Мачиха, Павлова Анна Васильевна, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 171 минут(ы)

МАЧИХА

ПОВСТЬ

I.

Михаилъ Сергевичъ Асонинъ прямо изъ корпуса вступилъ на военное поприще и рано былъ окуренъ пороховымъ дымомъ. Двадцати восьми лтъ онъ женился. Десять лтъ счастливаго супружества пролетли незамтно, жена его умерла, оставивъ сиротку-дочь. Асонинъ обратилъ на нее всю свою нжность. Но гд жь военному человку возиться съ ребенкомъ? Кое-какъ до шести лтъ протаскалъ онъ ее за собой, и подалъ на высочайшее имя просьбу о помщеніи его бдной сиротки въ какое-либо казенное заведеніе. Она принята была въ Смольный монастырь. Асонинъ совсмъ осиротлъ. Грустно было ему растаться съ своею Анеточкой. Въ минуту разлуки онъ готовъ былъ отдать все, лишь бы сохранить при себ дочь, но боязнь, что не суметъ дать ей надлежащаго воспитанія что, какъ мущина, онъ не понимаетъ даже какъ за это взяться, одержала верхъ, двочка отвезена была въ Петербургъ.

Человку, испытавшему прелесть семейной жизни, насчитывавшему себ лтъ пятьдесятъ, носящему званіе подполковника, тяжело одиночество. Общество офицеровъ, большею частью молодыхъ, не наполняло пустоты жизни, онъ искалъ семейныхъ кружковъ, отдыхалъ въ нихъ на нсколько часовъ, и съ новою грустью возвращался въ пустую квартиру холостяка.

Въ Австріи грянула военная труба. Полкъ Асонина получилъ приказаніе двинуться въ Венгрію. Михаилъ Сергевичъ ожилъ. Какъ благословлялъ онъ теперь судьбу, что устроилъ свою сиротку прежде кампаніи! Пуля навылетъ въ плечо лишила его употребленія лвой руки. Храбрый воинъ не жаллъ о ней, и посл нсколькихъ недль, проведенныхъ въ госпитал, снова явился въ рядахъ солдатъ, но уже не безцвтною фигурой подполковника, а командиромъ полка.

Война, конечно, зло, Асонинъ понималъ это не хуже другихъ, но когда Венгерцы положили оружіе, когда военныя дйствія прекратились, Михаилу Сергевичу сгрустнулось. Онъ невольно взглянулъ въ будущее. Скука одиночества вновь предстала, длая ему всевозможныя гримасы. Что жь было длать какъ не покориться? Въ Россію Асонинъ возвратился уже генераломъ, полкъ его получилъ назначеніе расположиться на постоянныя квартиры въ одной изъ великороссійскихъ губерній. Весело зажили офицеры. Двушекъ въ город было пропасть, а ихъ батюшки, матушки, тетушки, дядюшки только и хлопопотали о томъ, какъ бы сбыть съ рукъ товаръ, иной и очень залежавшійся. Компанія покупщиковъ хоть и не знаменита была капиталами, ну, да какъ быть! можно и въ долгъ поврить. И горожане то не на наличныя торгуютъ. Вотъ и доказательство:

Одинъ изъ отставныхъ довольно мелкихъ чиновниковъ города, составившій себ во время службы и капиталецъ, котораго, однакожь, вроятно много поистратилось на воспитаніе и опредленіе двухъ сыновей, имлъ еще двухъ дочекъ. Взрослыя дочки чиновника тоже помогли къ убавленію его капитальца, такъ что въ послднее время чиновникъ, любившій бывало хлбъ-соль водить со многими, какъ-то посжался. Вс думали, что средства истощились. Дочерямъ перешло ужь и за двадцать за пять, судьбы, однакожь, Богъ не посылалъ. Ни одна сваха даже не заглянула въ домъ, не только женихъ. Старикъ терплъ, терплъ, и какъ увидлъ, что съ дочками-то, пожалуй, и разлуки не будетъ, ршился написать духовную, назначая каждой изъ нихъ по десяти тысячъ серебромъ, находящихся частію въ векселяхъ, на такихъ-то и такихъ-то графахъ и князьяхъ, частію въ билетахъ опекунскаго совта, за такими-то нумерами. Въ свидтели духовной были избраны господа съ длиннымъ язычкомъ. Не прошло мсяца, какъ весь городъ уже зналъ, въ томъ числ и военные пришельцы, что дочери чиновника далеко не бдны, какъ думали прежде. Вскор одна изъ нихъ вышла за мелкотравчатаго помщика, желавшаго поправить свои обстоятельства выгодною женитьбой, вторая за подпоручика, строившаго разные воздушные замки на фундамент десяти тысячъ.

Осторожный старикъ, наканун свадьбы, выдалъ каждому изъ своихъ зятей по тысяч, говоря, что имъ, какъ молодымъ людямъ, не слдуетъ брать всего капитала, что деньги въ хорошихъ рукахъ, и что онъ имъ ежегодно будетъ выдавать по тысяч въ вид процентовъ. Зятья, не желая раздражать старика, покорились необходимости, и зажили припваючи въ надежд будущихъ благъ.

Черезъ полгода тесть скончался. Бумаги, вещи, все было запечатано, какъ слдуетъ, до шести недль. Дочери и сыновья плакали искренно, зятья сочиняли грустную мину, и мечтали о скоромъ обладаніи порядочнымъ капиталомъ.

Каково жь было ихъ удивленіе, когда, открывъ шкатулку, не нашли въ ней никакихъ билетовъ, а нашли только два, три векселя на мщанъ, вс въ пятьсотъ рублей, и собственноручное письмо покойнаго на имя возлюбленныхъ зятей, въ которомъ онъ просилъ у нихъ прощенія за необходимый обманъ. ‘Да, необходимый! говорилъ онъ: иначе бдныя мои дочери остались бы посл меня безъ куска хлба и безъ пристанища. Родительская любовь и заботливость должны меня извинить передъ вами.’

Тропическія бури разразились надъ головами несчастныхъ женъ. Къ счастію, такія бури не продолжительны. Ураганъ стихъ, но молодые плантаторы были раззорены.

Подобнаго рода продлки случались не рдко, невстамъ обыкновенно сулили много, а у женъ оказывалось ничего: метода, за которую несчастныя женщины платятъ иногда цлою жизнію страданій.

Асонинъ прибылъ въ городъ, и на первую минуту остановился въ гостиниц. Сдлавъ нсколько необходимыхъ визитовъ лицамъ начальствующимъ въ город, онъ отправился въ сопровожденіи своего адъютанта искать себ квартиру. Много осмотрли они домовъ, и ни одинъ какъ-то не приходился по вкусу Михаилу Сергевичу, то былъ великъ, то малъ, то казался сыръ. Подъхали еще къ одному съ закрытыми ставнями.

— Стой! крикнулъ генералъ.

— Этотъ вамъ будетъ малъ, Михаилъ Сергичъ, сказалъ адъютантъ.

— Все-таки посмотримъ.

Они вошли на дворъ, косматая шавка съ лаемъ бросилась имъ подъ ноги, на ея лай выбжала женщина, довольно нечисто одтая, съ пестрымъ полинялымъ платкомъ на голов, съ платьемъ, подоткнутымъ подъ поясъ, и голыми до локтя красными руками.

— Цыцъ ты, негодная! кричала она визгливымъ голосомъ.— Вамъ кого надо? проговорила она, обращаясь къ прізжимъ.

— Этотъ домъ отдается въ наймы? спросилъ Асонинъ.

— Отдается.

— Такъ намъ нужно посмотрть его, ты что ли покажешь?

— Нтъ, пожалуйте къ хозяйк.

Женщина бросилась къ противоположной двери, той, изъ которой вышла, оставивъ генерала и Данковскаго вновь на жертву шавк.

Черезъ минуту появилась вроятно ужь горничная, судя по костюму, и попросила постителей въ комнаты.

Сбросивъ шинели въ лакейской, которыя горничная едва успла подхватить, они вошли въ маленькую залу, гд были встрчены пожилою женщиной.

— Честь имю рекомендовать себя: отставная совтница Лукерья Андревна Дьячкова, хозяйка этого дома. А позвольте, спросить, съ кмъ имю удовольствіе говорить?

— Генералъ Асонинъ, а это мой адъютантъ, Данковскій.

— Двка, подай скорй кресло! Лукерья Андреевна засуетилась.

— Я бы желалъ осмотрть домъ, который вы, кажется, отдаете въ наймы, проговорилъ Асонинъ.

— Извольте, батюшка, извольте! Домъ, я вамъ скажу, хозяйственный, удобный, сколько однихъ чулановъ!

Данковскій чуть не захохоталъ.

Въ эту минуту вошла въ комнату двушка и, сдлавъ легкій поклонъ гостямъ, сла за свою работу.

— Это моя единственная дочь, сказала Лукерья Адреевна.

Мущины встали и поклонились.

Вспыхнувшая двушка приподнялась немножко со стула вмсто новаго поклона.

— Такъ-то, ваше превосходительство, ужь я знаю, что домъ мой вамъ понравится, все есть — и подвалы, и кладовыя… все какъ слдутъ, повторяла Лукерья Андреевна.

— Генералъ очень мало, я думаю, заботится о кладовыхъ и чуланахъ, маменька, сказала дочь.

— Какъ это можно! вотъ молодой умокъ-то! Если генералу они не нужны, такъ генеральша спасибо скажетъ.

— Генеральши у меня нтъ, я одинъ, возразилъ Асонинъ.

— Какъ же это, батюшка? и не скучно вамъ однимъ-то?

— Что длать! Богу угодно было взять къ себ мою генеральшу.

— А дточки-то остались?

— Одна дочь.

— Гд же она, съ вами?

— Нтъ, она въ казенномъ заведеніи воспитывается. Такъ можно мн взглянуть на домъ?

— Какъ же, извольте, ваше превосходительство. Серафимушка, сказала старушка, обращаясь къ дочери,— мы пойдемъ, а ты прикажи-ка сварить кофей да угости насъ! Въ дом-то я чай холодненько, вдь не жилые покои, вотъ ужь съ годъ пустые стоятъ. Надюсь, что ваше превосходительство удостоите выкушать съ нами чашку кофею. Между тмъ потолкуемъ, можетъ-быть и сойдемся.

— Съ удовольствіемъ, отвчалъ генералъ.

— Я сейчасъ буду готова, лишь накину что-нибудь на себя, сказала старушка, выходя въ смежную комнату.

— А вы не замните маменьки въ обязанности показывать домъ? спросилъ Данковскій, обращаясь къ молодой двушк.

— Я бы не желала, чтобъ и маменька принимала на себя эту обязанность.

— Маменька ваша, вроятно, большая хозяйка.

— А я нтъ, хотите вы сказать? съ улыбкой возразила Серафима Петровна.

— Двушка вс не хозяйки, у нихъ въ душ еще слишкомъ много поэзіи, чтобы заниматься прозой жизни, сказалъ въ свою очередь Михаилъ Сергевичъ.

— Вы думаете!…

— Не думаю, а знаю.

— По нсколькимъ обращикамъ нельзя составлять общее мнніе, генералъ.

— Вотъ я и готова, сказала вошедшая старушка.— Не угодно ли, ваше превосходительство?

— Мн прикажете идти, генералъ? спросилъ Данковскій, которому очень бы хотлась остаться лучше съ хозяйскою дочкой. Правду сказать, двушка была замчательно хороша, хотя уже не первой молодости, умъ просвчивалъ въ каждой черт лица, во всхъ движеніяхъ были достоинство и простота. Мать и дочь, казалось, не родня, такъ рзко отличались он одна отъ другой, сколько первая казалось простонародна, столько послдняя аристократически-проста. И не мудрено! Серафима Петровна воспитывалась съ девяти лтъ въ дом одной графини. Когда графиня ухала въ Петербургъ на житье, двушка переселилась подъ бдный родной кровъ матери, которая успла между тмъ овдовть, и покорилась грустной необходимости довольствоваться тремя стами ежегоднаго дохода. Переходъ былъ рзкій. Не столько подйствовалъ на нее контрастъ обыденной жизни, сколько разность понятій ея съ понятіями той среды, гд ей отнын приходилось жить. Съ трудомъ покорялась она своей участи… Тяжело переживала она часы, дни, мсяцы и наконецъ годы. Радужныя надежды юности исчезали одна за другой. Знакомые графини, встрчая ее иногда въ церкви или на улиц, бросали ей нсколько словъ, иногда и приглашеніе, но съ такимъ обиднымъ тономъ покровительства, который до глубины души уязвлялъ двушку. На мать ея никто не обращалъ вниманія. И Серафима заперлась въ тсномъ уголк своего флигелька. До двадцатисемилтняго возраста, много успло накопиться въ душ ея желчи, эгоизма и недоброжелательства къ людямъ.

Мать, обожавшая ее, часто однакожь не на шутку сердилась и журила ее за холодное и гордое, по ея мннію, обращеніе съ ея пріятельницами и знакомыми.

Въ сущности же Серафима вовсе не была горда, но посл обмна обыкновенныхъ фразъ со всми кумушками, она истинно не находила словъ для поддержанія разговора и большею частію молчала. Мущины, посщавшіе ихъ, были еще хуже. Общество двушекъ, сверстницъ по лтамъ, она ршительно отвергла. И что общаго было между ею, получившею, въ самомъ дл, порядочное образованіе, и этими пустыми, жеманными двочками, дочерями секретарей, столоначальниковъ и тому подобныхъ? Книги и работа — вотъ что было ея единственною отрадой. Графиня, узжая, позволила ей пользоваться своею библіотекой. Жоржъ-Сандъ, такъ восхитительно оправдывающая вс увлеченія и страсти женщинъ, сдлалась кумиромъ Серафимы, Сю, Дюма, Сулье, вс были ея собесдниками и друзьями. До двадцати двухъ лтъ, двушка жила мечтами, каждый день ожидая, что вотъ-вотъ появится герой ея собственнаго романа, дни за днями уходили, являлись иногда мелкіе чиновнички, изъ которыхъ самое, восторженное воображеніе не могло, однакожь, создать и тни героя, годнаго для романа Серафимы. Она начинала свыкаться съ мыслію, что въ ея жизни никакого романа не будетъ, что она обречена на вчное одиночество, на вчную тоску. Подчасъ, полученное ею воспитаніе казалось ей тяжкимъ бременемъ. Къ чему оно, въ ея положеніи, въ ея обществ?.. Безъ этого не прошенаго дара, ей широко и привольно было бы въ кругу знакомыхъ матери. Изъ числа приказныхъ и секретарей, выбрала бы себ мужа, пекла бы пироги по праздникамъ, возилась бы съ дтьми по буднямъ, и за незнаніемъ лучшаго, хорошо и весело жилось бы-ей на бломъ свт. Судьба не такъ опредлила, въ минуту страннаго каприза вытолкнула она двочку изъ колеи, но которой должна бы она идти за отцомъ и матерью, развила въ ней понятія, очистила вкусъ, и заставила чуждаться смшнаго и пошлаго,— отличительныхъ качествъ, украшающихъ ея настоящее общество. Вступивши въ него, сначала она смялась, что возбуждало неудовольствіе матери, потомъ оно надоло ей, она стала избгать его,, ее назвали гордою, мать бранила.

— Куда теб жить съ нами! Теб бы въ графини, говорила старушка.

Серафима молчала.

— Гд теб говорить съ Грибковыми? Ты и съ матерью-то вотъ слова не промолвишь!…

— Да что же говорить, маменька?

