, не важную и не великую, и на всякое дло, на всякую нужду у нея было ласковое слово, помощь, совтъ, а то заступленье предъ отцомъ, и безъ того не грознымъ.
Маша не знала, что она ихъ всхъ такъ любитъ. Теперь только догадалась.
Усадьбу и садъ, и рощу она не любила, какъ не могла любить свои руки или свои глаза. Усадьба и она — это было одно и то же, и только теперь сказалось въ ней нестерпимая боль, когда отнимали у нея этотъ домикъ, эту рощу, будто отрзали руку.
Вскор берлина загремла по дворику и двинулась, покачиваясь на высокихъ рессорахъ, къ воротамъ. Лукьянъ Иванычъ и Маша помстились рядомъ, Смередевъ противъ нихъ.
Маша чувствовала себя дурно и сидла безъ кровинки въ лиц, широко раскрывъ глаза. Она не плакала. Люба приладилась съ огромнымъ узломъ на огромныхъ козлахъ и все прощалась безъ конца со своими.
Лукьянъ Иванычъ, усвшись, все вертлся, покрякивалъ, и когда двинулись — прослезился. Маша молчала все время и искала кого-то глазами въ толп, стоявшей кругомъ, но не находила. Выхавъ изъ воротъ, Лукьянъ Иванычъ вдругъ высунулся въ окно и крикнулъ:
— Прости, Васька. Что тутъ стоялъ? Не плачь. Я живо назадъ верну.
Маша легко вздрогнула и искоса глянула на Смередева. Онъ былъ веселъ, бодръ, но молчалъ, занятый своимъ…
Онъ думалъ все о Москв, прізд, княз. Маша откачнулась въ глубь сиднья и закрыла глаза. Она понемногу какъ будто теряла сознаніе совершающагося кругомъ нея… Чрезъ полчаса берлина скрылась изъ глазъ Дужинцевъ.

XIV.

Въ полдень, среди густого лса, по сыпучему песку тащилась шестерикомъ берлина дворянина Собакина. Маша нетерпливо выглядывала въ окно. Это была послдняя станція по дорог отъ города Кирсанова до губернскаго города Тамбова. Ямщикъ уврялъ, что вотъ сейчасъ, минуя пески, выдутъ изъ лсу и откроется на гор за лугами весь Тамбовъ какъ на ладони. Это былъ первый губернскій городъ, который ожидала увидть Маша. Говорили, что онъ больше Ломова въ десять, а то и въ двадцать разъ.
Наконецъ зардли деревья, и вотъ между двухъ большихъ сосенъ вдали, верстахъ въ трехъ, мелькнула блая церковь на гор… Маша невольно высунулась въ окно. Ямщикъ пріударилъ лошадей, и берлина скоро выхала изъ лсу. Тамбовъ былъ на гор какъ на ладони.
— Что? обратился смясь Лукьянъ Иванычъ къ дочери,— говорилъ больше Ломова! Ну, гляди. Нравится?
Но Маша не отвчала. Съ тхъ поръ какъ она выхала изъ Дужина она меньше произнесла словъ, нежели бывало дома въ одинъ день.
— А Москва еще того во сто разъ больше, вымолвилъ Смередевъ.— Куда во сто, въ тыщу разъ больше.
Маша глянула на Ивана Максимыча, къ которому уже привыкла посл многихъ бесдъ на ночлегахъ и котораго начинала немножко любить, и повела бровями.
— Аль не врите! разсмялся Смередевъ.— Я вамъ говорю. Разв это городъ!— презрительно ткнулъ онъ пальцемъ.— Это деревня. Ему сорока лтъ нту что его въ города-то пожаловали. А Москва-то стоитъ — дв тысячи лтъ наберется.
— Какъ, дв тысячи! ахнула Маша.
— Это я совралъ, Марья Лукьяновна. Къ слову такъ… А что Москв лтъ двсти есть… Вру, больше есть. Вотъ прідемъ, я спрошу объ этомъ одного пріятеля. Онъ всероссійскую гишторію всякій день читаетъ. Всю жизнь на это положилъ. Спросятъ у него, сколько, молъ, лтъ тому какъ Самозванецъ былъ въ Москв, сейчасъ скажетъ.
— Это Пугачевъ-то! тихонько выговорилъ Лукьянъ Иванычъ.— Это и я знаю безъ вашей гишторіи. Мн тогда было, поди, уже тридцать пять лтъ. Онъ и у насъ былъ.
— Какой вамъ Пугачевъ. Его и я видалъ какъ рубили въ Москв. Самозванецъ Отрепьевъ былъ, Гришка. Про него я сказываю.
— Слыхалъ. Гришка! воскликнулъ Собакинъ.— Слыхалъ. Онъ коней въ церкви Божьи ставилъ.
— Мало ль что онъ творилъ. На бабахъ по Москв здилъ, вотъ въ эдакой колымаг.
— Ну, а правда это, что онъ лютйше всхъ бояръ казнилъ смертью? Всхъ чуть не извелъ… Его даже грознымъ прозвали.
— Нтъ. Это вы объ Иван Грозномъ говорите. То царь былъ. А это Гришка, бглый монахъ, самозванецъ.
— Что вы, Иванъ Максимычъ! Онъ это и есть…
Но Маша прекратила уже сотый споръ, начинавшійся въ дорог между новыми друзьями, вопросомъ о томъ, долго ли они отдохнутъ въ Тамбов.
Ршено было отдыхать дня два, а затмъ хать въ Рязань.
Не сморгнувъ глядла Маша изъ окна, когда, перехавъ рку на паром, экипажъ въхалъ въ городъ и сталъ подниматься на небольшую гору.
Черезъ два дня отдыха путешественники двинулись дале. Лукьянъ Иванычъ болталъ со Смередевымъ, часто и спорилъ, уступая ему во всемъ, что касалось гишторіи и вообще ‘ученостей разныхъ’. За то когда Смередевъ вздумаетъ спорить насчетъ хозайства, хоть бы насчетъ умолота, то Собакинъ, запрыгавъ въ берлин, таки переспоритъ и докажетъ Смередеву, что онъ ничего въ дл не смыслитъ.
А Маша? Маша молчала и даже не слушала ихъ. Она молчала и думала. Думала и вздыхала.
Такъ дохали они до Рязани. Здсь у Лукьяна Ивановича отъ дороги ‘заговорила’ раненая нога, и онъ собирался отдохнуть подоле.
Смередевъ предложилъ Собакину прожить въ Рязани недлю и отдохнуть совсмъ, а самъ вызвался хать впередъ въ Москву, чтобъ устроить приличное помщеніе, дабы Собакины съ дочерью могли пріхать прямо къ себ, а не на постоялый.
Такъ и было ршено. Они остались. Смередевъ ухалъ. Маша рада была оттянуть время. Эта Москва все еще смущала ее. Во всю дорогу, когда она глядла въ окно, ей постоянно казалось, что вонъ тамъ, впереди передъ ними что-то особенное, почти и не городъ…
Что-то большое, яркое, круглое, блое, а на самой середин стоитъ большой домъ, а въ немъ онъ. Полы усыпаны везд золотомъ и серебромъ и самоцвтными камнями, а посреди своего клада сидитъ самъ князь этотъ… И старый!..
‘И мы демъ туда, думалось Маш.— Все демъ. И все ближе! Отсюда ужь и очень близко’.
Маш казалось, что когда она въдетъ въ берлин въ это большое, круглое и яркое… то весь народъ, видимо-невидимо народу, бросится къ нимъ и начнетъ теребить ихъ. И кто-нибудь дернетъ ее за косу, какъ было у городничаго на вечер, и спроситъ: Отрубями что ль мыла голову?
И вс начнутъ смяться, насмхаться надъ нею. Да и надъ отцомъ, надъ его деревяшкой вс будутъ насмхаться. Задятъ и ее и его. Такъ думала Маша… Однако она въ то же время отлично понимала и сознавала, что это ей ‘такъ кажется’, что отецъ не позволитъ никому ее дергать за косу, и что всякій москвичъ тоже знаетъ хорошо, что потерять ногу въ сраженіи для дворянина скоре похвально, чмъ стыдно. Онъ за царицу тогда сражался! Маша тоже отлично знала, что Москва большая и блая, но не такая яркая, почта золотая, какъ ей вотъ представляется… Дома, врно, такіе же деревянные и каменные, какъ и въ Рязани. Маша знала также, что богачъ князь все-таки не главный въ Москв и не можетъ жить въ своемъ дом въ самой средин Москвы.
Но это разсуждала одна Маша, новая Маша, та, которую все училъ уму-разуму Смередевъ на отдыхахъ и ночлегахъ. А прежняя Маша, золотая барышня Дужинская, выглядывая въ окно, все-таки видла и ожидала тамъ впереди что-то большое, круглое, яркое и съ его домомъ на самой на середк. А самъ онъ — можетъ-быть, говорятъ Люба, совсмъ такой, какъ Кащей безсмертный въ сказк разсказывается. Но тогда неужели отецъ ее отдастъ за этого князя замужъ.
Въ Рязани Маша, сидя на постояломъ двор, глядла все на улицу или тихонько говорила съ Любой, но больше молчала и все думала и думала. И многое передумала она за это время. А время шло, и наконецъ однажды вечеромъ сердце екнуло въ ней. Пришло письмо отъ Смередева съ адресомъ нанятаго дома. Отецъ, прочитавъ письмо, весело сказалъ ей:
— Ну, Машуня, спи крпче, да вставай раньше. Съ разсвтомъ выдемъ.
Но въ эту ночь Маш не спалось. Она наконецъ встала, разбудила Любу, спавшую на полу около ея кровати, и заговорила взволнованнымъ голосомъ:
— Люба, ты спишь? Люба! Люба!
— А? Что? Что угодно, барышня?
— Люба, дорогая моя, хорошая.
— Что барышня?
— Убжимъ. Уйдемъ пшкомъ въ Дужино.
— Что вы, барышня. Христосъ съ вами!
— Я всю дорогу замтила. Я найду. Да и спросить можно!.. Убжимъ. Батюшк велимъ сказать, что ушли пшкомъ домой. Онъ тоже вернется за мной… Ничего и не будетъ. Тотъ и останется со своими деньгами. Кащей-то. А?
— Богъ съ вами, барышня.
— Люба. Если ты меня любишь, хорошая моя…
— Барышня! Вамъ ничего не будетъ. А что будетъ мн отъ барина, если я съ вами такъ сговорюсь? Мн въ Сибири быть, моя барышня… Да и не нужно этого. Глядите, мы и безъ этого назадъ подемъ къ себ въ Дужино. Врно, барышня. Я вамъ такъ и быть ужъ скажу, коль вы робть стали… Я разыскала тутъ гадалку и была у нея. Помните, баринъ сердился, послалъ въ лавочку, а я провалилась. Ну вотъ-съ я гадала на васъ, барышня. На бракъ гадала.
— Ну?!
— Ну-съ. И не выходитъ вамъ замужемъ быть, а выходитъ дальняя распредадьняя дорога. Страсть, говорила гадалка, какая! Конца ей нту! Въ Москву, говорю. Нтъ, говоритъ, какая тутъ Москва. Да ее рукой отъ насъ подать. А это вышла, говоритъ, такая дальняя дорога, что я такихъ и не видывала никогда въ брак. Начало-то вотъ оно, а конца и нту…
— Такъ что жъ по твоему, куда это?
— А домой. Нешто отъ Москвы до насъ ближній свтъ? Смотрите что времени мы демъ, и все не прідемъ.
Маша вздохнула тяжело и черезъ минуту тихо побрела на свою кровать. Она не поврила Люб, не поврила и гаданью. Она созналась внутренно, что бжать домой значитъ перепугать стараго отца на смерть. А гаданье — вздоръ, думалось ей. Разв можно въ брак видть то, что одному Богу только извстно. Вотъ въ Брюсовомъ календар есть предсказанія, да больше о войнахъ и гладахъ и разныхъ царяхъ…
Маша всю ночь не закрыла глазъ, но когда поднялась утромъ и сла за чай, то прямо глянула отцу въ глаза. На лиц ея было спокойствіе и ршимость.
— Господь не допуститъ! ршила она.

XV.

А Иванъ Максимычъ живо доскакалъ до Москвы. Онъ быль веселъ и даже важенъ отъ довольства собой.
— Говорятъ теб по-русски. Сама, твоя мадама… Агалбенская. Поди, еще и лучше стократы! говорилъ онъ, сидя въ кабинет князя.
Смередевъ повторялъ это уже въ сотый разъ. Ежедневно съ прізда своего, пока Собакины были въ Рязани, бывалъ онъ у князя по вечерамъ, и всякій вечеръ Петръ Ильичъ, ходя изъ угла въ уголъ своего кабинета въ атласномъ лиловомъ шлафрок и ермолк, раза два и три останавливался предъ другомъ съ вопросомъ:
— Non? vrai? Une Madonne en chair et en os? Совсмъ такова, какъ я теб описывалъ мою Голбейнову?
И князь получалъ все тотъ же неизмнный отвтъ и, отойдя отъ друга, снова ходилъ какъ маятникъ.
Петръ Ильичъ вообще былъ не узнаваемъ и для себя самого и для Андріана. Отъ праздности ли или же оттого, что начиналъ уже стариться, но Петръ Ильичъ никогда и въ молодые годы не бывалъ такъ занятъ, такъ поглощенъ мыслію и мечтаньями объ одной и той же женщин, какъ теперь занялся Ломовскою незнакомкой. Князь давно ужъ обратилъ особое вниманіе на себя, свое лицо. Справлялся и съ зеркалами, и съ Андріаномъ совтовался, и со Смередевымъ совщался.
Зеркала, конечно, невжи, любезничаютъ только съ красавицами, и поэтому Петръ Ильичъ былъ недоволенъ своими и большимъ и малымъ. Даже създилъ въ Гостинный Дворъ купить новое, настоящее французское зеркало.
Андріанъ одно и то же отвчалъ князиньк:
— Что? Извстно не двадцать вамъ годковъ. Ну, а наднете свой расшитый кафтанъ и звзду и все прочее, то еще у нихъ на виду быть можете. Что-жъ он видли? Он степныя барышни.
Андріанъ не льстилъ барину. Онъ считалъ князя еще очень привлекательнымъ. Живя вмст, безразлучно, врный холопъ не могъ замтить какъ не походилъ теперешній Петръ Ильичъ на прежняго. Какъ посвтлли его черные глаза и стали желтыми, какъ стянулась слегка кожа въ морщинки вокругъ этихъ глазъ, какъ цвтъ лица изъ свжаго и благо, кровь съ молокомъ,— сталъ цвта молодого бураго кваса… Наконецъ, какъ стройный и ловкій танцоръ временъ Орловыхъ и Потемкина теперь уже умышленно выпячивалъ грудь впередъ и неестественно быстро двигался и поворачивался. Ко всему этому, и, самое обидное, было то, что нсколькихъ зубовъ — когда-то жемчужныхъ — не доставало въ переднихъ рядахъ, и Петръ Ильичъ замтно, изрдка, но сильно присвистывалъ. Однако князь былъ, конечно, далекъ еще отъ старости. Онъ былъ только старше на видъ многихъ своихъ сверстниковъ.
— Они-то вс что длали всю-то жизнь! утшалъ князя Андріанъ.— На печи лежали, кушали да гуляли. А мы съ вами что длали? Другой бы кто хоть изъ нихъ надорвался бы давно и померъ.
И разсужденіе Андріана было справедливо. Пятьдесятъ слишкомъ лтъ такой жизни, какова была жизнь Дюка de-Russelieu — стоятъ семидесяти.
Смередевъ, замтя плохо скрытое желаніе друга понравиться незнакомк во что бы то ни стало, убдилъ князя дйствовать по его совтамъ и свое прежнее мастерство бросить.
— Она не французинка. Да и не москвичка. Ты ее своими курами да амурами напугаешь только, говорилъ онъ.— А ты не забирай въ голову какъ ее плнить. Брось это! Оно само придетъ! Или ужь вовсе не придетъ, хоть распотрошись… Ты положись на меня. Я увижу, что теб длать и какъ взять ее. У нея вотъ сердце — золото… Посердечне до поласкове обойдися съ нею. Да по простот. А начнешь ты напвать да чирикать, да круги кружить около нея, да крылья распускать, вонъ какъ индюки или голуби что ль на крышахъ,— то и пиши пропало.
Князь, однако, не со всми предложеніями друга согласившійся, равно и этого общанія не далъ.
Ршено было, однакожъ, что князь будетъ одваться попроще, по французски сыпать не будетъ, даже не вымолвитъ ни полслова и съ двушкой говорить будетъ какъ можно мене.
— Главное дло по-французски ниже-ни! восклицалъ Смередевъ постоянно.
— Да ужь общалъ. Сказано ни слова. Pas nu quart de mot. Будемъ стараться, другъ. Je te jure, morbleu, d’ternuer mme en russe. А ты мн скажи. Ein vrit, точь въ точь une Madonne? А?
И всякій вечеръ проходилъ въ бесдахъ такихъ о барышн-незнакомк.
Наконецъ, однажды въ полдень, среди залы дома князя особенно раздались быстрые шаги Смередева. Князь отворилъ дверь кабинета и пытливо глядлъ въ лицо входящаго. Тотъ улыбался.
— Что? вымолвилъ князь.— Въ Москв?
— Кто? шутя отозвался Смередевъ, войдя въ кабинетъ, и, бросившись на оттоманку, онъ началъ махать на себя платкомъ. Лицо его лоснилось, казалось, и отъ пота, и отъ удовольствія.
— Пріхала? Слава Богу, здорова? вопрошалъ оживившійся Петръ Ильичъ.— И меня боится все… comme le diable?
— Н-нтъ! воскликнулъ Смередевъ, будто что вспомнивъ, и вскочилъ съ оттоманки.— Н-нтъ. Представь себ, другъ. Еще въ Рязани я съ нею объ этомъ говорилъ. Она робла и Москвы, и тебя. А теперь ничего. Вотъ мы какова двица!
— Ну, что жъ. Половина дла сдлана.
— Говоритъ теперь: Вотъ, молъ, Иванъ Максимычъ, я Москвы боялась, а сама рада бы всю перецловать.
— Коли Москвы и меня равно боялась, а теперь хочетъ расцловать Москву, то и…
И князь смясь показалъ себ на грудь.
— Тебя-то… Это, братецъ, Петръ Ильичъ, бабушка на двое сказала. Она меня чмъ напугала. Я ей все о теб, а она все о Москв…
— Diable!
— Бросьте вы, говорю, Москву, давайте о сватань нашемъ говорятъ. А она мн: Бросьте, говоритъ, ваше сватанье, а о Москв сказывайте. Кто, сказывайте, Кремль выстроилъ? Пока не узнаю, ни о чемъ говорить съ вами не буду.
— Diable, diable, diable…
Смередевъ хотлъ что-то продолжать, но смолкъ вдругъ, сталъ передъ княземъ, сложа руки, и воскликнулъ другимъ голосомъ:
— Вотъ какъ ты эдакъ при ней трижды дьявела-то кликаешь, такъ и берись за шапку. Только ты ее и видлъ… И какъ это, Петръ Ильичъ…
— Небось. Не буду. Это присловье.
— И какой проклятый навыкъ. Какъ это себя не воздержать. Ну что если я по-русски все буду присказывать ко всему: Чортъ, чортъ, чортъ!.. Вдь это только когда что потеряешь, такъ надо завязать узелокъ и ходить приговаривая: Чортъ, чортъ, поиграй, да назадъ отдай!
— Assez de morale. Говори: когда? гд? какъ?
— Встимо не сейчасъ. Завтра. Ну, у нихъ надо быть теб. Надо отводъ придумать ради приличія. Это ужъ ты выдумывай, я не мастеръ.
— Поду покупать будто… у отца sa terre.
— Дужино! Вотъ такъ попалъ! воскликнулъ Смередевъ и громко залился веселымъ, чуть не ребяческимъ смхомъ. Князь даже отороплъ.
— Je sais que c’est bte. Да вдь ради приличія только…
— Да это не бетъ, а конфузъ. Конфузъ, братецъ ты мой! Тьфу! То бишь оффансъ. Обида это кровная. Дужино, Петръ Ильичъ, съ царя Михаила едоровича Собакиныхъ роду принадлежитъ… Ты еще лучше скажи: пріхалъ-молъ вашу дочку покупать у васъ. Ахъ ты Вольтерьянецъ!.. Ахъ ты прынцъ Рассолья.
Долго хохоталъ Смередевъ, лежа на оттоманк. Князь ходилъ по кабинету изъ угла въ уголъ и быстро поворачивался на каблукахъ… Оба друга были равно довольны и въ веселомъ расположеніи духа.
Чрезъ нсколько минутъ появился въ кабинетъ Андріанъ съ докладомъ о дом и дворн. Князь не далъ ему рта разинуть.
— Андріанъ! Пріхала степная-то барышня.
Андріанъ молчалъ.
— Не нравится это Андріану твоему! засмялся Смередевъ.
— Нечему мн тутъ не нравиться!.. быстро заговорилъ Андріанъ, ожившись вдругъ, даже вспыхнувъ.— А вотъ опостылитъ она Петру Ильичу… Ну, тогда что?.. А то еще хуже того… Намъ-то полста лтъ, а ей шестнадцатый годокъ. Вотъ мы чрезъ десять годовъ, пожалуй, будемъ больше о душеспасеніи Богу молиться… А она на сторон заведетъ себ забавника… Тогда что!.. почти крикнулъ Андріанъ.— Ну, а въ эдакомъ случа,— обернулся онъ вдругъ къ Смередеву,— хочетъ князь, нтъ ли, а обоихъ либо въ судъ веди, срамися, либо пришиби до смерти. Хоть и князь Агаринъ, а пришиби и иди въ Сибирь.
Князь и Смередевъ невольно расхохотались отъ азарта Андріана. Тотъ, не дожидаясь дозволенія, вышелъ изъ кабинета, бормоча что-то подъ носъ.

XVI.

Когда однажды въ сумерки яснаго дня съ холма, на который выхалъ экипажъ Собакиныхъ, открылся вдругъ видъ на всю окрестность, Маша слегка измнилась въ лица. Какою-то туманно-золотистою полосой былъ покрытъ весь горизонтъ. Кой-гд что-то ярко сверкало. Кой-гд шелъ и стлался пеленой густой дымъ. Ближе были видны отчетливо нкоторые дома, церкви, сады, но за ними повторялись снова и сливались въ общую кучу сотни, тысячи такихъ же домовъ, такихъ же церквей и садовъ… И все это растягивалось безъ конца и уходило изъ глазъ и вправо и влво. И надъ всмъ стоялъ будто сроватый паръ, большое и длинное, но легкое дымчатое облако… А выше всего, вверху неба, сверкалъ надъ этимъ облакомъ уже вошедшій новый мсяцъ, отчетливо блестящій, двурогій, покачнувшійся слегка на бокъ.
Маша глядла во вс глаза… и духъ захватывало у нея… Одинъ только мсяцъ этотъ былъ ей не чужимъ во всей этой картин… Его видала она у себя въ Дужин, даже любила… Но все то, надъ чмъ стоитъ и свтитъ этотъ старый знакомый — было Маш и ново, и чуждо, и жутко.
— Москва! ахнулъ вдругъ дремавшій Лукьянъ Иванычъ.— Маша, Маша, Москва!
Маша давно уже знала, чувствовала, что это Москва предъ нею… И чувство страха смшивалось однако съ какимъ-то другимъ чувствомъ… Эта туманно-золотистая полоса таинственно манила ее. Маш даже казалось, что она любитъ ее, давно прежде любила.
— Что жъ, рада ты, Машуня? уже въ десятый разъ спрашивалъ Лукьянъ Иванычъ.
— Не знаю! откровенно отозвалась двушка и прибавила шутя, даже весело:— И онъ тутъ… Она показала отцу на мсяцъ.
— Кто? Мсяцъ-то? Какъ тутъ? не понялъ отецъ.
Но Маша не отвчала и съ радостью на лиц переводила глаза съ мсяца на эту большую и чужую Москву, а съ нея опять на мсяцъ.
Маш показалось вдругъ, что она оттого только и не испугалась и не боится этой Москвы, что онъ тутъ. Онъ, ея мсяцъ, который мигалъ и свтилъ ей такъ часто съ дтства и въ саду, и въ рощ, и надъ деревней. Онъ, знавшій даже про нее то, чего другіе не знали.
Наканун вызда Маши изъ Дужина послдняя четверть мсяца была на неб, затмъ въ пути на ночлегахъ ночи были темныя. Послдній разъ видла она своего друга на неб рано утромъ въ Ломов, въ окно… и простилась съ нимъ… какъ прощалась въ Дужин съ рощей, съ усадьбой. А тутъ вдругъ Москва, а надъ ней — онъ же! Новый, молодой и такой же ясный, блестящій, какъ и въ Дужин бывалъ.
— Батюшка. Стало-быть мсяцъ везд свтитъ на земл.
— Встимо. Нешто ты не знала.
— Знала… Да сама-то не видала! А теперь вотъ увидала и такъ чудно!.. Вдь вотъ онъ!.. Тотъ самый! Нашъ!.. Дужинскій мсяцъ! Онъ теперь врно у насъ въ Дужинку смотрится около бани.
— Да. Да. Что-то мать теперь тамъ? Одна! воркнулъ Лукьянъ Ивановичъ и вздохнулъ.
Чрезъ часъ экипажъ въхалъ въ Москву. Лукьянъ Иванычъ крикнулъ ямщику куда именно хать. Смередевъ написалъ ему еще въ Рязань подробный адресъ.
Лтній и теплый сумракъ яснаго вечера окуталъ все. Городъ, однако, еще далеко не спалъ. Кой-гд тускло горли фонари, за то направо и налво ярко свтились окна домовъ. Всюду кругомъ шевелились люди, и на улиц, и у открытыхъ оконъ… Домъ за домомъ, улица за улицей, и всюду люди и огоньки, огоньки и люди.
— Да! вдругъ громко выговорила Маша, отвчая себ самой.
— Что ты, Машуля?
— Вдь вотъ когда говорятъ… слушаешь и вришь… Вотъ я все врила Ивану Максимычу. А самой видть совсмъ не то. Тутъ совсмъ правда, когда сама видишь. А когда говорятъ, и правда будто бы, и не правда… А сама… Сама совсмъ не то…
— То-то ты сама!.. Все сама. Надо старшихъ слушать. На себя самое не слдъ всю надежду полагать.
Маша какъ всегда промолчала, но не согласилась съ отцомъ.
— Какъ поздно ложатся-то. Вдь поди ужь часовъ десять. А тутъ гульба, шатанье, (замтилъ Собакинъ и покачалъ головой.
Наконецъ, посл боле получаса зды экипажъ остановился у маленькаго домика. Выскочилъ лакей и сталъ кланяться.
— Кто таковъ? спросилъ Собакинъ.
— Иванъ Максимычъ къ дому приставилъ. Для васъ заготовилъ. Приказалъ служить вамъ коли милость ваша будетъ.
— Ну что-жъ служи, служи.
Началась разгрузка вещей и бганье, снованье.
Маша, обойдя маленькій домикъ, нанятый Смередевымъ и гд приходилось ей прожить быть-можетъ довольно долго, подошла къ отцу, обняла его и поцловала вдругъ… Маша не была отъ природы ласкова и это случалось съ ней рдко, хотя она и обожала отца. Лукьянъ Иванычъ просвтллъ.
— Что? Рада. Хорошъ домикъ? Получше нашего?
— Нтъ, батюшка, какъ можно. Нашъ все-таки лучше.
— А вотъ! если съ княземъ познакомитъ насъ Иванъ Максимычъ.— У него поди какія палаты. Разовъ въ сто больше этого дома-то.:
Маша вдругъ измнилась. Веселое лицо ея потускнло какъ-то. Она отошла отъ отца и вздохнувъ подумала:
‘Ахъ, еслибы только не этотъ князь!’
Когда все было перетаскано изъ берлины, кой-что разложено, и Люба, полуживая отъ усталости, доложила Маш, что постель ея готова, Маша уже дремала сидя въ кресл.
Почти безсознательно раздлась она, легла въ свжее блье и, почуявъ подъ щекой своей свжую и мягкую подушку, сладко и глубоко вздохнула… Скоро двурогій большой мсяцъ въ вид Васи, но какого-то другого Васи, водилъ ее по темному лохматому лсу и говорилъ, что это Москва. А въ лсу этомъ и темно было, и свтло.. А Вася тихо шепталъ ей: ‘Я Дужинскій мсяцъ, барышня моя. Вы меня любите!’
— Люблю! Люблю! тихо, сладко, сто разъ отвчала Маша. И этотъ мсяцъ все водилъ ее, прижимая къ себ близко, крпко, жарко… Лицо его касалось ея лица, его губы ея губъ, и все онъ что-то шепталъ… Наконецъ онъ выговорилъ вдругъ громко:
— Пора! Десятый часъ?
Маша открыла глаза. Предъ нею была Люба.
— Иванъ Максимычъ пріхалъ. Объ васъ спрашиваетъ, говорила она.
Маша поглядла въ окна, ярко освщенныя солнцемъ.
— Люба, выговорила она.
— Что-съ?
Маша не знала что сказать, какъ выразить то, что она чувствовала. Она чувствовала какое-то новое, первое утро, яркое, особенное, даже странное, утро… Это не утро въ Дужин съ окошкомъ въ садъ… Вонъ тамъ за окномъ все народъ… Идутъ, дутъ… и все чужіе, Богъ всть кто…
— Москва, Москва… какъ-то странно задумчиво и рзко произнесла двушка, садясь въ постели. Но она не оробла, а напротивъ того… Эта Москва, среди которой она проснулась, говорила ей будто: ‘Все пустое. Не давай себя въ обиду! ‘
Легкая тнь набжала на ея свжее, отдохнувшее и розовенькое отъ сна лицо, за то въ глазахъ ея Люба замтила какое-то новое выраженіе, котораго никогда не замчала въ Дужин.

XVII.

На третій день по прізд въ Москву, рано утромъ, въ домик нанимаемомъ Собакинымъ было какъ-то необычно тихо. Старикъ въ новомъ плать съ крестомъ въ петличк сидлъ въ углу гостиной одинъ и нетерпливо поглядывалъ на улицу. Онъ ждалъ къ себ въ гости князя.
Волнуясь, прислушиваясь ко всякому шуму на двор, онъ оглядывалъ себя поминутно въ зеркало. Поправляя то галстухъ, то волосы, то крестъ, даже снимая съ платья пушинки и соринки, которыя попадались ему подъ глаза. Дужинскій инвалидъ былъ еще боле взволнованъ отъ внутренней душевной смуты.
У него было первое въ жизни, неожиданное и невроятное объясненіе съ дочерью. И тутъ, въ Москв, черезъ шестнадцать лтъ по рожденіи Маши на свтъ, узналъ Собакинъ, что дочь его и умне, чмъ онъ думалъ, и опытне, и настойчиве…
Первый разъ въ жизни заговорилъ онъ съ дочерью небрежно, рзко, хотлъ повернуть какъ съ ребенкомъ по своему. И что же? Маша его, которая еще, казалось, вчера рылась въ песк съ молочнымъ братцемъ на дорожк сада и втыкала вточки — эта Маша тихо, ласково, добронравно, спокойно, хотя со слезами, высказала отцу все, что знала о дл, приведшемъ ихъ въ Москву (а знала она отъ Смередева больше самого отца), все что думала объ этомъ княз сватаньи и о своемъ будущемъ въ случа свадьбы.
Лукьянъ Иванычъ выслушалъ дочь, не вря ушамъ своимъ, и вдругъ ему показалось, что права его Маша, во всемъ права. А самъ онъ — старая тетеря!
‘Что жъ на меня куриная слпота что ли нашла! думалъ теперь Собакинъ. Съ чего я какъ олухъ сюда-то двинулъ, жену бросилъ, деньги истратилъ’…
А Маша между тмъ ничего особеннаго не сказала. Она только представила отцу картину будущаго. Онъ въ Дужин одинъ, ибо мать долго не проживетъ, въ Москв же поселиться Собакинъ не видлъ и не чувствовалъ въ себ возможности. Она, Маша, вдали отъ него, въ золот и почет, но съ постылымъ старымъ мужемъ. Кто жъ тутъ въ выигрыш? Неужели не лучше выйти за кого изъ сосдей въ Ломов и часто видаться, въ гости здить другъ къ другу… И внучатъ онъ будетъ видть, коли Богъ пошлетъ… И Маша просто, но живо нарисовала картину своего семейнаго счастія въ сосдств съ отцомъ, нарисовала такъ просто, что старику и на умъ не пришло, что молъ объ этомъ толковать неприличное двиц дло.
Лукьянъ Иванычъ, смущенный, удивленный, разбитый на всхъ пунктахъ и во всхъ своихъ не твердыхъ доводахъ, кончилъ тмъ, что спросилъ у дочери:
— Какъ же ты въ Дужин-то всегда молчала какъ младенецъ неразумный?
— Не приходилось, батюшка. Длъ такихъ не было…
— Зачмъ же мы, Машуня, похали-то сюда?
Маша весело и звонко разсмялась, какъ рдко смялась, расцловала отца и вымолвила:
— А это вы, батюшка, у себя или у Ивана Максимыча спросите. Я тутъ ни причемъ была. Я слушала да глядла. Да и здсь въ Москв не чаяла заговорить.
Проговоривъ все утро, отецъ и дочь ршили все-таки познакомиться съ княземъ, поглядть, что это за князь такой, а потомъ… и ухать во свояси.
Остаться дома и принимать князя съ отцомъ Маша не пожелала
— Нту, батюшка, я пойду опять съ Любой Кремль глядть. А вы примите его, угостите моимъ вареньемъ, что привезли съ собой. Въ другой разъ позовите, вечеркомъ, тогда и я буду. А то стыдно, будто вы меня въ Москву какъ товаръ продавать привезли и будто не терпится вамъ какъ бы поскоре показать товаръ, да съ рукъ долой сбыть.
— И опять правда золотая твоя! треснулъ себя инвалидъ по здоровой ног.— Дорогой что ли ты такъ навострилась?
И отецъ съ дочерью нжно расцловались. Лукьянъ Иванычъ чуть-чуть даже прослезился…. Онъ новую будто Машу нашелъ. Ту же тихую и ласковую Машу, что была въ Дужив, но толковитую, разумницу.
Старый инвалидъ остался ждать князя, даже съ какою-то непріязнью къ этому незнакомцу, съ досадой на все ‘по его куриной слпот’ заваренное, а Маша, быстро одвшись, выскочила изъ дому съ Любой и бодро, весело припустилась въ Кремль, въ соборы, которые совсмъ ее съ ума сводили уже второй день.
— Какъ же это, барышня, вы никогда съ родителемъ-то такъ не толковали въ Дужин. Эдакъ-то, по сердцу, замтила Люба, слышавшая весь разговоръ изъ двичьей.
— Не приходилось, Люба. Я думаю, Люба,— по правд я теб говорю,— я думала, что я совсмъ неразумная дура, всхъ-то глупе… А тутъ вдругъ похали. И вижу я, что батюшка будто неразумное затваетъ. Потомъ еще, Люба, прежде въ голов у меня мало мыслей было. Изъ Дужина мн все въ свт-то Божьемъ сдавалось диковиннымъ, страшнымъ, темнымъ, мудренымъ. А тутъ вдругъ похали, пріхали… гляжу я — ничего нту ни страшнаго, ни мудренаго. Все то же что въ Дужин. Вотъ, смотри, идемъ мы съ тобой по Москв въ Кремль — будто съ Глашей бывало въ Троицкое къ обдни или въ боръ за грибами бгали…. Такъ ли?
— Да! это правда ваша, барышня. И я-то сама, гляди, посмлла. Ей Богу. Вотъ мн Авдй нашъ чуденъ былъ какъ пріхали. Боялась я его — страсть. Думаю — вдь московскій слута, а я деревеньщина степная… А теперь что вы думаете. Я его сегодня такъ-то отругала, что нельзя лучше. Ей-Богу! за бариновъ за халатъ… Какъ же! Посудите…
Люба начала подробно разсказывать, едва поспвая за барышней, о халат и Авд, но Маша глубоко задумалась и не слушая быстро неслась впередъ будто на крыльяхъ, будто собиралась вспорхнуть съ улицы и взлетть въ синее небо.

XVIII.

Черезъ полчаса посл того какъ Маша отошла изъ дому, къ нему подкатила великолпная карета и князь, вылзая и поддерживаемый двумя своими гайдуками на крыльц маленькаго сренькаго домика, тихо сказалъ другу, вылзавшему за нимъ.
— Eh bien, mon bon. По правд, noue sommes den imbeciles.
— Что? изумился Смередевъ.
— Tout a, поиски, пріздъ, знакомство — tout a est sot.
— Что-о?! еще боле изумился Смередевъ, но вдругъ, входя по лстниц, закричалъ какъ ужаленный на гайдука князя:
— Не смй ты меня, чортова перечница, подсаживать подъ ручки. Сто разъ теб сказано, что боюсь щекотки. Князь! Не прикажи ты! Что за чертовщина.
— Voyons! Voyons! спокойно отозвался князь.— Ты слышишь что я говорю. Rflexion faite,— диковинно глупо.
— Ладно. Ладно. Вотъ сейчасъ увидимъ что запоешь, отвчалъ Смередевъ равнодушно.
Лукьянъ Иванычъ съ своей стороны, увидя экипажъ князя, подкатившій шестерней цугомъ съ золотыми гербами, съ гайдуками въ позументахъ и расшитыхъ кафтанахъ, замтался въ гостиной, не зная бжать ли на крыльцо, или ждать въ передней, и наконецъ выговорилъ вслухъ, обтирая запотвшій отъ смущенія лобъ.
— Эхъ Дужинская Ерема, сидлъ бы дома. Ну вотъ… что теперь?
Хозяинъ и гость посл первыхъ привтствій и объясненій услись на диванъ и при помощи общаго друга и знакомаго Ивана Максимыча кой-какъ заговорили.
Высокій, сановитый, вжливо холодный князь сразу ужасно не полюбился старику. А пуще всего перевернули Лукьяна Ивановича все нутро манжеты князя, перстни на пальцахъ и шелковый пунцовый платокъ, въ который тотъ сморкался и отъ котораго пахло чмъ-то до тошноты, до угару.
Бесда не клеилась, пока не перешла на военную службу, на деревяшку инвалида и Гросъ-Егернсдорфъ, посл чего еще боле оживилась, перейдя на Дужино, на больную Юлію Ивановну и на житье-бытье степное… А затмъ бесда по милости Смередева снова оборвалась вдругъ и снова стало всмъ неловко, ибо коснулось дочери.
— Какъ здоровье Марьи Лукьяновны? Что ее не видать! Бухнулъ Смередевъ смясь.
Лукьяна Ивановича почему-то покоробило.
Князь тотчасъ заявилъ, что очень бы желалъ имть честь представиться Марь Лукьяновн, но вдругъ смутился отъ неожиданнаго косого взгляда смутившагося Собакина.
— Она вышла со двора. Кремль поглядть… Любопытно-съ. Въ Дужин нтъ! пролепеталъ Лукьянъ Иванычъ.
— Какъ? ахнулъ Смередевъ, и разинувъ ротъ онъ во вс глаза глядлъ въ смущенное лицо инвалида.
Смередеву показалось, что отсутствіе Маши изъ дому въ минуту заране условленнаго прізда князя есть крупная невжливость, даже обида имъ обоимъ.
Князь тоже раскрылъ удивленные глаза, но замтя неловкость положенія, заговорилъ вообще о Москв.
Побесдовавъ еще съ четверть часа принужденно и вяло, гости собрались. Князь просилъ Собакина къ себ ‘пожаловать, осчастливить’, Лукьянъ Ивановичъ общалъ и, провожая гостей, какъ бы свалилъ гору съ плечъ, оживился и весело прощался съ обоими.
Но князь слъ въ карету и ухалъ одинъ. Смередевъ остался на крыльц и затмъ вернулся въ домъ.
Лукьянъ Ивановичъ струсилъ.
— Сейчасъ запытаетъ. Отъ него не скроешь.
— Подавайте мн Марью Лукьяновну на расправу! сказалъ Смередевъ, входя опять въ гостиную.
— Да нту, Иванъ Максимычъ. Въ Кремл она. Какъ передъ Богомъ! И Люба съ нею ушла. Спросите вотъ хоть вашего Авдя.
— Авдй! Авдюшка! крикнулъ Смередевъ, и прибавилъ вошедшему слуг:— Не смй врать. Отвчай: гд барышня Марья Лукьяновна?
— Въ Кремль изволили пойти, тому съ часъ мста.
И Смередевъ, махнувъ лакею уйти, обернулся снова къ Лукьяну Ивановичу.
— Что жъ, дорогой мой, вымолвилъ онъ, войдя въ гостиную. Вдь это не гоже. Это, значитъ, насмяться. Ни князь, ни я ничего худого вамъ не сдлали. Напротивъ того, мысли у насъ самыя честь длающія и вамъ и Марь Лукьяновн. А вы вдругъ князю съ перваго же раза — хлопъ плюху! Здорово живешь! Отвдай, молъ, нашинскаго.
Лукьянъ Ивановичъ вытаращилъ глаза и стоялъ середи гостиной какъ громомъ пораженный. Онъ и не думалъ, чтобы такъ повернулось дло и такъ истолковалось отсутствіе Маши изъ дому.
‘Вотъ теб и разумница! Какъ все устроила’, подумалъ онъ.
Друзья объяснились.
Смередевъ хотя не тихо и не ласково, но однако не мене краснорчиво, чмъ Маша — сталъ уговаривать старика не безумствовать и отъ счастія своего и дочери своей не бжать. Лукьянъ Ивановичъ долго слушалъ вс доводы его и наконецъ вымолвилъ:
— Длайте какъ знаете. Я не вступлюся! Вы съ Машей и толкуйте. А меня увольте… Я совсмъ сбился съ панталыку. Она станетъ говорить — кажись врно. Вы станете говорить — тоже будто врно.
Смередевъ дождался возвращенія Маши съ прогулки и сразу успокоился. Маша тихо объяснила, что они съ отцемъ вовсе не собираются скакать назадъ въ Дужино, и готовы познакомиться съ княземъ.
— Ну, ладно, сказалъ Смередевъ,— пускай Лукьянъ Ивановичъ създитъ завтра къ князю и позоветъ его и меня вечеркомъ.
— Хорошо, едва слышно выговорила Маша, и слегка будто оробла. Цлый вечеръ сидть да говорить?
— Такъ ли, Лукьянъ Иванычъ?
Собакинъ заткнулъ уши и вымолвилъ громко:
— Не слушаю! Ну васъ!…
И цлый день старикъ уврялъ, что у него въ мысляхъ все спуталось, будто тараканы въ голов ползаютъ.
Однако на слдующій день Маша ‘собрала отца’. Собакинъ снова волнуясь садился въ свою карету, запряженную цугомъ четверней лошадей, добытыхъ Смередевымъ. Авдй напялилъ ливрею свтло-желтую, купленную по сосдству у отъзжавшей въ деревню барыни. Жаллъ Собакинъ эти брошенныя деньги. Да что длать! Назвался груздемъ…
Лукьянъ Иванычъ, дучи въ карет, какъ подобало пожилому дворянину и кавалеру ордена Св. Анны, глядлъ на прохожихъ уныло и озабоченно.
‘Потратился, пріхалъ, думалось ему… а дочь все перевершила на свой ладъ. Въ Дужин молчала, а тутъ путемъ-дорогой воли и рчей набралась. И не сговоришь. Да главное-то еще что? Дло она говоритъ! А я старый путаю да болваню. Эхъ-ма, что-то теперь Юлія Ивановна? А хлбъ? Уборка-то! Уборка!! Э-эхъ Ерема, Ерема!’
Смущаясь подъхалъ Лукьянъ Иванычъ къ громаднымъ палатамъ князя Агарина и смущаясь вступилъ въ нихъ, проходя межъ цлыхъ рядовъ холопей княжихъ въ разноцвтныхъ кафтанахъ.
Не таковъ однако выхалъ со двора князя Собакинъ, каковъ пріхалъ. Лукьянъ Иванычъ просидлъ у князя цлый часъ и хозяинъ обворожилъ совсмъ своего гостя. Манжеты, перстни, платъ душистый, все было забыто или прощено. Князь изъ кожи лзъ понравиться старику.
Прежде всего Петръ Ильичъ разспросилъ Собакина о его отц и дяд, о бабкахъ и прабабкахъ. Зашло дло и о баронесс Штейнмаркъ.
Лукьянъ Иванычъ разсказалъ прямо и откровенно все, что зналъ со словъ покойной тещи Каролины Карловны. Князь видимо заинтересовался этою баронессой, и раза два переспросилъ, дйствительно ли дочь Лукьяна Ивановича, уродилась лицомъ и волосами въ прабабку.
— Это я читалъ гд-то. Это бываетъ въ природ! замтилъ онъ.
Собакинъ, слегка конфузясь, позвалъ князя къ себ вечеркомъ, прося не взыскать: чмъ богаты, тмъ и рады. Князь общалъ.

XIX.

Наконецъ пришелъ слдующій день, затмъ полдень, затмъ сумерки… Князь, Смередевъ, Лукьянъ Иванычъ и Маша — вс четверо, каждый у себя, но на разный ладъ, волновались съ утра. Приходилось расхлебывать заваренное.
‘Madonne или мадама?’ думалъ князь.
‘А вдь сразу такъ и вклеится въ нее мой Петръ Ильичъ’, думалъ Смередевъ.
‘А ну, если Машуня его прельститъ, да и сама отъ него, какъ я вотъ вчера, вдругъ въ удивленье придетъ…’ мечталъ Лукьянъ Иванычъ.
Маша все молчала и смущалась.
— Авось, Богъ милостивъ, отбояримся, утшала Люба свою барышню.
Наконецъ былъ уже вечеръ. Лукьянъ Иванычъ опять ожидалъ гостей одинъ въ гостиной, а Маша хлопотала въ столовой.
Подкатилъ экипажъ. Раздались голоса въ прихожей. Незнакомый Маш голосъ говорилъ:
— Простите, Лукьянъ Иванычъ. Замшкались. Дло было. Ну-съ, здравствуйте, поцлуемся.
Маша, прислушиваясь изъ столовой, подумала: такъ же, какъ и всякій другой… И что-то сказало Маш на ухо, что голосъ этотъ пріятный, звучный, лучше того голоса, какой она предполагала у этого Кащея.
Гости вошли и сли въ гостиной. Смередевъ, весело смясь, разсказывалъ Лукьяну Ивановичу, что князь запоздалъ изъ-за одного дла, самаго смхотворнаго. Князь тоже смялся добродушно. Маша слушала изъ-за двери и смхъ этого Кащея показался ей какъ-то лучше смха Смередева. Не такой громкій, не мужицкій.
— Вотъ этакъ всякій дворянинъ долженъ былъ бы смяться, ршила Маша.
Смередевъ разсказалъ подробно о томъ, какъ князь иметъ давнишнее обыкновеніе проданныя въ разныя руки семьи, то-есть мужа, жену, иногда и дтей ихъ, сыновей или дочерей — скупать себ отъ разныхъ помщиковъ.
— Не ради нужды въ нихъ, а ради того чтобы мужъ съ женой и съ дтьми были одного помщика, и вся семья жила вмст, а не врозь. Ну, а вотъ теперь дня три тому — прибавилъ Смередевъ,— Петръ Ильичъ распроданныхъ эдакъ мужа съ женой свелъ у себя, купивъ изъ разныхъ… ради ихъ благополучія. А мужъ-то сегодня отъ жены и удавился.
И вс весело разсмялись.
‘Доброе дло, подумала между тмъ Маша за дверью!’ ‘Онъ добрый’. Маша часто слыхала отъ Дужинцевъ про сосдей, каково приходится крестьянскимъ и дворовымъ семьямъ отъ такой продажи въ разныя руки. И кто его надоумилъ на такое доброе дло? думалось Маш, но вдругъ она отскочила отъ двери и сла, почти упала на стулъ свой у самовара. Гости встали и, разговаривая, тихо двигались сюда, къ ней… У Маши духъ захватывало.
Князь вошелъ первый и входя чувствовалъ себя смущеннымъ отъ близости разршенія вопроса: Мадонна или мадама Агалбенская!?
Онъ впился глазами въ фигуру двушки и сердце его какъ будто застучало сильне. Онъ увидлъ, какъ сидвшая двушка тихо поднялась съ своего мста и будто виноватая стала предъ самоваромъ. Князь замтилъ какъ дрожала чуть-чуть на блой скатерти рука, положенная на стулъ. Голова ея была наклонена на грудь, а большіе синіе глаза, оттненные длинными серебристыми рсницами, робко и растерянно смотрли куда-то, около чужого человка, входящаго въ горницу впереди всхъ. Правильно, но немного рзко очерченныя губы сжались крпко и на нихъ не скользило улыбки привтствія гостю… Напротивъ, если синія серебристыя очи красавицы бродили смущенно по горниц, то губы ея крпко стиснутыя ясно доказывали, что он не скоро раздвинутся, не скоро улыбнутся или заговорятъ съ гостемъ.
Гладко причесанные бловатые волосы Маши, благодаря наклону головки, свтились яснымъ свтомъ въ лучахъ двухъ тусклыхъ восковыхъ свчъ. Эта головка была свтле всего окружающаго, казалось даже свтле огоньковъ на этихъ нагорвшихъ свчахъ.
— Вотъ вамъ моя Марья! выговорилъ Лукьянъ Иванычъ гостю, какъ-то заикаясь. Прошу жаловать. Не взыщите съ насъ степняковъ.
Но несмотря на заиканье, въ интонаціи голоса его проскользнуло что-то другое, говорившее:
‘Таращь, братъ, глаза-то. Не ты первый. Вотъ она! Что? Какова?’
Когда вс подошли къ самому столу, Маша шевельнулась, слегка наклонилась, потомъ глаза ея быстро глянули на отца, съ него скользнули мимо князя на самоваръ и чашки, потомъ на Смередева, потомъ опять на чашки, и она быстро взяла что-то въ руки и переставила… Гости сли. Маша тронула сахарницу, отставила ее и поправила безъ нужды чайникъ. Затмъ она взяла щипцы, сняла нагаръ со свчей и внутренно ахнула отъ нечаянности… Еще свтлй, еще виднй стало!…
Отецъ, молча усадивъ къ столу гостей, самъ слъ около дочери. Князь мысленно спшилъ, выбирая что первое сказать двушк… Одно казалось ему глупымъ, другое опаснымъ, могущимъ испугать дикарку.
— Очень радъ познакомиться, выговорилъ князь.— Вы кажется изволите… Извините, не знаю какъ имя и отчество? прибавилъ князь обращаясь добродушно къ отцу.
— Марья, а по отчеству Лукьяновна, уже весело и самодовольно выговорилъ Собакинъ, замтивъ родительскимъ окомъ впечатлніе, произведенное дочерью на гостя.— Ну, Марья Лукьяновна, хозяйничай! прибавилъ онъ.
Князь, переводя снова взглядъ на милое и смущенное личико двушки, забылъ, что хотлъ прежде спросить, и сказалъ.
— Вы, сударыня, сказывалъ Иванъ Максимычъ, Москвой нашею довольны остались…
Маша шевельнула губами, ничего не произнесла, но за то глянула первый разъ на гостя, не то виноватымъ взоромъ, не то ужь совсмъ страдающимъ. Глаза ея сказали князю:
— Я не знаю что отвчать. Вдь знаете, что да. Чтожъ спрашивать, мучить!
Маша не сла снова на стулъ, а стоя съ опущенною головой начала разливать чай. Князь смолкъ, понявъ, что надо дать двушк время оправиться, ‘обойтись — se remettre un peu’, подумалъ онъ.
Видя сильное смущенье дочери, Лукьянъ Иванычъ сообразилъ, что плоха надежда на Машу и надо самому занимать гостя. Однимъ вопросомъ о лсахъ въ подмосковныхъ уздахъ и о цнахъ на дрова инвалидъ перевелъ разговоръ на другое. Смередевъ упорно молчалъ и улыбался, причемъ какъ-то бойко, лукаво и замысловато глядлъ на Машу. Двушк было это непріятно, но почему? Она сама не сознавала. Князю поневол пришлось отвчать отцу и бесдовать съ отцомъ вмсто дочери. Однако онъ заговорилъ какъ-то веселй, живе и отвчалъ довольно охотно и подробно. Въ то же время онъ часто быстро взглядывалъ вскользь на Машу, старательно разливавшую чай въ стаканы.
Простое сренькое платье съ очень высокимъ воротомъ крпко обхватывало высокую грудь двушки и округлыя плечи. Князя поразила сразу, еще когда онъ входилъ, эта маленькая свтлая головка съ наивнымъ ребячески-яснымъ лицомъ на высокомъ и статномъ туловищ вполн развившейся женщины.
‘Une femme enfant… Полуребенокъ, полуженщина!’ мелькнуло въ голов его.
Еще красиве, рельефне рисовалась эта головка надъ простенькимъ и незатйливымъ срымъ платьицемъ, крпко обтянувшимъ весь бюстъ двушки, плечи, грудь, талію — безъ складокъ, безъ оборокъ, безъ какихъ-либо украшеній. Это срое платьице ничего не скрыло, да и не могло скрыть отъ опытнаго глаза прежняго Дюка de Russelieu.
Болтая съ отцемъ, князь однако ничего ни упустилъ. Все замтилъ, и оцнилъ, и взвсилъ. А между тмъ съ особеннымъ удовольствіемъ пилъ уже второй стаканъ нелюбимаго чая.

XX.

Не особенно важное занятіе или дло чай разливать, а подъ загорлыми, но маленькими ручками двушки, занятіе это казалась почему-то первйшей важности и значенія, а отчасти граціознымъ. Тутъ была и точность, и аккуратность (говорила знать кровь, что получена отъ матери) и какая-то миловидность, и особая важность… Князь съ удовольствіемъ слдилъ какъ Маша двигала медленно руками, длала все не спша, по очереди, систематично и останавливалась на мгновенье будто оглянуть сдланное, сообразить: такъ ли? Совершенно какъ художникъ, набросавшій кистью нсколько мазковъ на полотно, отступаетъ отъ картины и взглядываетъ на свою работу: такъ ли? Если не такъ, то исправивъ, онъ опять отступаетъ. Такъ ли? Да.
Маша, получая обратно выпитые стаканы, вымоетъ и тщательно вытретъ всякій полотенцемъ, поставитъ всякій на его блюдце, положитъ вс три ложечки паралельно на блюдца и посмотритъ: такъ ли? И всегда поправитъ или стаканъ, или блюдце, или ложечку.
Все это замтилъ князь. Всякое движенье ея, простое, тихое, мягкое… И все это вмст: сама двушка со своею диковинною свтящеюся головкой, и ея ручки, и тщаніе ихъ, и ярко ясный стаканъ, и горячій чай, налитый въ три пріема, не полне и не ниже чмъ первый, или второй… и скромная важность миловиднаго движенья, которымъ Маша подавала каждому его стаканъ, а затмъ поправляла тарелочку съ вареньемъ или кувшинчикъ со сливками, въ вид предложенія выбирать что угодно гостю… Все это ворожило надъ сердцемъ Петра Ильича.
‘Oui C’est gracieux’… думалось князю, слдившему за всякимъ движеніемъ двушки, ровнымъ и легкимъ. ‘C’est musical’. Однако въ продолженіе добраго часа вс эти замчанія и соображенія заставляли князя зачастую отвчать Собакину невпопадъ. Но онъ всякій разъ ловко вывертывался.
Онъ выпилъ три стакана съ вареньемъ, попросилъ, не желая, четвертый, молча ждалъ, будто слушалъ хозяина, но не слыша ни слова все любовался на двушку. Наконецъ получивъ свой стаканъ, онъ глянулъ ей въ лицо, что-то заронили вдругъ глаза ея ему въ душу и онъ бухнулъ себ сливокъ вмсто варенья, и очнулся отъ ворожбы…
— Ахъ! невольно вырвалось у него и князь развелъ руками надъ столомъ. Его поразили не сливки въ стакан, а то, чего съ нимъ никогда не случалось: разсянность!
— Машуня. Налей другой. Оставьте этотъ, сказалъ отецъ.
Маша съ едва замтною улыбкой молча нагнулась и взялась за блюдце князя.
— Нтъ! Нтъ! Зачмъ! воскликнулъ тотъ.— Не извольте безпокоиться. Все равно. Я выпью и со сливками.
И онъ схватилъ уже поднятый двушкой стаканъ, но она не пускала.
— Не извольте безпокоиться. И князь тянулъ за блюдце. Но маленькіе пальчики тоже тянули блюдце къ себ и какъ-то странно: и тихо, и крпко.
— Ей Богу!.. Вдь все равно! Ей Богу! убдительно и искренно уврялъ князь, взглядывая въ лицо двушки и мля подъ ея яснымъ взоромъ.
Но Маша все молчала, ясно и спокойно глядла въ его лицо, а маленькіе пальчики все держали и тянули блюдце. И князю вдругъ показалось, что хоть бейся до завтра, а эти пальчики все будутъ тянуть, пока не перетянутъ. И онъ уступилъ по невол.
‘Tiens. Les petits doigts sont… volontaires. Le serions nous aussi?’
И князю стало даже какъ-то досадно. Отъ досады на пальчики упрямые князь почему-то перешелъ къ досад на себя.
‘Suis je un gamin? подумалъ онъ. Ужъ часъ какъ я на эту дикарку гляжу. Je la dvore, un jouveneau n’en ferait pas autant?!’
И князь вдругъ перенесся мыслью Богъ всть куда.
Собакинъ заспорилъ о чемъ-то громко и горячо со Смередевымъ.
Маша тихо наливала новый стаканъ. А князь, позабывъ гд онъ, забывъ Собакиныхъ, отца и дочь, забывъ свой планъ, безсознательно глядлъ Маш въ лицо, задумчиво, грустно и недвижно. Глядлъ, но не видлъ ее.
Мысль его была далеко, она улетла за нсколько лтъ назадъ, была за границей, во Франціи, въ Германіи. Побывавъ тамъ, она вернулась въ Россію къ блестящему двору великой императрицы. Много женскихъ образовъ промелькнуло чередой и унеслось вдаль передъ глазами князя. И вдругъ голова его поникла, взоръ скользнулъ съ лица Маши на столъ и онъ невольно глубоко, тяжело вздохнулъ.
И не замтилъ князь, какъ Маша, ровно и спокойно наливавшая ему чай, остановилась и зорко глянула на него.
Ее все боле и боле удивлялъ этотъ человкъ, пожилой, но еще очень добрый съ виду, въ которомъ было нчто особенное, чего Маша еще не видывала въ другихъ, и чего она назвать не могла, но что ей нравилось. Это была сановитость и элегантность всей фигуры князя, которую Маша безсознательно замтила и которая ее инстинктивно привлекала.
Пока князь говорилъ съ отцомъ ея, часто, но вскользь взглядывая на нее, Маша понемногу оправилась отъ смущенья и сама стала наблюдать, разглядывать гостя.
И понемногу созналась она, что и лицо, и голосъ, и взглядъ, и умныя рчи, и ласковость какая-то въ звук голоса, все въ этомъ человк было скоре пріятно ей, чмъ непріятно.
Вдругъ по поводу чего-то, что Маша не слыхала, отецъ воскликнулъ въ разговор съ княземъ:
— Это вдь только въ сказкахъ такъ сказывается, князь, а на дл этого не бываетъ.
‘Въ сказкахъ?’ повторила Маша про себя и вдругъ вспомнила о Каще безсмертномъ и пристально посмотрла на князя.
И Маш вдругъ стало совстно и даже стыдно, что она такъ долго съ перваго разговора въ Дужин съ Смередевымъ и до этого вечера считала и называла заглазно князя Кащеемъ.
Да, какъ далекъ былъ этотъ князь, звучно и ласково говорящій умныя рчи и добрыя, отъ того Кащея лохматаго, зеленоглазаго, съ козлиною бородой по поясъ, съ крючковатыми ногами и руками.
Маш показалось, что она заглазно обидла кровно этого человка и въ мысляхъ и въ частыхъ бесдахъ съ Любой, что она просто виновата передъ нимъ.
Наконецъ, когда Смередевъ громко заспорилъ съ отцомъ ея, а князь, возвративъ ей стаканъ свой, чтобы перелить чай, задумался глубоко, глядя ей въ лицо, а затмъ вздохнулъ тяжело, онъ сразу сталъ для двушки другимъ человкомъ.
Онъ будто въ сказк подъ жезломъ волшебницы колдуньи превратился изъ злого въ добраго, изъ стараго въ молодого, изъ урода въ красавца.
‘Какъ онъ вздохнулъ. Будто отъ горя, думалось Маш. Вдь онъ одинъ! Мать и братъ съ нимъ не знаются, а я его Кащеемъ звала’.
И вдругъ подавая чай, Маша ужь раскрыла ротъ и шевельнула губами, чтобы заговорить. Она ршилась первая заговорить съ этимъ человкомъ и поскоре сказать или сдлать что-нибудь такое, чтобы самое себя оправдать, простить за всю напраслину на князя, за Кащея и за другія выдумки.
Но князь не далъ ей заговорить. Замтя рзкую перемну въ лиц двушки, гораздо мене смущенья, боле ясности въ глазахъ и боле привтливости въ легкой улыбк, онъ принялъ стаканъ чаю изъ ея рукъ и, немного удивляясь внезапной перемн, спросилъ ее о больной матери, о томъ, получаетъ ли она часто всти изъ Дужина… Маша отвчала сначала слегка смущаясь отъ мысли, что разговариваетъ съ княземъ, постепенно оправилась и, не замчая того сама, понемногу разговорилась съ княземъ такъ же точно, какъ еслибъ это былъ Смередевъ.
Князь велъ разговоръ и сводилъ и поворачивалъ на что хотлъ, но двушка этого и не подозрвала. Пока Смередевъ умышленно отвлекалъ вниманіе и все сердилъ Лукьяна Иваныча, споря о томъ, что чернозема нтъ, что это выдумка, что ‘земля Божья, все земля одна и та же везд’, князь въ полчаса времени узналъ двушку, видлъ ее насквозь, и зналъ, что предъ нимъ ребенокъ наивный и милый, съ природнымъ разумомъ, съ прямой душой, съ добрымъ горячимъ сердцемъ.
Пока князь говорилъ съ Машей, любуясь какъ она то подымала ясные глаза на него, то опускала ихъ, не выдержавъ его взгляда, и смотрла гд-то около него, онъ въ то же время думалъ о томъ, какъ бы найти что-нибудь общее между ними, найти поводъ, предлогъ къ боле короткому и быстрому знакомству.
Маша съ особенною любовью въ голос заговорила о своемъ огород, который остался въ Дужин. Казалось, что еслибъ она могла, то перевезла бы его съ собою въ Москву.
— Вотъ тутъ, сказала Маша,— у сосда нашего огородъ. Я завтра хочу послать къ нему Любу мою. Пуститъ онъ насъ хоть поглядть, да погулять? Мы ничего не тронемъ. Какъ вы полагаете? Пуститъ?
— Позвольте васъ тогда просить лучше на мой огородъ. У меня большой садъ надъ Москвой-ркой и большой огородъ… Я буду счастливъ, если вы пожелаете тамъ гулять…
Маша не знала что отвчать и вспыхнула, но князь обратился къ Лукьяну Ивановичу и чрезъ минуту было ршено, что Собакины прідутъ къ князю погулять у него въ саду и поглядть огородъ.
— Это ея первое занятіе и удовольствіе! сказалъ Собакинъ.— Она, поди, и у васъ не стерпитъ, копаться начнетъ въ грядахъ.
— Я ничего не попорчу! тихо замтила Маша смущаясь, но чувствуя, что если князь поставитъ условіемъ быть въ огород и ничего не трогать — то тогда: ‘хоть и не зди’. На этомъ бесда и кончилась. Гости встали и ухали.

XXI.

Маша, оставшись съ отцомъ въ гостиной, ждала вопроса даже допроса отца и не ошиблась.
— Ну, Машуня, каковъ на твой разсудокъ этотъ князь. А?
— Ничего-съ, отозвалась Маша.
— Нешто онъ гордъ своимъ вельможествомъ, богатствомъ? Или дуренъ, старъ, противенъ?
— Ничего-съ. Не очень молодой, конечно…
— Подемъ мы въ садъ-то, въ огород его копаться?
Маша подумала и отвчала.
— Лучше завтра потолкуемъ, батюшка. Утро вечера мудрене.
— Ну, ладно, Машуня. Христосъ съ тобой. Поди почивай… Скажи только мн, не стерплъ Собакинъ,— по правд истинной… Чтожъ по твоему, нешто не можно за этого князя всякой двиц желать замужъ выйти?
— Не знаю, батюшка.
— Не криви душой, голубчикъ. Скажи прямо что мыслишь.
— Я не кривлю душой. Вотъ какъ предъ Богомъ говорю, не знаю. И можно, и не можно…
— Ты бы пошла за него?
— Нтъ, батюшка! вздохнула и тихо тряхнула головой Маша.— Я что вамъ говорила, на томъ и теперь стою.
— Но почему?! Старъ онъ? Дуренъ?
— Нтъ, батюшка. Но мы не пара. Онъ для меня, такъ сдается мн, то же что вы бы вотъ для Любы. Ншто можете вы на Люб жениться?
Лукьянъ Иванычъ широко глаза открылъ. Ему показалось, что Машуня его правду сказала, что онъ самъ это думалъ… да забылъ.
— Ты дворянка… заговорилъ инвалидъ.— Мы не хуже его…
Но почувствовавъ, что дло не въ томъ совсмъ, что онъ лжетъ дочери и самому себ, Лукьянъ Иванычъ махнулъ рукой и побрелъ ковыляя на деревяшк въ свою спальню.
Маша была у себя въ горниц, въ постел и тихо, задумчиво, даже какъ-то грустно объясняла Люб, что князь ‘хорошій, добрый, ласковый’, но въ то же время прибавила.
— А за него замужъ… помилуй Богъ.
Между тмъ, въ т же минуты князь Петръ Ильичъ, завезя Смередева къ нему и вернувшись домой, тотчасъ послалъ за Андріаномъ, который обыкновенно являлся посл одиннадцати часовъ, когда баринъ ложился спать.
Андріанъ явился и сталъ у дверей, заложа по обыкновенію руки за спину и ожидая ‘розсказней объ новомъ предмет’ барина. Такъ было прежде, но на этотъ разъ Андріанъ ошибся.
Князь, сидя на кресл, гладилъ себя ладонями по колнамъ и обратился съ довольнымъ видомъ къ любимцу. Когда, князь бывалъ въ дух, то говорилъ съ нимъ на половину по-французски, такъ какъ Андріанъ отлично понималъ и мараковалъ самъ на этомъ любимомъ бариновомъ язык.
— Вотъ что… Андріанъ. Прикажи-ка завтра весь день до вечера чисто-начисто убирать весь садъ… J’attends du monde. Та самая барышня.
— Онъ и такъ чистъ! Чего его чистить! Его хоть языкомъ вылижи, чище не будетъ, угрюмо отозвался Андріанъ.
— Ну, хорошо… Тогда пусть займутся, да вс смотри, со всею дворней возьмись, чтобъ живо было сдлано… Пусть вычистятъ, выполятъ и управятъ огородъ. Чтобъ былъ… Ну… на диво!
— Какой огородъ?
— Какой?! Что ты спишь что ли, que diable… Огородъ, sacrebleu. Ну!..
— Я, князинька, и говорю: какой огородъ?
— Ну, нашъ, что внизу у рки…
— Зачмъ тамъ, князинька, огороду быть. Въ Москв слава Богу базаръ есть. У рки никакого огорода нтъ!
— Какъ нтъ? Князь вскочилъ съ кресла.
— Нтъ! хладнокровно выговорилъ Андріанъ, хотя любопытство его было затронуто, что для князя такъ важно: есть огородъ или нтъ огорода.
— Я самъ видлъ, de mes propres yeux. Чучело ты! Ты не знаешь, а я знаю. У кузницы…
— Было, князинька, дв грядки рпы, да рдьки за кузней. Старой Агаьи огородишко… Такъ теперь и этого нтъ. Что повыдергано, а что кони затоптали.
— Такъ нтъ огорода? закричалъ Петръ Ильичъ.— Нтъ?
Андріанъ даже не отвтилъ, такъ поразилъ его голосъ князя и ужасъ, который сказался въ голос.
Князь постоялъ минуту раздумывая и шепча.
— Cent mille diables!.. Sacr nom de Dieu! Damnation! Que le diable… Que suis je bte… morbleu!
— Да вамъ что жъ собственно угодно? вымолвилъ Андріанъ.
— Мн? крикнулъ князь.— Мн угодно, слышишь ты, мн угодно, чтобъ послзавтра у меня былъ огородъ. Понимаешь? Да не тряси головой. C’est serieux comme… Да что тутъ толковать. Ступай, узнай, спроси… Справляйся какъ хочешь, mais que j’ai mon огородъ. Послзавтра срокъ.
Андріанъ стоялъ разиня ротъ, но скоро князь убдилъ врнаго холопа и друга, что ‘хоть заржься’, а огородъ нуженъ. При этомъ князь объяснилъ какъ все сдлать.
— А кузни? спрашивалъ Андріанъ.
— Au diable! Повалить! Снести! Вспахать землю и… и..
— И посять? Когда же это оно выростетъ?
— Btise. Гряды выкопать. Дворню съ подводами отрядить въ Подмосковную… Нтъ! Долго, далеко. Отрядить по городу. Покупать, свозить и сажать. Понялъ?
Андріанъ молчалъ.
— Понялъ… Денегъ возьми хоть сто, хоть тысячу рублей!.. Но чтобъ послзавтра былъ огородъ у меня… Et pas de fronde!..
— Это же не можно, князинька…
— Не можно! Je vais t’assommer, malheureux.
— Срамъ, князинька.
— А-а?
— Срамъ предъ всей улицей, отчаянно развелъ руками Адріанъ.— На всю Москву срамъ. Вдь это не въ Шанбер этомъ, гд мы мельницу да плотину въ четыре дни построили для Анжелины-то вашей. Тутъ вдь матушка Москва. И опять дло-то грошевое… огородъ!..
Однако чрезъ полчаса Андріанъ, несмотря на все краснорчіе свое, выходилъ отъ князя ворча себ подъ носъ, съ приказомъ распорядиться съ ночи, чтобъ успть все сдлать.
— Вотъ, думалъ, кончили куралесы-то наши, прошла пора, успокоились. Анъ вотъ теб! До могилы будемъ мы чудесить.
Два дня кипла работа на двор и въ саду князя. Вся дворня и десятки подводъ сновали отъ зари до зари вокругъ дома. Весь кварталъ всполошился и хоть часто дивилъ князь Москву, но на этотъ разъ москвичи дивились сует у князя больше, чмъ празднествамъ и даже красному шару, котораго пустили когда-то въ небо.
И прохожіе часто слышали и передавали другъ другу разсказъ:
— Призвалъ, значитъ, Андріана Егорыча и говоритъ ему: подавай, молъ, мн огородъ.
На третій день Смередевъ, не видавъ еще князя, явился къ нему рано утромъ, вызванный по важному длу. Петръ Ильичъ только еще вставалъ и Смередевъ, повстрчавъ Андріана въ зал, обратился къ нему съ вопросомъ:
— Какое такое важнющее дло у васъ?
— Дло важное. Встимо. Коли дивить, такъ дивить. А нын еще никого не подивишь. Все полегло на бокъ какъ пьяное. Надо вздохнуть дать денекъ, два.
— Кому?
— Огороду. Нешто вы про нашъ огородъ ничего не слыхали?
— Ничего. Я полагалъ что у васъ его и нту совсмъ. Откуда жъ онъ взялся?
— Откуда? иронически усмхнулся Андріанъ.— Огородъ? У насъ вотъ, глядите, у князя въ опочивальн либо въ портретной, заутрова Яуза протекетъ.
— Какъ Яуза. Рка?
— Что-жъ, что она рка. Намъ на это плевать. Захотимъ самое Москву рку пустимъ.— Андріанъ вдругъ махнулъ рукой и прибавилъ даже со злобой: — Срамъ просто. Одно скажу. Я третій день, Иванъ Максимычъ, на улицу глазъ не кажу, изъ-за князиньки моего. Разъ сунулся по сосдству и закаялся. Ему что? Ему никто не посметъ въ глаза фыркать.
Смередевъ стоялъ, раскрывъ, ротъ и ничего не понималъ.
— Да говори толкомъ, чортъ тебя побери, разсердился Смередевъ.— Я ему про Маланью, а онъ про аладьи!
— Важное то дло — срамное дло, а не важное. Огородъ-то вдь, Иванъ Максимычъ, въ три дня выросъ.
— Какимъ образомъ?
— Какимъ? Нашимъ, значитъ, княжескимъ, Агаринскимъ. Надысь стояли тамъ какъ быть слдуетъ кузни. Нешто вы не помните? Вашу же чалую кобылу подковали разъ объ весну.
— Помню. Потомъ… Ты говоришь въ три дня выросъ.
— Четвертаго дни съ зарей еще повалили и снесли кузни, а тамъ весь день пахали, а бабы гряды копали, а дворни таскала со всей Москвы капусту, бобы, да горохъ да рпу… да всякую дрянь овощную. Откуда что можно тащили… Ну-съ, таскали, да и тыкали въ гряды. Десятокъ однихъ красныхъ кочановъ — рубль обошелся, а дыня… одна съ корешкомъ и хвостикомъ въ пять рублей влзла, Иванъ Максимычъ, пять рублей!
— Что-о?
— Да вдь покупали-то насильно, да сажали съ землей. Своихъ подводъ не хватило, наняли, осрамились, у чужихъ.
— Ну, ну…
— Ну вотъ ухнули кучу денегъ и выросъ огородъ. Чего вамъ еще? Мало что-ли? А для чего? Кому нужно?
Смередевъ только теперь вдругъ сообразилъ причину этой штуки друга своего, онъ слъ на диванъ и залился такимъ смхомъ, какимъ давно не смялся.
— Вдь онъ въ хвастуны боялся попасть. Вотъ что! смялся Смередевъ.
— Вамъ смшно, Иванъ Максимычъ. А я вотъ, сказываю вамъ, третій день на улицу глазъ не кажу. Прохожіе такъ и рвутъ съ огородомъ этимъ. Кабы что другое — ничего. Деньги есть, воля своя, холопей много — ну и твори, на то онъ и князь Агаринъ. Да дло-то дрянное, грошевое, бабье дло… Огородишка… Ну павильонъ бы поставилъ, бесдку, мостъ что ли свой чрезъ Москву рку перемахнуть бы веллъ, какъ о прошломъ год собирались мы… То важно. То на диво! А это кому на диво — огородъ!?
Но Андріанъ ошибался. Появленье огорода на свтъ Божій въ три дня произвело магическое дйствіе именно на тхъ… или врне, на ту для которой онъ выросъ въ три дня, и имлъ огромное вліяніе на судьбу нсколькихъ лицъ.
Если въ сердц Дужинской барышни произошелъ маленькій кризисъ относительно князя, то виновникомъ его былъ огородъ. Такова цпь случайностей, изъ которыхъ складывается человческая жизнь независимо воли и разсудка и ведетъ къ счастью или несчастью. Стала однажды ребенокъ Маша сажать вточки на дорожк, надоумила ее мать заняться огородничаньемъ, полюбила она эту забаву… и теперь огородъ князя повліялъ на ршеніе ея участи.

