Л. А. Авилова
Маcки.
(Разсказъ).
——
——
Маcки, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1896
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
— Папочка милый! отчего нельзя?— просила Маруся и хорошенькіе глазки ея принимали трогательное умоляющее выраженіе.
— Дурочка! какъ это выдумать проситься въ маскарадъ? Въ твои-то годы!
— Папуся! вдь я съ тобой. Ну, что со мной можетъ случиться? что? Если хочешь, никто и не узнаетъ, что я была, даже никто изъ товарокъ. Похожу, посмотрю, это такъ интересно! Если ты не соглашаешься только оттого, что молодымъ двушкамъ въ маскарадахъ бывать не принято, такъ я же общаю: никто не узнаетъ, никто!
— Невозможно, Маруся, невозможно! Есть вещи… Поврь, еслибы не одно дло, я бы и самъ не похалъ. Мн, собственно говоря, ужасно не хочется хать, но надо встртить одно лицо, переговорить по длу.
Онъ кашлянулъ въ ладонь, дловито нахмурилъ лобъ и зашагалъ по комнат. Это былъ красивый, очень моложавый мужчина лтъ сорока съ небольшимъ. Фигура его еще сохрамила стройность, лицо было свжо, а въ подстриженной темной бородк еле-еле пробивалась серебристая сдина. Маруся, высокая, худенькая, еще не вполн сложившаяся двушка-ребенокъ, сильно походила на него лицомъ и въ скоромъ будущемъ общала быть красавицей. Темно-каштановые волосы ея окружали свжее тонкое личико золотистымъ сіяніемъ, темные глаза блистали задоромъ и оживленіемъ, но теперь, когда она чувствовала себя почти несчастной, эти глаза сразу померкли и грустнымъ умоляющимъ взоромъ слдили за движеніями отца. Маруся сидла на диван и какъ-то чисто по-дтски жалась всмъ своимъ длиннымъ худенькимъ тломъ.
— У, папка! — сердито отдувая губки, протянула она.
— Не проси, Маруся, невозможно. Ты знаешь, я никогда не отказываю теб въ развлеченіяхъ. Я понимаю, что молодость дается въ жизни только одинъ разъ: надо ей пользоваться. Въ мои годы, напримръ, будь покойна, не распрыгаешься… Но нуженъ выборъ и въ удовольствіяхъ, по сорту развлеченій познаются люди: скажи мн, какъ ты веселишься, я скажу теб, кто ты. Вотъ какъ по моему.
— И ты никогда не веселился въ маскарадахъ, папа?
— Никогда, Маруся, никогда! Для умственно развитаго, для нравственно чистаго человка это веселіе непонятно, недостойно.
— Ну, да! Скажешь еще, что на нашихъ пансіонскихъ балахъ веселе?
— Скажу! — быстро отвтилъ онъ и остановился передъ дочерью.— Скажу! — повторил ъонъ.
— Когда шерка съ машеркой танцуетъ?— полупрезрительно, полуудивленно допрашивала она.
— Такъ что же? Все равно. Очень весело! премило! Для меня это невинное веселье, это чистое выраженіе молодости, это что-то такое непосредственное, наивное… да! для меня только это и могло бы быть настоящимъ, незапятнаннымъ удовольствіемъ.
— И эти противныя синявки? — продолжа ла она.
— Синявки? не понимаю.
— Наши пансіонскія классныя дамы?
— А — а! Что же? въ душ он, все-таки, должно быть, славныя.
— Славныя! — возмутилась она. — Хороши славныя! Совсмъ ты, папа, совсмъ странный какой-то. Помняться бы намъ: теб бы въ пансіонъ поступить, а я стала бы по маскарадамъ здить.
Она грустно вздохнула и опустила голову, онъ съ недоумніемъ пожалъ плечами и опять зашагалъ по комнат
— Папа,— заговорила вдругъ Маруся и въ тон ея послышалась отчаянная ршимость,— я не хочу, чтобы между нами было недоразумніе. Ну, да! недоразумніе… Ты, кажется, думаешь, что мы, пансіонерки, какъ во времена нашихъ бабушекъ, какія-то такія неземныя, наивныя созданія, что мы совсмъ ничего не знаемъ и не понимаемъ. Не безпокойся! отлично мы все знаемъ, отлично. У насъ такія есть… Это прежде какія-то невинности изъ пансіоновъ выходили, а мы, не безпокойся… мы такія… прожженныя…
Онъ остановился и быстро повернулся къ ней лицомъ.