— Какъ! съ матерью-то нечего говорить?

— Не съ матерью, а съ Грибковыми.

— Ужь скажи лучше прямо: дескать вы вс необразованные, нечего мн съ вами толковать. А-ихъ-ма! Не. проспать грха моему покойнику, что отдалъ тебя къ графин… вотъ и воспиталась на горе мн!..

— Я не просила этого воспитанія, и въ самомъ дл была бы счастливе безъ него.

— Ужь конечно!..

Подобныя сцены повторялись не рдко. На Лукерью Андреевну, он не производили никакого впечатлнія, кром минутной досады, не проходило и четверти часа, какъ она снова заговаривала съ дочерью, какъ будто ничего не было. Лукерья Андреевна, женщина простая, но добрая, за всякую невольную вспышку она обвиняла себя въ послдствіи. Серафим же эти размолвки западали въ душу, каждый разъ оставляя на дн ея осадокъ горечи.

— Такъ стало ршено, Лукерья Андреевна, я вашъ постоялецъ, говорилъ Асонинъ, возвращаясь снова въ маленькій флигель, занимаемый хозяйкой.

— Слава Теб Господи! Ужь я-то какъ рада, ваше превосходительство, что вамъ понравился мой домикъ. Серафимушка, давай-ка скорй кофею дорогимъ постояльцамъ.

— Кофей, значитъ, на вашей отвтственности, Серафима Петровна? Посл этого, кто же сметъ упрекнуть васъ въ неумньи хозяйничать? сказалъ Данковскій, подходя къ двушк.

— О! я никому не позволю упрекать себя ни въ чемъ, вы можете быть уврены.

— Это длаютъ иногда и безъ позволенія, проговорилъ молодой человкъ, немного озадаченный рзкостію отвта.

— Въ такомъ случа, это будетъ не упрекъ, а сужденіе заочно, на которое всякій иметъ право.

Генералъ съ улыбкой глядлъ на своего адъютанта, какъ бы желая сказать: что, братъ, попался?

Горничная внесла подносъ со всми принадлежностями къ кофею и поставила на столъ подл барышни. Серафима, наливъ чашки, одну изъ нихъ подвинула Данковскому, сидвшему подл стола.

— Не угодно ли вамъ произнести вашъ приговоръ надъ кофеемъ?

— Налитый вами, онъ долженъ быть превосходенъ.

— Подобнаго рода комплименты вы говорите стало-быть всмъ двушкамъ при первой встрч?

— Не вс двушки внушаютъ мн желаніе сказать пріятную истину.

— Не вс и мущины позволяютъ себ говорить пріятныя истины, какъ вы выражаетесь, тмъ, кого они совсмъ не знаютъ. И похоже ли на истину то, что вы сказали?

— О, это неоспоримая истина! Рука хорошенькой женщины можетъ придать вкусъ нектара и простой вод. Надюсь, что силу женской красоты никто не назоветъ миомъ.

— Да, въ золотой рамк, она въ самомъ дл, говорятъ, владычествуетъ.

— Алмазъ везд блеститъ.

— Однако, рука ювелира придаетъ ему много цны. Здсь въ город вы найдете довольно алмазовъ, съ прекрасною гранью и въ хорошей оправ, совтую вамъ для нихъ поберечь ваши комплименты. А я, по праву близкой сосдки, постараюсь пріобрсти вашу дружбу. Вдь вы живете съ генераломъ?

— До сихъ поръ, нтъ, но онъ этого, желаетъ, и теперь я съ особеннымъ удовольствіемъ и благодарностію приму его гостепріимство.

— Вы еще ни съ кмъ не познакомились?

— Теперь и не желалъ бы! Я охотно ограничился бы маленькимъ кружкомъ, посланнымъ мн Провидніемъ.

Серафим какъ-то не ловко было отъ всего этого потока пошлой лести. Адъютантъ пересаливалъ. Она встала и подошла къ матери, спросила, не хочетъ ли она еще кофею.

— Въ вашей доброт я совершенно увренъ, Лукерья Андреевна, желалъ бы знать теперь, могу ли разчитывать на привтъ и радушіе молодой моей хозяйки? сказалъ генералъ, обращаясь къ молодой двушк.

— Если вамъ будетъ у насъ не скучно, генералъ, мы всегда будемъ рады васъ видть.

— Тамъ гд столько добродушія и ума, скучно не бываетъ. Боюсь одного — вамъ наскучить.

— Какъ вамъ не грхъ это говорить, ваше превосходительство! прервала его Лукерья Андреевна.— Намъ наскучить!.. Ну статочное ли это дло?.. Вдь мы Русскія.

— Теперь я попрошу васъ, принять плату за три мсяца и позволить мн нынче же перехать.

Асонинъ вынулъ бумажникъ и отсчиталъ должную сумму.

Лицо старушки еще боле просіяло при полученіи денегъ, которыя позволяли ей сдлать нсколько обновъ своей Серафимушк. Пока домъ былъ не занятъ, ей едва доставало на необходимые домашніе расходы, вс прихоти были забыты.

Генералъ и его спутникъ ухали.

— Вотъ Богъ послалъ намъ кладъ-то, Серафимушка! И не торговался! Шутка ли, тридцать цлковыхъ въ мсяцъ!.. А прежде-то вкъ ходилъ за двадцать, да еще почти годъ стоялъ пустой.

Старушка сосчитала деньги, три красненькія депозитки отдлила отъ пачки.— Поцлуй-ка меня, дочка!

Серафима обняла мать.

— Вотъ теб, моя голубушка, сказала Лукерья Андреевна, кладя въ руку дочери три ассигнаціи:— сшей себ что хочешь. Какъ ты думаешь, Серафимушка, не дать ли Акулин и Дуняш по цлковенькому? А?.. Мн-то вдь ничего не надо!

— Какъ ничего? А у васъ теплаго пальто нтъ. И чепчикъ бы нужно какой-нибудь новенькій.

— Что ты, мать моя! На что это? Пальто старое протаскаю всю зиму, а чепчикъ есть, на мн старух не взыщутъ. А имъ-то я ужь дамъ, Серафимушка, нельзя не потшить, вдь служатъ…

— Какъ угодно, маменька.

— Дуняша! А, Дуняша!

— Сейчасъ-съ, отозвалась горничная.

— Да ну, сейчасъ,— поди сюда! Да позови-ка Акулину.

— Сейчасъ, повторялъ голосъ изъ другой комнаты.

Черезъ нсколько минутъ об служанки явились передъ барыней.

— Нате-ка вотъ, возьмите сшейте себ по платью. Хотла было дать по цлковому, да цлковыхъ-то нтъ, ужь вотъ вамъ трехрублевая, ситчикъ получше купите, да служите хорошенько барышн.

Об женщины поцловали морщиноватую руку своей барыни и тоже хотли облобызать хорошенькую ручку барышни, но ручка спряталась и довольно холодное: ‘не за что,’ было отвтомъ на благодарность горничной и кухарки.

— Богъ съ ними, говорила старушка, по уход служанокъ,— можетъ на ихъ долю Богъ и послалъ, что такую цну дали. А куда хорошій человкъ генералъ-то, кажется. Какъ на твои глаза, Серафимушка?

— Сразу нельзя узнать, маменька.

— Видно сову по полету. Ну-ка онъ бы на теб да женился! А? Ужь и не знала бы я какому Богу молиться!..

Серафима вспыхнула.

— Нечего не въ свои сани садиться, проговорила она съ видимою досадой на нелпое предположеніе матери.

— Не въ свои сани! Коли хороши, отчего не ссть? Чмъ ты ему не пара? Хороша, воспитана, и умомъ Богъ не задлилъ, бдна, такъ онъ богатъ. А посматривалъ онъ на тебя… ужь я подмтила.

— Полноте, маменька!

— Ахъ, мать моя! чтожь я, ослпла что ль?

— Если онъ и смотрлъ на меня, такъ все-таки меньше чмъ на васъ.

— На меня смотрлъ?..— И старушка померла со смху.— Ахъ ты, проказница! Коли смотрлъ, такъ, я чай, вс мои морщины пересчиталъ.

— На васъ и на меня смотрлъ онъ вроятно безъ всякой цли, а потому что надо же куда-нибудь двать глаза, въ комнат никакихъ особенностей, которыя могли бы привлечь взоры, нтъ, пришлось смотрть хоть на новыя лица.

— Ну, будь по твоему. Ты скажешь, что и тьютантъ-то его возл тебя все вертлся оттого что некуда было дваться. Вотъ за этого я теб не посовтую идтить! Нтъ моего благословенія! Больно вертлявъ, видно, что втеръ еще въ голов.

— Да что вамъ вздумалось вдругъ выдавать меня то за того, то за другаго? Ни одинъ изъ нихъ и не думаетъ о насъ съ вами.

— Господь съ ними! Что имъ думать обо мн старух, и во сн-то приснюсь, такъ испугаются. Было время, думали и обо мн… съ оттнкомъ маленькой досады сказала старушка:— моя пора была да прошла.

— А моя не наступала, да и не наступитъ, съ горечью прибавила Серафима.— Безъ денегъ, въ здшнемъ мір, этой поры не бываетъ.

— Что жь длать! Пеняй на Бога, что родилась не отъ графовъ или князей.

— Я ни на кого не пеняю! сухо возразила двушка и вышла изъ комнаты.

‘О, Господи! Пристрой Ты мн ее, Владыко!’ проговорила старушка, возводя взоры на образа и всплеснувъ руками.

Къ вечеру Асонинъ перехалъ на свою квартиру. У воротъ поставлена будка, кухня наполнилась людьми, конюшня лошадьми, сараи экипажами, лишь кладовая и чуланы, такъ необходимые по мннію Лукерьи Андреевны, остались пока еще пустыми.

Съ любопытствомъ слдила старушка за всею суетней, происходившею на пустомъ столько времени ея двор.

— Погляди какія лошади, Серафимушка! А карета-то… и у губернатора такой нтъ. А изъ тарантаса-то таскали, таскали… Одинъ сундукъ куда тяжелъ должно-быть! Трое насилу вытащили, видно съ серебромъ, что ль?..

На вс восклицанія и замчанія матери, Серафима почти не отвчала.

На двор почти ужь стемнло, а хозяйка все еще не оставляла своего поста, весело было ей видть, какъ оживлялся ея пустой домъ. Въ окнахъ засвтились огоньки, замелькали фигуры. Вотъ, проворный деньщикъ притащилъ огромный самоваръ и поставилъ его однакожь на крыльц, вроятно замтивъ, что угли еще не совсмъ прогорли.

— Ахъ, злоди! вскрикнула старушка:— они насъ такъ-то пожалуй спалятъ! Смотри-ка, самоваръ-то такъ и пышетъ, а онъ поставилъ его на крыльц. Ну, помилуй Богъ, какъ поддонокъ-то не крпокъ!.. Дуняша! а, Дуняша! Бги скорй, скажи…

— Не безпокойтесь, маменька! Нельзя же съ первой минуты всхъ учить! Вдь они не маленькіе.

— О-о-охъ ты, безстрашная! А какъ сгоримъ!.. Что тогда длать? Нтъ, ужь завтра же скажу генералу, чтобы строго-на-строго заказалъ своимъ головорзамъ-то не шутить огнемъ… Унесли, слава теб Господи! А то душа была не на мст… А вотъ вдь я и не подумала сгоряча-то, что моему страху и конца не будетъ, вдь, небось, вс покуриваютъ трубочки, ужь у солдатъ такой обычай.

— Ничего, привыкнете, маменька.

Постояльцы сначала раза два, иногда и три въ недлю, являлись въ маленькой гостиной своихъ хозяекъ. Данковскій явно ухаживалъ за Серафимой, но она нисколько не подавалась на его любезности, была съ нимъ учтива, внимательна, какъ хозяйка, но не боле. Не будь тутъ генерала, можетъ-быть она бы не прочь завербовать и Владиміра Ивановича, стоящаго все-таки гораздо выше тхъ молодыхъ людей, съ которыми до сихъ поръ сталкивали ее обстоятельства, но генералъ составлялъ цль лучшую! Двушка въ тридцать лтъ выбираетъ уже не сердцемъ, а умомъ, и это въ порядк вещей. Сердце Серафимы, такъ долго, тщетно искавшее пищи, наконецъ умерло съ голоду. Умъ же, питаемый горькими разочарованіями, опытами вседневной тяжелой жизни, окрпъ и велъ двушку осторожно, заставляя ее искать на жизненномъ пути уже не цвтовъ, такъ быстро увядающихъ, а золота,— вчно сохраняющаго свой первобытный цвтъ. Въ случа еслибъ уже на завоеванномъ золотомъ пути какъ-нибудь попался свженькій цвточекъ, отчего не поднять и его? Разсудокъ опять шепнетъ отцвтающей красавиц: глупо не пользоваться тмъ, что подъ рукой!

Итакъ, по зрломъ разсужденіи, исканія Данковскаго, въ сущности и не серіозныя, были принимаемы холодно Серафимой Петровной. Малйшее же вниманіе Асонина питало надежду двушки, и не безъ причины. Генералъ все чаще и чаще посщалъ маленькій флигелекъ, бесды становились продолжительне, Серафима умно и пріятно умла вести разговоръ, когда хотла. Сужденія ея были мтки, нжность сердца и благородство чувствъ просвчивали въ нихъ и убждали генерала въ нравственныхъ достоинствахъ красавицы. Съ какимъ теплымъ участіемъ разспрашивала она его о маленькой его дочк! Не рдко глаза ея наполнялись слезами, при его разказахъ о ребенк. За эти слезы Асонинъ готовъ былъ цловать руки Серафимы.

— Какъ достало у васъ духу, генералъ, разстаться съ нею? говорила она съ маленькимъ упрекомъ.

— Что длать! Мущин трудно слдить за воспитаніемъ двочки, потомъ походъ въ Венгрію…

— Неужели у васъ нтъ родныхъ ни съ вашей, ни съ жениной стороны, которымъ бы, на время похода, вы могли ее поручить?

— Никого.

— Жаль! Иначе, вроятно, вы имли бы средства дать вашей дочери хорошую гувернантку, которой бы вс труды и заботы были посвящены ей одной. Въ Смольномъ же монастыр воспитанницъ сотни, наставницъ — десятки.

— Такъ вы находите, что домашнее воспитаніе лучше?

— Для двочки, я думаю. Школы необходимы вамъ, мущинамъ, вы въ нихъ знакомитесь съ общественною жизнію, въ нихъ вы пріобртаете ранніе, полезные опыты, товарищей, дружба которыхъ и пріятна, а иногда и полезна въ жизни. Поприще женщины ограничивается большею частію домашнимъ очагомъ, дружба на школьныхъ скамьяхъ для двочекъ пустой звукъ. Въ общественномъ заведеніи ее удаляютъ отъ всхъ мелочей жизни, которыя въ сущности и составляютъ ея жизнь, и за которыми она невольно слдитъ, воспитываясь дома. Однимъ словомъ, воспитанница общественнаго заведенія живетъ жизнію идеальною, воспитанница домашней школы — практическою.

— Но вс двушки безъ исключенія, до нкотораго возраста, живутъ въ мір мечтаній, возразилъ Асонинъ.

— Можетъ-быть и такъ, но послднія все-таки боле понимаютъ, что жизнь сплетена изъ ежедневныхъ мелочныхъ заботъ, примръ у нихъ передъ глазами. Институтки же ршительно не имютъ ни о чемъ понятія, кром своихъ уроковъ и той фальшивой идеи о жизни, которую удалось имъ вычитать тайкомъ въ какомъ-нибудь роман. Такъ согласитесь, что двочк лучше воспитываться дома.