XXII.

— La glace est rompu! говорилъ князь, бодро и почти весело шагая изъ угла въ уголъ своего кабинета.
Прошла уже недля со знакомства и съ первой встрчи его съ Машей. За это время явился на свтъ диковинный и скоросплый огородъ, подивившій ‘всю улицу’ и опечалившій Андріана, даже осрамившій князя, по его мннію, на всю Москву. Съ тхъ поръ Собакины были уже два раза у князя въ гостяхъ. Отношенія были короче, проще, пріятне. Вс четверо, Собакины отецъ и дочь, Смередевъ и князь, были довольны, въ дух, разставались, чтобы свидться опять, и увидавшись, снова придумывали какъ бы что устроить ради забавы. Они здили въ экипаж князя за городъ гулять, катались въ большой лодк по Москв-рк иногда вплоть до Воробьевыхъ горъ или просиживали до ночи въ тнистомъ саду князя.
Маша привыкла къ князю вполн и относилась къ нему дружелюбно, доврчиво, просто… Она давно забыла, что онъ тотъ самый Кащей, который съ козлиною бородой сидитъ въ своемъ дом на золот и домъ котораго на самой на средин Москвы. Маша знала теперь добраго и ласковаго Петра Ильича, которому что ни скажи, все сдлаетъ. Собакинъ былъ въ дух, доволенъ и веселъ и ни о чемъ не думалъ, только о жен вспоминалъ часто… Смередевъ ждалъ, когда князь сознается ему, что влюбленъ по уши, и попроситъ взять на себя оффиціально роль свата.
Эти хорошія отношенія установились вдругъ благодаря Маш, сразу измнившейся относительно князя. А измнилась Маша благодаря зат князя. Двушка была такъ поражена, когда узнала отъ Смередева, что виднный ею огородъ посплъ въ три, четыре дня, стоилъ безумныхъ денегъ и хлопотъ, а главное возникъ ради ея прихоти, что почувствовала себя окончательно виноватою передъ княземъ.
— Какой онъ хорошій! говорила Маша про князя и отцу, и Смередеву, и Люб.
И вс радовались… И только одна Люба знала, что Маша по вечерамъ бесдуя съ ней тихонько говорила:
— Хорошій онъ, Люба. Добрый! Ну, а замужъ за него… Помилуй Богъ. Онъ да я — это вотъ все то же, что около Ивана Великаго нашъ скворешникъ дужинскій поставить.
Между тмъ Собакинъ не зналъ, что въ Москв добрые люди давно уже поговаривали объ немъ и его дочери и Богъ всть что! Не зналъ и князь, что Мадонна любитъ его такъ же, какъ любитъ Смередева или свою канарейку, оставленную въ Дужин. Не знала и Маша, что князь давно ршился свататься, не сомнваясь въ успх, но медлилъ изъ боязни шагнуть чрезъ этотъ Рубиконъ. Не догадывался Смередевъ, наконецъ, что если не толкнетъ князя, то конца не будетъ этому квартету, катаньямъ, гуляньямъ и всякимъ затямъ.
Маш жилось въ Москв хорошо и она не спшила въ Дужино, не звала отца, зная, что когда ей вздумается, тогда они и подутъ. Лукьянъ Иванычъ не спшилъ, смутно надясь на бракъ дочери. Кром того, Собакину казалось, что его Маша въ Москв умнетъ и хорошетъ не по днямъ, а по часамъ. Отецъ родной провидлъ и угадалъ то, что не замтилъ бы дужинскій инвалидъ. Это было совершенно справедливо. О золотой барышн Дужинской, которая бгала въ рощу видаться съ Васей и плакать по немъ при разлук, не было и помину.
Такъ прошло около мсяца. Собакины стали совсмъ москвичи.
Наконецъ, однажды до Смередева дошелъ черезъ добрыхъ людей слухъ, что барышня Собакина — тайная зазнобушка князя Агарина, и что не мало уже денегъ перетаскала отъ князя къ отцу.
Смередевъ полетлъ къ князю и поставилъ вопросъ прямо.
— Когда будетъ сватовство и свадьба?
Перепуганный князь, мечтавшій о томъ же всякій день, но далеко не собравшійся еще ‘шагать’ чрезъ Рубиконъ, сталъ всячески отговариваться. Онъ уврялъ даже друга, что онъ совершенно не плненъ дикаркой Дужинскою, что она une gentile enfant, но грубовата, пожалуй отчасти и не достаточно умна. Князь кончилъ тмъ, что сажаллъ о безпокойств, которое даромъ причинилъ дворянамъ, заставивъ пріхать въ Москву. Смередевъ на первый разъ не поврилъ князю и дня черезъ два, посл вечера у Собакиныхъ, въ который Петръ Ильичъ глазъ не спускалъ съ Маши, онъ снова заговорилъ съ другомъ о томъ же, спрашивая прямо:
— Хочешь ты на ней жениться или нтъ?.. Да не вертись! Подумай и отвчай прямо.
Князь Петръ Ильичъ общался подумать серьезно и чрезъ три дня размышленій дать отвтъ положительный и окончательный.
Прошли эти три дня и князь объявилъ Смередеву:
— По правд… Я самъ не знаю… Je perds mon latin… Кажется, что она мн нравится. Elle est ravissante. Но любви, т.-е. настоящаго чувства, я не питаю къ ней. И жениться на ней, кажется, не могу. Она, mon cher ami, все-таки степная барышня, грубоватая. C’est une Madonne! Oui! Но Мадонна Агалбенская.
— А-а! протянулъ Смередевъ злобно и больше ничего не прибавилъ. Посидвъ немного молча и угрюмо Иванъ Максимычъ вн себя всталъ и ухалъ, давъ себ слово на долго не показывать глазъ ни къ князю, ни къ Собакинымъ, къ другу со злобы, а къ Собакинымъ ‘ради совсти’.
При отсутствіи Смередева отношенія какъ-то вдругъ порвались. Собакины не собирались хать къ князю и не звали къ себ. Князь собирался създить, но его удерживала мысль, что Смередевъ по дружб разсказалъ все инвалиду.
— Si je ne l’aime pas… Pourquoi la compromettre et pourquoi lui tourner la tte. La pauvre petite. Я ей зла не желаю, наивно говорилъ самъ себ старый сердцедъ.— Какъ жаль, что я не могу ее любить, ressentir une veritable passion! En faire mon pouse?.. Quelle princesse Agarine a ferait. Diantre!

XXIII.

Чрезъ три дня однако все сразу въ одно утро перевернулось, передлалось и перемнилось, точно будто ураганъ прошелъ черезъ домъ князя и домикъ Собакиныхъ.
Рано утромъ, когда князь, напившись кофе, сидлъ у окна въ огромномъ кресл и перелистывалъ усмхаясь La Pucuelle d’Orlan, въ гостиной раздались быстрые шаги, незнакомые ему, или полузнакомые.
Князь удивленный неожиданнымъ постителемъ, опустилъ книгу, зорко глянулъ на дверь и чутко прислушался… Гость не шелъ по долу, а почти бжалъ къ дверямъ кабинета, такъ что стеклушки люстръ задрожали и зазвенли въ гостиной.
Дверь отворилась и князь невольно встрепенулся весь. На порог появился Иванъ Максимычъ. Поспшно входя въ кабинет, Смередевъ быстро растворилъ дверь настежь и запыхавшись, озираясь странно, выговорилъ черезъ силу!
— Петръ Ильичъ… Гд ты? Петръ Ильичъ! Князь!
— Что? Что? Вотъ… Me voici.
Смередевъ съ длиннымъ лицомъ, лохматый, съ дикими глазами, уставился на друга и заговорилъ холодно:
— Петръ Ильичъ. Ты говорилъ нагдысь, что эта двица, Марья Лукьяновна, и не очень хороша, и глупа, и грубовата.
— Ну, Ну… Князь всталъ и смутился, увидя эту перемну въ голос и во всей фигур Смередева.
— И говорилъ… Говорилъ… Что тамъ еще? Много. Что напрасно безпокоили дворянъ… Что не годится она теб въ супруги.
— C’est dire… Мои ide moi tait… что она двица, хотя и красавица, но…
— Ну, судьба ршила дло попросту. Боле не смущайся. Конецъ… Ея нту.
— Ухали? воскликнулъ князь довольно громко и испуганно.
— Нтъ… Старикъ тутъ… завтра увидишь.
— Она одна? убжала чтоль…
— Скончалась…
— А-а?
— Скон-ча-лась!
Князь окаменлъ на мст, ротъ его раскрылся, губы дрогнули и руки вдругъ опустились вдоль туловища. Книга, которую онъ держалъ, упала на полъ. Наконецъ, онъ пролепеталъ чуть слышно:
— Voyons… Что такое… Что ты…
Сйередевъ отошелъ, повернулся спиной къ князю и сталъ глядть въ открытое окно.
— Что ты? выговорилъ снова князь.— Какъ скончалась… Morte, dis tu? Morte. Умерла…
Смередевъ молчалъ и не двигался.
— Да какъ же? глухо вымолвилъ князь…—Такъ, вдругъ? Иванъ Максимычъ! закричалъ князь на весь кабинетъ.— Говори! Mais c’est donc… Это, это, это…
— Вс подъ Богомъ! едва слышно отоззадся Смередевъ.— Нынче живъ, завтра… Да что тутъ толковать…
Смередевъ махнулъ рукой, надвинулъ шапку на голову и не оглядываясь пошелъ вонъ изъ кабинета. Князь не двинулся и стоялъ среди горницы какъ пораженный громомъ… Молча, во вс глаза смотрлъ онъ чрезъ растворенную дверь въ спину друга, удалявшагося по анфилад комнатъ. Наконецъ, когда Смередевъ скрылся, князь поднялъ руки къ лицу, къ глазамъ… и шепнулъ самъ себ:
— Eh bien, oui… Je l’aimais… Je t’aimais, ma pauvre… Маша… Машуня…
Князь двинулся тихо и, дойдя до дивана, медленно опустился на него, положивъ голову на руки.
— Какъ это странно… Est-ce une punition du ciel?…
И князь неподвижно сидлъ на диван. Въ голов его посл наплыва разныхъ мыслей и ощущеній становилось какъ-то пусто, глухо и вмст съ тмъ тяжело, больно.
Прошло боле часа. Князь все сидлъ недвижно… Только глаза его стали влажны.
Раздались шаги въ гостиной и вошедшій Андріанъ подадъ князю клочекъ бумаги…
— Что? безсознательно вымолвилъ князь.— Ступай!
— Конный отъ Ивана Максимыча. Приказано тотчасъ вамъ подать.
При имени Смередева князь взялъ клочекъ бумаги и прочелъ:
‘Она, Христосъ съ ней, жива и здорова. Все слава Богу. Желалъ тебя, дурня, проучить, чтобъ не вралъ, да знать много-ль любишь. Не вернулся изъ опаски что отдуешь. Да оно и можно! я бы вздулъ. Но прости другу. Изъ любви… Ввечеру буду, только: чуръ меня!
‘Твой Ванька другъ’.
Князь задрожалъ всмъ тломъ вскочивъ съ дивана, бросился было бжать куда-то, но остановился, вернулся и задыхаясь слъ, опять, но тутъ же снова вскочилъ и сталъ хвататься безъ толку руками за попадавшуюся мебель и вещи. Наконецъ онъ выговорилъ:
— Ахъ Ты Господи! Господи помилуй…
И князь перекрестился… Андріанъ холодно, молча и не шевелясь глядлъ все время на барина, не зная въ чемъ дло, но тутъ вдругъ двинулся и какъ-то даже поперхнулся: при вид крестнаго знаменія князя.
— Вотъ! вотъ!.. То-то, князинька. Вонъ оно! почаще бы такъ-то, съ чувствомъ выговорилъ Андріанъ.— Бда, знать, какая, говорите. Въ ссылку чтоль насъ опять ссылаютъ. Такъ не што!.. Проживемъ и въ вотчин. Не горюйте, родимый. Коли она васъ къ Господу обратитъ — такъ хорошо, лучше не надо… Ей-Богу… А я отъ васъ ни пяди… Вамъ горе — мн того горше…
Князь пока окончательно пришелъ въ себя, успокоился, улыбался ясно и, неподвижно стоя середи горницы, слушалъ… Да, онъ прислушивался къ тому, что совершалось въ немъ, тамъ, на сердц… Ему казалось, что тамъ что-то тихо таетъ и уничтожается, но какое-то сладкое, теплое чувство разливается и охватываетъ понемногу все его существо.
— Слава Богу! вздохнулъ князь и опять перекрестился.
— То-то. Да. Бога не забывай! поддакивалъ Андріанъ.
— Да. Да. C’est plus simple, отвтилъ князь, не то Андріану, не то себ.— Зачмъ обманывать себя? Надо какъ вс, на половину думалъ, на половину бормоталъ онъ прочувствованнымъ шепотомъ.— Никто ничего не знаетъ! а вотъ тутъ… Въ такую минуту on se sent seul aux fins fonds d’un abime!.. Нтъ!.. Такъ лучше, какъ вс… C’est plus simple… Тамъ Онъ… Всевидящій, Милостивый… Здсь я… слабый, невидящій ничего…
Князь пришелъ въ себя, яснымъ взоромъ глянулъ на Андріана и вымолвилъ:
— Ну, Андреяша!.. Я женюсь…
— Что жъ? Съ Богомъ, Авось Господь милостивъ, но коли можно, князинька, обождите.
— Нтъ, не обожду! Ни минуты не обожду. Сейчасъ, скоре, завтра… Сейчасъ! восторженно выговорилъ Петръ Ильичъ.
— Посл бы не пенять. Помните мое слово, пробурчалъ Андріанъ.
Но князь не слыхалъ и, улыбаясь счастливо, думалъ снова о томъ, что все пережитое сейчасъ шутка, что Маша жива, что выдумка Смередева преумная, потому что вдругъ ясно ему доказала, что онъ любитъ Машу.
Чрезъ полчаса князь халъ къ Смередеву и весело выглядывалъ въ окно кареты, весело здоровался и раскланивался направо и налво, и простому народу, знавшему хорошо князя и его экипажъ, и многочисленнымъ знакомымъ, попадавшимся ему на встрчу.
Князь, пріхавъ къ Смередеву, молча обнялъ его, крпко расцловалъ на об щеки и наконецъ вымолвилъ съ чувствомъ:
— Спасибо, другъ!
— Что? Не любишь? Не годна въ княгини! То-то, братецъ, какъ люди-то сами себя надуваютъ,— журилъ друга Иванъ Максимовичъ.
Было ршено немедленно, что Смередевъ подетъ къ Собакину сватомъ. Оба друга были заране счастливы несказанно и не сомнвались, конечно, ни минуты въ успх. Въ согласіи Маши, которая была такъ мила съ княземъ послднее время, не могло быть сомннія.

ХXIV.

Въ тотъ же вечеръ Смередевъ былъ въ дом стараго инвалида и Лукьянъ Ивановичъ весь въ слезахъ отъ неожиданнаго счастья передалъ дочери, по отъзд его, предложеніе князя. Маша сначала ничего не поняла, какъ будто дло шло о чемъ-то, чего никогда ей и на умъ не приходило. Понемногу, сообразивъ все, она и изумилась, и испугалась. Когда-то старикъ отецъ легко соглашался даже на отъздъ изъ Москвы, соглашался даже вовсе не знакомиться съ княземъ. Теперь же, въ виду дйствительно сдланнаго предложенія, онъ не могъ допустить, не могъ даже понять, что можно отказать князю. Чмъ боле Лукьянъ Ивановичъ уговаривалъ молчавшую дочь, тмъ боле двушка приходила въ какое-то тупое, безсмысленное состояніе. Не зная чмъ убдить дочь, старикъ сталъ говорить о томъ, что, по словамъ Смередева, князь прежде всего купитъ за какія бы то ни было деньги сосднее Троицкое и что оно будетъ принадлежать Маш, что князь еще до свадьбы подаритъ его жен, чрезъ это то дорогое мсто, гд уже боле ста лтъ хоронятъ всхъ Собакиныхъ, гд, по словамъ Лукьяна Ивановича, ‘косточки вс родныя зарыты’! будетъ вотчиной внука Агарина и Собакина.
— Ну, что же, спросилъ наконецъ Лукьянъ Ивановичъ,— что же ты скажешь, голубчикъ?
Маша молчала, сидла блдная, только глаза ея горли и она какъ-то странно озиралась на всю комнату, словно искала что-то, какъ будто думала, какимъ способомъ убжать изъ этой горницы и изъ этого домика.
— Завтра прідетъ, выговорила наконецъ Маша,— Иванъ Максимычъ.
— Прідетъ, наврно!
— Я съ нимъ поговорю, глухо отозвалась Маша.
— Да что же ты ему скажешь?
Маша не отвчала. Черезъ нсколько минутъ, какъ бы слегка успокоившись и окончательно придя въ себя, Маша стала просить отца дать ей только время подумать и самой потолковать со Смередевымъ.
Простясь съ отцомъ, Маша ушла къ себ въ комнату. Вслдъ за ней, по обыкновенію, пошла Люба, знавшая конечно, и видя, что барышня не начинаетъ говорить сама, первая обратилась къ ней съ вопросами.
— Какъ же, барышня? Когда же отвтъ вы дадите?
Маша отвчала полусознательно, чтобы только молчаніемъ не обидть Любу, но съ первыхъ же словъ своей любимицы была поражена тмъ, что и Люба, съ которою когда-то он сговаривались противъ отца и князя, была теперь тоже на ихъ сторон. Люба тоже въ виду факта, дйствительности, т. е. предложенія князя, не могла понять какъ отказаться быть княгиней Агариной, хозяйкой въ тхъ царскихъ палатахъ и въ особенности помщицей села Троицкаго. Она стала краснорчиво доказывать барышн, какъ весело ей будетъ жить въ княжихъ палатахъ и какъ ахнетъ вся округа Ломовская… Отъ этой перемны въ любимиц Маш стало еще хуже, еще тяжелй. Чтобъ освободиться отъ Любы, она легла въ постель и отпустила горничную. Долго, до разсвта пролежала Маша съ открытыми сухими глазами и думала о томъ, что длать?
Отъ усталости ли, или чего другого, мысли ея вдругъ приняли другое направленіе. Маша вдругъ спросила себя, почему именно ей не хочется итти за князя? И не знала, что отвчать на вопросъ.
Прежде, когда хала въ Москву, между ею и этимъ княземъ-Кащеемъ съ козлиною бородой по поясъ постоянно становилась почему-то преградой милая фигура Васи. Но вдь о Дужинской золотой барышн уже давно помину не было. За послднее время Маша только раза два, три вспомнила о Вас, сказала: Что-то Вася? и ей уже казалось непонятнымъ, какимъ образомъ она могла такъ горько плакать въ рощ предъ отъздомъ.
‘Почему же за него и не итти’, думала теперь Маша. ‘Въ самомъ дл, Троицкое будетъ у батюшки во владніи, сдлается онъ богатымъ и важнымъ помщикомъ, будетъ счастливъ и доволенъ. Князь добрый, ласковый и мн не будетъ худо’.
Долго и много передумала и проговорила шепотомъ Маша, чтобы доказать себ возможность выйти замужъ за князя, но что-то, будто голосъ, что-то такое, больно сжимавшее ей сердце, отвчало за нее на ея собственныя разсужденія, не соглашалось съ ней, и говорило:— Итти за князя нельзя, невозможно!— Почему?— думала Маша и даже спросила разъ вслухъ, но отвта не получила. Въ этой борьб сама съ собой она забылась, когда уже солнце ярко свтило въ окно.
Поднявшись довольно рано и выйдя въ гостиную къ отцу чай пить, Маша чувствовала себя какъ бы больною. Голова ея была тяжела и даже пуста, она ни о чемъ даже не думала и ни на чемъ не могла сосредоточить вниманіе. Даже все вчерашнее представлялось ей какъ-то смутно. Вчера шла рчь о чемъ-то удивительномъ, мудреномъ, трудно разршаемомъ, что требовало однако скораго ршенія. Поздоровавшись съ отцомъ, Маша стала молча длать чай, но вдругъ, поднявъ голову и пристальне взглянувъ въ лицо отца, она увидала, что старикъ немного измнился за ночь, и пугливо спросила:
— Что вы, батюшка, нездоровы?
— Нтъ, нтъ, отвчалъ Лукьянъ Ивановичъ, и какъ бы смутившись, отвелъ глаза въ сторону.
Лукьянъ Ивановичъ тоже почти не спалъ всю ночь и волновался не мене дочери. Онъ безпокоился о томъ, что скажетъ Маша, чмъ кончится все это. Забота, безпокойство, даже боязнь были ясно видны на лиц его. Раза два искоса, вскользь, какъ-то виновато, взглянулъ онъ на дочь, какъ будто онъ былъ предъ ней крайне виновенъ въ чемъ-то и судьба всей его жизни зависла отъ одного слова дочери. Маш стало вдругъ невыносимо тяжело и больно отъ этого выраженія, которое она подмтила на лиц отца. Она вдругъ, порывисто встала, подошла къ отцу, обняла его и вымолвила тихо:
— Батюшка!
Слезы показались на лиц старика, ибо это одно слово многое сказало ему.
— Голубушка, Машуня, какъ ты хочешь, пролепеталъ чрезъ слезу Лукьянъ Ивановичъ.— Ты, ты… Какъ ты…
— Хорошо, батюшка, дайте мн сроку одинъ только день, позвольте только потолковать съ Иванъ Максимычемъ, а пока не будемъ больше говорить объ этомъ.
Маша безсознательно чувствовала, что не отецъ, а Смередевъ ей нуженъ для поддержки, для борьбы съ этимъ тайнымъ голосомъ, повторяющимъ: ‘Нтъ, нельзя, не надо итти за князя!’ Смередевъ побдитъ этотъ голосъ, и тогда… отецъ будетъ счастливъ, будетъ ‘важный Троицкій помщикъ’.
Вся смута въ душ Маши сводилась къ этому, и только это одно представлялось ей ясно, отчетливо, понятно! Это одно улыбалось ей. Все же остальное представлялось въ какомъ-то туман. Князь — мужъ, она — княгиня Агарина, хозяйка этихъ палатъ, громоздящихся надъ Москвой ркой, жизнь въ этихъ палатахъ, обязанности жены, будущее ея — все это какъ будто плавало въ туман вокругъ ея головки въ вид образовъ, въ вид вопросовъ и, надвигаясь на нее все ближе и ближе, грозило задавить ее, проглотить, уничтожить.
Не допивъ своей чашки чаю, двушка вышла въ садикъ, прилегавшій къ дому, завернула въ бесдку и опустилась тяжело на скамью, будто прошла сто верстъ.
Недвижно просидвъ съ полчаса понурившись и глубоко задумавшись, Маша вдругъ подняла голову и будто теряя послднія силы вымолвила съ отчаяньемъ…
— Не знаю! Сама не знаю!.. Кто же мн скажетъ?

XXV.

Вскор на дорожк сада показался Смередевъ. Онъ вошелъ въ бесдку, постоялъ предъ двушкой, покачалъ головой и, молча опустившись на скамью возл нея, взялъ ее за руку.
— Ну, выслушайте вы меня, ласково началъ онъ и тихо, нжно сталъ говорить ей объ ея судьб, будто гадальщица по картамъ. Маша ни разу не двинулась и ни разу не подняла головы. Только слово: ‘дти’, произнесенное Смередевымъ, въ первый разъ заставило ее едва замтно шевельнуть рукой. Когда Смередевъ, окончивъ описаніе будущности княгини Агариной и ея полнаго счастія, замолчалъ, Маша не заговорила и попрежнему не двинулась, только грудь ея заволновалась сильне.
— Что же, Марья Лукьяновна? Неужто же въ Дужин или въ Ломов лучше проживете!
Маша молчала.
— Вы не хотите со мной побесдовать по душ, по родному… Что на ум, то и сказывать? А ей Богу бы лучше. Я человкъ, Марья Лукьяновна, прямой, безхитростный. А скажу я вамъ. Вы меня околдовали, я васъ вотъ ужъ люблю будто съ пеленокъ, знаю будто нянчилъ васъ. И теперь моя забота не горе вамъ причинить, а судьбу вашу радостно и счастливо устроить. Я одинъ на свт, бобыль. Молодъ я былъ, желалось мн найти жену себ. И не нашелъ. Состарлся я, сталъ желать найти себ дочку-пріемыша. И не нашелъ… Ну!.. И голосъ Смередева дрогнулъ вдругъ… Ну вотъ… Мало искалъ стало… Вотъ теперь… будто и есть таковая-то. У нея свои родители живы, ее любящіе… такъ что-жъ изъ того? Будто ей лишній другъ, лишній пріятель… обуза будетъ… Нтъ. Мало-ль чего отцу и матери не скажешь. А старому холостяку плшивому, да дурнорожему, у котораго сердце-то, разбойникъ, не старое… Ему-то все скажешь. Марья Лукьяновна, хотите вы меня въ друзья свои? Какъ собака дворная буду вамъ служить… А! Хотите?
И голосъ Смередева все спадалъ и спадалъ, и сталъ такъ тихъ, что послднія слова едва слышны были. И вдругъ голосъ совсмъ осипъ и пропалъ и наступило молчаніе. Маша не видала, но знала, что Смередевъ глаза утираетъ. Грудь двушки затрепетала и она заплакала тихо.
— Вы-то… о чемъ же?
Маша, уже не сдерживаясь, закрыла лицо руками и громко, но ровно рыдала.
— Вы мн все… скажете… что я спрошу, едва, едва выговорила она.
— Встимо все… Чего и не надо бы, и то скажу, съ увлеченьемъ отвчалъ Смередевъ.
— И ничего не солжете?
— Избави меня Господь. Никогда въ этомъ не гршенъ былъ. Когда я махонькимъ у няньки на рукахъ: а-гу! кричалъ, такъ и то, поди, правда ужъ была.
И Маша въ свой чередъ закидала Омередева вопросами о княз, о замужней жизни, объ обязанностяхъ какъ мужа, такъ и жены. Смередевъ отвчалъ подробно, на что могъ, и наконецъ, сказалъ:
— Все вы это увидите сами. Узнаете, поймете, и гляди еще какъ славно заживете.
— Боюсь я, Иванъ Максимычъ… Такъ боюсь, что сейчасъ бы вотъ прямо отсюда убжала въ Дужино.
Смередевъ невольно разсмялся ребяческой интонаціи ея голоса, но тутъ же пересталъ смяться, потому что Маша опять заплакала.
— Ничего съ вами не сдлаешь! Какъ эдакую васъ вести подъ внецъ, моя золотая. Слушайте-ка послдній мой совтъ вамъ. Помолитесь Богу получше, поусердне. Не обвнчаемъ же мы васъ съ княземъ силкомъ. Сами ршите какъ поступить. И тогда ужъ стало такъ Богу угодно! Его святая на то воля.
Маша подняла свои большіе глаза и пристально глянула въ лицо Смередева. Лицо ея выражало удивленье.
— Что! Такъ что-ли?
— Да! Это такъ! вдругъ твердо, даже рзко выговорила Маша.— Да, да!.. Она подумала секунду, не спуская съ него глазъ, и прибавила тише:— Такъ, такъ, разумется… Спасибо вамъ, Иванъ Максимычъ. Я сейчасъ!
И она поднялась.
— Куда же вы?
Маша будто не поняла смысла вопроса.
— Молиться… едва слышно отозвалась она, удивляясь.
— Сейчасъ?.. Ужъ вы бы лучше это… началъ было Смередевъ, но пристально поглядвъ во вдохновленное лицо двушки, съ какимъ-то новымъ спокойнымъ выраженіемъ, которое свтомъ легло на вс черты этого красиваго лица, произнесъ поспшно и даже робко отмахиваясь отъ нея рукой:
— Идите! Марья Лукьяновна. Идите, идите!.. Нтъ, оставайтесь. Я ужъ уйду! Я уйду!
И Смередевъ вскочилъ и не оглядываясь почти побжалъ по садику отъ двушки. Онъ былъ сильно взволнованъ.
— Ошаллъ я совсмъ отъ этихъ глазъ… И въ жаръ, и въ холодъ бросило. Какъ стояла-то? Какъ глядла? Царицей ей быть! А что княгиней? Прямо скажу: не простая она двица. Вотъ же, ей-ей, не простая! Чтожъ я, дуракъ чтоль? Людей, двицъ, не видалъ никогда?
И Смередевъ, не замчая, все быстре шелъ, почти бжалъ въ домъ.

XXVI.

На другое утро Лукьянъ Ивановичъ вмст со Смередевымъ халъ къ князю благодарить за честь, безъ согласія дочери, но при этомъ будто отъ себя ставилъ только одно условіе, никому не объявлять пока о свадьб и обождать, отложить мсяца на два.
‘Надо ей еще привыкнуть къ вамъ’, объяснилъ отецъ.
Съ этого дня Собакины, отецъ и дочь, стали бывать у князя ежедневно и вообще отношенія были таковы, что добрые люди заговорили больше, чмъ когда-либо. Знакомые князя, какъ всегда бываетъ, догадывались, что есть что-то особенное въ его отношеніяхъ къ старому инвалиду и его дочери, но думая, что богачъ и сановникъ никогда не ршится на бракъ со степною барышней, объясняли эти отношенія на свой ладъ. Дворня, столь же многочисленная, сколько праздная, знавшая кое-что черезъ Андріана Егоровича, судила врне, чуяла въ Маш будущую княгиню, барыню, и была озабочена совершенно инымъ. Нкоторые, самые ловкіе и пронырливые, уже забгали въ маленькій домикъ инвалида, знакомились съ Авдемъ и съ Любой и старались вывдать, какова ихъ барышня, ‘съ нравомъ она или безъ нрава’.
Всти были, конечно, самыя успокоительныя и утшительныя. Барышня эта, красавица, съ ласковымъ голосомъ, только однимъ не понравилась холопамъ князя. Взглядъ ея глазъ былъ холоденъ, строгъ, ко всякому будто въ душу пролзалъ…
Однако вскор вся дворня отчасти уже любила и Лукьяна Ивановича и будущую княгиню. Одинъ Андріанъ почти враждебно, но сдержанно, относился къ обоимъ и въ особенности къ барышн.
Маш почему-то сразу, инстинктивно не понравился этотъ любимецъ князя.
Такъ шелъ день за днемъ, и князь, и Собакинъ, каждый съ своей стороны, длали приготовленія. Лукьянъ Ивановичъ при помощи Смередева занялъ денегъ, чтобы кое-какъ обернуться. Смередевъ хлопоталъ отъ зари до зари и для князя и для инвалида, не ходилъ, а леталъ, бодрый, веселый, какъ бы помолодвшій. Казался онъ счастливе всхъ, можно было подумать, что дло идетъ о его собственной свадьб.
Отношенія Маши къ князю остались все т же. ‘Онъ добрый, хорошій’, часто повторяла Маша и себ самой и другимъ. Слишкомъ часто говорила она это, какъ будто ей приходилось втайн убждать кого-то въ этомъ. Какъ будто былъ голосъ, который спрашивалъ съ сомнніемъ: добрый ли онъ, хорошій ли онъ?
Во всякомъ случа со времени сватовства князя Маша ни одного дня, ни одного часа, не была такъ весела и безпечно-счастлива, какъ бывала прежде. Но этого никто не замчалъ. Бракъ съ княземъ Маша объясняла себ такъ: что вотъ въ извстный день она передетъ въ палаты князя и останется въ нихъ жить, стараясь угождать хозяину этихъ палатъ. Ничто иное ей не приходило на умъ, а объяснить ей, на что ршалась она, было некому.
Князь, казалось, помолодлъ отъ счастія, вызжалъ боле чмъ когда-либо, устраивалъ разные рыски (слово великой государыни), или иначе говоря partie de plaisir.
Давно уже онъ собрался устроить вечеръ и у себя, но Маша умоляла его избавить ее отъ такого ‘страха’. Вечеръ былъ отложенъ, но прошелъ цлый мсяцъ и назначенный заране день наступилъ…
День, въ который князь ршился показать Москв Дужинскую степную барышню, сталъ роковымъ днемъ и въ жизни князя, и въ жизни степной барышни.
Маша, подъ вліяніемъ страха и смущенія, почти не помнила себя, когда переступила порогъ ярко освщенныхъ палатъ князя, переполненныхъ густою толпой гостей. Лукьянъ Иванычъ тоже ороблъ не въ мру, завидя золотые кафтаны, ленты и звзды.
Отецъ и дочь, не обративъ на себя особаго вниманія гостей, тихонько услись гд-то на диван и князь насилу самъ нашелъ ихъ и перевелъ въ другую горницу, гд было меньше народу.
Понемногу опьяненіе отца и дочери прошло, благодаря любезности князя, и радуясь, что ‘ничего не случилось’, они часа чрезъ полтора стали уже собираться втихомолку отъ хозяина домой. Хотя и много народу познакомилъ князь съ ними, но говорить однако никто не сталъ ни съ отцомъ, ни съ двушкой. Поэтому обоимъ было хоть и не такъ уже дико и жутко, но все-таки не ловко и стснительно.
— Чего тутъ мыкаться! шепнулъ Собакинъ дочери — мигнемъ-ка, Машуня, домой.
И старый инвалидъ съ дочерью двинулись чрезъ анфиладу переполненныхъ гостями комнатъ.
Но злой судьб не угодно было допустить, чтобы Маша ухала тихонько домой. Шарфъ двушки остался въ первой гостиной на диван. Она пошла за нимъ.
Въ числ гостей князя была извстная всей Москв старая два, именуемая генеральшей, потому что отецъ ея умеръ тайнымъ совтникомъ и сенаторомъ.
Этой генеральши, Авдотьи Егоровны Дубцевой, боялись не только двицы, но и многіе мужчины. Ее звали акулой.
Генеральша Дубцева не спускала никому, и раза два въ недлю непремнно съ кмъ-нибудь поругается и отдлаетъ ‘на об корки’. Машу представили генеральш, но Смередевъ посовтовалъ ей держаться подале отъ старой двицы.
— Бленая баба. Ни за что привяжется.
Придя за своимъ шарфомъ, Маша увидала къ немалому своему горю, что генеральша какъ разъ расположилась на средин дивана и на шарф, который виднлся изъ-подъ барыни съ противоположной стороны.
Маша однако двинулась и подошла. Не зная въ Дужин условій свта, она потянулась чрезъ генеральшу, смущаясь отъ взгляда, которымъ та ее смрила, и не прося извиненія тихонько потащила свой шарфъ изъ-подъ толстой барыни. Авдотья Егоровна ротъ раскрыла отъ удивленія.
— Да ты, мать моя, совсмъ невжа, что моя скотница Афимья! выговорила вдругъ она на всю гостиную.— Куда ты лзешь?
Маша сдлалась пунцовою и пролепетала:
— Простите… Вы на моемъ шарф.
— Важность, видите, шарфъ ея. Честь теб великая, что я сижу на немъ… вотъ! Тебя, видно, батько-то съ маткой свтскости-то плохо учили, съизмала мало скли.
Маша вдругъ подняла голову и взглянула въ глаза сердитой генеральш.
— Меня никогда не скли.
— Оно и видать! сердито разсмялась генеральша.
— А васъ разв скли?.. просто спросила Маша съ оттнкомъ и удивленія и любопытства.
— Чего! Какова озорная двка, а? Гд батька твой? Подавай мн отца. Слышь. Подавай сейчасъ.
Но за секунду подошедшій отецъ ужь стоялъ за дочерью, ничего не понимая, блдный и со сверкающими глазами. Наконецъ, заслонивъ дочь, онъ вымолвилъ:
— Что прикажете?
— Ты что!.. Отецъ ты ей?..
— Позвольте васъ просить… дрожащимъ голосомъ и путаясь заговорилъ Собакинъ.— Я вамъ, сударыня моя, не родственникъ, и уповательно мн что вы не можете… Не понимаю, что побуждаетъ васъ такъ изъясняться… Холопамъ говорятъ: ты. Я такой же столбовой дворянинъ.
— Ты мн будь хоть самъ Ерусланъ Лазаревичъ, такъ я на тебя наплюю!
— Позвольте, сударыня…
— Наплюю! Наплюю! Каковы озорники… Да гд князь? Ахъ, грубіяны!.. Князь! князь! кричала генеральша на весь домъ.
Чрезъ минуту многіе гости уже столпились предъ диваномъ. Князь взволнованный явился на зовъ и смутясь не зналъ что длать, а только какъ-то семенилъ ногами предъ расходившеюся генеральшей.
Авдотья Егоровна кричала и требовала уже чтобы ‘этихъ степняковъ’ князь сейчасъ гналъ изъ дому.
Собакинъ взялъ дочь за руку и блдный какъ снгъ собирался уже выходить въ переднюю. Князь только повторялъ:
— Позвольте! Позвольте! Ради Бога, Лукьянъ Иванычъ.
Вдругъ кто-то отстранилъ князя рукой и выросъ предъ генеральшей, заслоняя хозяина.
— Ты опять, ваше превосходительство, насрамила въ гостяхъ! Такъ слушай! Кого коли гнать будутъ, такъ тебя, а не господина Собакина. Ты срамница на двочку взълась… Стой! молчи! дай сказать! Я все знаю! Ты тутъ копной разслась, она тебя и не тронула… А ты начала ругаться… Стой, молчи! Коли мы, москвичи, знаемъ твой нравъ, такъ прізжіе люди знать не могутъ. Московскія двицы отъ тебя какъ отъ вдьмы бгаютъ, а прізжая двица… Стой! молчи! дай досказать…
Но генеральша закричала уже вн себя:
— Уду! сейчасъ уду, князь! Ноги моей у тебя во вки вковъ…
— Стой! молчи! Дай досказать! тоже кричалъ Смередевъ и въ азарт взялъ генеральшу за руку.
Авдотья Егоровна сильно отмахнулась, выдернула руку и переваливаясь, отдуваясь со зла, поплыла вонъ изъ, гостиной. Гости раздлились сразу на два лагеря. Одни совтовали князю остановить барыню. Но князь не двигался и косился на Собакиныхъ, стоявшихъ поодаль. Другіе гости, заступая дорогу генеральш, убждали ее не длать сраму, не узжать.
Смередевъ тотчасъ отошелъ къ своимъ друзьямъ и заговорилъ съ Машей.
Двушка, словно разбуженная отъ смущенія голосомъ Смередева, закрыла лицо руками и слезы хлынули у нея, изъ глазъ.
Князь бросился молніей къ двушк и заговорилъ что-то прерывисто то ей, то отцу, то Смередеву.
Генеральшу между тмъ уже вернули друзья изъ передней назадъ и она, медленно двигаясь, говорила мягче.
— Да меня хозяинъ гонитъ. Вишь, молчитъ. Не проситъ. Вишь двку ублажаетъ. Стало-быть степные-то ему дороже.
Въ эту минуту князь взялъ двушку за руку. Она какъ-то выпрямилась, будто испугалась, уже не плакала и вдругъ поблднвъ тихо повторяла:
— Нтъ! нтъ!
— Не слушай Марью Лукьяновну. Не слушай. Такъ! такъ! весело произнесъ Смередевъ, хлопнувъ въ ладоши.
Князь обернулся къ гостямъ, сдлалъ два шага впередъ, ведя перепуганную двушку за руку, и вымолвилъ:
— Милостивые государи мои, имю честь заявить, что Марья Лукьяновна Собакина моя нареченная… и проситъ пожаловать на свадьбу чрезъ дв недли.
Среди наступившаго молчанія и изумленья раздался голосъ Лукьяна Иваныча.
— Что вы, князь? Какъ чрезъ дв…
— Чрезъ дв недли! твердо и упрямо выговорилъ князь гостямъ.
Маша освободила свою руку и, поднявъ об, какъ бы ощупывала себ голову.
— Батюшка! выговорила она тихо.— Я упаду.
И она закачалась.
Лукьянъ Иванычъ и Смередевъ подхватили двушку, уже совсмъ падавшую, и довели до дивана.
— А васъ, милостивая государыня, раздался голосъ князя,— за оскорбленіе, нанесенное въ моемъ дом безвинной двиц, моей невст, и за весь срамъ изъ того происшедшій, я прошу покорнйше меня боле не посщать.
Еслибы молнія ударила въ дерево, подъ которымъ въ грозу скучилось стадо, то врядъ ли всхъ телятъ, козловъ и овецъ разбросало бы такъ же въ разныя стороны, какъ теперь друзей и совтчиковъ генеральши отшибло отъ нея вправо и влво. Вс отхлынули сразу какъ отъ чумнаго.
— И по дломъ! раздался голосъ Смередева.
Онъ подавалъ воды Маш и только обернулся, чтобы поглядть на эффектъ и свое слово вставить.
Генеральша застыла на мст и руки растопырила въ пустомъ пространств, образовавшемся вокругъ нея. Вдругъ она двинула губами. Вс ждали брани и нкоторые уже отмахивались руками отъ того, что сейчасъ слетитъ изъ устъ храброй Авдотьи Егоровны.
— Такъ я… Я прямо къ генералъ-губернатору. Я на васъ судъ найду… вымолвила старая два.
Князь пожалъ плечами и отошелъ въ Маш. Генеральша быстро направилась къ передней, злобно бормоча:
— Постой на часъ. Постой на часъ.
Чрезъ минуту гости стали разъзжаться. Каждый соболзновалъ обо всемъ случившемся, поздравлялъ князя, поздравлялъ Собакина. Князь молчалъ и только нкоторыхъ просилъ остаться на ужинъ.
Чрезъ часъ вся Москва знала все происшедшее въ дом князя Агарина. Скандалъ не удивлялъ никого. Свадьба — всхъ.
— Нарвалась-таки! говорили про Авдотью Егоровну.
— Вотъ такъ колно! говори про князя и прибавляли:— на степнячк!
Особенно не нравилось это барынямъ.
— Что-жъ? Красоты неописанной! замчали мужчины.— Только для него-то молоденька.
— Вотъ попируемъ-то, господа! заканчивалъ хоръ.
Въ одиннадцать часовъ ночи карета Собакиныхъ остановилась у подъзда ихъ домика. Маша, войдя въ домъ, стремительно прошла къ себ, не слыхавъ какого-то вопроса отца и завидя Любу, поправлявшую лампадку у образа, бросилась къ ней и повисла у ней на ше.
— Барышня. Что съ вами, барышня?
Маша дрожала всмъ тломъ, двинула губами, но не могла говорить.

XXVII.

Благодаря неожиданной исторіи на вечер у князя, свадьба была объявлена и назначена на первыхъ дняхъ сентября.
Маша въ себя не могла прійти, такъ быстро и внезапно все это сдлалось. Съ этого самаго дня кругъ знакомыхъ стараго инвалида все увеличивался. Отъ зари до зари прізжали гости къ нимъ съ поздравленіями и съ увреніями въ пріязни. Старикъ былъ счастливъ и даже какъ-то посмллъ, принималъ гостей и болталъ безъ умолку.
Въ дом князя тоже было верхъ дномъ. Все и вс готовились къ княжеской свадьб. Домъ убирался, отдлывался заново. Въ город, конечно, много было толковъ и пересудовъ по поводу свадьбы. Всякій объяснялъ женитьбу князя на свой ладъ. Всякій искалъ какой-нибудь тайны и особыхъ странныхъ причинъ. Всмъ казалась женитьба князя дломъ не спроста. Боле всего негодовали, судили и клеветали московскія барыни, маменьки съ тремя, четырьмя дочерьми невстами на рукахъ. Но вскор толки прекратились и вся Москва, въ полномъ смысл слова, ждала попировать на славу. Для всхъ время казалось длинно, только для Маши это время пролетло быстро, показалось слишкомъ кратко, и дня за два, за три до внца ее испугала мысль, что вотъ и конецъ! Внчанье! Замужество!..
Въ начал сентября, въ ясное, но свжее осеннее утро въ палатахъ князя и на двор почти съ разсвтомъ началось необычное движеніе. Въ полдень уже домъ наполнился гостями. Около двухъ часовъ поздъ жениха, десятки, если не вся сотня каретъ, направился къ церкви Покрова на Покровк.
Какъ близъ дома князя, такъ и по дорог позда, такъ и вокругъ церкви масса народа наполняла улицу. Вслдъ за женихомъ, черезъ четверть часа, появился поздъ невсты, конечно, мене многочисленный и мене блестящій по числу экипажей. Карета и свита невсты не произвели особеннаго впечатлнія на толпу звакъ, на пестрое людское море, заливавшее церковь и паперть со всхъ сторонъ. Но когда, невста, въ обычномъ внчальномъ наряд, появилась среди ярко освщенной солнцемъ церкви, то другая толпа, т. е. дворянство, густо наполнявшее весь храмъ, невольно ахнула. Каждый изъ этихъ дворянъ, перевидавшій на своемъ вку хотя бы двадцать невстъ-красавицъ, невольно сознался и себ и сосду, что красиве и очаровательне невсты онъ еще не видалъ. Бловолосая, блдная какъ снгъ, съ необычно сверкающими глазами и вся въ бломъ съ головы до ногъ, невста, благодаря своимъ волосамъ и кисейному платью съ вуалемъ, а отчасти своему тихому, ровному шагу, появилась привидніемъ среди пестрой толпы.
— Да, вотъ такъ невста! раздался вдругъ среди тишины чей-то громкій и наивный голосъ.
Вс обернулись на этотъ голосъ и на минуту поднялся легкій говоръ.
— Вонъ у насъ какія степныя барышни водятся, сказалъ Смередевъ, не обращаясь ни къ кому, а будто отвчая теперь всей Москв на ея сплетни и пересуды за все послднее время.
Маша съ самаго вызда изъ дома, посл того какъ отецъ благословилъ ее образомъ, смутно сознавала все окружающее. Можно сказать, что она понимала только одно, что надъ ней творится, т. е. люди творятъ что-то особенное, отъ чего ломается на двое вся ея жизнь. ‘Богъ милостивъ’, постоянно просилось ей на языкъ, но даже этихъ двухъ словъ она не могла выговорить, и тихо, судорожно крестилась. А надъ ней круговоротъ… Улицы полныя народу, который оборачивается и бжитъ за ея каретой, пытливое вниманіе всхъ отъ мальчугана до старика, обращенное только на нее, пестрыя волны народа, все густвшія по мр приближенія къ церкви, паперть храма сплошь покрытая расфранченнымъ людомъ, внутренность церкви, ярко блествшая, благодаря лучамъ солнца, проскользнувшимъ въ большія окна. Затмъ онъ, князь, ожидавшій ее и взявшій за руку при вход въ церковь. Наконецъ, самое внчаніе, священники, блескъ ихъ одяній, звучное пніе на клиросахъ, дымъ кадильный,: красненькіе, прыгающіе всюду огоньки, сотни, почти цлая тысяча зажженныхъ свчей, сотни такихъ же огоньковъ, но боле страшныхъ, т. е. сотни глазъ любопытныхъ, сверкавшихъ вокругъ Маши. Посл всего этого особенное движеніе толпы, говоръ, поздравленія, снова выходъ на паперть. Все это прошло предъ глазами Маши какъ сонъ, смутный, тревожный, тяжелый. Она, казалось, томительно ждала, когда будетъ конецъ всему этому, когда снова сядетъ она съ отцомъ въ карету и подетъ назадъ въ свой маленькій домикъ. Но вотъ возл нея, посл поцлуевъ ея отца, раздался надъ ухомъ знакомый ей голосъ Ивана Максимыча, прочувствованный, хотя и веселый:
— Ну, княгиня, поздравляю. Стараго пріятеля не забывать.
Отъ этого слова ‘княгиня’ Маша вздрогнула и, не взглянувъ на Смередева, какъ-то ниже и безпомощне опустила голову.
‘Княгиня? Нтъ. Я все та же Маша’, думалось ей. ‘Они тутъ хлопотали, а я ничего не длала. Я та же’…
Очутившись въ раззолоченной карет съ гайдуками, казачками и скороходами на запяткахъ и по бокамъ, Маша проснулась отъ какого-то новаго ощущенія, будто укола. Не отецъ, а князь сидлъ около нея въ карет и, взявъ ее руку, покрывалъ поцлуями. Маша боялась отдернуть руку, а между тмъ съ губъ этого человка, казалось ей, проникало въ нее что-то чуждое ея существу, какая-то холодная, мертвящая струя. Онъ что-то говорилъ ей, но она только догадывалась, я не слыхала словъ и все думала про себя:
‘Это они виноваты… Они позволили. А то бы онъ не поцловалъ ея руки теперь’.
На двор палатъ князя и во всхъ просторныхъ, изукрашенныхъ горницахъ этихъ палатъ снова встртила молодыхъ за же пестрая, шумная и говорливая толпа.
Маш показалось, что все это ея враги, злобно радующіеся ея погибели. И она оглядывала всхъ, какъ осужденный на казнь, стоя предъ плахой, оглядываетъ окрестный живой людъ, который, веселый и беззаботный, останется жить, когда его уже не будетъ.
Въ большой зал дома былъ приготовленъ обдъ.
Огромный столъ, поставленный покоемъ, блестлъ своимъ убранствомъ: хрусталемъ, бльемъ и серебромъ всякаго рода, отъ приборовъ до вазъ и корзинъ съ бутылками и фруктами.
Маша, смутно понимавшая все, что говорилъ ей князь въ карет, здсь ясно разслышала и сразу поняла слова его: ‘Поди отдохни на минуту предъ обдомъ’.
Одна старая генеральша, весь этотъ день преслдовавшая Машу своимъ присутствіемъ, своею близостью, снова выросла какъ изъ земли и повела ее. Посл длиннаго корридора, гд попадались все разныя фигуры, разныя лица, но вс, какъ показалось Маш, съ тми же вытаращенными глазами, генеральша, отворивъ дверь, впустила Машу и вымолвила:
— Ну, извини, княгинюшка. Ты отдыхай, а я пойду, а то закуску пропустишь или что другое. Я пожалуй за тобой приду. Да вдь ты хозяйка, сама дорогу должна теперь найти.
Генеральша повернулась, махнула хвостомъ и, несмотря на свою дородность, шибко полетла по корридору назадъ въ залу.
Маша вошла въ горницу. Что-то особенное показалось ей, странное, пожалуй даже красивое, во всемъ убранств этой горницы. Но она не обратила на это особаго вниманія. Эффектъ, на который разсчитывалъ князь, не удался. Маша не замтила и не могла сообразить, что въ этой комнат, ея уборной, вся мебель, все отъ зеркалъ и до послдней бездлушки пріхало изъ Парижа и все было въ стил Louis XV. Дужинская барышня не могла понять этого, да и не то ей было нужно. Маша еще почти не знала, что помимо вещей, хотя бы мебели, которыя существуютъ ради нужды въ нихъ, есть вещи, которыя существуютъ не для себя, а для того чтобы подивить другого. Уборная въ стил Louis XV, которая бы восхитила другую, вовсе не подйствовала на Машу. Еслибы Маша провидла, что судьба готовитъ ей въ будущемъ увидть и услышать въ этой горниц, что пережить и перечувствовать, то, быть-можетъ, она безъ оглядки выбжала бы тотчасъ отсюда…

XXVIIІ.

Долго ли пробыла двушка въ своей уборной и просидла недвижно на ближайшемъ отъ двери стул, она не знала. Не только не подошла молодая къ большому зеркалу, которое поддерживали какіе-то золотые мальчики, т. е. амуры, не только не поправила своей прически или что-либо въ туалет, но даже сидя, какъ вошла, около двери, она ни разу не подняла глазъ и не оглянула стнъ.
Быстро отворившаяся дверь привела ее въ себя и голосъ Любы вывелъ ее изъ оцпеннія.
— Барышня, барышня! Охъ! Тьфу! Что я!.. Княгиня моя, запоздала я, все Авдй… Поздравляю, барышня. Вотъ вы и княгиня, вотъ и слава Богу!
Люба цловала руки у своей прежней барышни и не говорила, а тараторила. Маша молча глядла на нее какъ бы съ упрекомъ, и тихо повторяла про себя: ‘Вс веселы, вс! Хоть бы кто-нибудь былъ со мной, вс съ ними’. И въ эту минуту Маша мысленно, лучше сказать, сердцемъ навсегда причислила свою любимицу Любу къ сред враговъ своихъ, и почувствовала себя еще боле забытою, одинокою.
— Ахъ, батюшки! вдругъ вскричала Люба.— Вдь меня послали за вами. Петръ Ильичъ ужъ два раза спрашивали,— безпокоятся, что вы долго убираетесь. Вдь за столъ садятся, только васъ ждутъ.
Люба говорила отрывисто, съ рзкими движеніями и рзкимъ оттнкомъ въ голос. Видно было, что свадьба и внчанье ея барышни, гости, пиръ горой и ея боле или мене видная роль во всемъ этомъ совершенно вскружили ей голову.
Маша встала и хотла автоматически воротиться въ залу, но Люба остановила ее, оправила кое-что на ней, и вымолвила, наконецъ:
— Ну вотъ, готовы!
Уже на половин корридора Маша услышала стоголосый гулъ, летвшій ей на встрчу изъ залы. На секунду остановилась она, ей показалось, что это какой-то страшный чужой зврь завываетъ вдали, тотъ зврь, о которомъ разсказывается въ сказкахъ: многоголосый, многоязычный, злой, безпощадный, пожираюпцй все приближающееся къ нему и во вки вковъ ненасытный. И тотчасъ она выговорила сама себ: ‘Какъ это глупо такъ думать. Это же гости’.
Какъ бы удивилась бдная двушка, еслибы какой-нибудь добрый и умный человкъ сказалъ ей въ эту минуту:
— Да правда, Маша, это зврь и есть, только еще злй, еще страшнй того, о которомъ въ сказкахъ разсказывается.
Помстившись рядомъ съ мужемъ на главномъ конц стола, Маша стала искать глазами отца, но не нашла его, только голосъ его слышался ей среди другихъ чужихъ голосовъ. Лукьянъ Ивановичъ сидлъ тоже на почетномъ мст, но за то далеко отъ дочери-княгини. Почти съ самаго начала обда начались провозглашенія здоровья, начиная съ молодыхъ, посаженныхъ, генералъ-губернатора, присутствовавшаго тутъ, и кончая другими крупными, важными московскими тузами. Каждый разъ что раздавалось слово ‘за здравіе’ и слдовало чье-либо имя и отчество, иногда совершенно не знакомыя Маш, она вмст съ мужемъ должна была встать съ своего мста и затмъ снова ссть, это повторялось чуть ли не каждыя пять минутъ. Маша вдругъ почувствовала наконецъ во всемъ своемъ существ ощущеніе, вновь сказавшееся, но знакомое, тогда какъ до той минуты въ этотъ день вс ощущенія были новы и чужды ей. Это была просто усталось, и она по счастью привела Машу въ боле спокойное и боле сознательное состояніе, она будто окончательно проснулась и даже спокойнымъ окомъ озиралась кругомъ поглядывала вс лица эти. Злыхъ огоньковъ, которые видла она въ церкви, то-есть сотни любопытныхъ глазъ, теперь уже не было. Гости, покушавъ и попивъ вдоволь, давно забыли и думать о молодой. Каждый весело болталъ съ своимъ сосдомъ. Маша обернулась на своего сосда, на князя, и первый разъ въ этотъ день пристальне и въ то же время сознательне взглянула ему въ лицо. Князь смотрлъ на нее и кажется уже давно. Маш вдругъ показалось, когда она всмотрлась въ это лицо, что около нея сидитъ какой-то другой, новый Лукьянъ Ивановичъ, т. е. кто-то не чужой ей, любящій ее, близкій ей. Дйствительно, князь смотрлъ на свою молодую жену съ такимъ хорошимъ, добрымъ и любящимъ выраженіемъ лица, что оно не могло не подйствовать на Машу. Она вздохнула, будто освободившись съ этимъ вздохомъ отъ какой-то тяжести, и ласково улыбнулась. Съ этой минуты они заговорили, хотя о мелочахъ, но Маш показалась, что этотъ разговоръ ихъ — хорошій разговоръ, и уже другой, иной, не такой, какіе бывали прежде между ними. Опять, какъ будто не съ княземъ, а съ Лукьяномъ Иванычемъ говоритъ она. Маш становилось все легче и легче. Все сознательне и спокойне смотрла она кругомъ и наконецъ замтила, что стоявшая недалеко отъ нея серебряная корзина съ фруктами какъ-то покачнулась. Она передала это мужу.
— Такъ прикажи поправить, отозвался князь, улыбаясь.
Въ этомъ былъ умыселъ со стороны князя, то-есть намекъ на ея новое положеніе. Маша поняла его и почему-то вспыхнула. Это случалось съ ней рдко, и случилось теперь не отъ словъ князя, а отъ оттнка въ голос его и главнымъ образомъ отъ чего-то особеннаго во взгляд его, что странно скользнуло въ душу прежней Дужинской барышни.
Обдъ длился долго, сумерки застали гостей за столомъ. Когда стали подавать пирожное, фрукты, разныя наливки и заморскія сладкія вина, то разряженные въ пухъ и прахъ холопы князя уже хлопотали по всмъ гостинымъ и всюду зажигали розовыя и зеленыя восковыя свчи.
Въ нсколько минутъ весь громадный домъ засіялъ огнями и черезъ большія окна освщалъ даже всю улицу, дворъ и садъ. Казалось даже, что домъ свтилъ и сіялъ въ водахъ Москвы-рки, будто новая красная луна глядлась въ тихо катящуюся рку. Въ то же самое время на двор, вокругъ дома и въ воротахъ, на улиц, за оградой, во всхъ концахъ сада, въ главныхъ аллеяхъ, спускавшихся къ рк, зажглись и пылали среди тихаго вечера большія ярко-красные столбы огня. Это были десятки заране заготовленныхъ и теперь зажженныхъ смоляныхъ бочекъ. Зарево стояло надъ Москвой въ томъ мст, гд высились княжія палаты. Вся Москва могла видть, хотя бы за версту, какъ пируетъ князь на своей свадьб.
Не боле часа посл конца стола посновали и поболтались по дому уже очень веселые, слегка лохматые гости. Скоро раздались на двор, у подъзда, зычныя выкрикиванія экипажей. Люди съхавшихся гостей тоже справили свадьбу. Нкоторые сильно подгулявшіе гости вернулись домой, и сладко проспали до утра, а нкоторые подгулявшіе гайдуки, казачки, кучера и форейторы, ночевавъ въ холодной, остались тамъ на три дня на хлб и на вод.
Посл всеобщаго разъзда, продолжавшагося недолго, опуствшія хоромы приняли какой-то странный, особый видъ, все носило на себ слды будто урагана, промчавшагося здсь. Единственные два человка, еще оставшіеся въ дом, старикъ инвалидъ, да лучшій другъ и сватъ, цловались и прощались съ молодыми въ кабинет князя. Лукьянъ Ивановичъ, поцловавъ дочь въ послдній разъ, прослезился и, утирая лицо платкомъ, проковылялъ на своей деревяшк черезъ нею анфиладу комнатъ и при помощи двухъ гайдуковъ, недавно заведенныхъ, слъ въ свою карету. Старикъ былъ, немного красенъ лицомъ, и немного лохматъ. Галстукъ его былъ на боку, брюки и чулокъ на здоровой ног облиты виномъ, благодаря оплошности сосда, но на сердц старика не было такъ весело посл внца, какъ думалъ онъ будетъ ему весело. Его дочь осталась въ этихъ палатахъ княгиней Агариной, и Машуля какъ бы перестала существовать.
Вся Москва, генералы и бояре были его пріятелями, по-крайней мр на словахъ. Троицкое было уже куплено, уже принадлежало княгин Агариной, и по довренности вполн принадлежало ему. Уже вся Ломовская округа, вроятно, знала, это и ахала. Лукьяна Ивановича ожидалъ торжественный въздъ въ свой край. О всемъ этомъ думалъ онъ теперь дучи по улицамъ Москвы, но все это теперь какъ-то мало радовало его, все это теперь въ дйствительности казалось проще, хуже, мене громко и мене радостно, нежели была прежде въ воображеніи Собакина.
Когда старикъ вошелъ въ свой маленькій домикъ, оглянулся, прошелся по всмъ маленькимъ горницамъ, то если и былъ малый хмль въ его голов, то сразу выскочилъ. Старикъ наивно, даже безсмысленно искалъ кого-то въ этомъ дом. Онъ будто умомъ ршился. Вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что онъ чувствовалъ себя въ полномъ разсудк и въ полной памяти, онъ искалъ свою Машуню. И вдругъ, остановившись въ спальн дочери, старикъ опустился на стулъ подл ея пустой кровати, посидлъ, поглядлъ и горько заплакалъ…

XXIX.

На другой день утромъ Лукьянъ Ивановичъ сидлъ одинъ въ гостиной, грустно раздумывая о послднемъ событіи въ его жизни. Въ домик его и даже на улиц было какъ-та особенно тихо. Любы не было: она осталась въ дом съ новою княгиней. Авдй дремалъ въ передней. Среди этой тишины вдругъ стукнула дверь въ конц корридора у задняго крыльца, и быстрые, странные, незнакомые шаги приближались къ гостиной… Лукьянъ Ивановичъ прислушался, на вдругъ слегка вскрикнулъ и онмлъ отъ испуга: въ комнату скоре внеслась, чмъ вошла, блдная, сильно измнившаяся въ лиц она сама, его Машуня!.. Старикъ еще не усплъ встать, какъ дочь упала на колни около него, пряча лицо свое въ его колни.
— Маша, Машуня! лепеталъ старикъ, и отъ перепуга не могъ сначала ничего выговорить.— Что такое? Умеръ что-ли? Что случилось? выговорилъ онъ наконецъ.
Маша не отвчала и даже не шевелилась. Старикъ хотлъ поднять ея голову, но она пересилила его и продолжала стоять предъ нимъ на колняхъ, уткнувшись къ нему лицомъ.
— Скажи, говори скорй какая бда? дрожащимъ голосомъ повторялъ Лукьянъ Ивановичъ.
— Не пойду я туда, едва слышно прошептала наконецъ Маша.— Я… я не пойду!.. Ни за что! Никогда!
Старикъ сталъ разспрашивать дочь, умолять объясниться, самъ длалъ разныя предположенія, путался въ догадкахъ и вопросахъ, но Маша не отвчала ни слова и только раза два или три повторила еще: ‘не пойду, ни за что не пойду!’ Наконецъ, она поднялась судорожнымъ движеніемъ, сдлала два шага къ дивану и легла на него, закрывая руками и платкомъ совершенно сухое блдное лицо.
Старикъ, видя, что не добьешься никакого объясненія, догадался, что вскор надо ждать князя и Смередева, потому что, очевидно, Маша прибжала пшкомъ. Убжала изъ дома мужа! Онъ слъ около нея и опустилъ голову. Не только чувствовалъ онъ себя плохо, но ему казалось, что онъ совершенно разбитъ, уничтоженъ…
‘Осрамила и князя, да и насъ. Весь родъ Собакиныхъ осрамила! думалось ему. Вотъ безъ матери повнчалъ — срамота и вышла’. Прошло нсколько времени въ полной тишин. Старикъ не двигался въ своемъ кресл. Маша лежала недвижно на диван, отвернувшись лицомъ къ стн. У подъзда раздался наконецъ стукъ экипажа, и въ ту минуту, когда Смередевъ входилъ на крыльцо, подъхалъ другой экипажъ, и вслдъ за нимъ входилъ уже въ домъ самъ князь Петръ Ильичъ. Собакинъ вскочилъ и бросился къ нимъ на встрчу. Маша, казалось, не слыхала ничего и не двигалась. Главная мысль Лукьяна Ивановича была просить у князя прощенія за дочь. Онъ надумался ему сказать: ‘Она ребенокъ, напугалась оставшись безъ отца безъ матери одна съ мужемъ. Была бы мать — этого бы не приключилось. А то этакъ не приготовивъ двицу бросили съ мужемъ!’
Заспшилъ Лукьянъ Иванычъ, потому что ожидалъ встртить грозное лицо князя, оскорбленный видъ и рзкія обидныя рчи, но инвалидъ вполн ошибся. Предъ нимъ предстало изумленное лицо Смередева и затмъ озабоченное, смущенное, какъ бы виноватое лицо князя.
— У васъ она? вскрикнулъ громко Смередевъ.
— Да, да, здсь. Сейчасъ пришла, пролепеталъ Лукьянъ Ивановичъ.
— У васъ! Слава Богу, тихо выговорилъ князь, и прошелъ мимо старика въ гостиную. Онъ почти подбжалъ къ дивану, опустился на колни около жены, сталъ ее звать, но тихо и едва слышно. Очевидно было, что Маша не слыхала. Князь позвалъ ее громче. Она вздрогнула всмъ тломъ, быстро поднялась, сла и слегка отодвинулась отъ него. Князь сталъ тихо, ласково успокоивать ее. Въ эту минуту старикъ инвалидъ и Смередевъ вошли въ гостиную, но князь обернулся къ нимъ и попросилъ ихъ оставить на минуту одного съ женой.
Лукьянъ Ивановичъ и Смередевъ, чтобы поговорить наедин, вышли въ садикъ. Тамъ старикъ закидалъ Смередева вопросами, но Иванъ Максимовичъ ничего не зналъ и предполагалъ то же.
— Что же, сказалъ Смередевъ, младенецъ она, дитя неразумное, что же съ нея требовать? Жутко стало, ну и ушла. Бда не въ этомъ. Бда въ томъ, что и такъ много завистниковъ у нея и у васъ. Ну, теперь всмъ этимъ вчерашнимъ объдаламъ праздникъ. На цлый годъ толки пойдутъ и пересуды. Разорвутъ на части нашу Марью Лукьяновну. Надо придумать что-нибудь.
— Выдумайте вы, я не мастеръ. Гд мн выдумать, отозвался старикъ. И оба молча стали ходить по дорожк.
На крыльц, выходящемъ въ садикъ, появился Авдй и позвалъ барина въ домъ.— Князь проситъ, сказалъ онъ.
Лукьянъ Ивановичъ и Смередевъ снова вошли въ гостиную.
Маша сидла на томъ же мст почти въ той же поз. Князь все такъ же смущенный робко объявилъ, что уговорилъ жену немедленно вернуться съ нимъ домой.
Лукьянъ Иванычъ собрался было пожурить дочь при муж и друг, но князь поспшно прервалъ его и, тихо приблизясь къ жен, позвалъ ее хать.
Маша посидла нсколько секундъ не шевельнувшись, потомъ быстро порывистымъ движеніемъ поднялась и шагнула къ дверямъ. Ледянымъ взоромъ, взоромъ какъ бы не вполн осмысленнымъ, обвела она отца и Смередева и, не сказавъ ни слова, не простясь ни съ кмъ, вышла изъ горницы, не оглядываясь, быстрымъ шагомъ спустилась она съ крыльца и исчезла въ карет. Князь едва поспвалъ за ней. Смередевъ и Лукьянъ Ивановичъ остались какъ прикованные въ земл.
— Что же это? дрожащимъ голосомъ выговорилъ наконецъ старикъ.— Да это не Машуня.— Старикъ доковылялъ до дивана и опустился на него.— Я никогда ее таковою не видалъ. Иванъ Максимычъ! Родимый. Тутъ что-нибудь не то!
Смередевъ молча постоялъ какъ бы въ разсянности, потомъ не простясь тихонько побрелъ на подъздъ. Забывъ надть шапку, которая была въ рукахъ, онъ прошелъ было мимо своей кареты, но разбуженный голосомъ лакея, вспомнилъ, обернулся и слъ въ карету. Черезъ минуту въ домик снова было тихо. Только старикъ инвалидъ неслышно плакалъ, сидя на диван.
‘Почему онъ-то не козыремъ смотритъ, какъ вчера?’ думалъ старикъ про зятя.
Всю ночь не спалъ Собакинъ и на другое утро ему хотлось знать скоре, что длается въ дом князя, но однако онъ не ршился хать туда и отправился къ Смередеву. Такъ онъ узналъ, что Иванъ Максимычъ еще рано утромъ позванъ былъ чрезъ гонца къ князю. Старикъ ршился ждать его. Дйствительно, вскор появился Иванъ Максимовичъ и появленіе его не мало удивило старика. Лицо Смередева было вмст и озабочено и весело, онъ, странно смясь, грубо объяснился со старикомъ и прибавилъ:
— Пустое. Обойдется! Ей, встимо, только страхъ одинъ изъ всего!.. Понадялся старый волокита на себя… Ну вотъ теб теперь… Ну, да все обойдется. А вотъ въ Москв на части васъ рвутъ. Это вотъ плохо.
И Смередевъ, узжая, все-таки посовтовалъ Лукьяну Ивановичу дня три, четыре не здить къ князю. Какъ ни хотлось старику видть дочь, однако онъ перетерплъ нсколько дней.
Когда Собакинъ снова пріхалъ къ молодымъ, то нашелъ свою Машу спокойною, но печальною. Она ласково поздоровалась съ отцомъ, предложила ему чего-нибудь покушать и посл его отказа сла у отвореннаго окна и долго молча смотрла въ него. Князь былъ страненъ и гораздо угрюме, чмъ въ первый день Заговоривъ съ Лукьяномъ Иванычемъ о какихъ-то пустякахъ, онъ вдругъ нервно, раздражительно заспорилъ, какъ бы нарочно придираясь къ словамъ тестя, и наконецъ когда вошедшій Андріанъ принесъ что-то, князь ни за что разругалъ его, какъ быть-можетъ еще никогда, и выгналъ вонъ.
Маша, не привыкшая въ Дужин къ такому обращенію съ людьми со стороны вчно скромнаго и добраго отца, обернулась на крикъ мужа, но на лиц ея было невольное изумленіе.
Такъ какъ бесда не клеилась старикъ поднялся, простился и, крпко расцловавъ дочь, быстро вышелъ изъ кабинета, чтобы скрыть свое смущеніе и слезы на лиц.
Черезъ два дня непріятная всть дошла до домика инвалида. Смередевъ, пріхавъ, объявилъ старику, что такъ какъ князю все нездоровится, то онъ собралъ совтъ докторовъ, которые ему и велли хать за границу.
Еслибы съ Машей случился какой-либо несчастный случай, то старикъ вроятно испугался бы не мене. Для него за граница, т.-е. Германія, и потеря ноги сливались какъ-то вмст. Ему казалось, что съ его Машей за границей непремнно должно случиться какое-либо несчастіе. Однако постепенно старикъ успокоился. Онъ създилъ къ дочери и увидлъ, что она вовсе не боится этой поздки, и скоре напротивъ рада хать и даже теперь стала веселе, спокойне, такъ что прежній румянецъ появился на ея щекахъ.
Черезъ недлю посл этого палаты князя опустли. Москвичи узнали, что князь и княгиня Агарины выхали въ Петербургъ просить о дозволеніи хать за границу. Спустя мсяца полтора они уже перезжали русскую границу. Княгиня съ лихорадочнымъ вниманіемъ озиралась вокругъ себя…

XXX.