— Что ты говоришь? что? — удивленно переспросилъ онъ.
— Да, насъ ужъ не удивишь, не безпокойся,— продолжала Маруся.— Ты не хочешь брать меня въ маскарадъ, потому что думаешь, что я еще ребенокъ. Хотла бы я, чтобы ты зналъ, какой я ребенокъ! хорошъ ребенокъ!
Она сильно волновалась, хорошенькое личико ея оживилось, вапылало и въ глазахъ вспыхнулъ задорный, насмшливый огонекъ.
— Маруся! — съ напускнымъ ужасомъ окликнулъ ее отецъ, но она продолжала быстро, быстро:
— Вдь это одна только слава про пансіонерокъ, а на самомъ-то дл это такой народъ!.. такой народъ! Ты думаешь, мы ничего не читаемъ? Все читаемъ, не безпокойся. Это ты тамъ отшельникъ какой-то, святоша, а то вдь мы мужчинъ тоже знаемъ: такіе!… И прекрасно. Мы очень одобрнемъ, сочувствуемъ… Ты думаешь, пансіонерки — такъ ужъ непремнно добродтель? Самъ ты пансіонерка, въ такомъ случа!
— Маруся! — все съ тмъ же ужасомъ въ голос повторилъ онъ и не выдержалъ: онъ сталъ хохотать.
— Прожженная, прожженная!..— захлебываясь отъ смxa, повторялъ онъ.— Охъ, пощади! уморила, Маруська!
Маруся растерялась. Глядя на отца, ей тоже захотлось смяться, но обидная мысль, что отецъ недостаточно серьезно отнесся къ ея словамъ и потшается надъ ней какъ надъ маленькой задла ее за живое: она сразу съежилась, губы ея обидчиво дрогнули, а въ глазахъ показались слезы.
— Ха, ха, ха! — заливался отецъ,— такъ одобряешь мужчинъ? одобряешь, Маруська?…
Она встала.
— Довольно! — вспыльчиво заявила она.— Я не двчонка, чтобы надо мною хохотать. Не умно тоже…
— Ну, прости, не сердись,— попросилъ онъ, удерживаясь отъ смха и утирая глаза,— очень ужъ ты распотшила меня… уморила… Такъ одобряешь? да? — не удержался онъ отъ шутки и опять громко, весело засмялся.
Маруся молча и серьезно глядла на него. Вдругъ глазки ея просвтлли, а по лицу пробжала усмшка.
— Ну, хорошо! — загадочно проговорила она. — хорошо… Запомни, — она опять усмхнулась и видимо стараясь сдержать свою неровную еще, дтскую походку, не безъ достоинства вышла изъ кабинета отца.
Было уже за полночь, когда Петръ Сергевичъ стоялъ въ передней въ модномъ фрак, моложавый, красивый, оживленный.
— Что барышня?— спросилъ онъ горничную, внимательно оглядывая себя въ зеркало.
— Почивать легли,— отвтила та и быстро отвернулась, отыскивая на вшалк шинель.
— Вернусь поздно. Ключъ у меня, не жди,— сказалъ Петръ Сергевичъ, еще разъ взглянулъ на себя въ зеркало и вышелъ.
Маруся стояла за дверями столовой. Она слышала, какъ закрылась за отцомъ дверь, какъ упалъ желзный крюкъ и сердце ея ускоренно, безпокойно забилось.
— Ну, Глаша, скорй, скорй! — закричала она и возбужденно, по-дтски захлопала въ ладоши.
— Затйница наша барышня! — сочувственно засмялась горничная.— Просите скорй у нашей мамзели шелковое платье черное, да косынку кружевную. Она на папеньку вашего сердита и теперь наперекоръ ему все сдлать готова.
— Платье? кружева? — разсянно переспросила Маруся. Она прижала къ груди свои тонкія худыя ручки, личико ея чуть-чуть поблднло и что-то безпомощное, испуганное, нершительное промелькнуло въ глазахъ.