— Да, если у ней есть мать… съ грустью сказалъ генералъ,— моя дочь лишилась ея въ пеленкахъ.

— Бдненькая! проговорила Серафима, отворотившись, какъ бы желая скрыть слезы.

II.

Наступила зима, городъ суетился, приготовляясь къ общественнымъ удовольствіямъ. Труппа актеровъ появилась на сцен провинціяльнаго театра, разчитывая на хорошій доходъ отъ военныхъ. Съ декабря назначены были и дни собраній. Данковскій вбжалъ однажды, какъ сумашедшій, къ Дьячковымъ.

— Я къ вамъ съ пріятною новостью, вскричалъ онъ.

— Что такое, батюшка? спросила старушка, кладя чулокъ, вчную свою работу, на столикъ, Лукерья Андреевна принялась-было снимать и очки, какъ будто они мшали ей слушать со вниманіемъ.— Разказывай же, батюшка, скорй!

— Сейчасъ, сейчасъ, Лукерья Андревна, да вамъ-то, полно, пріятно ли будетъ это извстіе!.. Вамъ придется развязывать сумку съ денежками.

— А сказалъ: хорошая новость!. Я сдуру-то уши развсила.

Старушка снова надла свои очки и принялась за чулокъ.

Данковскій хохоталъ.

— Да подождите, Лукерья Андревна, можетъ и вы обрадуетесь… Вдь вы любите, чтобы ваша дочь веселилась?

— Веселилась?.. какъ веселилась?..

— А вотъ какъ.

Молодой человкъ развернулъ маленькій листокъ бумаги, бывшій у него въ рук, и прочелъ вслухъ: ‘Старшины благороднаго собранія честь имютъ извстить гг. членовъ и постителей, что 6-го декабря 185… года назначено собраніе, посл коего будутъ слдовать еженедльно по воскресеньямъ маскарады.’

— Это до насъ не касается, сказала Серафима.

— Какъ! вскричалъ Данковскій.

— Потому что ни маменька, ни я не вызжаемъ.

— Вы… вы не хотите участвовать въ удовольствіяхъ ныншней зимы, Серафима Петровна?

— Ни ныншней, ни прошедшей, ни будущей.

— Неужели вы такъ скупы? полушутя, полусеріозно спросилъ Данковскій, обращаясь къ старушк.

— Нечмъ скупиться-то, батюшка, только такъ концы съ концами сводимъ.

— Серафима Петровна, какъ же это?.. А я разчитывалъ танцовать съ вами мазурку, шестаго…

— Напрасный трудъ! отвчала двушка съ улыбкой, но улыбка была хуже вздоха.

— Лукерья Андревна, я пойду жаловаться на васъ генералу, если вы не прикажете Серафим Петровн хать въ собраніе въ Николинъ-день.

— Я ей не запрещаю, пускай детъ.

— Ну вотъ и прекрасно! Да вы предобрая, прелюбезная, Лукерья Андревна! Мазурка значитъ моя? прибавилъ онъ, обращаясь къ двушк.

— Полноте, Владиміръ Иванычъ! Я не поду, это невозможно.

— И хорошо сдлаешь, Серафимушка! Что тамъ добраго въ этихъ собраніяхъ!

— Какъ что добраго? возразилъ Данковскій.— Свтло, весело, народу тьма, музыка играетъ, вс танцуютъ.

— Танцуютъ… съ презрніемъ проговорила старушка,— не танцуютъ батюшка, а скажи лучше, врага тшатъ, прости Господи.

Серафима покраснла отъ этой оригинальной выходки матери, но не сказала ни слова.

— Такъ вы находите, что танцовать гршно? спросилъ молодой человкъ.

— Не велико спасеніе. Все равно, что пустословіе. Спроси любаго священника, онъ то же скажетъ.

— Такъ видно мн ужь не спастись, Лукерья Андревна, танцовать я люблю, а болтать съ молодыми двушками и вдвое.

— Ты еще молодъ, успешь отмолить.

— А пословицу вы забыли? Дума за горами, а смерть за плечами.

— На все воля Божія, что говорить! И вчастую молодой стараго обгоняетъ. Да все какъ-то объ этомъ думать-то не хочется. Вотъ мн — дло другое, пора бы на покой!

— И, полноте, Лукерья Андревна! Мы съ вами еще когда-нибудь протанцуемъ менуэтъ.

— Тогда ужь и жди свту преставленія!… Безбожникъ ты этакой, смясь сказала старушка:— хоть бы съ старухами-то ужь не пустословилъ!.. Вдь вдвое грхъ.

— Отпляшемъ съ вами, да и пойдемъ въ монастырь на покаяніе.

— Серафимушка, образумь ты его! Онъ вовсе нехристь.

— Ученаго учить лишь портить, съ улыбкой отозвалась двушка.

— Какой онъ ученый, мать моя! Станутъ ли ученые молоть такіе пустяки!

— Въ самомъ дл, Серафима Петровна, возьмите-ка меня въ науку! Я вдь очень понятливъ и послушенъ.

— Что жь, закону Божію, что ли, хотите вы учиться?

— И это не мшаетъ, но главное научите меня отрекаться отъ всхъ приманокъ жизни, такъ, какъ вы сами это длаете.

— Этому научить нельзя, если не вмшаются обстоятельства, а ихъ тяжелыхъ уроковъ не дай Богъ никому брать!…

Вошелъ генералъ.

— Какъ вы кстати, Михаилъ Сергичъ! вскричалъ Данковскій: — помогите убдить этихъ дамъ, что нужно непремнно хать въ собраніе шестаго декабря.

— А что же, разв Серафима Петровна не хочетъ? спросилъ Асонинъ, пристально смотря на двушку.

— Ршительно нтъ, отвчалъ молодой человкъ.— А не правда ли, что намъ будетъ скучно безъ нашей молодой хозяйки?

— Много чести! съ маленькою ироніей проговорила двушка.

— Отчего же вы, въ самомъ дл, не хотите быть въ собраніи шестаго? спросилъ Асонинъ, садясь напротивъ Серафимы, къ ея рабочему столику.

— Большой свтъ не для меня, генералъ! Моя сфера ограничивается маленькимъ уголкомъ въ нашей бдной гостиной.

— Но зачмъ же отказываться отъ общества въ ваши лта, съ вашимъ образованіемъ… извините за откровенность… съ вашимъ умомъ, съ вашею красотой.

— И вы тоже хотите мн льстить, Михаилъ Сергичъ! Довольно одного Владиміра Иваныча.

— Владиміръ Иванычъ часто говоритъ пріятныя вещи двушкамъ по привычк, безсознательно, я — другое дло. Прежде чмъ сказать вамъ то, что я позволилъ себ въ настоящую минуту, два мсяца я знакомился съ вами, а познакомившись хорошо, готовъ повторять всмъ и везд, что вы могли бы быть однимъ изъ лучшихъ украшеній здшняго общества.

— Вы слишкомъ снисходительны и добры, генералъ, мн совстно слушать вс ваши похвалы, которыхъ я далеко не заслуживаю. Но чмъ бы я ни была въ здшнемъ обществ, все-таки я не могу вызжать, вы знаете наши обстоятельства! Вопервыхъ, средства маменьки боле чмъ ограниченны, вовторыхъ, сама она никогда не вызжала, начинать ужь поздно, искать же чьего-нибудь покровительства для выздовъ, я не желаю. И зачмъ мн свтъ? Судьба обрекла меня на тихую домашнюю жизнь, я ей покоряюсь.

— Но надо сознаться, что судьба была къ вамъ несправедлива до сихъ поръ?..

— Я никогда не роптала, и ничего отъ нея не требую.

— Тмъ боле вамъ чести, и тмъ скоре она вознаградитъ васъ.

Генералъ всталъ, какъ бы боясь сказать боле. Нсколько разъ прошелъ онъ взадъ и впередъ по комнат, и снова остановился противъ Серафимы.

— А вы любите свтъ?… Желали бы вы быть въ немъ, еслибъ обстоятельства перемнились?

— Любить его я не могу, потому что не знаю, въ первой молодости жалла, что не могла участвовать въ его удовольствіяхъ, теперь мн все равно, я привыкла къ моему тихому уголку, люблю мои книги, люблю работу… Ваше пріятное сосдство оживило наше уединеніе, и мн ничего не остается желать.

Генералъ снова прошелся по маленькой зал.

— Лукерья Андревна, вы должны гордиться вашею дочерью, сказалъ онъ.

— Гордиться! чмъ же, батюшка? Вдь мы не богаты, не знатны!…

— Личныя достоинства стоятъ и знатности и богатства.

— Ну, лицомъ она не дурна, грхъ сказать, да лицо послднее дло.

— Что вы это, Лукерья Андревна! вскричалъ Данковскій.— Какъ можно такъ мало цнить красоту?

— Вопросъ коснулся, кажется, и васъ, Владиміръ Иванычъ, улыбаясь сказала Серафима.

— Меня? нисколько, но я не могу не вступиться за красоту женщинъ.

— Ну, полно, Владиміръ, сказалъ генералъ,— признайся, что Лукерья Андревна затронула и твое собственное самолюбіе, что ты считаешь себя тоже въ числ красивыхъ мущинъ, которыхъ темный усъ и черный глазъ кружатъ головки женщинъ.

— Увы! Я начинаю сомнваться, генералъ, чтобы въ нашъ практическій вкъ женщины обращали вниманіе на эти мелочи! Какъ бы ни искрился взоръ, какъ бы ни завивался усъ, а бдныя звздочки нашихъ тощихъ эполетъ не освщаютъ намъ дороги къ сердцамъ женщинъ. Я бъ отдалъ и молодость и все на свт за толстые эполеты! Часто подмчалъ я, какъ красавицы, танцуя и, кажется, очень любезно разговаривая съ нами, то-есть прапорщиками и поручиками, устремляли внимательный взоръ на кружокъ штабъ-офицеровъ. Намъ — пустыя слова, имъ — чувство.

— Вы обижаете женщинъ, Владиміръ Иванычъ, предполагая въ нихъ, такъ много разчета, возразила Серафима, — мн, кажется, что женщина всегда живетъ сердцемъ, а вы сознаетесь, что у сердца нтъ разчета, онъ принадлежность ума.

— Извините, Серафима Петровна, въ ныншнемъ мір и женщины живутъ и руководствуются ужь не сердцемъ, а умомъ.

— Я этого не понимаю, проговорила Серафима.— Впрочемъ, я не свтская двушка, понятія мои вроятно очень отстали отъ современнаго практическаго развитія.

— И слава Богу! сказалъ Асонинъ:— поэтому вы если полюбите, то полюбите человка, а не вншнюю его обстановку, не такъ ли?

— Я буду любить того, кто меня истинно полюбитъ… И еслибы мн пришлось трудами рукъ своихъ поддерживать наше существованіе, я бы не задумалась.

— Эхъ, Серафимушка! Ну и пошла бы ты за такого, у котораго куска хлба нтъ? Отчего же ты отказала Сафронову то? Вдь онъ тебя любилъ! Не просилъ и приданаго.

Слова матери заставили покраснть Серафиму.

— Сафроновъ… Сафроновъ не способенъ былъ любить, такъ какъ я желаю быть любимою, Сафроновъ врядъ ли и понимаетъ что такое любовь…

— Легко ли дло, не понимаетъ!.. А разъ десять присылалъ узнать, не надумалась ли ты?…

— А вы такъ и не надумались, Серафима Петровна? смясь спросилъ Владиміръ.

— Какъ видите, нтъ, отвчала она.

— А въ собраніе хать не надумаетесь?

— О немъ и думать не буду.

— Вы страшная упрямица!

— Что жь длать! пожавъ плечами, шутливо сказала двушка.— Я буду ждать васъ на другой день, вы мн разкажете кто будетъ царицей бала, за кмъ вы будете ухаживать, что будетъ длать Михаилъ Сергичъ. Однимъ словомъ, передадите мн вс подробности заколдованнаго для меня свта, которыя меня очень интересуютъ.

— За кмъ онъ будетъ ухаживать, Серафима Петровна, этого онъ вамъ не разкажетъ, поручите лучше мн.

— И вы, генералъ, не въ состояніи будете удовлетворить любопытство Серафимы Петровны въ этомъ отношеніи, по самой простой причин: я не буду ни за кмъ ухаживать.— Я постояненъ, въ полголоса прибавилъ онъ такъ, что одна молодая хозяйка могла слышать его.

— Ну, это что-то новое, чтобы ты не ухаживалъ за кмъ-нибудь на бал, возразилъ Асонинъ.

— Я старю, ваше превосходительство.

— Чего добраго! Эта новость однакожь мн весьма непріятна! Пожалуй придется перемнять, адъютанта, а я къ теб привыкъ.

— Нтъ, нтъ, Михаилъ Сергичъ, для моей должности я еще не старъ, но для ухаживанія за женщинами, какъ въ былое время, я ужь не способенъ.

— А! это другое дло, видно сердце отдалось кому-нибудь исключительно, и страхъ оскорбить избранную не позволяетъ обращать вниманія на другихъ.

— Можетъ-быть, отвчалъ Данковскій.

— И вы врите, генералъ, сказала Серафима,— что Владиміръ Иванычъ способенъ полюбить кого-нибудь исключительно? Стало, вы не дали себ труда посеріознй анализировать его характеръ. Онъ шутитъ всмъ, чувство для него — забава, слова — игрушка, жизнь — потха.

— Скажите пожалуста, что же я за неоконченное, ничтожное существо, въ глазахъ вашихъ, Серафима Петровна? Это ужь становится обидно.

— Не обижайтесь, добрый Владиміръ Иванычъ, ваша безпечная, веселая молодость — завидный даръ! Не лучше ли скользить по гладкой поверхности, какъ вы, чмъ погружаться на дно, захлебываясь горькою водой.

— На дн моря скрываются сокровища, не мшаетъ погрузиться иногда и въ его бездну, возразилъ молодой человкъ:— вамъ не угодно позволить мн пріобртеніе ихъ?..

— Зачмъ подвергаться опасности, когда вамъ такъ весело на поверхности?.. Зачмъ мнять врное на неврное?

— Хоть бы только изъ любознательности.

— Не поддавайтесь ей на этотъ разъ.

— Напротивъ, нужно все испытать.

— Еще рано!

— Когда же прикажете? Въ восемьдесять лтъ, пожалуй, у меня не хватитъ уже силъ, чтобы, погрузясь на дно моря, вновь всплыть на его поверхность.

— Очень бы желала, чтобъ именно до этого возраста вы не пробовали измрять морское дно, тогда за васъ ужь будетъ не страшно, благоразуміе вступитъ въ свои полныя права.

— А теперь я стало не благоразуменъ? съ оттнкомъ неудовольствія спросилъ Данковскій.— Конечно, можно ли обижаться тмъ, что въ васъ находятъ завидную способность жить легко и весело? Это составляетъ истинную принадлежность молодости. Я бы дорого за нее дала!..

— Мы съ вами, Лукерья Андревна, тоже не прочь бы отъ молодости, улыбаясь спросилъ Асонинъ.

— И, Богъ съ ней! спасибо, что прошла, грха меньше, проговорила старушка.

— Зрлый возрастъ, продолжала Серафима,— живетъ трудне, нтъ уже безграничной вры въ прекрасное будущее, настоящее какъ-то не удовлетворяетъ, на радости смотришь холодне, живе и болзненне отзывается въ душ горе. Въ молодомъ сердц, погасшая надежда быстро смняется новою, нтъ въ немъ еще разочарованія, нтъ недоврчивости!..