Лукьянъ Иванычъ вскор былъ уже въ Дужин, но въ горькихъ хлопотахъ, такъ какъ Юлія Ивановна только за нсколько дней до прізда его отдала Богу душу. Такъ какъ она была безъ памяти послдніе дни и въ бреду болзненномъ все поминала не мужа и не дочь, а какое-то блюдечко, то старикъ утшался мыслью, что не могъ бы съ ней проститься. Старикъ пышно похоронилъ жену въ томъ же сел Троицкомъ, гд были похоронены вс его предки, но которое теперь принадлежало уже княгин Марь Лукьяновн Агариной, рожденной Собакиной.
Инвалидъ дятельно занялся хозяйствомъ и скоро по невол утшился. Положеніе его въ узд было теперь совершенно другое. Онъ будто новую жизнь началъ. Теперь преосвященный, объзжавшій эпархію, служилъ въ Троицкомъ, потомъ отдыхалъ два дня у Собакина въ большомъ помщичьемъ дом Троицкаго и особенно любезничалъ съ Лукьяномъ Иванычемъ. Губернаторъ тоже черезъ чиновника приглашалъ Лукьяна Иваныча къ себ въ гости, говоря, что особливо желаетъ имть честь съ нимъ познакомиться. О сосднихъ мелкопомстныхъ помщикахъ, о полдюжин барышень, которыя когда-то осмяли Машу, и говорить нечего. Вс наперерывъ ухаживали за инвалидомъ, приглашали къ себ и зазжали въ Троицкое. Лукьянъ Иванычъ какъ сыръ въ масл катался.
Долго однако дивовались вс во всей округ Ломовской неожиданной судьб бловолосой барышни Дужинской.
Да и было чему подивиться. Имя князя Агарина въ глуши, издали, звучало еще громче, чмъ въ столицахъ.
Только одна сосдка помщица не дивилась судьб дочери Собакина. Она присутствовала при ея рожденіи и вспомнила теперь, что Маша родилась ‘въ сорочк’.
Лукьянъ Иванычъ, вспомнивъ этотъ важный казусъ, тоже сталъ сильне надяться на счастливую судьбу дочери. Когда ему приходили на память послдніе дни посл свадьбы, онъ утшалъ себя мыслью, что придетъ вотъ письмо отъ дочери изъ чужихъ краевъ и узнаетъ онъ, что надо ждать внучка. Но такого письма не приходило. Наконецъ чрезъ полгода пришло письмо отъ Смередева. Посл встей о себ и вопросовъ о жить инвалида, Иванъ Максимычъ въ конц письма прибавлялъ:
‘А что до княгини нашей, то духомъ сокрушаюсь. Звали мы ее все: Мадонна да Мадонна, да кажись нчто эдакое и накликали!.. ‘
Лукьянъ Иванычъ разъ сто перечелъ эти строки и ничего не понялъ, а посовтоваться съ кмъ-либо боялся, потому что догадывался…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Прошелъ цлый годъ. Князь Петръ Ильичъ, проживъ нсколько мсяцевъ на берегу Лемана, показалъ молодой жен всю Швейцарію, даже свозилъ ее поглядть ‘Европейскую поклонную гору’, какъ называлъ онъ Ferney. Затмъ, будучи недоволенъ швейцарскими докторами и не чувствуя никакого улучшенія въ своемъ здоровья, онъ перехалъ въ Вну. Предполагая прожить тутъ долго, князь купилъ себ виллу и первое время прошло въ устройств и убранств этой виллы. Князь съ самаго вызда изъ Россіи не говорилъ никогда и не поминалъ даже о возвращеніи въ Москву. Однажды только, устроивъ виллу, онъ сказалъ вскользь: остаться бы тутъ на всю жизнь! Княгиня не думала тоже о возвращеніи на родину и почти не желала этого пока. Только отца хотлось ей повидать, но вдь его бы можно было и выписать. Родина представлялась княгин въ вид княжихъ холодныхъ и мрачныхъ палатъ надъ Москвой ркой и въ вид цлой толпы людей важныхъ и злыхъ, которые такъ оскорбительно любезны были съ ней во время ея свадьбы, которые такъ безжалостно злобно растерзали ее на словахъ посл ея побга изъ дома мужа. Смередевъ писалъ ей: ‘не возвращайтесь подоле, здсь васъ рвутъ на части!’
И княгин не хотлось ворочаться. Да и не къ кому. Отецъ жилъ въ степи Ломовской, а Смередевъ тоже, получивъ наслдство на юг Россіи, ухалъ изъ Москвы года на два.
‘Вернусь, когда вы вернетесь, писалъ онъ, а вы не спшите’.
А между тмъ за это время, проведенное за границей, Агарины мужъ и жена настолько измнились, что ихъ не узналъ бы никто изъ московскихъ злоязычниковъ. Князь постарлъ чуть не на десять лтъ, сдлался нервенъ, желченъ, раздражителенъ и нелюдимъ. Отъ Дужинской барышни не осталось ровно ничего. Княгиня Агарина хотя и была съ виду лицомъ и сердцемъ та же кроткая, ясноокая красавица, но нравственно и умственно это былъ уже человкъ, который почти самъ себя не узнавалъ. Въ первые же мсяцы перезда за границу юному и пытливому уму молодой княгини предсталъ цлый новый міръ, и смутившій, и обрадовавшій ее. Первое время прошло въ какомъ-то чаду новыхъ впечатлній и въ нескончаемыхъ разспросахъ князя. Она смущала даже мужа всевозможными вопросами, и вскор по совту его перешла къ книгамъ, а отъ книгъ, съ которыми не могла справиться, къ ученію и учителямъ. Наконецъ, чрезъ два мсяца по перезд за границу княгиня Агарина, подобно двочк, училась по цлымъ днямъ, весь день былъ наполненъ распредленными часами и уроками. Успхи она длала громадные: въ какихъ-нибудь полгода она уже свободно стала понимать и читать по-французски и перешла къ нмецкому языку. Сначала, въ Швейцаріи, у ней были уроки исторіи и географіи, а когда они перехали въ Вну, то къ русской княгин ходили уже профессора самыхъ разнообразныхъ предметовъ. Насколько княгиня относилась къ этому пылко, страстно, серьезно, настолько князь шутливо и легко. Ни тотъ, ни другая не знали, конечно, къ чему могутъ повести эти занятія. Хотя князь не былъ ревнивъ отъ природы и теперь не ревновалъ молоденькой черезчуръ жены, а радовался всегда, когда жена его наряжалась, вызжала и веселиласъ или принимала у себя, но все-таки, однако, онъ не могъ не предпочесть этихъ усиленныхъ занятій и серьезной работы выздамъ въ свтъ. Княгиня вся ушла въ свое ученье и чмъ боле работала, тмъ становилась сосредоточенне и молчаливе, тмъ боле и чаще проводила дни и вечера въ раздумь. Новый необъятный, загадочный міръ, который раскрывала предъ ней наука, поглотилъ ее всю. Это пытливое и страстное молодое созданіе тонуло, казалось даже погибало въ этомъ мір. Когда, случалось, на мгновеніе просыпалась въ ней прежняя Дужинская барышня, Машуня, то ей казалось, что княгиня Марья Лукьяновна Агарина совсмъ не она, а кто-то другой. Эта княгиня будто внезапно взлетла и носилась гд-то въ поднебесьи, среди безграничнаго простора. И не находя пристанища, не находя исхода, теряясь и томясь духомъ въ этой шири, она все-таки не хотла и не могла спуститься снова внизъ въ тотъ тихій и укромный уголокъ на земл, гд была когда-то Дужинская барышня, гд жила она, подобная мошк, ползающей въ мурав и не видящей, не вдающей ничего дале сосдней травки.
Вмст съ этими занятіями, конечно вполн легкими и поверхностными, молодая княгиня читала безъ конца вс извстные французскіе романы того времени.
И молодую душу смущало, что во всхъ безъ исключенія романахъ этихъ главный интересъ, на которомъ все зиждилось и все сосредоточивалось, было нчто совершенно незнакомое и чуждое ея собственной жизни и обстановк. Какой бы романъ она ни взяла въ руки, какой бы герой или героиня ни появились предъ ея воображеніемъ, первую роль играла любовь. Любовники мучились, боролись, страдали и погибали или все кончалось бракомъ счастливо и благополучно. Вс эти чувства сердечныя, бури и тревоги, которыя переживали герои этихъ романовъ, княгиня не понимала или же понимала смутно. Она чувствовала сердцемъ возможность и правду всего этого, чувствовала, что все это, пожалуй, при иныхъ условіяхъ было-бы и ей доступно. Не разъ случалось ей ночей не спать, обдумывая судьбу какой-либо героини послдняго романа, часто случалось ей обливать горькими слезами страницы маленькихъ книженокъ. Однако въ ней самой, въ ея обстановк, въ ея жизни ничего подобнаго не было и, казалось, даже не хотло быть.
Но почему же такъ? думала она не разъ и сначала не находила отвта. Вопросъ и отвтъ на это были однако такъ просты, что все не замедлило объясниться самымъ простымъ образомъ. Однажды княгиня начала новый романъ и онъ особенно поглотилъ все ея вниманіе, она не читала, а переживала каждую страницу. Прочитавъ, она снова начала читать его, чуть не выучила наизусть. Въ этомъ роман разсказывалось какъ старикъ, затйливо пожившій на свт благодаря большому состоянію, уже въ преклонныхъ годахъ женился на молодой двушк и не могъ быть ея мужемъ. Подруга старика осталась, какъ была, страстною, прежде беззаботною и счастливою, а теперь несчастливою двушкой. Все существо ея стремилось познать, пережить душой и разумомъ чувство взаимной любви и не находило отголоска въ старик муж. Вскор появился герой, молодой человкъ, богато одаренный природой, красивый, чувствительный, храбрый… и полюбившій ее безумно. Героиня сразу отдалась ему, вслдствіе страсти, которая внезапно пламенемъ охватила ее. Цлая драма привела, наконецъ, къ тому, что въ послднемъ том погибли все трое — и старикъ мужъ, к неврная жена и молодой герой. Первая половина этого романа была, конечно, собственная исторія княгини Агариной! И, странное дло, теперь только вполн уяснила себ молодая княгиня что было неестественнаго въ ея отношеніяхъ къ мужу. Теперь только вполн поняла она, что князь Петръ Ильичъ былъ для нея не мужемъ, а отцомъ, и что въ такой обстановк полнаго счастья быть не могло. Посл этого княгиня бросила читать романы, а затмъ бросила и учиться. Ей казалось, что она получила отвтъ на тотъ вопросъ, который наполнялъ все ея существо до сей поры, и слдовательно зачмъ еще спрашивать, то-есть читать и учиться,— больше ничего не узнаешь. Княгиня стала еще сумрачне, молчаливе, хотя попрежнему была ласкова и предупредительна съ нервнымъ и раздражительнымъ мужемъ, и только лицо ея, еще боле спокойное, съ холоднымъ, слегка жесткимъ выраженіемъ глазъ — доказывало, что на глубин души ея совершилось что-то, перебродило, перестрадалось и улеглось. На всегда ли, на долго ли — никто сказать этого не могъ. Съ этихъ поръ княгин казалось какъ-то особенно скучно, пусто и безмысленно все ее окружающее, она вспомнила о Дужин, о своемъ отц, даже о горничной Люб, которая осталась въ Москв, и ей сильно захотлось вернуться на родину и побывать въ Дужин, гд жилось ей когда-то такъ легко. Князь, усердно лчившійся у разныхъ докторовъ, на разные лады, началъ между тмъ сознавать, что никакая медицина не сдлаетъ изъ старика молодого, мысль хать домой приходила ему.
Желаніе княгини вернуться въ Россію между тмъ все усиливалось. Она обманывала себя мыслью, что тамъ, у себя, жизнь ея изо дня въ день не будетъ итти такъ безмысленно, такъ томительно однообразно и грустно. Прямо заговорить и просить мужа вернуться, она не ршалась. Князь иногда совершенно неожиданно и безъ видимой причины, безъ основанія, вдругъ выходилъ изъ себя, упрекалъ жену въ нелюбви, въ равнодушіи. Часто какая-нибудь мелочь, пустяки, простой вопросъ со стороны жены, сердили раздражительнаго князя, даже повидимому глубоко и серьезно оскорбляли его. И княгиня, боясь вызывать нежданно потокъ рзкихъ упрековъ въ равнодушіи и неблагодарности, давно стала осторожна, не выражала прямо самыхъ простыхъ желаній. Однако неумышленно, едва замтно для самой себя, княгиня привыкла и выучилась намекать о томъ, чего хотла достигнуть. Она поневол тонко стала хитрить съ мужемъ, но инстинктивно, невинно, такъ-сказать изъ чувства самосохраненія.
Неожиданная и даже глупая случайность повела къ немедленному осуществленію ея тайнаго желанія. Около ихъ виллы, въ окрестностяхъ Вны, купилъ тоже виллу какой-то очень красивый и молодой венгерскій магнатъ. Встртивъ раза два княгиню, онъ вроятно былъ пораженъ ея красотой, въ особенности оригинальностью этой красоты, благодаря почти блымъ волосамъ ея. Венгерецъ тотчасъ сталъ просто преслдовать княгиню повсюду. Вызжала ли она изъ дому въ городъ или выходила погулять пшкомъ по парку — поклонникъ былъ неотвязно около нея и, издали слдя за ней блестящими глазами, краснорчивымъ молчаніемъ говорилъ о своей страсти. Это надоло княгин. Она не могла изъ-за незнакомца гулять спокойно въ парк и бродить задумчиво по цлымъ часамъ, какъ длала прежде. Княгиня пожаловалась мужу. Князь посмялся, пожалъ плечами и сказалъ, что невозможно запретить красавцу венгерцу вздыхать по ней, а равно невозможно запретить слдовать молча по пятамъ ея. Онъ правъ, пока не заговоритъ съ ней. Тогда вотъ будетъ уже дерзость.
Поклонникъ не заставилъ себя долго ждать и однажды, приблизясь и заговоривъ съ княгиней, сдлалъ ей формальное и велерчивое объясненіе въ любви. Онъ извинялъ свой поступокъ тмъ, что, по его убжденію, княгиня не можетъ любить мужа, по лтамъ годнаго ей лишь въ дды. Все слово въ слово передала мужу княгиня. Онъ поволновался цлый вечеръ, собрался жаловаться въ полицію на дерзкаго поклонника, затмъ, освдомившись о немъ и узнавъ, что онъ дйствительно одинъ изъ венгерскихъ аристократовъ, князь собрался вызвать его на дуэль… но чрезъ три дня окончательно уже собрался хать въ Россію. Княгиня невольно усмхнулась внутренно…

II.

Мсяца черезъ полтора посл этого Агарины възжали уже въ Москву посл долгаго, утомительнаго пути и снова очутились подъ тою кровлей громадныхъ палатъ княжихъ, въ которыхъ полтора года тому назадъ происходила пышная, но не веселая свадьба ихъ. На княгиню эти палаты произвели еще боле грустное и тяжелое впечатлніе, нежели она предполагала. Несмотря на то нерадостное время, когда она была невстой, ей казалось, что все-таки тогда ей было легче, тогда она была счастливе, нежели теперь, тогда она говорила про будущаго мужа: ‘онъ добрый’, теперь она чувствовала, что этого мало. Тогда было предъ ней, въ ея будущемъ, что-то неясное, таинственно сулившее, быть можетъ, и счастье, теперь же все было ясно кругомъ нея, все было понято и въ будущемъ нечего было ожидать. Какъ теперь, такъ и чрезъ годъ, такъ чрезъ десять лтъ будетъ итти ея жизнь, изо дня въ день со старикомъ мужемъ, не принося ничего новаго, ни хорошаго, ни дурного. Одно только обстоятельство могло сдлать княгиню счастливою, возвратить къ жизни, много общать и выполнить общаніе — это смерть князя и вдовство. Но эту неотвязную мысль честная натура княгини съ ужасомъ отгоняла отъ себя.
На другой же день по прізд князь выхалъ съ утра со двора, княгиня спросила о Люб и позвала къ себ, но та не могла прійти, княгин доложили, что она больна. Обойдя весь домъ, княгиня почувствовала себя особенно одинокою, хотя палаты князя были биткомъ набиты безчисленною толпой холоповъ и горничныхъ. Вернувшись къ себ въ свою уборную, роскошь и прелесть которой она теперь только могла понять и оцнить, княгиня также какъ и эти границей въ тысячный разъ задавала себ все тотъ же вопросъ: что мн длать? то-есть задумалась о томъ, какъ наполнить длинный, однообразный и скучный день.
Простой случай, незначительный и пустой, навелъ ее на мысль чмъ заняться, чмъ наполнить свою жизнь хотя бы отчасти.
Изъ окна своей уборной она видла какъ вошли во дворъ человкъ десять крестьянъ и стали у ограды. Черезъ нсколько секундъ появился на подъзд кто-то изъ дворовыхъ и сталъ ихъ гнать. Крестьяне не шли, нсколько человкъ дворовыхъ вооружились палками и погнали ихъ. Началась брань, крики. Сначала крестьяне подались было и уступили, но вдругъ все перешло въ рукопашную. Толпа прохожихъ остановилась за оградой, смотрла на зрлище, хохотала и подзадоривала об стороны.
Княгиня позвала двушку, чтобъ узнать въ чемъ дло. Оказалось, что крестьяне одной изъ дальнихъ вотчинъ князя явились къ нему съ жалобой на управляющаго. Они даже не знали, что князь за границей и только по счастливому стеченію обстоятельствъ пришли въ Москву, почти за тысячу верстъ, въ самый день его прізда.
Къ удивленію всей дворни и даже прохожихъ, княгиня велла позвать къ себ немедленно этихъ крестьянъ, вышла къ нимъ въ переднюю и разспросила подробно въ чемъ дло самаго стараго и на видъ дльнаго. Дло было просто. Во-первыхъ, вс десять человкъ были не только избиты, но почти изуродованы. Двое изъ крестьянъ, не стсняясь, а напротивъ того ободренные тмъ, что говорятъ съ самою молодою барыней, мгновенно сбросили полушубки: одинъ засучилъ рукава рубахи, другой раскрылъ воротъ и показали княгин широкіе рубцы и избитое тло. Княгиня узнала, что управитель вотчины, извстный во всемъ околодк извергъ, котораго мстное начальство потому только не трогаетъ, что онъ крпостной и поставленникъ сильнаго вельможи князя Агарина. Разсказамъ крестьянъ объ изуврствахъ управителя можно было и не поврить, но одинъ изъ дворовыхъ, который наиболе нравился княгин, главный кучеръ Семенъ, объяснилъ барын смло и бойко, что все это сущая правда, что онъ самъ изъ той вотчины и дла эти давно извстны и дворовымъ и самому Андріану Егоровичу.
Княгиня велла крестьянъ накормить въ людской, а сама вернулась къ себ въ комнату, въ ожиданіи князя, ухавшаго съ утра въ гости повидаться со старыми знакомыми. Княгиня быстро ршила въ себ самой, чмъ пополнить свой день, всю свою, быть-можетъ еще долгую и безотрадную, жизнь. У князя было около пятнадцати тысячъ душъ крестьянъ, разбросанныхъ по всей Россіи, и въ подмосковныхъ имніяхъ, и въ степныхъ, и въ дальнихъ губерніяхъ, чуть не на окраинахъ Россіи.
Въ ту секунду, когда княгиня соображала, что судьба, счастье или несчастье этихъ пятнадцати тысячъ душъ будутъ зависть отъ одного ея слова, что ей стоить двинуть пальцемъ, чтобы вс они стали сразу счастливы,— въ эту секунду, быть-можетъ, въ первый разъ посл полутора года, лицо княгини прояснилось, глаза засіяли. Если-бы она взглянула на себя въ зеркало, то узнала бы въ себ теперь отчасти прежнюю Дужинскую барышню.
Чрезъ часъ, когда князь пріхалъ и они встртились въ гостиной, Петръ Ильичъ остановился и невольно вытаращилъ глаза: онъ давно не видалъ своей жены съ такимъ выраженіемъ лица.
— Что, неужто-жъ теб сказали? вымолвилъ онъ.
— Что! отозвалась княгиня.
— Какъ что? Чему же ты тогда обрадовалась? Твой батюшка будетъ здсь, не нынче, завтра.
Княгиня радостно ахнула. Она думала, что увидитъ отца только недли черезъ дв, а то и боле.
Узнавъ, что жена ничего и не слыхала о прізд отца, князь снова повторилъ тотъ же вопросъ.
— Чему же ты радуешься? У тебя совсмъ другое лицо?
Княгиня разсказала мужу о прибытіи крестьянъ, о своей бесд съ ними и о томъ, на что она ршается.
— Я хочу быть вашимъ главнымъ управляющимъ, кротко улыбаясь сказала она мужу.
Сначала князь воспротивился этому, сталъ уговаривать жену не браться за дло, вполн неизвстное для нея. Онъ шутя сталъ говорить, что чрезъ новые порядки у нихъ ста рублей дохода въ годъ не будетъ, что вс его пятнадцать тысячъ душъ при такомъ управляющемъ сопьются съ круга и придется всхъ поголовно сдавать въ солдаты или ссылать въ Сибирь. Но вс доводы и шутки князя не повели ни къ чему. Княгиня настояла на своемъ, тмъ боле, что она общала не путаться въ хозяйство и его подробности, а только смнить нкоторыхъ и зорко слдить за тмъ, чтобы управляющіе не притсняли крестьянъ.
Князь, по природ добрый, согласился, хотя прибавилъ, что русскій народъ надо бить par principe. Княгиня тотчасъ ршила, поживъ въ Москв съ ожидаемымъ отцомъ, объхать вс вотчины, лично побывать везд, исключая самыхъ дальнихъ селеній. Кое-гд смнить управляющихъ и назначить новыхъ и затмъ начать управлять.
Путешествіе это отчасти испугало князя. Но пока жена говорила, объясняла все, о чемъ думала цлый часъ предъ его возвращеніемъ, князь ничего не слушалъ, а только глядлъ на нее влюбленнымъ взоромъ и радовался тому, что молодая жена снова стала, казалось, по прежнему весела. Но затмъ жена еще и не кончила своихъ объясненій, какъ князь опустилъ глаза и голову, понурился, вздохнулъ тяжело и замолчалъ. Такъ бывало всегда. Полюбовавшись молодой женой, онъ всегда глубоко задумывался, а затмъ, придя въ себя, былъ еще боле раздражителенъ весь день.
Въ эту ночь княгиня почти не смыкала глазъ и все думала о своей новой обязанности, ей все представлялись десятки, сотни и тысячи разныхъ крестьянъ, бабъ, ребятишекъ, которые вс мыкаютъ горе отъ разныхъ злодевъ управителей и которые теперь вс перейдутъ подъ ея защиту.
На утро княгиня Марья Лукьяновна была еще бодре и веселе, потому что додумалась до новаго соображенія и радостно передала его мужу. Она ршила по прізд отца, вмсто того, чтобы побыть съ нимъ въ Москв, пригласить его похать вмст съ ней по всмъ вотчинамъ и помочь ей въ этомъ новомъ трудномъ дл устройства судьбы княжихъ крпостныхъ.
Князь даже обрадовался этому проэкту, считая Лукьяна Ивановича дятельнымъ хозяиномъ.
— Ну что же, отлично! сказалъ онъ.— Прідетъ батюшка, поживемте вмст недльку, а тамъ съ Богомъ ступай съ нимъ faire le bohneur de tes serfs.

III.

Пока за границей происходила метаморфоза съ Дужинскою барышней, то же случилось отчасти и съ Дужинскимъ инвалидомъ. Если благодаря ученью и умственной работ между прежнею Машуней и ныншнею княгиней Марьей Лукьяновной не осталось ничего общаго, то и съ отцомъ ея случилась тоже небольшая перемна. Дворянинъ Собакинъ — обладатель, хотя и по довренности отъ дочери, Троицкой вотчины, тоже сталъ мало похожъ на прежняго стараго инвалида, владвшаго десяткомъ душъ. Лукьянъ Ивановичъ за это время сталъ бодре, какъ-то даже помолодлъ и, главное, сталъ осанисте и важне съ виду. Занятіе хозяйствомъ по большому имнію, большой кругъ знакомыхъ, близкія отношенія и почти дружба съ преосвященнымъ, съ губернаторомъ и со всею администраціей захолустья, повліяли, казалось, даже не только на умственную, но и на физическую сторону. Старый инвалидъ все еще, казалось, не могъ привыкнуть къ тому, что его Машуня стала княгиней Агариной. Каждое утро, иногда и среди дня, иногда и среди ночи, когда онъ просыпался, онъ повторялъ себ:
— Да, княгиня-то Агарина? это вдь моя Машуня!
И каждый разъ мысль эта, такъ же какъ и въ первые дни, заставляла его гордо поднимать голову, радостно трепетать его сердце. Однимъ словомъ, старикъ былъ счастливъ и доволенъ и это отразилось вполн на его вншности. Одно лишь обстоятельство заставляло его иногда взгрустнуть — смерть жены.
Получивъ письмо отъ дочери, что она съ мужемъ скоро возвратится въ Россію, Лукьянъ Ивановичъ, сообщивъ объ этомъ радостномъ извстіи и преосвященному и губернатору и всмъ своимъ знакомымъ, собрался уже въ Москву.
Чрезъ два дня посл разговора княгини съ мужемъ о прізд отца, старый инвалидъ възжалъ во дворъ княжихъ палатъ. Княгиня, съ радостнымъ чувствомъ ожидавшая отца, съ нетерпніемъ выглядывавшая цлый день на дворъ не въдетъ ли экипажъ шестерикомъ, при первомъ звук лошадей и колесъ сбжала внизъ. Старый инвалидъ не усплъ еще выйти изъ кареты, какъ его Машуня повисла у него на ше. Но видно такова судьба была княгини, что всякая радость обращалась для нея въ горе: чрезъ нсколько часовъ по прізд отца она стала грустне, чмъ когда-либо. Увидя старика отца, выслушавъ вс его розсказни про Троицкое, про Дужино, про тотъ уголокъ, гд когда-то была она такъ наивно и безсознательно счастлива, гд былъ ея огородъ, гд жилъ и живъ еще Вася,— она ощутила въ сердц такую глубокую тоску и такое сожалніе объ этомъ прошломъ, что едва сдерживала слезы. Она обрадовалась только тому, что отецъ ея, повидимому, былъ еще здорове и бодре, чмъ прежде.
Князь встртилъ тестя очень любезно и радушно, но что-то особенное, какая-то неловкость въ ихъ отношеніяхъ, впервые явившаяся еще когда посл внца жена его бжала въ домикъ отца, сказывалась между ними и теперь. Князь какъ-то не глядлъ прямо въ глаза тестю, словно чувствовалъ себя въ чемъ виноватымъ. Старикъ Собакинъ видлъ это, но не могъ себ объяснить. Тогда посл свадьбы старикъ приписалъ это что-то неловкое побгу дочери, хотя не считалъ князя виновнымъ въ немъ.
Теперь же, когда то же самое оказалось посл полутора года разлуки, Лукьянъ Ивановичъ внутренно диву дался.
‘Что-жъ это онъ въ глаза мн не смотритъ?’ думалось старику.
На слдующій день какъ только князь выхалъ со двора и Лукьянъ Ивановичъ остался съ дочерью наедин, то первый же вопросъ его смутилъ дочь.
— Ну что, Машуня, княгинюшка моя, какъ поживаешь? Ты вдь мн о себ въ письмахъ никогда ничего не прописывала. Я спрашивалъ все, какъ теб живется, а ты все свое… Города, да рки разныя описывала. Ну, что же счастлива ты? Князь ласковъ съ тобою? Денегъ теб много даетъ? Небось, только и длаетъ, что наряжаетъ, да веселитъ?
Княгиня взяла отца за руки, молча, кроткимъ взоромъ смотрла ему въ лицо и только при послднихъ словахъ его она улыбнулась сквозь слезы и взглянула на отца какимъ-то особеннымъ взглядомъ, тмъ взглядомъ, которымъ старикъ ддъ можетъ посмотрть на наивную и милую шалость своего внучка. Дйствительно, между двумя этими существами роли перемнились. Лукьянъ Ивановичъ помолодлъ лицомъ и остался по прежнему тмъ же добродушнымъ и недалекимъ степнымъ помщикомъ. Чистый душой, простой и безхитростный, старый инвалидъ былъ, какъ и прежде, все тотъ же юноша или младенецъ. Дужинская же барышня, уродившаяся въ бабушку баронессу и еще недавно проводившая день на своемъ огород, въ лсу за грибами, или въ рощ съ Васей, теперь постарла и пылкимъ разумомъ, и сильною душой, и даже отчасти лицомъ, потому что она хотя и была еще красиве, но стала гораздо холодне и строже. Лукьянъ Ивановичъ, не получивъ отвта на свой вопросъ, замтилъ этотъ взглядъ, которымъ отвчала дочь, и сразу понялъ, или, лучше сказать, почувствовалъ всю перемну, совершившуюся за границей съ его дочерью.
Это ужъ не Машуня, это ужъ кто-то другая сидитъ предъ нимъ!
Еслибы къ этому взгляду, который бросила сейчасъ на него дочь, не примшивалось такой искренней любви къ нему, то этотъ взглядъ оскорбилъ бы старика. Онъ бы способенъ былъ вообразить, что это княгиня Агарина глядитъ на степного помщика.
— Ну что же, хорошо теб живется? снова началъ старикъ, приглядываясь къ этой новой дочк.
— Ничего, потупляясь вымолвила княгиня:
— Это не отвтъ. Это плохо, коли ничего. Помилуй Богъ — ничего! Я думалъ, что ты словно сыръ въ масл будешь кататься. Меня вотъ все думка одна смущаетъ, лзетъ ко мн проклятая и день, и ночь. Я теб объ этомъ отписать собирался, да и не собрался.
Старикъ помолчалъ и прибавилъ:
— Ты вдь, видишь, какая стыдливая, съ тобой объ иномъ дл житейскомъ не знаешь какъ и заговорить, съ какого конца взяться.
Старикъ поглядлъ прямо въ лицо дочери. Она уже ласково смотрла отцу въ глаза, но при послднихъ словахъ его вдругъ потупилась и слегка отвернулась.
— Батюшка! забыла совсмъ, съ дороги кофейку не прикажете ли?
И она хотла подняться съ креселъ, но старикъ удержалъ ее за руку.
— Кофейку!.. То-то вотъ кофейку!.. Сядь-ка! Вдь я теб отецъ! Со мной можно обо всемъ говорить, или ты за полтора года, да заграницами-то, отца разлюбила? Помни, Машуня, второго отца или второй матери не наживешь, хоть сто лтъ проживи…
— Богъ съ вами! Что вы, батюшка? воскликнула княгиня.
— Скажи на милость? кофейку!.. вонъ что!… Прежде-то ты вдь хитрить не умла. Ну слушай. Коли ты меня разсердила, то я съ плеча рубить буду. Говори, когда у меня внучекъ будетъ?
И старикъ взглянулъ почти строго въ лицо дочери, какъ, будто выговаривая ей какую вину. Маша, снова сидвшая предъ отцомъ, при послднемъ слов вдругъ опустила глаза и перемнилась въ лиц. Оно не вспыхнуло краской стыда, а слегка поблднло. Старикъ замтилъ эту блдность, перепугался, схватилъ дочь за руки и вымолвилъ тихо:
— Господь съ тобой!.. Что ты?..
— Ахъ, батюшка!.. едва слышно пролепетала дочь, тихо освобождая свои руки и закрывая себ лицо.
— Что жъ? былъ что ли, да померъ? Отъ меня скрыли, не написали! быстрй заговорилъ Лукьянъ Ивановичъ.
Такъ объяснилъ онъ себ внезапную блдность дочери. Маша покачала слегка головой, не отнимая рукъ отъ лица, и вымолвила глухо:
— Нтъ, нтъ!..
— То-то, а я было испугался. Чего же ты вдругъ такая стала?.. Да, да, вотъ что… понимаю, и теб бы тоже хотлось… Да, Машуня, долго я прежде не могъ утшиться, что у меня нтъ сына-наслдника: всхъ Господь взялъ къ себ. Да ужъ это дло прошлое. Я утшался глядя на тебя. Видно Господь велитъ не быть боле роду Собакиныхъ. Но вотъ теперь внучка-то, внучка я все ждалъ… Каждое письмо, что получалъ отъ тебя, все думалъ: вотъ отпишетъ, на крестины звать будетъ, и похалъ бы хоть и въ Швецію эту, въ вашу, а все бы похалъ… Анъ нтъ, какъ нтъ! Какъ ухали вы, такъ и вернулисъ двое.
Княгиня сидла недвижно и молчала, опустивъ глаза. Старикъ продолжалъ.
— Эхъ, Машуня! ты еще молода, не понимаешь этого, теб все небось наряжаться, у тебя балы, музыка, да танцы, а у меня только и на ум — князекъ, внучекъ махонькій, малюсенькій… кудрявый, да драчунъ, чтобы меня, ддушку своего стараго, билъ кулаченками…
Голосъ старика все спадалъ и вдругъ совершенно измнился: въ этомъ голос слышались слезы.
— Теперь ты не понимаешь… едва-едва выговорилъ старикъ,— не понимаешь, что такое свои дти, а былъ бы у тебя хоть одинъ свой…
Но старикъ не договорилъ. Княгиня, все время неподвижно глядвшая въ полъ и какъ-то странно теребившая на себ золотую цпочку, вдругъ подняла сверкающій взоръ на отца, бросилась къ нему на шею, и несдержанное громкое рыданіе огласило комнату.
— Маша, Маша!.. лепеталъ старикъ, совершенно потерявшись.— Что ты?…
Но Марья Лукьяновна рыдала, припавъ къ отцу на грудь, и долго не могла говорить. Наконецъ, полусловами, намеками, отрывочно и безъ связи княгиня объяснила, что могла, отцу. Картина семейной жизни дочери, безсмысленная и неестественно тяжелая, ясно предстала предъ глазами Лукьяна Ивановича.
‘Такъ вотъ онъ отчего въ глаза мн не смотритъ’! хотлъ воскликнуть старикъ, но только подумалъ и промолчалъ. Въ эту минуту раздался на двор громъ въхавшаго экипажа. Это былъ князь.
Княгиня быстро поднялась и почти выбжала изъ комнаты. Лукьянъ Ивановичъ отеръ себ лицо, всталъ, поглядлся въ ближайшее зеркало, оправился и, глубоко вздохнувъ, постарался принять бодрый видъ, чтобы встртить врага. Да, этотъ старый князь, за котораго полтора года онъ чуть не насильно выдалъ дочь, сталъ чуть ли не злйшимъ его врагомъ. Это случилось въ одну секунду. Еще утромъ онъ облобызалъ дорого зятя и чувствовалъ, что любитъ его почти такъ же, какъ родного. А теперь?… Завидя издали, въ гостиной, шибко, по-старчески, мелкими шагами бгущаго князя, Лукьянъ Ивановичъ ощутилъ злобу, которая шевельнулась на душ его и поднялась.
Эти два человка какъ-то сравнялись за послднее время, между ними уже не казалось той разницы лтъ. Полтора года назадъ, во время свадьбы, одинъ изъ нихъ былъ дряхлый старикъ, другой очень пожилой, но еще бодрый франтъ. Лукьянъ Ивановичъ, озабоченный тогда длами, скудными средствами, судьбой дочери, быть-можетъ, казался старше своихъ лтъ. Князь, съ другой стороны, благодаря своимъ огромнымъ средствамъ, безпечной жизни, считавшій себя женихомъ, еще ухаживавшій за дамами, при помощи всякихъ косметическихъ и другихъ средствъ, казался моложе своихъ лтъ. Эти два человка могли быть дйствительно тестемъ и зятемъ. Теперь, наоборотъ: полтора года, проведенныхъ въ довольств, и мысль, что Машуня его пристроена и очень хорошо, сняли съ плечъ Лукьяна Ивановича чуть не два десятка лтъ. Еслибы не деревяшка и не лысина, то степной помщикъ былъ бы совсмъ молодецъ.
Князь же Петръ Ильичъ провелъ полтора года нетолько не счастливо, нетолько озабоченный денно и нощно, съ одною и тою же ide fixe на ум, но даже, можно сказать, эти полтора года были для него нравственною пыткой. Его положеніе стараго и дряхлаго мужа около красавицы жены было для него оскорбительно, унизительно, и онъ чувствовалъ это. Его раздражительность, нервозность были послдствіемъ того чувства, которое принижало его. Князь сразу за эти полтора года постарлъ на десять-пятнадцать лтъ и такимъ образомъ сравнялся съ Лукьяномъ Ивановичемъ. Тесть и зять казались теперь однихъ лтъ, только одинъ изъ нихъ, несмотря на деревяшку, казался молодцоватымъ, а другой, несмотря на элегантность и изысканность туалета, несмотря на помаду и духи, казался подмалеванною руиной.
Два старика сошлись теперь, услись въ кабинет и стали говорить о разныхъ мелочахъ. Зашло дло и о Троицкомъ, о хозяйств Лукьяна Ивановича. Князь передалъ тестю намреніе жены объхать большую часть вотчинъ вмст съ нимъ, что было бы веселе и полезне для дла. Собакинъ, конечно, согласился.
Не смотря на желаніе обоихъ потолковать, бесда не клеилась, что-то такое мшало ей. Все чаще и чаще смолкали оба и наконецъ замолчали совсмъ. И тотъ и другой были озабочены одною и тою же мыслью, постороннею бесд. Оба думали объ одномъ и томъ же, и хотя не сообщали этого другъ другу, но оба чувствовали, что у нихъ одна мысль. Кром того оба знали, что это нчто стоитъ преградой, мшающей откровенной бесд, мшающею прямымъ, хорошимъ отношеніямъ, и что пока они не объяснятся откровенно, пріязни между ними не будетъ.
Старикъ Собакинъ заговорить о своей забот первый не могъ, ему казалось, что съ его стороны заговорить объ этомъ было бы оскорбленіемъ князю. Фальшивое чувство собственнаго достоинства не позволяло заговорить и князю.
Первый же день пребыванія Собакина въ дом зятя прошелъ какъ-то тяжело, всмъ было неловко. Враждебное чувство, которое запало въ душу Собакина относительно зятя, казалось, все разросталось. Старикъ не могъ, да и не умлъ скрывать. Это чувство сквозило во всякомъ его взгляд, во всякомъ слов, обращенномъ къ князю, и не только онъ самъ, не только князь, но даже и дочь его чувствовала это.
Вечеромъ зашла рчь о предполагавшейся поздк по вотчинамъ, и вс трое, будто сговорившись, стали доказывать, что лучше не откладывать эту поздку. Однимъ словвомъ, всмъ хотлось поскоре прервать натянутыя отношенія, возникшія между ними. Отъздъ былъ ршенъ и назначенъ чрезъ два-три дня.
Внезапная, ощутительная холодность Лукьяна Ивановича къ князю поразила его дочь, будто что-то новое, важное узнала она. Эта холодность оправдывала многое, что часто копошилось у нея на душ: она чувствовала себя какъ бы оправданною отцомъ въ своихъ давнишнихъ, частыхъ тайныхъ помыслахъ.
‘И онъ за меня, думала она, оставаясь наедин. Стало-быть, онъ виноватъ!’ И отъ этой мысли ей становилось какъ-то легче на душ.

IV.

Слдующіе три дня прошли въ сборахъ. Вс трое толковали о вотчинахъ, управителяхъ. Князь передалъ жен разныя книги и бумаги, чтобы mettre au courant, какъ говорилъ онъ княгин, относительно своихъ длъ. Въ этихъ бесдахъ о хозяйств, о перемн княжей администраціи, кое-какъ прошли эти три дня, и наконецъ большой дормезъ, запряженный шестерикомъ, появился у подъзда. Собакинъ съ дочерью услись въ него и, взявъ съ собой только Авдя, который пріхалъ съ Собакинымъ, они съхали со двора, провожаемые всмъ наличнымъ составомъ дворни.
Какое-то странное, легкое, радостное чувство шевельнулось на душ Марьи Лукьяновны, когда она съзжала е а двора и вызжала изъ Москвы, впервые посл свадьбы разлучаясь съ мужемъ и удаляясь отъ него. Чувство это была такъ сильно, что она не выдержала и воскликнула:
— Ахъ, батюшка! зачмъ меня отдали за него?
Она не могла сказать: вы отдали! ибо ей казалось, что не отецъ ея настоялъ на этой свадьб, а что все это сложилось такъ… какъ-то само-собою: ужъ такова судьба ея была.
Путешествіе это съ отцомъ изъ одной вотчины въ другую, избавленіе крестьянъ отъ разныхъ душегубовъ-управителей, подйствовало на нее благотворно. Она повеселла, помолодла, будто опять стала прежней Дужинскою барышней.
Черезъ мсяцъ посл этихъ скитаній по Россіи, находясь не вдалек, верстъ двсти отъ Ломова, они, конечно, захали къ себ въ Дужино. Маша почувствовала себя здсь еще лучше, казалось, она была дйствительно у себя. Въ первый же день, какъ бывало два года тому назадъ, предъ выздомъ въ Москву, она обжала садъ, рощу, деревню, оглядла всякій уголокъ, всякій кустикъ. Разспросила всхъ Дужинскихъ крестьянъ о ихъ жить-быть, раздала пропасть денегъ, узнала гд ея Вася, приказала за нимъ послать и съ радостью встртила его, разспросила… Вася, смущаясь, отмалчивался. Княгиня задумалась, отпустивъ его… и глубоко вздохнула.
Вечеромъ однако она, румяная, съ сіяющимъ взоромъ, та же Дужинская золотая барышня Машуня (да она и въ дйствительности все еще была ею), чувствовала себя утомленною, рано легла спать и сладко проспала безъ просыпу до утра. На другой день она была грустне, чмъ когда-либо, она сравнивала свою московскую и за-граничную жизнь, однимъ словомъ, все время, съ тхъ поръ, что она стала княгиней Агариной, съ прежнимъ временемъ, житьемъ здсь въ Дужин и, наконецъ, съ настоящими минутами, когда она снова очутилась здсь съ отцомъ. Это сравненіе навело на нее страшную тоску и снова та же неотвязная, ужасная и нечестная мысль возникла въ ея голов. Еслибъ онъ умеръ!
И снова она какъ-то стихла душой и разумомъ и Лукьянъ Ивановичъ цлыхъ два дня ничмъ не могъ развеселить дочь.
Однако обстановка взяла свое. Пришелъ Вася и княгиня опять ласково улыбалась, бродя съ нимъ по рощ и по деревн, весело смялась на его вопросы о за-границ. Для княгини этотъ Вася былъ уже не то, что былъ онъ для Дужинской барышни.
Пробывъ въ Дужин дв недли, отецъ и дочь собрались побывать въ двухъ вотчинахъ и затмъ ворочаться скоре въ Москву. Путешествіе это по Россіи уже продолжалось два мсяца и особенно хорошо подйствовало на нее: она стала какъ-то спокойне, занятія по устройству судьбы своихъ крестьянъ наполняли ея день. Сознаніе исполненія своего долга подняло ее нравственно. Она меньше думала о собственной судьб. Обо всемъ этомъ путешествіи у нея осталось свтлое воспоминаніе. Самая тяжелая минута за все время была разлука съ отцомъ, который не захотлъ хать снова въ Москву, а проводивъ ее до Рязани, вернулся въ Троицкое. Собакинъ даже не общалъ дочери пріхать.
— Тамъ видно будетъ, сказалъ онъ.
Послднюю минуту при разставаніи съ дочерью старый инвалидъ не выдержалъ, залился слезами и, обнимая дочь, вымолвилъ:
— Прости меня, Машуня! всему я причиной.
Между тмъ въ Москв княгиню ожидало нчто новое. Она нашла мужа очень перемнившимся, онъ былъ грустенъ, какъ-то опустился, даже ходилъ какъ-то медленне и говорилъ тише. Ласково, но съ примсью внутренней горечи, встртилъ онъ жену и прямо повелъ въ отдаленную половину дома, въ три красиво отдланныя комнаты.
— Вотъ твой аппартаментъ, сказалъ онъ жен.
Это перемщеніе и, такъ-сказать, отдльная квартира въ дом говорили много, осуществляя давнюю мечту княгини. Она поняла и оцнила вниманіе мужа, была тронута имъ, хотла поблагодарить князя, но остановилась: ей показалось, что нельзя благодарить за это, все равно какъ нельзя бы было благодарить мужа, еслибъ онъ выразилъ желаніе умереть.
Съ первыхъ же дней прізда княгиня замтила много другихъ особенностей и перемнъ въ муж. Онъ сталъ носить другое платье, боле стариковское, доморощенный цирульникъ, который со дня прізда завивалъ и причесывалъ его каждый день, не показывался. Князь просто зачесывалъ волосы назадъ. Разныя книги, бывшія настольными и любимыми, исчезли. Пропалъ многотомный Вольтеръ, появились русскія книги, въ томъ числ ‘Житія Святыхъ’. Появился новый знакомый и часто навщалъ уже князя, архимандритъ одного изъ подмосковныхъ монастырей. Наконецъ, князь все чащей чаще здилъ въ церковь, даже вообще но церквамъ московскимъ и большія суммы денегъ переходили чрезъ руки этого архимандрита въ пользу разныхъ церквей. У себя князь принималъ охотно и радушно безчисленныхъ знакомыхъ, но самъ, сказываясь больнымъ, никуда не здилъ. Все это перемнилось за отсутствіе ея. Жизнь княгини пошла еще однообразне. Она сидла въ своихъ трехъ комнатахъ. Въ одной изъ нихъ, спала и просиживала вечера за русскими книгами, которыхъ не знала за границей, въ другой принимала заходившаго иногда къ ней въ гости мужа, такъ какъ князь ни разу (и умышленно) не вошелъ въ ея спальню. Въ третьей комнат, прихожей, княгиня принимала разныхъ вновь поставленныхъ управителей, являвшихся въ Москву, а часто и разныхъ просителей крпостныхъ, приходившихъ отовсюду съ просьбами и жалобами. Наша матушка заступница! было имя, данное ей но всхъ имніяхъ. И это было не даромъ. Дйствительно, вс крпостные княжескіе вздохнули свободне.
За то у княгини появился новый злйшій врагъ, хотя и тайный, не кто иной какъ Андріанъ. Въ числ смненныхъ управителей былъ и его родной братъ, который наиболе зврски управлялъ одною вотчиной. Этотъ былъ не только смненъ, но и наказанъ. Когда князь узналъ отъ жены вс зврства, совершенныя имъ, то просто приказалъ сдать его въ солдаты.
Андріанъ еще съ перваго дня сватовства князя отнесся недружелюбно къ старику Собакину и его дочери. Примирившись насколько могъ съ фактомъ, что степная барышня стала его барыней, онъ конечно не старался снискать ея расположенія.
Вскор князь и княгиня ухали за границу и Андріанъ первый разъ въ жизни разстался съ бариномъ.
— Теперь я уже вамъ не нуженъ, сказалъ онъ князю съ плохо скрытою злобой и горечью.
И дйствительно Андріанъ былъ боле или мене не нуженъ. Князь даже какъ-то стснялся его присутствіемъ и радъ былъ отъ него избавиться.
Когда Агарины вернулись въ Москву, князь, войдя въ свой домъ, первымъ встртилъ Андріана. Баринъ и холопъ глянули другъ другу въ глаза. И многое было сказано въ этомъ взгляд и понято обоими. Князю показалась на лиц холопа презрительная усмшка, какъ бы пронизавшая его насквозь и уязвившая въ самые затаенные закоулки сердца. За то прежній Лепорелло и врный песъ прочелъ на лиц барина въ отвтъ на свой взглядъ какъ бы свой смертный приговоръ. А виноватъ онъ былъ только въ томъ, что дальновидне барина предсказалъ ему то, что и не мудрено было предсказать. Андріанъ теперь остался жить во флигел, но уже не былъ дворецкимъ и не былъ княжимъ камердинеромъ,— а жилъ какъ бы на поко. За все время отсутствія жены князь только одинъ разъ позвалъ Андріана и когда тотъ вошелъ въ кабинетъ, баринъ, не глядя ему въ лицо, а будто разглядывая что-то внимательно на стол, спросилъ у него нершительно: не хочетъ ли онъ быть отпущеннымъ на волю въ награду за долголтнюю врную службу и, будучи приписаннымъ въ купечество, сдлаться владльцемъ большого дома на одной изъ лучшихъ улицъ Москвы, который былъ недавно купленъ княземъ.
Князь собрался теперь за одинъ разъ наградить щедро своего прежняго фаворита и въ то же время окончательно отдлаться отъ него.
На предложеніе князя не послдовало отвта.
— Ну? снова первый прервалъ молчаніе князь, но однако все-таки не поднимая глазъ на холопа.
— Что прикажете? отозвался тотъ.
Князь собрался съ силами, гордо и даже непріязненно повернулъ голову къ прежнему любимцу и взглянулъ на него. Упорный, угрюмый взглядъ изъ-подлобья встртилъ князь и слегка вспыхнулъ.
— Что ты оглохъ? Я теб говорю ступай на волю, записывайся въ купцы… Домъ этотъ стоитъ десять тысячъ. Живи себ бариномъ: женись что-ли… Послднее слово было неосторожно и князь тотчасъ пожаллъ, что оно сорвалось съ его языка.
— Спасибо, князинька! Въ мои года жениться — людей смшить.
На это князю отвчать было нечего. Андріанъ былъ его ровесникъ и намекъ былъ ясенъ.
— Ну какъ знаешь, замтилъ князь.— Отпускную получишь завтра же.
— Нтъ, ужь позвольте! раздался голосъ Андріана, дрожащій и слегка хриплый отъ чувства, которое овладло имъ.— Это за всю мою службу-то! Вонъ гнать! Нтъ, Петръ Ильичъ, ужь лучше въ Сибирь сошли, въ острогъ сдай… А отпускать себя на волю я не позволю! Только пускай напишутъ въ контор эту отпускную, такъ я такихъ дловъ надлаю, что меня къ вечеру же посадятъ въ кандалы. Коли я теперь вамъ не надобенъ, ну и пусть буду валяться у себя въ горниц, пока не издохну.
Андріанъ замолчалъ. Князь снова глянулъ на столъ и не зналъ что сказать. Грубая и откровенная рчь долголтняго совтника и любимца, конечно, тронула князя. Онъ радъ бы былъ поблагодарить его, но понялъ, что этимъ онъ можетъ возстановить прежнія ихъ отношенія, а этого князь не хотлъ. Это было неудобно. Князь вздохнулъ и молчалъ.
Андріанъ ршился первый прервать тягостное свиданіе.
— Позволишь выйти? глухо выговорилъ онъ наконецъ.
— Ступай! еще тише, почти виновато, вымолвилъ князь, и когда дверь за Андріаномъ затворилась, князь снова вздохнулъ, опрокинулся на спинку своего кресла и глубоко задумался. Андріанъ олицетворялъ для него все его прошлое, начиная съ блестящихъ успховъ при двор Великой Екатерины и кончая всми поздками за-границу съ послднимъ возвращеніемъ при Павл. Прогоняя Андріана, онъ какъ-бы отказывался, отрицалъ это прошлое, изгонялъ изъ своего сердца многія, еще недавно дорогія воспоминанія и оставался одинокимъ, одинокимъ какъ сердцемъ, такъ и разумомъ, предъ своимъ будущимъ, тягостнымъ и безрадостнымъ, не сулившимъ ничего.
‘Все тамъ’… подумалъ князь. ‘А въ будущемъ ничего… да и будущаго этого нтъ. Будущее — это дряхлость и могила’.
Княгиня, возвратившись въ Москву, замтила новыя отношенія между мужемъ и любимцемъ его, но не обратила на это особеннаго вниманія. Она почти не знала чмъ былъ Андріанъ прежде для ея мужа. Единственное, о чемъ князь не любилъ говорить съ женой, были его любовныя похожденія. Онъ ясно видлъ и понималъ, насколько чиста была натура этой двочки-женщины, и боялся запятнать ея душевную чистоту розсказнями о своихъ боле или мене безнравственныхъ подвигахъ молодости и зрлаго возраста.

V.

Между тмъ давно наступила зима и уже приближались рождественскіе праздники. Вся половина зимы прошла для княгини такъ однообразно и скучно, что начало уже сказываться на ея здоровь. Занятія по имніямъ немного упростились, было боле порядку, мене жалобъ и просителей. Читать княгиня уже не могла: всякая книга наводила на нее еще большую тоску. Всякая книга, всякій разсказъ, всякое стихотвореніе, будто на смхъ, говорили все о томъ же… о любви, о счастьи… о томъ свтломъ мір, который для нея навки закрытъ.
Теперь въ Москв ей было еще тяжеле. Пустота ея жизни и обстановки, безцльность существованія сказывались съ каждымъ днемъ все опредленне. Князь, наоборотъ, былъ какъ-то бодре, ровне характеромъ, спокойне. Если онъ и становился иногда озабоченъ, то это случалось относительно жены. Князь не могъ не замтить перемны, постепенно совершавшейся въ ней. Не зная что длать, онъ ребячески утшалъ себя мыслью, что придетъ лто, подетъ жена снова по имніямъ и снова повеселетъ.
— Плохо дло, если ужъ на лто вся надежда! сказалъ бы Андріанъ. Но князь самъ чувствовалъ, что онъ только утшаетъ себя.
Но что же было длать?..
Не зная что придумать, онъ сталъ приглядываться внимательне ко вкусамъ жены и ея привычкамъ.
‘Нельзя-ли ее пристрастить къ музык, къ верховой зд, хоть къ картамъ!’ думалось ему часто, но разумъ, здоровый смыслъ, еще не покинувшій стараго эгоиста, заставлялъ его тотчасъ сознаться, что этимъ жизнь не наполнишь. Однажды вдругъ князю пришла мысль, показавшаяся ему блестящею.
— Voila l’Amrique dcouverte! воскликнулъ онъ, убжденный, что нашелъ средство измнить тягостную обстановку ихъ жизни.
Княгиня, холодная и спокойная, только въ одномъ проявляла сердце, которое какъ бы дремало въ ней, если не умерло совсмъ. За послднее время всякій разъ, что ей случалось видать, хотя бы встрчать на улиц, маленькихъ дтей, она странно оживлялась. Иногда лаская ребенка (хотя бы изъ дворни) она не могла скрыть какого-то непреодолимаго волненія. Лицо ея загоралось румянцемъ, глаза блестли… Часто посл всякихъ ласкъ, порывистыхъ и страстныхъ, которыя иногда смущали даже виновника ихъ, княгиня уходила и лицо ея было влажно отъ слезъ. Сначала князь, не замчалъ этого, т.-е. видлъ, но не придавалъ никакого значенія. Теперь, приглядвшись, онъ увидлъ въ этомъ чувств жены къ дтямъ свое и ея спасеніе.
— Если своихъ нтъ, надо взять пріемыша, она привяжется къ ребенку, и чрезъ годъ — два онъ ей замнитъ своего. Она станетъ матерью. Разумъ и сердце, разсуждалъ князь,— вс пять чувствъ женской натуры, найдутъ себ заботу и стало-быть исходъ, цль въ жизни.
Князь разсудилъ, что такъ Гордіевъ узелъ ихъ существованія будетъ развязанъ. Осуществить свой планъ князь пожелалъ тотчасъ же.
Княгиня по прізд изъ-за границы узнала, что ея любимица Люба замужемъ за однимъ изъ дворовыхъ. Она потребовала ее тотчасъ къ себ, но Люба не могла явиться вслдствіе болзни, ибо наканун родила.
Княгиня ухала по вотчинамъ и вернувшись встртила свою любимицу на крыльц съ ребенкомъ на рукахъ.
Люба стояла предъ ней, яснолицая, веселая, слегка похудвшая и даже мене дурнушка, чмъ прежде.
— Твой? вымолвила княгиня какъ-то странно, даже не поздоровавшись съ любимицей.
— Да-съ. Мой… Въ день вашего прізда изъ-за границы Богъ далъ, ласково и какъ-то тепло, прочувствованнымъ шепотомъ выговорила Люба. И глаза ея, полные любви, съ барыни перешли на крохотное и некрасивое личико младенца, неразумно смотрвшее изъ одяла.
Княгиня горящимъ взоромъ смотрла на ребенка, положила руку на пеленки… И Люба замтила, что рука барыни слегка дрожитъ…
— А что же вамъ-то Господь еще не даетъ, княгинюшка. Пора бы и вамъ… Давай-то Богъ. Кому же и имть ребятъ, какъ не въ вашемъ т.-е. состояніи. Ждете что-ль, матушка? какъ-то таинственно и даже восторженно шепнула Люба, нагибаясь къ ней.
И княгиня вдругъ почувствовала, что все ея существа затрепетало, содрогнулось! Вопросъ ли этотъ, голосъ ли Любы, или видъ этой подруги дтства, которая теперь стала матерью… Что смутило княгиню? Она сама не знала.
Да! это возможно! То, о чемъ говоритъ Люба. Она могла-бы тоже быть матерью. Это было бы не чудо. Но этого никогда не будетъ.
И вдругъ княгин показалось, что она зло и безпощадна унижена судьбой передъ своею дурнушкой-горничной. Положеніе ея показалось ей теперь боле чмъ когда-либо унизительнымъ и оскорбительнымъ.
Съ этого дня и встрчи этой, она какъ-то непріязненно относилась къ Люб. Если вдругъ ощутила она въ себ способность къ зависти, какъ только въ данномъ случа.
Но затмъ вскор же чувство непріязни смнилось противоположнымъ чувствомъ. Княгиня всячески баловала, ласкала и дарила крошку Любы. И вотъ теперь князь надумалъ взять у горничной любимца жены на воспитаніе, но не думалъ князь и не предполагалъ, что вызоветъ его планъ въ жен. Когда онъ предложилъ ей взять любимца себ, княгиня быстро вскочила съ мста, вспыхнула и вымолвила:
— За что же обижать Любу! Пошлите лучше купить гд на сел и… воспитывайте.
Князь сталъ объясняться и оправдываться желаніемъ облегчить существованіе жены, найти ей цль, занятіе, заботу.
— Я отнимать не стану у другихъ то, что Богъ мн не судилъ имть! вымолвила княгиня рзко, повелительно и вышла вонъ.
— C’est de l’affctation! проводилъ ее мужъ.
Съ этого дня князь покинулъ мысль чмъ-либо remplir Inexistence своей жены.
И снова потянулась день за днемъ однообразная и тягостная жизнь.
— Не могу же я наконецъ достать ей… представить… un amant! желчно и дко говорилъ князь самъ себ.
Между тмъ княгиня не по днямъ, а по часамъ чахла, худла. Молчаливая, холодная, покорная, когда князь молчалъ, гордая, высокомрная и насмшливая, когда онъ заговаривалъ съ ней объ ея здоровь, такова была его подруга жизни.
Наконецъ, одинъ пустой случай поразилъ князя въ самый сокровенный уголокъ его сердца, даже уязвилъ его нестерпимо больно.
Онъ часто бывалъ съ женой въ Успенскомъ собор. Однажды, по окончаніи службы, толпа, хлынувшая ко кресту, отшибла его отъ жены. Два совершенно неизвстные ему господина, пробиравшіеся также ко кресту, перекинулись около него слдующими словами:
— Кто такая?
— Да княгиня Агарина! Вотъ надъ Москвой-ркой домина большущій. Она самая.
— Что ты? Бдная. Не долго протянетъ!
— Да. Узнать, говорю, нельзя. Просто таетъ. Къ весн помретъ, гляди. Шутка-ли быть замужемъ за старымъ хрычемъ. Вмсто мужа-то, супруга, ддушку пріобрла! Да еще, разумется, какъ собака на сн, ни себ, ни другимъ.
И оба звонко расхохотались.
Собесдники прошли дальше, а князь стоялъ какъ громомъ пораженный. Не подойдя ко кресту, онъ вернулся на свое мсто, отыскивая жену, и тотчасъ собрался домой. Свъ въ карету, онъ поглядлъ въ лицо жены внимательно и съ чувствомъ страха на душ, и тутъ, будто въ первый разъ видлъ онъ ее, онъ замтилъ въ лиц ея такое выраженіе, что сразу понялъ правдивость словъ: ‘не долго протянетъ!’ Онъ отвернулся отъ жены, безсознательно сталъ глядть въ окно кареты на дома и прохожихъ и мысленно повторялъ самъ себ:
— Да, таетъ, чахнетъ, къ весн помретъ!..
И какое-то особенное новое чувство закопошилось у него на сердц. Чувство любви, которое онъ нашелъ въ себ къ этому существу, молчаливо и грустно сидящему около него, было иное, новое. Это не было то чувство, которое родилось въ немъ когда-то при первой встрч съ красавицей Мадонной. Это новое чувство было похоже на сильную любовь отца къ дочери. Лукьянъ Ивановичъ могъ отнестись такъ.
‘Нтъ, это невозможно, подумалъ вдругъ князь. Всякій иметъ право отъ Бога пожить, и я пожилъ. И она должна пожить. Но что же длать?’
Съ этимъ вопросомъ князь пріхалъ домой, съ нимъ вошелъ къ себ въ кабинетъ, заперся и просидлъ до обда. Этотъ роковой вопросъ преслдовалъ его нсколько дней, но отвчать на него было мудрено и князю, да и всякому другому на его мст.

VI.

Однажды въ полдень, въ самый сочельникъ, памятный для княгини впослдствіи день, появившійся человкъ попросилъ ее къ князю. Марья Лукьяновна тотчасъ пошла своею обыкновенною, спокойною и невеселою походкой.
Когда она вошла въ кабинетъ, высокая и стройная фигура офицера поднялась къ ней на встрчу.
— Мари! Рекомендую! выговорилъ князь,— Юрій Петровичъ Хорватъ! Ты знаешь, я теб сказывалъ часто про его отца. Мы были не только друзьями, родными братьями, и отцы наши были друзьями. Они даже,— продолжалъ князь, обращаясь къ офицеру,— въ одно время женились и обоихъ сыновъ своихъ, меня и вашего отца, каждый назвалъ Петромъ, въ знакъ дружбы. Итакъ, Мари, Юрія Петровича, прошу считать племянникомъ, а не постороннимъ.
Княгиня почти не слышала словъ мужа, почти не замтила поклона гостя, а стояла неподвижно и смотрла за вс глаза. Одно изумленіе сказывалось въ ея лиц и во всей поз и сказывалось такъ ясно, что князь замтилъ это и приписалъ нечаянности. А между тмъ княгиня сама не знала чему она удивилась.
Предъ ней будто стояла давно знакомая ей личность, образъ этого молодого человка, очень красивый и элегантный, былъ ей будто давнымъ-давно знакомъ, даже боле. Будто его именно часто видла она въ своемъ воображеніи, когда случалось ей сидть по цлымъ часамъ въ своей спальн среди мертвой тишины, тяжело давящей во всхъ, горницахъ громадныхъ палатъ.
— Это онъ! мысленно повторяла княгиня.
Долго-бы простояла она не шевелясь, если-бы князь не сказалъ ей:
— Присядь съ нами.
Княгиня сла и просто, откровенно, отчасти безсознательно, продолжала молча смотрть на офицера. Разговоръ, между княземъ и гостемъ, который она застала, шелъ о послдней войн съ новымъ недавно народившимся антихристомъ, какъ звали его московскія барыни, т. е. съ Наполеономъ. По нсколькимъ фразамъ, понятымъ княгиней, она узнала, что молодой полковникъ участвовалъ въ послдней компаніи. Тутъ только замтила княгиня легкій рубецъ на лбу его и ордена, въ числ которыхъ былъ и Георгіевскій крестъ, о которомъ много натолковалъ ей еще въ дтств ея отецъ.
Когда бесда между мужемъ и офицеромъ вдругъ пріостановилась, княгиня сообразила, что ей слдовало бы, ради вжливости, заговорить съ гостемъ, она вдругъ почему-то смутилась, заспшила. Мысль ея какъ-то забилась, затрепетала. Она не знала что спросить, что сказать и, наконецъ какъ-то особенно робко и окончательно смущаясь выговорила.
— Какой на васъ мундиръ?
— Гусарскій, княгиня, особенно тихо и слегка наклоняясь вымолвилъ офицеръ, и снова наступило молчаніе.
Княгин вдругъ показался ея вопросъ настолько пошлъ глупъ, и въ то же время рзокъ по краткости, что, смутившись еще боле, она поднялась чтобъ уходить.
— Мари! остановилъ ее мужъ,— прикажи скоре устроить внизу горницы, что для гостей. Юрій Петровичъ остановится у насъ.
Гусаръ хотлъ что-то заговорить, но князь прервалъ его и быстро произнесъ, подымая руку.
— Не позволю! Не допущу этого! Какъ? Чтобы сынъ моего друга Петра, пріхавъ въ Москву, пристроился въ трактир или на постояломъ какомъ двор! Слава Богу! У насъ мста довольно, вы мн не чужой… Вотъ у меня родной племянникъ есть, да я никогда его даже не видаю, а сынъ друга покойнаго дороже, чмъ сынъ брата, съ которымъ съ юности не знаешься.
Офицеръ привсталъ и поклонился въ знакъ согласія и благодарности.
Между тмъ княгиня стояла въ полоборота у дверей, положивъ руку на замокъ, и вся фигура ея ясно говорила, что она почти ошеломлена тмъ, что слышитъ.
Князь удивленно взглянулъ на жену. Онъ ничего не понималъ.
Молодой человкъ, который тоже не могъ не замтить выраженія лица хозяйки, понялъ по-своему и ршился внутренно, пробывъ около недли у князя, выбраться изъ дома, хозяйка котораго, очевидно, была не очень гостепріимна.
‘Какъ красива! подумалъ про себя офицеръ. Замчательно красива, но должно-быть съ душкомъ, если не совсмъ демонъ!’
Княгиня вышла въ другую комнату, прошла нсколько шаговъ и остановилась, но вспомнивъ, что она еще близко около кабинета, почти нервно пробжала первую гостиную и остановилась у окна второй, потомъ перешла въ дальній уголъ и сла въ кресло.
— Это онъ! Онъ!!.. Кто онъ? прошептала она теряясь.
Чувство, которое нахлынуло на нее и охватило ее, было просто — боязнь, страхъ. Она боялась всми силами своей души, но чего? Объяснить себ не могла. То, что она ясно понимала и чувствовала, казалось ей полною безсмыслицей… Должно-быть не того боится она, но чего-же? Другого ничего не было!
Она сидла спокойно, какъ бы застынувъ, а мысль ея бжала, все бжала, все шибче летла, уносилась вихремъ Богъ всть куда. Богъ знаетъ какія картины, невроятныя, страшныя, рисовались предъ ея испуганнымъ разумомъ. Она силилась поймать эту быструю, непослушную мысль, остановить, овладть ею и подчинить вол, привести назадъ къ обычнымъ заботамъ и предметамъ, въ строй обычной жизни — и не могла. Кто-то другой или что-то другое властвовало надъ ней вполн. Она отдалась поневол этой буйной и своенравной мысли, и новая картина, яркая и чудная, волшебная будто сказка, предстала предъ ней, сладко убаюкивая ее. Княгиня забылась вполн, забыла гд она.
Какой-то звукъ внезапно разбудилъ ее, привелъ въ себя. Она вздрогнула и почувствовала, что ее какъ будто поймали на чемъ-то нехорошемъ и недостойномъ. Какъ будто то, что она думала, могли увидть и узнать другіе.
Княгиня быстро вскочила съ мста, краска стыда бросилась ей въ лицо, она шибко двинулась изъ своего угла въ столовую, но въ ту же минуту изъ дверей первой гостиной вышелъ узжающій гость, простившійся съ княземъ. Княгиня, пугливо и быстро двигавшаяся, наскочила на него, почти столкнулась съ нимъ. Офицеръ быстро посторонился и вымолвилъ тихо:
— Виноватъ!
Онъ былъ однако нсколько удивленъ нечаянностью.
— Я виновата!.. вдругъ, какъ бы не спросясь самой себя, вымолвила княгиня.— Я тутъ сидла, задремала… Нтъ, то-есть думала… Я хотла итти…
Чувствуя, что она все боле и боле путается, княгиня вдругъ смолкла и совершенно безпомощно, какъ ребенокъ, пойманный на шалости, опустила глаза и руки, и смущаясь стояла предъ гостемъ, будто прося прощенія.
Поклониться ей въ эту минуту и уйти было совершенно невозможно, было бы грубо.
Офицеръ понялъ это, но, не зная о чемъ заговорить, не сразу собрался съ мыслями и нсколько секундъ тоже молчалъ.
Это обоюдное молчаніе смутило еще боле обоихъ, но за то сразу, будто какимъ-то волшебствомъ, внутренно сблизило обоихъ.
— Я боюсь васъ обезпокоить, зашепталъ наконецъ офицеръ,— поселившись у васъ. Князь такъ любезно приглашаетъ, что я и радъ бы отказаться, но не могу. Если эта вамъ почему-либо, княгиня, непріятно… то-есть я хочу сказать: почему-либо неудобно, то ради Бога, вы сами…
Но въ эту минуту княгиня снова подняла съ пола взоръ свой на лицо молодого человка и онъ сразу смолкъ. Что сказалъ ему этотъ взоръ ясно и глубоко свтящихся синихъ очей — онъ не зналъ, но и она не знала. Однако сердце его будто дрогнуло, онъ почти со страхомъ, быстро раскланялся и быстро пошелъ, не оглядываясь, по анфилад комнатъ.
Княгиня стояла неподвижно на томъ же мст, глядла ему вслдъ и странное желаніе вдругъ сказалось въ ней: ей захотлось во что бы то ни стало еще разъ на минуту остановить его.
Она боролась съ собою нсколько секундъ, не поборола и, будто совершая преступленіе, теряя силы, робко ступила, нсколько шаговъ впередъ и вымолвила громкимъ, но дрожащимъ голосомъ:
— Когда прикажите васъ ждать?
Но онъ не остановился, не обернулся и, быстро идя къ прихожей, исчезъ за дверью.
Онъ не могъ не слыхать громкій голосъ княгини, рзко раздавшійся среди пустыхъ гостиныхъ. Почему же не обернулся онъ.
Постоявъ минуту среди комнаты, княгиня услыхала стукъ съзжавшаго со двора экипажа и бгомъ бросилась къ себ въ горницу.
День этотъ былъ самымъ бурнымъ днемъ за всю жизнь княгини. Прежняя Дужинская барышня Машуня, быть можетъ, наивно отдалась бы наплыву новаго сладкаго чувства и, безсознательно обманывая себя, убаюкивала бы разными объясненіями свою совсть. Но княгиня Марья Лукьяновна, полтора года работавшая надъ своимъ разумомъ за границей, образованная и развитая теперь не по лтамъ, вдобавокъ умная отъ природы, сразу поняла все. Она поняла, что жизнь, посл скучнаго, тягостнаго, однообразнаго пути, привела ее наконецъ на край бездонной пропасти. И вотъ она стоитъ надъ этою пропастью. Внизу разстилается и рисуется предъ ней чудное, волшебное царство, въ которое такъ часто стремилась она душой. Это та обтованная земля, которая доступна многимъ другимъ и которая до сей поры была недоступна только ей одной. Но другихъ приводитъ въ это волшебное царство гладкая, ровная, цвтами усянная дорога. Тихо и незамтно спускаются они въ это царство, а ее невидимая рука толкала будто насильно и не свела этою ровною дорогой, а привела вдругъ и внезапно, негаданно поставила на край пропасти, чтобы заставить прыгнуть туда. Она можетъ тамъ быть сію минуту, но съ условіемъ: убиться до смерти. Еще одинъ шагъ, одно движеніе и она будетъ тамъ. Но прыгать ли? Не вернуться ли? Вернуться не въ ея вол и нельзя. Княгиня чувствовала, что теперь она можетъ стоять на краю этой бездны, стоять хоть всю жизнь, наслаждаться тмъ, что она видитъ предъ собой возможность быть тамъ, но вернуться, отойти отъ края ей было совершенно не по силамъ.
Къ вечеру княгиня нсколько успокоилась, вышла къ мужу длать ему чай, и пока руки ея хлопотали надъ столомъ, она думала:
‘Судьба это! Нужно же именно чтобы его пригласилъ князь въ домъ. Ну что онъ! Пускай будетъ жить. Что же изъ этого… Но почему же онъ сразу сталъ для меня чмъ-то… Онъ очень красивъ, вотъ и все’…
Но что-то говорило ей: не одно красивое лицо и вншность его очаровали тебя. Въ немъ вдь что-то особенное…
Княгиня была однако уврена въ себ вполн. Уврена, что на жгучій вопросъ двинуться ли? броситься ли въ бездну? онъ никогда не отвтитъ: Да разумется!
А князь вовсе ничего не думалъ. Для него офицеръ былъ родственникъ и добрый юноша.

VII.