— Заробли никакъ? — смясь спросила ее Глаша.
— Я? нтъ, ни капли! — возбужденно воскликнула Маруся.— Не таковская, не безпокойся!— развязно добавила она и побжала въ комнату гувернатки своихъ меньшихъ братьевъ и сестры.
Безцльно и вяло бродили маски по разукрашенной зал театра. У самаго входа толпилась группа мужчинъ во фракахъ, они улыбались и обмнивались впечатлніями, безцеремонно оглядывая проходящихъ женщинъ.
— Что ты изображаешь? — спросилъ тотъ, который стоялъ впереди. Маска въ короткой юбк, съ большимъ запечатаннымъ конвертомъ вмсто шляпы на голов и сумкой черезъ плечо, остановилась и съ дланнымъ смхомъ протянула ему письмо.
— Почта! — тонкимъ голоскомъ отвтила она. Тотъ разорвалъ конвертъ, вынулъ сложенную бумагу и засмялся. Листокъ сталъ переходить изъ рукъ въ руки, мужчины смялись короткимъ, рзкимъ смхомъ, закидывая назадъ головы, а маска уже шла дальше и раздавала по пути свои лаконическія посланія.
Маруся стояла у дверей. Ей казалось, что т, которыя проходили мимо нея, слышали, какъ часто и громко стучало ея сердце. Она жадно вглядывалась въ проходящихъ, надясь увидть отца, тонкія ручки ея прижимались къ груди и къ глазамъ подступали слезы.
— Глупости какія! — мысленно ободряла она себя.— Пансіонерка! ничего со мной не сдлается и бояться уже совсмъ, совсмъ нечего.— Она робко сдлала нсколько шаговъ и опять остановилась.
— И подъ маской хорошенькое личико видно,— сказалъ ей кто-то, близко пригибаясь къ ея лицу.
— Дточка, сколько теб лтъ? — на нее пахнуло смшаннымъ запахомъ табаку и вина и большая мужская рука слегка коснуласься руки. На мигъ Марус показалось, что ей сейчасъ же сдлается дурно: сердце ея уже не стучало’ а словно закатилось куда-то мелкими, мелкими скачками, какъ резиновый мячъ, въ голов зашумло… Но мысль, что въ этой огромной и страшной зал она одна, совсмъ одна и безпомощна, эта мысль сразу придала ей бодрость и силу, она отдернула свою руку и ршительно, такъ, какъ идутъ только на встрчу большой опасности, пошла черезъ залу. Теперь кругомъ нея сдержанно гудла толпа, мелькали пестрые костюмы, сновали одинокія маски, мрно, автоматично двигались подъ руку парочки. Маруся растерялась.
— Господи,— шептала она,— Господи, сдлай такъ, чтобы все это было во сн и чтобы я сейчасъ проснулась.
— Ротикъ какой прелестный! — сказалъ ей кто-то надъ самымъ ухомъ и въ новомъ ужас она уже опять готовилась спасаться бгствомъ, но мелькомъ взглянула на говорившаго и остановилась.
— Monsieur Строевъ! — чуть не крикнула она, но спохватилась и, безъ словъ, обрадованнымъ, доврчивымъ движеніемъ кинулась къ нему. Этотъ Строевъ былъ давнишній пріятель, товарищъ ея отца, она встрчала его дома во время каникулъ, въ будни Строевъ навщалъ ее изрдка въ пансіон и каждый разъ привозилъ съ собой большую, красивую коробку конфектъ. Маруся очень гордилась его вниманіемъ. На такихъ всегда нетерпливо ожидаемыхъ пріемахъ щечки Маруси горли особенно ярко, она подмчала завистливые взгляды своихъ подругъ и особенно выразительно опускала глаза, разговаривая съ своимъ гостемъ. Въ душ она была уврена, что не на шутку нравится Строеву, подруги ея были уврены въ томъ же и въ пользу этого убжденія своеобразно, но удивительно тонко толковались его взгляды, его улыбки, присочинялись недосказанныя имъ, но слишкомъ легко угадываемыя слова. При чтеніи какого-либо романа и въ мечтахъ своихъ передъ сномъ Маруся всегда представляла себ Строева, его лицо, его голосъ, въ такихъ случаяхъ онъ неизмнно горячо говорилъ ей о своей любви: сердце Маруси радостно трепетало, но она длала грустное лицо и взглядъ ея выражалъ тоску и состраданіе. Такой взглядъ, по мннію Маруси, шелъ къ ней больше всего. Теперь, вмст съ чуствомъ неожиданной радости и избавленія, къ Марус разомъ вернулись ея веселость и задоръ. Наконецъ почувствовала она то наслажденіе запретнымъ плодомъ, которое съ такимъ нетерпніемъ предвкушала дома.