— Все что вы говорите, Серафима Петровна, зависитъ боле отъ характера чмъ отъ молодости, возразилъ Данковскій.

— Ты, мой милый Владиміръ, соединяешь и то, и другое, стало быть вдвойн долженъ благодарить судьбу, сказалъ Асонинъ.

— Почему же вы предполагаете во мн легкость характера, Михаилъ Сергичъ?

— А потому, что тебя утшаетъ всякая бездлица, и ничто сильно не огорчаетъ.

— Я умю скрывать горе въ душ. Да истиннаго горя у меня до сихъ поръ еще, и не было, слава Богу! А можетъ-быть… по вашей милости, Серафима Петровна, прибавилъ онъ чуть слышно, наклонясь къ работ молодой двушки.— Но довольно о моемъ счастливомъ или несчастномъ характер, скажите лучше, для кого вы шьете эту чудную подушку?

— Для того, кто пожелаетъ купить ее, отвчала очень просто Серафима.— Вотъ видите ли, прежде мн казалось совстно признаваться, что я иногда работаю для продажи, по зрломъ размышленіи, однакожь, нашла, что не предосудительно, по крайней мр въ глазахъ людей здравомыслящихъ, пополнять сколько можно недостатокъ счастья собственными трудами. Вс мы созданы для того чтобы трубиться и быть полезными какъ-нибудь и чмъ-нибудь. Вы, мущины, служа отечеству, пріобртаете средства къ существованію, намъ эта карьера недоступна, приходится пріобртать хоть трудами рукъ. Скажите мн откровенно, Михаилъ Сергичъ, вы не находите это предосудительнымъ?

— Предосудительнымъ!.. Я уважаю васъ еще боле, если можно! Вы сумете всегда оградить себя отъ нужды, тогда какъ другая, на вашемъ мст, думала бы только какъ растратить небольшое состояніе вашей матушки. Вы отказываетесь отъ собраній, она бы ихъ требовала, вы всегда заняты съ пользой, другая на вашемъ мст занималась бы своею красотой и туалетомъ, а вы о нихъ кажется и не думаете!.. Вы исключительное существо, Серафима Петровна!

— А я преклоняюсь передъ вами, и на колнахъ прошу позволенія, пріобрсти вашу работу, сказалъ Владиміръ.

— Нтъ, спшилъ прервать Михаилъ Сергичъ,— я не уступлю теб этой работы… она будетъ моею!..

Краска удовольствія покрыла щеки двушки, въ послднихъ словахъ Асонина, ей послышался намекъ на что-то боле серіозное чмъ пріобртеніе подушки, надежда, по всмъ соображеніямъ неосновательная, все боле и боле закрадывалась въ душу… Полно, въ душу ли?

— Серафимушка, ты подари его превосходительству подушку-то! Стыдно теб будетъ брать съ него деньги, по милости его, мы теперь никакой нужды не видимъ.

— Лукерья Андревна, вашей дочери не стыдно будетъ принять то, что я предложу ей за эту прекрасную подушку… Однако, намъ пора… До свиданія!..

Генералъ какъ будто испугался самъ своихъ словъ, и не пожавъ руки хозяйкамъ, какъ длалъ обыкновенно, схватилъ фуражку и ушелъ въ сопровожденіи своего адъютанта.

— Слава теб Господи, насилу ушли! Имъ не что длать-то, какъ балясы точить, а мн такъ-то сть захотлось!.. Дуняша! давай скорй обдать! Небось и щи-то перепрли… Чтобъ ихъ совсмъ!..

Дверь хлопнула въ доказательство, что Дуняша отправилась за кушаньемъ.

— Что, они ушли, что ли? спросила старушка, вставая и заглядывая въ другую комнату.

— Пошла, маменька, сейчасъ принесетъ

— Нтъ, я не то, мн посмотрть, не тутъ ли еще они? Какъ бы не услышали…

— Что же такое?

— А то, что попомни мое слово, ты будешь генеральшей!

Серафима опять вспыхнула, она думала то же, но не хотла сознаться.

— Полноте, маменька! можно ли предполагать подобныя нелпости?

— Ну, ну, ну! Молчу, молчу! Богъ съ тобой. Моимъ словамъ давно вдь мста нтъ. Иди обдать-то.

— И что вамъ за радость думать о томъ, чему не бывать?

— Не бывать такъ не бывать, вдь ты ома неврный. Авдотья Антоновна раскладывала мн и на картахъ гадала и на кофе, все выходитъ теб марьяжъ съ знатнымъ и почтеннымъ человкомъ.

— Ужь вамъ и гршно бы врить ворожеямъ-то, маменька.

— Ворожба не колдовство, мать моя, вдь я не испортить кого хочу, али не приворотить къ теб. Убытку отъ этого никому нтъ.

Убжденія Лукерьи Андреевны, доброй, прямодушной, но не развитой, были слишкомъ укоренены, Серафима это знала, и давно ограничивалась молчаніемъ въ подобныхъ разговорахъ.

Генералъ, возвратясь домой, былъ какъ-то, противъ обыкновенія, озабоченъ, онъ отобдалъ почти молча, не дотронулся до своего хереса, и вставъ изъ-за стола, отправился прямо въ кабинетъ, не выкуривъ, какъ бывало, своей трубки въ вольтерозыхъ креслахъ.

— Владиміръ, зайди ко мн, сказалъ онъ уходя.

— Сейчасъ, Михаилъ Сергичъ. И закуривъ папироску, Данковскій послдовалъ за нимъ.

Асонинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, адьютантъ подошелъ къ узорчатому, морозному окну, и въ ожиданіи, чтобы генералъ самъ заговорилъ съ нимъ, тихо барабанилъ по стеклу, вглядываясь въ затйливые рисунки русскаго мороза.

Молчаніе длилось довольно долго.

— Владиміръ, сказалъ наконецъ Асонинъ,— я бы желалъ, чтобы ты отвчалъ мн откровенно на то, что я хочу у тебя спросить.

— И я исполню ваше желаніе, генералъ, что вамъ угодно?

— Ты очень ухаживаешь за нашею хозяйкой: любишь ты ее въ самомъ дл? Имешь ты на нее серіозные виды? Говори откровенно! Я готовъ теб помочь всми зависящими отъ меня средствами.

— Я, генералъ? Я вовсе не люблю Серафимы Петровны, серіозныхъ видовъ на нее никакихъ не имю, да и имть не могу. Вопервыхъ, она старе меня, вовторыхъ, наши состоянія составляютъ два нуля, изъ которыхъ по всей вроятности цифры никогда не выйдетъ. А ухаживать… отчего же нтъ? Она не дурна собой, хорошо образована, заперта, бдная, какъ въ клтк, съ своею допотопною матерью, надобно же и ей дать какое-нибудь развлеченіе, правду сказать, я почти изъ состраданія ухаживаю за ней.

— Высокая филантропія, которой я въ теб и не подозрвалъ, но Серафима Петровна въ ней, кажется, не нуждается, она слишкомъ умна, чтобы довольствоваться однимъ ухаживаньемъ, любовь, быть-можетъ, она бы и приняла…

— Я даю то что могу, Михаилъ Сергичъ, любви у меня для нея нтъ.

— И прекрасно! Я боялся, чтобы ты серіозно не влюбился, хоть она и прекрасная двушка, но теб не пара, ты слишкомъ еще молодъ связывать себя семейными узами.

Озабоченный видъ Асонина исчезъ, физіономія прояснла, онъ вспомнилъ, что еще не курилъ посл обда, и спросилъ трубку.— Вели дать намъ кофею, сказалъ онъ вошедшему человку.

‘Что за роскошь!’ подумалъ Данковскій, ‘онъ никогда почти не пьетъ и не спрашиваетъ кофею, что-нибудь не даромъ… Видно я его очень утшилъ признаніемъ, что и не думалъ влюбляться въ хитрую хозяйку…’

Асонинъ перемнилъ разговоръ, отъ хозяйки перейдя къ дламъ служебнымъ.

Прошло еще нсколько недль. Серафима Петровна все боле и боле длалась необходимою Михаилу Сергевичу. Онъ попросилъ даже позволенія проводить у нихъ каждый день посл обда, отъ шести до девяти часовъ. Хозяйки разсыпались въ изъявленіи своего удовольствія, и на этотъ разъ вовсе нелицемрно, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, окружали его всмъ возможнымъ вниманіемъ. Чай длался по его вкусу, Лукерья Андреевна раззорилась, и купила фунтикъ въ три съ полтиной. Серафима завела трубку, табакъ и папиросы. Разговоръ шелъ всегда довольно живо и вчно сводился на то, чтобъ обнаружить какую-нибудь хорошую сторону характера или образа мыслей Серафимы. Кончилось тмъ, что однимъ прекраснымъ вечеромъ Асонинъ сдлалъ формальное предложеніе. Серафима и тутъ не отступила отъ предписанной себ рутины, поблагодаривъ Асонина за сдланную ей честь, она, казалось, была поражена неожиданностію.

— Вамъ ли, генералъ, искать моей руки? Что принесетъ вамъ это супружество? я бдна, связей и родства у меня ни’ какихъ, молодость прошла, красота если и была, то уже проходитъ. Свтъ васъ осудитъ за подобный выборъ, я не хочу, чтобъ изъ-за меня васъ порицали, вы такъ достойны общаго уваженія…

— Мн нужна ваша любовь, и больше ничего. За счастье мн ручаются ваши правила, вашъ образъ мыслей. До свта и людей мн нтъ дла.

Споръ между мнимо-благородною гордостію и истинною привязанностію отживающаго человка продолжался нсколько времени, и, разумется, кончился полнымъ согласіемъ со стороны первой.

Сборы къ свадьб были не продолжительны, генералъ подарилъ своей невст все приданое, изъ феврал Серафима Петровна сдлалась полною обладательницей Михаила Сергевича Асонина.

На свадьб, кром необходимыхъ свидтелей, не было никого. Черезъ недлю молодые сдлали визиты всмъ представителямъ городскаго общества, потомъ дали обдъ, на который съхались вс.

— Ну вотъ ты и генеральша, другъ мой, Серафимушка, Господь Богъ услышалъ мою гршную молитву и пристроилъ тебя такъ, какъ и во сн-то намъ не снилось! И денно и нощно должны мы молиться и благодарить Его! Люби своего мужа, покой его старость, не забывай старуху-мать, не гордись, будь добра къ слугамъ и ко всмъ, кто ниже тебя, и благословеніе Божіе и мое гршное будутъ надъ тобою, говорила добрая Лукерья Андреевна дочери, пришедшей къ ней утромъ наканун даваемаго ими обда.— Гд жь твой генералъ-то? Что жь онъ-то не зашелъ ко мн?

— Его нтъ дома, маменька, онъ похалъ покупать стерлядей. Завтра у насъ обдъ, человкъ пятьдесятъ будетъ, начиная съ губернатора, вс главныя лица города.

— Гляди, вамъ дорого станетъ обдъ-то?

— Цлковыхъ триста.

— Что ты, Серафимушка!..

— А что-съ?

— Триста цлковыхъ, шутка ли, мать моя! На эти деньги мы съ тобой живали круглый годъ.

— Мы были Дьячковы, а не Асонины…

— Легко ли дло! Триста цлковыхъ бросить на одинъ обдъ… качая головой, твердила старушка, пропустивъ мимо ушей отвтъ Серафимы.— Какія жь это у васъ будутъ кушанья-то?

— Я прикажу дворецкому присылать вамъ всего.

— Ну, напрасно! я не привыкла.

— Михаилъ Сергичъ поручилъ было мн просить васъ кушать у насъ завтра, но я боюсь, что вы устанете, обдъ будетъ поздно.

— Конечно, конечно! Гд мн! И отдохнуть пожалуй не успю. Поблагодари мужа, что помнитъ меня, старуху. Запросто я къ вамъ стану ходить, а при гостяхъ чтобъ уволилъ.

Ршеніе Лукерьи Андреевны какъ нельзя боле согласовалось съ цлію новой генеральши, она была въ восторг, что мать отказалась своимъ присутствіемъ положить черное пятно на свтлую картину завтрашняго обда. Теперь больше чмъ когда, она стала стыдиться своей матери.

Иныя натуры въ счастіи длаются добре, лучше, не изъ числа ихъ видно была Серафима. Быть-можетъ счастіе пришло слишкомъ поздно, болзнь зла пустила черезчуръ глубокіе корни, такъ что и цлительное средство земнаго благополучія не приноситъ ужь пользы. Счастіе для подобныхъ натуръ длается средствомъ мести, а не примиренія съ человчествомъ.

Съ полчаса еще просидла она съ матерью и уже встала было, чтобъ идти въ домъ, какъ вошелъ генералъ.

— Я былъ увренъ, что найду тебя здсь, душа моя, обнимая вышедшую на встрчу жену, говорилъ генералъ.— Здравствуйте, Лукерья Андревна!— Онъ поцловалъ ея руку.— Насилу отдлался! Бывало радъ ухать куда-нибудь со двора, теперь шагу бы не сдлалъ. Что значитъ жена! Да еще такая жена, какъ моя!.. Каждую минуту благодарю васъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ старушк,— что вы не выдали замужъ мою Серафиму ране, не быть бы мн такъ счастливымъ теперь!..

Генеральша пожала руку мужа.

— Ужь не прогнвайтесь, Михаилъ Сергичъ, нечего грха таить, давно хотлось мн ее пристроить, и уговаривала я ее идтить за Сафронова, да она-то въ руки не давалась, видно сердце чуяло, что суженый еще на войн, смясь говорила старушка.

— Такъ за меня была сама судьба и моя Серафима, сказалъ онъ нжно.

— Серафима была сама въ рукахъ судьбы, мой другъ, ничего не ожидала въ будущемъ, не шла за тхъ, которые представлялись, потому что это было все равно что умереть.

— Скажи мн, Серафима, когда сердце твое заговорило въ мою пользу?

— Этого я опредлить не могу, знаю только, что съ каждымъ днемъ я боле и боле тебя уважала.

— Рчь идетъ не о уваженіи, а когда ты меня полюбила?

— Когда замтила твою любовь.

— Знаешь, я боялся, чтобы Данковскій, который ухаживалъ за тобой, кажется, съ первой минуты знакомства, не предупредилъ меня въ твоемъ сердц!..

— Данковскій — повса, котораго можетъ полюбить шестпадцатилтняя двочка, а не женщина съ полнымъ разсудкомъ. Его любовь не сулитъ прочнаго счастія, которымъ я надюсь быть теб обязанною.

— И не ошибешься, мой милый другъ! Все мое существо принадлежитъ теб… Твой свтлый умъ, твой благородный, возвышенный образъ мыслей ручаются и за мое счастіе, и за счастіе моей сиротки, которую также ввряю теб. Но о ней посл. Теперь скажи мн, все ли у насъ придумано къ завтрашнему обду? Стерлядей я купилъ отличныхъ, надюсь, что уха будетъ въ полномъ смысл янтарная. Я увренъ, матушка, вы пожалуете къ намъ завтра кушать?

— Нтъ ужь, Михаилъ Сергичъ, увольте меня, батюшка! На что вамъ меня старуху? У васъ будутъ все люди знатные, богатые…

— Почетнйшая моя гостья, конечно, должна быть мать моей жены, и вы меня истинно огорчите, если откажетесь.