Генералъ Елисаветинскаго времени Хорватъ былъ уроженецъ Волынской губерніи. Предки его переселились когда-то въ Россію изъ Валахіи. Сынъ его Петръ служилъ въ гвардіи при Екатерин. Елисаветинскій генералъ и отецъ князя Агарина были большими друзьями. Сыновья ихъ, т. е. гвардейскій поручикъ Петръ Хорватъ и князь Петръ Ильичъ, познакомились вслдствіе этого еще дтьми, и когда князь Агаринъ временно жилъ въ Петербург, въ интервалахъ своихъ частыхъ поздокъ за границу, онъ усплъ сближиться короче съ веселымъ гвардейцемъ, образъ жизни котораго отчасти походилъ на его собственный. Оба они, и Петръ Хорватъ, и князь Петръ Агаринъ, одновременно влюбились въ одну извстную петербургскую красавицу. Оба сразу собрались предложить ей руку и сердце.
Сначала они ршили было, чтобы не ссориться, предоставить выборъ ей, но затмъ разсудили, что на сторон князя было слишкомъ много преимуществъ: положеніе при двор, титулъ, связи и громадное состояніе, тогда какъ у Хорвата, кром валашскихъ предковъ, одного ухавшаго въ Америку дяди и пары чубуковъ съ замчательными янтарями, ничего не было. Одно преимущество было на сторон Хорвата: князь былъ очень недуренъ собою, Хорватъ же положительно замчательной красоты. Поэтому друзья ршили бросить жребій. Красавица досталась Хорвату, а князь былъ шаферомъ на свадьб. И вдобавокъ очень доволенъ, что судьба не лишила его свободы…
Супруги однако не долго прожили вмст. Хорватъ продолжалъ и посл женитьбы свою распущенную, буйную жизнь, которая привела его къ поединку, счетомъ шестнадцатому. Онъ былъ смертельно раненъ боле искуснымъ противникомъ и умирая поручилъ князю жену и его крестника, недавно родившагося сына Юрія.
Съ тхъ поръ князь, будучи въ Россіи и отсутствуя за границей, равно постоянно помогалъ вдов. Злые языки говорили, что дружба между княземъ и красавицей вдовой была сомнительнаго свойства. Злословіе шло дальше, увряя, что и Юрій родной сынъ князя Петра Ильича, что женитьба Хорвата была одною мистификаціей и что онъ получалъ огромное жалованье отъ князя за то, чтобы числиться исполняющимъ должность супруга замчательной красавицы.
Но была ли въ этомъ хоть малая доля правды, никто не зналъ. Врно только то, что изъ всхъ женщинъ, которыхъ когда-либо встрчалъ въ жизни Петръ Ильичъ, единственная внушившая ему серьезное, чистое и сильное чувство (вдобавокъ посл своего замужества) была жена его друга.
Когда-то, еще недавно, не собираясь жениться и будучи чуть не съ дтства въ ссор съ своимъ братомъ и поэтому не видя никогда своего прямого наслдника, князь Петръ Ильичъ иногда серьезно поговаривалъ о томъ, чтобы въ случа смерти все свое состояніе законнымъ порядкомъ перевести на имя юноши Хорвата. Но этого мало. По смерти друга князь снова собирался жениться на его вдов. Она не ршалась выйти за своего друга эгоиста.
Еслибы молодая вдова сразу согласилась и еслибы князь, съ своей стороны, не имлъ инстинктивной боязни законными узами связать себя съ какою бы то ни было женщиной и былъ боле настойчивъ, то, конечно, по смерти друга тотчасъ женился бы на его вдов. Вс этого ждали и крайне дивились, когда князь ухалъ, оставивъ вдову…
Юноша Юрій, еще на третьемъ году потерявшій отца, былъ воспитанъ этою женщиной, страстно любившею его. Красавица совершенно измнила свой образъ жизни, ухала въ глушь, поселилась въ уединеніи, и вся предалась одной забот: воспитанію сына. Умную, но суеврную женщину преслдовала тягостная мысль. Вс Хорваты, начиная съ предковъ, числомъ пять или шесть, умирали въ цвт лтъ насильственною смертью. Это былъ фактъ, извстный многимъ. Объ этомъ часто разсказывалъ ей покойный мужъ и собственною смертью еще разъ доказалъ непреложность этого предопредленія въ семь. Случай съ ея мужемъ даже окончательно убдилъ ее въ семейномъ фатум Хорватовъ.
Вслдствіе ея же усиленныхъ просьбъ мужъ отказался отъ порученія крайне опаснаго, отъ котораго нахло смертью, и именно вслдствіе этого отказа былъ внезапно оскорбленъ, затмъ почти вынужденъ насильно драться и былъ убитъ.
Поэтому мать часто, глядя на своего единственнаго ребенка, съ ужасомъ думала о томъ, что и его судьбой можетъ руководить тотъ же фатумъ. И она всячески изощряла свои материнскія способности, свою душу, свой разумъ, чтобы воспитаніемъ отвратить страшный призракъ отъ своего ребенка. Примръ жизни ея покойнаго мужа не мало повліялъ на способъ воспитанія сына. Когда ребенокъ сталъ юношей и поступилъ въ гусары, то гусарскаго въ немъ было одно званіе и мундиръ. Воспитанный какъ двочка, въ глуши маленькаго провинціальнаго городка, нжный, нервный, крайне мягкаго характера, скромный, онъ былъ совершенная двушка. Юрій былъ даже кокетливъ какъ молодая двушка и при этомъ очень влюбчивъ. Везд, гд стоялъ его гусарскій полкъ, онъ успвалъ влюбиться, заводилъ медальонъ съ портретомъ своего предмета, доставалъ по доброй вол, а иногда и тайно, пучекъ волосъ своей Дульцинеи, или хоть бантикъ и свято хранилъ и то и другое, носилъ на себ. При новой встрч, новый портретъ, новые волосы, новыя ленточки замняли старые. Мать его и на эти невинныя нжности смотрла боязливо. Въ каждой новой страстишк сына она ухитрялась предвидть и ожидать драму. Бдительность ея за поведеніемъ сына доходила до смшного и вскор она стала предметомъ нескончаемыхъ шутокъ со стороны всего полка. Постоянныя насмшки, выдумки, анекдоты на счетъ Хорвата и его матери, боле или мене остроумные и смшные, чуть было не привели къ тому, что сынъ, обожавшій прежде мать, началъ непріязненно относиться къ ней, чувствуя пошлость своего положенія.
Нечаянная, внезапная болзнь — оспа, свирпствовавшая въ городк, гд стоялъ полкъ, въ нсколько дней унесла бдную женщину. Во время всей болзни, до послдняго издыханія, бдная женщина мучилась только тмъ, что ея Юрій остается одинъ на свт, безъ призора, безъ руководителя, и можетъ погибнуть такъ же страшно, какъ погибъ его отецъ, ддъ и предки. Умирая, мать напомнила сыну о княз Агарин, созналась, что онъ былъ ей близкій человкъ, лучшій другъ, и что, не имя средствъ, она прежде, до его совершеннолтія, получала отъ него постоянную помощь. Она просила сына обратиться къ крестному отцу, уже пожилому, бездтному, и выражала надежду, что, быть-можетъ, легко, ради памяти своего друга, памяти о ней, князь если и не усыновитъ его, то обезпечитъ его существованіе.
Скромный юноша, строго честный и самолюбивый, не допускалъ и мысли отправиться къ почти незнакомому крестному отцу, котораго онъ лишь мелькомъ видлъ раза три въ дтств, и явиться къ нему просителемъ. Мало ли у князя, думалъ онъ, такихъ крестниковъ!
Вскор событія 1805 года заставили его полкъ двинуться за предлы Россіи. За все время компаніи нжный, отчасти слабосильный, блый и румяный юноша позабылъ вс свои прежніе предметы, медальоны, ленточки и бантики, полученные въ разное время отъ разныхъ красавицъ.
Въ первыхъ же битвахъ Юрій велъ себя такъ, что начальство, командиръ полка и товарищи не могли надивиться на него. Пожилые офицеры, знавшіе когда-то близко его отца, увидли въ этомъ юнош воскресшаго Петра Хорвата. Казалось, будто воспитаніе и постоянный надзоръ матери усыпили въ этомъ мальчик, а потомъ въ юнош, натуру его отца, но лишь только скончалась мать и вдобавокъ открылись военныя дйствія, какъ Юрій Хорватъ при новой обстановк сталъ вылитымъ Петромъ Хорватомъ, буяномъ и храбрецомъ о двухъ головахъ.
Чрезъ годъ посл смерти матери, Юрій уже усплъ четыре раза подраться на дуэли и изъ четырехъ противниковъ убить двухъ. Замчательно, что каждый разъ, когда онъ чувствовалъ, что въ немъ (по словамъ товарищей отца) просыпался и проявлялся его отецъ, онъ былъ доволенъ собою, вполн счастливъ, но мысленно просилъ прощенія предъ тнью усопшей матери. Наконецъ, въ одномъ изъ крупныхъ сраженій онъ былъ раненъ въ ногу и руку. Слегка оправившись, онъ вернулся въ Россію и выхлопоталъ, чтобъ его сдлали ремонтеромъ полка, иначе говоря, добился возможности жить гд ему вздумается.

VIII.

Теперь, конечно, кампанія, подвиги, раны и Георгіевскій крестъ не могли не имть окончательнаго вліянія на его характеръ. Юрій давно пересталъ быть двочкой и конечно уже не былъ способенъ носить на груди разные пучки волосъ. Отъ прежняго воспитанія у него осталась только скромность, которая теперь очень шла къ его красивой, но уже мужественной фигур. Кокетливость тоже осталась, но ея послдствіемъ было то, что вся фигура Юрія была необыкновенно изящна и когда ему хотлось понравиться кому бы то ни было — мущин ли, женщин ли — онъ искусно и быстро достигалъ цли. Въ краткое пребываніе его въ Петербург уже дв женщины, изъ которыхъ одна высоко поставленная въ обществ, съ большими связями, сразу плнились имъ. Но Юрій, которому было теперь уже двадцать семь лтъ, почему-то совершенно хладнокровно отнесся къ обимъ своимъ побдамъ. Онъ былъ озабоченъ другимъ: онъ думалъ о своей будущности, что длать? чмъ быть? Понятно, что однимъ изъ первыхъ представлялась ему женитьба. Часто слышалъ онъ, что Москва-блокаменная кишитъ красавицами невстами, знатными и богатыми, что тамъ только лнивый не женится великолпно. Не имя никакого опредленнаго занятія, онъ въ одно прекрасное утро очутился въ телг и, благодаря Георгіевскому кресту и наружности, вихремъ полетлъ на тройк въ Москву. О княз Агарин Юрій давно и думать забылъ, но пробывъ въ Москв на постояломъ двор дв недли, онъ увидлъ, что самое простое дло оказалось непреодолимою преградой. Онъ увидлъ, что познакомиться и войти въ какое бы то ни было московское общество было довольно мудрено, и что безъ посторонней помощи онъ, кром общества шулеровъ картежниковъ и разныхъ другихъ сомнительныхъ личностей, не познакомится ни съ кмъ.
Громадныя палаты князя, извстныя всей Москв, мимо которыхъ иногда прозжалъ молодой человкъ, случайно напомнили ему о друг его отца и матери. Онъ ршился и похалъ къ князю. И вотъ, въ эту минуту, сказался семейный фатумъ, сказался въ пустомъ случа. Уже подъзжая къ дому, къ громаднымъ воротамъ, Хорватъ вдругъ смутился, внезапно ршился не зазжать къ князю, и всегда пылкій въ своихъ ршеніяхъ, громко крикнулъ вдругъ кучеру:
— Не надо! Ну же къ чорту! Пошелъ мимо!..
Кучеръ даже вздрогнулъ отъ мгновеннаго крика и, со всего маху передернувъ возжами, ударилъ по лошадямъ.
Прежде чмъ самъ кучеръ и Хорватъ пришли въ себя, лошади, рванувшись въ бокъ отъ кнута, вскачь влетли на княжій дворъ.
Хорватъ разсмялся, приказалъ тише и приличне подвезти себя къ подъзду и вошелъ.
‘Ну, Петръ Ильичъ, подумалъ онъ про себя: видно это матушка правитъ мной!’ И переступая порогъ княжаго дома, Хорватъ тяжело вздрогнулъ при мысли о покойной матери.
Чрезъ нсколько минутъ онъ былъ у князя въ кабинет и, глядя на хозяина, думалъ про себя:
— Вишь какой сморчокъ! неужели и мой отецъ былъ бы такой, еслибы живъ былъ до сихъ поръ! Хорватъ слышалъ мелькомъ, что князь недавно женился и что жена его замчательная красавица, но такъ какъ всть эту сообщилъ ему первый шутникъ во всемъ полку, то Хорватъ ожидалъ увидть другой такой же сморчокъ, только женскаго пола.
Былъ ли князь дйствительно радъ видть сына друзей своихъ или присутствіе Юрія Хорвата вызвало въ немъ воспоминаніе о прошлыхъ, свтлыхъ, лучшихъ дняхъ его жизни, но князь необыкновенно тепло и радушно встртилъ молодого человка. Сразу сталъ онъ разговорчивъ, даже болтливъ, и посл первыхъ же словъ привтствія, узнавъ, что Хорватъ стоитъ въ гостиниц, настоятельно приказывалъ крестнику перехать къ себ. Хорватъ согласился тотчасъ и подумалъ:
‘Что жъ! Отличное дло. Будетъ сказка: жилъ былъ старикъ со старухой и Богъ не далъ имъ дтей. Вотъ и пріхалъ къ нимъ гусаръ Хорватъ!’
Молодой малый, настроенный на веселый ладъ привтливостью князя, хотлъ мысленно продолжать эту сказку о старик со старухой, но въ эту минуту отворилась дверь и предъ его глазами предсталъ предпологаемый имъ другой сморчекъ, женскаго пола. Понятно, съ какимъ чувствомъ изумленія и восхищенія глянулъ онъ на красавицу княгиню, которую не даромъ москвичи, со словъ князя, стали звать Мадонной. Затмъ, при отъзд, вторая встрча съ княгиней среди гостиной, столь взволновавшая Марью Лукьяновну имла вліяніе и на Хорвата. Почему и какъ, онъ конечно самъ не зналъ. Онъ вернулся домой и все думалъ до вечера: ‘Что за притча такая? Зачмъ она сла тамъ на дорог въ пустой гостиной, потомъ на меня наскочила, будто впросонкахъ. А тамъ застыдилась, путала что-то такое, сама не зная о чемъ, а тамъ поглядла… И какъ поглядла’!
Взглядъ этихъ чудныхъ синихъ глазъ, глубокихъ, полныхъ огня, Хорватъ живо возсоздавалъ предъ собою, какъ-бы чувствовалъ на себ до вечера, и упивался имъ…
‘Ай-да глаза! думалъ онъ… Вотъ теб и глаза! Да и вся! Вся-то какова. Ай-да князь Петръ Ильичъ! Ей небось лтъ двадцать, а ему-то, кажется, и вс шестьдесятъ. Только втрое! Что жъ, она его любитъ?’ вдругъ возникъ вопросъ въ его голов. Вопросъ этотъ заинтересовалъ его, занялъ надолго и, наконецъ, молодой малый вдругъ прервалъ свои думы вопросомъ:
‘Чего же это я? Да Богъ съ ней совсмъ! Любитъ, не любитъ, мн-то какое дло!’
И вдругъ Хорвату показалось, что будто кто-то шепчетъ ему на ухо или, лучше сказать, сердце подсказываетъ ему: — Врешь, братъ! Теб до этого уже есть дло.
И прямодушный молодой герой остановился среди комнаты съ вопросомъ: перезжать ли къ князю? ршиться ли на то, чтобы поселиться подъ одною кровлей и отъ зари до зари проводить дни съ этою княгиней, подъ магическимъ дйствіемъ этихъ синихъ очей? Куда поведутъ его эти очи, куда заведутъ? Все ли тамъ будетъ честно, хорошо, непозорно для его имени, хоть буйно, но честно носимаго его отцомъ и ддомъ? Хорватъ ясно предвидлъ, чувствовалъ, какая сила въ этихъ очахъ, которыя смутили его сегодня, чувствовалъ, что за ними пойдешь далеко, зайдешь, пожалуй, туда, откуда и возврата нтъ. Будь князь не другъ его родныхъ, не крестный отецъ ему самому, будь онъ молодъ, однихъ съ нимъ лтъ или хотя бы немногимъ старше, тогда бы Хорватъ не задумался.
Украсть съ громомъ — это бы еще ничего, по гусарски, но стащить тихонько то, что плохо лежитъ, недостойно гусара. А живя въ дом гостемъ, ухаживать за ней, значитъ уподобиться воришк. Нтъ, не надо перезжать къ нимъ…
Онъ надлъ шапку и быстро вышелъ на улицу, чтобы ‘прогуляться немного.
‘Больно я ужь очень голову наломалъ, подумалъ онъ, надо провтриться. Задала же мн заботу княгиня своими глазками!’
Но выраженіе это показалось молодому человку не подходящимъ.
‘Это не глазки, снова думалъ онъ: какіе жъ это глазки, это очи, про которыя вотъ въ псняхъ поютъ! Небесныя очи’.
Довольно долго пробродилъ Хорватъ по опуствшимъ, полусоннымъ улицамъ Москвы. Когда же онъ вернулся домой, то остановился въ изумленіи на порог. Все было уложено, а половины вещей уже не было вовсе. Деньщикъ его, вчно заспанный и вчно полупьяный, хрипливо объяснилъ ему, что прізжалъ важный такой дворецкій, либо просто, изъ княжаго дома и приказалъ все собирать. Самъ же онъ помогъ все укладывать и половину вещей уже увезъ въ себ, а за другими собирался пріхать по утру.
— А про васъ, сказалъ деньщикъ,— такъ объяснилъ, что вы ужь теперь, значитъ, тамъ, у князя, и тамъ, поди, и заночуете. Вотъ вы тутъ, стало тутъ и понять мудрено!
— Да, мудрено! безсознательно и задумчиво вымолвилъ вслухъ Хорватъ.— Мудрено. Что жъ ты будешь длать! выыолвилъ онъ вслухъ самому себ.— Длать нечего видно.
На другое утро, вслдъ за остальными вещами, Хорватъ перехалъ въ княжескія палаты и поселился въ тхъ двухъ горницахъ, гд когда-то, много лтъ назадъ, гостилъ однажды у князя его отецъ.

IX.

Первый день, проведенный Хорватомъ въ дом князя, убдилъ его, что началась и пошла новая полоса въ его жизни начинается что-то особенное, что было легко назвать по имени еслибы только не страшно было назвать. Хорватъ слишкомъ много знавалъ женщинъ, часто бывалъ съ ними въ близкихъ отношеніяхъ, чтобы не замтить къ княгин ту неумло скрытую тревогу, которая скрывалась во всякомъ ея взгляд во всякомъ слов.
‘Не всегда же она такова, думалось ему.— А чему приписать и къ кому отнести эту тревогу? Кром него не было никого въ дом’.
Этотъ первый день жизни молодого человка въ дом имлъ такое вліяніе на княгиню, что она была какъ потерянная, а ночью, въ эту первую ночь пребыванія нежданнаго гостя подъ одною съ ней кровлею, она глазъ не смыкала. Однако на утро она поднялась бодрая, съ особенно яркимъ румянцемъ на щекахъ и съ особенно вспыхивающимъ поминутно взглядомъ.
Нсколько дней къ ряду прошло такимъ образомъ. Молодой человкъ велъ себя скромно, сдержанно, даже какъ-то боязливо, будто опасаясь каждую минуту чего-то неожиданнаго и страшнаго. Княгиня была холодна, спокойна, почти застывала всмъ своимъ существомъ, когда бывали они втроемъ. Вся ея фигура была такова, что князю въ самомъ дл могло прійти на умъ, не сердится ли жена на появленіе новаго обитателя въ дом. Но едва только князь отворачивался, былъ занятъ чмъ-нибудь другимъ или отходилъ въ сторону, бесдуя съ какимъ-либо гостемъ или съ новымъ дворецкимъ княгиня преображалась. Въ этихъ случаяхъ она ни разу но смогла побороть въ себ желанія взглянуть на него на секунду. И всякій разъ встрчала она быстрый и почти смущенный взглядъ молодого человка, боязливо скользящій по ней. Оба вскор ясно стали понимать другъ друга, начали ощущать нчто новое, зародившееся между ними, и боялись каждый себ назвать это нчто!.. Каждый отчетливо читалъ въ своемъ сердц, каждый вполн понималъ, что теряется въ новомъ чувств, что спасенья нтъ, потому что побороть себя невозможно, потому что уже поздно. Какъ внезапно и быстро явилось это поздно! Съ первой встрчи въ гостиной стало уже поздно. Каждый, ясно читая въ своемъ сердц, пытался всми силами проникнуть въ сердц другого и, не смотря на очевидную взаимность, все-таки сомнвался.
Княгиня увряла себя, что молодой человкъ относится къ ней съ тмъ же чувствомъ вжливаго и холоднаго почтенія, съ какимъ относится и къ князю.
‘Ну, и слава Богу!.. Пусть я одна буду…’ говорила она. А сама трепетно надялась, что это неправда.
Хорватъ уврялъ себя, что у княгини такая манера взглядывать, такія чудныя очи, такой блескъ въ этихъ очахъ, что всякій обмануться можетъ и объяснить въ свою пользу пламень этихъ глазъ.
Она и на нищаго глядитъ, у ней глаза горятъ, думалось Хорвату.— А ты ужь тутъ о себ и возмечталъ сейчасъ! Да и хорошо что такъ. У меня пройдетъ легче’.
Поведеніе князя и его настроеніе духа было вполн замчательнымъ психологическимъ явленіемъ. Прежній Duc de Russelien, Донъ-Жуанъ и сердцедъ, перевидавшій въ жизни столько десятковъ женщинъ всевозможныхъ націй, замчательный мастеръ въ утонченномъ волокитств, теперь будто не хотлъ или не могъ воспользоваться всмъ опытомъ своей жизни. Онъ ничего не видлъ, не замчалъ, будто ослпъ. Сдержанность и холодность жены иногда мелькомъ замчалъ и оставлялъ безъ вниманія. Преувеличенная, изысканная черезчуръ почтительность Хорвата къ княгин должна была тоже показаться опытному князю сомнительною, но онъ объяснялъ ее хорошимъ женскимъ и материнскимъ воспитаніемъ, отчасти же юностью крестника, робостью предъ свтскою женщиной и красавицей.
Какъ безсмысленно странно и почти глупо было приглашеніе его молодому человку поселиться въ дом, такъ же непонятно странно было теперь и психическое настроеніе князя. Впрочемъ, надо сказать, что наканун перезда Хорвата въ домъ, князю мелькомъ, вскользь, пришло на умъ, что молодой крестникъ можетъ влюбиться и начать ухаживать за его красавицей-женой, что ей тоже можетъ приглянуться молодой малый, дйствительно замчательной красоты и вдобавокъ еще герой. Но мысль эта легко скользнула въ голов князя и улетла, чтобы не возвращаться снова.
‘Une petite histoire amoureuse, подумалъ князь, ухмыляясь.— Ну, что же? Богъ съ ней. Это ее развлечетъ на время’.
Серьезнаго же ничего князь не предполагалъ возможнымъ. Почему — Богъ знаетъ! Никакая наука, никакая психологія не объясняетъ иныхъ явленій въ людяхъ, характерахъ, въ общежитіи.
Въ дом князя вс, отъ мала до велика, отъ самого Андріана, который посл объясненія съ княземъ почти не показывался въ дом, вс холопы до послдняго казачка въ швейцарской, вс горничныя и снныя двушки, однимъ словомъ, все населеніе княжихъ палатъ, если не говорили между собой, то каждый подумывалъ въ отдльности о странной зат князя поселить въ дом около молодой жеры такого красавца, хоть крестника, а все же чужого, а не родного. Сначала вс люди на него косились, будто чувствовали въ немъ врага общаго покоя и благополучія, но вскор привыкли и даже полюбили Юрія Петровича, всегда ласковаго, часто болтавшаго съ людьми, шутившаго съ ними на вс лады.
Наконецъ, однажды посл обда случилось нчто, что могло послужить оправданіемъ образу дйствій князя. Князь сидлъ за столомъ, разглядывая какія-то бумаги. Княгиня и Хорватъ по обыкновенію сидли неподалеку отъ него. Она работала за пяльцами, онъ перелистывалъ какую-то книжку. Глаза князя невольно упали на эту книгу и онъ пристально глянулъ на ея обертку, а потомъ на лицо молодого человка. Книга держалась кверху ногами, а глаза молодого человка скользили не только по книг, но просто гд-то около нея и вдругъ поднялись на княгиню. Князь невольно вмст съ нимъ одновременно глянулъ на жену и встртилъ ея лихорадочно горящій взглядъ, обращенный не на пяльцы и не на него, мужа, а на офицера. Сердце князя слегка екнуло.
Слишкомъ огня много! подумалось ему! Но въ то же мгновеніе взглядъ княгини съ молодого человка перешелъ на него. Въ эту секунду князь ждалъ смущенія, яркой краски, стыда, что окончательно убдило бы его и выдало княгиню. Онъ ждалъ этого смущенія, именно какъ доказательства того, что подозрніемъ мелькнуло въ его голов. Но вмсто этого стыда и смущенія, взоръ княгини, обращенный на мужа, вдругъ засверкалъ еще ярче и лицо какъ будто подернулось едва замтною судорогой. Она даже какъ-то вся выпрямилась, оперлась на пяльцы и весь ея разумъ, вся ея сила воли, энергія, вся страстность натуры — все сказалось въ этомъ взгляд. И что же? Князь первый опустилъ глаза на свои бумаги. Этотъ взглядъ жены будто сказалъ ему: Что вы смотрите, что вы видите? Какъ смете вы что-либо видть, что-либо думать!
Князь мгновенно, будто занятый бумагами, обдумалъ этотъ взглядъ, взвсилъ вс оттнки этого взгляда и лица жены и ему ясно почудилось, что жена его, быть можетъ, первый разъ въ жизни глянула на него съ подавляющимъ презрніемъ, съ глубокою, доходящею до страсти ненавистью. Князь даже невольно вздохнулъ, сдержанно и прерывисто, ему стало жутко. До сихъ поръ кроткая Маша страдала молча, увядала какъ цвтокъ, тихонько и не слышно, чахла, какъ говоритъ народъ, таяла какъ свча воску яраго, какъ говоритъ псня народная.
Князь безсознательно вдругъ поднялся изъ-за письменнаго стола и, будто не находя своихъ очковъ, вышелъ въ сосднюю горницу. Словно электрическій ударъ почувствовала княгиня на себ. Въ первый разъ оставались они наедин и она просто испугалась. Она замерла на своемъ мст и не видя почти канвы, нервно, быстро шила на удачу. Она ждала перваго слова отъ молодого человка, даже страстно ждала, чтобъ онъ скоре сказалъ хоть одно слово, потому что тогда у ней явился бы предлогъ или ею же созданный нравственный поводъ мгновенно выйти изъ комнаты.
Хорватъ, будто чувствуя, что будетъ стоить это одно слово, молчалъ какъ убитый и даже боялся поднять глаза на княгиню. Онъ сидлъ полный мыслью о ней, о томъ, что они въ первый разъ остались наедин, о томъ, что быть можетъ она въ это мгновеніе смотритъ на него, ждетъ, чтобъ онъ взглянулъ и быть-можетъ ея взглядъ, котораго онъ не видитъ, скажетъ ему такъ много, какъ еще ни разу не говорилъ. А между тмъ онъ положительно не находитъ въ себ силы поднять глаза. Наконецъ раненая рука, которою онъ придерживалъ книгу, нервно дрогнула и книга упала на полъ, этого было довольно.
Княгиня поднялась какъ ужаленная и быстро, будто спасаясь отъ чего-то страшнаго, выскользнула изъ комнаты.
Молодой человкъ тоже всталъ съ мста и пролепеталъ, себ самому глухо, шепотомъ: ‘Ухать?.. уду!.. Ничего не понимаю’!..

X.

Между тмъ князь стоялъ у окна въ другой горниц глаза его бгали по горниц безъ цли, затмъ устремились за окно и бродили по темной улиц, по домамъ и прохожимъ, ничего не видя и не замчая. Князю было стыдно горько стыдно того, что, выйдя изъ кабинета, онъ только сію минуту подошелъ къ окну. За эти нсколько минутъ, роковыхъ, постыдныхъ минутъ, онъ стоялъ предъ зеркаломъ гд наискось отражалась умышленно раскрытая дверь, а за нею отражались об фигуры, и жены и Хорвата. Онъ могъ, все видть, что случится: малйшій взглядъ, малйшее слово, малйшій знакъ молодыхъ людей, и трепетно, пытливо устремлялъ взглядъ въ это зеркало. Стыдясь самого себя, но не имя силы отойти, онъ глядлъ и ждалъ. Онъ видлъ, какъ княгиня по уход его старательно быстро шила въ пяльцахъ, еще ниже приникнувъ лицомъ къ канав, молодой человкъ еще внимательне разглядывалъ книгу и уронилъ ее. Когда онъ снова съ упавшей книги перевелъ взглядъ на жену, то увидлъ ее отодвигающею пяльцы и выходящею вонъ изъ кабинета. Бурю, которая поднялась на мгновенье въ обоихъ, князь видть въ зеркало не могъ. И онъ вздохнулъ и горько подумалъ: вотъ къ чему ведетъ тотъ опытъ, которымъ онъ такъ богатъ, вотъ что значитъ собственную жизнь наполнить любовными приключеніями. Презрніе къ женщин вообще, выносимое изъ этихъ приключеній, прямо ведетъ къ тому, чтобы быть способнымъ заподозрить въ порок всякаго, хотя бы и младенца. ‘Я оскорбляю ее’, подумалъ князь. ‘Подозрвать такое существо, какъ она’! Князь не скоро могъ простить себя и забыть какъ свое оскорбительное для жены подозрніе, такъ и свою выходку.
‘Да, это низко! C’est du laquais’, думалъ онъ. ‘Мары на недосягаемой высот. Земного чувства любви или страсти не существуетъ для нея’. Князь вернулся въ кабинетъ, услся въ уголк съ бумагами, чтобы сдлать видъ, что онъ занятъ и оградить себя отъ бесды съ Хорватомъ, на которую не былъ способенъ въ эту минуту. Онъ только-что произнесъ самъ надъ собою приговоръ, ему оставалось теперь только ждать помилованія отъ своей совсти. Князь общалъ самъ себ заслужить это помилованіе тмъ, что не будетъ обращать ни малйшаго вниманія на жену и молодого человка, не будетъ ни видть, ни замчать, ни волноваться, и что бы ни случилось, не будетъ воображать себ midi quatorze heures!..
Становилось поздно. Князь, повидимому, былъ глубоко занятъ своими бумагами, княгиня не возвращалась. Давно уже люди подали свчи. Хорватъ вышелъ отъ князя, хотлъ пройти къ себ въ горницы, которыя были въ нижнемъ этаж, но особенное малодушіе сказалось въ немъ и онъ началъ взадъ и впередъ ходить вдоль полуосвщенной анфилады гостиныхъ. Онъ даже самому себ не хотлъ сознаться, что сторожитъ на пути княгиню.
Черезъ полчаса ходьбы, въ ту минуту, когда Хорватъ, дойдя почти до дверей кабинета, снова повернулся и шелъ къ зал, среди сравнительно больше освщенной залы показалась стройная, тихо движущаяся фигура княгини. Она, подвигалась, опустивъ руки, сложенныя одна въ другую вдоль складокъ платья, низко склонивъ свою блую головку. Особенно ярко свтилась въ лучахъ карселя эта свтлая, будто сдая, какъ лунь, головка. Хорватъ хотлъ итти къ ней навстрчу, но внезапная робость, боязнь испугать въ этой женщин то чувство, которое зарождалось въ ней, и которое онъ уже начиналъ если не видть, то понимать, заставила его быстро повернуть въ самый темный уголъ неосвщенной гостиной и ссть, почти спрятаться на громадномъ диван екатерининскихъ временъ.
‘Она пройдетъ мимо, а я уйду внизъ’, подумалъ онъ, какъ будто это было нчто важное и уже давнымъ-давно ршенное.
Замирая отъ какого-то незнакомаго ему дотол чувства, Хорватъ глядлъ на дверь, въ которую изъ сосдней гостиной проливался, мерцая, небольшой свтъ. И вотъ, въ этомъ свт тихо, неслышно, будто привидніе, скользнула и обрисовалась вся фигура и склоненная на грудь головка княгини. Она, медленно двигаясь, подошла къ дверямъ кабинета и остановилась.
Дорого бы далъ молодой человкъ, чтобъ эта дверь кабинета поскоре растворилась и скоре скрыла отъ него эту фигуру, наводившую теперь на него какой-то трепетъ, почти страхъ. Но она стояла и не двигалась.
Хорватъ ни о чемъ не думалъ, а только ждалъ и ждалъ когда скроется она. Но вдругъ ужасъ проникъ въ сердце молодого человка. Княгиня повернулась и такъ же тихо, такъ же неслышно двинулась вглубь гостиной, въ его сторону, шла прямо на него. Страшная тревога, поднявшаяся въ душ его, вдругъ выдала его. До слуха княгини долетло тяжелое, прерывистое дыханіе. Она вперила глаза въ полусумракъ гостиной и шагахъ въ пяти отъ дивана различила сіяющій позументъ и пуговицы знакомаго мундира.
Она вздрогнула, остановилась и вдругъ, будто не она,— а какая-то другая женщина въ ней, которую она не знала, и которой существованія даже не предполагала,— эта другая женщина высокомрно произнесла рзкимъ голосомъ:
— Зачмъ вы здсь?
Никогда, ни въ одной битв, молодой герой не роблъ такъ, какъ ороблъ въ эту минуту.
Все пропало! прошепталъ ему какой-то голосъ. Пропало безвозвратно! Ты испугаешь въ ней то, чмъ сталъ такъ дорожить, оно исчезнетъ. И ты самъ виноватъ.
Хорватъ хотлъ вымолвить: ‘простите’. Онъ собирался сказать это слово съ тмъ чувствомъ, какъ если бы въ самомъ дл совершилъ какое-либо преступленіе или, по крайней мр, огромную дерзость. Но онъ не усплъ разомкнуть губы, ибо княгиня, строго вымолвивъ свою фразу, поняла, что сама себя выдала. Выдала все свое душевное волненіе, свою боязнь быть съ нимъ наедин. Она стремительно отошла отъ дивана и скрылась въ дверяхъ кабинета.
Хорватъ бросился почти бгомъ къ себ внизъ. Не прошло часа, дворецкій позвалъ его къ столу. Это было время ужина. Молодой человкъ почти не находилъ въ себ достаточно силъ, чтобы снова явиться передъ княземъ и этою женщиной, которая такъ быстро, такъ нежданно съ каждою минутой становится для него олицетвореніемъ какой-то силы, которую онъ и обожаетъ и боится. Однако онъ понималъ, что его внезапное отсутствіе, безъ всякаго повода, можетъ быть замчено и какъ-нибудь особенно истолковано княземъ. Онъ начиналъ уже бояться разбудить вниманіе усыпленнаго вполн, какъ думалъ онъ, мужа.
‘Нтъ, пойду!’ подумалъ онъ про себя. И молодой человкъ поднимался по громадной лстниц дома въ верхній этажъ, а затмъ ступилъ черезъ порогъ столовой съ тмъ же самымъ чувствомъ сосредоточенности, отваги, всею волей сдерживаемаго трепета, съ какими годъ назадъ онъ шелъ въ шеренг штурмовой колонны, ожидая и понимая, чта идетъ на врную смерть. Завидя издали, сквозь отворенную дверь, освщенный и накрытый столъ и княгиню, стоя наливавшую супъ, онъ подумалъ:
‘Нтъ, тогда на штурм было легче!’ Была минута, когда онъ хотлъ повернуться и бжать снова внизъ, на послднимъ усиліемъ воли переступилъ порогъ и молча слъ на свое мсто.
— Что съ вами? тотчасъ же выговорилъ князь, взглянувъ въ лицо молодого человка.
— Рука, робко солгалъ Хорватъ.
— Что, опять ноетъ? соболзнуя, покачалъ головой князь.— Вотъ вдь эти раны, и вылчишься, а болятъ!
Хорватъ вскользь глянулъ на княгиню. Она не смотрла на него и казалась совершенно спокойна. Онъ ободрился и къ концу ужина уже довольно спокойно бесдовалъ съ княземъ.
За ужиномъ онъ боялся взглянуть на княгиню, но вставая изъ-за стола, онъ глянулъ на нее, ожидая холоднаго и строгаго взгляда, и ошибся вполн. Княгиня смотрла ласково, какъ-то безпомощно, какъ когда-то при встрч ихъ въ первый день. Ошибиться было мудрено. Этотъ взглядъ просто просилъ прощенія.
Счастливый какъ ребенокъ вернулся Хорватъ въ свою горницу и до полуночи не находилъ себ мста, переходя изъ угла въ уголъ, метался какъ левъ въ клтк.

XI.

Если бы въ ту же ночь кто-нибудь заглянулъ въ спальню княгини, то увидлъ-бы ее неподвижно сидящею на кресл. Чтобы не обращать на свои окна вниманія многочисленной дворни, она погасила свчи, но не легла въ постель, и при слабомъ мерцаньи лампадки у образовъ просидла не двинувшись часа четыре. Она сводила счеты сама съ собой, вопрошала себя, требовала отвта неуклоннаго и прямого. Она спрашивала: ‘да’ или ‘нтъ’, глубоко-ли и непоборимо то чувство, которое внезапно овладло всмъ ея существомъ, или же это прихоть, пустая, случайная, отъ скуки, отъ однообразія ея жизни. Она уже давно назвала это чувство его настоящимъ именемъ, поняла все въ ней внезапно свершившееся и только хотла узнать теперь, ощупать на глубин души своей, насколько уже сроднилось съ ней это чувство, есть ли хоть слабая надежда хотя бы и чрезвычайнымъ усиліемъ избавиться отъ него, противостоять этому потоку, который нахлынулъ и опрокинулъ въ ней все, волю, разумъ, совсть… кружитъ и уноситъ ее.
Глубоко страстная натура этой двушки, княгини Агариной по имени, теперь впервые чувствовала на себ всю несокрушимую силу первой осмысленной и зрлой страсти. До сихъ поръ, ни въ Россіи, ни за-границей, никто не пробуждалъ въ ней ни тни какого бы то ни было чувства. Теперь же оно проснулось вдругъ, и не вслдствіе одного слпого и пустого случая, а роковымъ указомъ природы, которой нтъ дла до паутины, именуемой правилами общежитія, и которая сметаетъ эту паутину однимъ дуновеніемъ.
Да, этотъ человкъ, или судьба въ лиц его, внезапно, будто магическимъ толчкомъ, пробудила вс спавшія силы ея щедро надленной натуры. Вся она будто встрепенулась, ожила и, почуявъ въ сердц своемъ будто приближеніе святыни, трепетно раскрыла ей навстрчу горячія, нетерпливыя объятія. Но между нею и этимъ новымъ міромъ, который открылъ предъ ней этотъ человкъ, явилась эта житейская паутина. Княгиня прямо спрашивала себя, способна ли она перешагнуть чрезъ долгъ, совсть, нравственность и обмануть своего мужа. Что-то громко сказало ей тотчасъ, что мужа обманывать грхъ, но что стараго князя, загубившаго ея молодость, иныя женщины (хоть бы т героини прочитанныхъ ею книгъ) ршились бы казнить неврностью. Чуть не на зар она пришла наконецъ къ ршенію холодно и безстрастно измнить такъ или иначе свой образъ жизни, свое существованіе, которое давно стало ей въ тягость. Однако разумъ подсказалъ ей, что ршить этотъ вопросъ, конечно, сразу нельзя, нужно время. А между тмъ онъ тутъ, постоянно близъ нея, смущаетъ и волнуетъ ее.
‘Надо ухать’, подумала она.
Чрезъ часъ княгиня уже придумала поводъ къ отлучк, тотчасъ стала спокойне и даже попробовала лечь въ постель и заснуть.
На утро она была въ кабинет князя и холодно, но ршительно заявила ему, что должна хать немедленно въ ихъ подмосковное имніе, ради разныхъ безпорядковъ. Князь изумился, но пока княгиня объясняла ему всякія подробности, побуждающія ее на эту поздку среди зимы, князь не слыхалъ ни слова, онъ думалъ о другомъ. Еще недавно онъ заподозрилъ и чуть не сталъ ревновать жену, а тутъ вдругъ — добровольное отсутствіе. Пока онъ безсмысленно бредилъ и оскорблялъ ее мысленно, она думала о длахъ и собиралась въ вотчину.
Когда княгиня замолчала и вопросительно глядла на мужа, ожидая его согласія на поздку, князь пришелъ въ себя, устыдился своей разсянности и не переспросивъ ни о чемъ, чтобы не выдать себя, поскоре согласился. Тотчасъ былъ посланъ въ вотчину за пятьдесятъ верстъ отъ Москвы гонецъ скоре приготовить все, вытопить домъ и быть готовымъ для принятія княгини.
День цлый княгиня подъ предлогомъ занятій надъ бумагами по этому имнію и отчасти сборовъ почти не выходила изъ своего кабинета, даже за столъ пришла она съ какою-то книгой, испещренною цифрами докладовъ управителей.
Пока князь болталъ съ Хорватомъ, она все переглядывала эту книгу и, повидимому, забыла объ ихъ существованіи. Ни разу не подняла она глазъ, ни разу не взглянула въ лицо молодого человка.
Разговаривая съ княземъ, Хорватъ не слушалъ, что тотъ говоритъ, и отвчалъ не впопадъ. Хорватъ чувствовалъ, какъ сердце его сжималось какою-то болью.
Что же это? постоянно, безъ конца, вопрошало въ немъ все его существо. Что это значитъ, эта неожиданная холодность, это равнодушіе? Даже боле того, онъ не существуетъ для нея.
Посл стола княгиня немедленно скрылась снова къ себ. Князь пошелъ отдохнуть.
Хорватъ спустился къ себ и до вечера повторялъ все одинъ и тотъ же вопросъ.
‘Неужели это кокетство, искусная игра?’ О, онъ чувствовалъ, что это предположеніе безсмысленно, что такая женщина, какъ княгиня, не способна на подобнаго рода игру.— ‘Что же значилъ этотъ внезапный отъздъ? Какая необходимость быть въ вотчин, хать пятьдесятъ верстъ по морозу?’ Хорватъ не могъ себ объяснить.
‘Неужто любовь къ хозяйству заставляетъ ее скакать. А любовь къ хозяйству, вдь это любовь къ деньгамъ. Неужели она считаетъ гроши и алтыны?’ съ какимъ-то озлобленіемъ шепталъ молодой человкъ, шагая въ своей горниц. Онъ путался, умъ за разумъ заходилъ у него.
Вдругъ ему пришла шальная мысль: достать лошадей, поскакать впередъ въ ту же вотчину, переодться и проскользнуть въ усадьбу, гд вроятно было мало дворни, подкупомъ или тайно пробраться въ самый домъ и нежданно, даже среди ночи, явиться предъ княгиней.
‘Это безумно, подумалъ онъ, разумется безумно. Но вдь все безумство! Разв не безумство было принять приглашеніе князя и не ухать тотчасъ же? Разв не безумно всякій день утромъ, и вечеромъ, и ночью, думать все о ней, разжигать въ себ преступную страсть, которая поведетъ если не къ погибели обоихъ, то къ его собственной? Первый шагъ былъ шальной, такъ второй и третій, какой ни будь шальной, дло не испортитъ!’
И въ порыв страсти, почти не владя собой, онъ схватилъ шапку и направился было на подъздъ, но вдругъ остановился. До сихъ поръ казалось ему, что все его намреніе просто и удобоисполнимо, онъ одно позабылъ, а именно какъ объяснить князю свое внезапное и одновременное съ княгиней отсутствіе. Хорватъ остановился предъ этою мыслью какъ громомъ пораженный.
— Нельзя, нельзя! безпомощно выговорилъ онъ.— Еслибъ я зналъ, предвидлъ, то ухалъ бы дня за два, сказавъ, что ду въ Петербургъ или куда-либо, а теперь нельзя.
Онъ вернулся и снявъ шапку швырнулъ ее на полъ.
‘Сколько она пробудетъ тамъ? снова думалъ онъ.— Еслибъ я зналъ, что отсутствіе это продолжится нсколько дней, чрезъ два, три дня я бы могъ тоже выхать’. И нежданнымъ поворотомъ мысли, свидтельствовавшимъ о томъ возбужденномъ состояніи, въ которомъ онъ находился, онъ сразу бросился къ своей шапк и вышелъ изъ дому съ цлью нанять лошадей, но уже не для того, чтобы скакать въ вотчину, а скакать въ Петербургъ, спасаться отъ этого круговорота, въ который попалъ душою и разумомъ.
— Пока приведутъ лошадей, я объясню, напутаю околесицу какую-нибудь князю, и что бы онъ ни подумалъ, все равно. Вдь уже мн не ворочаться.
Хорватъ вышелъ изъ дому пшкомъ, въ легкомъ плащ. Сильный морозъ охватилъ его. Онъ прошелъ нсколько улицъ. Буря, поднявшаяся въ немъ, улеглась постепенно, онъ вздохнулъ, замедлилъ шагъ и наконецъ пріостановился. Вдругъ повернувъ назадъ, онъ черезъ полчаса тихо, усталымъ шагомъ, почти грустный, вернулся домой и услся въ глубь своей комнаты.
‘Все вздоръ! Ничего не сдлаю, буду ждать и глядть. Будь что будетъ. Одно только знаю, что если надо для этого украсть — украду, надо убить — убью. Надо ли жизнь будетъ отдать — я не одинъ разъ отдамъ, а десять разъ отдамъ. Старикъ — другъ, отца, самъ крестный отецъ, наконецъ радушный хозяинъ, все это, говорятъ люди, свято. Да, можетъ-быть, но вотъ во мн-то что-то такое громадное, страшное, копошится, точно зврь какой о ста головахъ, и онъ-то вотъ будто оретъ дикимъ голосомъ, что все это трынъ-трава! Да, все это сдлано для тебя и изъ-за тебя. Еслибы ты была счастлива, любила его, тогда я бжалъ бы изъ этого дома на другой же день, но ты не любишь ддушку, ты меня любишь. Врно!..’
Долго ли просидлъ Хорватъ, бесдуя и даже споря самъ съ собою — онъ не зналъ. Онъ чувствовалъ сильную усталость во всемъ тл. Давно было темно совершенно въ его горниц и вдругъ раздались шаги: предъ нимъ появился вчный, неизмненный дворецкій и неизмнно заложа руки за спину проговорилъ тмъ же неизмннымъ, казеннымъ голосомъ:
— Юрій Петровичъ! пожалуйте кушать.
Хорватъ пришелъ окончательно въ себя, и когда дворецкій поворачивался налво кругомъ, чтобы выйти изъ горницы, онъ почти крикнулъ ему вслдъ:
— Когда детъ княгиня?
Интонація голоса его могла выдать волненіе, и должно-быть дворецкій замтилъ эту интонацію. Лицо его въ темнот было не видно Хорвату, но голосъ его съ оттнкомъ удивленія выговорилъ:
— Не могу знать.
Голосъ этотъ говорилъ: Это не наше дло! И не мое дло, и не ваше.
Не усплъ дворецкій снова повернуться спиной къ Хорвату, какъ молодой человкъ выговорилъ:
— Доложи князю, что мн очень нездоровится. Я извиняюсь и къ столу не пойду.
Дворецкій вышелъ. Хорвату стало страшно и за сдланный имъ вопросъ и ршеніе не итти на верхъ, но дло уже было сдлано.
Чрезъ полчаса, когда Хорватъ сидлъ на томъ же кресл, нсколько человкъ приблизилось медленно къ его дверямъ. Оттъ сразу догадался, бросился въ сосднюю горницу и легъ на постель. Чутье не обмануло его. Радушный хозяинъ безпокоился и пришелъ самъ узнать, что съ его гостемъ. Князь вошелъ, сопровождаемый тмъ же дворецкимъ и двумя людьми, которые несли свчи, такъ какъ корридоръ не былъ освщенъ. На вс предложенія лкарствъ, доктора и т. п. Хорватъ отвчалъ кое-какъ. Это была пытка. По счастію, князь не слъ и, пожелавъ ему доброй ночи, снова вышелъ.
‘А что если и она поврила?’ вдругъ подумалось Хорвату. Если она будетъ безпокоиться? И молодой человкъ вдругъ злобно разсмялся надъ собой. ‘Скажите на милость, что воображаетъ себ полоумный дуракъ! Очень ей нужно знать, что съ тобой! Хоть издохни тутъ какъ собака, такъ она не глянетъ, а поскачетъ въ вотчину три рубля оброку собрать’!
И злоба кипучая, почти ненависть къ этой княгин, сказывалась на сердц молодого человка. Онъ, казалось, всею душой ненавидлъ и презиралъ ее въ эту минуту. Посл этого припадка злобы лицо офицера, воина и даже героя, опущенное теперь безпомощно на руки, вдругъ стало влажно. Первый разъ со времени юношества въ глазахъ показались слезы.

XII.

Княгиня пробыла въ деревн недлю. Князь уже начиналъ безпокоиться и послалъ уже двухъ гонцовъ къ жен съ вопросомъ, все ли благополучно? Княгиня отвчала письмомъ: ‘Все, слава Богу. Занимаюсь всякій день понемножку. Спшить не къ чему. Давно не жила въ деревн зимой, поэтому мн очень нравится здсь. Кругомъ сугробы, волки ходятъ: дв метели уже было. Вьюга воетъ всякую ночь, точь въ точь какъ было въ Дужин. Кажется, отсюда бы не выхала. Хочу просить васъ на будущую зиму жить здсь, а не въ Москв. Домъ этотъ меньше московскаго, въ немъ какъ-то тепле, уютне. Здсь on est plus chez soi, чмъ въ вашихъ московскихъ палатахъ’.
Письмо это было большое, ласковое. Отъ него вяло какою-то ясностью, душевнымъ спокойствіемъ. Князь, прочитавъ и перечитавъ его, вывелъ заключеніе, что деревня особенно хорошо дйствуетъ на княгиню.
— Вотъ, что значитъ привычка! сказалъ онъ Хорвату.— Она родилась и прожила до шестнадцати лтъ въ страшной глуши, среди сугробовъ, и теперь ей нтъ мста пріятне и веселе, какъ деревенская глушь и въ особенности зимой.
Хорватъ воспользовался этимъ разговоромъ о прошломъ княгини и осторожно сталъ разспрашивать князя. Онъ ничего не зналъ о прошломъ княгини, помимо отрывочныхъ свдній, собранныхъ въ Москв. Князь охотно, даже болтливо, съ особеннымъ удовольствіемъ распространился о дтств жены, ея жизни въ Дужин, очертилъ Хорвату всю обстановку Дужинской барышни, о которой онъ зналъ отъ нея самой, и сдлалъ очеркъ характера Лукьяна Ивановича. Хорватъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Князь истолковалъ это вниманіе иначе и приписалъ это своему искусству разсказывать. Онъ вспомнилъ какъ бывало прежде любилъ ораторствовать и повствовать, и какъ десятки, иногда и сотни слушателей въ какой-нибудь гостиной, прекративъ отдльныя бесды, внимательно напрягали слухъ, а онъ, бывало, конечно не теперешній Петръ Ильичъ, а остроумный, блестящій, много видвшій на своемъ вку, разсказывалъ что-либо изъ своей заграничной жизни.
Видя, что князь съ любовью разсказываетъ все относящееся до жены, Хорватъ боле смло вдавался въ подробности, касающіяся княгини. Въ этотъ день онъ узналъ многое, и оно не пропало для него даромъ. Цлый часъ посвятилъ князь между прочимъ на передачу того, что зналъ онъ о баронесс Штейнмаркъ. Эта бесда,— длинная, пріятная и интересная равно для обоихъ, хотя по совершенно разнымъ причинамъ,— привела къ большему сближенію между княземъ и молодымъ человкомъ. Ввечеру князь Петръ Ильичъ, будто забывъ, что говорилъ все онъ, а Хорватъ только слушалъ, ршилъ, что молодой человкъ въ сущности очень уменъ и очень пріятный собесдникъ. На другой день бесда снова началась о томъ же предмет, и Хорватъ, не ршавшійся на одинъ вопросъ вчера, сегодня прямо поставилъ его. Онъ спросилъ у Петра Ильича, какимъ образомъ онъ познакомился съ Собакиными, никогда не вызжавшими по словамъ его, изъ Дужина, и какимъ образомъ женился на Марь Лукьяновн? Князь и на это отвчалъ охотно, подробно. Когда онъ перешелъ къ своей свадьб и къ заграничной поздк, ясность исчезла съ его лица. Онъ сократилъ разсказъ и вдругъ смолкъ. Но то, о чемъ князь не упомянулъ, о чемъ не любилъ даже вспоминать — Хорватъ самъ то зналъ: и людская молва по Москв, и его собственное чутье подсказали то ему. Въ этотъ день роли перемнились. Князь, какъ бы въ отплату за свой вчерашній разсказъ, разспрашивалъ молодого человка объ его жизни, намреніяхъ и планахъ на будущее. Еще недавно, предъ пріздомъ въ Москву, Хорватъ могъ бы отвчать на эти прямо, откровенно, у него было чисто на душ. Если онъ самъ опредленно не зналъ, что хотлъ длать, то во всякомъ случа онъ могъ, положа руку на сердце, говорить обо всемъ касавшемся его личности, говорить со всякимъ откровенно, а съ княземъ, другомъ его отца и матери, подавно могъ бы высказаться обо всемъ тревожившемъ его сердце. Съ тхъ поръ прошло такъ мало времени, какихъ-нибудь нсколько дней, а между тмъ молодой человкъ ни могъ уже говорить искренно, не могъ допуститъ чей-либо чужой взоръ въ свою душу. У него уже было, что скрывать тщательно это всякаго и въ особенности отъ этого самаго друга его отца и его собственнаго крестнаго отца. Хорватъ разсказалъ князю нкоторыя подробности своей жизни съ матерью. Онъ съ особеннымъ чувствомъ говорилъ о ней и объ ея кончин, такъ что даже слегка разстроилъ князя. Подробно разсказалъ онъ и кампанію свою, но чмъ, ближе разсказъ его подходилъ къ Москв, тмъ боле Хорватъ смущался. Отвчать же на то, что онъ намренъ длать теперь, онъ не могъ, конечно не прибгая къ самой наглой лжи.
— Надо тебя женить! Вотъ что! ршилъ вдругъ князь.— Пора! теперь больше ничего не остается какъ женитьба. Князь пріостановился и продолжалъ:— Откладывать женитьбу не надо, не надо поздно жениться. Я — не примръ.
‘Напротивъ) ты и примръ’! невольно додумалъ Хорватъ.
Князь смолкъ. Хорватъ не отвчалъ ничего, только на душ его стало тревожне.
— Да, я этимъ займусь, выговорилъ снова князь подумавъ.— Какъ только жена прідетъ, мы сдлаемъ семейный совтъ, un conseil de famille.— Князь весело улыбнулся.— Мы сдлаемъ нсколько вечеровъ и баловъ и покажемъ у насъ всхъ московскихъ невстъ. Выбирай любую, всякая пойдетъ. Въ этомъ порукой твоя молодцоватая фигура, твой характеръ и, наконецъ, порукой твой будущій сватъ и посаженный отецъ. Да, погляжу я, какая матушка или какой батюшка не согласятся? Какая барышня не будетъ счастлива, когда князь Агаринъ начнетъ сватать такого молодца, какъ ты?— Князь перемнилъ вдругъ шутливый тонъ и прибавилъ совершенно серьезно.— Я общалъ твоему отцу заняться твоею судьбой и сдержу слово. Не имя дтей и находясь въ полномъ разрыв съ братомъ и единственнымъ племянникомъ, я могу располагать своимъ состояніемъ какъ хочу. Княгиня обезпечена. Изъ остального половина пойдетъ, конечно, на разные пенсіоны и на нкоторые московскіе монастыри и церкви, такъ я общался. Другая же половина…
И князь запнулся и не договорилъ, потому, что прочелъ на совершенно смущенномъ лиц молодого человка не только несогласіе на то, о чемъ намекалъ князь, но даже какое-то черезчуръ непріятное выраженіе.
— Ты не имешь права обижаться, быстро выговорилъ князь — То, что я хочу сдлать, это мое право. Это право дано мн твоимъ отцомъ, когда ты былъ еще младенцемъ. Ты мн не чужой, повторяю въ сотый разъ. Ты мой крестникъ, vous tes le fils de mon coeur!
— Благодарю васъ, князь, едва слышно пролепеталъ Хорватъ, опуская глаза,— но это совершенно, совершенно невозможно. Этого не можетъ быть и никогда не будетъ!
— Можетъ-быть и будетъ, разсмялся князь,— и это не твое дло. А если ты сумасшедшій, ну такъ, получивъ все, по закону раздай нищимъ. Это опять ужь твое дло, а не мое. Mais laissons a. Что говорить о будущемъ и, надюсь, далекомъ!— Князь опять разсмялся.— Авось судьба не будетъ теб благопріятствовать и дастъ мн еще немного времени на земномъ шар покоптить небо. Еще я вижу нсколько уголковъ неба, въ которыхъ много свта. Ихъ еще я недостаточно закоптилъ, ну, вотъ этимъ я и займусь!
Князь разсмялся еще сильне и громче, но въ этомъ смх и Хорвату, и ему самому вдругъ послышалась нота далеко не веселая, старчески дряблая и озлобленная на міръ Божій и на людей. Князь, любившій французскія выраженія, могъ справедливо назвать этотъ смхъ: un rirejaune.
Въ этотъ вечеръ Хорватъ много продумалъ, но уже нео княгин, а о словахъ князя. Нсколько дней назадъ предположеніе князя, даже боле, неуклонное намреніе его отдать ему по смерти половину своего состоянія, которая была больше многихъ большихъ состояній, сдлало бы Хорвата счастливйшимъ изъ смертныхъ, онъ нашелъ бы въ себ возможность принять этотъ подарокъ отъ крестнаго отца и друга своихъ родныхъ. Тогда его честная натура поставила бы вопросъ просто: если есть возможность полюбить этого Петра Ильича, какъ родного отца, и сыновнею рукой закрыть ему глаза, то принять подарокъ въ качеств пріемыша. Если же князь антипатиченъ ему, если онъ не видитъ возможности любить его какъ родного, не видитъ возможности прожить съ нимъ вмст до послдняго его дня, то не принимать.
Теперь же вопросъ этотъ судьба поставила совершенно иначе. Любить онъ князя не могъ, наоборотъ, чувствовалъ, что вотъ-вотъ роковая судьба, помимо его воли, даже помимо повода какого-нибудь со стороны князя, заставитъ его ненавидть этого старика. Эта судьба хочетъ его сдлать злйшимъ, непримиримйшимъ врагомъ этого ласково принявшаго его къ себ человка. Чтобы согласиться на предложенія князя, надобно остаться жить съ нимъ до конца его дней, любить и ухаживать за нимъ, а ему приходится или бжать немедленно изъ этого дома, или же остаться, чтобы обманывать князя. Да это еще и не все. Къ чему приведетъ его эта жизнь втроемъ, а равно и старика-мужа, равно и ее?.. Неизвстно, даже страшно и предугадывать.

XIII.

Наконецъ, однажды въ сумерки вернулась княгиня. Хорватъ былъ у себя, видлъ, какъ княгиня быстро, даже можно было замтить, весело выскочила изъ экипажа. Человкъ, пріхавшій съ ней, былъ тоже какъ-то особенно веселъ: должно быть расположеніе духа барыни повліяло и на лакея. Онъ смялся, что-то разсказывалъ встртившимъ экипажъ дворовымъ. Кучеръ съ козелъ перебилъ его, тоже разсказывая. Несмотря на двойныя зимнія рамы, Хорватъ ясно услышалъ слова кучера:
— Съ княгиней-то, съ нашей? Хоть за край свта поду!
Не прошло четверти часа, какъ явился одинъ изъ людей и доложилъ Хорвату:
— Княгиня проситъ васъ на верхъ.
Изумленный молодой человкъ вымолвилъ невольно:
— Князь?
— Никакъ нтъ-съ! Княгиня изволили выходить въ прихожую и сами приказали: поди, молъ, скажи, княгиня проситъ на верхъ Юрія Петровича.
Человкъ вышелъ, а Хорватъ стоялъ не двигаясь.
Вдругъ онъ увидлъ себя въ зеркал и замтилъ, что у него разинутъ ротъ. Онъ звонко разсмялся, увидя свое лицо, и выговорилъ:
— Поневол ротъ разинешь!
Но однако тревожное чувство ощущалъ онъ въ себ.
Что это значило, эта новость, это приглашенье тотчасъ по прізд, когда она быть можетъ еще не успла толкомъ переговорить съ мужемъ? Хорватъ не только не могъ понять, но не могъ даже что-либо и придумать.
Въ легкомъ волненіи быстро поднялся онъ на верхъ и направился къ кабинету князя, но на полдорог, въ одной изъ самыхъ маленькихъ гостиныхъ, онъ нашелъ и хозяина и хозяйку за маленькимъ чайнымъ столомъ. И это была новость! Съ тхъ поръ, что Хорватъ былъ въ дом, съ перваго дни знакомства и отъзда княгини, ни разу онъ не видалъ такого выраженія лица ея, какое было теперь. Она добродушно, спокойно, ласково улыбаясь, глянула на него и не тихо, какъ бывало прежде, а полнымъ голосомъ вымолвила:
— Я за вами послала. Извините, можетъ быть побезпокоила. Мн хотлось скоре васъ увидть. Мы вотъ чай пить собрались, а васъ нтъ. Садитесь.
Хорватъ смутился. Вся фигура княгини, ея голосъ, ея слова, даже жестъ, которымъ она приглашала его ссть около себя, все это невольно тревогой переполнило его, потому что все это было слишкомъ просто. Да, эта простота исключала вполн возможность прежнихъ внезапно и бурно начавшихся отношеній. Теперь сразу являлись другія отношенія, простыя, черезчуръ обыкновенныя.
‘Въ ней ничего нтъ! Все прошло! Пошалила и бросила!’ мелькнуло въ голов молодого человка, когда онъ садился. Однако онъ вскор оправился.
Князь весело пилъ свой чай, а княгиня то отвчала мужу на его вопросы объ усадьб, объ оранжереяхъ, о любимыхъ собакахъ, о карлик Антошк, жившемъ тамъ, то обращалась также просто и свободно къ Хорвату и спрашивала то о сахар, то о сливкахъ, то о Москв и морозахъ, и эти вопросы поднимали въ сердц молодого человка такую горечь и злобу, что они душили его. Наконецъ, не отвтивъ на одинъ изъ ея вопросовъ, онъ упорно взглянулъ на нее. Онъ думалъ:
‘Ты не смешь такъ обращаться со мной! Ты потеряла это право посл того, что возникло между нами и что было понято нами обоими’.
Казалось, что глаза его сказали, выразили эту тайную мысль. Княгиня быстро отвернулась отъ него лицомъ къ князю и выговорила:
— Ну, какъ вы безъ меня поживали? но голосъ измнилъ ей. Въ этомъ простомъ вопрос не было ни одного естественнаго звука и княгиня была принуждена закончить свою фразу легкимъ кашлемъ, какъ будто она поперхнулась. Но чрезъ секунду Хорватъ долженъ былъ убдиться, что это мгновенное смущеніе ему показалось.
Заговоривъ съ княземъ о томъ, какъ желала бы она жить въ деревн, а не въ Москв, она добилась отъ него общанія, что на будущую зиму они можетъ быть поселятся въ какой-нибудь вотчин.
— Только не въ той, изъ которой я пріхала, вымолвила вдругъ княгиня.
— Отчего же?
— Нтъ! Обманете! слишкомъ близко отъ Москвы. Мы тамъ устроимся, а чрезъ мсяцъ вы передете сюда! хать, такъ хать верстъ за тысячу, вотъ хотя бы въ ваще Оренбургское имніе. Тамъ, какъ устроимся, такъ ужъ среди зимы мы не ршитесь въ Москву хать! И княгиня разсмялась звонко.
Не только Хорватъ удивился, но и князь удивился. Хорватъ со дня прибытія своего въ домъ не слыхалъ смха княгини, а князь за цлый годъ, если не больше, тоже не слышалъ такого смха — Ну, Marie! если на тебя такъ дйствуютъ поздки въ подмосковную, такъ я бы не прочь, еслибы ты каждый мсяцъ здила туда. Похала ты triste comme un automne, а вернулась совсмъ, какъ… Князь заикнулся. Да, совсмъ какъ бывало Марьей Лукьяновной Собакиной была.
— Ну, чтожъ, пожалуй! весело отвчала клягиня.— Я готова здить туда каждый мсяцъ. Дйствительно, пребываніе тамъ напомнило мн такъ живо мою дужинскую жизнь, что это расшевелило меня. Я быть можетъ стала въ самомъ дл веселй. Да вдь въ этихъ вашихъ палатахъ…
— Pardon! вдругъ перебцлъ князь — Почему вы въ вашемъ письм поставили въ нашихъ палатахъ, а потомъ изволили зачеркнуть и поставили въ вашихътпалатахъ?
— Это ваши палаты, а не мои, серьезно вымолвила княгиня, но видно было, что она продолжаетъ шутить, играть.— Вотъ, если передете въ деревню, въ какую хотите, тамъ я буду говорить, наши палаты!
Эта болтовня странно звенла въ ушахъ Хорвата. Княгиня начинала ему напоминать тхъ болтушекъ барышень, которыхъ онъ видалъ въ разныхъ захолустьяхъ, гд стоялъ его полкъ. Эта болтушка была только изящне тхъ. И вотъ его божество быстре и быстре спускалось съ воздвигнутаго имъ пьедестала. Вдобавокъ, ея хозяйская любезность, не человческое, а свтское отношеніе къ нему, привело его въ такое негодованіе, что онъ наконецъ не выдержалъ, поднялся и раскланиваясь выговорилъ, насколько могъ любезне:
— Meri.
Видя его намреніе уходить, княгиня, просто и спокойно глядя ему въ лицо, воскликнула:
— Куда же вы? Вы намъ не мшаете. Быть-можетъ у васъ дло есть?
— Нтъ, но…
— А если нтъ дла, то оставайтесь. Вдь пора же, наконецъ, чтобы отношенія наши… Княгиня слегка запнулась, но тотчасъ оправилась,— стали совершенно простыя и, какъ бы это сказать… удобны, что ли. Я объ этомъ думала тоже въ деревн.
Княгиня обернулась къ мужу и добавила:
— Я много о чемъ тамъ передумала. И объ васъ также, какъ вамъ устроить занавсь надъ кроватью. Да,— обернулась она снова къ Хорвату,— я думала, что жить вмст, быть всякій день съ утра до вечера въ одномъ дом, неудобно, если отношенія не совсмъ просты, не родственныя. Петръ Ильичъ вовсе не шутитъ, говоря, что вы его племянникъ, ну, стало-быть вы и мой племянникъ, чуть-чуть запнувшись вымолвила она.— Такъ вдь, князь?
— Разумется, clair comme bonjour! отозвался Петръ Ильичъ.
— Итакъ, присядьте, выслушайте! Вопервыхъ,— княгиня подняла немного надъ столомъ свои красивыя руки и начадя отсчитывать и откладывать по одному пальчику маленькой блой руки, унизанной кольцами,— вопервыхъ, вы перестанете считаться у насъ временнымъ гостемъ, перестанете собираться куда-то… Вы не гость, а членъ семьи, племянникъ князя и стало-быть и мой тоже. И вы должны меня почитать, хотя я моложе васъ. Вовторыхъ, вы должны въ дом длать, что хотите, спрашивать и требовать, что хотите, быть какъ у себя дома. Когда вздумается вамъ, напримръ, среди дня кушать или чай пить, приказывайте сами подавать кушать къ себ, а чай сюда, потому что, если вы вздумаете это, то я тотчасъ съ удовольствіемъ присоединюсь къ вамъ. Когда князь захочетъ и онъ сюда придетъ, въ эту комнату всмъ близко. Не захочетъ, мы и безъ него обойдемся. Слышите, князь! Кланяться не будемъ. Приглашать тоже не будемъ. Услышите, что здсь чайничаютъ, такъ и бгите скоре.
Тонъ голоса княгини былъ такъ веселъ, что князь невольно разсмялся.
— Ну, ужь бгать-то, позвольте, я не согласенъ!
— Вчетвертыхъ, начала княгиня, обращаясь къ Хорвату.
— Позвольте, улыбаясь, но глухо, съ оттнкомъ страданія въ голос произнесъ Хорватъ,— вы пропустили. Еще втретьихъ ничего не было.
Голосъ его, вроятно, подйствовалъ на княгиню, потому что она мене шутливо продолжала:
— Ну, хорошо. Въ третьихъ мн вздумалось учиться здить верхомъ. Я уже говорила князю и онъ позволилъ мн. Учитель, т.-е. профессоръ, конечно, налицо. Кому же и учить верхомъ здить, какъ не кавалеристу и къ тому же гусару…
Хорватъ такъ поглядлъ ей въ эту минуту въ лицо, что она невольно отвела глаза въ сторону.
— Ишь, какъ удивился? выговорилъ князь досадливо.— Во всей Европ женщины здятъ верхомъ, да еще и великолпно. Это только у насъ, mon cher, барышни или вовсе не умютъ, или же въ глуши деревни валяютъ по-мужски. А если случится необходимость вдругъ хать на лошади, то считаютъ приличне садиться califourchon! А по моему женщина должна умть здить верхомъ.
— Наконецъ, снова заговорила княгиня,— въ четвертыхъ, прошу васъ полюбить меня такъ же, какъ и я успла полюбить васъ, и мы отлично заживемъ и здсь, и еще лучше въ деревн. Ну, въ пятыхъ, да вообще, въ пятыхъ, шестыхъ, седьмыхъ, и т. д. будьте въ дйствительности, а не на словахъ только родственникомъ князя, а стало-быть немножко и моимъ. Ну, договоръ подписанъ!.. усмхнулась княгиня,— теперь идите или оставайтесь, длайте, что хотите, а я пойду къ себ. Я устала съ дороги, а теперь, поговоривъ такъ много, окончательно устала, глаза слипаются, спать хочется. До свиданія.
Княгиня вышла изъ-за маленькаго столика, протянула руку мужу, и когда онъ, будучи въ дух, изысканно нжно поцловалъ ея руку, она сдлала два шага къ дверямъ, но потомъ вернулась и съ оттнкомъ нершительности, близко подойдя къ Хорвату, вымолвила:
— Ахъ, да! забыла. Вотъ еще, между прочимъ… И замтьте, господинъ племянникъ, нчто имющее большое значеніе. Понимаете вы!— кокетливо склонивъ головку на бокъ, вымолвила княгиня.— Понимаете! это вотъ иметъ большое значеніе.— Она протянула руку и когда Хорватъ взялъ эту протянутую руку своею, слегка дрогнувшею рукой, княгиня прибавила:— позволяю вамъ на первый разъ, ради новыхъ, добрыхъ отношеній, въ вид залога ихъ прочности… Дозволяю вамъ поцловать ее.
Пока Хорватъ, стараясь удержаться ца ногахъ и не измнить себ, нагнулся и почтительно, почти чопорно, цловалъ кончики пальчиковъ, которые были въ его рук, князь громко разсмялся и вымолвилъ:
— Mais vous tes magnifique! Ma parole! Sublime! Въ англійскомъ парламент только этакіе ораторы водятся.
— Ну, до свиданія, до свиданія! быстро проговорила княгиня и исчезла изъ маленькой гостиной.
— А, а? Какъ вамъ покажется? вопросительно обернулся князь къ молодому человку.— Еслибъ она създила въ Парижъ, напримръ, или хоть просто за-границу, я понимаю, что можно вернуться въ этакомъ расположеніи духа, а то вдь, любезный другъ, она здила въ трущобу. Вдь эта вотчина и лтомъ-то глушь, а зимой тамъ только сугробы, да волки… Сама она писала. Вотъ вы тутъ и раскусите женскую натуру. Да, женщина — это сфинксъ, это олицетворенная загадка. Я вотъ всю мою жизнь изощрялся разгадывать эти загадки и только раза два въ жизни вполн осилилъ дв или три.
‘Ну, однако этой ты не осилилъ’, грубо и злобно сказалъ про себя Хорватъ. Молодой человкъ вн себя ждалъ чтобы князь замолчалъ, и едва только Петръ Ильичъ поднялся съ своего кресла, онъ быстро всталъ.
— До свиданія. Я къ себ внизъ, голова что-то болитъ.
— Длайте, что хотите, съ шутливымъ достоинствомъ и громко произнесъ князь.— Такъ он изволили приказать.
Покинувъ свою ораторскую позу, князь добродушно протянулъ руку Хорвату и пошелъ къ себ. Молодой человкъ почти побжалъ въ свою горницу. Ршеніе было непоколебимо: чрезъ нсколько дней выдумать какую-нибудь причину и выхать изъ этого дома, чтобы никогда не возвращаться въ него.
— Да, отъ этого дома я уйду, но уйду ли я отъ нея? грустно прошепталъ онъ самъ себ. Уйду ли я отъ коей памяти, которая постоянно будетъ мн говорить объ ней? Убгу ли я отъ этихъ глазъ, въ которыхъ теперь для меня все?.. Ахъ, княгиня! княгиня! Когда-то, въ первую минуту знакомства, я назвалъ ее демономъ, и дйствительно такъ… Она дьяволъ искуситель, дьяволъ губитель, который беретъ все… и то, что ему ненужно беретъ. Только для того, чтобы стереть съ лица земли! Да, я уду скоре и всми силами моего разума постараюсь забыть этого демона… и забуду, вымолвилъ онъ, почти вслухъ.— Забуду, забуду!..
И говоря это слово, Хорватъ чувствовалъ, что это вздоръ, безсмыслица.

XIV.