— Я васъ знаю,— задыхаясь отъ радости и волненія, прошептала она. Онъ внимательно оглянулъ ее съ головы до ногъ и улыбнулся какой-то совсмъ незнакомой ей улыбкой.
— Въ куклы играешь?— спросилъ онъ. Маруся густо покраснла подъ маской.
— Не безпокойтесь! — задорно отвтила она.— Очень ошибаетесь, очень.
— Вотъ какъ! — снисходительно протянулъ онъ, оглядывая ее еще разъ.— Такъ въ куклы не играешь? Впрочемъ, ротикъ у тебя дйствительно прелестный.
— А я знаю, кого онъ вамъ напоминаетъ и почему нравится! — съ возрастающимъ задоромъ заявила Маруся.
— Да ты пресмшная! пресмшная,— все еще пристально оглядывая ее, процдилъ Строевъ.
— Ну, кого же напоминаетъ мн твой ротикъ?
Подъ этимъ взглядомъ его Маруся чувствовала себя очень неловко, незнакомая улыбка Строева смущала ее и недавняя радость мало-по-малу замнялась непонятнымъ чувствомъ тревоги, почти страха. Она стояла рядомъ съ человкомъ, котораго привыкла считать боле чмъ другомъ, она видла знакомое, милое ей лицо, слышала любимый голосъ и вмст съ тмъ ей стало казаться, что въ этой огромной зал она одна, что вс окружающіе ее, и даже этотъ другъ съ его непонятно измнившимися лицомъ и голосомъ, какъ будто чужды и враждебны ей.
— Вы заинтересованы одной двушкой… пансіонеркой,— съ отчаянной ршимостью сказала она.
— Все равно! — мысленно успокоила она себя,— онъ никогда, никогда не узнаетъ, что это была я.
Строевъ удивленно приподнялъ брови, сдлалъ круглые глаза и, словно желая лучше разглядтъ ее, откинулся немного назадъ.
— Вотъ видите, я знаю! — не помня себя отъ волненія, подхватила Маруся.— Пусть, пусть онъ признается! — внутренно молила она.
— Я? пансіонеркой? — спросилъ Строевъ, указывая пальцемъ на блоснжную манишку своей рубашки.— Ха, ха, ха!
— Я знаю, знаю… не отрицайте,— твердила Маруся.— Я знаю…
— Ха, ха, ха,— заливался Строевъ.— Ну, ты по крайней мр оригинальна.
— Но разв нельзя… нельзя заинтересоваться пансіонеркою? — съ обидной дрожью въ голос чуть не крикнула Маруся.
— Можно еще и не то,— все еще смясь, отвтилъ Строевъ,— но я признаюсь,— онъ наклонился къ ея лицу, смхъ его оборвался, голосъ сталъ глуше, вкрадчиве.
— Признаюсь, я не увлекаюсь пансіонерками.
Маруся вздрогнула.
— Какъ вы смете! какъ вы смете лгать!— чуть не крикнула она Строеву, но его лицо, склоненное къ ней, такъ испугало и озадачило ее, что она только глядла на него и не могла произнести ни слова. Это онъ? Строевъ? Это глядитъ, улыбается, говоритъ съ ней Строевъ? Отчего она не узнаетъ его? Отчего она раньше никогда не видала его такимъ? Тотъ, прежній Строевъ и милъ, и дорогъ ей, а этотъ, новый, только страшенъ и противенъ. Притворяется онъ теперь, или притворялся раньше?
— Прелесть! — чуть слышно, однми губами произнесъ Строевъ.
Маруся отшатнулась. Глазами, полными мольбы и отчаянія, обвела она залу.