— Не безпокой, мой другъ, маменьку! Обдъ ее утомитъ. Мы лучше пришлемъ ей всего сюда.

— Не надо и присылать, сказала старушка, начинавшая догадываться, что дочери ея не хочется, чтобъ она присутствовала на ихъ обд.— У меня, по милости Божьей, есть мои щи и каша, чего жь больше?..

Сколько ни уговаривалъ Асонинъ свою тещу обдать у нихъ на другой день, она ршительно отказалась.

— Видно мы васъ чмъ-нибудь оскорбили, матушка!

Старушка бросила свое вязанье, встала и, взявъ обими руками голову зятя, горячо поцловала ее.

— Нтъ, нтъ, мой батюшка, говорила она сквозь слезы,— ты ангелъ Божій, ты никого не обидишь.

— По крайней мр стараюсь никого не обижать.

— Ужь не на меня ли вы за что-нибудь сердитесь, маменька? спросила Серафима.

— За что же? Богъ съ тобой, моя голубушка! Мн ли сердиться, хоть бы и въ’правду-то было за что, когда Господь утшилъ меня на старости, пристроивъ тебя за такого достойнаго человка. Мн теперь лишь молиться, да радоваться на васъ.

Лукерья Андреевна, хоть и безъ образованія, но поняла инстинктомъ матери, что должна затаить свое неудовольствіе на дочь, чтобы сохранить доброе мнніе генерала на ея счетъ, ему бы врно не понравилась эта дурная черта ея характера, онъ такъ прямодушенъ.

Двери большаго, хоть и провинціяльнаго свта отворились для Серафимы Петровны Асониной. Мужъ какъ будто старался вознаградить ее за прошлыя лишенія, не было не бала, ни собранія, ни простаго вечера, на которыхъ бы онъ не являлся съ ней, назначилъ у себя еженедльные танцовальные вечера, которые считались одними изъ пріятнйшихъ въ город. Общество жалло, что для нихъ оставалось не много времени, наступилъ великій постъ, стало — конецъ удовольствіямъ. Кончились, однако, только танцы, вечера продолжались. Музыка, маленькія игры, бесда и карты пріятно занимали общество. Данковскій много помогалъ во всхъ затяхъ своей генеральш.

Кстати о Данковскомъ, первое время, когда Серафима сдлалась невстой его начальника, онъ ршительно не зналъ, какую роль принять на себя,— оскорбленнаго ли, отвергнутаго поклонника, несчастнаго ли, непонятаго вздыхателя, или безъ всякой роли быть тмъ, чмъ былъ на самомъ дл, — равнодушнымъ зрителемъ чужой, по его мннію, глупости. Поразмысливъ хорошенько, онъ нашелъ, что съ генераломъ ему лучше всего быть натуральнымъ, съ генеральшей же роль была необходима, но не оскорбленнаго поклонника, это не годилось въ отношеніяхъ подчиненнаго къ начальниц, отъ которой теперь, пожалуй, зависитъ вся будущая судьба адъютанта, и онъ ршился казаться влюбленнымъ попрежнему, но почтительнымъ, скромнымъ и несчастнымъ. ‘Любовь никогда не оскорбляетъ женщинъ, думалъ онъ, и если не вызываетъ ихъ любви, то тшитъ самолюбіе, возбуждаетъ состраданіе, участіе, а это не малые двигатели для моего благосостоянія.’ Составивъ такимъ образомъ планъ дйствій, онъ повелъ свои дла прекрасно. Генералъ попрежнему любилъ его и имлъ къ нему полное довріе, генеральша была съ нимъ боле чмъ внимательна, видя грусть молодаго человка, подмчая иногда полный страсти взоръ его, тайкомъ брошенный на нее, она начала убждаться, что. ошиблась въ немъ, что его чувство къ ней было серіознй чмъ она думала. Впрочемъ, тогда ей не было разчета понимать его. Теперь же она снисходительно и съ участіемъ смотрла на своего тайнаго обожателя, преданность влюбленнаго и еще такого скромнаго, покорнаго, всегда можетъ пригодиться, что и оказывалось на самомъ дл. Данковскій былъ самымъ внимательнымъ и покорнымъ рабомъ своей генеральши. Асонинъ, день отъ дня все боле влюбленный въ свою жену, съ каждымъ днемъ непримтно отрекавшійся отъ своей, когда-то твердой мужской воли и подчинявшійся вол своей: повелительницы, былъ очень благодаренъ своему адъютанту.

Прошелъ великій постъ, послдніе дни котораго были проведены въ тишин и въ семейномъ кругу. До сихъ поръ Асонинъ какъ-то не ршался поговорить съ Серафимой о своей дочери, ему казалось, что жена не успла еще довольно насладиться беззаботною жизнію въ счастіи и довольств, не совсмъ еще отдохнула отъ прежней тяжкой жизни, онъ боялся обременить ее новою заботой, будетъ еще время, говорилъ онъ, и каждый день откладывалъ дозавтра. Но Серафима сама навела его на-этотъ разговоръ. За нсколько дней до Святой, она спросила его, не написать ли ей къ Анет? ‘Надо ей послать на конфеты къ празднику,’ прибавила она.

Асонинъ обнялъ жену.

— Длай какъ знаешь, мой милый другъ, на этотъ разъ, твое доброе сердце подумало о ней прежде отцовскаго.

— Но ты долженъ тоже приписать.

Серафима вышла, и черезъ нсколько минутъ вернулась съ письмомъ и деньгами на конфеты. Асонинъ взялъ конвертъ изъ рукъ жены и положилъ подл себя.

— Я ужо припишу. Когда-то мн Богъ дастъ увидть ее подл тебя, моя Серафима?— И посл минутнаго молчанія онъ прибавилъ:— помнишь ли ты когда-то высказанное мн твое мнніе о воспитаніи двочекъ?

— Очень помню, мой другъ, но тогда я не знала что такое Смольный монастырь. Съ тхъ поръ какъ я сдлалась твоею женой и матерью твоей Анеты, я заботилась о ней сколько могла, съ первыхъ же дней я имла твердое намреніе просить тебя взять къ себ Анету. Разъ какъ-то разговорились мы о дтяхъ вообще съ губернаторшей, я передала ей мой планъ насчетъ Анеты, она чуть не вскрикнула отъ удивленія, и принялась доказывать мн очень логично, что мы сдлаемъ величайшую глупость, взявъ дочь изъ Смольнаго, что никогда въ провинціи мы не будемъ имть возможность дать ей такое отличное воспитаніе, какое получаютъ двицы тамъ, подъ покровительствомъ самой Августйшей фамиліи, что чести и счастія помстить дтей въ это блестящее заведеніе добиваются вс вельможи, а мы сами хотимъ лишить нашу, дочь всхъ преимуществъ прекраснаго образованія, и вврить ее какой-нибудь гувернантк. Хорошо еще, если нападете на достойную женщину, говоритъ она, и высчитала мн вс примры неудачныхъ выборовъ въ этомъ отношеніи, необходимо иногда мнять наставницъ, что неминуемо останавливаетъ успхи дтей. И потомъ, можно ли въ одной гувернантк найдти соединеніе всхъ наукъ, преподаваемыхъ въ Смольномъ лучшими наставниками? Таланты дтей тамъ развиваютъ артисты, а здсь… кого дадите вы ей въ наставники музыки? какую-нибудь мамзель Фрикъ, которая едва сыграетъ безъ ошибки польку?.. Въ наставники живописи какого-нибудь маляра?— тогда какъ вашей дочери, для окончанія курса, нужны именно такіе наставники, какихъ она иметъ теперь. Однимъ словомъ, Фіона Дмитріевна столько говорила мн въ пользу монастырскаго воспитанія и столько противъ моего намренія взять домой Анету, что почти убдила меня въ ошибочности моего мннія. Посл я еще собирала свднія и все, что слышала и читала, подтверждало слова губернаторши. Зачмъ же мы изъ эгоизма будемъ лишать двочку, можетъ-быть, прекрасной будущности? Въ ныншнемъ свт воспитаніе играетъ большую роль, дочь генерала Асонина не должна никому уступать въ этомъ отношеніи. Взявши ее, кому поручимъ мы выборъ гувернантки? На коммиссіонеровъ положиться нельзя, на журнальныя объявленія и того меньше. Вотъ что мн говорили, и что я сама размыслила. Ршать теб, мой другъ. Если ты ее возьмешь, будь увренъ что я ей истинною матерью.

— Врю, Серафима, и вмст съ тмъ вижу справедливость словъ Фіоны Дмитріевны, она умная женщина. Жаль только, что я еще не могу соединить вокругъ себя все мн милое. Пусть же она кончитъ тамъ свое воспитаніе, можетъ-быть, Богъ дастъ, я и доживу до счастливой поры, когда увижу васъ обихъ около себя.

Письмо съ деньгами отправлено, и съ тхъ поръ не было помину о возвращеніи двочки. Серафима Петровна въ торжественные праздники не забывала написать пять-шесть строкъ падчериц, прилагая нсколько рублей на лакомства, чего жь больше? Асонинъ каждый разъ бывалъ чрезвычайно тронутъ вниманіемъ жены къ сиротк и благодарилъ Бога за то, что, на случай его смерти, онъ сумлъ выбрать ей достойную покровительницу, и желая отплатить жен за ея попеченія объ Анет, объявилъ ей свое желаніе предложить Лукерь Андреевн перейдти къ нимъ жить.

— Что хлопотать старушк обо всхъ мелочахъ хозяйства? говорилъ онъ:— я вполн буду счастливъ, успокоивъ ее. Пусть она получаетъ свои триста рублей и длаетъ изъ нихъ что ей угодно, у насъ ей не предстоитъ никакихъ расходовъ.

Планъ мужа далеко былъ не по сердцу генеральш по многимъ причинамъ, и она, не возставая прямо противъ него, говорила, что старушка врядъ ли согласится на его предложеніе.

— Она привыкла къ своему образу жизни, ей трудно будетъ посл тихой комнатки слышать вчное движеніе въ нашемъ дом. Обдъ, чай, ужинъ, у ней все идетъ впередъ нашего, какъ же ты хочешь, чтобы въ ея лта она перемнила свою обычную жизнь?

— Зачмъ же перемнять? возразилъ Асонинъ:— пусть она кушаетъ когда ей угодно. Комната у ней будетъ особая, изъ которой она будетъ выходить тогда только, когда сама пожелаетъ. Если мы предложимъ ей переселиться къ намъ, то ужь конечно не для того, чтобы стснять ее, а чтобы доставить ей все спокойствіе, вс удобства.

— Съ пожилыми людьми это трудно, мой другъ.

— Отчего же? Съ пожилыми капризными, можетъ-быть, но твоя матушка, кажется, такая кроткая, неужели я ошибся?..

— И да и нтъ, матушка очень добрая женщина, правда, но вс старички любятъ учить, и въ присутствіи ихъ, дти будь хоть сами ужь старики, а не должны имть своего разсудка. Помнишь ли ты, что маменька отказалась обдать у насъ, когда мы приглашали всхъ, посл нашей свадьбы? Ты не знаешь, однако, почему. Я никогда не хотла теб этого говорить, но такъ пришлось. Маменька спросила у меня, сколько станетъ намъ обдъ, и когда я сказала, она такъ была поражена, что сначала не хотла врить, потомъ начала бранить меня, зачмъ я не отговорила тебя бросать попустому деньги, и вотъ почему отказалась быть у насъ, говоря, что не хочетъ быть сообщницей нашего мотовства.

— Неужели? смясь спросилъ Асонинъ.

— Да, мой другъ, поэтому я и совтую теб оставить твое намреніе, нашъ образъ жизни будетъ ее раздражать. Ея взглядъ на вещи слишкомъ патріархальный, ей все будетъ казаться страннымъ, излишнимъ, неумстнымъ.

— Ну, какъ знаешь, Серафима, я желалъ успокоить твою старушку, въ надежд сдлать теб этимъ удовольствіе.

— Знаю, мой другъ, и вполн цню твою доброту, обнимая мужа, говорила Серафима.— Но я должна беречь тоже и твое спокойствіе, которое для меня теперь дороже всего въ мір.

III.

Тихо протекала жизнь Лукерьи Андреевны, посл выдачи замужъ дочери, каждый день отправлялась она къ заутрен, обдн и вечерн. Изъ церкви старушка возвращалась всегда спокойная и довольная. Самоваръ ожидалъ ее посл заутрени и вечерни, скромный обдъ посл обдни. Чаще всхъ заглядывалъ къ ней Данковскій, и Лукерья Андреевна любила его какъ близкаго роднаго, съ какимъ радушіемъ угощала она его чаемъ, какъ старалась приноровиться къ его вкусу! Молодой человкъ былъ лакомка, и у Лукерьи Андреевны всегда являлась на ея рабочемъ столик баночка съ вареньемъ для милаго гостя.

— Вы меня балуете, Лукерья Андревна, говорилъ онъ.

— Кого же мн баловать то теперь? Серафимушку балуетъ. мужъ, я ужь ей не нужна. Хоть тебя-то, мой батюшка, мн Богъ послалъ, не забудь тебя Господь, какъ ты не забываешь меня, старуху.

Посщенія Владиміра, хоть частыя, но всегда короткія, не надолго прерывали одиночество старушки. Почитаетъ она бывало жизнь Варвары Мученицы, жизнь Пресвятой Богородицы, а тамъ какъ глаза устанутъ, развернетъ свой чулокъ и отмряетъ урокъ. Сорокъ саженей надо связать, а то пожалуй одни носки провяжешь мсяца два, подумаетъ она, и примется за работу со всмъ усердіемъ добровольной труженицы.

Мы забыли сказать, что Асонины вскор посл свадьбы перемнили квартиру, находя домъ Дьячковой для себя слишкомъ тснымъ, и передавъ его за ту же цну майору, вотъ отчего старушка довольно рдко видалась съ дочерью, у _чге неральши столько было теперь свтскихъ обязанностей и хлопотъ по хозяйству…. Сама же Лукерья Андреевна бывала у нихъ разъ въ мсяцъ не боле, хотя Михаилъ Сергевичъ часто зазжалъ самъ за нею, старушка отговаривалась то нездоровьемъ, то холодомъ, но всегда съ улыбкой, не давая зятю ни малйшаго подозрнія о настоящей причин своихъ отказовъ.

Въ великую пятницу Лукерья Андреевна призвала свою кухарку Акулину.

— Поди-ка ты, сказала она,— купи на куличъ самой лучшей конфетной муки, да по полуфунту миндалю и изюму, надо испечь получше, можетъ дтки прідутъ разгавливаться.

— Что имъ разгавливаться-то, матушка? Они весь постъ кушали скоромное, сказала кухарка.

— Ну, врешь ты, сорока. Что они, нехристи что ль какіе, чтобы страстную-то ужь не поговть.

— Страстную то, извстно, можетъ и поговли.

— Такъ чего жь? Купи же, купи! Да постарайся пожалуста, Акуля! Дрожжей возьми въ трактир или на пивоварн, сверху на кулич фигурокъ надлай, а испеки-то въ кастрюл.

— Слушаю-съ.

— Ты бы забжала къ ихъ повару спросить какъ онъ длаетъ.

— Отчего же, можно-съ.

— Ну то-то, Акуля, пожалуста, голубушка!

— Постараюсь, матушка.

Въ субботу Акулина принесла барын испеченный куличъ, старушка ахнула, такъ онъ былъ хорошъ на видъ.