На другой день княгиня была такъ же весела и спокойна. Хорватъ, не спавшій всю ночь, убаюкивалъ себя надеждой, что на другой день увидитъ прежнюю княгиню, тревожную, смущающуюся, но увы! онъ ошибся. Эти новыя, простыя, отношенія, установившіяся между ними съ минуты прізда, были очевидно не шуткой со стороны княгини. Она встрчала молодого человка также просто (невыносимо просто для него) и сдлала ему два или три обыкновенныхъ, почти пошлыхъ вопроса. Въ этотъ день они снова, второй разъ со дня знакомства, остались наедин въ кабинет князя. Но какая была разница между тмй минутами молчанія, полными очаровательнаго смысла, и теперешними? Будто пропасть легла между тмъ наедин и этимъ, и по крайней мр будто цлый годъ прошелъ посл того…
Княгиня, какъ только князь исчезъ за дверью, сдлалась какъ-то веселе, болтливе, даже шаловливе.
— Что вы сидите такъ, сложа руки! хоть бы помогли, мн.— Ну вотъ хоть шерсть размотали бы.
Хорватъ, поневол угрюмо относившійся къ ней и будто не замчавшій ея шутливаго тона, молча всталъ, взялъ мотокъ первой попавшейся шерсти и началъ ее разматывать.
— Вы какъ будто сегодня не въ дух? какъ-то вскользь вымолвила она, но очевидно съ умысломъ задавая такой вопросъ.— Ужь не скучно ли вамъ въ нашей однообразной жизни? Или можетъ быть плохо вамъ внизу? Дурно почивали .
— Нтъ, вдругъ ршительнымъ голосомъ заговорилъ Хорватъ.— Мн отлично тамъ, покойно, но я видлъ такой странный сонъ, что, проснувшись отъ него, не сомкнулъ глазъ до утра.
Онъ замолчалъ, ожидая вопроса, но княгиня не спрашивала ничего.
— Вы любите сны, княгиня?
— Нтъ, потому что они мшаютъ спать, какъ-то докторально произнесла она.
— Стало-быть вы и не врите въ сны?
— А вы, господинъ воинъ и гусаръ, врите?
— Да, я врю. Этотъ же сонъ былъ такъ страненъ. Позволите разсказать?..
— Пожалуй, какъ-то странно подернула плечомъ княгиня,— но это будетъ не длинно?
— Очень кратко и необыкновенно ясно. Послушайте. Я видлъ, что я вдругъ попалъ въ дремучій лсъ…
— Да, это начинается очень страшно, засмялась княгиня.
— Позвольте, это не будетъ ни длинно, ни страшно, но, повторяю, совершенно ясно вамъ, если вы позволите говорить, не перебивая меня.— Въ голов Хорвата звучала какая-то странная, но обоимъ понятная нота скрытой горечи.— Итакъ, я видлъ, что нахожусь среди густого, дремучаго, темнаго лса. Когда и зачмъ попалъ я въ него, неизвстно. Мн будто ужасно грустно и я не только не знаю какъ мн выбраться, но даже какъ будто и не знаю куда итти и зачмъ итти. Какъ будто мн кто-то говоритъ, что сколько бы я верстъ ни прошелъ, везд будетъ тотъ-же лсъ, та-же темнота и та-же… какъ-бы вамъ сказать… та-же безсмыслица. Я уже собрался будто бы ссть на первый попавшійся пень и сидть такъ хоть до второго пришествія… Вдругъ, я увидлъ въ сторон отъ себя что-то свтящееся, какъ будто облако какое. Я направился къ нему ради любопытства…
— Ради одного любопытства? Виновата! Больше перебивать не буду.
— Нтъ. Я ошибся. Не любопытство, а что-то другое толкнуло меня. Итакъ, когда я ближе подошелъ къ этому облаку, то замтилъ, что оно приняло какой-то неопредленный видъ, будто привидніе. Форма этого облака все обрисовывалась ясне и приняла наконецъ видъ, совершенно похожій на… какъ бы вамъ сказать… на женщину. Эта женщина, или это облако, какъ хотите, манила меня, я приблизился еще, хотлъ тронуть ее, но она отодвинулась и снова манила. Я снова пошелъ и такимъ образомъ, не имя возможности поймать видніе, я шелъ за нимъ. Что-то тайно какъ будто говорило мн, что это облако выведетъ меня изъ лсу. И дйствительно, лсъ все свтллъ, становилось въ немъ какъ-то хорошо, тепло. Мы очевидно подвигались куда-то, гд ожидало меня что-то особенное, новое, какъ будто мое счастіе. Но вдругъ, замтьте, княгиня, вдругъ, безо всякой причины, такъ сказать безъ смысла, это облако…
— Пропало? быстро выговорила княгиня.— Я такъ и знала. И на этомъ сонъ кончился?.. Во сн всегда такая безсмыслица.
— Нтъ, если-бъ оно пропало, тутъ былъ бы смыслъ. Это облако не пропало. Оно мгновенно какъ-то перемнилось и хотя удержало форму женщины, но имло совершенно уже новый видъ. Насколько прежде это видніе очаровывало меня, настолько теперь оно было… ну, просто ненавистно мн, отвратительно!
— Въ род вдьмы?
— Хуже, княгиня! Вдьма меня бы не испугала, это облако, которое такъ измнилось и приняло вдругъ совершенно иной видъ, враждебный мн, должно было меня испугать…
— И только?
— Позвольте. Я еще главнаго не сказалъ, со страстью продолжалъ Хорватъ.— Это облако, т.-е. уже иное, повело меня назадъ. Оно очевидно хотло меня привести снова въ то мсто, въ т же темныя дебри. Снова стало все вокругъ темнть и я уже видлъ, что вотъ сейчасъ придется очутиться на томъ же мст, въ той же тьм кромшной. Тогда я остановился и не пошелъ. Я бросился самъ назадъ въ боле свтлую часть лса, а это облако остановилось и не шло за мной. И, помню отлично, что во сн я подумалъ про это облако. Я заставлю тебя вернуться ко мн! Заставлю тебя не итти назадъ, а итти дальше и вывести меня изъ лсу совсмъ. На этомъ я проснулся. Не правда ли какой страшный сонъ? упорно глядя въ лицо ея вымолвилъ Хорватъ.
— Да, пожалуй.
— Не мастерица ли вы, княгиня, разгадывать сны? Не можете ли вы мн объяснить этотъ сонъ?
— Нтъ, не могу. Я и свои сны не умю разгадывать,— простые сны, а вашъ какой-то дйствительно странный. Вотъ, напримръ, послушайте. Я еще недавно видла сонъ гораздо проще вашего.
И княгиня, путаясь, медленно, очевидно стараясь сочинить и не умя, разсказала какъ она видла во сн, что она очутилась въ лодк. Рка быстро понесла ее отъ берега: она будто бы звала о помощи, но никто ея не слышалъ. Каждую миругу лодка могла опрокинуться и разбиться о разныя скалы.
Хорват прервалъ княгиню и, ядовито усмхаясь, спросилъ:
— Это было за границей, конечно. На нашихъ русскихъ ркахъ скалъ, кажется, не попадается?
— Позвольте! добродушно отвчала она,— Это было не въ Россіи, не за границей, да и не въ Европ!..
— Въ Африк, княгиня?
— Извините! Это было во сн! Позвольте теперь и васъ просить не перебивать. Когда я увидала, что лодка бьется о скалы, я замтила на дн ея два весла. Я начала грести какъ умла и лодка моя тихонько, среди рки, отлично поплыла…
— Впередъ! воскликнулъ Хорватъ.
Княгиня какъ будто смутилась на мгновенье и вымолвила нершительно:
— Какъ впередъ?
— Конечно, сказалъ Хорватъ.— Вспомните. Вы стали грести, но куда же плыли вы — впередъ или направили снова вашу лодку къ берегу, отъ котораго васъ оторвало?
— Ну, ужъ это я не помню, принужденно разсмялась княгиня.
Но этотъ смхъ не могъ обмануть молодого человка. Онъ былъ слишкомъ неестествененъ.
— Такъ вспомните, прошу васъ! Вспомните, это очень важно, и тогда я общаюсь вамъ объяснить этотъ сонъ. Впередъ или назадъ поплыли вы? Подумайте, вспомните.
Наступило молчаніе. Хорватъ торжествовалъ, чувствуя, что разсказчица сама себя поймала въ ловушку и ей приходилось теперь или отвчать прямо и объяснить смыслъ очень многаго, или просто солгать.
‘Если она солжетъ, я почувствую это’, подумалъ Хорватъ.
— Вспомнила! воскликнула вдругъ княгиня. Я двигалась впередъ и чрезъ нсколько минутъ я очутилась опять на томъ же мст, откуда меня унесло.
— Какимъ же образомъ?
— Оказалось, что это была рчка, которая описывала правильный кругъ и, такимъ образомъ, двигаясь, я снова очутилась на томъ же мст.
— Княгиня! Такихъ ркъ не бываетъ.
— Да, вдь это во сн.
— Ну такъ вашъ сонъ — безсмыслица! горячо вымолвилъ онъ.— Грести, работать, стало-быть стремиться къ чему-нибудь и возвращаться все къ тому же мсту — это безсмыслица.
— Да, но сама прогулка, это круженье, доставляло мн наслажденіе.
— Хорошо, что вы были одн, горячился Хорватъ,— но еслибы, напримръ… ну, хоть я. Я бы не позволилъ вамъ такъ кружиться, я бы нашелъ гд выбраться изъ этой заколдованной и проклятой рчки. Врно исходъ былъ?
— Былъ, выговорила княгиня, странно и глухо.
— Ну, и вы не воспользовались имъ?
— Нтъ, я не хотла воспользоваться. Я ршила подождать и затмъ, современемъ, когда мн можно будетъ перестать кружиться, выхать съ этой заколдованной рчки.
— И вы не помните во сн, когда могла прійти минута выбраться изъ того круга. Скоро или не скоро?
— Помню и ясно помню. Мн кто-то говорилъ, что я выберусь чрезъ десять, пятнадцать или двадцать лтъ. Тутъ я проснулась.
— Напрасно проснулись, княгиня!
— Вотъ это мило! Какъ напрасно?
— Да, напрасно проснулись. Вы должны были отвчать тому, кто говорилъ вамъ,— что людская жизнь слишкомъ коротка, чтобы можно было дарить, тратить ее даромъ. Двадцать лтъ! Да это цлая жизнь. Неужели вы серьезно думате, что можно ждать чего-либо двадцать лтъ!
Княгиня молчала, опустивъ глаза въ полъ.
— Еслибъ и нашелся человкъ, продолжалъ Хорвэтъ,— который согласился бы на такую жертву или на такую пытку и на такую безсмысленную жизнь, наполненную лишь ожиданьемъ, то это былъ бы безумецъ! Да быть-можетъ онъ и не дожилъ бы, а истомился до тхъ поръ.
Княгиня попрежнему упорно молчала.
— Скажите, княгиня! Представьте себ человка несчастнаго вполн. Ему скажутъ, что онъ будетъ очень счастливъ… чрезъ двадцать лтъ! Что это способно утшить?
Княгиня подняла на Хорвата глубокій и строгій взоръ, но онъ обрадовался ему. Хотя и строго глядли эти глаза, но за то такъ же сверкали, какъ еще недавно, до поздки въ подмосковную. Это была та княгиня, а не новая, не простая, которую онъ ненавидлъ.
— Вы забыли мой сонъ, спутали все, сами спрашиваете и сами отвчаете. Вспомните, что кружить по этой рчк не было несчастьемъ, оно доставляло мн наслажденіе, я была счастлива. Я была уже тмъ счастлива, что меня оторвало отъ берега. Я просила о помощи и кричала въ первыя минуты, пока не узнала, что со мною длается, пока не оглядлась. Когда же я увидла, что я въ лодк, и въ особенности, когда я увидла, что у меня есть въ рукахъ весла, я уже не боялась. Я могла править и тогда съ удовольствіемъ пустилась въ путь и начала подвигаться…
— То-есть кружиться, княгиня!
— Да, стало-быть по вашему, медленно и какъ бы придавая значеніе каждому слову вымолвила княгиня.— По вашему надо было бы причалить къ тому же мсту и выйти изъ лодки, не кружить, а вернуться на берегъ. Такъ ли?
Хорватъ опустилъ голову и молчалъ.
— Не знаете?
— Нтъ, теперь не знаю! глухо произнесъ онъ, еще боле понурясь.— Быть сожженнымъ вдругъ, или горть на медленномъ огн — не знаю, что лучше!
— Однако, какъ-то весело заговорила княгиня,— мн бы хотлось, чтобы вы не то, чтобъ объяснили мн мой сонъ, а ршили этотъ вопросъ. Если я опять увижу такой сонъ,— засмялась она,— то я буду знать, что длать, кружить ли, или бросить лодку и весла и выбраться опять на берегъ. Ну-съ, отвчайте, какъ-то звучно, нжно выговорила она, ласково глядя на него,— неужели это такъ мудрено?
Но въ ту же минуту княгиня вздрогнула и Хорватъ тоже. Въ двухъ шагахъ отъ нихъ стоялъ князь, тихо подошедшій по ковру и спрашивалъ:
— Что такое?
Хорватъ обернулся, хотлъ что-то заговорить, не зная самъ, что именно. Но княгиня, чрезъ нсколько секундъ посл перваго испуга, уже какъ будто сознательно ахнула и выговорила:
— Ахъ, какъ я испугалась!
— Чего? вымолвилъ князь.
— Какъ чего? я думала мы вдвоемъ съ Юріемъ Петровичемъ и вдругъ услыхала надъ собой другой голосъ. И княгиня весело и непринужденно разсмялась.
— Что жъ такое мудрено-то? снова спросилъ князь.
‘Лгать мужу при немъ значитъ сговариваться съ нимъ противъ мужа, длать тайной для одного то, что извстно другому’, подумалось княгин.
— Мы разсказывали сны другъ другу, заговорила княгиня.— Юрій Петровичъ свой, а я ему свой. Желаете выслушатъ мой?
— Grand merci! театрально поклонился князь и отошелъ къ камину.
‘Слава Богу’! невольно подумалъ Хорватъ и, придравшись къ какой-то мелочи, быстро вышелъ.

XV.

Вечеромъ, у себя въ горниц молодой человкъ ршилъ отчасти свою судьбу. Онъ не нашелся и даже не усплъ отвчать княгин на ея вопросъ: кружиться безцльно или возвратиться на берегъ. Но теперь съ самимъ собою онъ ршилъ: кружиться. И дйствительно, подумалъ онъ, это круговоротъ, ужасный круговоротъ, въ который я попалъ, но лучше быть въ немъ, томиться въ ожиданіи, нежели разойтись и выйти каждому на свой берегъ. Онъ ясно чувствозалъ, что поздно узжать изъ этого дома, что онъ просто не въ силахъ разстаться съ этою женщиной и что каждый часъ, казалось, каждая минута, связываетъ его все боле и боле, приковываетъ къ этому дому и къ ней. Вопросъ уже сводится къ тому, хватитъ ли у него силъ на этотъ круговоротъ.
‘Стало-быть надо ждать! думалъ онъ. Чего же ждать? Конечно, его смерти! Десять лтъ, пятнадцать, можетъ-быть и боле… Это ужасно, а между тмъ иначе нельзя… Можетъ-быть и мене! можетъ-быть годъ, шесть мсяцевъ’!..
Хорватъ прошелся нсколько разъ по комнат и вдругъ страстно схватилъ судорожно попавшійся подъ руку стулъ, стиснулъ его и прошепталъ:
— Счастливы люди, способные на убійство и не знающіе раскаянья! Но тотчасъ прибавилъ:— какое безуміе! Старика и на поединокъ вызвать нельзя. Такъ что же?— вымолвилъ онъ чрезъ минуту.— Такъ я и буду жить съ ними, видть ее всякій день, страстно любить и ждать… ждать!?
Онъ не отвчалъ себ, понурился и долго стоялъ неподвижно.
Въ ту же минуту, въ другомъ, почти противоположномъ конц дома, сидла у себя въ горниц на кресл полураздтая княгиня. Густые волосы ея были расчесаны, разбросаны по красивымъ пдечамъ. Длинныя пряди и косы этихъ серебристыхъ волосъ окружали ея головку, всю ея фигуру, какимъ-то будто свтлымъ лучистымъ облакомъ. Точно будто ея образъ сквозилъ сквозь какое-то сіяніе. Никогда не была, хороша ни Дужинская барышня, ни княгиня Агарина такъ, какъ была хороша она теперь. Наконецъ, уже почти на двадцатомъ году своей жизни, она чувствовала себя вполн счастливою. Она оторвалась отъ дикаго берега, плыла, но и нашла весла, правила. Она, правда, кружилась, но все-таки она теперь двигалась, а не сидла на томъ берегу, который теперь виднлся вдали предъ ея глазами. Она спросила сегодня у Хорвата, не лучше ли выйти на этотъ берегъ? Но еслибъ онъ отвтилъ: да, выходите, возвращайтесь на этотъ берегъ, кружить такъ не стоитъ! то это ршеніе было бы ударъ въ сердце ея. Она была счастлива и теперь продолжительность и прочность этого счастья зависла только отъ него. Она не уйдетъ изъ этой лодки, хоть десять, хоть двадцать лтъ пройдутъ. Но онъ? И вопросъ этотъ, мысль, что Хорватъ можетъ первый однимъ ударомъ разрушить ея очарованный міръ, который она создала себ, приводилъ ее въ ужасъ. И вотъ княгиня клялась себ, давала себ слово, всми силами своей души и разума, всми чарами своей красоты, которую сознавала, всми силами своего чувства, которое было такъ могуче и глубоко, привязать, приковать къ себ этого человка. Княгиня сказала, что первые дни по прізд, болтая и смясь, она въ сущности насиловала себя и играла, потому, что эти новыя отношенія были насильственно установлены ею, но она наивно надялась, что современемъ она можетъ, дйствительно, поставить себя, мужа и его въ эту искусственно созданную ею рамку и что въ ней никому не будетъ тсно, что въ ней можно будетъ ужиться и прожить сколько бы то ни было времени.
Мы будемъ видться всякій день! Вотъ все, что нужно.
А затмъ, потомъ, когда-нибудь, явится въ награду и то полное счастье, еще неизвданное ею на земл.
‘Я не обманываю мужа, утшала себя княгиня.— Если я люблю его, то это я и говорю вслухъ обоимъ. Если чрезъ годъ мн будетъ тяжко разстаться съ нимъ, хоть бы и не надолго, то мн можно будетъ и не скрывать этого. Если для моего сердца онъ дороже всего міра, то никому отъ этого вреда нтъ. Да, будемъ такъ жить! Я завладю имъ вполн. Сама буду ждать, и его заставлю ждать. Да! И теперь у меня одно дло, одна лишь забота, покорить себ вполн его волю’.
Княгиня быстро встала и подошла въ образамъ, хотла молиться, но, понурясь, отошла снова къ окну и глубоко задумалась.

XVI.

Жизнь въ княжескихъ палатахъ пошла, повидимому, мирно и тихо. Вс трое казались счастливы и довольны своею судьбой. Князь радъ былъ лишнему лицу въ дом, которое такъ хорошо подошло, казалось, къ ихъ образу жизни. Онъ началъ серьезно привязываться къ Хорвату. Самъ Хорватъ чувствовалъ себя виновнымъ предъ своею совстью относительно радушно пріютившаго его старика, хотя и не могъ полюбить его. Княгиня думала, что она никогда не была и не будетъ такъ счастлива, какъ теперь, она увряла себя, что должна дорожить каждымъ днемъ, каждою минутой, потому, что это лучшее время ея жизни. Хотя она и говорила, что десять или двадцать лтъ — пустяки и что по прошествіи ихъ ее ожидаетъ полное счастіе, но однако сознавалась мысленно, что это такой страшный срокъ, о которомъ нечего и думать. Надо дорожить настоящимъ, пользоваться имъ и любить это настоящее. Цль ея — установить вполн откровенныя и простыя отношенія — была почти достигнута. Чрезъ мсяцъ посл того, какъ Хорватъ первый разъ переступилъ порогъ дома князя, вс трое настолько привыкли другъ къ другу, что Хорватъ сталъ дйствительно какъ бы роднымъ въ дом князя.
Молодой человкъ не мечталъ ни о чемъ, же думалъ о будущемъ, жилъ изо дня въ день. Единственный его помыселъ была она отъ зари до зари. Вечеромъ онъ ложился и засыпалъ съ надеждой на утро увидть ее за чаемъ, за завтракомъ. День цлый онъ слдилъ глазами, а въ отсутствіе ея — мыслью за всми ея движеніями, за всми поступками. Если княгиня вызжала куда-либо въ городъ, мысль Хорвата сопутствовала ей. Князь вскор проникъ тайну молодого человка, но, что касается до жены, то князь или былъ недостаточно проницателенъ, или же проникнуть тайну княгини было невозможно. Князь ршилъ, что чувство Хорвата къ жен не вполн дружба. Въ его года и при обаятельности красоты жены оно было не мудрено. Что касается до нея, то князь былъ убжденъ, что чувство ея къ молодому человку было почти материнское. Какъ ни молода она, но слишкомъ высока нравственно, слишкомъ умна и развита, чтобы полюбить молодого человка лишь за вншнюю красоту. Когда-то, лтъ тридцать назадъ, князь былъ убжденъ, что для побды надъ всми женщинами міра достаточно красоты и репутаціи героя. Теперь же старикъ-князь создалъ себ другой идеалъ, долженствующій неотразимо дйствовать на женщинъ. Идеалъ этотъ — пожилой человкъ, умный образованный, начитанный, добрый и ровнаго характера. Таковымъ считалъ себя князь.
Впрочемъ, однажды князь вдругъ обратился къ жен съ вопросомъ, способна ли была бы она влюбиться въ молодого человка въ род Хорвата? Княгиня изумилась, потомъ разсмялась, назвала этотъ вопросъ дикимъ, на который отвчать нельзя, и наконецъ сказала, что еслибъ она была другою женщиной, то влюбилась бы въ Хорвата, но оставаясь тмъ, чмъ она есть, она можетъ пожалуй полюбить его какъ брата… но влюбиться въ него она не можетъ, потому что вообще не можетъ влюбиться ни въ кого.
Посл этого князь собирался сдлать тотъ же вопросъ и молодому человку, собирался нсколько разъ, но не ршился. Однажды, впрочемъ, онъ какъ-то, къ слову, сказалъ Хорвату, что жена его имла большой успхъ за границей повсюду, гд они прозжали, что везд она обращала на себя особое вниманіе своею красотой, въ особенности своими замчательными волосами. Князь прибавилъ, что его и ее особенно забавляло то, что иногда ее принимали на альбиноску. Князь прибавилъ какъ-то украдкой и двусмысленно улыбаясь:
— Вдь она очень хороша!
— Княгиня? съ удивленіемъ вымолвилъ Хорватъ.— Она — замчательная красавица, но только скажу вамъ по правд, то, что я говорилъ и ей, она слишкомъ оригинально красива. Эти волосы придаютъ всей ея фигур, что-то такое выходящее изъ ряда вонъ, что даже немного портитъ ее. Княгиня была бы красиве, еслибы волосы ея не были такъ странны. Вдь они почти сдые или желто-сдые. Они не красятъ ея, а портятъ. Она была бы красиве, еслибъ волосы ея были темне.
Князь на это пришелъ въ негодованіе, объявилъ Хорвату, что онъ ничего не смыслитъ въ женской красот, что княгиня не что иное, какъ живая и даже, сказалъ князь, ‘идеализованная Мадонна Гольбейна’.
— Да ее такъ и зовутъ! разсмялся Хорватъ.— Вс въ Москв зовутъ ее Гольбейновскою Мадонной.
— Да вдь я ее такъ назвалъ! Вдь они, дураки, съ моихъ словъ говорятъ. Никто изъ нихъ Гольбейновой Мадонны не видывалъ никогда. Они, болваны, со словъ Ивана Максимыча зовутъ ее: ‘мадама Голобенская’!
Посл этого нсколько разъ, въ присутствіи жены, князь ядовито подсмивался надъ Хорватомъ и часто повторялъ:
— Такъ не хороши волосы у нея? Безобразятъ ее? Иногда же онъ говорилъ:— Такъ и по вашему альбиноска жена?
Хорватъ отшучивался, а княгиню это забавляло. Скоро всякій вполн втянулся въ свою роль. Князь подшучивалъ и былъ убжденъ, что Хорватъ чуть-чуть влюбленъ въ княгиню. Молодой человкъ, съ своей стороны, относился къ князю довольно добродушно, боле нежели предполагалъ въ себ возможности прежде. На сердц княгини было тихо. Глубокое чувство, вкоренившееся тамъ, владло давно всмъ ея существомъ. Хорватъ полновластвовалъ, царилъ въ этомъ сердц. Но въ одномъ изъ этихъ маленькихъ уголковъ сердца, если можно такъ выразиться, нашлось мстечко чувству искренней благодарности. И вотъ этотъ-то уголокъ сердца принадлежалъ князю. Нравственное отношеніе княгини къ мужу за это время выражалось лишь однимъ этимъ чувствомъ. Она была искренно благодарна ему за то, что онъ не мшалъ имъ, вольно или невольно, но позволялъ жизни ихъ втроемъ итти этою странною колеей, въ которой она съумла чувствовать себя вполн счастливою. Но кром этой благодарности, княгиня не чувствовала къ мужу ничего. Всякій день съ утра до вечера, вс ея мысли, всякій помыселъ, всякое движеніе души, всякая забота, принадлежали Хорвату.
Комнаты его, въ которыхъ она, конечно, ни разу не была, давно перемнились. Подъ предлогомъ удобства, он наполнились всмъ, что только могло ему понравиться или понадобиться. Малйшій намекъ или вскользь выраженная похвала чему-либо заставляли княгиню хать въ магазины покупать и посылать вещь въ домъ на его имя.
Хорватъ смотрлъ на это особенными глазами. Во-первыхъ, когда-то въ полку, между офицерами, считалось нисколько не унизительнымъ, а напротивъ того, совершенно принятымъ, получать всякаго рода подарки отъ женщинъ, за которыми они ухаживали или съ которыми были въ связи. Не было ни одного офицера, у котораго не нашлось бы какого-нибудь предмета или зазнобушки, которая бы не дарила его постоянно. Самый бдный и невзрачный майоръ полка, уже не молодой человкъ, и тотъ имлъ полторы дюжины шелковыхъ галстуковъ, полученныхъ въ подарокъ отъ какой-то купчихи, и всмъ это было извстно, онъ хвасталъ этимъ. Такимъ образомъ пріобртать подарки всякаго рода отъ княгини Хорвату не казалось страннымъ и зазорнымъ. Это было въ нравахъ военныхъ его времени. Наконецъ, его самолюбіе удовлетворялось тою мыслью, что все это находится и останется, со временемъ, въ томъ же дом князя. Онъ считалъ себя лишь временнымъ владльцемъ всего этого. Такимъ образомъ скоро у Хорвата въ комнатахъ была великолпная мебель, разныя дорогія бездлушки изъ-за границы, стоившія громадныхъ денегъ, цлая коллекція сабель, шашекъ, пистолетовъ, ружей и карабиновъ, составленная постепенно княгиней — все это дарила она ему отъ имени князя. Въ распоряженіи молодого человка былъ давно десятокъ лошадей верховыхъ и столько же выздныхъ. Однимъ словомъ, онъ понемногу началъ вполн пользоваться частью того состоянія, половину котораго князь вскользь общалъ удлить ему. Княгиня, вполн поглощенная заботой объ обстановк Хорвата, объ исполненіи малйшихъ его прихотей, даже относительно стола и блюдъ, была еще боле поглощена другою мыслью, другою, боле важною заботой.
Всякій день она стремилась къ одной цли, которую она поставила себ и, конечно, быстро достигла этой цли: завладть вполн этимъ человкомъ, поработить его себ, владть имъ настолько, чтобы ея власть надъ нимъ не поколебалась ни предъ чмъ, устояла и предъ всякою случайностью, и предъ временемъ. Княгиня, посл многихъ бесдъ, и при княз, и наедин съ Хорватомъ, знала теперь до малйшихъ подробностей все его прошлое, вс его привычки, малйшія черты характера. Она знала его лучше, чмъ онъ самъ, быть можетъ знала его лучше, чмъ самое себя. Знать вполн себя было ей ни на что не нужно, а знать его было необходимостью, было залогомъ ея же счастья. И Хорватъ, самъ того не замчая, помимо глубокаго чувства, мене бурнаго теперь, но за то боле сильнаго, былъ подъ вліяніемъ этого дорогого ему существа во сто разъ боле, нежели когда-то подъ вліяніемъ матери. Казалось, что еслибы страсть его прошла, то осталось бы все-таки боязнь и невозможность поступить противно воли этого дорогого существа.
Такъ шла жизнь день за днемъ, недля за недлей. Гостей бывало все мене, все рже посщали князя его прежніе друзья и пріятели. Причиной этого было прекращеніе прежнихъ обдовъ, ужиновъ и вечеровъ. И этого постепенно и незамтно достигла княгиня. Она никогда не любила общества, а теперь оно могло быть ей только помхой.
Какъ жили и уживались эти три человка, было, конечно, загадкой многимъ. Это было дломъ княгини. Женщина, которая любитъ въ первый разъ, всмъ своимъ существомъ отдавшаяся безвозвратно своему чувству и вся превратившаяся въ одинъ помыслъ, есть, пожалуй, тоже рычагъ, что въ состояніи удержать цлый міръ. Все предвидла княгиня, на все была она готова, стояла во всеоружіи въ защиту себя, своего чувства и виновника этого чувства. Не разъ приходило ей на умъ, что другая женщина, которая общаетъ и дастъ больше, чмъ она, можетъ сдлаться опасною, и княгиня чувствовала, что она готова на борьбу. Еслибы Хорватъ зналъ, на что способна будетъ въ этой борьб эта свтловолосая и яснолицая Мадонна, то онъ бы, конечно, скоре прикинулся занятымъ кмъ-либо. Но онъ этого не зналъ, какъ и она сама того не знала…

XVII.

Зима была на исход, воздухъ становился тепле, дни становились длинне, солнце ясне, жарче, золотисте занималась всякое утро заря, и все раньше и раньше. Наконецъ, понемногу, громадные снга московскихъ улицъ стали желтть, грязнть, проваливаться, и наступило въ город повторяющееся изъ года въ годъ и быть можетъ изъ вка въ вкъ осадное положеніе. Одинъ московскій шутникъ тогсъ времени назвалъ весну и распутицу въ Москв великимъ постомъ для сплетенъ, переносовъ и пересудовъ. На улицу сунуться нельзя — сплетницы и говютъ поневол. Въ это время обитатели первопрестольной столицы обоего пола сидятъ по домамъ, не смя ни выхать, ни выйти изъ дома.. Безопасне пробраться по хребту Альпъ или Пиринеямъ, нежели въ эту пору по иному Сивцеву Вражку, Плющих или Божедомк.
Весна принесла съ собою княгин новое пополненіе счастья. Съ весной вмст явилась возможность гулять въ большомъ и густомъ саду, который отъ дома спускался къ рк Москв. Хоть и была она совершенно свободна въ своемъ дом, хоть и видлись они постоянно во дню какъ хотли, но быть наедин въ четырехъ стнахъ гостиной закупореннаго дома или въ густой чащ старыхъ вковыхъ деревьевъ — большая разница! Едва только началъ таять снгъ, какъ князь приказалъ скоре расчистить садъ отъ снга и льда и скоре посыпать сухимъ пескомъ. Москва еще представляла изъ себя, море желтой воды, съ плававшими глыбами снга и льда, а княжій садъ былъ уже сухъ и желтыя дорожки ярко блестли на солнц. Дло стало только за деревьями, за зеленью. Еслибы могла княгиня заставить всю эту чащу распуститься въ одинъ день, то быть-можетъ готова была бы дать за это цлый годъ своей жизни. Прежняя Дужинская барышня обожала лто за зелень, и теперь она теряла терпніе, ожидая, чтобъ этотъ садъ поскоре распустился и зашумлъ. Главная прелесть весны заключалась однако въ томъ, что княгиня собиралась начать учиться здить верхомъ по большимъ аллеямъ. Она заране опредлила, что постарается сдлать въ Москв, въ короткій срокъ, такіе успхи, чтобы, по прізд, въ деревню, можно было уже длать дальнія прогулки, конечно вмст съ учителемъ.
Дйствительно, едва тольки дорожки были усыпаны пескомъ, какъ началось ученье. Въ первый разъ, когда княгиня сла на старую, смирную лошадь, князь вышелъ тоже. Онъ только умлъ недурно сидть на лошади, но никогда не здилъ верхомъ особенно хорошо и особенно лихо, однако все-таки теперь онъ принималъ на себя роль знатока въ этомъ дл.
Впрочемъ чрезъ два или три урока князь пересталъ выходить въ садъ. Являлись лишь два доморощенныхъ берейтора, которые стояли у воротъ сада. Урокъ заключался въ томъ, что Хорватъ водилъ лошадь подъ уздцы и длалъ замчанія княгин какъ держаться въ сдл, какъ держать поводья. Часто повторялъ онъ слова: не бойтесь! не бойтесь!
На четвертый урокъ онъ хотлъ пробжать съ лошадью, чтобы пріучить ученицу держаться прямо на рыси. Едва только лошадь перемнила аллюръ, какъ княгиня невольно нагнулась и хотя разсмялась, но цпко схватилась за луку сдла.
— Не бойтесь! крикнулъ Хорватъ. Но видя, что она все боле нагибается, онъ круто остановилъ лошадь. Кавалеристъ сказался въ немъ, онъ вспыхнулъ и крикнулъ:
— Да разв такъ сидятъ! Чего вы боитесь?
Въ голос его былъ гнвъ и досада. Онъ просто далъ окрикъ этой женщин, какъ еслибъ она была рядовыми его эскадрона. Онъ тотчасъ же опомнился и разсмялся.
— Господи помилуй! выговорилъ онъ.— Вдь я разозлился на васъ. Въ первый разъ въ жизни! Простите меня.
И вдругъ Хорватъ почувствовалъ въ себ непреодолимое желаніе попросить прощеніе боле ощутительнымъ образомъ. Онъ схватилъ край ея длинной синей амазонки и припалъ къ нему губами, повторяя:— Простите! Простите!
Княгиня сразу измнилась въ лиц, стала сумрачне и, понурившись, тяжело вздохнула.
— Неужели вы обидлись? вымолвилъ Хорватъ.
Княгиня, страстно глянувъ ему въ лицо, тихо покачала головой.
— Разв это возможно? На васъ? какъ-то грустно прибавила она.— Довольно. Ведите лошадь назадъ. Я устала.
Хорватъ тихо повелъ лошадь къ воротамъ, выходившимъ на дворъ, гд ожидали берейторы. Онъ шелъ склонивъ голову, и наплывъ новыхъ мыслей, новой бури, что-то подобное тому состоянію, въ которомъ онъ былъ въ первые дни по прізд, было въ немъ снова. Княгиня тоже глубоко задумалась. Сначала, когда онъ крикнулъ, она изумилась себ самой, потому что ощутила вдругъ въ себ чувство невыразимаго наслажденія, сердце подсказало ей, что оно было бы трепетно счастливо, еслибъ этотъ человкъ имлъ право властвовать надъ ней, длать на нее окрики. Затмъ когда Хорватъ съ румянымъ лицомъ припалъ губами къ пол ея амазонки, княгиня затрепетала всмъ тломъ и испугалась самой себя: рука ея, державшая поводъ, около которой склонилась его голова, едва не бросила поводъ и чуть-чуть не двинулась самовольно, судорожно, чтобъ опуститься на эту дорогую голову. Еще секунда и княгиня должна была бы другою рукой схватить и удержать эту руку.
Теперь она думала, медленно двигаясь къ дому.
‘Если рука моя можетъ меня не слушаться, то вдь когда-нибудь я вся… эта я, что сижу на лошади… могу ослушаться и не повиноваться ни въ чемъ тому, что вотъ здсь’, мысленно показала она себ на лобъ.
Княгиня знала, какъ порой разсудокъ смолкаетъ предъ велньями сердца. Про это не разъ читала она въ тхъ самыхъ романахъ, которые теперь бросила, потому что они твердили ей, что ея жизнь — не жизнь, что есть на свт нчто ею неизвданное. Она знала, что люди борятся сами съ собой и что это самая страшная борьба на жизнь и на смерть, самая отчаянная и самая опасная борьба. Княгиня будто предчувствовала теперь приближеніе этой борьбы въ ней самой, и боялась, предвидя заране, что въ ней сердце возьметъ вверхъ и заставитъ замолчать разумъ.
Сходя съ лошади на высокій табуретъ, нарочно сдланный для этой цли, княгиня первый разъ не захотла опереться на плечо Хорвата. Быстро подозвала она одного изъ берейторовъ и слзла при его помощи. Хорватъ стоялъ неподвижно и удивленно глядлъ ей въ лицо. Онъ понялъ, что это было наказаніе за его поступокъ съ амазонкой.
Уроки верховой зды прекратились на нсколько дней. Хорватъ не напоминалъ объ этомъ, княгиня не хотла сама снова подать поводъ къ какимъ-то особымъ отношеніямъ, которыя тотчасъ же установлялись между ними, какъ только она была на лошади. За это время она стала какъ-то задумчиве и скучне, мене говорила и медленно, будто лниво, двигалась, переходя изъ комнаты въ комнату.
Хорватъ, чтобъ избавиться отъ какого-то вновь нахлынувшаго въ него чувства, сталъ всякій день по два раза здить верхомъ въ томъ же саду и взрылъ вс его дорожки, длая чуть ли не по сорока верстъ въ день.
— Смотрите! говорилъ князь шутя,— не выворотите мн деревьевъ съ корнями.
Только при сильной физической усталости Хорватъ освобождался отъ вереницы мыслей, которыя гнетомъ ложились на сердце. Чмъ мене видлъ онъ за это время княгиню, тмъ ему было легче. Онъ вскор замтилъ это и придумалъ на время отлучиться подъ предлогомъ поздки въ окрестности Москвы къ одному старому знакомому его отца. Поздка эта отлагалась всю зиму, и теперь, несмотря на увреніе князя, что дороги непроздны, Хорватъ собрался. Княгиня не выразила ни одобренія, ни порицанія. Хорватъ собирался пробыть въ отсутствіи недли дв и боле.
На другой же день посл его отъзда княгин показалось, что огромный московскій домъ преобразился, будто замеръ, помертвлъ. Иногда казалось ей, что будто сорвало съ дома крышу и онъ возставалъ въ ея воображеніи какими-то развалинами безъ жизни и смысла, въ которыхъ она блуждала какъ потерянная.
Хорватъ былъ принятъ радушно пріятелемъ покойнаго отца, но, несмотря на его просьбы и на данное неосторожно общаніе прожить долго, молодой человкъ не выдержалъ и чрезъ недлю уже скакалъ назадъ.
Страстно, порывисто билось его сердце, когда онъ възжалъ на большой дворъ княжихъ палатъ. Входя въ этотъ домъ, онъ чуть не далъ себ клятву никогда не покидать его. Эти нсколько дней, проведенные вдали отъ нея, онъ могъ только сравнить съ заключеніемъ въ темницу.
Повидавшись съ княземъ, которому сильно нездоровилось, и который сидлъ въ халат въ уголк своей спальни, Хорватъ спросилъ о княгин. Князь тревожно отвчалъ ему, что княгиня похала въ подмосковную вскор посл его отъзда по какому-то будто неотложному длу.
— И все это вздоръ! желчно оказалъ князь.— Вдобавокъ, вотъ письмо пишетъ, что захворала, боится ворочаться и хочетъ обождать.
— Захворала! встрепенулся Хорватъ.
— Я очень безпокоюсь, вымолвилъ князь. Говоритъ, горло болитъ и голова болитъ. Я бы тотчасъ похалъ къ ней, да мн двинуться нтъ никакой возможности. Я, какъ ведите, самъ совсмъ расклеился. Хоть болзнь моя и неважная, а все-таки какъ-то боишься. Посылалъ я уже дворецкаго, да что эти черти!.. Вотъ сейчасъ онъ былъ тутъ. Стоитъ, смотритъ дуракомъ, и что ни спросишь, отвчаетъ какъ изъ бочки: славу Богу-съ!.. Что ни спроси, на все: славу Богу-съ! Не знаю, кого послать. Князь вопросительно глядлъ въ лицо молодому человку. Вопросъ былъ ясенъ.
Хорватъ, понявшій вопросъ, смутился отъ неожиданности, но боялся все-таки ошибиться. Предложить князю създить туда къ ней одной, и вдругъ получить отказъ, увидть подозрительный взглядъ,— это было слишкомъ опасно. Однако онъ нашелъ интонацію, при которой возможно было заговорить объ этомъ.
— Какая досада! легко выговорилъ онъ.— Знаете что? Нельзя ли вамъ въ тепломъ возк дохать?
Князь махнулъ рукой и отвернулся, будто ожидалъ отъ него совершенно другого совта.
— Прикажете, князь, я слетаю курьеромъ взадъ и впередъ.— Сейчасъ выду, и къ ночи буду назадъ.
— Да я и думалъ. Да мн право совстно гонять васъ… Спасибо. Пожалуста, позжайте. Посмотрите, что она тамъ! Но, конечно, ночуйте тамъ, а завтра, къ обду, возвращайтесь!
Чрезъ полчаса Хорвату уже подали маленькія санки, запряженныя тройкой великолпныхъ лошадей, и когда онъ выхалъ со двора въ улицу, то тревожно спросилъ у кучера:
— Не разобьютъ?
— Не бойсь! отвчалъ тотъ.— Зачмъ разбивать!
Хорватъ испугался, но конечно не на себя, а испугался мысли, что какой-нибудь неожиданный случай задержитъ его на дорог. Еслибъ онъ могъ, онъ полетлъ бы, побжалъ бы хоть пшкомъ въ эту подмосковную, гд была она одна въ глуши уединенія. Его мечта, которую онъ когда-то называлъ безумною, и которая дйствительно была безуміемъ, теперь вдругъ стала дйствительностью. И сдлалось все это какъ-то просто, не только безъ вдома князя, но съ его позволенія, даже боле, по его просьб.
‘Вотъ что значитъ судьба-то!’ мысленно повторялъ всю дорогу молодой человкъ. ‘Да! Но вдь судьба всхъ Хорватовъ — скверная судьба. Пускай! Изъ-за нее на сто смертей пойду!’

XVIII.

Подмосковное имніе князя, Каменка, было одно изъ лучшихъ, хотя и не самое большое. Количество душъ было маленькое, всего двсти, но за то былъ большой домъ со всякаго рода службами: флигелями, безконечными сараями, конюшнями, съ цлымъ рядомъ оранжерей. Домъ красивой архитектуры былъ окруженъ съ трехъ сторонъ большимъ паркомъ, въ конц котораго извивалась довольно широкая и быстрая рчка Каменка. Отецъ князя когда-то прожилъ здсь пять лтъ своей жизни, и за это время изъ маленькой деревни, съ маленькимъ помщичьимъ домомъ, сдлалъ одну изъ лучшихъ подмосковныхъ вотчинъ. Въ эти пять лтъ появилась и каменная, богато одаренная, церковь, и выросли изъ земли вс каменныя строенія усадьбы. А садъ, къ которому прибавили сосднюю березовую рощу съ одной стороны, а съ другой насажали кучку деревьевъ, превратился въ большой, теперь уже густой паркъ, извивавшійся вдоль рчки. Въ парк этомъ были, конечно, разныя барскія зати того времени, т.-е. павильоны, пирамиды, фонтаны. Кое-гд были недурныя мраморныя статуи, выписанныя изъ Италіи. Все это стоило когда-то сумасшедшихъ денегъ, но теперь немного пришло въ упадокъ, такъ какъ князь Петръ Ильичъ,— никогда не живя въ подмосковной и не считая себя даже способнымъ жить въ деревн, за всю свою жизнь не обращалъ никакого вниманія на Каменку. Только разъ былъ онъ въ ней на нсколько дней. Княгин, наоборотъ, очень полюбилось это имніе. Посл своего путешествія по остальнымъ имніямъ, она увидла, что — подмосковное самое красивое и самое пріятное для лта. Еслибы она не боялась близости Москвы, то, конечно, предложила бы князю перехать на лто и зиму въ Каменку. Она только потому хотла прежде предпочесть одно изъ боле отдаленныхъ имній, что боялась того, чтобы князь вдругъ, среди зимы, соскучившись деревенскою жизнью, не вздумалъ ворочаться въ Москву. Впрочемъ, въ послдніе дни по отъзд Хорвата она вздумала похать въ Каменку посмотрть, нельзя ли устроиться тамъ хотя на лто.
Прежде она боялась разныхъ сосдей, которые бы помшали спокойно прожить здсь лто, но за послднее время ихъ такъ мало посщали въ Москв, князь такъ привыкъ къ уединенію, былъ такъ мало любезенъ и радушенъ, что княгиня могла надяться и въ Каменк избавиться отъ тхъ же москвичей. Но главная причина поздки ея въ Каменку была тоска, которая овладла ею въ отсутствіе Хорвата. Оставаться въ московскихъ палатахъ безъ него ей было невыносимо. Она была уже почти недлю въ деревн и, конечно, ничего почти не длала. Сидя въ своей комнат, она свободно предавалась своимъ мечтаніямъ или, лучше сказать, ее терзали все т же тяжелыя мысли и напрасное отыскиваніе исхода изъ нравственнаго и душевнаго лабиринта, въ который она попала этою зимой. Княгиня, если не поняла вполн, то смутно начинала сознаваться себ, что та обстановка, которую она думала создать, та жизненная колея, по которой она думала возможно будетъ итти вмст, втроемъ, хоть десять, хоть двадцать лтъ, какъ говорила она, была не только трудна, но совершенно невозможна. Не только Хорвата вести мирною и тихою колеей, но и самой ей мудрено итти по ней. Цлые дни проводила княгиня въ раздумь, задавая себ вопросъ, что длать? и, конечно, не находила отвта на вопросъ.
Ея существованіе, которое сначала пошло было такъ плавно и тихо, вдругъ захлестнулось Гордіевымъ узломъ, который развязать нтъ возможности. Иногда, въ особенности вечеромъ или ночью, среди мертвой тишины, царившей по всей усадьб, на нее находила какая-то отчаянная ршимость на все. Весь міръ казался ей такъ нелпъ и пошлъ, все казалось ей на свт и въ особенности въ ея собственной обстановк такъ безсмысленно, такъ придуманно, что иногда она сознавала въ себ крпко и ясно способность и ршимость оборвать т путы, въ которыхъ она себя чувствовала, и освободиться. Она видла, что все, что связало и душитъ, мертвитъ ея личное счастіе, все, что мшаетъ ей воспользоваться Богомъ даннымъ ей существованіемъ, были какія-то тонкія и глупыя бичевки. Малйшее движеніе и она освободитъ себя. За послдніе дни она путемъ мысленной борьбы дошла уже до того ршенія, что князь не иметъ права на ея снисходительность и жалость. Онъ загубилъ ее! И смло перешагнетъ она чрезъ вс обязанности супруги, такъ какъ она только носитъ это имя. Для нея это только названіе. Въ дйствительности же она та же прежняя Дужинская барышня.
Но между нею и ея счастіемъ стояла другая грозная преграда, чрезъ которую ей не хватало духу переступить, чрезъ которую броситься на встрчу собственному счастію значило совершить великій грхъ, т. е. убить отца. Княгиня все боле и чаще думала о томъ, какъ поглядлъ бы на ея неврность мужу Лукьянъ Ивановичъ. Она знала наврное, что малйшая огласка, малйшее справедливое нареканіе на нее со стороны толпы способны убить обожаемаго ею старика. Собакинъ, конечно, предпочелъ бы видть свою дочь въ гробу, зачахнувшую въ княжескихъ палатахъ, нежели обезславленную. Прежде княгиня не думала объ этомъ. Она забыла какъ будто задать себ вопросъ, что подумаетъ или скажетъ ея отецъ. Она думала только о княз. Теперь же словно нарочно, когда она мысленно свела свои счеты съ мужемъ и ршила, что онъ не иметъ никакихъ правъ на нее, предъ нею возникъ образъ старика отца и она мысленно остановилась предъ нимъ безпомощная, оробвшая, съ отчаяніемъ въ сердц…

XIX.

Въ тотъ вечеръ, когда Хорватъ въ страшномъ волненіи, увеличивавшемся по мр приближенія къ Каменк, хотлъ неожиданно появиться предъ княгиней, она будто ждала его. По крайней мр ждала чего-то необычайнаго. Въ своей однообразной и скучной жизни, особенно за послдніе годы, княгиня не могла научиться врить или не врить предчувствію. Обстановка ея была слишкомъ проста. Тому назадъ годъ она обрадовалась бы какой-либо бур, какому-нибудь нежданному удару. Однако теперь въ этотъ вечеръ ей было какъ-то не по себ. Когда вдалек отъ усадьбы послышался колокольчикъ, она невольно поднялась съ креселъ и чутко прислушалась.
Мимо Каменки не было прозжей дороги. Всякій, кто появлялся въ окрестностяхъ имнія, былъ непремнно прізжій.
Княгиня ршила, что это новый гонецъ отъ мужа. Но почему же звенитъ колокольчикъ? Люди, даже управитель, даже становой, вс считали долгомъ вжливости подвязывать колокольчикъ при приближеніи къ дому. Княгиня чуяла, что этотъ все ближе и ближе звенящій и заливающійся звонъ среди окрестной тишины говоритъ ей о какой-то неожиданности, а все неожиданное за послднее время ея существованія было дурно. Новая всть всякій разъ была дурною встью.
Колокольчикъ, наконецъ, раздался на самомъ двор. Княгиня хотла броситься въ залъ и поглядть въ окно, но не ршилась и стояла неподвижно среди комнаты, ожидая, доклада.
Но скоро, поднялись два старика, исправлявшіе должность швейцара и камердинера, не скоро отперли главную дверь. Но, наконецъ, на крыльц, раздались голоса, а затмъ чрезъ столовую послышались мрные, но какъ будто нершительные шаги.
Слишкомъ любила княгиня, этого человка, чтобы сразу не узнать его походки. Она, двинулась чрезъ силу къ креслу, чувствуя, что ноги ея подкашиваются, и опустилась въ него. Въ дверь постучали. Княгиня едва, собралась съ силами и чуть слышно выговорила:
— Войдите.
И она закрыла глаза, будто очутившись на краю пропасти. Чрезъ минуту около кресла, въ которомъ она сидла почти потерявъ сознаніе, стоялъ на колняхъ Хорватъ и руки его крпко сжимали ея ледяную руку.
Какъ вошелъ онъ? сказалъ ли что? Какъ очутился, тутъ на полу около ея кресла? Какъ не встала она на встрчу, какъ допустила это? княгиня ничего не понимала. Когда она пришла въ себя, то услышала слова его, произносимыя тихо, голосомъ дрожащимъ отъ волненія.
— Не смущайтесь! Онъ самъ послалъ. Онъ просилъ похать.
Княгиня постепенно приходила въ себя, едва вря дйствительности. Они, здсь въ Каменк! Ночью! Одни! Она сидла неподвижно, чувствуя свою руку въ его рукахъ, чувствуя, что какой-то пожирающій пламень бжитъ по этой рук и постепенно охватываетъ ее всю.
И, вдругъ нсколько когда-то пережитыхъ минутъ возстали въ ея памяти. Странное дло! Въ эту минуту вспомнила она, какъ однажды во время прогулки по Женевскому озеру на маленькой барк она была застигнута бурей, и какъ старикъ-рыбакъ, везшій ее, ороблъ и, не скрывая опасности, смущенно попросилъ ее, какъ послднее средство спасенія, молиться Богу. Княгиня, тогда, еще съ надеждой глядвшая на свое будущее и ожидавшая много отъ жизни, испугалась мысли о смерти. Эти нсколько часовъ, проведенныхъ тогда среди лнящихся волнъ, грозившихъ ежеминутно опрокинуть баркасъ, вдругъ ясно воскресли въ ея памяти. Да, то же чувство опасности, чувство погибанія и безпомощности, предъ грознымъ врагомъ сказалось въ ней и теперь. Княгиня чувствовала, знала, видла, была уврена, что она погибаетъ.
Тогда испуганный взоръ ея скользилъ по темнымъ, высоко хлещущимъ волнамъ, сердце щемилъ вой вихря и какой-то болзненно жалобный скрипъ баркаса. Тогда, ухватившись руками за канатъ отъ паруса, она ждала конца всему съ минуты на минуту и сердце болзненно сжималось въ ней ужасомъ.
И вотъ теперь въ маленькой полуосвщенной горниц, гд царила полная тишина, гд было такъ тепло, уютно, мирно… Теперь, когда около нея, въ глуши деревни, далеко отъ чужихъ, предъ ней на колняхъ стоялъ человкъ, олицетворяющій для нея все на свт, и ждалъ ея слова, ея взгляда… она почувствовала въ себ тотъ же ужасъ, то же отчаяніе на сердц и также ждала съ минуты на минуту того удара, который опрокинетъ и погубитъ… Нтъ. Теперь еще ужасне! Тамъ была надежда и ощущалась сила на борьбу… А здсь теперь она безсильная, очарованная, порабощенная!
Княгиня двинула свободною рукой и закрыла себ лицо платкомъ, затмъ слабя откачнулась глубже въ кресло,— будто невольно отстраняясь подальше отъ него. Она хотла взять у него другую руку, но рука эта, будто самовольно, оставалась и слегка дрожала въ его рукахъ.
— Зачмъ! Не надо было!.. зашептала она наконецъ.— Зачмъ было хать сюда! Это… не хорошо! Да… не хорошо.
— Онъ самъ послалъ! едва слышно прошепталъ Хорватъ.
— Безумный! съ какою-то злобой вымолвила княгиня.— Безумный! безумный! почти со злобой повторяла она.— Что-жъ онъ думаетъ? Онъ самъ толкаетъ на край пропасти. Скажите мн, зачмъ вы пріхали? Вы должны были отказаться, ради меня отказаться!
— Отказаться? прошепталъ Хорватъ.— Богъ съ вами!..
— Да, отказаться! Вы не могли не понять, что это поставитъ насъ обоихъ на край пропасти и, что не вы, а я должна буду бороться, чтобы спасти обоихъ. Да, я спасу и себя и васъ!
Она легко потянула свою руку. Хорватъ сжалъ ее крпче.
— Оставьте меня!.. глухо выговорила княгиня и поднялась со своего мста. Она тихими шагами начала ходить взадъ и впередъ по горниц, изрдка останавливаясь. Видно было, что она въ волненіи ршается на что-то.
Хорватъ отошелъ, и, не глядя на нее, слъ на первый попавшійся стулъ.
— Послушайте! выговорила вдругъ княгиня, останавливаясь среди комнаты,— надо сейчасъ хать.
Хорватъ поднялъ голову и изумлено взглянулъ на нее.
— Въ Москву? выговорилъ онъ.
— Да, надо сейчасъ, сію минуту!
Хорватъ молчалъ.
— Боже мой! воскликнула вдругъ княгиня.— Да поймите же, наконецъ, поймите, что я не васъ боюсь, я себя боюсь! Я готова каждую секунду броситься… и не вы конечно оттолкнете… Неужели надо объяснять! Неужели мн это говорить, говорить вамъ! Какой злой духъ,— съ отчаяньемъ вскрикнула она,— послалъ меня сюда! Нтъ, нтъ! Намъ нельзя здсь оставаться!… Меня душитъ. Я здсь не могу… ради Бога, прошу васъ!…
— Извольте, глухо проговорилъ Хорватъ,— мы сейчасъ подемъ. Я провожу васъ въ Москву, и на другой же день выду изъ вашего дома, и общаюсь, даю вамъ клятву, чтобы никогда не увидите меня. Да, никогда не увидите. Какъ? за вс эти мученія цлой зимы, всю эту пытку, судьба посылаетъ мн… Слышите ли вы это, судьба! Моя воля была тутъ ни при чемъ. Судьба посылаетъ возможность пробыть одинъ вечеръ, хоть всю ночь около васъ спокойно, въ первый разъ мирно, наедин. Въ первый разъ я могу испытать сотую долю того счастія, которое вы общаете мн чрезъ двадцать лтъ…
Хорватъ разсмялся злобно и рзко.
— И въ эту минуту вы первая отнимаете у меня и у себя нсколько часовъ этого счастья… Нтъ, княгиня! повторяю: Довольно! я больше не въ силахъ жить этою жизнью. До сихъ поръ иногда я мечталъ, что, живя постоянно съ вами вмст, когда-нибудь, хоть лтомъ, въ деревн, судьба будетъ посылать мн немногія минуты такого счастія. Поймите меня, такого! Я хочу сказать, что когда-нибудь въ отсутствіе князя, или иначе какъ-нибудь намъ придется быть вдвоемъ, быть вотъ такъ, однимъ, вполн наедин, рука въ рук… И вотъ случайно такая минута пришла теперь, и что же? Вспомните, княгиня, вспомните все… подумайте! Все это не смшно и не глупо только потому, что оно слишкомъ больно и мучительно. До сихъ поръ даже глазъ на глазъ, даже въ настоящую минуту я зову васъ княгиней! До сихъ поръ коснулись ли хоть разъ мои губы вашей руки? Однажды я позволилъ себ поцловать край вашей амазонки, и чмъ же кончилось? Я долженъ былъ ухать! Вы отнеслись къ этому какъ къ страшному преступленію. Нтъ, повторяю вамъ, довольно! Я сейчасъ велю закладывать лошадей, но завтра же въ эту пору я буду верстъ за сто отъ Москвы. Въ васъ нтъ сердца, въ васъ нтъ страсти. Богъ съ вами! Авось я съумю забыть васъ и проклинать тотъ часъ, когда…
Онъ махнулъ рукой и двинулся къ дверямъ. Княгиня тихо вскрикнула и онъ, обернувшись, поневол бросился къ ней, потому что она закачалась. Онъ подхватилъ ее и тихо посадилъ въ кресло. Руки его дрожали отъ прикосновенія къ ней и онъ едва переводилъ дыханіе, но пересиливъ въ себ будто раздавившее его въ эту минуту чувство, онъ посадилъ ее какъ малаго ребенка въ кресло и снова отошелъ.
— Послдній разъ… прикажете итти? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
Княгиня закрыла лицо руками и Хорватъ услыхалъ съ трудомъ сдерживаемое рыданіе. Первый разъ плакала она при немъ,— горько, безпомощно, какъ ребенокъ.
Онъ быстро подошелъ къ ней, опустился на колни, схватилъ ей руки, отнялъ отъ лица и вымолвилъ страстно прерывающимся шепотомъ:
— Перестаньте!.. Перестань!.. Да, перестань! Если ты боишься, милая… да, милая… то я отвчаю. Я даю теб честное слово, что, проведя въ этомъ уголк всю ночь, мы завтра выдемъ въ Москву, и ты съ тою же чистою совстью посмотришь въ глаза своего…
Хорватъ запнулся. Т слова, которыя злоба и ненависть къ князю подсказывали ему въ эту минуту, онъ не захотлъ произнести.
— Перестань же, Маша! Машуня!… Да ты мн такая же дорогая Машуня, какъ для твоего отца. До завтра я пробуду здсь съ тобой послушне ребенка. Но за это послушаніе, это терпніе… только одного…
Онъ взялъ ея руки, сложилъ ихъ у нея на колняхъ, и, покрывая ихъ поцлуями безъ конца, приникъ къ нимъ горячимъ лицомъ.
Когда онъ поднялъ голову и взглянулъ на нее, то испугался. Головка ея опрокинулась назадъ, лицо было мертво блдно, взглядъ какъ-то, безсмысленъ. Она была очевидно въ полузабытьи.
Увидя графинъ на стол, онъ быстро подалъ ей стаканъ воды, но руки ея не двигались и недвижно лежали такъ, какъ, одъ оставилъ, ихъ на колняхъ. Онъ слегка наклонилъ одною рукой ея голову и далъ ей выпить нсколько глотковъ.
— Голову водой! тихо, едва слышно шепнула она.
Онъ слегка намочилъ ея серебристую головку.
— Такъ хорошо. Такъ лучше! И помолчавъ, вздохнувъ глубоко, она выговорила твердо:— Теперь прошу, ради Бога, уйдите… Чрезъ часъ, чрезъ полчаса, я сама… я позову. Я хочу быть одна. Уйдите!
— Сейчасъ, но съ условіемъ. Скажи мн: уйди!
— Уйди! тихо выговорила она, и лицо ея прояснилось. Взглядъ и улыбка, сквозь слезы, нжно сказали Хорвату, что сильный порывъ прошель и что когда онъ вернется, то найдетъ ее уже другою.

XX.

Хорватъ вышелъ въ залу и, не зная дома, не зналъ куда итти по темнымъ комнатамъ. Не находи даже выхода въ переднюю, онъ, взволнованный еще, пошелъ да свтъ оконъ. Онъ былъ полонъ того чувства, которое охватило его, полный радостной мысли, что въ первый разъ сломилъ ея волю, поставилъ на своемъ. Онъ машинально подошелъ къ одному изъ большихъ свтлыхъ окошекъ, въ которое виднлось темное, но звздное небо. Окно это, оказалось, выходило на террасу. Кой-гд еще лежали пласты тающаго снга, въ саду были еще видны сугробы рядомъ съ голою землей, которые выступали горками и пирамидами такъ, какъ намела ихъ метель.
Онъ почти безсознательно сталъ смотрть да террасу, на ступени лстницы, которыя вели въ ладъ, на эти холмики снжные и думалъ объ ней, ждалъ, что она снова позоветъ его. Вдругъ Хорватъ увидлъ фигуру человка въ полушубк, которая быстро шла по снгу, приближалась къ террас и стала подыматься по ступенямъ. Сначала фигура эта не удивила его: сторожъ, подумалъ онъ. Но затмъ вдругъ показалось Хорвату, что фигура эта поднимается осторожно, останавливается, по временамъ озирается назадъ и но бокамъ, и, оглядвшись, снова поднимается по лестниц. Ему показалось это странно. Фигура осторожно поднялась на террасу. Хорватъ моментально догадался отойти отъ окна, потому что мундиръ его могъ быть замченъ и сквозь двойныя рамы. Отступивъ шага на два, онъ продолжалъ смотрть. Человкъ въ нахлобученной шапк и тулуп вошелъ на террасу, но, поровнявшись съ окномъ, опустился почти на четверинки и поползъ ниже оконъ, направляясь въ ту сторону, тд была комната княгини.
Сердце дрогнуло у Хорвата. Черезъ секунду онъ одумался.
‘Что жъ, если воръ, бродяга какой-нибудь, то это только случай защищать дорогое мн существо. Да и подвигъ незавидный. Отъ тысячи разбойниковъ радъ былъ бы защитить ее’.
Но въ ту же минуту Хорватъ сильне смутился. Въ голов его блеснула мысль, что этотъ человкъ опасенъ, но совершенно иначе. Это — свидтель!
Еще чрезъ секунду Хорватъ съ ужасомъ схватился за окно.
А если этотъ свидтель подосланный? Если князь послалъ шпіона?
— О! какая мерзость! вдругъ вскрикнулъ почти вслухъ молодой человкъ.— Какая мерзость! повторялъ онъ.— О! тогда бы ты стоилъ того, что смешь подозрвать. Еслибы только зналъ я, что ты думаешь такъ, что ты смешь даромъ оскорблять ее такою мыслью, такимъ мерзкимъ подозрніемъ, то я… Да я бы увелъ ее, я бы заставилъ послдовать за собой.
Въ эту минуту Хорвату послышался голосъ княгини. Онъ быстро двинулся къ ней и встртилъ ее уже въ дверяхъ.
— Найдите кого-нибудь, вымолвила она спокойно.— Пошлите кого-нибудь изъ людей на террасу, тамъ кто-то забрался.
— И вы видли?
— Это не сторожъ! Надо послать кого-нибудь.
Хорватъ хотлъ итти въ прихожую, но вдругъ остановился.
— Вы не боитесь остаться? вымолвилъ онъ.
Княгиня разсмялась.
— Я только насъ боюсь… Себя и… тебя, милый, боюсь, какъ-то грустно произнесла она.— Но ты не найдешь никого. Пойдемъ вмст.
Они двинулись по темнымъ горницамъ.
— Дай руку! тихо шепнула она.— Я тебя поведу, ты здсь заплутаешься. Да и вообще, добавила она тихо и страстно,— вообще я должна вести обоихъ, чтобы вывести на дорогу.
Онъ молчалъ и только крпко жалъ ей руку.
Не скоро дозвались они двухъ стариковъ и послали ихъ за сторожами. Хорвата настолько занимало, кто могъ быть этотъ ночной пришелецъ, что, надвъ шубу, онъ вышелъ тоже на дворъ. Позвавъ двухъ сторожей, онъ быстро двинулся и черезъ нсколько минутъ вс трое, обойдя садъ, тихонько поднимались по тмъ же ступенямъ террасы, которыя онъ видлъ изъ окна. На нкоторыхъ пластахъ и сугробахъ снга были ясно видны свжіе слды, когда они были на половин лстницы, послышался какой-то мягкій звукъ: что-то какъ будто свалилось въ конц террасы.
— Спрыгнулъ! догадался одинъ изъ сторожей.— Васька! добавилъ онъ товарищу,— валяй прямо по террас и тоже спрыгни, а я въ обходъ возьму.
Въ одну минуту одинъ изъ сторожей пустился бжать по террас съ освщеннымъ окномъ комнаты княгини, другой спустился по лстниц и побжалъ по сугробамъ сада. Хорватъ бросился за первымъ сторожемъ и, добжавъ до края террасы, спрыгнулъ вмст съ нимъ. Когда онъ неловко упалъ на землю, снова поднялся на ноги, то услыхалъ голосъ другого сторожа, побжавшаго по саду.
— Держи! здсь!
Но въ ту же секунду раздался его же пронзительный крикъ. Оба бросились на голосъ и, пробжавъ шаговъ сорокъ, увидли человка на земл. Онъ тяжело стоналъ. Хорватъ не зналъ, который изъ двухъ лежитъ растянувшись во всю длину — бродяга или сторожъ.
— Ахъ разбойникъ! возопилъ Васька, бжавшій съ Хорватомъ.— Убилъ и ушелъ.
— Дубиной шарахнулъ!.. О-охъ! едва слышно проговорилъ лежавшій на земл.
Хорватъ оглянулся. Въ саду было такъ темно и они добжали до такой чащи, еще глубоко зарывшейся въ сугробахъ, что нечего было и думать о преслдованіи бродяги. Конечно, оба сторожа, ловившіе мошенника, не знали, какъ дорого бы далъ за его поимку молодой баринъ. Для него поимка эта имла громадное значеніе. Она сказала бы ему такъ много, что могла бы измнить всю его жизнь. Хорватъ мысленно ршился, поймавъ неизвстнаго гостя, добиться во что бы то ни стало отъ этого ночного постителя, кто онъ такой, кто его послалъ.
Сторожа подняли. У него была сильно разбита голова, но однако онъ кое-какъ добрался съ помощью товарища снова во дворъ. Хорватъ шелъ впереди грустный и задумчивый. Загадка осталась загадкой. Сомнніе все боле росло въ немъ.
Когда онъ входилъ въ домъ, то уже былъ почти убжденъ что это былъ не простой мошенникъ. Да и зачмъ ползетъ онъ на террасу дома, зная, что княгиня находится въ имніи, а этого онъ не могъ не знать. Зачмъ ползетъ онъ именно къ этимъ освщеннымъ окошкамъ, единственнымъ въ дом. Ужь если лзть за кражей, то конечно съ какой-либо другой стороны дома, гд все темно и тихо.
Когда Хорватъ входилъ въ домъ, то услышалъ разговоръ княгини со старикомъ швейцаромъ.
— Видлъ, матушка, видлъ собственными глазами, говорилъ старикъ.— Они побжали въ садъ, а я въ конюшню къ ихнему кучеру. Смотрю, бжитъ человкъ черезъ дорогу. Я принялъ за Филата и кричу: Филатка! Филатка! А онъ, какъ услышалъ, еще сильнй, лыжи навострилъ, да за мельницу. Что жъ, думаю, это стало-быть не Филатъ, а ты самый. Взялъ да и махнулъ изо всей мочи за гумно, поглядть, куда побжитъ. Выглянулъ я изъ-за гумна, смотрю — въ пол саночки пароконныя махонькія, а въ нихъ молодчикъ сидитъ. А тутъ и онъ, гляжу, изъ-за мельницы вынырнулъ и шлепнулся, какъ мшокъ какой въ санки… А лошади, матушка, вотъ просто какъ въ колдовств бываетъ. Вотъ были тутъ саночки, а вотъ и нту!.. Такъ ахнули эти кони, что я ажно перекрестился. Ужь, думаю, постой! Не онъ ли самъ это? значитъ, сила нечистая. Анъ нтъ! Вижу, какъ къ овражку сталъ подъзжать, сдерживаетъ лошадей. А тамъ, какъ изъ оврага опять показался, такъ самъ-то онъ у молодчика возжи взялъ, ахнулъ на лошадей изо всей мочи и прощай! Нтъ! это воля твоя, княгинюшка, а это конокрадъ.
— Зачмъ же, Семенъ, конокрадъ ползетъ на балконъ? угрюмо замтилъ Хорватъ.
— Зачмъ его чортъ носилъ на терраску — это ужь его дло. Ему, по моему, надо было къ конюнш лзть, а какія тутъ на терраск лошади! Это ужь значитъ такъ, по глупству его…
Хорватъ, остановившійся за старикомъ, внимательно слушалъ его и чрезъ плечо его глядлъ на княгиню.
Она точно также, слушая, часто переводила глаза состарика на Хорвата.
Они уже поняли другъ друга. У обоихъ была одна и та же мысль.
Когда старикъ кончилъ, княгиня грустно опустила голову и молча простояла нсколько секундъ.
— Ну, Семенушка, ласково сказала она,— давай поскорй самоваръ. Напоить чаемъ надо Юрія Петровича. А потомъ прикажи сейчасъ же…
Княгиня перевела глаза на Хорвата и прибавила:
— Я думаю, закладывать пора?
Хорватъ молчалъ.
— Юрій Петровичъ! снова вымолвила она,— теперь посылать его закладывать?
— Обождите полчаса! глухо вымолвилъ Хорватъ.

XXI.