— Гд папа? гд папа? — чуть не закричала она. На встрчу ей непрестаннымъ однообразнымъ движеніемъ шли маска за маской, изъ глазныхъ отверстій блистали зрачки, изъ-подъ легкихъ кружевныхъ оборокъ показывался край подбородка. Шли мужчины во фракахъ съ широкой блой грудью рубашекъ, одни равнодушные, скучающіе, другіе оживленные, съ той странной, незнакомой Марус улыбкой на губахъ.
— Куда ты, малютка? — позвалъ ее Строевъ, но она уже не слыхала его: изъ большого пестраго павильона грянулъ хоръ, послышались дикіе, неестественные крики, словно дразня и подстрекая кого-то, понеслись они въ душномъ, пропитанномъ ароматами воздух и этотъ воздухъ, эти крики, блескъ зрачковъ и жуткія лица мужчинъ слились въ одно невыносимое, подавляющее общее, въ одинъ тяжелый, ужасающій кошмаръ. Словно не люди двигались и говорили кругомъ нея: навстрчу ей шли все новыя и новыя чудовища, одно страшне, одно враждебне другого. Маруся прижалась къ барьеру крайней пустой ложи, опустила голову и подъ маской ея по поблднвшимъ щечкамъ быстро покатились слезы.
— Ну, демъ, скорй,— картавилъ гд-то недалеко отъ нея молодой женскій голосъ,— Строевъ пропалъ, демъ безъ Строева.
— Строевъ! — съ горькимъ чувствомъ повторила про себя Маруся.
— Строевъ!..
— Онъ идетъ, Додо, идетъ,— говорилъ другой голосъ. Маруся рзкимъ движеніемъ подняла голову: прямо передъ ней, подъ руку съ нарядной маской, стоялъ ея отецъ и, повернувшись въ сторону залы, длалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.
— Одну секунду, Додо…
Маруся замерла. Неожиданность, радость, стыдъ и еще что-то грустное, горькое и обидное, какъ разочарованіе, захватили ей духъ. Дрожа, задыхаясь она сорвала съ себя маску, и, длая надъ собой невроятное усиліе, бросилась впередъ.
— Папа! — крикнула она,— увези меня, скорй, скорй!
Въ комнат Маруси горла лампа. Ее заслонили большой полураскрытой книгой и блая кроватка двушки оказалась въ тни. Маруся лежала лицомъ къ стн. Какъ только она начинала засыпать, ей чудились дикіе разнузданные крики, жгучій блескъ зрачковъ и новое, отталкивающее лицо Строева склонялось къ ея лицу, обжигая его своимъ дыханіемъ.
— Я дома, я дома,— успокаивала себя Маруся, стараясь преодолть тяжелую дремоту. И тутъ же изъ какой-то темной, безграничной дали выплывали къ ней непонятныя маски, доносились взвизгивающіе, назойливые голоса.
— Не буду спать,— ршила Маруся. Быстрымъ движеніемъ спустила она съ постели ноги и, вся содрогаясь отъ холода и необычнаго нервнаго напряженія, она закуталась въ одяло и тоскливо, сосредоточенно уставилась передъ собой. Что за бда, что она испугала, быть можетъ, даже разсердила папу? Не важно, пожалуй, и то, что Строевъ узналъ ее и ей стыдно будетъ теперь взглянуть ему въ глаза. Маруся чувствовала, сознавала въ себ что-то другое: то, именно то, было и важно, и серьезно, и больно… Еще больнй, еще тревожне оттого, что не находила Маруся словъ для передачи своего новаго чувства. Серьезно и вдумчиво глядли ея глаза.
— Это ты тамъ какой-то отшельникъ, святоша, а то вдь мы мужчинъ тоже знаемъ,— вдругъ вспомнились ей ея же слова. Она быстро закрыла лицо руками. Холодныя ладони ея почувствовали жгучій приливъ крови къ лицу и опять передъ ней ярко встала картина бальной залы, и отецъ ея, молодой и красивый, длалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.
— Отчего больно? отчего? — тоскливо пытала Маруся свою встревоженную душу. И въ новомъ полусн она пыталась приподнять дрожащими руками невидимыя ей маски съ знакомыхъ когда-то, понятныхъ и милыхъ ей лицъ.