— Ну, каковъ-то на вкусъ будетъ…. а ужь угодила! что взглянешь, то спасибо. Погоди же! Она вынула полтинникъ и подала его кухарк,— Надо и мн тебя потшить за старанье, Дуня. Подай блюдо да салфетку покрыть куличъ.

— Сейчасъ, подождите немножко, барыня, отозвался голосъ изъ другой комнаты.

— Да что ты тамъ длаешь?

— Сію минуту-съ. Не одной же Акулин вамъ угождать….

— Чего?… Да брось, мать моя, работу-то! Долго ли подать салфетку.

Дуняша появилась въ дверяхъ, неся на тарелк вычурно сдланнаго барашка, изъ сливочнаго масла.

— Вотъ, матушка Лукерья Андревна, и я старалась вамъ угодить, по сил, по мочи.

— Что это? Охъ, ты затйница! Да какъ хорошо то!… ну спасибо!

Старушка обняла Дуняшу, и слеза сверкнула въ ея глазахъ. ‘Вотъ и рабы, да еще не свои, а наемныя, а любятъ меня…. что же дочка-то!… подумала Лукерья Андреевна: ужь ее ли не любила я!… и то сказать, можетъ она и любитъ меня, да куда жь я гожусь въ ея теперешнюю компанію, а самой-то ей некогда бывать у меня часто. Ну, Богъ, съ ней! была бы сама-то счастлива!…’ И старушка, вознаградивъ усердіе Дуняши тоже полтинничкомъ, передала ей три запечатанные конверта съ порученіемъ отнести ихъ по адресамъ отъ Серафимы Петровны, и отправилась къ обдн, чтобы молитвой разогнать свои грустныя думы о дочери.

Возвратясь отъ обдни, она напилась чайку, который показался ей необыкновенно вкуснымъ, посл полутора-суточнаго говнья, Лукерья Андреевна съ малолтства привыкла ничего не сть въ великую пятницу, а постарвъ, прибавила къ ней еще половину субботы. Ослабетъ бывало, и ротъ пересохнетъ, и какъ-то ноги дрожатъ, и сну нтъ, а все терпитъ!

Но вотъ чай и кусочекъ хлба подкрпилъ ея силы, и она весело принимается чистить образа, промывать стекла кіоты, холить лампадку. А комнатки ужь вымыты и убраны, какъ малыя дтки у заботливой матери, Акулина и Дуняша все сдлали, пока барыня была у заутрени и обдни. Окна выставлены, одно немножко даже приподнято, и отрадный воздухъ весны врывается въ него, чтобъ оживить силы старушки.

Въ этотъ разъ, праздникъ свтлаго Воскресенья пришелся въ конц апрля, теплые лучи весенняго солнца живительно падали на землю, вытягивая изъ нея свжую травку и обливая яркимъ свтомъ всю природу. Лукерья Андреевна часто оставляла свое занятіе, чтобы, подойдя къ открытому окну, вдохнуть въ себя чудный воздухъ весны. Отъ образовъ перешла она къ своему комоду, въ которомъ было хоть и пустенько, все же надо было привести въ порядокъ. Прохлопотавъ часовъ до семи, старушка наконецъ затеплила вс лампадки, сла на свое обычное мсто, надла очки, и стала читать страданія Христовы, чтобы въ этомъ благочестивомъ занятіи дождаться благовста. Часамъ къ одиннадцати, сонъ началъ было одолвать ее, отяжелвшія вки опускались, воля становилась безсильною противъ требованій человческой натуры, и нсколько минутъ старушка не видала ни книги, ни свчи, забыла о праздник и обо всемъ на свт…. Воля, однакожь, встрепенулась и толкнула Лукерью Андреевну, она очнулась. ‘Господи помилуй!… Соблазнъ какой!… Врагъ смутилъ….’ Она перекрестилась, и чувствуя, что врагъ опять готовъ смутить ее, встала и пошла въ другую комнату умыться, сонъ какъ рукой сняло. Видно, врагъ воды боится.

Въ двнадцать часовъ раздался первый ударъ соборнаго колокола, и городъ огласился торжественнымъ звономъ, заблистали плошки и окна церквей, замелькали огоньки въ домахъ. Народъ гурьбами валилъ по всмъ улицамъ, экипажи неслись по мостовой.

Засуетилась и наша старушка, принарядилась и въ сопровожденіи своей Дуняши, несшей куличъ и фонарь, осторожно пробиралась по тротуару въ приходскую церковь.

— Никакъ опоздали, говорила она,— бда! не продеремся….

— И, какъ опоздать! Да мы, гляди, первыя придемъ, матушка.

Опасенія Лукерьи Андреевны, въ самомъ дл, не оправдались, въ церкви было еще едва человкъ десять, она нашла и уголокъ свой не занятымъ. Сотворивъ три земные поклона и поклонясь направо и налво, хотя направо была лишь стна, старушка подошла къ свчному ящику взять свчу. ‘Никакъ взять ужь гривенную, подумала она, а то вдь люди пожалуй осудятъ, скажутъ: генеральская теща, а съ пятаковою…’

IV.

Наканун праздника, дочь Лукерьи Ивановны очень волновалась отъ боязни, что заказанныя обновы не поспютъ. Пожалуй нельзя будетъ хатьивсоборъ…’Тамъ вс будутъ такъ нарядны, не Асониной же быть хуже другихъ,’ думала она, и торопила свою горничную скорй дошивать великолпную шемизетку и рукава, и сама длая къ нимъ банты, составляла планы новымъ удовольствіямъ на Святой недл. ‘Нужно сказать Данковскому, думала она, чтобъ онъ подговорилъ мужа устроить катанье въ лодкахъ, на третій или четвертый день, рка въ разлив, лодки три устроить для общества, одну для музыкантовъ, потомъ для псенниковъ. Это будетъ препріятно! Возвратясь, отобдаютъ у насъ, посл потанцуемъ. А какъ мы начнемъ, Фіона Дмитріевна не отстанетъ, Настасья едоровна тоже. Потомъ, какой-нибудь балъ по подписк…’

Мечтанія генеральши были прерваны непріятною существенностію. Возвратившійся изъ магазина человкъ доложилъ, что изъ заказанныхъ обновъ ничто еще не готово.

— Какъ не готово? Да когда жь это будетъ? Ты что имъ сказалъ?

— Все что вы изволили приказывать.

— Врно перевралъ!… Скажи, чтобы мн сейчасъ же заложили карету. Ничего не будетъ, если не поду сама. Что жь они теб сказали?

— Чтобы вы не изволили безпокоиться, къ завтраму все будетъ готово.

— Когда жь велли присылать?

— Часа черезъ два-съ.

— Все-таки вели заложить, я съзжу сама. Да поскорй.

Черезъ полчаса Серафима Петровна ухала распекать содержательницу магазина.

Михаилъ Сергевичъ, бывшій тоже въ отсутствіи съ самаго обда, возвратился. ‘Гд барыня?’ спросилъ онъ, и узнавъ, что ея нтъ дома, онъ почти бгомъ вернулся на подъздъ.

— Она ухала, Владиміръ, прикажи скорй вносить, мы можетъ-быть успемъ до нея все устроить.

Люди внесли четыре огромныя кадки съ померанцевыми деревьями въ цвту, дв изъ нихъ поставили въ гостиной около дивана, дв въ кабинет генеральши, вслдъ за этими великанами, явилось множество горшковъ съ розами, левкоями, желтофіолью, гіацинтами, и дв прекрасныя жардиньерки были уставлены ими сверху до низу. Кабинетъ принялъ видъ маленькаго цвтущаго сада.

— Какъ я радъ, что Серафимы нтъ дома, говорилъ Асонинъ, устанавливая цвты и любуясь ими,— теперь сюрпризъ будетъ полный. Она мн какъ-то говорила, что любитъ цвты, на ея окн, когда она была въ двушкахъ, я всегда видлъ нсколько горшковъ резеды и базилику. Владиміръ, ты вдь ей ничего не говорилъ, ни куда мы демъ, ни зачмъ?

— Нтъ, нтъ, Михаилъ Сергичъ.

— И прекрасно! Нечаянность еще больше обрадуетъ ее. Возьми же серьги и устрой такъ, какъ ты говорилъ.

Генералъ радовался какъ ребенокъ, воображая удивленіе жены. Черезъ нсколько времени она возвратилась изъ магазина весьма не въ дух. Асонинъ встртилъ ее въ зал.

— Ты здила къ матушк, Серафима? спросилъ онъ: — я тоже хотлъ было захать къ ней, чтобы подарить ей платье и чепчикъ, которые мы сами выбирали съ Владиміромъ, да подумалъ, что можетъ-быть теб не понравятся наши покупки, тогда можно будетъ перемнить. Пойдемъ, посмотри.

— У меня страшно голова болитъ, Михаилъ Сергичъ, и мн право не до того.

— Что съ тобой, моя радость? Ужь не занемогла ли ты?… не послать ли за докторомъ?… заботливо спрашивалъ генералъ, смотря ей въ глаза.

— Нтъ, нтъ! пожалуста не хлопочи! Я прилягу, и можетъ-быть пройдетъ.

— Ты бы положила одеколону въ уши, потерла бы виски… Пойдемъ, я самъ буду твоимъ докторомъ.

— Оставь меня пожалуста! Мн нужно спокойствіе.

И Серафима Петровна ушла, не замтивъ даже прекрасныхъ померанцевыхъ деревьевъ въ гостиной, разливавшихъ сильнйшій ароматъ.

— Что это съ ней сдлалось? спросилъ печально Асонинъ, обращаясь къ своему адъютанту.

‘Капризъ,’ подумалъ Данковскій, и вмсто отвта пожалъ плечами.

— Не създить ли теб, въ самомъ дл, за Віолинымъ?… Какъ ты думаешь?…

— Погодите, генералъ! Головная боль не такая еще серіозная болзнь, чтобы тотчасъ же прибгать къ помощи докторовъ. Завтра же все пройдетъ.

— А какъ нтъ? Почти вс болзни сперва начинаются головною болью…

— Да у Серафимы Петровны и признаковъ нтъ болзни, Михаилъ Сергичъ! Свжа она, какъ обыкновенно, взоръ такъ же ясенъ. Такъ что-нибудь.

— То-то и есть-то, что румянецъ ея мн подозрителенъ, у ней, кажется, жаръ, отъ этого и глаза блестятъ. Пойду попробую пульсъ. Вдь у больныхъ онъ скорый и неровный? Не такъ ли?…

— Говорятъ, такъ, отвчалъ Данковскій, внутренно смясь надъ опасеніями своего начальника.

Асонинъ отправился въ спальню.

— Можно войдти? спросилъ онъ чуть слышно, пріотворяя тихонько дверь.

— Что теб нужно, Михаилъ Сергичъ? Дай пожалуста мн отдохнуть.

— Позволь мн только попробовать твой пульсъ, мой ангелъ. Я ужасно боюсь за тебя!…

— Полно, сдлай милость! Я теб сказала, что ничего, пройдетъ.

— Дай Богъ, мой милый другъ! А все-таки дай мн ручку!

Взявъ руку жены, онъ началъ считать біеніе пульса.

— Ну, что же, хорошъ? спросила она.— Я до сихъ поръ не подозрвала, что ты имешь понятіе о медицин.

— Какъ ты хочешь, Серафима, а я пошлю за Віолинымъ… пульсъ у тебя что-то скоръ, мн кажется!

— Зачмъ же намъ Віолина, когда ты самъ докторъ? Его я не приму, лчи самъ.

— Да я ничего не понимаю, душа моя, и радъ бы!

— Такъ стало не понимаешь и пульса. Оставь меня пожалуста. Черезъ часъ, много черезъ два, я къ теб выйду совсмъ здоровая.

— Да помочи же голову одеколонамъ-то, по крайней мр.

— Хорошо, мой другъ, все сдлаю. Позови ко мн Полюшку.

— Теб что нужно? Я самъ все сдлаю.

— Да отстань ради Бога, Михаилъ Сергичъ! Я теб говорю, что мн нужно Полюшку.

Михаилъ Сергевичъ струсилъ и бросился за горничной! позвавъ ее къ жен, онъ прямо уже прошелъ въ комнату своего адъютанта.

— Владиміръ, Серафима-то больна не на шутку, сказалъ онъ,— пульсъ ужасно скоръ… и какъ стала раздражительна!.. Видно, что-нибудь нервное. Жару, кажется, нтъ однакожь, слава Богу… Не знаю что длать!… Доктора не хочетъ.

— Такъ и подождите, Михаилъ Сергичъ, увидите, что будетъ завтра. Больнымъ, особливо нервами, противорчить тоже нельзя.

— Но отчего это у ней разстроились нервы?… проговорилъ Асонинъ, тревожно ходя по комнат.

— Можетъ это вамъ такъ показалось. Серафима Петровна, слава Богу, крпкаго сложенія и твердаго характера, она не должна страдать нервами.

— Крпкаго сложенія!… Женщины вс — нжные цвтки, излишній зной, излишній холодъ — все ихъ губитъ!… Ихъ нужно лелять… Я, можетъ-быть, не умю такъ, какъ бы желалъ!…

— Вы не справедливы къ себ, Михаилъ Сергичъ, вашей жен, кажется, ничего не остается желать.

Пока Асонинъ тревожился и придумывалъ, что за причина болзни жены, Серафима Петровна приказывала Полюшк сейчасъ же идти въ магазинъ и не приходить безъ того, чтобы не было все готово, — торопить ихъ, и если нужно, то и самой помочь. Выпроводивъ горничную, она очень благоразумно разочла, что теперь соснуть часочка два вовсе не мшаетъ, заутреня рано, посл обдни вс офицеры будутъ у нихъ разгавливаться, тамъ Михаилъ Сергевичъ вздумаетъ пожалуй хать къ старушк. Она улеглась, это было часовъ въ шесть. Три раза въ продолженіи вечера, заботливый мужъ входилъ къ ней, сонъ былъ такъ крпокъ, что она ничего не слыхала. Полюшка возвратилась изъ магазина съ обновами, внесла ихъ въ спальню, барыня не шевельнулась.

Гулъ колоколовъ къ заутрен пробудилъ, наконецъ, мнимобольную, она схватилась за серебряный колокольчикъ, стоявшій на ночномъ ея столик, и на звонъ вбжала Полюшка.

— Все ли принесли изъ магазина? спросила генеральша.

— Все-съ.

— Давай же скорй вставать.

Михаилъ Сергевичъ, сторожившій, вроятно, пробужденіе жены, явился тоже въ ея комнату.

— Что твое здоровье, моя Серафима?

— Ничего, мой другъ, слава Богу.

Генералъ въ восторг бросился обнимать жену.

— Ну, пусти же! Прикажи поскорй закладывать лошадей, а я сейчасъ однусь.

— Сейчасъ, мой ангелъ! Если ты позволишь Владиміру хать съ нами, то я велю заложить большею карету.

— Какъ хочешь, отвчала снисходительная супруга, разсматривая новую шляпу, прелестный утренній капотъ изъ толстаго пудесуа сиреневаго цвта и темно-зеленый бархатный бурнусъ.

Асонинъ спшилъ подлиться съ Данковскимъ своею радостью о выздоровленіи жены и отдать приказаніе объ экипаж.

Черезъ полчаса, Серафима Петровна, со вкусомъ и щегольски одтая, входила въ соборъ, адъютантъ очищалъ дорогу, мужъ слдовалъ за нею.

— Mais vous tes charmante, ma ch&egrave,re! Quelle frache et jolie toilette, сказала губернаторша, подл которой стала Серафима Петровна.