Черезъ нсколько минутъ княгиня и Хорватъ сидлки молча въ разныхъ углахъ горницы.
Хорватъ сидлъ, опустивъ голову. Наконецъ, онъ вдругъ выпрямился и вымолвилъ злобно:
— Если это онъ подослалъ, то я останусь здсь не день, не два, а недлю цлую, хоть пусть прідетъ самъ… Если онъ смлъ подослать, то я въ прав увезть отсюда на край свта ту, которой онъ не стоитъ, которую оскорбляетъ.
Княгиня покачала головой.
— Если я смутилась… за себя. Я сама! То почему же онъ не иметъ права бояться и подозрвать?
— Ахъ, полноте! вскрикнулъ Хорватъ.— Онъ самъ послалъ меня, онъ самъ устроилъ все это. Онъ самъ устроилъ западню. Это подло! Низко!.. Если мы не попались, то благодаря случайности. Вдь я на секунду вышелъ въ залъ. Мы могли не замтить шпіона этого. Если онъ подозрваетъ, такъ скажи прямо. Вели мн выхать изъ дому, дйствуй открыто и дай возможность, право, дйствовать также и мн…
— Что же тогда? тихо вымолвила она.
— Что тогда? Тогда я увезу тебя. Другого исхода нтъ!
— Ахъ, Юрій! Юрій!.. А мой отецъ!?..
— Ты выберешь или отца или меня.
Княгиня молча опустила голову на руки и, казалось, снова плакала.
— Да, Маша, ты выберешь! воскликнулъ Хорватъ.— Ты говоришь, отца убьетъ это. А я? Если мн ухать и никогда не видать тебя, то меня не убьетъ это? Тебя не убьетъ? Онъ пожилъ, а мы еще не жили!.. тише прибавилъ онъ.
Они замолчали. Старикъ Семенъ явился съ посудой, и тщательно, старательно сталъ устанавливать все на стол. Видно было, что старикъ пользуется рдкимъ случаемъ служить княгин. Уже нсколько лтъ жилъ онъ одинъ въ этомъ дом и только разъ видлъ князя, только разъ пришлось послужить ему. Княгиня прізжала лишь въ третій разъ. Провозившись довольно долго съ посудой, старикъ принесъ, наконецъ самоваръ и спросилъ:
— Не угодно ли чего-нибудь еще?
Княгиня вопросительно взглянула на Хорвата и выговорила:
— Какъ же на счетъ лошадей?
Хорватъ молчалъ.
— Юрій Петровичъ, какъ вы думаете?
Хорватъ поднялся съ мста и совершенно не своимъ голосомъ вымолвилъ задыхаясь:
— Да, надо закладывать. Надо хать къ князю! злобно вымолвилъ онъ,— и объясниться съ нимъ. Надо разсказать ему про этихъ негодяевъ, которые неизвстно зачмъ лзутъ по ночамъ на эту террасу. Этотъ мерзавецъ лазилъ сюда, а какой-нибудь другой мерзавецъ,— выговорилъ Хорватъ, обращаясь къ Семену, будто это доставляло ему какое-то наслажденіе,— другой мерзавецъ сидлъ гд-нибудь спокойно и ждалъ, что изъ этого будетъ. Ждалъ, что этотъ ему разскажетъ. Вотъ тотъ-то, Семенъ, настоящій мерзавецъ! Тотъ, собака подлая.
— Точно-съ! Это который въ саняхъ-то сидлъ?..
Хорватъ подошелъ ближе къ старику и продолжалъ:
— Этотъ-то, Семенушка, лазилъ близко. Его могли поймать и отдуть, а тотъ мерзавецъ безопасно сидлъ дома. Да что тутъ!.. вн себя махнулъ рукой молодой человкъ, и отошелъ въ противоположный уголъ комнаты.
Семенъ, половину только понявшій изъ тирады молодого барина или понявшій по-своему, выговорилъ снова, обращаясь къ княгин:
— Такъ какъ же на счетъ лошадей-то? Ужъ вы бы, матушка-княгиня, отдохнули, а завтра со свтомъ и собрались. Да и барину опять, значитъ, въ путь, а они только-что вотъ пріхали. Если вы въ сумнніи на счетъ этого, значитъ, конокрада, такъ мы вс будемъ ночь сторожить, да и кучеровъ, пожалуй, возьмемъ. Вс ляжемъ тутъ, коли укажете, на терраск. Мы васъ въ обиду не дадимъ! На счетъ этого будьте благонадежны. Да и баринъ опять военный, все-таки офицеръ. Чего же вамъ сумлваться?
Старикъ болталъ съ ужимками, со смшными жестами, какъ-то присдая на старыхъ ногахъ. А около него стояла княгиня, грустная, блднолицая, опустивъ руки, склонивъ голову на грудь. А въ глубин комнаты у окна, близъ шкапа съ книгами, стоялъ молодой человкъ, брови его сдвинулись, онъ кусалъ себ губы и судорожно рвалъ въ рукахъ какую-то попавшуюся случайно веревочку. Тутъ, въ лиц старика, было будничное маленькое чувство — усердіе къ барын, рядомъ, въ княгин — острая боль въ сердц и тоска, тяжело гнетущая душу, а тамъ, въ лиц молодого человка — страшно клокотавшая злоба, едва сдерживаемые порывы гнва, отъ котораго, казалось, еслибъ онъ вырвался наружу, не осталось бы не только князя, не осталось бы камня на камн отъ всхъ его московскихъ палатъ. Гробовое молчаніе царствовало въ этой комнат, только самоваръ шумлъ и клубы пара струились въ тишин, да дв свчи какъ-то тоскливо мерцали, слабымъ свтомъ озаряя комнату.
— Да, ступай! Вели закладывать! вдругъ глухо вымолвилъ Хорватъ.
Княгиня только ниже опустила голову. Старикъ вышелъ, повинуясь странному голосу этого незнакомаго барина. Хорватъ двинулся за нимъ, сталъ у дверей, и когда шаги старика замолкли въ дом, онъ притворилъ дверь и быстро подошелъ къ неподвижно стоявшей княгин. Совершенно задыхаясь, Хорватъ тихо вымолвилъ:
— Маша, онъ — негодяй! Онъ оскорбилъ тебя! Такъ не жалй и ты его, Маша!..
Онъ придвинулся ближе. Руки его тихо, какъ будто давая ей время остановить, не позволить, обвили ее. Она слегка, вздрогнула, но не двинулась.
— Маша, онъ подлымъ поступкомъ далъ намъ это право!..
Она молчала. Онъ тихо обхватилъ ее и привлекъ къ себ на грудь. Она затрепетала всмъ тломъ, но глухо прошептала:
— Подожди!.. Мы не знаемъ.. Это одно предположеніе!..
Но Хорватъ, крпко обнявъ ее, приникъ губами къ ея губамъ и не далъ ей договорить… Тихій стонъ вырвался у нея, будто стонъ страданья, физической боли… Но тотчасъ же она вскинула руки ему на шею, крпко обвила его и страстно прижалась къ нему съ поцлуемъ… Въ зал раздались шаги. Хорватъ быстро опустилъ ее на ближайшее кресло и вышелъ навстрчу въ залъ.
— Баринъ! маленечко обождать придется: бураго подковать надо, заявилъ Семенъ жалостливо.
— Хорошо, хорошо! вымолвилъ Хорватъ.— Ступай!
И онъ невольно подумалъ: ‘Чортъ тебя возьми вмст, съ бурымъ!’
— Ступай, ступай! Вели подковать. Ты бы самъ пошелъ, поглядлъ, какъ они тамъ….
— Слушаю-съ.
И старикъ побжалъ дряблою рысью. Хорватъ быстрыми шагами снова вошелъ въ горницу, опустился на колни предъ кресломъ княгини, взялъ ее за руки и проговорилъ совершенно инымъ голосомъ, тихо, ласково. Въ голос этомъ звучало безпредльное счастье.
— Маша! если онъ виноватъ, то помни, я буду ждать, даже долго буду ждать… Но жить у васъ я не буду, и не буду потому, чтобы мы могли видаться у меня. Да, мы должны видаться хоть разъ въ недлю. Гд и какъ, я это устрою. Обманывать, такъ обманывать! Общаешь ли ты мн это?
— Я сама не знаю!.. едва слышно вымолвила она.
— Не знаю?!..
— Ничего я не знаю. Какъ хочешь. Какъ ты… Я теперь другая. Да, я стала какая-то другая… Что я буду длать, я не знаю, не знаю даже что думать буду. Я другая, милый! Я другая!.. Я твоя стала. Двай что хочешь!.. Я на все… Да, я на вс пойду…
Онъ взялъ ея руки, снова положилъ изъ на ея колни, снова приникъ головой къ теплымъ ладонямъ… и мертвая тишина наступила въ горниц. Онъ чувствовалъ эти милыя руки на губахъ своихъ, на лиц и боялся двинуться. Она, опрокинувшись въ кресл, смотрла на эту черную кудрявую голову, почти лежащую у нея на колняхъ, и тоже боялась шевельнуться, чтобы не нарушить очарованія. Свтлыя и тихія слезы одна за другой безъ конца скатывались по ея лицу, пылавшему яркимъ лихорадочнымъ румянцемъ. А въ дом во всхъ темныхъ комнатахъ, на двор, въ саду, кругомъ всей усадьбы стояла мертвая тишь.
— Боже мой!.. едва слышно прошепталъ Хорватъ,— неужели никогда не будешь ты моя?.. Совсмъ моя?.. И по праву, по святому праву любви?.. Нтъ, Маша! Будешь! Будешь!.. Я убью тебя, но возьму!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Часа въ четыре ночи дв тройки възжали въ одну изъ московскихъ заставъ. У шлагбаума ихъ задержали лишь на минуту: и лошади, и люди были старые знакомые часовымъ. Впереди въ маленькихъ санкахъ халъ Хорватъ, за нимъ въ возк княгиня. Лошади были сильно утомлены и взмылены. Они выхали поздно и хали шибко.
Когда санки и возокъ прохали подъ поднятый шлагбаумъ, Хорватъ вдругъ остановилъ кучера и, велвъ пропустить возокъ впередъ, вышелъ изъ саней и вернуся къ караулк. Внезапная мысль, показавшаяся ему блестящею, пришла ему въ голову. Давъ на чай часовымъ, онъ спросилъ не видали ли они часовъ пять назадъ прозжаго, на пар хорошихъ лошадей, въ санкахъ, съ молодчикомъ вмсто кучера.
Часовые, переспросивъ подробне, вспомнили, что дйствительно былъ такой прозжій и кони такіе, часа четыре тому. Самого его не видали и не знаютъ, онъ сидлъ укутавшись, а молодчика и коней они какъ будто видали и прежде.
— Но должно изъ вашихъ же, агаринскихъ, разсудилъ одинъ, изъ караульныхъ.
— Чего врешь. Кабы ихніе, такъ баринъ не спрашивалъ бы кто такой, ршилъ другой.
Хорватъ молча вернулся въ сани и веллъ догонять возокъ.
Тихою рысью по пустымъ и соннымъ улицамъ дохали путники до Москвы-рки. Но вскор изъ-за крышъ домовъ вдругъ показались палаты князя.
— Вотъ онъ! невольно вырвалось у Хорвата, и онъ съ ненавистью въ сердц поглядлъ на темную, широко раскинувшуюся во вс стороны кровлю огромнаго дома. Ему представилось вдругъ, какъ въ этомъ огромномъ, богатомъ дом, въ одной изъ горницъ, на большой постели лежитъ теперь и спитъ сладко старый князь Агаринъ, шибко пожившій за свою жизнь, не мало поболтавшійся въ разныхъ заморскихъ, земляхъ.
Хорвату пришло на умъ, что князь тотъ самый Змй Горынычъ, который въ какой-то сказк, похитивъ красавицу, заперъ ее въ терем, моритъ въ невол и бродитъ кругомъ башни, гд томится она. Ходитъ днемъ и ночью и губитъ, пожираетъ всхъ, кто отважится подойти близко къ этой башн. Но вдь въ сказк является витязь, который отрубаетъ вс головы этого змя, освобождаетъ красавицу и увозитъ съ собой въ свое царство.
‘Да, подумалъ Хорватъ,— только въ сказкахъ-то дла проще. Красавицы эти рады-радехоньки, что есть кому спасти ихъ. А наяву бываетъ наоборотъ: всякая чепуха, разныя выдумки людскія. И рада бы красавица спастися, и витязь есть налицо, да мшаютъ ей долгъ да обязанности, да людскіе толки и пересуды’.
Хорватъ веллъ кучеру възжать на дворъ тише. Прохавъ впередъ, онъ вышелъ изъ саней, помогъ княгин выйти изъ возка и холодно простился съ ней на подъзд, потому что два или три лакея вышли изъ дому и свтили фонарями.
Княгиня не велла шумть, чтобы не разбудить князя, а поутру приказала разбудить себя пораньше. Эти тихая и мирная полувесенняя ночь прошла такъ бурно для нея, что она чувствовала страшное утомленіе и едва-едва добрела до своей комнаты. Когда вошла она къ себ въ комнату, то ей показалась, что для нея начнется новая жизнь. Теперь она пріхала другая. Особенно ярко возстало въ ея памяти все пережитое нсколько часовъ назадъ: и его появленіе нежданное, и эти нсколько минутъ въ уединенной горниц, и этотъ незнакомецъ на террас, помшавшій или, врне сказать, спасшій ее отъ погибели. Она снова ясно, какъ бы въ дйствительности, чувствовала вокругъ своего стана его крпкія руки, которыми онъ привлекаетъ ее къ себ на грудь, потомъ какъ ребенка опускаетъ въ кресло.
‘Я убью тебя, но возьму!’ грозился онъ, но она спасла и себя и его.
Княгиня черезъ силу раздлась и легла въ постель, уткнувшись лицомъ въ подушку и сладко замирая съ трепетомъ во всемъ тл, она невольно, безъ конца перебирала подробности прошлаго вечера. Ясно чувствовала она, что между вчерашнимъ днемъ и завтрашнимъ — пропасть. Эта ночь переломила ея существованіе надвое. Если прежде она прямо шла передъ собой твердою поступью, то теперь свернула въ бокъ. Конечно, еще есть возможность снова вернуться на прежній путь, который еще на подачу руки. Но она не находила въ себ силы сдлать это.
‘Нтъ! назадъ не вернешься, думала она. Въ одну ночь, въ одну минуту я стала другая. Я его теперь, ему принадлежу! ‘
И горячіе поцлуи, которые она, казалось, чувствовала еще на лиц своемъ и на рукахъ, говорили ей, что между прошедшими днями и будущими отнын не будетъ ничего общаго. Однако она чувствовала себя не только вполн спокойною, но даже мирно счастливою. Вскор она заснула крпкимъ сномъ…
И во сн снова пережила она т же минуты. Пораженный мозгъ снова вызвалъ тотъ же дорогой образъ, ту же обстановку Подмосковной и во сн снова горло лицо ея отъ его поцлуевъ.
Хорватъ между тмъ былъ у себя внизу и не ложился спать. Онъ ршилъ просидть до утра и какъ можно ране видть князя. Ему хотлось увидть его первымъ, хотлось скоре вызвать князя на открытую борьбу, прервать съ нимъ всякія сношенія и получить право дйствовать для себя, въ свою пользу. Ему хотлось первому дать почувствовать князю, что ночной пришлецъ былъ на половину понятъ, что онъ не считаетъ его тмъ, чмъ считали его сторожа Каменки. Хорватъ хотлъ предупредить княгиню, чтобы первыя слова, первый взглядъ озадаченнаго князя, по объявленіи объ этомъ, можно было ему подмтить и оцнить. Онъ сказалъ людямъ, что какъ только князь проснется и выйдетъ въ кабинетъ чтобъ его тотчасъ предупредили. Часовъ въ девять, ему додожили, что князь кушаетъ кофе и проситъ его пожаловать. Хорватъ облилъ лицо холодной водой, пригладилъ волосы и, придавъ себ бодрый и мене озабоченный видъ, отправился къ князю.
Едва переступилъ онъ порогъ, какъ князь вымолвилъ, встрчая его изумленнымъ взглядомъ:
— Что-жъ это такъ! Почему вы прискакали среди ночи назадъ?
— Княгиня очень безпокоилась о васъ, захотла тотчасъ же хать и чрезъ часъ времени мы выхали обратно.
— Да ты врно напугалъ ее, сказалъ, что я боленъ.
— Нтъ, князь, я передалъ, что вы хвораете. Но кром того была и другая причина. И Хорватъ прямо смотрлъ въ глаза князю.— Пока я былъ тамъ, всего какой-нибудь часъ времени, случилось нчто необыкновенное, что слегка напугало княгиню и она захотла хать.
— Что такое? почти испуганно спросилъ князь.
Хорватъ, стараясь сосредочить на лиц князя все свое вниманіе и всю свою проницательность, разсказалъ подробно про появленіе незнакомца. При этомъ онъ старался разсказать такъ, чтобы догадка его и даже его личное убжденіе въ томъ, кто могъ быть этотъ незнакомецъ, явилась въ разсказ сразу боле или мене эффектно, чтобы князь вдругъ сообразилъ, что они не обмануты, а догадались.
Князь выслушалъ не сморгнувъ, но по мр того, какъ разсказывалъ Хорватъ, лицо его становилось все спокойне, и когда молодой человкъ кончилъ, онъ вымолвилъ:
— Ну что же, и все?
— Все.
— Такъ что же княгиня-то поскакала въ Москву! Вдь тамъ цлая орда народу, да, наконецъ, и ты былъ тамъ, хоть и безъ сабли, усмхнулся князь.— Одна, я понимаю, она могла испугаться, не понадялась бы на болвановъ людей. Да вдь ты былъ тамъ. Да наконецъ, ты и самъ говоришь, что этотъ человкъ не былъ похожъ на мошенника, а чортъ знаетъ на что. Вдь тутъ не мошенничество выходитъ, а какой-то романъ. Что-то въ род Грандисона!
Хорватъ терялся въ догадкахъ… Князь былъ далеко не актеръ, да и нельзя было смотрть такъ благодушно и шутить такъ просто, еслибы предполагать, что онъ игралъ. Хорватъ даже невольно опустилъ голову. Наконецъ чрезъ минуту онъ ршился снова заговорить и спросилъ князя, кто могъ быть этотъ ночной пришлецъ, по его мннію.
Князь подумалъ секунду, пожимая плечами, и вымолвилъ:
— Ума приложить не могу! Я готовъ согласиться съ Семеномъ, который, какъ ты говоришь, убжденъ что это самъ сатана. Oui, mon cher! satan, lui mme. Другому некому.— И князь сталъ смяться.— Однако я все-таки прикажу это дло разъяснить. Эти романы кончаются всегда покражей серебра изъ буфета или бронзы изъ гостиной.
Хорватъ такъ настроилъ себя на совершенно иную бесду съ княземъ, такъ готовъ былъ на нападеніе полутемными фразами и рзкими намеками, что теперь не зналъ что длать, о чемъ говорить.
Онъ сослался на плохо проведенную ночь и на желаніе пойти снова отдохнуть.
— Ступай, ступай! сказалъ князь.— Какой вздоръ! Самъ виноватъ. Усталъ задаромъ: да и она, бдная, врно устала. Какъ можно вдругъ поскакать среди ночи Богъ всть изъ чего. Охъ, молодежь! И она-то ребенокъ, да и ты-то, георгіевскій кавалеръ, тоже младенцемъ оказался. Вотъ пустилъ двухъ дточекъ однихъ, они и нашалили. Ну, ступай отдохни. И князь ласково и весело протянулъ ему руку.
Чрезъ силу подалъ Хорватъ свою. На совсти его будто шевельнулось что-то. И снова злоба сказалась въ немъ, но злоба безсмысленная, безцльная. Онъ самъ не зналъ на кого и за что. Виноватаго теперь не было, а если и былъ виноватый, такъ онъ же самъ. Вернувшись къ себ внизъ,— онъ бросился на постель, чувствуя дйствительно сильную усталость. Онъ усталъ даже думать о чемъ-либо и только чудно ясно представлялось его разуму: невозможность остаться теперь въ этомъ дом. Всякій день холодно и почтительно раскланиваться съ княгиней, посл того, что было вчера, всякій день видться, бесдовать и шутить съ княземъ, выслушивать его совты, журьбу, выносить нестерпимыя ласки и ненавистное ему теперь радушіе и, быть можетъ, искреннее чувство къ себ.
Хорватъ вскор заснулъ и послдняя мысль его была найти въ себ силы, чтобы выхать изъ этого дома.

II.

Когда княгиня съ нкоторымъ волненіемъ вошла къ мужу, произошелъ почти тотъ же разговоръ. Князь пожурилъ и жену за ночное путешествіе, и потолковалъ и съ ней о ночномъ посщеніи незнакомца.
Видя спокойствіе, съ какимъ князь отнесся къ случаю на террас, спокойствіе, доказывавшее, что онъ непричастенъ тому дурному поступку, оскорбительному для нея, который взваливали на него они, княгин стало невыразимо больно и стыдно. Какъ хотлось ей, чтобъ она и онъ были правы, а князь виноватъ! Это облегчило бы нсколько ея душу и безъ того изнывающую отъ тяжелаго гнета.
Въ ту минуту, когда они сидли молча у стола и княгиня въ какомъ-то странномъ душевномъ состояніи не знала уйти-ли, оставаться-ли, въ комнату вошелъ человкъ и подалъ князю записку. Онъ сталъ искать очки, но не находя ихъ, ни на стол, ни на камин, послалъ человка въ спальню. Тотъ вернулся со словами, что очковъ тамъ нтъ. Княгиня встала, обшарила вс столы въ кабинет, но очковъ не было и слда.
— Опять пропали. Quel tourment! пробурчалъ князь.— Отвта ждутъ? прибавилъ онъ.
— Никакъ нтъ. Подалъ какой-то человкъ и ушелъ.
— Отъ кого?
— Ничего не сказалъ-съ.
— Знакомый?
— Никакъ нтъ-съ! Былъ, кажись, прежде крпостнымъ генерала Полуехтова, въ форейторахъ его видли наши, а гд теперь служитъ, да и кто таковъ онъ — мы не знаемъ.
— Ну, довольно! разболтался! буркнулъ князь.— Спрашиваютъ: знакомъ, ну и отвчай — незнакомъ, а не болтай цлую исторію. Болтуны! Убирайся!
Князь бросилъ записку на столъ и сталъ съ досадой снова шарить въ карманахъ.
— Позвольте, я прочту вамъ, предложила княгиня холодно.
— Пожалуйста! Просто хоть пришивай очки къ носу.
Княгиня развернула записку, быстро пробжала ее, чтобы затмъ уже прочесть не запинаясь, но когда нсколько первыхъ строкъ были поняты ею, она поблднла какъ смерть, руки ея опустились и ей казалось, что каждую минуту сердце ея разорвется на части и что она умретъ сейчасъ тутъ же на кресл.
Это была анонимная записка, написанная рзко и даже грубо и предупреждавшая князя, что ‘молодчина гусаръ’ подъ носомъ у князя давно сталъ возлюбленнымъ княгини. Посл подписи ‘невдомый вашъ доброжелатель’ была приписка ‘къ Успеньеву дню пріду поздравить съ наслдникомъ’.
— Что такое? вскрикнулъ князь, замтившій перемну въ жен.
Княгиня, столько работавшая надъ собою и убжденная, что она, наконецъ, выработала въ себ сильную волю, умнье вполн владть собой, что она выработала въ себ твердость и хладнокровіе, которыя не оставятъ ее въ самую страшную минуту жизни,— теперь вдругъ почувствовала, что она потерялась совсмъ. Ей казалось, что она тонетъ, и если утопающій въ послднюю минуту хватается за соломенку, то княгиня чувствовала, что даже на это не хватаетъ у нея силы воли. Разумъ говорилъ ей, что эти соломенки всегда есть, и теперь есть на подачу руки, но она чувствовала только, что вс силы оставили ее, что она только способна, выронивъ записку изъ рукъ, закрыть себ лицо руками.
Князь, не добившись отвта, бросился къ шкапу, выкинулъ оттуда изъ ящика нсколько вещей, забирая ихъ горстями и роняя половину на полъ и наконецъ досталъ футляръ съ дюжиной запасныхъ очковъ. Быстро дрожащими руками поднялъ онъ записку и на одну секунду остановился, глядя на безпомощную, безсильную, понурившуюся жену. Онъ боялся начать читать и умъ его напрасно хотлъ отгадать заране, что могло случиться такое, что бы такъ страшно могло поразить жену.
‘Отецъ умеръ! вдругъ пришло ему на умъ. Другого ничего не могло быть!’ Князь спокойне началъ читать, но прочитавъ до конца, скомкалъ записку и швырнулъ ее на полъ.
— Saligaud! Coquin! проворчалъ князь и двинулся.
И вдругъ княгиня вздрогнула всмъ тломъ и даже вскрикнула! Князь стоялъ на колняхъ около ея креселъ, такъ же какъ онъ, вчера… Князь бралъ и отнималъ отъ лица ея руки, такъ же, какъ онъ, вчера… И вотъ, сейчасъ губы его могутъ коснуться ея рукъ или лица: коснуться тамъ, гд еще чувствовала она его горячіе поцлуи.
— Нтъ! нтъ! ни за что! хотла подумать потерявшаяся жена, но вмсто того вслухъ вскрикнула эти слова.
Этой нечаянный неосторожности уже было слишкомъ для ея уже измученнаго и почти надломленнаго тла, и подъ натискомъ страха она вдругъ потеряла сознаніе.
Когда она снова пришла въ себя, то двое людей и двушка хлопотали около нея. Князь давалъ ей нюхать спиртъ, изъ своего розоваго флакончика, и когда она открыла глаза, онъ говорилъ ей:
— Marie! Marie! Какъ не стыдно! стоитъ ли того этотъ негодяй!
И онъ сталъ что-то говорить, но княгиня почти не понимала того, что слышала.
— Чмъ же я виноватъ? вдругъ поняла она.— Un infame посылаетъ мн записку, мы оба прочли, а потомъ ты кричишь на меня же: нтъ! ни за что! Чмъ же я виноватъ? Подумаешь, я — писатель записки. Я понимаю, что кровное оскорбленіе можетъ довести женщину до безпамятства, де того, что называется les vapeurs… Потеря чувствъ. Но чтобъ оскорбленіе вызывало несправедливость, это, Marie, не хорошо! Чмъ же я-то виноватъ!
Княгиня, которая окончательно пришла въ себя, слушала и соображала.
Князь ничего не понялъ, все объяснилъ на свой ладъ. Князь ничего не подозрвалъ, напротивъ, онъ такъ глубоко врилъ въ нее, что и тнь подозрнія, тнь безпокойства была не доступна ему. Какъ высоко поднялся онъ теперь и какъ низко упала она! Онъ же просилъ прощенія, онъ же хотлъ цловать ея руки и не зналъ, почему ихъ выдернула у него.
‘Какъ не чувствуетъ онъ, думалось княгин, какъ не видитъ онъ на мн его вчерашнихъ поцлуевъ, которые я чувствую и вижу. Вотъ они! Вотъ!.. Всюду я вижу ихъ!.. Вс ихъ вижу!..’
Вроятно въ эту минуту взглядъ княгини показался князю полубезумнымъ, даже страшнымъ, такъ какъ онъ вдругъ воскликнулъ.
— Ступай! Иди къ себ! Лягъ въ постель… Я боюсь, ты заболешь. Смотри, какіе глаза у тебя! Богъ съ тобой! Можно ли pour une bagatelle приходить въ такое волненіе. Ну, да! да! Ты смотришь точно безумная. Господь съ тобой! Ступай, ложись скорй! Я пошлю за докторомъ.
Княгиня машинально встала и слегка пошатываясь, не глядя вокругъ себя, боясь взглянуть мужу въ лицо, обмирая вышла изъ комнаты.
— Проводи барыню! слышала она за собой голосъ мужа, и какая-то двушка пошла за нея, помогла ей отворить дверь спальни, ссть около кровати, затмъ безсознательно сбросить съ себя всю одежду, которая, казалось княгин, тяжко душитъ ее. И будто исполняя строгое приказаніе, она послушно какъ ребенокъ легла въ постель. Однако, чрезъ полчаса она была дйствительно въ какомъ-то забытьи, и вроятно въ бреду, потому что, открывая иногда глаза, она сама ловила себя на томъ, что говорила вслухъ. Одна мысль, главная, важная, но полусознательная, спутавшись, скрестившись съ какими-то другими неясными и непонятными ей мыслями, возникла въ голов ея и она вслухъ повторила ее нсколько разъ.
— Не надо называть. Говорить объ этомъ… Можно бредить, но не надо называть Юрія, надо говорить Юрій Петровичъ… Неужели я сама выдамъ все. Надо запомнить, затвердить: Петровичъ. Какой Петровичъ?.. Петровичъ идетъ по террас, ползетъ. Вотъ подползъ… хватаетъ ее за ноги… Она падаетъ, и, что-то лохматое, получеловкъ, полузврь давитъ ей грудь и голову, замахиваясь громаднымъ ножемъ. Она вскрикиваетъ и снова открываетъ глаза. И испугъ въ бреду заставилъ княгиню ссть на постель. Полное сознаніе вернулось къ ней на минуту.
— Я, кажется, дйствительно заболла, это лихорадка. А если это горячка?.. Если я умру? Теперь. Да, это теперь хорошее, дорогое теперь. Я люблю это теперь: оно дорого мн, дороже всего на свт. Что жъ, мн смерть не страшна: лучше не будетъ. Наврно не будетъ, никогда не будетъ. Да! лучше умереть въ Каменк. Да, да! Но, что такое сейчасъ было? Петровичъ! Юрій Петровичъ? Да, я боюсь. Если будетъ бредъ, то будетъ Петровичъ!.. Не надо Петровича. Онъ душитъ! Ахъ Юрій! Юрій! Эти поцлуи все жгутъ. Возьми ихъ, возьми! Я не хочу.
Княгиня опрокинулась въ подушки и сверкающимъ взоромъ озираясь вокругъ себя, громко, безъ связи, равномрно и однозвучно говорила о томъ, что круговоротомъ шло вереницей въ ея горячей голов.

III.

Ввечеру, когда Хорватъ, пробывшій у себя въ комнат весь день, поднялся наверхъ и твердою поступью шелъ въ кабинетъ князя, чтобъ объявить ему о своемъ отъзд, ради будто бы желанія снова начать серьезно службу,— его встртилъ въ гостиной одинъ изъ бжавшихъ людей. На вопросъ Хорвата онъ сказалъ, что князь у княгини, потому что ‘имъ очень нехорошо’ и что четыре доктора съхались и хлопочутъ. Лакей пробжалъ дале. Хорватъ стоялъ на одномъ мст, какъ пораженный громомъ. Но однако чрезъ минуту онъ оправился. Разсудокъ говорилъ ему, что болзнь княгини не можетъ быть опасна, что это просто сильное нервное потрясеніе. Онъ все приписывалъ вчерашнему вечеру, ихъ объясненію и все говорило ему о великости чувства, которое было въ княгин.
‘Какъ чиста! какъ свято чиста она! думалъ онъ: нсколько минутъ вчерашнихъ наедин привели ее чуть не къ горячк’!
Не зная, что длать, желая имть поскоре всть о томъ, насколько серьезно заболла княгиня, Хорватъ прошелъ въ кабинетъ, сталъ ходить по немъ въ ожиданіи князя. Наконецъ князь показался, онъ шелъ спокойно.
— Что княгиня? робко, даже виновато выговорилъ Хорватъ.
— Ничего, Богъ милостивъ! Просто, что называется во Франціи les vapeurs. Ну, дурно… дурнота, руки холодны, забывается… И все этотъ дьяволъ ей мерещится, ужь именно дьяволъ. Этакой пустякъ, а какъ подйствовалъ!
— Что? вымолвилъ Хорватъ.
— Какъ забудется, такъ бредитъ объ этомъ аноним, объ мужик. Да! Вдь теперь ужь два анонима. И въ Каменк, и здсь. Вдь главное не тотъ мужикъ, главное теперь вотъ оно.
Князь сдлалъ нсколько быстрыхъ шаговъ, поднялъ съ полу скомканную записку, протянулъ было ее Хорвату, но вдругъ остановился и колебался — дать прочесть или нтъ.
— Нтъ! выговорилъ онъ вдругъ.— Прочесть не дамъ, это и тебя смутитъ… обидитъ. Въ обморокъ ты, положимъ, не упадешь!— усмхнулся князь,— но зачмъ? Да, вотъ что, милый мой, ее смутило, подбавило ко вчерашнему страху. А знаете ли вы, что это? Это скверная записка отъ какого-то анонима, т.-е. de la part d’une canaille! Что ты смотришь такъ? сказалъ князь, увидя изумленное и сильно перемнившееся лицо Хорвата.
— Что? Не вришь? Да, записка анонимная. О чемъ? Не стоитъ и говорить! Только Marie могла принять это такъ близко къ сердцу!
Изъ дверей показались одинъ за другимъ вереницей вс четыре доктора. Былъ одинъ длинный, тощій и желтый, былъ одинъ толстенькій, кругленькій и съ такою веселою и радостною физіономіей, какъ будто онъ шелъ, только-что покушавъ имениннаго пирога… Былъ одинъ сдой, сгорбленный старичокъ, въ громаднйшихъ очкахъ, едва передвигавшій ноги. Не мало народу переморилъ онъ, должно-быть, чтобы смотрть самому такою живою мертвечиной. Былъ, наконецъ, и четвертый, крошечный, розовенькій, пухленькій, кудрявый, точь въ точь вербный херувимъ. Этотъ собой олицетворялъ почтеніе до боязни. Онъ шелъ высоко подбирая ноги, будто боялся раздавить коверъ, держался съежившись, двигался осторожно, будто боялся зацпить кого-либо или что либо. Глаза его бгали, не останавливаясь ни на чемъ, ни на комъ, будто боялся онъ, пристально посмотрвъ на что-либо, сдлать невжество.
Вниманіе, съ которымъ Хорватъ осмотрлъ всхъ четырехъ, было какое-то неестественное, пытливое. Тайный голосъ подсказалъ ему, что если она больна, если болзнь ея станетъ опасною, то вопросъ ея жизни или смерти въ рукахъ этихъ людей. Все у нихъ въ рукахъ: она, ея молодость, ея красота, ея и его счастье, ихъ будущее, ихъ радужныя надежды и мечты — все въ ихъ рукахъ? Захочетъ одинъ изъ нихъ, то однимъ почеркомъ пера убьетъ все и даже не извинится! Это не принято! Можно всегда свалить на безотвтную смерть.
Однако, когда эти четыре фигуры заговорили, т.-е. трое заговорили, а херувимъ только поддакивалъ и какъ-то все ежился, усмхаясь ради вжливости, Хорватъ узналъ, что у княгини легкая простуда, но сильное нервное потрясеніе.
Маленькій старичокъ въ громадныхъ очкахъ собрался уже прописывать два лкарства, одно внутреннее и одно наружное, но первый вошедшій, высокій и тощій, заговорилъ какъ изъ бочки и заявилъ довольно круто свое мнніе, что надо напиться малины, вспотть хорошенько и спокойно выспаться часовъ двадцать. Предложеніе его было сдлано товарищамъ такъ положительно и фундаментально, что вс трое тотчасъ согласились на малин и на двадцати часахъ сна. Вс четверо немедленно вышли изъ кабинета.
Князь не попросилъ захать снова ни одного изъ нихъ, потому что сбирался послать за пятымъ, за одною московскою знаменитостью, котораго не нашли дома въ этотъ день. Провожая глазами эти четыре фигуры, князь покачалъ головой, будто и ему пришла на умъ та же мысль, что и Хорвату.
— Да! усмхнулся онъ, показывая головой къ дверямъ.— Вотъ, попадись имъ, такъ пропишутъ, что если и выздоровешь, такъ недолго проживешь. И князь разсмялся.
Хорватъ при мысли, что княгиня все-таки больна, что она въ эту минуту одна-одинехонька въ свой спальн съ какою-нибудь глупой горничной, не могъ выносить этихъ шутокъ и смха князя.
‘Боже мой, думалось ему, еслибъ я былъ на мст этого человка! Онъ прошутитъ тутъ, пока она и въ самомъ дл будетъ при смерти’.
— Что вы думаете, князь, какъ княгиня? прибавилъ онъ.
— Ничего. Слышалъ! Малины надо, да выспаться. Все эта проклятая записка, да этотъ чортъ вчерашній, да и ты тоже, извини! Нельзя разв было ее удержать! Поскакали среди ночи. Ночь была свжая и, люди говорятъ, морозъ сильнйшій былъ. А безъ сна на мороз, да напутанная… А тутъ этотъ діаволъ съ запиской. Однако je me sens fatigu, пробормоталъ князь и слъ въ свое любимое кресло.
— Позвольте приказать на счетъ малины, вымолвилъ Хорватъ.
— Ахъ, да! пожалуйста.
Хорватъ воспользовался этимъ поводомъ, чтобы выскочить изъ кабинета. Первый разъ подумалъ онъ про князя:
‘Да вдь онъ эгоистъ. Онъ неспособенъ заботиться, безпокоиться о комъ-либо! Игрушка нужна ему, онъ обожаетъ ее, пока она годится, но чуть игрушка попортилась, то скучно возиться съ ней. Неужели она ему игрушка’?
И озлобленіе Хорвата на князя заставило его сдлать довольно дерзкую и отчасти опасную выходку. Не найдя никого изъ людей въ передней, онъ увидлъ предъ собой длинный корридоръ, по которому еще никогда не ходилъ. Что-то подсказало ему, отчасти и соображеніе, что вотъ въ конц этого корридора направо дверь къ ней. Она тамъ быть-можетъ одна. Онъ у себя, воображаетъ себя уставшимъ, отдыхаетъ отъ трудовъ и заботъ.
Не усплъ Хорватъ все сообразить, какъ уже быстро, хотя и умышленно легкимъ шагомъ шелъ по корридору.
‘Слугу бросился искать!.. Спшилъ, заплутался’! мелькнуло въ голов его объясненіе. Онъ отворилъ дверь и очутился въ первой горниц изъ трехъ принадлежавшихъ княгин. Смло хотлъ шагнуть онъ во вторую, думая наврное, что можетъ-быть и спальня, но на порог появилась горничная.
Не судьба! мелькнуло въ голов его, и онъ выговорилъ:
— Князь приказалъ скорй сдлать княгин питье изъ малины. Я тамъ не нашелъ никого. Слышишь?
— Слушаю-съ, отвчала горничная.
— Что? какъ княгиня?
— Ничего, слава Богу! сейчасъ со мною разговаривали.
— Скажи княгин, нарочно громко заговорилъ Хорватъ, чтобъ она могла сама услышать его голосъ,— скажи княгин…
Хорватъ вдругъ запнулся, какъ въ одной фраз сказать все, что нужно сказать?
— Скажи, все слава Богу! Что надо княгин выздоравливать, что князь не безпокоится, потому что думаетъ, что все слава Богу.
Хорватъ повернулся, быстро вышелъ и снова прошелъ по всему корридору, никмъ не замченный.

IV.

Къ вечеру княгин стало хуже, а на утро она уже была въ полномъ бреду, не узнавала никого, металась въ постели и безсвязныя рчи неумолкаемымъ потокомъ нарушали тяжелую тишину ея спальни. Лучшій докторъ Москвы былъ еще въ тотъ же вечеръ и сказалъ, что у княгини и отъ сильнаго нервнаго потрясенія и сильной простуды сдлалась нервная горячка. Князь провелъ въ спальн жены часть ночи и подъ утро послалъ гонца съ письмомъ въ Троицкое извстить Лукьяна Ивановича объ опасности, а самъ легъ отдохнуть. Среди дня онъ проснулся и снова отправился къ жен.
Хорватъ сидлъ у себя, онъ зналъ, что болзнь приняла опасный оборотъ, но но чему-то не боялся за нее. Онъ почему-то твердо врилъ, что княгиня непремнно выздороветъ и отчаивался только въ томъ, что быть-можетъ долго не суждено ему видться съ ней. За это время въ своемъ уединеніи онъ думалъ и передумывалъ, переворачивалъ въ голов своей все тотъ же ворохъ сомнній о случа въ деревн, о притворств князя, о письм, полученномъ отъ неизвстнаго, содержаніе котораго онъ конечно разгадалъ по намекамъ князя. Что длать? повторялъ себ Хорватъ и мене чмъ когда-нибудь могъ отвтить на этотъ вопросъ. Ухать, повидавшись съ ней посл ея выздоровленія, убжать на край свта, онъ положительно не чувствовалъ въ себ силы.
На другой день вечеромъ, почти чрезъ полутора сутокъ, онъ узналъ, что князь у себя въ кабинет, и пошелъ къ нему.
Дверь была заперта на ключъ. Онъ постучалъ. Чрезъ нсколько минутъ дверь отворилась и камердинеръ князя доложилъ ему, что князь приказалъ сказать, что очень усталъ и ложится въ постель.
— Какъ здоровье княгини? Окажи, что пришелъ узнать объ этомъ.
Человкъ сходилъ въ спальню князя, вернулся и отвчалъ:
— Князь приказали сказать, что все въ томъ же положеніи.
Хорвату ничего боле не оставалось, какъ повернуться на каблукахъ и итти къ себ. Комнаты его казались ему теперь какою-то тюрьмой, гд бился онъ какъ узникъ, отбиваясь отъ своихъ неотвязныхъ мыслей, своихъ опасеній на счетъ близкаго будущаго и отъ тоски, которая вс сильне наваливалась на сердце.
Утромъ, въ часъ завтрака, онъ поднялся наверхъ. Вчера князь не присутствовалъ, потому что спалъ посл безсонной ночи, и онъ завтракалъ одинъ, сегодня князя снова не было и человкъ доложилъ, что князь завтракать не будетъ. Хорватъ послалъ спросить, не можетъ ли онъ повидать князя. Человкъ принесъ отвтъ, что князь извиняется, потому что долженъ итти къ княгин, которой все еще не полегчало.
За обдомъ случилось то же самое: князь отсутствовалъ. Дико и какъ-то неловко, какъ-то почти совстно стало Хорвату обдать одному въ столовой безъ хозяина. Люди, служившіе за столомъ, какъ будто тоже чувствовали неловкость этого положенія. Княгиня хвораетъ, князь не спитъ по ночамъ, сидитъ около больной, а онъ, не имя правъ родственника, не можетъ быть тамъ около больной. Какъ-то странно и неумстно казалось имъ его присутствіе въ дом.
Вечеромъ на попытку Хорвата видться съ княземъ онъ получилъ краткій отвтъ, что князь не можетъ его видть.
Не оставалось никакого сомннія. Это не случайность.
Что же это могло значить?
Проведя ночь безъ сна, вн себя отъ волненія и страха тмъ боле, что ему удалось услышать отъ людей, что княгин еще хуже, Хорватъ поутру послалъ сказать князю, что непремнно желаетъ его видть.
На этотъ разъ его позвали.
Войдя въ кабинетъ и увидя князя, услыхавъ его привтствіе, Хорватъ сразу понялъ, что другой князь сидитъ предъ нимъ, и что этотъ князь играть и притворяться не будетъ. Лицо князя было повидимому спокойно, но онъ говорилъ какъ-то тише, медленне, отчеканивая каждое слово, но не глядя прямо въ лицо молодого человка. Изрдка вскидывалъ князь на него глаза и, несмотря на эти мгновенные взгляды, Хорватъ прочиталъ въ нихъ то, въ чемъ, боялся сознаться себ.
‘Я все знаю!’ говорилъ этотъ взглядъ.
Сомннія въ этомъ быть не могло. Хорватъ стоялъ какъ приговоренный къ казни и будто придавая особую важность вопросу, какъ узналъ князь, повторялъ про себя: ‘но какъ? какимъ образомъ?’.
Онъ не зналъ, конечно, что съ княгиней случилось именно то, чего она боялась, т. е. въ бреду своемъ денно и ночно она сама все разсказала въ своей комнат, въ которой сидлъ князь. У княгини прорывались фразы:
— Онъ послалъ подсмотрть!.. Милый Юрій?.. Я боюсь за себя!.. Поздно, я погибла!
Наконецъ чаще всего княгиня повторяла:
— Оставь меня!.. Возьми!.. Эти поцлуи жгутъ!
Князь имлъ силу воли выдержать этотъ бредъ, понявъ, все. Въ первую же ночь онъ воротился и снова прислушивался.
Переворотъ, который открытіе это совершило въ немъ, былъ такъ силенъ, что одну минуту, вернувшись къ себ въ кабинетъ, князь почувствовалъ себя дурно, но не имлъ силы вскрикнуть и позвать кого-либо. Когда онъ очнулся и пришелъ въ себя, то узналъ по разсчету времени, что около часу пролежалъ безъ памяти на своемъ диван. Онъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ и разбитымъ. Онъ сталъ ходить изъ кабинета въ спальню жены и обратно, какъ-то машинально, безсознательно, будто длая что-то такое, что ни къ чему не поведетъ, ничего не поправитъ, но что нужно длать, какъ будто кто-то приказалъ. По временамъ онъ начиналъ искать и спрашивать себя мысленно, гд его жена, и когда глаза его находили ея блдное лицо съ открытыми, но безсмысленными глазами, князю казалось, что это какая-то другая, чуждая ему женщина, что жена его исчезла куда-то безслдно. Князь самъ начиналъ бредить и говорить вслухъ то у изголовья жены, то въ корридор, то у себя въ кабинет и въ спальн.
Князь повторялъ: ‘кто же это сдлалъ? Кто виноватъ? Петръ Ильичъ! Оглянись, посмотри, кто это сдлалъ!’.
Когда за это время человкъ приходилъ съ докладомъ и съ вопросами отъ Хорвата, то князь, несмотря на то, что хотлъ еще нсколько времени скрыть свое нравственное состояніе, не имлъ силы встртиться лицомъ къ лицу съ молодымъ человкомъ.
Наконецъ въ это утро онъ ршился повидаться съ нимъ. Князь былъ убжденъ, что виноватъ во всемъ Хорватъ, что онъ своимъ преслдованіемъ довелъ княгиню до паденія и разбилъ все… но объясняться съ нимъ князь не хотлъ.
Теперь, когда Хорватъ вошелъ въ его кабинетъ и спросилъ о здоровь княгини, князь, стараясь сдержаться, быть хладнокровнымъ, отвчалъ на вопросъ кратко и сухо.
Затмъ, когда наступило молчаніе, когда эти два человка очутились другъ предъ другомъ, понимая другъ друга и не зная какъ начать говорить и о чемъ, князь слъ за свой письменный столъ. Ненависть и злоба сдавливали его горло.
— Ну-съ! выговорилъ вдругъ князь, задыхаясь,— теперь я все сижу около больной, да и самъ боленъ совсмъ… Вамъ должно быть очень скучно одному. Вы бы воспользовались этимъ временемъ и прохались куда-нибудь… Впрочемъ, какъ только жена поправится, мы подемъ въ деревню или заграницу. Я право не знаю какъ, не знаю куда… т.-е. не имю возможности васъ пригласить. Вы можете теперь хать…
Князь все медленне тянулъ послднія слова, онъ не запинался отъ смущенія, не путался, онъ медлилъ отъ желанія выразиться какъ можно вжливе и приличне. А чувство, бушевавшее въ его груди, едва-едва дозволяло ему говорить и рвало слова на части.
Когда князь кончилъ, наступило молчаніе. Князь не поднималъ глазъ, ждалъ каждую секунду какого-нибудь пустого слова и затмъ поклона, но вдругъ услышалъ мрный голосъ, сильно измнившійся, но твердый.
— Вы желаете избавиться отъ моего присутствія?
Князь, не поднимая глазъ, тихо отвчалъ:
— Да-съ!
— Почему! такъ же мрно вымолвилъ Хорватъ.
Князь поднялъ на него глаза, и эти старческіе глаза, еще недавно почти тусклые, загорлись яркимъ огнемъ. И оба посмотрли прямо и упорно другъ другу въ лицо.
— Почему? такъ же мрно и спокойно повторилъ Хорватъ.
Князь молчалъ нсколько минутъ и, наконецъ, заговорилъ, отчеканивая каждое слово и каждое это слово было полно не то ненавистью, не то отчаяніемъ.
— Жена бредитъ уже три дня? Я все знаю! Довольно ли… съ васъ!
— Нтъ, не довольно.
— Чего же вы хотите? прошиплъ князь.
— Я хочу, чтобы вы говорили не намеками, а прямо. Прямо! Что вы узнали? Вы узнали, что она любитъ меня!
Князь всталъ съ своего мста и карандашъ, бывшій въ его рук, переломился надвое.
— Это дерзость! задыхаясь вымолвилъ онъ.
— Успокойтесь, князь! Это дерзко, можетъ-быть, но не желаніе оскорбить васъ и не желаніе нисколько быть дерзкимъ заставляетъ меня покорнйше просить васъ объясниться прямо и просто. А затмъ я выйду изъ вашего дома навсегда.
— А если я васъ прикажу сейчасъ… громко раздался голосъ князя.
— Воздержитесь, князь! еще нсколько словъ — и я выйду. Но эти нсколько словъ необходимы для насъ обоихъ. Она любитъ меня, вы это знаете. Я также безумно люблю ее. Кто въ этомъ виноватъ? Не знаю, но не она, и не я. Вспомните, вы…
Князь не далъ ему договорить. Онъ поднялъ со стола шандалъ и пустилъ его въ Хорвата.
— Вонъ! прогремлъ голосъ князя и онъ ступилъ впередъ.
Хорватъ размялся злобно на весь кабинетъ и крикнулъ:
— Спасибо вамъ. Этимъ оскорбленіемъ вы дали мн право увезти ее, какъ только она поправится!
И молодой человкъ быстро вышелъ, почти выбжалъ изъ кабинета, а князь, едва добравшись до кресла, свалился въ него и, схвативъ себя за голову, какъ-то глухо простоналъ.
Хорватъ, спустившись внизъ, надлъ фуражку и шинель, взялъ изъ стола цпочку, первую вещь, подаренную ему княгиней, и пшкомъ пошелъ со двора.
— На прогулку! шепнулъ одинъ изъ лакеевъ.— Что ему. Чужой человкъ! Больна, не больна — ему какое дло. Хотъ помри — ему ровно ничего. Чужая!
Нсколько другихъ лакеевъ переглянулись, усмхаясь, наконецъ, одинъ изъ нихъ вымолвилъ вслухъ:
— Чужая, братъ. Да! Знаешь, сказывается: чужая она мн жена, когда не со мной.
Нсколько холоповъ фыркнули.
— Тише вы, дьяволы! прикрикнулъ кто-то сверху лстницы.
Камердинеръ князя спустился въ швейцарскую и повторилъ снова:
— Ишь, дьяволы, горлы дерутъ! Дурачье! Сидятъ тутъ, черти, не видятъ… князь ходитъ вонъ по всмъ горницамъ. Теперь держи ухо востро. Въ одну минуту въ Сибирь уйдешь. И лакей прибавилъ тише:— на немъ лица Божьяго, братцы, нтъ, рыщетъ какъ волкъ! И это, братцы мои, ужъ не съ горя! Гд нашъ-то племянникъ?
— На прогулку ушелъ.
— Чудно! вымолвилъ камердинеръ.— Право, чудно! А такъ полагаю: назадъ онъ не сунется.

V.

Прошло десять дней съ тхъ поръ, какъ княгиня внезапно заболла. Опасность прошла и ей было гораздо лучше. Быть-можетъ она уже совсмъ бы поправилась, если бы не извстіе, полученное чрезъ горничную, что Хорвата въ дом нтъ, что на третій день посл ея болзни онъ вышелъ пшкомъ изъ дома, бросивъ вс свои вещи, и не возвращался. Та же горничная намекомъ объявила княгин, что предъ выходомъ молодого барина, у него былъ разговоръ съ княземъ, и что они повздорили.
Какъ только княгин стало лучше, князь приходилъ къ ней только на нсколько минутъ по два раза въ день. Одни и т же вопросы его, немного холодные, объ ея здоровь и его нежеланіе, очевидно, говорить о чемъ-либо другомъ окончательно убдили княгиню, что нчто свершилось и когда она поднимется на ноги, то отношенія ея къ мужу будутъ другія. Глубокая, но тихая тоска, овладвшая ею, помшала выздоровленію. Однако, еще черезъ недлю, она уже могла сидть въ своей комнат и пробовала работать, т. е. садилась за пяльцы, къ которымъ однако чрезъ силу едва прикоснулась нсколько разъ. По мр того, какъ силы возвращались къ ней, блдность лица замнилась прежнимъ румянцемъ молодости, княгиня чувствовала, что вмст со здоровьемъ возвращается къ ней та твердость и непоколебимость воли, которую она когда-то старалась воспитать, выработать въ себ. Несмотря на ея новое странное положеніе въ дом, тяготили ее съ одной стороны косые взгляды лакеевъ, горничной, въ которыхъ она невольно могла прочесть что-то особенное, или непріязненное, или сочувственное, но все равно одинаково оскорбительное для себя, съ другой стороны ея мужъ явно враждебно, отчасти свысока относился къ ней, даже какъ бы не позволялъ ей говорить съ собою о чемъ-либо, помимо самыхъ простыхъ вещей вседневной жизни. Княгиня чувствовала себя одинокою боле чмъ когда-нибудь и это одиночество душевное укрпляло, закаляло ее. Не по днямъ, а по часамъ чувствовала она, что все ростетъ въ ней какая-то новая, страшная сила, и что предъ этою силою все кругомъ нея, и самъ князь, кажутся мизерны, малы, ничтожны. Ея нравственное чувство говорило ей, что она не настолько виновата, насколько наказана. Неизвстность — гд находится Хорватъ: въ Москв ли онъ, или ухалъ, что съ нимъ, какъ живется ему теперь, сначала опечаливала ее, а наконецъ теперь уже озлобила противъ того, кто былъ виновникомъ ихъ разлуки. Она мысленно возсоздавала предъ собою всю прошлую зиму, затмъ и на всю прошлую жизнь свою оглянулась, тщательно разглядывая ее, взвшивая и оцнивая всякій фактъ, всякій поступокъ свой и другихъ лицъ, и наконецъ, убжденіе, что главный виновникъ всего — тотъ же князь, укрпилось въ ней сильне чмъ когда-либо.
Однимъ словомъ, когда княгиня, вполн оправившись, могла выходить въ другія горницы, то князь встртилъ окончательно сформировавшуюся женщину, видимо готовую на самую отчаянную, энергическую борьбу на жизнь и на смерть.
Между тмъ, за то же время, самъ князь вдругъ опустился физически и нравственно и постарлъ чуть не на десять лтъ. Князь Петръ Ильичъ былъ вполн старикъ. Только посл какой-нибудь сильнйшей и опаснйшей болзни можно было такъ измниться лицомъ, какъ измнился онъ во время болзни жены. Въ лиц его ясне всего видна была какая-то нершительность, какая-то растерянность. Ударъ нравственный, полученный имъ, сломилъ, нравственно обезсилилъ его. Даже въ голов чувствовалъ онъ по временамъ какую-то чисто физическую боль, невозможность остановиться ясно и твердо на одной какой-либо мысли и довести нить мышленія до конца. Такимъ образомъ, князь мысленно дошелъ до того, что чаще всего повторялъ себ теперь, что надобно было жениться раньше, что не надо было жениться на Дужинской барышн, чуть не на двочк, что надо бы было вмсто женитьбы вообще выхать за-границу и продолжать жить прежнею, распущенною жизнью.
Эти позднія сожалнія, раскаяніе въ томъ, что поправить было невозможно, безцльное думанье о томъ, каково могло бы быть его настоящее, еслибы было иное прошлое,— все это доказывало ясно, что князь ослабъ разсудкомъ, что въ его годы иныя душевныя боли уже не могутъ проходить безслдно. Когда князь снова увидлъ предъ собой выздоравливающую жену съ холодно строгимъ лицомъ, которая двигалась твердою поступью, высоко держала голову, смотрла съ укоромъ прямо ему въ лицо, то онъ почувствовалъ, что это уже не та прежняя, покорная и послушная жена, а новый и быть-можетъ злой врагъ его. Казалось, каждую минуту княгиня вызоветъ его прямо и твердо на объясненіе и на окончательное ршеніе вопроса: уяснить ихъ отношенія для того, чтобы положить имъ конецъ. И дйствительно это было такъ. Съ той минуты, что княгиня не нашла въ этомъ дом дорогого образа, въ которомъ сосредоточивалась вся ея жизнь, она чувствовала себя готовою на все, чтобы снова увидать Хорвата, услышать его. Это время, полное неизвстности о томъ, гд живетъ онъ, казалось утроило ея чувство къ нему, и глубокое, ясное чувство перешло теперь въ жгучую страсть, отъ которой изнывала и сгорала она и день и ночь. Ея душевное состояніе, конечно, не было естественно, въ такія минуты страстная женская натура способна не только на проступки, но даже на преступленія, которыя наводятъ ужасъ. Какъ бы ни представляла ей ея раздраженная и быть-можетъ болзненная фантазія ея ближайшее будущее, ея собственные поступки, она находила въ себ силу на все, и то, что нсколько недль назадъ казалось ей безумнымъ и позорнымъ, теперь вдругъ казалось ей не только ея правомъ, но даже ея обязанностью, ея святымъ долгомъ относительно любимаго и любящаго ее человка.
Извстіе, полученное ею, наконецъ, объ образ жизни Хорвата, окончательно привело ее разомъ чуть не къ помшательству. Не только теперь она готова была на все ради этого человка, но сердце ея, измученное и озлобленное, говорило ей: скоре! скоре!
Она узнала случайно, что Хорватъ, проживъ недлю въ деревн у друга своего отца, вернулся въ Москву, сошелся съ кучкой самыхъ разнохарактерныхъ, разнородныхъ и сомнительныхъ личностей и сталъ членомъ небольшого кружка отчаянныхъ кутилъ, которыхъ благодушное московское общество боялось какъ грозы, но конечно все-таки принимало и допускало въ свой кружокъ. Большая часть молодежи этой шайки ‘душегубовъ’, какъ говорили старыя барыни, были военные, большая часть были дворяне, и хотя не коренные москвичи, но имвшіе кой-какую родню въ Москв. Главныя занятія этого кружка были карты, азартныя игры, буйныя попойки по всмъ извстнымъ трактирамъ, затмъ, въ лтнее и осеннее время охота и наконецъ отъ времени до времени огромные скандалы въ какой-нибудь мирной семь, гд если не героями, то помощниками и участниками являлись всегда члены этого кружка.
За время болзни княгини жена одного изъ высшихъ членовъ администраціи, которую она видла нсколько разъ, обратила на себя вниманіе всей Москвы. Она бжала отъ мужа съ однимъ польскимъ графомъ, чуть не коноводомъ этого кружка, и при этомъ даже увезла вс деньги мужа, т.-е. обокрала его вмст съ любовникомъ.
Хорватъ, очевидно, по всмъ слухамъ и тломъ и душой принадлежалъ этому кружку и когда польскій графъ ускакалъ съ возлюбленною въ Варшаву, онъ занялъ его мсто и руководилъ всми безумными выходками и всми оргіями, этого кружка.
Вскор княгиня завела шпіона, выбравъ изъ своихъ людей умнаго и расторопнаго малаго, который, сдружась съ деньщикомъ Хорвата, могъ всякій день передавать ей малйшія подробности объ образ жизни Хорвата. Каждый разъ, что въ его докладахъ появлялись намеки на какую бы то ни было женщину, княгиня чувствовала острую боль въ сердц, какъ еслибы каждый разъ вонзали ей острый ножъ. И вотъ она уже ршилась однажды на отчаянный и гибельный шагъ, когда неожиданный пріздъ ея отца и неожиданное несчастье измнили на время ея душевное настроеніе.

VI.

Собакинъ, получивъ извстіе отъ князя объ опасномъ, положеніи дочери, тотчасъ же выхалъ изъ Троицкаго въ Москву. Какъ ни быстро доскакалъ гонецъ въ степные предлы города Ломова, какъ ни быстро пріхалъ въ Москву Лукьянъ Ивановичъ, но времени прошло много и онъ засталъ свою дочь на ногахъ. Страшную перемну, которую онъ замтилъ въ ней, онъ приписалъ, конечно, болзни. Это дорогое для него существо такъ измнилось, что бдный старикъ уже не зналъ какъ отнестись къ дочери. Это была уже не только не прежняя Дужинская Машуня, но даже была не прежняя княгиня. Старикъ обожалъ въ княгин прежнюю Машуню, но женщина, которую онъ встртилъ теперь, была уже вполн ему чужая.
Княгиня встртила отца ласково, радостно, съ искреннимъ чувствомъ любви, цловала и ухаживала за нимъ, какъ бывало и прежде. Лукьянъ Ивановичъ, не обладавшій особенною проницательностью, въ первые три дня по прізд не замтилъ ничего новаго въ отношеніяхъ князя и дочери.
‘Она измнилась, вроятно, отъ опасной болзни, думалъ онъ, а онъ просто постарлъ, только что ужь очень удивительно скоро. Этакъ еще чрезъ годъ ему будетъ на видъ сто лтъ’.
На третій день случилось то, что княгиня считала при появленіи отца совершенно невозможнымъ. Она была уврена, что князь, не ршившись заговорить съ нею прямо и откровенно, конечно не ршится сдлать этого со старикомъ отцомъ ея. Княгиня ошиблась. На третій же день вечеромъ, когда она, чувствуя легкую слабость, а главное, желая выслушать новое донесеніе своего повреннаго на счетъ Хорвата, ушла къ себ, Лукьянъ Ивановичъ остался въ кабинет князя. Случайно ли, пользуясь ли отсутствіемъ жены, или съ ране принятымъ намреніемъ, князь заговорилъ со старикомъ тестемъ о себ и о жен. Сознавшись намеками въ томъ, что послужило началомъ ихъ семейнаго несчастья, князь перешелъ къ послднему времени и подробно, даже преувеличивая, передалъ все, что онъ зналъ и даже что онъ предполагалъ. Темно ли выражался князь, или ршился на ложь, но старый инвалидъ узналъ, что на сцену появился молодой гусаръ, какой-то молдаванинъ, чуть не турка, красавецъ и забіяка, а теперь по слухамъ картежникъ и трактирный герой… и что онъ, этотъ проходимецъ — любовникъ княгини, любовникъ его обожаемой Машуни, которую онъ считалъ превыше всхъ. Почему сразу поврилъ старикъ, объяснить трудно, но онъ поврилъ. И вдругъ показалось ему, сидя въ ярко освщенной комнат князя, что свчи вс потухли, что онъ качается изъ стороны въ сторону, какъ будто на лодк детъ, что князь, бывшій около него въ кресл, далеко отодвинулся и говоритъ издали, что-то даже кричитъ ему, но странное что-то и непонятное. Онъ кричитъ, кажется, что Машуня умерла, онъ кричитъ, что есть скверная, злая, подлая женщина, которая называется княгиней Агариной, и что это чудовище убило Машуню и приняло на себя ея образъ.
Когда чрезъ нсколько минутъ Лукьянъ Ивановичъ снова пришелъ въ себя, вздохнулъ и раскрылъ глаза, то тихо вымолвилъ:
— Господи помилуй! Что такое тутъ вышло! Князь, голубчикъ, задремалъ я, что ли! Приснилось мн… Какъ? какъ? Этотъ Хорватъ! Турка! Что такое! Это вы все разсказали!
Князь молча глядлъ на тестя и Лукьянъ Нановичъ понялъ изъ этого взгляда, что онъ не задремалъ, что ему не приснилось ничего, что все это правда, что все это совершилось на яву.
Машуни нтъ, а это… это не Машуня! Да и не княгиня которую онъ встртилъ по возвращеніи изъ-за границы!
Старикъ облокотился на столъ, подперъ руками голову, челюсти его задрожали и нсколько слезинокъ показались, на морщинистомъ лиц его, выкатившись изъ старыхъ и тусклыхъ глазъ, полинявшихъ отъ времени.
Князь всталъ и молча, медленно и нетвердо ходилъ на комнат изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Но потеря жены не была для него такъ страшна, такъ ужасна какъ для стараго инвалида потеря его обожаемой дочери. Князь чувствовалъ, что онъ виноватъ предъ княгиней, а старикъ Собакинъ не нашелъ во глубин души ни одной вины противъ дочери за всю ея жизнь, кром одной выдачи ея замужъ за этого князя.
Въ дверяхъ кабинета появился человкъ и доложилъ, что ужинъ готовъ. Онъ хотлъ выходить, но замтилъ, что ни Собакинъ, сидвшій за столомъ, ни князь, стоявшій какъ-то странно въ углу кабинета, въ полуоборотъ, не слышали его словъ, не замтили его присутствія. Выйдя изъ вжливости и боязни гнва барина, онъ однако вернулся чрезъ, четверть часа и снова позвалъ ихъ кушать. Князь первый пришелъ въ себя, обратился къ тестю и вымолвилъ:
— Батюшка, кушать пойдемте! и онъ прибавилъ язвительно:— Желудокъ не виноватъ ни въ чемъ, говоритъ: ты горюй, а пить, сть надо мн.
Собакинъ не слышалъ, а можетъ не понялъ шутки, медленно поднялся и заковылялъ за княземъ на своей деревянной ног. Они сли за столъ и поджидали минуту прихода княгини. Когда платье ея зашумло въ прихожей, Собакинъ вздрогнулъ и дико глянулъ на дверь, но замтившій эта князь молвилъ старику едва слышно:
— Батюшка, при ней пока ни слова.
— Нтъ, проговорилъ старикъ-инвалидъ. Но это разорвалось на нсколько частей, проходя чрезъ его горло. Голосъ его такъ дрожалъ, что даже это одно слово не могъ онъ выговорить сразу и отчетливо.
Когда же вошла въ столовую эта женщина, эта княгиня Агарина, эта будто бы его Машуня прежняя, а въ сущности какая-то колдунья, которая убила его Машуню и подъ ея образомъ гршитъ предъ Богомъ и людьми, старикъ пристально глядлъ на нее, глядлъ, какъ она сла на свое мсто и окинула холоднымъ, недобрымъ взглядомъ и князя, и отца, и этотъ накрытый столъ. Старикъ вдругъ ахнулъ, всплеснулъ руками, хотлъ вскрикнуть что-то, но зарыдалъ, какъ-то заметался изъ стороны въ сторону на своемъ стул и зашепталъ едва слышно, будто самому себ:
— Ахъ, Машуня, Машуня! гд же ты научилась…
Но послдніе звуки, вырвавшіеся изъ горла, были уже не слова, это былъ какой-то хрипъ, какое-то тявканье. Ротъ старика раскрылся, все лицо искривилось, руки упали на столъ и все тло накренилось на бокъ, скользя со стула на полъ. Княгиня бросилась къ отцу, блдная какъ снгъ, обхватила его, прижалась къ нему, но ужасъ вдругъ проникъ въ нее, что-то подсказало ей.
Старикъ дйствительно былъ полумертвъ и съ помощью людей Лукьяна Ивановича тотчасъ перенесли въ его спальню. Княгиня хлопотала около него цлый часъ, вмст съ горничными, князь послалъ за докторомъ, но прежде чмъ тотъ пріхалъ, одна изъ двушекъ, помогавшихъ княгин, уже пятидесяти-лтняя женщина, сказала ей:
— Матушка, барыня, что тутъ бгать да шумть. Вышлите всхъ, да станьте на колнки около кровати, да помолитесь, Лукьянъ Ивановичъ уже не здсь, душенька его у Господа.
Княгиня тотчасъ же опустилась на колни, но какъ-то безсознательно, машинально, будто сама не зная, зачмъ она это длаетъ. Такъ же безсознательно взяла она протянутую вдоль одяла руку и припала къ ней холодными губами.
Пріхавшій чрезъ часъ докторъ нашелъ лишь холодный трупъ, вошелъ на минуту и тотчасъ вышелъ, поглядывая на часы свои и очевидно спша куда-то, онъ выговорилъ:
— Это, ваше сіятельство, самая простая вещь: ударъ. Оно въ этотъ возрастъ, знаете, и при такой комплекціи, сплошь да рядомъ бываетъ.
Когда княгиня уже ночью, какъ бы придя въ себя, поняла вполн, что отецъ ея скончался, она поняла тоже, что онъ убитъ и убитъ безжалостно все тмъ же человкомъ, который, какъ злой духъ, былъ посланъ въ ея жизнь на погибель всего, что ей дорого.
Похороны старика Собакина были не блестящи и не шумны. Крупная сумма денегъ пошла на эти похороны, но не ради званныхъ гостей. За гробомъ, который изъ церкви, посл отпванія, повезли изъ Москвы въ Троицкое, хала до заставы только одна карета, въ которой сидла княгиня. Князь, чувствуя себя дйствительно почти опасно больнымъ, не присутствовалъ на отпваньи, онъ былъ въ постели, докторъ, лчившій его, мысленно ршилъ, что пожалуй скоро въ этомъ дом будетъ другой покойникъ.
‘То-то будетъ рада она,’ думалось доктору, который зналъ вс московскіе слухи и сплетни по поводу семейнаго житья-бытья князя Агарина.
‘Кому-то все достанется, думалъ докторъ, хлопотавшій около больного, чей-то будетъ этотъ домъ и вс безчисленныя имнія, неужто дурень старый все ей оставитъ, чтобы тотъ сорви-голова могъ въ карты все спустить’.
Вернувшись домой, княгиня прошла прямо къ себ, заперлась на ключъ, опустилась на колни предъ своими образами и долго молилась, наконецъ, усталая, едва держась на ногахъ, она подошла къ комоду, взяла и отложила въ сторону одно черное платье, нсколько вещей и немного блья, завязала все это въ узелокъ и спрятала въ маленькомъ шкапчик. Въ минуту, когда она узнала, что отецъ ея убитъ и убитъ княземъ, она ршилась точно также пшкомъ выйти изъ этого дома и итти, куда глаза глядятъ.
Вншній видъ дома князя сталъ вдругъ таковъ, что москвичи уже думали, что, пользуясь весной, князь съ супругой выхали въ деревню. Дйствительно, на двор, въ саду и въ самыхъ палатахъ князя царствовала мертвая тишина. Князь былъ боленъ, два доктора не отходили отъ него, не вызжали изъ дому и даже ночевали въ сосдней комнат. Вновь появившійся Андріанъ спалъ уже на полу спальни и не отходилъ ни на шагъ отъ кровати больного. Многочисленная дворня ходила на цыпочкахъ, будто перепуганная, или угрюмо, задумчиво сидла по своимъ угламъ. Княгиня совершенно не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь ни разу не позвалъ ее къ себ, а сама она не могла, да и не хотла видть его. Андріанъ будто замнилъ ее около князя, да и въ дом.
‘Какъ выздороветъ, думалось княгин, такъ надо это кончить’.
Княгиня думала, что мужъ не откажетъ ей и даже будетъ радъ, узнавъ о ея намреніи ухать жить къ себ въ Дужино. Она хотла только предъ отъздомъ попросить князя снова взять назадъ свой подарокъ свадебный, т.-е. Троицкое, хотя тамъ и были похоронены отецъ и мать ея. При вызд изъ этихъ палатъ княжьихъ, она ршилась взять съ собою только тотъ узелокъ блья, который съ какою-то нервною поспшностью отложила тотчасъ по возвращеніи съ похоронъ отца.

VII.

Между тмъ слава о подвигахъ Хорвата прошла по всей Москв. Онъ заткнулъ за поясъ самого польскаго графа, когда сдлался коноводомъ отчаяннаго кружка игроковъ и буяновъ. На одной изъ лучшихъ улицъ Москвы, въ большомъ красивомъ дом, помщалась квартира коновода ‘душегубовъ’. Хорватъ жилъ очень широко, держалъ до двухъ дюжинъ лошадей, вызжалъ всякій день въ разныхъ экипажахъ. Человкъ двнадцать дворни, въ разныхъ ливреяхъ, наполняли прихожую и людскую. Постоянно отъ зари до зари у крыльца его дома не прекращалось движеніе отъ прізжавшихъ и узжавшихъ гостей, большею частью, конечно, мужчинъ, но бывали и гостьи. Убранство дома было тоже роскошное. Наконецъ, всякій день бывали обды и въ особенности многолюдные и веселые ужины, продолжавшіеся далеко за полночь, иногда и всю ночь до разсвта. Мирные члены московскаго общества, отцы семействъ въ особенности, прозжая мимо дома извстнаго сорви-головы, косились на этотъ домъ, или качали головой. Возможность жить такъ, не имя никакихъ средствъ, дали Хорвату карты. Съ первыхъ дней, когда онъ сошелся съ этою разнородною кучкой веселой, беззаботной и буйной молодежи, онъ началъ играть и играть такъ счастливо, что многіе, за исключеніемъ настоящихъ шулеровъ, сочли было его шулеромъ. Впродолженіе первыхъ двухъ недль Хорватъ выигралъ до сорока тысячъ рублей, и какъ легко достались ему эти деньги, такъ же легко швырялъ онъ ими. Теперь уже было у него выиграно за все время около ста тысячъ, но налицо не было и десяти. Все пошло на обстановку, на разныя зати и прихоти и наконецъ на пріятелей и пріятельницъ, жившихъ за все это время на его счетъ. Однако эти новые друзья его тайно, мысленно предсказывали Хорвату плохой конецъ. Это счастье въ игр должно было непремнно обернуться противъ него, и тогда, начавъ проигрывать, предстояло продавать все что есть. Такъ какъ личный опытъ говорилъ имъ, что никто еще никогда не останавливался на этомъ пути, то они ждали, конечно, что и Хорватъ будетъ продолжать играть до тхъ поръ, пока не войдетъ въ долги и наконецъ не попадетъ въ яму. Кром того, эты друзья Хорвата видли, что причина его безобразной жизни и безалаберной траты денегъ была не простая. Москва говорила, что это буйный сорви-голова, не знающій какъ убить свое время, но близко стоявшіе къ нему люди видли, что, несмотря на буйную жизнь, проводимую среди картъ, вина и женщинъ, Хорватъ былъ угрюмъ, будто вчно озабоченъ чмъ и неестественно грубъ и рзокъ. За это время уже три раза онъ изо всхъ силъ придирался и искалъ случая имть поединокъ, но это не удалось ему. Кром того, не было сумасшедшей выходки, безразсудной опасности, на которую онъ не ршился бы тотчасъ и не исполнилъ ее съ невроятнымъ хладнокровіемъ.
Дйствительно, молодой человкъ чувствовалъ себя какъ будто въ чаду, какъ будто онъ не сознавалъ вполн всего совершающагося вокругъ него. Онъ бросился въ этотъ омутъ, какъ многіе другіе, какъ сотни другихъ такихъ же натуръ, какъ и его. Но если другіе когда-либо находили забвеніе самого себя и своей мертвящей тоски или своего глубокаго горя, то Хорватъ, и день и ночь окруженный буйною полупьяною компаніей, оставался всегда нравственно и мысленно одинокимъ. Въ мечтахъ его вчно стояла предъ нимъ какъ живая и грустно глядла на него та, которую онъ уже однажды назвалъ Машей и поэтому называлъ такъ мысленно и теперь. Хорватъ зналъ, что угроза, брошенная имъ князю: увезти ее, была только хвастливою выходкой. Княгиня, къ несчастью, не такова, чтобы ршиться на побгъ, который обезславитъ ее и убьетъ старика отца, а ждать десять, двадцать лтъ, какъ ршила она,— Хорвату теперь казалось боле чмъ когда-либо ребячествомъ или безуміемъ.
‘Надо просто покончить съ собою!’ думалось ему, и онъ надялся, ждалъ, что эта безшабашная жизнь быстре приведетъ его поневол къ какому-нибудь боле или мене страшному и быстрому концу.
Однажды въ дом Хорвата начались какія-то особенныя приготовленія. Вся молодежь, считавшаяся членами этого кружка, собралась въ дом и весело шныряла то въ домъ, то изъ дома, скакала по магазинамъ, по знакомымъ, и снова ворочалась къ Хорвату. Въ то же время показалось въ дом и духовенство: былъ приглашенъ священникъ съ причтомъ. Въ то же время приходилъ губернаторскій чиновникъ, явилась и полиція. Произошло что-то особенное.
‘Должно-быть конецъ пришелъ!’ думалось прозжавшимъ москвичамъ.
Случай былъ очень простой. Недавно пріхавшій въ Москву изъ провинціи какой-то богатый барченокъ — недоросль изъ дворянъ, двадцати-двухъ-лтній Митрофанушка, вступилъ въ кружокъ Хорвата. Глупенькій, наивный до ребячества, но добрый малый, въ нсколько дней проигралъ все свое состояніе. Наканун, получивъ изъ опекунскаго совта послднія десять тысячъ, онъ сталъ играть съ Хорватомъ у него въ дом и проигралъ все до копйки. Хорватъ не замтилъ даже своего выигрыша. Когда онъ узналъ это, то взялъ деньги, швырнулъ ихъ въ какой-то столъ и вышелъ подышать воздухомъ въ небольшой садъ, принадлежавшій къ его дому. Съ тоской на сердц какъ всегда, ходилъ онъ задумчиво по дорожкамъ сада и думалъ все о ней же. Вдругъ нсколько человкъ пріятелей выскочили изъ дому съ перепуганными лицами и, добжавъ до него, передали извстіе, что молодой новобранецъ зарзался бритвой. Дернулъ такъ ловко, что чуть не отхватилъ себ голову съ плечъ.
Хорватъ пристально поглядлъ на испуганную кучку этихъ людей, называвшихся его пріятелями, и молчалъ.
Наконецъ онъ выговорилъ:
— И хорошее дло! Разъ, и готово! молодецъ мальчуганъ!
Онъ вздохнулъ и прибавилъ:
— Да изъ-за чего же? Съ чего зарзался-то?
— Какъ съ чего? воскликнулъ одинъ изъ пріятелей.— Да вдь онъ нынче вечеромъ до копйки все спустилъ! Послднія деньги, вдь ты же эти десять тысячъ выигралъ.
Хорватъ невольно разинулъ ротъ. Онъ этого не сообразилъ, или не зналъ, или забылъ. Во всякомъ случа, пока проигрывался юноша, онъ объ этомъ не думалъ и ничего не замчалъ и, конечно, не ожидалъ такой катастрофы.
— Ну! вымолвилъ онъ быстро.— Вы, маршъ! Устраивай похороны! Я даю на нихъ его же проигранныя деньги. Чтобы, похороны были царскія. Вс десять тысячъ на нихъ!..
И вотъ эта именно прихоть Хорвата или поступокъ для очистки совсти, нежеланіе взять себ и истратить на себя хоть грошъ изъ этого послдняго выигрыша, привели къ тому, что въ его дом справляли буйныя и веселыя, богатыя по виду и безобразныя по смыслу, похороны.
Однако этотъ случай въ дом Хорвата заставилъ серьезно обратить на него вниманіе начальника столицы. Полиція, явившаяся въ домъ, хотла повернуть дло довольно дурно для хозяина дома. Началось было слдствіе, но деньги, т.-е. взятка, предотвратили бду.

VIII.

Вечеромъ посл похоронъ весь кружокъ собрался къ Хорвату на тризну. Вс были веселы и довольны, исключая хозяина. Во время самаго ужина любимый деньщикъ Хорвата вызвалъ его на минуту въ другую горницу. Тамъ увидлъ юнъ того двороваго человка князя Агарина, который, подъ предлогомъ дружбы съ деньщикомъ, бывалъ у него довольно часто.
— Что такое? вымолвилъ онъ.
— Да вотъ, Юрій Петровичъ, онъ прибжалъ, всточку новую принесъ изъ княжескихъ палатъ. Тамъ скончался…
Хорватъ бросился на деньщика, схватилъ его за горло и крикнулъ на весь домъ:
— Кто?!..
Деньщикъ поперхнулся, и испуганно, но сразу выговорилъ робко и боязливо:
— Батюшка княгини Лукьянъ Иванычъ!
Вся кровь, хлынувшая было къ сердцу Хорвата, отлила тихонько, ноги его задрожали и онъ ухватился за дверь, чтобы не упасть. Какъ ударъ молніи явилась въ его сердц надежда, какъ молнія сверкнула и отдалась во всемъ его существ, и какъ молнія исчезла. Только глухой рокотъ, какъ отъ дальняго грома, слышалъ онъ въ самомъ себ, но постепенно и рокотъ этотъ стихъ и все улеглось.
— Нтъ! Не онъ! тихо и грустно повторилъ нсколько разъ молодой человкъ, — нтъ, этотъ не издохнетъ. Вс умрутъ: и старые, и молодые, и мы умремъ, и она, и я, а этотъ старый песъ все будетъ жить!
Но вдругъ новая мысль блеснула въ его голов.
‘Она говорила, что ее удерживаетъ теперь лишь одно — отецъ. Теперь отца нтъ, и стало-быть’… Хорватъ боялся додумать до конца.
— Да, да, выговорилъ онъ вслухъ,— теперь нтъ преграды!
Гости, сидвшіе за столомъ, начали уже безпокоиться о внезапномъ отсутствіи хозяина. Многіе боялись, что это продолженіе утренняго визита губернаторскаго чиновника, но чрезъ нсколько минутъ они увидли хозяина, быстро входящаго въ залу. Но это былъ уже другой Хорватъ, какимъ до сихъ поръ ни разу не видали они его. Онъ быстро, бодро и весело подошелъ къ столу и, не садясь на свое мсто, веллъ людямъ наливать скоре вина во вс стаканы. Вс глаза съ изумленіемъ остановились на коновод и наконецъ вс услышали:
— Выпейте, друзья, за добрую всть! Умеръ одинъ человкъ, одинъ добрый старичокъ, котораго я никогда и въ глаза не видалъ, котораго не могу ни любить, ни ненавидть, которому отъ души, отъ всего сердца, желаю царствія небеснаго. Но этотъ старичокъ лежалъ у меня на дорог, не пропускалъ меня… И теперь добрая голубушка,— смерть взяла его за ноги и убрала съ дороги. Предлагаю вамъ выпить за здоровье покойника! Нтъ, вздоръ, это грхъ! Богъ съ нимъ!.. Ну такъ просто: да здравствуетъ смерть!
Съ этой минуты Хорватъ повеселлъ и, прошутивъ и проболтавъ за столомъ до утра, объявилъ своимъ друзьямъ, что онъ узжаетъ изъ Москвы на время. Мысленно Хорватъ ршилъ, что пришла минута бросить свой безобразный образъ жизни, снова перейти въ тишину скромнаго уединенія и снова постараться увидться съ нею.
‘Если теперь она не будетъ моею, если теперь не ршится бжать со мною, ршилъ Хорватъ,— то тогда и я попробую послдовать примру молодца-мальчугана’.
Дйствительно, на другой же день, домъ, въ которомъ такъ часто по ночамъ гудли десятки пьяныхъ голосовъ, гд люди, не имющіе ни алтына за душой, ворочали каждый день кучами золота и банковыхъ билетовъ, домъ, на который косились прозжіе и вс порядочные люди — быстро опустлъ и, запертый со всхъ сторонъ, угрюмо и отчасти таинственно глядлъ на прохожихъ. Многіе изъ москвичей были убждены, что губернаторъ сдержалъ слово, сказанное имъ вскользь на какомъ-то балу, и выслалъ всхъ этихъ ‘душегубовъ’ вмст съ ихъ коноводомъ вонъ изъ Москвы.
Однако кучка картежниковъ и буяновъ перебралась въ другой кварталъ Москвы, въ другой домъ, мене красивой наружности, а Хорватъ, котораго проводили во временную отлучку въ Серпуховскую заставу, въ тотъ же вечеръ вернулся снова въ Москву.
Хорватъ въхалъ въ ту же заставу, но на простыхъ крестьянскихъ дровняхъ, запряженныхъ парой маленькихъ, едва бжавшихъ лошадокъ. Не ямщикъ, а простой мужиченко простыми веревочками и кнутомъ кое-какъ погонялъ своихъ кляченокъ, а за нимъ сидлъ Хорватъ и его деньщикъ, оба въ простыхъ шапкахъ, будто два парня изъ подмосковнаго села, или два мщанина. Только красивая и щеголеватая наружность Хорвата мшала обману.
Чрезъ нсколько дней Хорватъ, или лучше сказать, красивый малый мщанинъ, съ маленькою, курчавою, недавно отпущенною бородкой, назвавшійся купеческимъ сыномъ Петровымъ, нанялъ квартиру и поселился за нсколько домовъ отъ громадныхъ палатъ князя Агарина, но за то прямо противъ ограды большого княжаго дома. Днемъ онъ почти не выходилъ и не позволялъ своему деньщику болтаться. Вечеромъ всякій день онъ по нскольку разъ проходилъ мимо дома князя и пытливо устремлялъ взоръ на два ряда темныхъ оконъ. Мертвая тишина, царившая въ это время въ дом князя, подтверждала извстіе пріятеля деньщика, что князь хвораетъ. Хорватъ ждалъ и надялся и ршилъ ничего не предпринимать до тхъ поръ, пока князь не выздороветъ вполн или не умретъ.
Однажды вечеромъ, когда снова къ деньщику явился его пріятель, т. е. дворовый князя, Хорватъ выслалъ зачмъ-то деньщика и отъ нечего длать сталъ самъ болтать съ дворовымъ. Посл краткой бесды съ нимъ, пронырливый малый Ванька замтилъ и уразумлъ, что молодой баринъ точно такъ же интересуется княгиней, какъ она уже давно занята имъ. Это было давно ужъ не новостью для всей дворни князя, но почему-то было новостью для него. Не боясь попасть въ просакъ и зная, что не проиграетъ, а выиграетъ, молодой Ванька откровенно сознался барину, что онъ уже давно служитъ докладателемъ у княгини, что и дружба его съ деньщикомъ барина изъ-за этого заведена, и что каждый разъ, ворочаясь отъ барина, онъ ищетъ случая повидать княгиню и передать ей все, что знаетъ, самолично.
Хорватъ, прежде нежели пришелъ въ себя, уже обнялъ Ваньку, потащилъ его къ себ въ кабинетъ, и чуть не усадилъ его на диванъ, чуть не слъ съ нимъ вмст.
— Да ты врешь! врешь! повторялъ онъ и изъ глазъ его готовы были брызнуть слезы.
Смущеніе, радость, волненіе молодого барина были такъ сильны, что Ванька совсмъ растерялся и раскаивался въ своей откровенности, но однако скоро оправился и успокоился. Двадцать рублей, данные ему на первый разъ, и общанная сотня рублей успокоили Ваньку, но только чуть не свели съ ума. Онъ тоже былъ готовъ заплакать.
Хорватъ слъ къ столу и написалъ:
‘Намъ надо видться. Не врь слухамъ обо мн. Я хотлъ утопить въ вин и въ картахъ мою тоску. Умоляю, согласись на свиданье. Позволь видть тебя. Только позволь, и я все устрою!..’
Онъ отдалъ записку Ваньк и ждалъ отвта на другое же утро. Но прошло три дня, Ванька не являлся, а въ дом князя началось движеніе.
Деньщикъ Хорвата, который не могъ отправиться на княжій дворъ днемъ, боясь быть узнаннымъ, узналъ уже вечеромъ въ сосдней лавочк, что князь и княгиня собираются на лто въ подмосковную вотчину.
Всть эта какъ громомъ поразила Хорвата. Онъ ничего не понималъ.