Богослуженіе началось, торжественное ‘Христосъ воскресе’ огласило своды храма. При этихъ звукахъ, на минуту затихли суетные помыслы людей, на многихъ рсницахъ блеснули слезы умиленія. Самыя женщины забыли о шляпахъ и бурнусахъ своихъ соперницъ и благоговйно преклонили нарядныя головки передъ великимъ таинствомъ искупленія. Но вдь это было лишь въ первую минуту, мірскія мысли снова вступили въ свои права. Мущины заговорили, женщины защебетали и инквизиторскимъ взоромъ принялись осматривать другъ друга.

Генеральща торжествовала, ея туалетъ былъ въ самомъ дл свже и лучше всхъ: сиреневые цвты на ея блой шляп были такъ изящно-хороши, роскошная втка такъ граціозно спускалась къ плечу, что нельзя было не любоваться. Хоро.шенькое личико Серафимы много выигрывало въ воздушной, тюлевой, съ зеленью, рамк, свтъ тысячи свчъ возвышалъ ея свжесть и блескъ черныхъ глазъ, скрадывая морщинки, изобличавшія ея лта при дневномъ свт.

— Какъ хочешь, Михаилъ Сергичъ, а посл заутрени я похристосуюсь съ твоею женой, по старинному православному обычаю, говорилъ губернаторъ, смотря на Серафиму.

— А я отплачу тмъ же Фіон Дмитріевн, улыбаясь отвчалъ Асонинъ.

— Вознагражденіе небольшое. Но шутки въ сторону: ты отыскалъ жемчужину въ нашемъ город. Что за грація, что за манеры, какой вкусъ! Нечего сказать, счастливецъ!..

Генералъ съ гордостію смотрлъ на жену.

По окончаніи заутрени вс затолпились, спша съ поздравленіями другъ къ другу и въ особенности къ дамамъ, съ милою улыбкой принимала ихъ Серафима Петровна. Кому подавала руку, кому кивала головкой, она сіяла счастіемъ утшеннаго самолюбія. А нечего сказать, вдь и это счастіе!

Кончилась и обдня, вереницы экипажей потянулись изъ собора. У подъзда Асониныхъ стояли уже десятки пролетокъ, многіе изъ офицеровъ, отслушавъ обдню въ приходскихъ церквахъ, ожидали начальника въ его дом. Столъ въ зал былъ уставленъ роскошною закуской. Гурьба офицеровъ встртила Асониныхъ въ дверяхъ залы. Принявъ поздравленіе, генеральша ушла къ себ, генералъ, перецловавъ всхъ, пригласилъ разгавливаться.

Серафима Петровна, сбросивъ бурнусъ и замнивъ шляпу такимъ же изящнымъ утреннимъ чепцомъ, приказала подавать чай и кофей къ себ въ кабинетъ, и снова вышла въ залу.

— Господа, мужъ угощаетъ васъ пасхой, а мн позвольте предложить вамъ чаю или кофей. Владиміръ Иванычъ, пойдемте приготовлять, мы будемъ ожидать гостей у меня въ кабинет.

И, граціозно наклонивъ головку, она ушла въ сопровожденіи адъютанта.

— Ахъ, какъ хорошо! вскрикнула она, увидя цлую оранжерею у себя въ кабинет.— Кто это вздумалъ сдлать мн такой пріятный сюрпризъ?

— Кто же, кром вашего супруга, осмлится предупреждать ваши желанія? скромно отвчалъ Данковскій.

— Позвольте мн быть увренною, Владиміръ Иванычъ, что вы навели его на эту прекрасную мысль.

— Я долженъ быть всегда въ сторон. Вотъ и вчера…

Онъ остановился.

— Что же вчера? Продолжайте!

— Михаилъ Сергичъ такъ безпокоился о вашемъ здоровья…

— А вамъ меня было жаль, или нтъ?

— Я не имю права высказывать то, что чувствовалъ…

— Отчего же? Вдь мы съ вами друзья!..

— Друзья!.. Нтъ, Серафима Петровна…

— Какъ? Неужели враги?

— Зачмъ притворяться, Серафима Петровна? Прошедшее еще не такъ далеко… Вы тоже не могли его позабыть, хоть вамъ и не угодно было мн врить.

— Молодые люди часто сами обманываются въ своихъ чувствахъ.

— Можетъ-быть, но не я.

— Ахъ, да, Владиміръ Иванычъ, надо устроить весенній праздникъ, какъ-нибудь на дняхъ, съ катаньемъ въ лодкахъ, съ музыкой, поговорите мужу! Самой мн не хочется…

— Слушаю-съ.

— Какимъ покорнымъ рабомъ вы отвчаете!

— А разв въ сущности я не рабъ вашъ?

Серафима Петровна не успла возразить, генералъ, въ сопровожденіи нсколькихъ офицеровъ, вошелъ въ комнату.

— Ну вотъ мы и къ теб, мой другъ, изволь насъ угощать! подходя и цлуя жену въ лобъ, говорилъ Асонинъ.— А довольна ты цвтами?

— Въ восторг! Тысячу разъ благодарю тебя, мой милый.

— Замтила ты, тутъ есть одно очень рдкое растеніе?

— Какое это? спросила генеральша.

— Прежде дай намъ чаю, потомъ покажу.

Серафима Петровна съ Данковскимъ начали хозяйничать, разговоръ сдлался общимъ.

Часовъ въ восемь офицеры разъхались, генеральша въ утомленіи отбросилась на спинку дивана..

— Какъ я устала, однако, проговорила она.

— Зачмъ же ты взяла на себя обязанность разливать чай, душа моя? Какъ это можно! Вчера еще ты была нездорова, къ тому же не спала ночь и вздумала утомлять себя!.. Это верхъ неблагоразумія!..

— Мн казалось, что я совсмъ поправилась.

— Поди, ради Бога, разднься и прилягъ. Къ матушк я съзжу одинъ.

— Нтъ, нтъ, Михаилъ Сергичъ, если ты не хочешь, чтобъ я теперь хала, то подожди меня, я немного отдохну, тогда подемъ вмст, иначе маменька на меня разсердится, подумаетъ, что я не хотла.

— Ну, хорошо. А теперь мы попросимъ Владиміра поздравить ее отъ насъ и передать, почему мы сами не можемъ быть.

— Будьте столько добры, Владиміръ Иванычъ, присовокупила генеральша.

— И отвези ей отъ насъ вчерашнія покупки. Взгляни, Серафима, ты не видала. Вчера бы нужно отослать, старушка обновила бы сегодня чепчикъ, но твое нездоровье такъ меня встревожило, что я позабылъ все на свт.

Генералъ позвонилъ и приказалъ принести покупки.

— Очень мило, говорила Серафима Петровна, разсматривая матерію и чепецъ,— благодарю тебя, добрый другъ!

— Такъ передай же все это матушк отъ насъ, Владиміръ, сказалъ генералъ.— А ты, Серафима, поди съ Богомъ, усни покрпче!

Она встала и мимоходомъ зашла вдохнуть въ себя ароматъ цвтовъ.

— Ахъ, да!.. я и позабылъ! сказалъ Михаилъ Сергевичъ, подходя къ цвтамъ вслдъ за женою.— Взгляни на необыкновенный цвтокъ! Каковы на немъ никогда не засыхающія росинки!

— Что это? спросила изумленная Серафима, и дотронулась пальцемъ до сверкающихъ росинокъ, прикосновеніе заставило ихъ скрыться внутрь цвтка, Серафима тряхнула его, и два брилліанта, вдланные въ серги, тяжело упали на полку жардиньерки.

— Это теб мое красное яйцо, сказалъ Асонинъ, обнимая жену.— Ужо наднь ихъ, я на тебя полюбуюсь. А всю эту мистификацію придумалъ Владиміръ. Посмотрла бы ты, какъ онъ трудился, вырзывая листки розы въ размръ брилліянтовъ.

Генеральша крпко пожала руку мужа и бросила чудный взоръ и улыбку адъютанту.

V.

Лукерья Андреевна, возвратясь отъ обдни и войдя въ свою чистенькую залу, положила три земные поклона. ‘Слава Теб Господи! привелъ Господь дождаться еще разъ Свтлаго праздника,’ проговорила она, и сла отдохнуть въ свое кресло въ ожиданіи Дуняши, оставшейся въ церкви для освященія пасхи. Но вотъ возвратилась и Дуняша, Акулина накрыла столъ, скатерть какъ серебро, самоваръ блеститъ и выбрасываетъ клубы пара, густыя сливки съ пнками такъ и соблазняютъ старушку, но она ни до чего не дотрогивается. ‘Въ собор, гляди еще, не скоро отойдетъ, думаетъ она, ну, господь съ ними, подожду.’

Остываютъ сливки, безполезно кипитъ самоваръ, шумная, полная псня его превращается въ пискливую, и по временамъ прерывается, а вотъ и затихла….

Прислуга Лукерьи Андреевны успла разговться, Дуняша изъ кухни вернулась въ комнату.

— Прикажете принимать самоваръ-то? спросила она.

— Нтъ еще, Дуняша, погоди! Подложи-ка угольковъ, голубушка, что-то онъ скоро погасъ.

Горничная вынесла самоваръ.

Лукерья Андреевна ходитъ отъ окна къ окну, прислушивается къ стуку экипажей, каждый изъ нихъ ей кажется Асонинскимъ, а экипажи все мимо да мимо!… Самоваръ снова шумитъ и бурлитъ, старушка снова садится къ столу, а рука все не поднимается разговться.

— Барыня! майорскій деньщикъ пришелъ васъ поздравить, сказала Дуняша.

— Здравія желаемъ! Честь имемъ поздравить съ праздникомъ! прибавилъ рослый деньщикъ.

— Спасибо, спасибо! Дуняша, поднеси ему водочки, да дай вотъ двугривенничекъ на чай. А гд жь твой баринъ-то? Я чай, въ собор? Видно еще тамъ обдня-то не отошла?

— Никакъ нтъ-съ, давно изволила отойдтить. Баринъ у генерала разгавливается, промежь того-съ я и отлучился. Здравія желаемъ-съ, снова заголосилъ деньщикъ, принимая изъ рукъ Дуняши стаканъ отрадной влаги, вылилъ ее въ горло, получилъ двугривенный и съ словами: ‘покорнйше благодаримъ, много довольны,’ поворотилъ налво кругомъ. Въ дверяхъ онъ обернулся и шепотомъ добавилъ: ‘Авдотья Минаевна, вамъ чего купить-съ, пряничковъ аль оршковъ-съ?’

— Посл, посл! прошептала тоже Дуняша и выпроводила деньщика.

‘Такъ они давно ужь разговлись! а я-то, дура, все жду!…’ думала Лукерья Андреевна, ‘мн и не въ доменъ, что имъ не до меня, у нихъ все офицерство, конечно, отъ обдни прямо можно было бы завернуть на минуточку…’ У старушки заскребло на сердц. Она обратила взоръ къ кіотк, прошептала молитву, и отрзавъ кусочекъ пасхи, проглотила его вмст съ слезой, капнувшею не изъ глазъ, а прямо изъ глубины души. ‘Господи! для этакого дня я всплакнула…. Прости мое согршеніе, Владыко мой! И о чемъ, какъ подумаю? Вотъ проводятъ гостей да и прідутъ.’ Старушка вновь повеселла, напилась чайку и приготовила на столик свои подарки. Зятику шесть паръ карпетокъ своей работы, Серафим — батистовый, вышитый платокъ, знакомая монахиня, по старой дружб взяла съ нея подешевле за работу, а вышила надиво. Ужь не стыдно генеральш взять въ руки! Своему любимцу Данковскому она тоже приготовила подарочекъ, сама сшила изъ клтчатыхъ тесемочекъ кошелекъ, и положила въ него, съ одной стороны, старинную серебряную монетку, съ другой орховую двойчатку, чтобы деньги водились. Разложивъ все на столик, подошла къ окну и сла ждать дорогихъ гостей. Прошло и еще полчаса, старушка начала звать.

— Барыня, вамъ бы лечь, вдь вы устали, сказала Дуняша изъ другой комнаты.

— Еще успю выспаться, мать моя, мн и спать-то не хочется.

— А сами зваете….

— Вотъ теб разъ, зваете — такъ что жь? и зваю да спать не хочу. А что, майоръ-то пріхалъ, что ли, отъ нашихъ?

— Пріхалъ-съ. Ужь Матвей и лошадь отложилъ.

‘Ну, теперь скоро,’ подумала Лукерья Андреевна и принялась посматривать въ окно.

Изъ-за угла показалась пролетка. ‘Никакъ это Владиміръ?… Такъ и есть. Знать его впередъ послали.’ Старушка просіяла и встала, чтобы встртить своего любимца.

— Христосъ воскресе, мой батюшка! Ужь я ждала, ждала!… Что жь, мои-то скоро прідутъ.

— Здравствуйте, добрая Лукерья Андревна, поздравляю васъ съ праздникомъ. Михаилъ Сергичъ и Серафима Петровна поручили мн передать вамъ вотъ это.

Онъ подалъ картонку. Не принимая ея, старушка съ какою-то нершительностію спросила:— А сами-то они что же?…

— Они ужо прідутъ. Серафима Петровна вчера у насъ было занемогла, и пріхала сегодня отъ обдни очень утомленною, тутъ ужь были вс наши полковые, съ ними она еще больше устала, такъ что генералъ ршительно не пустилъ ея къ вамъ, прежде чмъ отдохнетъ.

— Что же это съ ней сдлалось, мой родной? Господи! Вотъ теб и радость въ свтлый праздникъ!..— Физіономія старушки омрачилась.

— Вы не безпокойтесь, Лукерья Андревна. Серіознаго ничего нтъ, клянусь вамъ. Часа черезъ два, сами увидите. Посмотрите лучше, какую мы съ генераломъ матерію вамъ выбрали, да вдь сами!

Онъ развернулъ свертокъ и, распустивъ конецъ, матеріи, приложилъ къ себ.— Какова?..

— И… и!.. Какая хорошая! Къ чему мн старух такую? И смолоду не щеголяла, а теперь куда?..

— А вотъ чепчикъ, вынимая изъ картонки, сказалъ Владиміръ,— примряйте-ка! И его мы же покупали.

— И, другъ ты мой, ну на что мн все это? Хоть бы ты отговорилъ. Легко ли дло! Матерію… чепчикъ… Вдь небось дорого заплатили, а куда и къ чему мн надвать? Какъ это Серафимушка-то, какъ будто не знаетъ, что мн ничего не надо!

— Серафима Петровна не знала какъ мы и покупали-то. Я вамъ говорю, что все это мы съ генераломъ сами выбирали.

— Все онъ, мой голубчикъ! Дай Богъ ему многія лта за любовь его ко мн. Хотя мн и ничего не нужно, а память дорога!

Старушка сложила все на диванъ и перешла къ столику, гд приготовлены были ея подарки.

— Прими же и ты мою лепту, младшій мой сыночекъ, сказала она, подавая кошелекъ.

Данковскій разсыпался въ благодарности и тотчасъ же началъ пересыпать въ него свою казну изъ портмоне.

Старушк пріятно было видть благодарность, съ которою былъ принятъ ея маленькій подарокъ.

— Да и сколько тутъ талисмановъ! сказалъ Владиміръ, увидя древнюю монету и двойчатку.

— Чтобы деньги у тебя водились, мой батюшка.

— Вашими бы устами да медъ пить!..