IX.

Когда княгиня узнала, что мужъ настолько поправился, что всталъ съ постели и уже сидитъ у себя въ кабинет, она написала на клочк бумаги нсколько словъ, въ которыхъ вжливо и кратко, но холодно просила у князя позволенія повидаться, чтобы переговорить по длу. Она послала записку со своею горничной. Горничная однако нисколько не удивилась этой переписк между бариномъ и барыней. Вс люди давно поняли все и ожидали развязки.
Князь, прочитавъ записку, поднялся и пошелъ было къ жен, но остановился. Ему казалось, что чувство собственнаго достоинства мшаетъ ему итти къ ней.
‘Она должна прійти’, подумалъ онъ.
— Скажи княгин, добавилъ онъ,— что когда угодно пусть пожалуетъ хоть сейчасъ.
Двушка вышла. Князь слъ въ кресло около окна, облокотился и закрылъ глаза рукой.
‘Что хочетъ она? Какъ ршила она выйти изъ этого нестерпимаго для обоихъ положенія?’ думалось князю и онъ робко ожидалъ появленія жены. Дверь отворилась и княгиня тихо вошла, тихо приблизилась къ мужу.
Князь привсталъ и едва слышно вымолвилъ: здравствуйте! И вскользь глянулъ на нее. Она была блдна, но совершенно спокойна. Молча, не отвчая на привтствіе князя, она сла противъ него и нсколько секундъ какъ будто собиралась съ силами, чтобы заговорить.
— Что вамъ угодно? вымолвилъ князь нсколько боле рзкимъ голосомъ. Эти слова прозвучали суше и какъ будто съ оттнкомъ негодованія, котораго не было въ первомъ слов: здравствуйте.
Княгиня неподвижно сидя, не поднимая глазъ на мужа и сложивъ руки на колняхъ, опустила голову и заговорила тихо, но отчетливо:
— Объясняться намъ, конечно, князь, нечего. И вы, и я одинаково знаемъ то невозможное положеніе, къ которому пришли мы или къ которому привела насъ судьба. Я хочу теперь только спросить у васъ: что вы намрены длать? Считаете ли вы возможнымъ продолжать такое существованіе? Считаете ли вы возможнымъ, чтобы мы жили въ одномъ дом и видлись всякій день? Затмъ, если вы, что ршили, я буду повиноваться вамъ, если могу.
Князь усмхнулся.
— Да, если могу… вздохнула княгиня и прибавила поднявъ голову:— я буду повиноваться вашему ршенію, если въ немъ есть смыслъ, если въ немъ есть справедливость. Но если оно безъ смысла, если неисполнимо, то я, конечно, повиноваться не буду.
— Вы вроятно забыли, княгиня, быстро выговорилъ онъ,— или не знаете, что по закону вы также въ моей власти, какъ послдній изъ моихъ холоповъ.
Княгиня невольно снова подняла голову и устремила глаза на мужа.
— Нтъ, я знаю, князь! Я знаю, напримръ, что если уйду, то вы можете вернуть меня домой насильно, кажется, даже съ солдатами, даже съ будочниками!
— Да-съ. Хотя бы пшкомъ, по этапу! какъ-то странно выговорилъ князь, не то ядовито шутя, не то просто озлобленно.
— Но, неужели же вы думаете, князь, что если я ршусь уйти изъ вашего дома, то я буду настолько простовата, настолько, прямо сказать, глупа, что не съумю укрыться, и буду поймана вами… Но позвольте, не объ этомъ рчь! Я пришла спросить у васъ, что вы ршили. О законахъ намъ говорить нечего, такъ какъ вы, очевидно знающій законы лучше меня, знаете и то, что по законамъ… по русскимъ, князь, законамъ, я въ прав требовать развода.
Князь слегка вздрогнулъ, задвигался на своемъ мст и яркая краска выступила на лиц его. На секунду изъподлобья сверкнулъ его взглядъ.
— Покойникъ батюшка, тихо продолжала княгиня,— когда мы здили съ нимъ въ Дужино, говорилъ со мной объ этомъ. Еслибъ я попросила его, то онъ готовъ бы былъ хать самъ въ Петербургъ хлопотать о моемъ развод. Но я не хотла сдлать васъ, князь, посмшищемъ всхъ вашихъ знакомыхъ.
Князь сильно измнился въ лиц. Въ первый разъ говорила жена съ нимъ такъ прямо и просто. Онъ глубже опрокинулся въ кресло и чувствовалъ себя какъ бы придавленнымъ. Эта минута была быть-можетъ самая тяжелая въ его пустой жизни.
— Итакъ, позвольте узнать ваше ршеніе, насточиво и холодно вымолвила княгиня посл минутнаго молчанія.
— Я ничего не ршилъ. Я былъ пораженъ… пробормоталъ князь.— Если я виноватъ, то согласитесь, княгиня, какъ дорого я заплатилъ за это.
Теперь княгиня съ изумленіемъ взглянула на мужа.
— Узнавъ во время вашего бреда, у что васъ любовникъ,— и князь улыбнулся криво, гримасой,— я ничего не сдлалъ, я не хотлъ даже видться съ нимъ, пока вы не выздоровете. Онъ самъ пришелъ! Онъ самъ бросилъ мн въ лицо вс т оскорбленія, какія только могъ придумать. Онъ самъ сказалъ мн все.— Князь возвысилъ голосъ и загорячился.— Я только выгналъ его. Я виноватъ, конечно, но вдь и вы тоже виноваты и больше меня. Женясь, я не обманывалъ никого, а обманулся самъ. Вы же дерзко обманывали меня. Если у васъ не было мужа, то утшьтесь же тмъ, что у васъ былъ и есть любовникъ. Теперь я ничего не могу ршить. Я прошу только оставаться пока, временно… такъ, вмст. Если люди или знакомые васъ смущаютъ, если вамъ невыносимы ихъ оскорбительные, хотя заслуженные вполн, взгляды и намеки, подемте въ деревню, въ глушь или за границу. Черезъ нсколько лтъ я…
Голосъ князя дрогнулъ и оборвался. Неподдльное чувство и горе сказались въ его голос.
— Я освобожу васъ, черезъ какихъ-нибудь пять, шесть лтъ. Я наврно боле этого не…
Князь опять запнулся.
— Ну… вы понимаете. Я не безсмертенъ.
Князь смолкъ и изумился самъ себ. Разв эдакъ хотлъ онъ объясниться съ ней, преступной женой! Что же это, какое чувство заговорило вдругъ въ немъ само за себя, помимо его воли?
— Итакъ… снова забормоталъ князь, но голосъ его поминутно прерывался.— Черезъ нсколько лтъ вы будете свободны и богаты. Все мое состояніе по завщанію достанется вамъ. Я хочу, чтобы посл моей смерти вы могли когда-нибудь отнестись ко мн безъ злобы. Вдь я все-таки… да, я все-таки не могу презирать васъ. Я все-таки чувствую, что люблю васъ. Да!! Ну да! Да! воскликнулъ онъ вдругъ закрывая лицо руками. И въ доказательство моей любви,— продолжалъ онъ чрезъ минуту измнившимся голосомъ,— я позволю вамъ оставить въ дом, при себ, назвать моимъ именемъ вашего ребенка. Поймите, что больше этого человкъ не въ силахъ сдлать. Совершенно чуждый мн ребенокъ будетъ носить мое имя и будетъ владть со временемъ всмъ состояніемъ князей Агариныхъ.
Князь не говорилъ, а бормоталъ, не поднимая головы. Слезы давно уже показались на его морщинистомъ и изнуренномъ болзнью лиц. Губы дрожали и голосъ постоянно прерывался. Онъ замолчалъ, ожидая молчаливаго согласія. Но, въ то же время, услыхалъ едва слышно произнесенныя слова:
— Ребенокъ? Какой? Что вы говорите? Да говорите же! Я не пойму… Чей ребенокъ? Какой?.. Мой? Что это? Шутка? Оскорбленіе? Безуміе это?..
Князь поднялъ глаза на жену и увидлъ ея изумленное лицо, широко раскрытые блестящіе глаза. Она подняла руки и вымолвила снова:
— Что вы, князь? Вы бредите? Объяснитесь. Неужели вамъ говорили?.. Неужели вы подумали? Неужели какой-нибудь негодяй могъ убдить васъ?..
Князь пристально и пытливо глядлъ жен въ лицо.
— Я оставила васъ два раза произнести слово ‘любовникъ’, потому что чувство мое къ нему — любовь, потому что онъ дйствительно дороже мн всего на свт. Это правда. Но вдь вы теперь говорите другое! Что вы? Шутите? Такъ это глупая и неприличная шутка, или же это желаніе оскорблять меня такъ, просто, даже безъ цли…
Но князь такъ выпрямился въ своемъ кресл, лицо его такъ измнилось, что княгиня вдругъ замолчала.
— Такъ онъ, Хорватъ, никогда не… не былъ вашимъ?… почти задыхаясь выговорилъ князь.— Ну называйте какъ хотите… Да говорите же!
Княгиня покачала головой, закрыла себ лицо руками и вымолвила едва слышно:
— Вотъ какъ мало… какъ странно вы меня любили, что вы даже не постарались узнать меня! Вы не знали меня, да и теперь не знаете. Вы не знаете, на что я способна и на что никогда не была бы способна! Однажды въ жизни, нечаянно очутившись въ Каменк съ нимъ вдвоемъ… вспомните, вы сами устроили это — я забыла свой долгъ! Я забыла про васъ! Человкъ этотъ, дороже котораго у меня ничего нтъ и не было и не будетъ никогда на свт, пользуясь моимъ смущеніемъ, моимъ чувствомъ къ нему, провелъ вечеръ около меня на колняхъ и… цловалъ мои руки!… Нтъ, я лгу! Это не все! Когда со мною сдлался обморокъ, почти припадокъ отъ смущенія и стыда, онъ обнялъ меня и цловалъ…
Князь сдлалъ движеніе рукой.
— Нтъ, слушайте! горячо воскликнула она.— Вдь вы обвиняете. Я оправдываюсь. Эти поцлуи не сдлали меня счастливою. Они были мн лишь страшны… Они такъ поразили меня, перевернули все мое существо, что я, боясь за себя, тотчасъ поскакала въ Москву, чтобы быть поближе къ вамъ, быть въ безопасности. Тогда же я дала себ слово никогда не оставаться боле наедин съ нимъ. Но эти поцлуй привели меня къ болзни, къ бреду… Вы все узнали тогда, и выгнали его, лишивъ меня даже возможности видать его, говорить съ нимъ… Но это еще не все! Вы вызвали моего отца, и теперь я только вполн поняла, что вы сдлали… Вы убили его! Убили ложью, клеветой, неправдой! И теперь если онъ видитъ меня, если онъ видитъ васъ, если душа его въ эту минуту можетъ быть около насъ, то… И княгиня вдругъ зарыдала и выговорила, теряя силы:— онъ прощаетъ и благословляетъ меня, а васъ проклинаетъ! проклинаетъ!!..
— Marie, Marie! закричалъ вдругъ князь страшнымъ голосомъ, и едва привставъ, упалъ къ ногамъ жены,— Marie, прости меня! прости меня!
И князь вдругъ повалился на полъ: съ нимъ сдлался обморокъ. На крикъ княгини прибжали люди, подняли князя и перенесли въ постель. Княгиня вн себя, теряя голову, безсознательно распорядилась послать за докторомъ, и такъ какъ лицо князя было страшно и мертвенно блдно, она не вышла, а сла около его кровати. Доброе сердце княгини громко заговорило въ ней.
Въ тотъ же вечеръ князь чувствовалъ себя настолько бодрымъ и здоровымъ, что поздно пріхавшій докторъ нашелъ его въ кресл и изумился, глядя и на него, и на пришедшую въ себя княгиню. Онъ не узналъ, что причина, которая свела въ могилу бднаго старика Собакина, вдругъ оказалась тнью, страшнымъ привидніемъ, явившимся князю, испугавшимъ князя и мгновенно исчезнувшимъ безъ слда. Едва только усплъ князь спровадить доктора и остался наедин съ женой, какъ снова опустился предъ нею на колна и умолялъ ее о прощеніи. Слезы были на лиц князя. Невольно и все боле чувствовала она жалость къ этому старику. Въ чемъ виновенъ онъ? Въ женитьб? Да. Въ томъ, что убилъ ея отца. Правда. Но вдь не клеветой, не умышленною ложью. Онъ самъ врилъ въ то, что сообщилъ старику тестю. Онъ самъ былъ серьезно боленъ за все это время, и благодаря исключительно тому, что считалъ себя обманутымъ и опозореннымъ… А она? Разв она невиновна? Подозрвая мужа способнымъ подослать шпіона, устроить западню,— она позволяла ему… то, что не позволила бы при иныхъ обстоятельствахъ, эти горячіе поцлуи, отъ которыхъ она даже слегла въ постель, были тоже… обманъ. Надо было прежде объясниться съ княземъ, разъхаться и тогда принадлежать Хорвату совсмъ. Да… И она виновна! Онъ, этотъ старый мужъ, оскорбилъ ее подозрньемъ въ томъ, чего не было въ дйствительности, но могло легко быть… Они были тогда въ Каменк на волоск отъ пропасти, гд погибло бы ея честное имя женщины. А сама она съ своей стороны оскорбила его подозрніемъ въ шпіонств, въ томъ, чего не было и не могло быть, такъ какъ князь оказывается неспособнымъ на такую низость.
Княгиня сидла задумчивая, блдная, понурившись… Князь, не переставая, тихо и съ чувствомъ говорилъ и повторялъ ей все то же. Умолялъ ее подумать, не длать себя и его посмшищемъ всей Москвы, согласиться остаться съ нимъ честно и мирно еще нсколько лтъ, которыя ему остается прожить, и затмъ если его любовь такъ сильна, такъ серьезна, а не есть вспышка молодого сердца… то тогда она можетъ сдлаться его законною женой и вполн счастливою, ибо все состояніе князя будетъ ей принадлежать…
— Да!.. Но когда? Когда это будетъ?! хотла воскликнуть княгиня… но удержалась. Этотъ вопросъ равняется вопросу: Да! Но когда ты умрешь? Быть можетъ не скоро!..
И это былъ крикъ того же сердца, которое почувствовало жалость къ старику.
— Что же, Marie, скажи мн хоть одни слово…
— Что же я скажу! безпомощно вымолвила она, взявъ себя за голову.— У меня все спуталось… тутъ… Я ничего не понимаю! Мн жаль васъ. Да! Я говорю прямо… Но вдь я не могу… Да! Безъ него жить!? Не видать его?.. Столько лтъ?.. Да онъ и не переживетъ этого! Женщины способны на сверхъестественное терпніе, а мужчины — никогда… Какъ же я ршу свою судьбу, когда отъ нея зависитъ и другая судьба, другая жизнь… Ахъ нтъ, я ничего не знаю… Все это невозможно. Мн остается одно: умереть или итти въ монастырь!..
Настало молчаніе. Наконецъ, князь нершительно вымолвилъ:
— Хотите… Хочешь… Онъ снова будетъ съ нами… здсь…
Княгиня подняла на мужа опущенные глаза и поглядла странно и, очевидно, не понимая вопроса.
— Здсь! Въ дом! Жить! какъ-то глухо произнесъ князь.
Княгиня выпрямилась и едва слышно проговорила, какъ-то страшно усмхаясь:
— Разв это возможно!
— Par rapport aux domestiques?… Или что скажутъ въ Москв? Или же, наконецъ… теб это… кажется невозможнымъ?
— Ахъ, полноте, князь… Прежде, когда вы ничего не знали… И кром того до моей несчастной поздки въ Каменку и до этого случая съ ночнымъ бродягой… До всего этого, я мечтала о возможности жить такъ просто и не преступно втроемъ… Мирно, честно… и даже пожалуй счастливо… Но теперь!.. Да это была бы пытка… И кром того это просто… Я не знаю какъ и назвать… это оскорбительно…
— Для меня? Обо мн нечего уже думать. Я иду на все, на всякую жертву.
— Нтъ! Оскорбительно можетъ быть и для васъ, князь, но главное, оскорбительно для того чувства, которое во мн и въ немъ. Это святотатство!
Князь всталъ, отошелъ и помолчавъ вымолвилъ:
— Боже мой! Что же длать?.. Ну ршайте вы сами! Я, повторяю, на все готовъ кром разрыва и позора на всю Москву. Этого я не переживу. Если хотите ускорить свое счастье съ нимъ, то разумется этимъ срамомъ можете ускорить, потому что убьете меня.
Наступило молчаніе. Княгиня тихо встала и вымолвила черезъ силу:
— Я пойду… Пока ничего… Пусть все такъ останется. Я пойду… къ себ.
И она, пошатываясь, какъ опьяненная вышла изъ комнаты..

X.

На другой день князь, выйдя по докладу лакея въ столовую завтракать, первый разъ посл болзни, съ изумленіемъ, остановился предъ столомъ, найдя на немъ одинъ приборъ. Онъ хотлъ уже крикнуть: что это значитъ? но сдержался, и спросилъ у дворецкаго, стоявшаго тутъ съ тарелкою и салфеткой въ рукахъ:
— А княгин докладывали?
Тотъ смутился и пробормоталъ едва слышно:
— Никакъ нтъ-съ.
— Почему? Что это значитъ?
Тотъ не нашелъ ничего отвчать.
— Кто же поставилъ одинъ приборъ? Кто распорядился не докладывать княгин?
Дворецкій, блдный какъ полотно, едва стоялъ на подкашивающихся ногахъ, но отвчать ему было нечего. Зная все происшедшее за послднее время, зная новыя отношенія, возникшія между княземъ и княгиней, предполагая, что княгиня не нынче, завтра, по выраженію дворни, улетитъ куда Макаръ телятъ не гонялъ, дворецкій самъ распорядился накрыть завтракъ одному князю. Князь, вн себя отъ гнва, обернулся къ ближайшему лакею и крикнулъ:
— Отбери у него ключи! Ты будешь дворецкій, а его сейчасъ свести къ управителю, и чтобы черезъ три дня былъ сданъ… на поселеніе!
Несчастный дворецкій, человкъ уже лтъ сорока, упалъ въ ноги, но князь крикнулъ вн себя какимъ-то дикимъ голосомъ:
— Тащи его вонъ!
Дворецкаго повели, почти потащили изъ столовой. Князь вымолвилъ глухо:
— Накрыть скорй какъ слдуетъ!
И онъ направился въ комнаты княгини. Князь въ разсянности забылъ постучаться въ дверь, что онъ длалъ всегда, даже въ боле спокойныя времена, и тихо войдя въ первую горницу, неслышно вдругъ предсталъ предъ княгиней. Она невольно, тихонько вскрикнула. Первое движеніе ея было спрятать въ карманъ какой-то клочокъ бумаги, который она, очевидно, перечитывала. Это была записка Хорвата. Но вдругъ она остановилась, удержала эту бумажку въ рукахъ, и холодно поздоровалась съ княземъ. Онъ сдлалъ видъ, что ничего не замчаетъ.
— Я васъ попрошу, сказалъ князь,— выйти завтракать, я за этимъ пришелъ. Если вамъ не хочется, то сдлайте это хотя бы для вида, ради всхъ этихъ холоповъ, которые думаютъ Dieu sait quoi!
Княгиня молча встала, какъ бы направляясь къ дверямъ.
— Позвольте. Сядемте на минуту. Мн надо сказать два слова, остановилъ ее нершительно князь.— Я хотлъ бы прежде всего… Да! Я попрошу васъ еще разъ… Скажите мн. Скажите, положа руку на сердце.— Голосъ князя опять измнился и задрожалъ.— Скажите прямо, откровенно, искренно. Чувствуете-ли вы себя способною, чувствуете-ли вы, что сердце ваше способно… Онъ запнулся и прибавилъ:— простить меня? Я умоляю васъ объ этомъ. Наконецъ, если не теперь, то въ будущемъ, какое бы ршеніе вы ни приняли, найдете-ли вы въ себ силу искренно, вполн простить за подозрніе, за смерть отца… за всю эту невроятную, да! невроятную, фатальную ошибку? Отвчайте мн.
Княгиня вздохнула и, промолчавъ нсколько секундъ, произнесла тихо, наклоняясь и не глядя на мужа:
— Откровенно говорю вамъ, князь: не знаю. Мн сердце мое именно говоритъ, что оно не знаетъ. Еслибы вы иначе поставили вопросъ, я бы сказала: прощаю. Все это такъ Богу было угодно. Но, отвчая на вашъ вопросъ честно, я должна сказать, что трудно, почти невозможно забыть все это! Но вдь не въ томъ дло… не все ли это равно…
— Нтъ, мн не все равно. Я хочу, чтобы въ васъ была, осталась ко мн хоть капля чувства… дружбы и уваженія, наконецъ, сожалнія.
— Я могу только отвчать: можетъ быть… Время покажетъ… Главное не въ этомъ для васъ. умышленно налегла она на эти слова,— главное: не разъзжаться, оставаться жить вмст. Ради приличій, ради самолюбія, вы желаете продолжать ту же жизнь, какъ ни страшно тяжела она для насъ обоихъ. Я согласна… Условіе, которое я поставлю, принять вамъ будетъ не трудно.
— Я на все… воскликнулъ быстро князь.— Сто разъ: да! На вс ваши условія впередъ отвчаю: Да!
— Вы предоставите мн право изрдка, хоть разъ въ мсяцъ, видаться съ тмъ, ради кого только я и дорожу моею жизнью. Я могла бы даже видться при третьемъ лиц. То что я могу сказать ему, и то что я могу услышать отъ него, можетъ быть сказано при всякомъ, хоть при васъ.
— Нтъ, нтъ, Marie, длайте, что хотите. Длайте, какъ хотите! Я уже сказалъ вчера: я врю вамъ, Marie! Я врю теб!
Новый дворецкій появился въ дверяхъ и доложивъ, что завтракъ готовъ, вышелъ.
Князь хотлъ продолжать говорить, но она вдругъ встала и выговорила:
— Пойдемте. Вотъ все… Я сказала: согласна.
И она быстро пошла въ залу, князь послдовалъ за ней.
За столомъ князь, ради людей, нарочно избгалъ говорить фразы въ которыхъ встрчалась бы необходимость сказать ты или вы. Вмст съ тмъ онъ завелъ почти веселый разговоръ о деревн, о перезд и о томъ, какъ устроиться на лто. Затмъ приказалъ вскользь дворецкому сбираться въ отъздъ. Посл завтрака князь ршилъ выхать со двора съ визитомъ, чтобы прекратить толки въ Москв о своей отчаянной болзни.
Этотъ разговоръ между бариномъ и женой, и всти объ отъзд и о судьб стараго дворецкаго громомъ разразились надъ всею дворней. Самые хитрые и дальновидные, и т ничего не могли понять. Дворецкаго многіе сожалли, и жена его собралась итти бухнуться въ ноги княгин и просить о муж.
Княгиня, какъ-то быстро и нервно, вернувшись снова къ себ, сла за столъ и написала Хорвату, что она давно желаетъ свидться и предоставляетъ ему теперь придумать какъ и гд устроить ихъ свиданіе. Въ конц записки она прибавила:
‘Не обманывайте себя мечтами, несбыточною надеждой. Я пишу вамъ и соглашаюсь на свиданіе съ вдома и позволенія мужа’.
Написавъ это, княгиня задумалась. Послдняя фраза показалась ей слишкомъ нечаянною для него и даже слишкомъ обидною, почти унизительною, Она вымарала тщательно слово мужъ и вмсто этого поставила другія два слова, которыя много говорили. Записка кончалась теперь словами: съ вдома и съ позволенія князя Агарина. И она подписала просто: Маша. Написавъ эту записку, она бросила перо, облокотилась на столъ и долго смотрла на этотъ маленькій клочокъ бумаги, гд были написаны эти нсколько строкъ. Письмо это имло слишкомъ большое значеніе, съ отсылкой его начиналась почти новая эпоха ея жизни. Этою запиской она говорила ему ясно, что если не примирилась съ мужемъ, то обрекала на жертву и себя и его. Имъ снова оставалась одна надежда: ждать и ждать, пока судьба не явится къ нимъ на помощь. Судьба? Лучше сказать прямо: его смерть?
Княгиня сидла глубоко задумавшись. Стукъ въ дверь изъ корридора насилу вывелъ ее изъ этой задумчивости. Кто-то какъ будто давно уже стучалъ чуть не кулакомъ. Она встала изъ-за стола, и, сдлавъ нсколько шаговъ къ двери, сказала громко и недоумвая:
— Да войдите!..

XI.

Дверь отворилась и княгиня, вскрикнувъ отъ радости, бросилась впередъ. Предъ ней появился улыбающійся, круглолицый и толстенькій Иванъ Максимычъ. Прежде чмъ онаопомнилась, она бросилась на шею къ нему. Иванъ Максимычъ не заставилъ себя долго ждать, обхватилъ ее своими: толстыми руками и поцловалъ въ об щеки.
Княгиня тутъ только очнулась и вымолвила:
— Ахъ, я съ ума сошла, простите!
Смередевъ вскрикнулъ во все горло:
— Простить? Господь съ вами! Въ ножки поклонюсь. Разв я смлъ думать, что вы меня помните, да такъ любите! Разв смлъ я помыслить, что, упавъ какъ снгъ на голову, заставлю васъ расцловать себя! Вкъ не забуду я, княгинюшка, какъ вы меня встртили.
И глаза Смередева блестли слезами. Онъ взялъ ее за руку, повелъ въ другую горницу, самъ усадилъ въ кресла, какъ будто у себя въ дом, и самъ слъ.
— Ну, говорите, разсказывайте скоре что, какъ вы, какъ живется? Что мой Петръ Ильичъ? Что вашъ батюшка? Я сейчасъ съ дороги. Да откуда, спросите? Изъ города Донского Ростова! Да-съ.
Не сразу могла княгиня отвтить на вс вопросы стараго друга. Бесда ихъ переходила съ одного предмета на другой быстро и безтолково, и показала только обоимъ, что они не знали насколько другъ друга любятъ. Смередевъ давно уже не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ въ эту минуту, глядя на свою дорогую Марью Лукьяновну. Княгиня вдругъ почувствовала и сказала себ:
— Нтъ, помимо него, есть у меня еще врный другъ, на свт.
Нсколько часовъ кряду просидли друзья вмст, не вставая съ мста и не прекращая ни на минуту бесды своей. Въ эти нсколько часовъ Смередевъ узналъ все. Княгиня разсказала ему все и не только то, что произошло, но даже все то, что случалось ей за это время думать, даже свои мечтанія, все передала она другу.
— Господи, Господи! повторялъ только Смередевъ.— Того и гляжу, треснетъ у меня головушка пополамъ. Ахъ, Петръ Ильичъ! Каково это дожить до этакихъ лтъ и узнать вдругъ, что любимый мой пріятель — такая ракалія! Ну, да чортъ съ нимъ? А скажите мн, что это за Хорватъ такой? Онъ-то хорошій ли малый? Пожалуй, онъ тоже дрянь сущая, васъ по неопытности обошелъ. Трудно ли васъ надуть.
Послдніе вопросы, которые показались бы такъ просты для Дужинской барышни, больно отдавались въ душ княгини, хотя и шли они отъ человка любящаго ее, но были слишкомъ рзки и даже грубы. Все-таки этотъ Хорватъ, о которомъ спрашивалъ старый другъ Смередевъ, былъ боле близокъ ей теперь и въ сто разъ дороже всхъ. Княгиня уже начинала раскаяваться, что откровенно разсказала все Ивану Максимычу.
— Что же вы молчите? Боитесь отвчать? Небось, правъ я. Офицерикъ-то дрянь, небось?
— Ахъ, полноте, съ какою-то болью вымолвила княгиня.— Иванъ Максимычъ, не говорите такъ. Вдь вы не грубый человкъ, вы такой видъ на себя принимаете.
— Ну, ну, отвчайте же.
— Что же я отвчу? Можетъ ли человкъ судить… ну хоть вотъ ту вру, въ которой родился и въ которой его родители сызмала наставляли? Такъ и онъ для меня! Что вра моя, что онъ мн — все одно.
— Вотъ вы ужь какъ изъясняться стали, по-ученому! Долго я васъ не видалъ. Знаете что, моя ученая и дорогая княгинюшка. Пойду-ка я сейчасъ познакомиться съ нимъ. Я его въ полчаса раскушу. Гд онъ живетъ? Я мигомъ слетаю къ нему и, коли онъ таковъ, что стоитъ любви вашей, то тогда вотъ что: тогда, княгинюшка, наплюемъ мы на князя вс трое.
Смередевъ всталъ, но княгиня остановила его за руку. Она твердо заставила его общать, что онъ ничего не предприметъ не посовтовавшись съ нею.
— Повидаться съ нимъ вы можете, сказала она,— но я не могу сказать, гд онъ живетъ. Разыщите двороваго Ваньку и онъ сведетъ васъ, смущаясь прибавила она.
Смередевъ взялъ шапку и, качая головой, быстро пошелъ изъ горницы, но княгиня вдругъ снова бросилась за нимъ и остановила его:
— Иванъ Максимычъ…
— Что же-съ?
— Скажите мн… Что же вы хотите длать, что можно тутъ сдлать?
— Увидимъ, увидимъ…
— Нтъ, скажите… Вы думаете, что нельзя такъ оставаться. Вдь я общала, согласилась на его просьбу жить такъ и ждать… Онъ умолялъ и я дала слово…
— Старый шутъ! Да разв это возможно! воскликнулъ Смередевъ.— Статочное ли это дло! Совсти у него нтъ. Да и вы тоже!.. Изъясняетесь какъ по-ученому… Вообще стали вы барыней княгиней, ученою и эдакою… Эдакою все понимающею разумницей… А въ этомъ будто ребенокъ махонькій поступили. Общали чего сдержать нельзя. Да и что же это будетъ? Жить съ нимъ и видаться съ тмъ разъ въ мсяцъ! Что-жъ каждое первое число мсяца что ли? Или каждое пятнадцатое? И съ общаньемъ сидть на разныхъ креслахъ и говорить только о погод…
И Смередевъ засмялся, но, увидя грустное лицо княгини, перемнилъ тонъ и голосъ.
— Голубонька моя, княгинюшка. Вдь это все собачья комедія… Вотъ знаете, видали собачки съ шарманкой ходятъ… Одна эдакъ въ мантиль и шляпк, будто мамзель, другая въ кафтан, кавалера изображаетъ, третья горничную двку… Вотъ и вы хотите эдакъ же устроить. Онъ будетъ изображать супруга, а вы…
— Ахъ, полноте, Иванъ Максимычъ… Скажите, что же тутъ можно сдлать. Разводъ просить?..
— Разводъ? Разводъ — дло мудреное!.. Какъ тутъ все это доказывать. Срамъ, смхотворное дло. Вы не виноваты. А и надъ вами смяться станутъ…
Княгиня невольно опустила глаза и яркій румянецъ стыда покрылъ ея щеки.
— Нтъ, продолжалъ Смередевъ,— мы не по закону все гладимъ. Чортъ его возьми, законъ. Онъ иной разъ что пирогъ изъ печи обожжетъ глотку… Мы по-своему, по совсти дло разсудимъ. Повидаю я прежде вашего… ваше сокровище. А тамъ повидаюсь и перетолкую съ Петромъ Илыічемъ… Ну и уладимъ. А теперь вы сидите, да ждите… Ну Христосъ съ вами. Мн пора. А то прідетъ! А его видть не хочу, пока не повидаю того. До свиданья, моя золотая!
И Смередевъ поспшно вышелъ. Идя по корридору, онъ бормоталъ:
— Ай да Дюкъ Росселье. Ферлакуръ. Отличился, братъ! Ахъ, ракалія, ракалія.
Княгиня стояла долго на томъ же мст, гд оставилъ ее Смередевъ, и потомъ начала тихонько ходить изъ утла въ уголъ своей спальни. Какая-то неясная, туманная надежда, но глубоко ощущаемая всмъ ея существомъ, громко сказалась въ ней. Этотъ грубоватый, но прямой и любящій ее человкъ можетъ быть поможетъ ей. Не будь онъ рзокъ и прямъ, и даже грубъ, онъ не былъ бы въ помощь. Иванъ Максимычъ на дняхъ рзко заговоритъ съ княземъ, и многое можетъ измниться. Даже предвидть и понять не могла она всего того, что по безсознательному ея убжденію могъ сдлать Смередевъ.
— Да! Да! говорила она,— Господь послалъ его теперь намъ. Онъ все сдлаетъ. Онъ все устроитъ! Онъ правъ. Я общала то, что не буду въ состояніи исполнить. Жить такъ, видаясь разъ въ мсяцъ и съ его дозволенія! Это ужасно, это унизительно… Ни Юрій, ни я, на это не можемъ согласиться.
Но вопросъ, какъ все устроится, пугалъ княгиню. Она сама не видала исхода.
— По совсти, а не по закону! Что же хотлъ онъ этимъ сказать! Такъ жить, какъ я думала, т. е. ждать и только видться изрдка, онъ говоритъ, трудно. Да и я чувствую, что трудно… Не видаться вовсе еще тяжеле! Даже невозможно… А разводъ мудрено, нельзя, срамъ… Что же тогда? По совсти?..
И вдругъ новая мысль, внезапная догадка явилась молніей въ голов княгини… Она вдругъ остановилась среди горницы и выговорила вслухъ:
— Какой вздоръ!
‘Нтъ, не можетъ честный и умный Иванъ Максимычъ предложить такое, снова думала она. Да и князь, да она-то сама!’
И ей вдругъ показалось, будто кто-то грязною рукой скатилъ ее за сердце.

XII.

На крыльц дома князя Смередевъ распорядился, чтобъ ему доставили и привели Ваньку. Вскор появился парень.
— Ты Ванька? спросилъ Смередевъ, зорко глядя въ лицо малаго.
— Я-съ, робко проговорилъ малый.
— Ну, ты, разиня! становись на запятки! показалъ Смередевъ на свою карету и слъ въ нее.
Когда экипажъ тронулся, онъ выглянулъ въ окно и крикнулъ:
— Эй, ты, чучело! держись крпче! свалишься, расшибешься вдребезги, а мн въ теб нужда! Держись зубами что-ли.
Ваньку дйствительно съ непривычки стоять на запяткахъ экипажа, качавшагося во вс стороны, болтыхало то вправо, то влво. Вдобавокъ онъ сильно перетрухнулъ отъ неожиданности своего путешествія неизвстно куда.
Когда карета Смередева выхала за ворота и прохала цлую улицу, Смередевъ снова остановилъ кучера и позвалъ Ваньку.
— Ну, ты, бестія! Гд живетъ Петръ Ивановичъ?
Ванька вытаращилъ глаза.
— Ну, не балуйся! знаешь вдь, говори! княгиня приказала, слышишь, а то откуда мн бы и знать!
— Какой Петръ Ивановичъ? вымолвилъ потерявшійся Ванька.
— Дурень! Петръ Ивановичъ Хорватъ.
— Юрій Петровичъ! выговорилъ Ванька.
— Ну, Юрій Петровичъ что-ли. Все равно. Гд онъ живетъ?
— Тутъ не далече, робко выговорилъ Ванька.— Вотъ и домъ видать!
— Что врешь!
— Ей-ей, Иванъ Максимычъ! Вотъ ихъ самый домъ, сренькій.
— Да то изба, дурень! Курная изба какая-то.
— Она самая-съ! Они теперь тамъ.
— Соврешь, убью вдь…
— Зачмъ мн врать, Иванъ Максимычъ! Врно сказываю.
— Пойдемъ! выговорилъ Смередевъ.
Онъ вышелъ изъ кареты, отправилъ ее домой и пшкомъ направился къ маленькому домику въ сопровожденіи Ваньки. Постучавъ въ калитку, Смередевъ, не дожидаясь, отворилъ ее самъ, вошелъ на дворъ, и отбиваясь отъ большой собаки, влзъ на крыльцо. Деньщикъ Хорвата съ изумленнымъ лицомъ предсталъ предъ нимъ и быстро затворилъ за собою дверь.
— Здсь живетъ Иванъ Петровичъ?.. тьфу! то бишь Юрій Петровичъ?
Деньщикъ замялся и выговорилъ:
— Нтъ-съ! такого здсь нтъ-съ.
Деньщикъ видлъ за Смередевымъ своего пріятеля, но видя на лиц его крайнее смущеніе, догадался, что надо врать незнакомцу и не открывать мстопребыванія барина.
— Ты что же это? Обернулся Смередевъ къ Ваньк.— Врать! Да я тебя такъ распатроню… И Смередевъ, протянувъ руку къ куч сложенныхъ въ корридор дровъ, схватилъ толстое полно. Да — я тебя на четыре части!..
На крикъ Смередева въ дверяхъ появился Хорватъ, но уже не тотъ красивый гусаръ, а нсколько блдный и сумрачный молодой человкъ въ простомъ русскомъ плать и съ небольшою бородкой.
— Кого вамъ нужно и кто вы такой? угрюмо вымолвилъ онъ.
— Нуженъ мн Хорватъ! крикнулъ Смередевъ.
— Кто вы сами? повторилъ тотъ.
— Смередевъ, Иванъ Максимычъ! такъ и доложи… Доложите, прибавилъ онъ, пристально глянувъ на красиваго незнакомца.
Оба лакея, стоявшіе позади Смередева, вопросительно смотрли на Хорвата.
Онъ колебался — солгать или открыть свое тайное убжище вблизи княжихъ палатъ и себя самого переодтаго ради дорогой, единственной цли его жизни.
— Зачмъ вамъ Хорватъ? вымолвилъ онъ.— Его теперь нтъ, но онъ можетъ быть съ часу на часъ.
— Ладно! такъ я подожду. И Смередевъ шагнулъ съ намреніемъ входить въ домъ.
Хорватъ протянулъ руку и остановивъ его.
— Вы слышали вопросъ. Прежде отвчайте, зачмъ вамъ. Хорватъ.
— Ахъ, Создатель мой, да хочу его видть! Вотъ вамъ и все.
Какое-то грубоватое добродушіе въ лиц этого толстяка какъ-то странно, какъ-то сразу хорошо расположило Хорвата въ его пользу. Онъ еще разъ пристально взглянулъ Смередеву въ глаза. Онъ зналъ, что это — другъ князя, давнишній, но зналъ также, что и она съ чувствомъ часто говорила о немъ, сожалла, что онъ въ отсутствіи.
— Входите, вымолвилъ, наконецъ, Хорватъ, и впустилъ Смередева въ простенькую комнату съ совершенно мщанскою обстановкой.
Когда дверь захлопнулась и оба лакея остались на двор молодой человкъ показалъ гостю на диванъ, слъ самъ и невольно вздохнувъ, выговорилъ:
— Ну-съ! Я Хорватъ.
— Чего? отозвался Смередевъ, какъ вы — Хорватъ?
— Я Юрій Петровичъ Хорватъ, твердо повторилъ молодой человкъ.— Если же не въ гусарскомъ мундир, съ бородой и въ такомъ поганомъ домишк, то это моя добрая воля, моя затя. Вы, слышалъ я, человкъ честный и не выдадите меня. Да кром того скажу: лежачаго не бьютъ, господинъ Смередевъ, а мое положеніе такое, что добра трудно мн сдлать, а зло всякій можетъ, да и не мудрено будетъ.
Иванъ Максимычъ разинулъ ротъ, вытаращилъ глаза, но вдругъ ударилъ себя по лбу.
— Около самыхъ палатъ, ахнулъ онъ,— въ маленькой коморк, въ мужицкомъ одяніи! Экая дурафья! сразу не сообразилъ! Ну-съ, дайте поглядть на васъ, пощупать васъ, что вы за человкъ? Стоите-ли вы ея, стоите-ли того, что она, вотъ уже прямо сказать, воистину помираетъ отъ васъ, а пожалуй и помретъ скоро совсмъ, моя золотая Марья Лукьяновна.
И вдругъ слезы показались изъ глазъ этого на видъ грубоватаго человка и сразу, будто какимъ-то колдовствомъ поднятый съ мста, Хорватъ бросился къ этому пришельцу, только что переступившему его порогъ, и схватилъ его за плечи. Еще секунда и онъ обнялъ бы его. Это движеніе молодого человка, его лицо, еще боле поблднвшее, его тоскливый взглядъ, дрожащія руки, которыя Смередевъ почувствовалъ на себ, сразу подйствовали и на стараго холостяка.
Какимъ образомъ началась ихъ бесда, съ чего и какими скачками переходила съ предмета на предметъ и долго-ли продолжалась, ни тотъ, ни другой, не помнили. Смередевъ разспрашивалъ, Хорватъ говорилъ, говорилъ много, быстро и совершенно откровенно передалъ Смередеву все, что было у него на душ, точь въ точь такъ же, какъ часъ назадъ говорила съ нимъ же княгиня. Смередевъ первый пришелъ въ себя, когда Хорватъ смолкъ на минуту и вмсто новаго вопроса, котораго тотъ ожидалъ, онъ выговорилъ глухо, какъ будто самому себ:
— Да, опять скажу, ракалія!
— Кто? изумился молодой человкъ.
— Кто? повторилъ Смередевъ,— какъ кто? Ракалія-то кто? Что вы, голубчикъ, да князь же!
Несмотря на свое горе, Хорватъ невольно разсмялся.
Смередевъ всталъ, прошелся нсколько разъ по горниц, Хорватъ заговорилъ что-то, но Иванъ Максимычъ поднялъ на него руку съ шапкой и махнулъ.
— Не мшайте! я мыслями раскидываю.
Походивъ еще нсколько минутъ, онъ пошелъ къ дверямъ.
— Ахъ, да, забылъ, прощайте! До свиданія! Сидите тутъ и изъ этой дыры ни шагу. Слышите! носа никуда не показывайте, сидть у меня такъ, какъ сверчокъ въ шестк. И сидть, пока я не пришлю сказать: вылзай молъ! Ну, до свиданія.
Смередевъ шагнулъ чрезъ дверь, вышелъ на улицу и быстро пошелъ. Хорватъ остался недоумвая, но съ новою надеждой на сердц.
— А мн какъ прикажете? раздался голосъ за спиной Смередева, когда онъ шагалъ по улиц.
Смередевъ обернулся. Предъ нимъ стоялъ Ванька.
— Теб, братъ, приказалъ бы я самое настоящее, да сдлать ты этого не можешь.
— Что прикажите, я готовъ служить! смле тряхнулъ Ванька головой.
— Не можешь, говорю! Теб одно бы надо, провалиться сквозь землю, или утонуть что ли въ Москв-рк… А какъ этого нельзя, то одно прикажу: уши заткни, глаза закрой, ротъ замажь, хоть дегтемъ, да такъ и сиди нсколько денъ. А коли ты этого моего приказа ослушаешься, то я теб, щенку, камень на шею и въ рчку! Мое слово свято. Ну, пошелъ! Жги до дому!
Ванька не заставилъ себ повторять приказа и зайцемъ пустился домой.
— Жги! жги!.. кричалъ Смередевъ и съ веселымъ лицомъ повернулъ въ другую улицу по дорог къ себ.

XIII.

Княгиня всю ночь не смыкала глазъ. Обдумавъ свой разговоръ со Смередевымъ въ мельчайшихъ подробностяхъ, она пришла къ убжденію, что нечего ожидать, исхода нтъ никакого. Одна смерть, чья-либо изъ троихъ, разршитъ все!..
На другой день, напрасно прождавъ человка съ докладомъ о завтрак, княгиня ршилась сама выйти изъ своей комнаты. Пройдя столовую, она увидла, что завтракъ накрытъ и поданъ. Вс блюда остыли, а люди стоятъ вокругъ стола въ глупомъ ожиданіи. На вопросъ княгини, что это значитъ, новый дворецкій боязливо доложилъ, что князь, которому докладывали, еще не пожаловалъ и не приказалъ итти докладывать княгин, а что въ кабинет князя Иванъ Максимычъ.
Княгиня догадалась сразу, что разговоръ, начавшійся между двумя друзьями при первомъ свиданіи, былъ таковъ, что, конечно, князю было не до завтрака. Она медленно направилась черезъ рядъ гостиныхъ къ дверямъ кабинета мужа. Но когда рука ея протягивалась къ замку двери, она вдругъ остановилась, услыхавъ громкій голосъ Смередева.
— Никогда! Врешь!
— Ne crie pas! раздался нетерпливый голосъ князя.
— А ты не ври pas, а будешь врать, я буду орать на весь домъ!.. И вотъ теб мое послднее слово… Я къ теб ни ногой! Если позволишь ей навщать меня — ладно, не позволишь, то я, братъ, не Хорватъ, самъ буду съ ней видаться, коли захочу, и бды въ томъ не будетъ!
Князь что-то отвчалъ, но такъ тихо, что она не могла разслушать. Наступило молчаніе. Княгиня сообразила вдругъ, что она подслушиваетъ у дверей, и быстро отошла отъ кабинета.
Между тмъ Смередевъ пришелъ объявить другу своему рзко и въ грубой форм, что такъ какъ онъ ‘состряпалъ’ его свадьбу и сдлалъ неповинную двушку несчастною и горемыкой, то теперь считаетъ своимъ долгомъ сдлать ее счастливою.
— По закону или противъ закона, по совсти съ твоего согласія или безъ твоего вдома, говорилъ Иванъ Максимычъ…— я мою Марью Лукьяновну убивать не дамъ. Она помираетъ. Ты ей не мужъ. Любитъ она молодца золотого… Ну, вотъ и надо тутъ ршать. А не то позжай въ Питеръ, устроивай разводъ или мн предоставь хлопотать…
— Да вдь это невозможно. Это позоръ! Это срамъ! Хуже срама! воскликнулъ князь въ полномъ отчаяніи.
— Ну такъ не мшай мн иначе устроить все. Не мшай имъ любить другъ дружку и видаться хоть у меня…
— Да вдь это развратъ… Это чортъ знаетъ что такое. C’est une infamie…
Смередевъ всталъ съ мста, вн себя.
— Развратъ! Нтъ, братъ, въ томъ развратъ, что ты во сто лтъ отъ роду женился на шестнадцатилтней. А что молодая женщина любитъ молодого человка всею душой своею, тутъ разврата нтъ.
— Желалъ бы видть я тебя на своемъ мст! злобно выговорилъ князь.
— Меня? На своемъ? Такъ слушай! Я никогда не лгалъ! Воть Богъ свидтель! Никогда! Такъ я теб сказываю, будь я на твоемъ мст, то какъ Богъ святъ, я бы сказалъ жен: Голубонька моя, прости мн за обманъ. Казнюся я самъ. Какой я теб мужъ, длай что хочешь. Любишь его, люби. Только предъ людьми не срами меня. Вотъ что я, Петръ Ильичъ, сказалъ-бы… Ну прощай. Подумай, да отпусти ее ко мн въ гости.
Чрезъ полчаса изъ кабинета вышелъ Смередевъ и быстрыми, грузными шагами приближался къ княгин, махая на ходу своею шапкой.
— До свиданія, моя золотая! сказалъ онъ громко.— Того видлъ — золото! Душа человкъ! Полюбилъ, какъ сына. А супруга сейчасъ отбарабанилъ. Больше здсь быть мн не къ лицу. Коли дозволитъ, навстите меня завтра. Я все въ томъ же своемъ домишк. Ну, Господь васъ храни! Смередевъ махнулъ опять шапкой и быстро пошелъ въ прихожую.
Княгиня осталась на томъ же мст. Въ дверяхъ кабинета показался князь и тихо приближался къ ней.
— Здравствуйте! нсколько сухо вымолвилъ онъ.— Я думаю, все остыло. Этотъ сумасшедшій человкъ задержалъ. Пойдемте.
И снова, уже не въ первый разъ, мужъ и жена сли за завтракъ молча, каждый со своею тайною думой.
На этотъ разъ княгиня, оглянувшись вокругъ себя на столъ, на мужа, на людей, на всю столовую, съ первымъ кускомъ хлба, который туго проходилъ ей въ горло, подумала:
‘Нтъ, онъ правъ! Я общала невозможное. Такъ жить, нельзя’.
Князь, конечно, и посл завтрака ни слова не сказалъ жен, о чемъ говорилъ онъ съ Иванъ Максимычемъ. Весь день, вечеръ и всю ночь, князь мыкался по своему кабинету. Только часовъ въ пять утра легъ онъ спать.
На другой день онъ отправилъ верхового къ другу, прося его пріхать, переговорить…
Смередевъ отвчалъ запиской:
‘Не поду, хоть распнися. Нечего намъ съ тобой болты болтать, согласенъ, отпусти жену меня навстить, не согласенъ, сиди какъ собака на сн!.. А я, не во гнвъ твоей милости, поду въ Питеръ за покровительствомъ закона, россійскаго.

‘Былъ твой Иванъ Смередевъ’.

XIV.

Чрезъ три дня княгиня выхала изъ дому и отправилась навстить Ивана Максимыча. Князь самъ попросилъ ея създить къ общему другу и усовстить безумнаго, какъ, выражался онъ, уговорить его снова бывать у нихъ.
— Злится на меня, самъ не знаетъ за что… какъ-то странно объяснилъ князь.
Смередевъ, долго отсутствовавшій изъ Москвы, снова, какъ и прежде, помстился въ своемъ маленькомъ домишк, близъ Двичьяго Поля. Однако полученное имъ наслдство позволило ему подновить и подмазать этотъ домикъ, не поддерживаемый и не подновлявшійся уже со временъ Елисаветы.
Княгиня съ удовольствіемъ вошла въ этотъ домикъ, гд въ самыя трудныя минуты своей жизни, т. е. въ то время, какъ она была невстой, она провела сравнительно счастливыя минуты.
Иванъ Максимычъ, услыхавъ громъ экипажа и увидвъ подъ окошкомъ синюю карету съ громаднымъ золотымъ гербомъ князя Агарина, быстро вышелъ на крыльцо и самъ, створивъ дверь, принялъ гостью.
— Здравствуйте, моя золотая! Спасибо? Я васъ, по правд сказать, поджидалъ, да и вамъ-то, поди, здсь у меня полегче на душ будетъ.
Дйствительно, войдя въ этотъ домикъ, пройдя маленькую гостиную и усвшись въ то же кресло кабинета Смередева, гд когда-то часто толковали они о свадьб ея, княгиня какъ будто повеселла. Тутъ, на этомъ самомъ мст, часто уговаривалъ ее Иванъ Максимычъ выходить за его друга, а она, не находя въ себ отвта на вопросъ, можетъ ли любить князя, въ нершительности слушала друга. Это было, кончено, дурное воспоминаніе. Тутъ-то именно и уладили они, отецъ и другъ, то что стало несчастіемъ ея жизни, но за то въ этой самой комнат бывала она еще Дужинскою барышней, обожаемою покойнымъ отцомъ, безпечною и счастливою. Все въ этомъ кабинет напоминало и говорило ей объ этомъ времени счастія и свободы.
Смередевъ, усадивъ ее, думалъ о томъ же и ему этотъ первый пріздъ княгини посл ея свадьбы навялъ мысль о тхъ прошлыхъ дняхъ, въ которые онъ безразсудно уговорилъ ее выйти за мужъ за князя.
— Да, вымолвилъ онъ вдругъ,— на всякаго мудреца много простоты. Думалъ ли я, что такъ все случится.
Княгиня передала другу цль своего посщенія и просьбу князя.
— Да, да! усмхнулся Смередевъ.— Вотъ какъ?.. Хорошо, пріду. Буду ему каждый вашъ визитъ ко мн отдавать. Такъ помаленьку и будемъ ждать, пока онъ не окачурится.
— Ахъ Иванъ Максимычъ! невольно вымолвила княгиня и подняла на него глаза, какъ бы прося не выражаться такъ грубо.
— Что жъ, голубушка моя! я говорю то, что думаю, а вы вотъ то же думаете и не говорите. Пожалуй такъ и лучше. Какая вы ни будьте святая Мадонна Голобенская, какъ прозвали мы васъ, а все жъ поди частенько приходитъ на умъ — помри старая тряпица — и вы свободны и счастливы. Ну, да оставимъ это Господу Богу устраивать, а пока устроимъ сами что можно. Скажите мн, я чай хочется вамъ повидаться съ нимъ? Давно не видались? Мало-ль о чемъ переговорить надо…
— Мн нужно его видть! не сразу вымолвила княгиня.— Онъ давно просилъ. Я было написала письмо, да не послала еще… Да, намъ нужно повидаться предъ долгою разлукой. Я такъ ршила…
— То-то, то-то. Какъ же вы это сдлаете, перебилъ ее Смередевъ.— Какъ и гд повидаетесь-то?..
— Ужь право не знаю, Иванъ Максимычъ! Хотла съ вами же посовтоваться.
— Ну, ладно! я поразмыслю какъ это устроить.
Иванъ Максимычъ перевелъ разговоръ на дла, заговорилъ о Троицкомъ, о Дужин, потомъ, видя, что княгиня не иметъ никакихъ встей о новомъ своемъ имніи, да и не интересуется этимъ вопросомъ, онъ перевелъ снова разговоръ на князя, на ихъ заграничное пребываніе, на случай съ ночнымъ пришельцемъ въ Каменк и на безобразныя подозрнія князя.
Пробывъ около двухъ часовъ у Ивана Максимыча, княгиня собралась домой съ отвтомъ князя, что другъ прідетъ на утро. Хотлось ей снова спросить Смередева о томъ, что поглощало весь ея разсудокъ за это время, т.-е. о томъ, какъ и когда увидится она съ Хорватомъ. Раза два готова была она вымолвить слово это, и не ршилась. Наконецъ, уже когда онъ сажалъ ее въ карету, самъ выйдя вслдъ за нею на улицу, долгій и грустный, нершительный, но краснорчивый взглядъ княгини спросилъ Смередева и Иванъ. Максимычъ вдругъ выговорилъ:
— А про то поразмыслю. Будьте спокойны.
Княгиня грустно улыбнулась. Экипажъ ея двинулся.
Въ тотъ же вечеръ, въ той же комнат, гд утромъ грустно бесдовала съ хозяиномъ княгиня, сидлъ Хорватъ, явившійся чрезъ огородъ и садъ въ маленькую калитку, выходившую на глухой пустырь. Смередевъ не хотлъ чтобы даже его четверо людей могли видть Хорвата. Самъ онъ встртилъ его заране въ назначенный часъ на своемъ огород и самъ провелъ къ себ въ кабинетъ. Хорватъ былъ попрежнему въ бород, которая очень шла къ нему, потому что лицо его казалось боле мужественнымъ, и въ томъ же простомъ русскомъ плать и высокихъ сапогахъ. Однако все-таки было замтно, что платье это не одежда вседневная, а костюмъ. Еслибы Хорватъ прошелся такъ днемъ среди Москвы, то конечно обратилъ бы на себя вниманіе прохожихъ и всякій подумалъ бы, что идетъ покрайней мр богатый молодой купчикъ, кутящій и разматывающій доставшееся отъ отца состояніе.
Бесда Смередева съ новымъ молодымъ другомъ, котораго онъ дйствительно искренно и быстро полюбилъ, длилась цлый вечеръ. Часовъ въ десять хозяинъ снова проводилъ гостя тмъ же путемъ и выпустилъ въ калитку на пустырь.
— Ну, теперь знаете дорогу и приходите, завтра меня дома не будетъ, такъ другой кто вмсто меня приметъ. Если же попадется кто изъ моихъ людей, то не важность, скажитесь купцомъ Петровымъ по длу, да идите прямо въ кабинетъ. Она будетъ…
Хорватъ невольно бросился на шею Ивана Максимовича.
Они простились и Хорватъ скрылся въ темнот безлунной ночи. У ближайшаго угла, гд начиналось уже длинное, совершенно глухое и пустое Двичье Поле, въ чащ кустовъ дожидался барина его деньщикъ.
Смередевъ, вернувшись домой, написалъ записку къ княгин и немедленно послалъ верхового. Онъ писалъ:
‘Княгинюшка золотая! Навстите хвораго. Днемъ и одному ничего сидится, въ вечеру тошно до смерти. Будьте милостивы, прізжайте завтра въ вечеру. Вашъ по гробъ Иванъ Смередевъ’.

XV.

На утро княгиня послала справиться о здоровь Ивана Максимыча и сказать, что будетъ вечеромъ. Дйствительно, часовъ въ семь, экипажъ ея подкатилъ къ маленькому, свже выкрашенному домику. Располагая пробыть у друга довольно долго, княгиня отправила домой кучера и людей съ приказаніемъ пріхать часовъ въ десять.
Смередевъ на этотъ разъ не вышелъ на крыльцо встрчать княгиню, а ждалъ ее въ столовой. Какъ только вошла она, онъ обернулся къ своему человку и крикнулъ:
— Ну ты теперь, индюкъ, валяй живо! Да смотрите вы, вс, чтобы въ полночь всмъ дома быть. Изволите видть, объяснилъ Смередевъ княгин, когда они вошли въ гостиную,— черти эти вс собрались заразъ въ гости. Что будешь длать? отпустилъ. Какой-то тамъ лшій именинникъ! Посидимъ мы съ вами одни!
Княгиня замтила въ голос друга какую-то странную интонацію, новую для нея.
И они прошли въ кабинетъ. Когда шаги и голоса людей замолкли совершенно и въ дом и на двор, Смередевъ посидлъ минутъ съ десять и вышелъ, оставивъ княгиню одну. Явившись снова чрезъ нсколько минутъ, онъ выговорилъ какъ-то странно, скороговоркою, будто смущаясь.
— Княгинюшка! Вдь сегодня четвергъ! Я все напуталъ… Ради Создателя!.. Не взыщите, побудьте тутъ у меня часокъ, а мн надо отлучиться, безпремнно, тутъ по сосдству къ пріятелю. Дло важнющее, а у меня изъ ума вонъ.
Княгиня изумленнымъ взоромъ отвчала на это объясненіе.
— Какъ же, Иванъ Максимычъ? Надвор сыро, свжо. Вдь вы больны, совсмъ простудитесь!
— Ничего, ничего. Это тутъ рядомъ. Только не взыщите, часика чрезъ два я вернусь. Совсмъ изъ ума вонъ!
И Смередевъ быстро пошелъ къ дверямъ, потомъ обернулся и прибавилъ будто съ умысломъ:
— Только, чуръ, княгиня! Сторожить мой домъ и мое имущество!
Княгиня все такъ же изумленно смотрла ему вслдъ, но не потому, чтобы ей казалось страннымъ, что Иванъ Максимычъ, позвавъ ее въ гости, самъ безцеремонно уходитъ по длу, оставляя ее въ совершенно пустомъ дом. Княгиня удивилась лицу и голосу своего друга. Онъ какъ-то необычно смотритъ, еще странне говоритъ! Ужъ не случилось ли чего бдоваго съ добрымъ Иванъ Максимычемъ? Но когда послдняя дверь хлопнула за нимъ вдали и княгиня осталась одна-одинехонька среди мертвой тишины, ей вдругъ пришла на умъ внезапная мысль и внезапная надежда, отъ которой она вздрогнула и чуть не вскрикнула.
— Неужели все устроилъ Смередевъ? прошептала она.— Неужели? Какъ… Будетъ сейчасъ? Сію минуту? Онъ?!
И словно въ отвтъ на вопросъ этотъ, который замеръ на ея губахъ, въ сосдней комнат послышался какой-то шорохъ, будто сдвинутая мебель, и затмъ быстрые шаги приближались къ двери. Княгиня замерла на своемъ мст и еслибы въ эту минуту дали ей выбирать, кого увидть вдругъ на порог полуосвщенной комнаты, ужаснйшаго и злйшаго разбойника или его, то ей казалось, что она не колеблясь ни минуты предпочла бы встртиться лицомъ къ лицу съ душегубомъ. Злодй только убьетъ ее! А онъ? Вмст съ нимъ близится къ ней и овладваетъ ею всемогущая чара, затмевающая разсудокъ…
Испуганно глянувъ въ растворенную дверь и увидя Хорвата на порог горницы, княгиня тихо ахнула и закрыла глаза.
Онъ бросился къ ней и она испуганная, безпомощная отдалась въ эти обхватившія ее объятія. Онъ молча увлекъ ее на диванъ, посадилъ около себя.
— Это онъ! здсь! со мной! мысленно повторяла она себ, будто не вря, будто объясняя себ непонятную и невозможную дйствительность и боясь, что это сонъ, бредъ… боясь, что вотъ сейчасъ откроетъ она глаза и очутится одна въ своей горниц княжихъ палатъ… Сколько разъ бывалъ этотъ сонъ и горько бывало пробужденіе…
— Marie! Маша! Ангелъ мой! слышитъ она у пылающаго лица своего.
И открывъ глаза, полные слезъ счастья, она поглядла, наконецъ, будто сознала вполн и поврила, что онъ здсь, близъ нея.
Чуть слышно, черезъ силу пролепетала она что-то и замерла на груди его.
Онъ тяжело дышалъ. Она же, словно отвчая на какой-то голосъ, какой-то упрекъ, мысленно повторяла сама себ:
— Это послдній разъ. Это прощанье. Быть-можетъ на всю жизнь.
И голосъ совсти и стыда смолкалъ и она все ближе жалась къ нему, порывисто, трепетно, будто сторонясь отъ чего-то страшнаго. Такъ ребенокъ жмется къ нян въ темной комнат, инстинктивно вруя, что на этой груди, на этихъ рукахъ другой міръ, неуязвимый, заколдованный…
Наконецъ, они оглядли другъ друга… Онъ не гусаръ, въ кафтан, съ бородой. Она вся въ черномъ, въ траур по отц.
Понемногу они тихо заговорили… Безсвязныя рчи страсти и ласки понемногу перешли въ толковую бесду. И вдругъ, какъ будто-время было дорого, они спша, перебивая другъ друга, сбиваясь и путая давно прошедшее со вчерашнимъ, самое существенное съ пустяками и мелочью, горькое и роковое со смшнымъ, безъ связи передали другъ другу все, что пережили за время разлуки. И вдругъ, сразу, снова, смолкли. Безотрадная дйствительность вдругъ явилась будто призракъ и предстала предъ ними. Среди этого молчанія онъ тихо опустился предъ ней на колни, подчиняясь какой-то вковой потребности человческаго сердца, быть въ такіе минуты ниже, быть на полу, быть у ногъ…
Какъ когда-то однажды и давно, такъ и теперь, онъ прижимался лицомъ къ ея рукамъ, къ ея колнямъ. И не только отъ этихъ милыхъ теплыхъ рукъ, но и отъ холодныхъ складокъ ея траурнаго платья проникала въ него какая-то живительная, сердце захватывающая струя.
И съ каждымъ ударомъ сердце это замирало, будто на билось, какъ всегда, а тихо, мрно говорило, повторяло ему: Это она! Она! Маша!..
Княгиня смущенно, робко, поневол отдавшись всепоглощающему чувству, положила руки на эту склоненную голову и тихо перебирала курчавые волосы, изрдка касаясь пылавшаго лица его. И вотъ снова чудится ей, что около него, съ нимъ рядомъ разверзается понемногу у ногъ ея огромная очарованная пропасть… Все та же, на краю которой она уже была однажды и знаетъ теперь, цной какихъ усилій какой борьбы удается отшатнуться отъ этой пропасти. И спасши себя, тотчасъ же сожалть о своемъ спасеніи!
Въ эти мгновенія ясне чмъ когда-либо видитъ она глазами сердца вокругъ себя хитрую сть, останавливающую ея движенія, сть сплетенную вками, причудливо узорчатую, мишурно изукрашенную! И вотъ вглядываясь ближе, пристальне, ока чуетъ вдругъ, что это не боле какъ паутина. Одно движеніе — и она свободна.
‘Убійство — преступленье, грхъ… И это то же. Такъ говорятъ люди! думается ей. Но тамъ все возстаетъ противъ человка. Проклятіе Творца міра идетъ по слдамъ Каина и онъ самъ несетъ въ себ кару. Его совсть не даетъ ему ни минуты, ни мста успокоенія’.
— Ну такъ что же? Что останавливаетъ тебя? вдругъ почудился ей громкій, будто насмшливый голосъ, идущій изъ глубины ея потрясеннаго существа:— паутина, которую малйшее дуновенье страсти рветъ и разноситъ какъ прахъ! Ну такъ что же ты!?
И княгиня, вдругъ принявъ руки отъ головы его, закрыла себ лицо.
‘Боже мой!’ заговорила она мысленно. ‘Зачмъ я думаю объ этомъ? Вдь это все такъ и не такъ. Вс эти женщины моихъ книгъ… Какъ легко все давалось имъ… И устоять! И погибнуть!.. А я запуталась! И запутываюсь все больше… Хватаюсь за соломенку и обрываюсь. Зачмъ я читала, зачмъ я училась?.. Дужинская барышня давно бы кончила эту пытку, не оглядывалась бы на полпути… Она не стояла бы на краю этой пропасти. Или тотчасъ бы отошла и утшилась въ молитв… или бы бросилась… Но почему же и откуда эта борьба? Гд же правда? Отчего же я такъ блуждаю и не могу выйти на дорогу, прямую, ясную? Почему я не могу сбросить эту паутину, весь этотъ вздоръ людской… Вздоръ!! А батюшка! Онъ былъ убитъ однимъ сомнніемъ, одною мыслью… Да! Ты не можешь поднять руки на эту паутину. Нтъ! нтъ! слышится ей внутренній голосъ. Это не паутина. Ты не можешь превратить во прахъ этого идола!.. потому что ты чуешь, что на ихъ мсто надо что-нибудь поставить другое. А что же? Ты не знаешь, стало-быть они не замнимы и теб нужны!
— Нтъ, не правда! Мн это не нужно, прошептала она вслухъ, будто въ бреду. И вдругъ снова взявъ его голову обими руками, она, страстно сжимая ее, нагнулась и зашептала надъ нимъ:
— Не нужно, не нужно!.. Ты одинъ для меня все… Добро, счастье, свтъ, весь міръ…
Хорватъ давно замтилъ ея внутреннее волненье по неровному, прерывистому дыханію., по легкимъ судорожнымъ движеніямъ ея рукъ и пальцевъ, по блуждающему взгляду, который поминутно, то ярко вспыхивалъ, то снова гасъ и застилался думой.
На ея неожиданное восклицаніе и страстное движеніе, которымъ она сжала его голову, онъ взялъ эти руки, принялъ ихъ, и поднявъ голову, молча и нжно сталъ смотрть на нее, невольно любуясь ею.
Какъ очаровательно хороша была она, даже фантастична будто привиднье, въ этомъ черномъ плать, обшитомъ блыми полосами подъ флеромъ. Ея странная бловолосая, серебристая голова, слегка склоненная на грудь, казалась еще бле и свтле надъ траурною одеждой, будто мерцала въ какомъ-то сіяніи. И большіе синіе глаза съ полуопущенными, будто усталыми вками, остановились на лиц его, полные любви, томленія, дтски-наивной покорности и дтски-безпомощной печали.
Хорватъ долго смотрлъ на нее, восторженно любуясь ею, и наконецъ, шепнулъ тихо:
— Мадонна!
— Ахъ, Юрій… съ упрекомъ, чуть слышно отозвалась юна.— Зачмъ?.. Это его выдумка.
— Прости… Ну не Мадонна, а ангелъ любви, чистый, святой… И мой, мой!
— Ахъ полно… Не ангелъ, не святой… А робость, безволіе… Не надо… Надо конецъ! Или проститься, или…
И княгиня совсмъ понурилась, будто теряя силы подъ гнетомъ и думъ, и тоски и борьбы.
Хорватъ быстро поднялся съ пола, слъ около нея и взялъ ее за руку.
— Зачмъ ты не отвчала на мою записку… а? Почему не изволили вы, ваше сіятельство, удостоить меня отвтомъ? съ умысломъ вымолвилъ онъ шутливо, стараясь разсять ея грусть.
— Я отвчала, милый, какъ только объяснилась съ нимъ!.. Но тутъ явился Иванъ Максимычъ, какъ снгъ на голову.
— И отсовтовалъ? удивился Хорватъ.
— О, нтъ! Онъ просто взялся за все… Указалъ, что устроитъ все… А между тмъ до сихъ поръ ничего…
— Какъ? Что ты говоришь, моя радость? Господь съ тобой. Вдь мы здсь и…
— Я не про это говорю! перебила она.— Но вдь я этого и не знала. Онъ мн сегодня не сказалъ, что ты будешь. Онъ просто звалъ къ себ въ гости будто ради болзни своей.
Хорватъ изумленно и вопросительно смотрлъ на нее.
— Ничего не сказалъ?.. Не сказалъ, что я буду?..
— Ни слова. Я его и не упрекаю… Ему было неловко… И понятно. Но вдь онъ брался устроить все… Онъ говорилъ: не по закону, не разводъ, а по совсти… Понимаешь ты тутъ что-нибудь?.. По совсти?.. А между тмъ до сихъ поръ посл своего объясненія съ мужемъ… съ нимъ — поправилась она невольно,— онъ объ этомъ ни слова не сказалъ со мной.
— Милая… Я не понимаю тебя… Иванъ Максимычъ сдлалъ все, что могъ. Онъ же тебя убдилъ, что нельзя такъ жить, какъ ты хотла, т.-е. видаться намъ разъ въ мсяцъ какъ будто по длу и по заказу.
— А такъ лучше по-твоему не видться совершенно… Лучше устроить одно свиданье, для того, чтобы намъ проститься и ждать… пока онъ что-то тамъ съ княземъ придумаетъ.
— Какъ проститься!.. Да ты здсь и завтра и всякій день будешь!.. Что съ тобой? Да вдь завтра мы здсь опять увидимся и такъ сколько хочешь, хоть десять лтъ… Наконецъ, когда ты скажешь слово, то…
Хорватъ вдругъ запнулся… Тихо обнялъ ее и прибавилъ едва слышно:
— Все отъ тебя, Маша, зависитъ… Отъ тебя одной.
Княгиня долгимъ изумленнымъ взоромъ отвчала на его страстный шепотъ и потомъ покачала головой и понурилась снова.
— Все то же, прошептала она наконецъ.
— Что все то же, Marie?
— Не называй меня такъ. Онъ такъ зоветъ! быстро произнесла княгиня, но не отвчала на вопросъ. Она думала, обманывать князя съ помощью Ивана Максимыча или безъ него — не всё ли равно? Развестись или бжать просто… Нтъ силъ. А жаль старика и дала ему слово и еще что-то останавливаетъ. Да! что-то! А обманывать втроемъ еще хуже. Неужели это называлъ Иванъ Максимычъ по совсти. Такъ вотъ какой исходъ. Обманывать не вдвоемъ, а втроемъ.
И княгиня глубоко вздохнула. Глаза ея наполнились слезами, дтскими, безпомощными…

XVI.

Между тмъ много прошло времени и вдругъ кто-то въ дом сильно хлопнулъ дверью и громко кашлянулъ. И имъ показалось обоимъ, что уже давно слышатъ они и это хлопанье и этотъ кашель. Они посмотрли другъ другу въ глаза, будто сказали другъ другу: Иванъ Максимычъ.
Онъ быстро поднялся какъ бы по заране заключенному условію, расцловалъ крпко ея руки и шепнулъ:
— До завтра!
Но она вдругъ удержала его и вымолвила съ испугомъ:
— Не знаю!.. Не знаю!
— До завтра, милая! Я знаю. Я буду тутъ и ты должна быть, во что бы ни стало.
Иванъ Максимычъ хриплъ отъ насильственнаго кашля уже въ сосдней комнат. Онъ шаркалъ, фыркалъ, шумлъ на вс лады и даже вдругъ бухнулъ чмъ-то объ полъ съ такимъ усиліемъ, что могъ этимъ ударомъ разбудить не только влюбленныхъ, но и мертвыхъ.
Хорватъ быстро исчезъ въ ту же противоположную дверь.
Княгиня не двигалась съ мста и вдругъ опустила голову.
Иванъ Максимычъ нершительно подходилъ къ дверямъ кабинета и наконецъ прислушавшись, догадавшись, переступилъ порогъ. Увидя княгиню одну, онъ быстро двинулся къ ней и заговорилъ такимъ голосомъ, какого никогда еще не слыхала княгиня.
— Простите, княгинюшка! засидлся тамъ. Виноватъ. Дло-то важнющее! Поскучали немножко.
Но при этомъ слов Иванъ Максимычъ совершенно поперхнулся и, пробормотавъ что-то уже совершенно безъ связи, пошелъ къ своему монументальному бюро и началъ, тяжело сопя, рыться во всхъ его ящикахъ, то и дло щелкая и звоня великолпными замками. Княгиня невольно слдила за нимъ, хотя мысль ея унеслась за Хорватомъ. Ночью въ этомъ мщанскомъ одяньи, пшкомъ, итти по глухимъ пустырямъ Двичьяго поля ей казалось крайне опасно. Но другое чувство было сильне и скоро преодолло чувство страха за милаго. Ей было невыразимо, необъяснимо совстно Смередева. Стыдъ вдругъ охватилъ ее какъ пламенемъ. И именно съ той секунды, что Хорватъ вышелъ, а онъ явился и отошелъ рыться въ столъ.
‘Зачмъ мы притворяемся? Зачмъ онъ лжетъ?’ думалось ей. ‘Еслибы онъ прямо предупредилъ ее вчера откровенно, ушелъ бы теперь къ сосду и вернувшись посидлъ и побесдовалъ бы съ ними обоими, ей было бы легче, ей было бы совершенно легко и нисколько не совстно. Но такъ?! Такое свиданіе съ нимъ?! Такое свиданье унижаетъ! И не всхъ троихъ, а ее одну!..’
Княгиня не знала теперь какъ встанетъ она, чтобъ хать домой, и какъ поглядитъ въ лицо этого добраго, милаго Ивана Максимыча, который теперь не желая, не понимая самъ того, больно и грубо коснулся ея сердца.
Пока Смередевъ еще рылся по всмъ ящикамъ бюро, но положительно безъ смысла, княгиня, отвернувшись въ другую сторону, случайно посмотрла на стну кабинета. Глаза ея прямо упали на большой портретъ, висвшій на отдльной стнк, надъ диваномъ. На этотъ разъ княгиня почему-то пристально вглядлась въ наивныя, почти ребячески спокойныя и красивыя черты лица этой женщины,— давнишней, еще юношеской, но единственной въ жизни привязанности Ивана Максимыча. Ясность и спокойствіе, разлитое во всемъ лиц этой женщины, заставили княгиню вспомнить эту грустную исторію и сравнить себя съ ней, свою судьбу съ ея судьбой. Ее тоже насильно выдали замужъ, когда сердце ея принадлежало Смередеву. Портретъ этотъ, копія съ другого, писаннаго уже посл ея замужества, былъ, говорятъ, замчательно похожъ… Эта женщина умерла вскор посл замужества, зачахла, какъ говорили въ Москв, отъ любви къ Ивану Максимычу.
‘Какъ же могла она, думалось теперь княгин, такъ спокойно смотрть? Или художникъ солгалъ, навязалъ ей эту ясность и кротость взгляда, эту грустную, но все-таки очень живую улыбку, этотъ легкій румянецъ щекъ, эти тщательно и причудливо завитые локоны? Неужели могла она быть такою, такъ глядть и такъ улыбаться за нсколько мсяцевъ до своей смерти, пришедшей избавить ее отъ ненавистной обстановки? Да, снова думалось княгин, она умерла отъ страстной любви къ нему, а все-таки не обманула мужа. Она,— это видно въ глазахъ ея, она бы не воспользовалась помощью друга для тайнаго свиданія, какъ я теперь!..’
И княгиня вдругъ нервно, порывисто встала со своего мста. Въ первый разъ въ жизни она почувствовала себя приниженною, виновною и наказанною за свою вину.
— Что, домой? выговорилъ Смередевъ боле своимъ голосомъ.— Да, да, пора ужъ. Карета ваша подъхала, я слышалъ. Ну, до свиданія, дорогая. Простите! я ужъ не провожу. Завтра въ ту же пору, княгинюшка. Завтра-то ждать васъ?
И Иванъ Максимычъ, взявъ ее за руку, но глядя куда-то въ дверь, удержалъ ее. Она молчала.
— Ну, встимо ждать, вымолвилъ онъ вскользь.— Вы не знаете, такъ я знаю. Ну, ршеное дло. Больного, скажите ему, надо навстить.
Княгиня не выдержала, положила свободную руку къ нему на плечо, приникла къ ней лицомъ, и Смередевъ вдругъ услышалъ ея тихій плачъ.
— Что вы? Что вы? глубоко прочувствованнымъ шепотомъ ахнулъ онъ.
— Иванъ Максимычъ, вы осуждаете! Вы осуждаете!
— Кого?.. Господь съ вами. Что за выдумки!
— Да, да. Я чувствую это. Да оно и правда! Оно такъ! Зачмъ же, если и вы, и я, знаемъ что не хорошо, то зачмъ же… Не надо… Довольно. Было одинъ разъ и пусть будетъ послдній.
— Пустое! Все чушь, глупости! громко и рзко заговорилъ Смередевъ.— Что выдумали, вдь! а?.. Да врете вы… Охъ, тьфу!.. Извините. Встимо вздоръ. Ну, ну, позжайте скоре, заспшилъ Смередевъ.
Онъ накинулъ на нее шубку, подалъ ей платокъ и капоръ и быстро одвая и помогая, почти подталкивая ее, вышелъ въ прихожую.
— Скоре, скоре! зашепталъ онъ.— Полно вамъ выдумывать выдумки!.. Коли вы завтра не навстите хвораго, то я съ вами во вкъ знаться не буду!
Княгиня протянула руки другу, крпко изо всей силы сжала его большую руку въ своихъ рукахъ и чувствовала, что слезы снова готовы выступить у нея на глазахъ. Она почти бгомъ спустилась съ крыльца и бросилась въ карету.
Одинъ изъ лакеевъ ловко подобралъ снизу вверхъ раздвижную подножку кареты и, захлопнувъ дверцы, уже на ходу вскочилъ на запятки.
Карета шибко покатилась. Лицо княгини было все въ слезахъ, но все-таки тихое отрадное чувство сказывалось во всемъ ея существ.
‘Завтра опять! мелькнуло въ голов ея. Посл завтра тоже. Еще нсколько разъ, недлю, ну дв недли… А потомъ?! Что будетъ потомъ?.. Вдь нельзя же постоянно такъ видться. Потомъ будетъ разлука, быть можетъ, на пять, на десять лтъ, быть-можетъ даже разлука на вки. На вки? Господи’!
И вдругъ безумная мысль пришла ей въ голову и въ то же время она ясно сознавала, что способна тотчасъ же осуществить эту безумную мысль на дл. Ей представилось, что она, оставивъ карету, выходитъ изъ нея, или просто незамтно выскакиваетъ въ темнот изъ дверцы. Пусть карета возвращается во дворъ ненавистныхъ палатъ, а она убжитъ стремглавъ въ его маленькій домикъ. А завтра вечеромъ они уже очутились бы за сто верстъ отъ Москвы и отъ него, и отъ его палатъ.
А чрезъ недлю, мсяцъ, они могутъ быть такъ далеко, въ такомъ уголк Божьяго міра, гд князь и никто никогда не найдетъ ихъ. И чрезъ нсколько лтъ, среди чужеземнаго народа, могла бы жить вмст мирно, счастливо, съ чистою совстью, цлая семья, она, ея мужъ, ея дти. Это не чудо! Это возможно! Это зависитъ отъ нея! Одно ея слово Хорвату и эта безумная мечта сдлается простою дйствительностью. Одно движенье сейчасъ! И ужь возврата не будетъ, и поневол, само собой все это осуществится. Только выскочить!..
— Да, да! вслухъ выговорила княгиня.— Надо выскочить сейчасъ, сію минуту. Тогда все… все поневол будетъ! Выскочить и бжать!
Голова ея пылала и дрожащая рука взялась за дверцы. Но видно поздно или же слишкомъ долго держала рука эту дверцу.
У самаго окна сверкнулъ яркій свтъ большого фонаря. Карета стала и лакей, растворивъ дверцу и съ трескомъ расшвырнувъ подножку, ждалъ княгиню.
— Что это? тихо воскликнула она.
— Пріхали-съ! удивленно отвчалъ лакей, выпуча глаза.
Вроятно вздремнула, подумалъ онъ и былъ правъ.
Княгиня отъ домика Смередева до палатъ князя чувствовала себя какъ во сн, будто бредила и теперь съ какимъ-то ужасомъ, объятая нервнымъ болзненнымъ страхомъ, быстро поднялась по большой лстниц княжихъ палатъ.
Будто въ чужой огромный склепъ ввели ее, гд нтъ ни единой живой души, гд только чужія надгробныя плиты, да только чужіе мертвецы подъ ними. И вся дрожащая, трепетная, съ лихорадочнымъ румянцемъ на лиц, княгиня почти пробжала по корридору прямо къ себ.
— Такъ видаться!! повторяла она уже въ постели.— Нтъ! Это съ ума сойдешь… Надо или не видаться вовсе, или бжать отсюда… Боже мой!.. Зачмъ онъ насильно не увезетъ меня?

XVII.

На другой день княгиня чувствовала себя дурно, почти совершенно больною и весь день не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь не пришелъ къ ней, но прислалъ спросить объ ея здоровь. Она велла отвчать, что чувствуетъ себя нехорошо и обдать не будетъ. Такъ прошла половина дня. Князь ухалъ обдать въ гости и княгин накрыли столъ у нея въ кабинет. Съ какимъ удовольствіемъ пообдала она одна, молча, непринужденно и думая все время о немъ, о Хорват. хать вечеромъ къ Смередеву она конечно не собиралась. Какое-то довольство собой явилось въ ней, когда она ршила побороть въ себ желаніе видть Хорвата.
— Надо успокоиться и обдумать все и ршиться, обманывала она себя, чувствуя, что за весь день не обдумаетъ и не ршитъ ничего. День этотъ она провела однако спокойне, чмъ за все послднее время.
Посл обда, на мгновенье, снова возникла было въ ней борьба: не хать ли къ Смередеву, увидть его? Но она тотчасъ же поборола въ себ это желаніе, требуя отъ себя прежде, чмъ снова похать туда, ршиться на объясненіе съ княземъ, такъ прошелъ и весь день. Онъ не показался ей ни длиненъ, ни утомителенъ.
Солнце уже сло. Начинало смеркаться. Княгиня отворила окно и устроилась около него на большомъ кресл со скамеечкой. Теплый весенній втеръ повялъ ей въ лицо, окрестный однозвучный гулъ, стоявшій надъ Москвой, будто одинъ звукъ изъ тысячи разнородныхъ и слившихся звуковъ, вливался къ ней въ горницу. Прислушиваясь къ нему, она разсянно оглянула и княжій дворъ, и ближайшія улицы, и широкій, далекій горизонтъ. Въ дом всюду было тихо, палаты князя будто замерли, внизу на двор не было ни души, только въ конюшняхъ слышался топотъ лошадей въ стойлахъ, да за воротами подъ однимъ изъ гипсовыхъ львовъ сидли трое дворовыхъ и о чемъ-то разсуждали въ полголоса. Прозжихъ на улиц не было, даже прохожихъ мало виднлось. А тамъ дальше пестрли, мерцали и вспыхивали въ лучахъ яркорозоваго заката вереницы домовъ, крышъ, церквей, куполовъ. За ними въ синей дали протянулись лиловатою полоской Воробьевы горы. Направо, близко отъ дома, за свжею, весеннею зеленью сада сверкала какъ сталь Москва-рка и изрдка проносились монотонные возгласы барочниковъ, слышался всплескъ воды.
Долго, долго, недвижно просидла она. Однообразный, однозвучный гулъ стоялъ надъ Москвой, все несся къ ней и вливался въ комнату, будо одна непрерывная, нескончаемая нота. И ей показалось, что эта нота — унылая, безстрастная, безсмысленная, что это шумъ чего-то безустанно и безсмысленно работающаго какъ машина. А вонъ тамъ вверху, гд синеватый сводъ темнющаго неба, тамъ мирно все, молчаливо, беззвучно, но не уныло, не безсмыслено… Эта незыблемая ширь небесная, этотъ необъятный просторъ полны чмъ-то загадочнымъ, оттуда ветъ на нее величавымъ покоемъ, вковчнымъ, нерушимымъ миромъ… Тутъ внизу все это, что гудитъ и колышется, прогудитъ слпо и глупо и пройдетъ, замолчитъ когда-нибудь. А эта ширь небесная всегда останется и всегда будетъ такъ же спокойна, такъ же величава…
И княгиня, долго глядя на небо, наконецъ невольно приковала глаза къ одной крупной, вдругъ загорвшейся звзд.
— И тамъ живутъ… не люди… не мы… Но жизнь и тамъ… Какая она? Неужели и тамъ есть своя паутина?!.. вдругъ вымолвила она громко и невольно грустно улыбнулась. Слово это нравилось ей.
— Паутина? Да! Это паутина… Это не сть, не узы, природой наложенныя на насъ, людей этой земли, вслухъ бормотала княгиня.— Это паутина изъ пыли давнишней… Люди цлые вка пыль не сметали, вотъ она и накопилась… Вотъ паутина и легла на многія наши мысли, движенія, желанія.
И она опять грустно улыбнулась… Она уже не глядла въ даль, а опустивъ глаза, безсознательно разглядывала яркій фонарь, который зажгли у главнаго подъзда дома, и безсознательно прислушивалась къ тому же гулу, къ этому неумолчному стоустому голосу Морквы.
И вдругъ безотрадное, томительное чувство закралось въ нее. Чувство одиночества, затерянности…
— Одна я… Одна!..
И она вздохнула, опустила голову и провела руками по лицу, по голов… Но вдругъ около нея въ темнот горницы мелькнуло что-то и придвинулось. Княгиня вздрогнула и чуть не вскрикнула при вид выросшей около нея фигуры.
— Это я, княгинюшка! разслышала она голосъ Любы.
— Ахъ, Люба… Какъ ты меня… Ахъ, какъ я рада! Я рада теб, Люба. Рада, рада… Я только-что думала…
И княгиня, не отдавая себ отчета, быстро схватила Любу за руку и крпко сжала, потянула ее къ себ.
Люба приходила къ княгин рдко, одно время даже долго отсутствовала изъ Москвы, и теперь это случайное появленіе ея прежней подруги, товарки прошлыхъ и лучшихъ дней, странно подйствовало на княгиню.
— Какъ я рада, Люба. Сядь, сядь!.. Вотъ стулъ… Какъ, я рада теб!
Люба колебалась. Княгиня давно перестала быть для нея тмъ, чмъ, была когда-то въ Дужин барышня Марья Лукьяновна.
— Зачмъ, княгинюшка… Ништо… и постою…
— Полно… Стыдно теб… Садись! Ну не хочешь на стулъ, вотъ скамеечка, садись на нее.
На скамеечку Люба тотчасъ ршилась ссть, и помстившись цочти въ ногахъ княгини, она повернула къ ней свое некрасивое, но добродушное лицо, сильно исхудавшее за, время замужества.
— Давно я не видала тебя, Люба. Что ты не приходила?
— Не смла сама… А вы не изволили звать… Мн сдается будто сто лтъ прошло… Сегодня ужъ я не вытерпла, узнала что вы хвораете и пошла провдать.
Княгиня вспомнила, что дйствительно прежде она всегда сама часто звала къ себ Любу вмст съ ребенкомъ ея, а теперь давно, ‘будто сто лтъ’ не знала ея, забыла. Не до того было ей! Онъ овладлъ ея разумомъ, всми помыслами.
— Мн очень много дла было все это время… Я и непосылала за тобой, объяснила княгиня, и ей тотчасъ стало стыдно за себя, что она лжетъ. И лжетъ этой Люб въ первый разъ въ жизни. А между тмъ Люба — единственный человкъ въ мір, который можетъ и иметъ даже право быт третьимъ лицомъ во всемъ токъ, что должно неминуемо разразиться на дняхъ, какъ громъ, и надъ нею, и надъ нимъ, и надъ этими палатами.
‘Да. Съ Любой я могла быть откровенна. Могла бы говорить по душ… Если не о насъ, о немъ, то хотя бы о себ одной’.
И княгиня, помолчавъ нсколько минутъ, вдругъ выговорила страстно и горько:
— Люба! помнишь ты Дужино?.. Вспоминаешь ты иногда наше житье?.. бднаго батюшку?.. Помнишь рощу, огородецъ мой?..
Голос княгини прозвучалъ такъ странно, что пораженная Люба быстро схватила руки своей прежней барышни, и съ печалью на сердц стала цловать ихъ, молча, тихо, грустйо.
— Помнишь ли ты… Помнишь ли ты все!.. воскликнула вдругъ княгиня.— Я даже пустяки вс, и т помню.
— Гршно бы мн забывать. Я часто, чаще вашего… поминаю про Дужино.
— Знаешь ли ты, Люба… Знаешь ли ты каково мн теперь?
— Знаю, матушка… тихо, едва слышно произнесла Люба со слезами въ голос и снова поцловала руку княгини, которую держала въ своихъ рукахъ.
И княгиня почувствовала вдругъ, что сердце ея сразу схватилось отраднымъ, теплымъ чувдтвомъ. Она нашла прежнюю, потерянную было на время подругу. Отъ Любы, ея голоса и лица, даже отъ ея поцлуя, повяло чмъ-то роднымъ, давнишнимъ, дужинскимъ.
Чрезъ минуту об женщины говорили уже о немъ. Говорили обо всемъ, прямо, откровенно, такъ, какъ еслибъ эта бесда была уже не первая, а сотая.
Передавъ Люб все что было перечувствовано за это время, княгиня вдругъ смолкла и глубоко задумалась. Въ горниц было совершенно темно, только свтъ отъ фонарей на улиц проникалъ въ растворенное окно и какое-то колеблющееся мерцаніе будто колыхалось въ комнат, будто скользило и двигалось по срымъ стнамъ и снжно-блому потолку.
— Прикажете свчи зажечь? тихо спросила Люба.
— Нтъ, нтъ, быстро вымолвила княгиня.— Нтъ, такъ лучше… и она прибавила тихо:— Люба, я хочу у тебя спросить… Отвчай мн правду только, Люба. Ты не осуди меня, Люба. Слышишь, не осуди, Люба. Теб бы это гршно было. Ты меня съ дтства знаешь… Ну вотъ… Я хотла давно спросить…
И еслибы не было совершенной темноты въ комнат, то Люба увидала бы какъ при этихъ словахъ лицо княгини вспыхнуло и ярко зарумянилось, какъ опустились вдругъ вки съ серебристыми рсницами и скрыли, будто потушили блескъ ея чудныхъ глазъ. Да впрочемъ еслибы не было совершенно темно, то княгиня и не заговорила бы.
— Люба, я буду спрашивать, но ты… едва слышно произнесла она.— Только ты не говори много… Ты мн отвчай только на мои вопросы… Ты своего не говори, Люба… Не говори, чего мн не надо… Ты только отвчай прямо, что я спрошу.
И голосъ княгини, смущенный и даже грустный, слегка дрожалъ, звенлъ необычною нотой, боязливо и трепетно замиралъ въ горл.
— Извольте, моя дорогая… Да что отвчать-то? простодушно отозвалась Люба.— Я вдь, знаете, разумомъ-то не скоробогата.
— Ты, Люба, замужемъ, ты — мать… Тебя не обидлъ Господь, какъ меня… Ты знаешь чувство, которое мн не знакомо, а я ничего… ничего!.. Ты можешь поэтому все мн отвчать. И этимъ ты можешь очень, очень помочь мн…
Голосъ княгини незамтно перешелъ въ шепотъ. За гуломъ города, который все врывался въ отворенное окно, Люба едва ловила, едва распознавала слова. Княгиня взяла Любу за руку и, слегка отвернувшись отъ нея, какъ бы глядя на мерцавшую вдали Москву, стала спрашивать подругу, часто перебивая ее и останавливая на половин отвта. Люба отвчала просто, спокойно, естественно. Ни удивленья, ни тни чего-либо особеннаго, что могло оскорбить слухъ княгини, не проскользнуло ни въ словахъ, ни въ голос простодушной и богомольной подруги дтства. На много вопросовъ отвтила она какъ могла, не понимая вполн повода ихъ.
Наконецъ княгиня перестала спрашивать, смолкла, сжала Люб руку и, вздохнувъ, задумалась. Наступило мертвое молчаніе. Об женщины остались неподвижно, какъ были у окна, одна въ кресл, другая на скамеечк у нея въ ногахъ, и об, едва освщенныя слабымъ дрожащимъ свтомъ уличныхъ огней, являли собой нчто особенное, странное, будто замысловатую или символическую картину.
Свтъ изъ окна неравномрно падалъ на обихъ. Блая гладко приглаженная голова княгини была въ лучахъ большого фонаря и выдлялась еще странне, казалось еще золотисте среди полутьмы и колыханія трепетныхъ лучей. Люба сидла ниже, почти на полу, куда не проникали лучи свта и только блесоватый отблескъ потолка и стнъ, да чудныя звзды за окномъ, сверкавшія въ вышин, могли слегка освщать ея маленькую фигурку.
Статная красавица съ чудною, золотистою головой, будто свтящеюся и во тьм, со стройнымъ и пышнымъ бюстомъ, съ нжнымъ цвтомъ лица, блестящимъ взоромъ, тонко очерченнымъ профилемъ, со строгимъ очертаніемъ сжатыхъ губъ, теперь въ обманчивой полумгл, около некрасивой и малорослой Любы, казалась дйствительно чмъ-то высшимъ… Если то худенькое существо, помстившееся чуть не клубкомъ у нея въ ногахъ — женщина! то что же она сама? Не даромъ ея имя — Мадонна…
Да. Одна изъ нихъ считалась по праву и въ своей сред красавицей. Другая даже между своими слыла дурнушкой. И вотъ между ними цлая пропасть — небо и земля!
Сейчасъ об бесдовали объ одномъ и томъ же. Но такъ, розно понимали, такъ розно чувствовали. И теперь какъ розно и какъ далеко разошлись ихъ мысли? И будто не случайно, одна глядитъ теперь въ полъ горницы и думаетъ объ ужин мужа, о недошитой рубашенк своего грудного мальчугана, о затерянномъ наперстк. Другая унеслась горящимъ взоромъ, странною мыслью въ ширь таинственную ночного неба, гд мигаютъ ей тысячи звздъ и что-то говорятъ ей. И она слушаетъ, понимаетъ ихъ. Он говорятъ ей: ‘Мы здсь на страж надо всмъ земнымъ, ради напоминанія людямъ, что не все тамъ, у васъ, внизу… Многое и многое здсь, у насъ, и за нами, тамъ, выше, дальше и безъ конца? И во вки, ни дерзкою мыслію, ни заклятьемъ, ни молитвой, не приподнять вамъ завсы этой великой тайны! Но слушайте насъ, врьте намъ, мы здсь, между вами и тою тайной и говоримъ вамъ: не все тамъ, у васъ’…
— Потеряла я утрось наперстокъ, княгинюшка, и теперь какъ безъ рукъ, вымолвила наконецъ Люба.
Княгиня вздрогнула слегка и очнулась. Она вздохнула глубоко, и звучнымъ, восторженнымъ, почти пвучимъ шепотомъ заговорила, не отрывая глазъ отъ синеватаго купола неба.
— Да… Но все-таки и это великая тайна. Есть чувства, Люба, или наслажденья, про которыя такъ и говорятъ: не земныя… Мы вдь не все можемъ понять что знаемъ, видимъ и чувствуемъ… Да, это великое таинство. Великое дло, Люба, премудрости Божіей. Благости Его… И ты это понимаешь, Люба, хотя и на свой ладъ. Ты сердцемъ понимаешь.
Княгиня смолкла на мгновенье и продолжала опять:
— Вотъ смерть страшна. Отчего? Потому что тайна, потому что мы не знаемъ что такое смерть и мертвецъ… А рожденье разв не та же тайна премудрая… А откуда рожденье? И все, все это… Эта жизнь, вмст, двухъ людей, которыхъ благословитъ Господь, жить душа въ душу… Жить однимъ разумомъ, однимъ сердцемъ… Затмъ у нихъ дти… Тамъ гд было два человка,— такъ же восторженно, но уже громче звучалъ голосъ княгини,— гд были только двое, гд бы они ни жили, хоть бы въ пустын, вдругъ является третье живое существо съ такою же душой. Это существо — и онъ и она… Ахъ, ты не понимаешь меня. Пойми, Люба, пойми. Вдь отъ ихъ двухъ жизней отдляется третья жизнь. Къ двумъ роднымъ душамъ приходитъ въ міръ третья душа, тоже родная… Ахъ Люба, какъ премудро, какъ велико это таинство… Какъ благъ Господь создавшій міръ и насъ, и все земное…
И долго, много говорила княгиня, тмъ же страстнымъ и пвучимъ шепотомъ… Люба не понимала многихъ словъ и многихъ фразъ, но сердце ея все поняло, что говорила княгиня.
И только когда пробило одиннадцать ударовъ на большихъ часахъ въ дальней столовой, Люба вдругъ встрепенулась и быстро простясь убжала къ себ во флигель.
И горячо, горяче чмъ когда-либо, расцловала она своего спящаго въ люльк мальчугана… А затмъ и мужа, пришедшаго ужинать… И долго глядла она поочередно на обоихъ какимъ-то новымъ, свтлымъ взглядомъ, и что-то соображала, и что-то силилась понять, чтобы передать мужу, но не понимала, и только чувствовала, и молча наслаждалась этимъ новымъ чувствомъ. А княгиня, не затворяя окна, легла въ постель и до зари не смыкала глазъ. Взоръ ея блуждалъ въ темнот и не сіялъ яснымъ свтомъ, какъ у Любы, а горлъ огнемъ, то вспыхивалъ, то гасъ… Изрдка она глубоко вздыхала, будто въ отвтъ на тяжелую думу, безконечную, докучную, но дорогую…

XVIII.

На другое утро княгиня точно также не выходила отъ себя. Князь попрежнему не явился, но и не освдомлялся уже объ ея здоровь. Она какъ бы не существовала для него. Уже предъ обдомъ княгиня узнала, что Иванъ Максимычъ сидитъ давно у князя. Ей вдругъ непреодолимо, упорно захотлось тотчасъ итти въ кабинетъ мужа, найти ихъ обоихъ вмст и вызвать князя на объясненіе и на окончательное ршеніе: что длать. Она вышла изъ своей комнаты и въ волненьи, не совсмъ твердою поступью направилась къ кабинету. Еще за дв гостиныхъ услыхала она снова, какъ и въ тотъ разъ, громовый голосъ Смередева. Она невольно остановилась.
— Другого ничего! ничего! ничего!! отчаянно кричалъ Иванъ Максимычъ, равномрно шагая по кабинету.— Хоть годъ продумай, ничего не измыслишь.
— Не требуй моего участія. Оставь меня! визгливо и дрябло воскликнулъ князь. Въ голос его были и гнвъ и почти слезы слышались.— Оставьте меня въ сторон. Si je ferme les yeux, c’est bien assez… c’est tout!..
Княгиня такъ же, какъ и въ тотъ разъ, не ршилась войти, вернулась тихо въ залу и вздохнула свободне.
— Они объясняются. Это къ чему-нибудь, а не даромъ. Стало быть къ лучшему. Я только помшаю. Иванъ Максимычъ лучше меня все устроитъ.
Она стала ходить взадъ и впередъ по амфилад гостиныхъ. Голоса боле спокойные доносились до нея, но она не могла, да и не старалась разслушать.
Глубоко задумавшись, она не замтила какъ накрыли обдать и новый дворецкій, доложивъ ей, прошелъ мимо нея съ докладомъ въ кабинетъ.
Князь и Смередевъ вышли. Первый, взволнованный, гнвно оживленный, второй видимо довольный и въ дух. Князь сухо, изъ подлобья поздоровался съ женой. Смередевъ. спокойно и непринужденно весело.
— Здравствуйте, моя золотая. Похворали… и еще краше стали.
Они сли за столъ, и Иванъ Максимычъ, чуя натянутое положеніе, тотчасъ заговорилъ о своемъ жить на юг, о Ростов, о донскихъ станицахъ и казакахъ.
Князь ни разу не взглянулъ на жену, будто ея и не была за столомъ. Она вопросительно и грустно глядла на Смередева, а Иванъ Максимычъ будто не замчалъ ея взгляда, и, весело подмигивая ей изрдка на князя, толковалъ все о казакахъ, да о станицахъ. И вдругъ ей стало невыносимо тяжело, впервые, какое-то тягостное, нехорошее чувства возникло въ ней къ другу. Что-то грубо коснулось ея сердца. И это онъ, Иванъ Максимычъ, сдлалъ. И странно! Гнвный, раздраженный князь съ непріязненнымъ взглядомъ производилъ на нее теперь боле мягкое, мене грубое и тяжелое впечатлніе, нежели веселый и шутящій Смередевъ. Она опустила глаза и до конца обда не подняла ихъ и на вымолвила ни слова. Князь при послднемъ блюд быстро всталъ и приказалъ закладывать карету. Не сказавъ ничего ни жен, ни другу, даже не взглянувъ на нихъ,— князь повидимому не спокойно ушелъ къ себ въ кабинетъ, необычайно быстрою походкой. Когда онъ скрылся, княгиня, пользуясь отсутствіемъ людей, тотчасъ спросила:
— О чемъ сейчасъ вы говорили?
— О чемъ? Встимо объ васъ… Небось… Ничего. Обойдется! Что-жъ вы вчера-то? Надули. Э-эхъ, барыни-сударыни! Что-жъ сегодня-то ждать васъ къ вечеру? Или опять хотите хворать. А? Родная моя. Что-жъ молчите?
Княгин показался чрезчуръ небрежнымъ тонъ голоса друга. Какъ будто дло шло о пустякахъ! Ей вдругъ захотлось отвчать ему: ‘Нтъ! Не ждите. Ни сегодня, ни завтра. Если я на что ршусь, то помимо васъ!’.. Но она вспомнила о Хорват. Надо видть его скоре и окончательно ршить все! Съ нимъ ршить. Да, надо хать.
— Да. Я буду… тихо вымолвила она чрезъ силу и на глядя въ лицо Смередева.
— Ну ладно, моя золотая…
Они тоже встали изъ-за стола и прошли въ гостиную. Смередевъ что-то снова началъ шутитъ на счетъ строптивости князя, но она не слушала. Она думала о томъ, что вдь Иванъ Максимычъ уже не сказывается больнымъ, онъ у нихъ, въ гостяхъ. Подъ какимъ же предлогомъ подетъ она къ нему вечеромъ? Стало-быть князь знаетъ, что она видается, тамъ съ Хорватомъ? Разумется! Отъ того онъ и озлобленъ. Но вдь онъ прежде самъ соглашался на эти свиданья, даже просилъ ее видаться. Даже соглашался на присутствіе его въ дом, попрежнему. Да. А теперь стало-быть все забыто. Снова являются требованья. Снова мужъ предъявляетъ свои права. Была минутная вспышка искренняго хорошаго чувства, у эгоиста. А теперь онъ опять тотъ же, какимъ былъ всю жизнь, безжалостный и сухой. Она хотла было заговорить и разспросить Смередева, но уже какое-то новое чувство мшало ея.
— Съ нимъ обо всемъ этомъ говорить нельзя! будто вдругъ подсказалъ ей голосъ.— Онъ добрый, милый, но этого не понимаетъ.
— Да вы не слушаете?.. Полноте, моя золотая, громче выговорилъ болтавшій Смередевъ.— Что пріуныли? Жизнь, человческая такова! вдругъ вздохнулъ Иванъ Максимычъ.— Надо на все смотрть очами здравомыслія. Терпніе, сказываютъ, мать всхъ добродтелей! Вздоръ! Пустое! Она имъ тетка… А мать всхъ добродтелей — сноровка. Да-съ! сноровка. Умнье ухватить за хвостъ всякое, что лзетъ на тебя. И тотчасъ его или за пазуху, иль объ земь!.. Такъ-то, моя золотая? До свиданья. Мн еще на край свта надо, къ пріятелю. А вы полноте, не горюйте. Вдь ужъ сказалъ я вамъ, что все по совсти, благополучно уладится… Ну вотъ… Прізжайте-ка къ вечеру… Не чаешь, гд найдешь, гд потеряешь. И Смередевъ, странно усмхнувшись, простился съ ней и быстро пошелъ. Она стала у окна и не знала что длать. Итти ли къ князю, или къ себ.
— Зачмъ? Я съ Юріемъ ршу все вечеромъ, и безъ Смередева и безъ князя.
Она пошла къ себ и усвшись въ углу въ кресл, ршила терпливо ждать часа, когда можно будетъ хать.
Вдругъ она услышала громъ съзжавшаго со двора экипажа и въ ту же минуту, будто проснувшись, выговорила вслухъ:
— Да вдь я ему не сказала ничего. Онъ не знаетъ наврно, поду ли я туда.
И она какъ-то смутилась, сама не зная чего.
— Нтъ, онъ знаетъ, отъ того онъ и раздраженъ. Объявлять ему объ этомъ съ моей стороны не слдовало, еслибъ онъ и даже былъ… Оно неудобно, неловко… Да, неловко!
— Но какая это пытка, Боже Мой! воскликнула она черезъ минуту.
Въ сумерки княгиня приказала закладывать карету и въ волненіи заходила по комнат, ожидая минуты отъзда и свиданья, минуты ршенья ихъ судьбы. Но что ршатъ они вдвоемъ сегодня, черезъ какой-нибудь часъ, она все-таки не знала и боялась думать объ этомъ. Проститься на долго и ждать, или тотчасъ бжать? повторяла она мысленно въ сотый разъ, повторяла одваясь, повторяла спускаясь по лстниц и садясь въ экипажъ, повторяла, безсознательно оглядывая улицы и прохожихъ. По мр того, какъ карета ея катилась по Москв и приближилась минута свиданья, княгиня чувствовала, что сегодня ничего не ршится, она сама будетъ помхой, ибо ршимость и на то, и на другое — все боле покидаетъ ее.
— Какая пытка! какая пытка! шептала она горько и страстно.
Сомннье, страхъ, безмолвіе, безпомощность между тмъ сказывались все неодолиме, все сильне…
‘Бжать съ нимъ, думалось ей, вдругъ стать не Дужинскою барышней и не княгиней Агариной, и не госпожей Хорватъ, а стать чмъ-то… особеннымъ… позорнымъ предъ людьми и даже гршнымъ передъ Богомъ! Стать какимъ-то пятымъ колесомъ, отрзаннымъ ломтемъ. И куда бжать? Въ какомъ мст укроются они? Какое будетъ ея положеніе въ этомъ новомъ мст и въ этой новой сред? Она будетъ слыть за жену его! Но вдь это будетъ ложь. Хватитъ ли у него силъ нести эту ложь на плечахъ? Всякій прочтетъ правду въ ея глазахъ. А ребенокъ? Дти! Если князь переживетъ и ее, и его. Что же будутъ эти дти!?
— Нтъ! Это смертельный шагъ! вслухъ тихо заговорила она.— Надо проститься и ждать! Не лучше ли мученье теперь, со свтлою надеждой на будущее, нежели счастье отравленное постоянною боязнью будущаго. Проститься! Проститься! Да! Надо проститься. Я клянусь, здсь теперь… Это послднее наше свиданье.
Но вотъ прошло едва нсколько мгновеній, княгиня лишь увидла вдалек знакомый маленькій домикъ и сразу все въ ней спуталось, опрокинулось и она уже сидла, закрывъ лицо руками. Она думала теперь только объ одномъ: какъ встртитъ она его? Вотъ сейчасъ очутится съ нимъ! Около него, въ рукахъ его. Разумъ смолкъ въ ней! Вдругъ сказалась порывомъ, нежданно, самовольно, одна лишь кипучая страсть и залила ей грудь какъ волной. И вдругъ теперь, сразу, мысль проститься съ нимъ казалась ей необдуманною, невозможною безсмыслицей, безжалостнымъ и грховнымъ попраніемъ ея святого чувства къ нему!.. Безстыднымъ преступленіемъ противъ этого дивнаго, благоухающаго въ ней чувства!.. И сломленная, уничтоженная, будто разбитая внутреннею бурей, она въ отчаяніи схватила себя за голову.. Она даже чувствовала острую, нестерпимую боль въ голов.
— Проститься! Не видать Юрія! дико шептала она сквозь вдругъ прихлынувшія горькія слезы.— Кто это сказалъ? Кто это хотлъ! Это я хотла сейчасъ? Нтъ. Нтъ! Это она! Это княгиня Агарина! Съ ея паутиной! Я твоя, Юрій! Это все она! Будь она… Да!.. Проклята!!
И потерявшаяся женщина зашептала что-то безъ связи, безъ смысла.
Карета остановилась у подъзда и будто это разбудило ее. ‘Какъ голова болитъ, подумала княгиня, входя въ домикъ. Я будто бредила сейчасъ… Проклинала сама себя…’
И она, остановившись на мгновенье среди передней, вздохнула какъ отъ усталости.
Иванъ Максимычъ встртилъ ее, отправилъ тотчасъ домой людей съ ея каретой и, проводивъ въ кабинетъ, тотчасъ скрылся. Его людей не было снова дома. Княгиня вошла чрезъ силу и молча опустилась на диванъ усталая, измученная, безсильная…

XIX.

Смередевъ не вернулся проститься и притвориться такъ же, какъ въ прошлый разъ, а прямо вышелъ изъ своего пустого дома, заперевъ за собой дверь. Княгиня осталась одна. Она сидла неподвижно какъ статуя, едва переводя дыханіе и безъ смысла приковавъ глаза къ большимъ часамъ на камин, которые своимъ равномрнымъ стуканьемъ одни нарушали мертвую тишину въ комнат. Она ни о чемъ не думала. Она даже не ждала Хорвата, давно забыла о немъ… И лишь понемногу, въ этомъ полномъ безмолвіи окружающаго, вернулась къ ней внутренняя тишина и сознаніе, вернулись силы. Часы наконецъ пробили… Она вдругъ сообразила, что прошло очень много времени, что эти часы уже били и теперь бьютъ уже второй разъ… А его еще нтъ? Внезапное чувство страха, боязни за него, заставило княгиню встать и нервно прислушиваться ко всякому слуху. Тайный голосъ будто нашептывалъ ей, что вотъ сейчасъ случится что-то роковое, ужасное. Она напрасно успокоивала сама себя и объясняла свой страхъ душевнымъ состояніемъ, болзненнымъ настроеніемъ мысли. Нервность ея дошла наконецъ до того, что когда она подняла случайно глаза на тотъ же портретъ несчастной женщины, столь дорогой Ивану Максимычу, то вдругъ смутилась… Ей показалось, что та уже давно глядитъ на нее ожившими, шевелящимися глазами, и теперь вдругъ двинула губами, презрительно усмхнулась. И вотъ… вотъ, сейчасъ разсмется она изъ этой ярко свтящейся золотой рамы и скажетъ ей слово… Раздавитъ ее этимъ словомъ.
— Что я! выговорила княгиня вслухъ съ оттнкомъ досады.— Совсмъ съ ума схожу!
Однако она тотчасъ невольно отвела глаза отъ портрета, даже отвернулась и стала смотрть въ темное окно, выходившее въ садъ. Снова прошло нсколько минутъ гробового молчанія, только т же часы равномрно, однообразно, нескончаемо говорили что-то свое, равнодушное, безстрастное, безсмысленное… И этотъ звукъ среди этой тишины тяготилъ, томилъ ее. Она готова была пойти и остановить эти часы, чтобъ уничтожить, убить эту безсмысленную жизнь, чтобъ она замолчала!.. Княгиня не выдержала, умышленно стала двигаться, прошла по комнат и начала ходить изъ угла въ уголъ. Остановившись снова у низенькаго окна, выходившаго въ садикъ, она почувствовала, что ей становится какъ-то душно, и быстро потянувъ задвижку, она растворила окно настежъ… Она перегнулась за него, съ наслажденіемъ вдыхая струю свжаго ночного воздуха, но вдругъ вздрогнула и чуть не вскрикнула отъ ужаса… Въ нсколькихъ шагахъ отъ этого низенькаго окна подъ кустомъ прижалась темная фигура, очевидно застигнутая врасплохъ…
‘Одна я! Никого въ дом! Глухое мсто! ‘ будто громомъ поразила ее мысль.
И она готова была лишиться чувствъ, но тотчасъ же другая мысль, мысль о Хорват, о томъ что онъ пройдетъ сейчасъ мимо забравшагося бродяги и тотъ открытый, застигнутый, пожалуй принужденъ будетъ броситься на него первый, не дожидаясь его нападенія…
И эта мысль заставила княгиню выпрямиться вдругъ и хотя она дрожала всмъ тломъ, но твердою рукой затворила окно и стремительно направилась въ уборную Смередева… Она вспомнила, что прежде тамъ были ружья и пистолеты, которыя онъ ей когда-то показывалъ, и что есть одинъ всегда заряженный.
— Я отворю снова, я стану у окна. Я сама выйду къ нему на встрчу съ оружіемъ! ршила она и чувствовала, что это ршеніе ясно, непоколебимо. Да, все это даже не трудно сдлать. Это пустяки! Вдь это для него! за него!!
Пробжавъ темную столовую, она увидла свтъ, падавшій изъ пріотворенной двери уборной. Она быстро подошла, отворила дверь и глаза ея уже скользили по знакомымъ, хотя давно видннымъ стнамъ и искали оружіе. Но вотъ она опустила глаза ниже, глянула въ уголъ уборной и замерла… И сердце ея перестало, казалось, биться подъ стремительнымъ натискомъ нечаянной радости! Хорватъ былъ тутъ, предъ ней. Онъ глубоко и крпко спалъ, полулежа на большой оттоманк, съ боку на выдвижной полк горла свча, на колняхъ его была выпавшая изъ рукъ книга, обсыпанная пепломъ, а въ рук разрзной ножикъ и сигара…
Княгиня стояла какъ статуя, наконецъ чувство радости прошло, и подъ вліяніемъ какого-то другого смутнаго чувства, она тихо опустила глаза, отвернулась и хотла уходить… но снова остановилась и простояла такъ нсколько мгновеній въ полоборота къ нему и все не подымая глазъ. Но и это смутное чувство улеглось постепенно и она съ яснымъ, спокойнымъ лицомъ взглянула на спящаго и сдлала къ нему нсколько шаговъ. Теперь она снова боялась, страстно боялась, но не ночного бродяги… Она боялась разбудить его!
Медленно приблизилась она и, постоявъ минуту у оттоманки невольно, не отдавая себ отчета, тихо опустилась на колни… Часъ назадъ она не поврила бы въ возможность этого движенія. Да въ иную минуту она никогда бы и не сдлала этого. Но посл всхъ мученій послднихъ дней, посл душевной бури, испытанной по дорог въ этотъ домикъ, чувство, сказавшееся въ ней теперь, дозволяло, оправдывало это движеніе.
Теперь она почувствовала внезапно къ этому человку что-то совершенно иное, новое, дотол незнакомое ей или знакомое на половину… Разумъ подсказалъ ей что съ такою тишиной, съ такою ясностью на душ, съ такимъ особымъ томленіемъ сердца, она могла бы стоять на колняхъ у люльки… гд бы спалъ ребенокъ, ея собственный, вторая она сама?.. И это первое вполн безотчетное движеніе ея смнилось другимъ, столь же безотчетнымъ. Когда она уже стала на колни, явилась забота тихонько, неслышно освободить его руку отъ ножа и сигары, потомъ принять книгу. Еслибъ она не боялась разбудить его, то поправила бы сафьянный валикъ подъ его головой и уложила бы эту милую голову спокойне и осталась бы такъ около него хоть до утра. Она чуть ли не желала даже этого, глядя на него.
И вотъ это спокойно спящее лицо любимаго человка будто сказывало ей теперь что-то новое, чего никогда не говорило прежде, оно открывало ей будто другой неизвстный уголокъ житейскаго міра, приподнимало завсу предъ картиной иного, неизвданнаго существованія, но возможнаго, зависящаго теперь отъ ея воли, отъ единаго ея слова.
Она сама не могла уловить и точно уразумть это чувство, вдругъ заколыхавшееся въ груди ея. Чувство это была тихо, ясно, ново, вполн ново. Быть-можетъ такъ именно мать любитъ своего ребенка. Это не тотъ бурный приливъ кипучей страсти, что охватилъ ее въ карет. Это чувство не клокочетъ въ ней бурей, не заливаетъ грудь горячею волной, а будто мирно и тепло охватываетъ сердце.
И она сладко, безъ борьбы, всею душой отдалась упоенью этого новаго для нея чуднаго чувства.
Прошло нсколько минутъ. Хорватъ спокойно дышалъ, его красивое лицо съ рзкимъ южнымъ оттнкомъ казалось мене рзко теперь во сн, будто моложе. Несмотря на небольшую бороду, онъ смотрлъ теперь юношей, въ слегка разомкнутыхъ губахъ будто скользила улыбка, добродушная, беззаботная, полудтская. Она все глядла въ это лицо не спуская глазъ, и незамтно для себя, безсознательно, все нагибалась надъ этимъ дтски улыбающимся лицомъ, все ниже и ниже, и наконецъ губы ея беззвучно коснулись и приникли къ его лбу.
Онъ шевельнулся, открылъ глаза и, вскрикнувъ, вскочилъ на ноги. Княгиня быстро поднялась и невольно отвернулась.
— Marie! Что жъ это?.. Я заснулъ. Я спалъ?!
— Да, милый мой… Я ждала и потомъ…
— Вотъ видишь… зашепталъ онъ, страстно цлуя ея руки.— Это судьба!.. Да! Сама судьба привела тебя сюда. Въ тотъ разъ я не заснулъ и ты не искала меня… А вотъ сегодня судьба распорядилась… Вдь ты у меня въ гостяхъ…
Княгиня безсознательно слушала, думая о другомъ, думая, что ‘вотъ онъ уже и не тотъ, что былъ сейчасъ во сн!’
Хорватъ отошелъ отъ нея и она услыхала какъ звякнулъ въ двери замокъ, и эхо будто отдалось въ ней самой. Она вдругъ вспыхнула и, когда онъ обернулся снова, быстро спросила:
— Что это за комната? Тутъ пусто. Что-то перемнилось. Я помню все иначе…
— Это моя комната, Marie. Иванъ Максимычъ уступилъ мн.
— Гд же твои вещи?
— Я еще не перехалъ совсмъ. Это была уборная Ивана Максимыча, а теперь она наша, прибавилъ онъ.
— Ахъ Юрій, тихо вскрикнула она. Лицо ея загорлось румянцемъ, она закрыла его руками и двинулась къ двери.
Онъ остановилъ ее, заслоняя отъ нея двери.
— Marie! Это ребячество… Или… что же это? Притворство…
— Пусти меня… Я не знаю… Я чувствую… Это ужасно… Это низко!.. Нтъ! Нтъ!
— Marie, Бога ради! Что же теб надо? Вдь князь теперь знаетъ все…
— Да. Но что жъ?
— Вдь онъ согласился! тихо проговорилъ Хорватъ.
Она вскинула на лицо его свои большіе глаза, сжатыя губы слегка разомкнулись, румянецъ исчезъ и полуизумленье, полуужасъ странно исказили на мгновенье черты ея красиваго лица.
— Юрій, Юрій! шептала она.
— Да… Разв ты не знаешь?
— Юрій?! громче, отчаянне, будто изъ глубины души вырвалось у нея.
— Что съ тобой? Ты ничего…
Но Хорватъ запнулся.
Она недвижно стояла предъ нимъ, грудью подавшись впередъ и вытянувъ къ нему скрещенныя руки, вглядывалась въ его лицо пристально, будто во что-то незнакомое, страшное, что вдругъ, сразу, предстало предъ ней. Она онмла, застыла въ своемъ движеньи. И ея тяжелое прерывистое дыханье казалось готово было оборваться сейчасъ и перейти мгновенно въ страшное рыданье.
— Князь? Соглас… глухимъ шепотомъ пролепетала она ему въ лицо, но губы ея задрожали и она смолкла.
Хорватъ тоже молчалъ и замиралъ отъ боязни, глядя на нее. Онъ чуялъ что-то страшное, неожиданное, непонятное для него въ этомъ тихомъ лепет.
— Позволилъ! вскрикнула она вдругъ.— Мы здсь. А онъ знаетъ… У себя сидитъ и знаетъ все… думаетъ о томъ что здсь…
Княгиня схватила себя за голову руками и слегка пошатнулась.
Хорватъ въ испуг двинулся удержать ее.
— Оставь… быстро, твердо произнесла она, отстраняя его руку.
— Marie! Богъ съ тобой… Ты будто… Я не пойму тебя!.. Все слава Богу уладилось, а ты…
— Молчи! Ахъ,Юрій, Юрій… Молчи… Молчи… вскрикнула она и порывомъ всплеснувъ руками высоко надъ головой, отвернулась отъ него и скрыла свое лицо въ широкихъ черныхъ рукавахъ.
— Marie! Marie! въ отчаяніи воскликнулъ онъ.
Въ этомъ движеніи ея сказалось что-то ужасное для него, вдругъ ясно понятое, почувствованное имъ какъ уколъ.
— Господи! За что же это все такъ? И что же это? Какъ это вышло? Кто это сдлалъ? шептала она почти безсмысленно, тихо опуская руки и закрывая лицо ладонями.— Кто же виноватъ? Я?.. Нтъ! Нтъ! Не я… Я хотла же уйти? Бжать! Такъ что же? Господи! Что же это!
— Маша! Бога ради успокойся. Скажи только…
— Не знаю ничего… глухо прошептала она, но будто себ самой.— Я голову теряю. Я все путаю. Все… разбилось! Все… Я кажется умираю. Эдакъ умираютъ. Она ощупала себ голову и сверкающимъ взоромъ глянула ему въ лицо.
— Marie… Вдь ты сама… воскликнулъ Хорватъ.
— Скоре… Уйдемъ… перебила она, задыхаясь, и двинулась къ двери.
— Но подумай… Вдь ты…
— Пустите! Пустите! вскрикнула она, вдругъ озираясь кругомъ себя, какъ если бы, кром Хорвата, ей чудились еще другіе въ комнат.
— Marie! Успокойся! Пойдемъ! Пойдемъ! испуганно вымолвилъ онъ, быстро отворяя дверь.
Княгиня шмыгнула въ двери, стремительно миновала столовую и вдругъ безсознательно бросилась къ своей шляпк и шали, лежавшимъ на диванъ.
— Нтъ! отчаянно вскрикнулъ за ней Хорватъ уже въ порыв гнва.— Нтъ! Нтъ! И онъ выхватилъ шаль у нея изъ рукъ и отбросилъ ее.— Нтъ, не дамъ. Не пущу! Опомнись! Это пытка! Я готовъ бы убить тебя!.. закричалъ онъ вн себя и тутъ же въ отчаяніи, схвативъ себя за голову, безъ силъ опустился на диванъ.
— Ахъ Юрій… Да это бы лучше! Лучше… нежели… уже грустно, со слезами въ голос, шепнула она.

XX.

Наступившее молчаніе продолжалось нсколько минутъ. Онъ сидлъ на диван, такъ же закрывъ лицо свое. Она все такъ же стояла надъ нимъ, шагахъ въ двухъ, неподвижно и грустно, и слезы тихо катились по блднымъ щекамъ. Она глядла на его опущенную голову, на руки его, которыми онъ сейчасъ будто задушилъ въ себ клокотавшій страстный гнвъ… И опять твердила она мысленно:
— Кто же виноватъ?.. Нтъ! Нтъ! Не Юрій! Никто! Никто!
Онъ всталъ наконецъ, двинулся къ ней, протянулъ руки и выговорилъ съ чувствомъ:
— Marie! Прости меня. Прости! Успокойся! Ну да! Мы здсь теперь. Не бойся. Я въ твоей вол… Но ради Бога прости… Да? Простила?
— Ахъ Юрій… Какъ могло все это… такъ…
— Marie… Оставь… забудь… Все будетъ по-твоему. Я все понялъ. Прости меня… за эту ошибку. Я буду ждать сто лтъ! Когда онъ умретъ, ты будешь моя, по-твоему, по Божьему!.. Милая? Святая моя!
И Хорватъ вдругъ восторженно опустился передъ ней на колни, судорожно схватилъ самый край ея чернаго платья, лежавшій на полу, и прижалъ его себ къ лицу, покрывая безумными поцлуями.
— Mane! Машуня! вскрикнулъ онъ вдругъ страстно, смясь и подымая къ ней лицо въ слезахъ.— Посмотри! Посмотри? Я расплакался. Какъ и ты! Маша, у меня, кажется, сердце… сейчасъ разорвется на части… Оно…
Онъ порывисто поднялся на ноги и, мняясь въ лиц, выговорилъ глухо:
— Не могу. Я уйду! Прощай! Я не могу… Прощай. Разстаться… или убить себя — это ужасно, но вдь минута… А это… Чувствовать что теперь… Ахъ, нтъ, нельзя… Не могу я!.. Прощай… Прощай!..
И онъ быстро, но будто не помня себя, нетвердыми шагами двинулся къ дверямъ.
— Юрій! вскрикнула она и во мгновенье стремительно бросилась за нимъ.
Онъ обернулся и она была уже у него на груди и тихо шептала, будто въ испуг прижимаясь къ нему:
— Да. Да. Юрій мой! Да! Я твоя! Но не теперь… Пойми. Я ненавижу ихъ, презираю… Я хочу мстить имъ всмъ. Я хочу позора теперь! Я хочу, чтобы вся Москва… Позоръ не такъ ужасенъ, какъ все, что они придумали. Завтра я буду у тебя… Я поду домой только взять батюшкинъ образъ… Завтра я буду у тебя, твоя… Мы удемъ далеко, куда хочешь… на край свта!..
— Нтъ! Не врю! Довольно мученій… Оставь! Пусти… Богъ съ тобой! У тебя любовь не все… У тебя другое сильне и всегда одолетъ… Прощай.
И онъ сталъ освобождать себя отъ нея.
— Юрій!.. Завтра!
— Нтъ! Нтъ! Прощай. Ни секунды.
И онъ принялъ съ плечъ своихъ ея руки.
— Умоляю тебя… Клянусь теб, что завтра!
— Завтра меня не будетъ на свт… чрезъ силу вымолвилъ онъ.
Она вскрикнула въ безумномъ испуг, судорожно стиснула его руки и молча съ ужасомъ глядла ему въ лицо.
— Да… Я давно думалъ… И теперь пора…
— Дай мн… глухо выговорила она наконецъ, какъ-то задвигавшись, будто впотьмахъ.— Однь меня. Я не вижу.
И она, блдная, дико озиралась кругомъ и слегка шаталась. Онъ поддержалъ ее, подалъ шляпку и дрожащими отъ восторга руками быстро кое-какъ окуталъ шалью ее голову и грудь.
Она двинулась къ дверямъ сама, прежде него.
— Безъ батюшкина образа! прошептала она чуть слышно себ самой.
— Мы его достанемъ. Я хоть украду его теб.
— Идемъ… Идемъ… Но… Юрій… Она снова стала уже предъ дверями, выходившими въ садъ.
— Что же?
— Слушай меня. Одно слово. Мн ихъ не жаль… Не страшно стыда… Я боюсь… Если это счастье, это будущее… Все это… Будетъ не то…
— Пойдемъ!.. Слышишь! Твоя карета подъхала. Иванъ Максимычъ сейчасъ вернется!..
Хорватъ быстро вывелъ ее чрезъ корридоръ въ садъ и, поддерживая, повелъ боковою дорожкой, которая зизгагомъ вилась среди чащи пахучей сирени и бузины… онъ боялся встрчи съ людьми Смередева. Когда они были въ конц сада, княгиня вдругъ остановилась и шепнула задыхаясь:
— Погоди. Дай мн… Погоди.
— Что?… Устала… но…
— Поглядть…
Она обернулась на огонекъ въ домик, свтившійся сквозь чащу, ближе, крпче прижалась къ нему и вымолвила страннымъ, не своимъ голосомъ:
— Она тамъ осталась…
— Что ты? Кто?
— Я говорю: она тамъ осталась… Еще тише, смущенне прошептала она и показала на огонекъ дрожащею рукой.
— Но кто она?
— Она же, княгиня Агарина…
— Ахъ полно! Время ли! Господь съ тобой, почти нетерпливо произнесъ онъ.
— Ты не понимаешь. Это хорошо. Такъ и надо, заговорила она уже такимъ голосомъ, что Хорватъ невольно слегка смутился.
— Успокойся. Ты бредишь. Ты заболешь. Успокойся.
— Я спокойна. Пойдемъ, пойдемъ, и она двинулась быстре его, почти побжала…
Пройдя большой пустырь, который былъ за садомъ Смередева, они вышли на Двичье Поле. Среди ясной, тихой и слегка посвжвшей ночи вся окрестность далеко кругомъ, покоилась недвижно, безмолвно и утопала таинственно въ мерцаніи звздъ и въ полумгл.
Княгиня освободила изъ-подъ шали одну руку и прижала, ее къ глазамъ.
— Знаешь что… Тамъ все падаетъ, какъ-то странно зашептала она скороговоркой.— Понимаешь! будто все падаетъ. Будто все разрушается… Ну и хорошо. И хорошо…
Голосъ ея звучалъ съ оттнкомъ робкаго, безпомощнаго отчаянія.
— Гд, милая? Что ты говоришь? гд!
— Тамъ, за нами. Тамъ… А вернуться нельзя? Вдь нельзя? Скажи мн, нельзя вернуться? Ну да, да… И я говорю… Нельзя… Нельзя…
— Господь съ тобой. Успокойся. Черезъ мсяцъ мы будемъ далеко отсюда и ты будешь смяться надъ всмъ этимъ.
Они молча подвигались по полю нсколько минутъ, но уже медленне. Вдали выдлялась изъ мглы маленькая блая церковь на углу поля и переулка.
— Ахъ Юрій, Юрій, вдругъ вскрикнула она и, схвативъ, себя за голову, остановилась.
— Что ты?
— Ахъ Юрій! Что мы длаемъ!
Но онъ уже, не отвчая, снова повлекъ ее за собой. Она повиновалась чрезъ силу и, едва передвигая ногами, все что-то шептала сама себ, чуть слышно, безъ связи…
Когда чрезъ полчаса Иванъ Максимычъ вернулся домой, и, тщетно прокашлявъ въ сосдней гостиной, вошелъ въ свой кабинетъ, потомъ прошелъ столовую, заглянулъ наконецъ въ бывшую свою уборную, то вдругъ воскликнулъ, громко, замтя настежь растворенныя въ садъ двери:
— Что я? Ошаллъ что ли! Просто гулять вздумали. Охъ молодежь!
Однако смущенный и взволнованный онъ тотчасъ бросился въ садъ. Обжавъ его скоро кругомъ, онъ вернулся блдный, руки его тряслись до того, что онъ не могъ запереть дверь за собой:
— Господи помилуй! крестился онъ.— Охъ! Охъ! Стыдно! Стыдно!.. Меня-то… Я вдь хотлъ… Старался отъ сердца. Меня-то…
И онъ тяжело опустился на стулъ среди кабинета и сталъ, тереть себ виски.
— Грхъ! Грхъ тебя, княгиня… И что же теперь будетъ? Разорвутъ… И по-дломъ!.. Ахъ Марья Лукьяновна. Вкъ живи, вкъ учись. Ангелъ святой. Меня-то, за всю мою любовь. И онъ! Онъ! Онъ тоже меня…
Смередевъ вскочилъ вдругъ и крикнулъ на весь свой домикъ:
— Подлецъ! Да! Ты подлецъ! Не пожаллъ ее. Мы такъ не длали! Мы кого любили — чтили свято… Правда ли это, моя родная? Правда ли?..
И голосъ Смередева задрожалъ. Онъ говорилъ это, уже поднявъ глаза полные слезъ на дорогой портретъ.
Она такъ же ясно, мирно, наивно смотрла на него изъ золотой рамки, и глаза, эти, вмст съ кроткою улыбкой, будто отвчали:
— Да, правда… Мы такъ не длали… Мы умирали…

XXI.

Карета княгини вернулась домой пустая, лакей привезъ записку отъ Ивана Максимыча князю:
‘Княгиня была, да сплыла. Поминай какъ звали. Марьей Лукьяновной Сабакиной. Безъ вины виноватъ предъ тобой. Прости. Узжаю сейчасъ въ Донское имньишко, къ казакамъ. Авось тамъ живутъ еще по-старому.

‘Иванъ Смередевъ-Простофиля’.

Князь не сразу понялъ, переспросилъ лакея, но по лицу его догадался, понялъ все…
Всю ночь до утра просидлъ князь въ кресл и на разсвт только прилегъ на диванъ… За одну ночь сталъ онъ совсмъ дряхлымъ старикомъ. Днемъ вошелъ къ нему Андріанъ, и князь, завидя его, какъ бы пришелъ въ себя и махнулъ рукой, прибавивъ тихо, но твердо:
— Уходи! Уходи! Скоре…
Андріанъ вышелъ, пораженный видомъ своего дорогого князиньки.
Чрезъ два дня князь рано утромъ выхалъ къ другу своему архимандриту… Онъ ршилъ безповоротно уйти въ монастырь и раздать все свое громадное имніе по монастырямъ. Такъ можно было уйти отъ позора, отъ любопытныхъ, глазъ, отъ насмшки и въ то же время въ новой обстановк найти быть можетъ успокоеніе, примириться со странною судьбой своею.
За нсколько домовъ отъ своихъ палатъ, онъ увидалъ старинную церковь, ихъ приходъ, въ который такъ часто здили они съ женой въ будни, гд хоронила она своего отца, гд говла всегда и причащалась… Маленькая церковь была теперь въ оград обсажена молодыми деревьями, и все это сдлала она, его бывшая подруга жизни.
— А теперь! Теперь! воскликнулъ тихо князь.— Богъ съ ней!..
Когда карета поровнялась съ церковью, князь грустно сталъ оглядывать ее… Въ оград пусто, только трое ребятишекъ играли въ бабки около паперти.
Но вотъ въ углу, недалеко отъ двухъ могильныхъ памятниковъ, на скамь, придланной къ стволамъ двухъ большихъ кленовъ, онъ увидалъ сидящую спиной къ нему женскую фигуру въ черномъ плать. Женщина сидла прислонясь бокомъ къ стволу дерева и припавъ къ нему же щекой… Въ ея стан, въ ея поз, въ блыхъ полоскахъ подъ флеромъ, нашитыхъ на суконномъ плать, князю сказалось сразу знакомое… Онъ вздрогнулъ и отвернулся.
— И она такъ же одта!.. Но она зато въ сердц траура не носитъ! подумалъ онъ.
Карета прохала, но чрезъ нсколько секундъ князь вдругъ крикнулъ остановиться и, не давая времени кучеру удержать лошадей и лакеямъ соскочить съ запятокъ, чтобъ отворить дверцу, самъ растворилъ ее и собирался лзть вонъ.
— Ваше сіятельство! Убьетесь… Захарка! Стой! Стой! кричалъ какъ потерянный одинъ изъ лакеевъ.
Чрезъ минуту, бросивъ карету средь улицы, князь веллъ дожидаться и поспшно одинъ быстро зашагалъ къ церкви.
— Это она! повторялъ онъ дрожащимъ голосомъ и ускоривая шагъ.— Oui, c’est elle… Le bonheur ne nous chasse pas l’glise… Еслибъ она была счастлива, contente de soi mme, она не прибжала бы сюда… въ эту церковь… Не сидла бы такъ за оградой.
И опытъ жизни подсказалъ князю врно. И князь былъ убжденъ, что это она тамъ сидитъ, удивлялся, что сразу не догадался. И онъ былъ равно убжденъ, что какая-нибудь катастрофа могла только привести ее чрезъ два дня въ эту церковь, вмсто того, чтобы быть съ нимъ въ упоеньи первыхъ дней. И онъ былъ еще боле убжденъ, что найдетъ отчаянье, стыдъ, горькое раскаянье въ этой такъ сидящей женщин.
Поровнявшись съ церковью, онъ въ рдкую сквозную ограду увидлъ ее снова, на томъ же мст, въ той же поз, и вдругъ остановился.
— Что же будетъ, si elle me dit: non, je suis heureuse. Оставьте меня! Si je la perd encore une fois… Опять перечувствовать то же? У меня силъ не хватитъ!..
И князь стоялъ въ нершимости и глядлъ на нее. Но эта поза?.. Это плечо прислоненное неподвижно къ дереву! Эта голова тоже безсильно припавшая щекой къ стволу.
Князь двинулся, готовый на все… вошелъ въ ворота и приблизился къ ней съ какою-то дрожью въ сердц.
Это была она. Блдная, съ полузакрытыми глазами, въ полузабытьи, руки безсильно лежатъ на колняхъ. Онъ сталъ предъ ней, но она очевидно не замчала его.
— Marie… чрезъ силу позвалъ князь.
Она открыла глаза, поглядла пристально, ахнула тихо, будто отъ простой нечаянности, но даже не шевельнулась и стала глядть на него будто вспоминая… Но какая-то слабость сказывалась и въ лиц и въ глазахъ и мшала будто вспомнить.
— Marie… Dites moi… началъ князь, но дрожащій голосъ оборвался… Онъ собрался съ силами и выговорилъ тверже.— Я все понимаю, если вы здсь теперь… Что-нибудь страшное произошло… Я все вижу по лицу вашему. Я благодарю Бога, если все это такъ, если я не ошибаюсь… Vous l’avez perdu? Онъ врно надялся, наконецъ, что вы бжите съ деньгами? Такъ! Marie, je pardonne tout… Вернитесь ко мн… Удемъ изъ Россіи и забудемъ все… Marie…
— Да, это вы… Съ вами можно найти… кротко и тихо сказала она.— Съ вами хорошо… Ахъ какъ я рада васъ видть. Пойдемте. Ну вотъ и хорошо.
Но она, говоря это, не шелохнулась, даже не отняла щеки, приложенной къ стволу дерева.
Князь пристальне поглядлъ ей въ лицо и отчаянно всплеснулъ руками. Изъ глазъ его вдругъ брызнули слезы.
Онъ понялъ теперь, что ошибся. Онъ не нашелъ тутъ прежней жены.
Да, она была права, когда говорила милому, что княгиня Агарина осталась тамъ, въ домик Смередева.

XXII.

Чрезъ часъ князь уже привезъ жену домой, ее уложили какъ ребенка въ постель… Она кротко и ласково смотрла, на всхъ, даже улыбнулась разъ и прошептала:
— Тутъ хорошо… Вотъ я найду, тогда будетъ хорошо..
И она вскор заснула спокойно, сладко.
Когда князь вошелъ въ домъ и вводилъ жену, то шелъ опустя голову и не глянулъ никому въ лицо, но затмъ, когда, онъ вышелъ изъ спальни ея, то замтилъ на всхъ лицахъ такую неподдльную радость, даже счастье, что поднялъ бодро голову и тоже радостно смотрлъ всмъ въ глаза. Слуги, чувствовали такъ же, какъ и князь, и безсознательно оправдывали поступокъ барина. Но у нихъ удвоилась у всхъ ненависть ‘къ тому злодю’, которой не было теперь въ сердц князя.
Князь надялся, что у жены все пройдетъ. Онъ смутно боялся только, что когда пройдетъ болзнь, придетъ сознаніе, то вернется пожалуй прежнее чувство… Докторъ прізжалъ два раза, но княгиня спала спокойно и онъ ухалъ, общаясь быть на утро.
На другой день княгиня, проснувшись утромъ, смотрла такъ же кротко и просто, только на мгновенье взоръ ея становился задумчиве, будто туманился, будто она силилась, вспомнить что-то… или же, вспомнивъ, старалась тщетна понять… Но чрезъ минуту взоръ снова прояснялся и она свова смотрла кротко, ласково и неразумно, какъ смотритъ, новорожденный ребенокъ…
На вопросы князя и доктора о томъ, какъ она себя чувствуетъ, она только улыбнулась молча и только разъ сказала:
— Тутъ хорошо, хорошо…

XXIII.

Середи дня къ ней вошла тихонько Люба и осталась, чтобы ухаживать за больной.
Князь, думая угодить жен, самъ послалъ къ ней прежнюю ея любимицу.
Когда княгиня открыла глаза и увидла у своей постели сидящую Любу, то пристально и испуганно устремила на нее широко раскрытые глаза. И вдругъ она измнилась въ лиц,. тихо ахнула и, быстро поднявшись, сла на постели. Чрезъ мгновенье она протянула на Любу руку, какъ бы отстраняя ее отъ себя…
— Что вы, моя родная?.. Это я… Около васъ сидть пришла, кротко сказала Люба.
— Ты… Ты?.. Да… Врно… Ты!.. съ большими паузами, прошептала княгиня, какъ бы вспоминая что-то…
И вдругъ она вскрикнула:
— Да! Это ты сказала! Ты тогда говорила. Ты уврила…Вотъ! Вотъ здсь! У окна! Я помню… Ты!..
Княгиня смолкла на мгновенье и прибавила тише.
— И все убила! Все… Все это хорошее, святое… Я виновата… Я поврила…
И она вдругъ понурилась, сидя на кровати, закрыла лицо руками и тихо закачала головой, какъ бы отъ мучительной боли.
— Что съ вами, княгинюшка… испуганнымъ голосомъ повторяла Люба, не понимая ничего.
Княгиня снова открыла блдное лицо и, уронивъ на одяло ослабвшія руки, сверкающими глазами взглянула на Любу…
— Для васъ это — счастье!.. съ горечью прошептала она.— Вамъ, людямъ… Но и онъ тоже!.. И онъ не понимаетъ… Неужели я одна!
— Успокойтесь, моя родная… Приляжьте…
— Уйди! Уйди отъ меня! Все ты! Мн больно видть тебя! Ты все убила!.. И что-жъ теперь? Зачмъ жить? Трудно. Не надо!.. Никому!
И княгиня, тихо опрокинувшись въ подушки, закрыла глаза и начала шепотомъ медленно бредить безъ связи, безъ смысла.
Но Люба, грустно нагнувшись надъ изголовьемъ больной, по нсколькимъ едва слышнымъ словамъ вдругъ смутно поняла всю грустную тайну ея мученій…
Да, тутъ, у окна, недавно, она разспрашивала Любу о томъ, чего не извдала сама, чего жаждала и для себя, какъ великаго чуднаго таинства… Но извдавъ, ‘Мадонна’ не нашла того, чего искала…
Въ этотъ день вечеромъ на двор и въ дом поднялась вдругъ суматоха… Князь услышалъ шумъ и говоръ, вышелъ изъ кабинета и хотлъ уже строго наказать за такую дерзость…
Къ нему навстрчу бжалъ дворецкій и почти кричалъ, задыхаясь:
— Андріана Егорыча… Ведутъ… Съ солдатами ведутъ… Сказываютъ, сейчасъ топоромъ изрубилъ Юрья-то Петров… Злодя-то нашего… Хочетъ токмо проститься съ вами.
Князь ахнулъ, вздрогнулъ всмъ тломъ и тотчасъ перекрестился. А глаза дворецкаго сіяли радостью.
— Прикажите допустить?..
Князь махнулъ рукой и тихо побрелъ въ кабинетъ.
‘Если она поправится и узнаетъ?’ думалъ онъ съ ужасомъ.

XXIV.

Въ ту же ночь, ясную, теплую, безмолвную, все было тихо въ палатахъ и на большомъ двор князя. Молодой мсяцъ обливалъ блднымъ свтомъ и стны дома, и мостовую двора, и ворота, гд стояли, поддерживая княжій гербъ, два алебастровые льва съ хвостами закорючкой.
Все спало и въ дом, и во флигеляхъ… Одинъ только сторожъ, недавно взятый изъ деревни, не спалъ, сидя у калитки, охалъ и вздыхалъ о своемъ деревенскомъ жить.
Среди безмолвной ночи звякнуло что-то рзко въ дом, и сторожъ увидлъ отворяющееся окно въ верхнемъ этаж… Кто-то въ бломъ сталъ у окна, перевсился, смотритъ въ небо… Голова и грудь будто серебромъ отливаетъ въ мерцаніи звзднаго неба.
Чрезъ нсколько мгновеній эта серебристая фигура поднялась выше… И вотъ уже стоитъ на окн!
Сторожъ ахнулъ невольно отъ эдакой смлости на такой вышин.
Вотъ она тихо протянула руки вверхъ, будто къ мсяцу и звздамъ, вотъ заколыхалась… И вдругъ мелькнула въ воздух уже ниже окна.
Странный, мягкій, ужасный звукъ нарушилъ безмолвіе ночное!..
Сторожъ закричалъ, бросился подъ окно и увидлъ на срыхъ каменныхъ плитахъ блую женщину, всю въ серебристыхъ косахъ.
Чрезъ нсколько минутъ подняли и внесли въ домъ трупъ. Только мертвые глаза, все-таки чудные, красивые, смотрли изумленно и печально, будто спрашивали что-то, будто упрекали…
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  2. Крутоярская царевна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1893
  3. Филозоф, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1891
  4. Тьма, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862
  5. Бригадирская внучка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  6. Избушка на курьих ножках, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1876
  7. Пан круль, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  8. Соната Quasi una fantasia, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
Электронная библиотека