— Кушай вдоволь, лишь не напивайся! погрозивъ пальцемъ, шутливо сказала Дьячкова.— Пускай денежки водятся, да не транжирь! Посл самому слюбится. Не прогнвайся за глупыя рчи старухи. Богъ видитъ, что отъ чистаго сердца говорю, какъ бы сказала сыну родному.

— За участіе и желаніе добра гнваются лишь дураки, Лукерья Андревна, я вполн цню ваше расположеніе, и тысячу разъ благодарю васъ за него!

— Не хочешь ли чего скушать? Куличъ славный… али чайку?..

— Нтъ, покорно благодарю! Сытехонекъ. А вотъ ужо я опять къ вамъ явлюсь съ начальниками, тогда угостите насъ кофейкомъ, вдь у васъ чудный кофей!

— Ну что жь, ну что жь, мой батюшка! Али не шеколатцу ли лучше, какъ думаешь?

— И то дло, Лукерья Андревна, вотъ старый-то, опытный человкъ, всегда лучше насъ вздумаетъ. Теперь пока сосните, какъ проснетесь, мы къ вамъ какъ снгъ на голову.

— Ну, Господь съ тобой, мой батюшка. Устала и я, старость не радость, говорится пословица.

— Дай Богъ такую старость всякому, говорилъ Данковскій, надвая шинель.

Черезъ минуту дрожки его прогремли, и вскор во флигельк Дьячковой воцарилась мертвая тишина. Крпко заснула старушка, утомленная безсонною ночью, постомъ и душевною тревогой въ ожиданіи дтей посл обдни.

Еще покойнй спала Серафима Петровна, убаюканная слпою любовью мужа, утшенная торжествомъ надъ обществомъ и надъ сердцемъ молодаго красиваго адъютанта. Полная здоровья и самодовольства, проснулась она часовъ въ двнадцать, на звонъ ея колокольчика явилась Полюшка.

— Михаилъ Сергичъ проснулся? спросила генеральша.

— Сейчасъ узнаю-съ.

— Если проснулся, то скажи ему, чтобы приказалъ закладывать карету.

— Слушаю-съ.

Горничная вышла.

Серафима Петровна взяла лежавшую на стол коробочку и, раскрывъ, начала любоваться крупными брилліянтами серегъ, подаренныхъ мужемъ. ‘Такихъ здсь еще ни у кого нтъ, думала она, и у откупщицы камни несравненно меньше. Какъ взбсятся вс наши барыни!.. И у Фіоны Дмитріевны глазъ покоробитъ… Тысячи дв врно стоятъ..’

— Васъ дожидаются какія-то три женщины, Серафима Петровна, сказала возвратившаяся Полюшка.

— Какія женщины? что имъ нужно?

— Желаютъ васъ видть.

— Это что еще? надобно знать, я-то желаю ли ихъ видть. Кто он такія?

— Не знаю-съ, должно-быть мщанки.

— Ну, врно просить чего-нибудь пришли. Ужь эти мн попрошайки!.. Подай мн портмоне.

Серафима Петровна вынула три гривенника и приказала отдать попрошайкамъ.

Черезъ минуту Полюшка вернулась съ тремя гривенниками.— Он не берутъ-съ, и просятъ одной только милости, — взглянуть на васъ.

— Вотъ фантазія! Скажи, что мн некогда.

— Что такое, мой другъ, кто тебя тревожитъ? спросилъ вошедшій Асонинъ.

— Вообрази, пришли какія-то три женщины и непремнно хотятъ меня видть.

— Отчего же ты не хочешь исполнить ихъ просьбу, моя радость? съ нжнымъ упрекомъ сказалъ мужъ.

— Ты видишь, я еще въ постел, потомъ надо скорй хать къ маменьк.

— Но вдь это одна минута… Хочешь, я за тебя пойду?

— Пожалуста. Признаюсь, мн какъ-то совстно говорить съ просительницами.

— Можетъ-быть он пришли вовсе не просить, сказалъ, выходя, генералъ.

‘Ахъ Боже мой! зачмъ я его пустила?’ подумала Серафима

Петровна: ‘он какъ разъ его разжалобятъ, и онъ радъ будетъ отдать имъ вс деньги.’ — Михаилъ Сергичъ! крикнула она.

— Сейчасъ, душа моя! отвчалъ онъ ужь изъ другой комнаты.

‘Ну, сглупила!..’ пробормотала генеральша и съ горя начала чистить ногти.

— А! такъ моя Серафима длаетъ добро тайно, и не хочетъ получить благодарности!.. говорилъ генералъ растроганнымъ голосомъ, возвратясь въ комнату жены и цлуя ее съ восторгомъ.

Серафима Петровна посмотрла на него съ изумленіемъ.

— Что ты хочешь сказать? спросила она.

— Это т три женщины, которымъ ты вчера прислала, черезъ горничную твоей матушки, по пяти рублей. Имъ не чмъ было разговться, ты сдлала имъ праздникъ истинно свтлымъ! Напрасно ты не хотла взглянуть на нихъ, ихъ благодарность трогательна.

— Что жь, он ушли? спросила немного сконфуженная и покраснвшая генеральша.

— Я имъ сказалъ, что ты просишь у нихъ извиненія, что не можешь къ нимъ выйдти, потому что не очень здорова.

— Благодарствуй, мой милый! Теперь еще одна просьба: сдлай милость, не говори никогда и никому объ этихъ женщинахъ и о бездлиц, которую он получили. Не будешь?

— Намъ ли, людямъ, говорить о подобныхъ поступкахъ? Ихъ записываютъ на небесахъ ангелы…

— Ну полно же, Михаилъ Сергичъ! Пожалуста, чтобъ и рчи объ этомъ никогда не было, ты самъ добре меня. Лучше поторопи поскорй закладывать, почти два часа.

— Одвайся же, все сейчасъ будетъ готово, и я, и лошади.

‘Какова маменька-то! подумала Серафима Петровна, оставшись одна. По пятнадцати рублей раздаетъ бднымъ… А тамъ, пожалуй, самой не достанетъ. Хорошо теперь стоитъ майоръ, а какъ съдетъ, намъ же придется пополнять недостатки, у насъ свой домъ, свои расходы. Лучше берегла бы денежку про черный день, такъ нтъ!.. Цлый вкъ такая была впрочемъ. Видно неисправима!.. Бывало самимъ едва достаетъ, а все-таки урветъ что-нибудь если не изъ денегъ, то изъ запасовъ, своимъ protgs. И манія раздавать вся отъ моего имени сохранилась видно и до сихъ поръ.’

Все это передумывала Серафима Петровна, стоя передъ своимъ изящнымъ трюмо, надвая вещи, стоившія не пятнадцати рублей, за благородное употребленіе которыхъ такъ упрекала мать въ душ. Отъ всей окружавшей ее роскоши, и то не хотя, она оторвала было для бдныхъ три гривенника, а христосуясь съ соборнымъ причтомъ, она раздала ему десять рублей. Садовнику, принесшему отъ губернатора десятокъ свжихъ огурцовъ, она тоже дала три рубля, тогда какъ онъ ни въ чемъ не нуждается. Взе это въ порядк вещей. Одна ли Серафима Петровна поступаетъ такимъ образомъ? Всхъ бдныхъ надлить нельзя, а поддерживать свое тщеславіе необходимо. Бдныхъ нужно отучить отъ докучливыхъ посщеній, вниманіе же губернатора нужно вознаградить хоть въ лиц садовника. Священникъ, получившій пять рублей, тоже тшитъ самолюбіе: въ праздники, посл начальника губерніи, къ нимъ первымъ является съ крестомъ, у обдни молящихся сотни, а просвиръ раздается только дв или три, одна изъ нихъ всегда принадлежитъ генеральш. А отъ бдныхъ чего же ждать? Положимъ, прокричатъ добрый — къ чему же это поведетъ? Кто ихъ услышитъ? Я знала одну женщину, которая пользовалась въ жизни нкоторымъ довольствомъ, но далеко не богатствомъ, ей пришлось столкнуться съ молодымъ человкомъ, едва начинавшимъ жить, и которому на первыхъ же порахъ необходимо было или заплатить извстную сумму, или лишиться всей будущности. Средствъ не было никакихъ, онъ разказалъ свои обстоятельства этой женщин, она не колеблясь предложила ему необходимую сумму и посл цлый годъ лишала себя всего, къ чему ужь пріучило ее довольство. Люди, знавшіе ея поступокъ, называли его глупымъ романтизмомъ, неумстною опрометчивостью. Извольте посл этого длать добро!.. Лишь въ глубин своей души, гд судьей была совсть, она носила высокое чувство благодарности Провиднію, позволившему ей спасти честь, а можетъ быть и жизнь человка. Пусть же истинно добрые будутъ выше суда людскаго. Ихъ вознагражденіе въ себ самихъ.

Наконецъ, Лукерья Андреевна дождалась своихъ милыхъ дтей, съ какимъ радушіемъ, съ какою любовью хлопотала она, угощая ихъ! Не было и помину о томъ, какъ грустно было ей разгавливаться одной, теперь ей казалось даже, что она и не въ прав была требовать, чтобъ они захали къ ней прямо отъ обдни: ‘какъ же заставить ожидать все общество офицеровъ, въ самомъ дл? Я-то своя, не взыщу.’

Съ удовольствіемъ похала добрая старушка провести остатокъ дня у Асониныхъ. Въ передней перехристосовалась со всми людьми по русскому обычаю, что весьма не понравилось ея превосходительству.

— Охота вамъ, маменька, цловаться со всми, сказала она, не выдержавъ, когда Лукерья Андреевна вошла уже въ гостиную.

— Такъ Богъ приказалъ, матушка: другъ друга обымемъ. Пойду и къ твоимъ двушкамъ.— Старушка направила шаги къ двичьей.

— Не ходите, маменька! Стоятъ ли он того, чтобы вы безпокоились?

— У Бога мы вс равны, Серафимушка, да и какое же безпокойство?

Генеральша пожала плечами, какъ бы желая сказать: что въ пустын проповдывать!

— Вотъ, маменька ваша со всми христосуется, Серафима Петровна, а вы и со мной не хотли, сказалъ Владиміръ какъ бы шутя.

— Маменька — женщина осьмнадцатаго столтія, я девятнадцатаго.

— А въ девятнадцатомъ разв христіанскій законъ измненъ?

— Не измненъ, но подведенъ подъ правила общественныхъ условій. Еслибъ я теперь вздумала по христіанскому закону, или лучше обычаю, цловать всхъ кого ни встрчу, вы первые были бы поражены и обвинили бы меня по крайней мр въ оригинальности.

— Нисколько! потому что въ числ всхъ и я бы воспользовался этою оригинальностію.

— Я васъ не понимаю, на вашемъ мст я не хотла бы быть въ числ всхъ.

— Если исключеніе невозможно… Лучше длиться счастіемъ, чмъ не имть его вовсе.

— Счастіе приходитъ не вдругъ.

— Я бы ждалъ, еслибы смлъ надяться…

Разговоръ былъ прерванъ возвращеніемъ Лукерьи Андреевны. Вслдъ за ней вошелъ и генералъ, и началъ разказывать ей свое вчерашнее безпокойство о здоровь жены.

— Помилуй Богъ! говорила старушка:— долго ли захворать! то-то горе-то намъ было бы для ныншняго дня! Велика Его святая милость до насъ гршныхъ!.. не до конца прогнвался!.. И старушка набожно крестилась.

За обдомъ Владиміръ Ивановичъ завелъ рчь о томъ, что все городское общество ожидаетъ праздника отъ генерала, а общество офицеровъ готово устроить его хоть по подписк, прося лишь Серафиму Петровну быть хозяйкой.

— Зачмъ же по подписк, возразилъ Асонинъ,— если Серафима хочетъ, сдлаемъ вечеръ у себя.

— Я вовсе не хочу, мой другъ, но ты избаловалъ здшнее общество, и вотъ оно ужь ждетъ новой потхи.

— Я балую не общество, а тебя, моя радость, что мн до него?.. Что же ты хочешь, обдъ или вечеръ?

— Мн, право, ничего не надо, Михаилъ Сергичъ.

— И я скажу, вмшалась Лукерья Андреевна, — зачмъ теперь тратиться на вс эти банкеты? Серафимушка ужь не молоденькая, вотъ какъ прідетъ, Богъ дастъ, дочка изъ Питера, ну, тогда нужно будетъ… Не сердись, мой батюшка Михаилъ Сергичъ! Не учить хочу я васъ, а такъ, спросту сказала, что думаю

— Это и такъ будетъ послдній праздникъ, Лукерья Андревна, сказалъ Данковскій, замтивъ краску негодованія на лиц генеральши, при словахъ матери, особенно оскорбилъ ее намекъ на ея уже немолодость.— Лтомъ вс разъдутся и вс заживемъ скромно, тихо такъ, что и слуху уже не будетъ.

— Когда бы тебя Богъ утишилъ! смясь сказала старушка.

— А теперь, Михаилъ Сергичъ, сдлаемте ужь потху на славу! Прежде устроимъ катанье въ лодкахъ съ музыкой и псенниками, чай гд-нибудь на островку, гд раскинемъ палатки, а вечеромъ къ вамъ.

— Я въ этомъ не много смыслю, устраивай, какъ знаешь, съ Серафимой.

— Экой затйникъ! проговорила Лукерья Андреевна съ улыбкой и качая головой.— И то сказать, молодъ! хочется повеселиться!…

— Насилу-то вы сознались, моя добрая матушка, что для молодости нужно веселье. Видно вспомнили старинку! сказалъ Владиміръ.

— Мн нечего вспоминать, сыночекъ, моя молодость прошла въ гор, не до веселья было мн, какъ иной день къ обду, кром чернаго хлба, ничего не было.

— Будто вы такъ нуждались? спросилъ Данковскій.

— Что старое вспоминать, маменька, да еще дурное…. Богъ съ нимъ! Слава Богу, что прошло, спшила перебить генеральша, которой непріятно было все, что напоминало прежнее положеніе ея родителей и ея самой.

— Нужно вспоминать, другъ мой Серафимушка, для того чтобы не зазнаться и чтобы благодарить Господа Бога за его великія милости! Какъ ты была маленькая-то, у тебя было ситцевое, какъ теперь помню, желтенькое платьице, я теб его надвала въ святъ день до обда, а нонче у тебя матерія не матерія…. И меня-то старуху нарядили….

— Что это, какъ дуренъ соусъ! перебила Серафима Петровна:— попробуй, Михаилъ Сергичъ, въ ротъ нельзя взять. Твой Никифоръ ршительно начинаетъ зазнаваться и неглижировать своею должностью. Хорошо, что никого нтъ, ну, если онъ осрамитъ такъ при гостяхъ? Нужно однако проучить его порядкомъ, мой другъ.

— И, Серафимушка, полно теб! шепотомъ проговорила старушка.

— Позвольте мн, маменька, хоть быть ужь хозяйкой-то! отвчала вслухъ генеральша.

— Не безпокойся, мой другъ, нынче такой день, что можетъ-быть онъ и не усплъ сдлать все какъ слдуетъ, кротко сказалъ генералъ:— а на будущее время онъ будетъ стараться угодить теб, я ему строго прикажу.

Серафима Петровна, не совсмъ довольная, замолчала однакожь, Лукерья Андреевна успокоилась и съ любовію глядла на зятя. ‘Экой ангелъ! думала она, точь-въ-точь мой покойникъ!… Какому Богу молилась Серафима? И богатъ, и знатенъ, съ нея порошинки сдуваетъ…. Да еще какой добрый человкъ-то!’

Посл обда генералъ предложилъ пить кофей въ кабинет жены.

Лукерья Андреевна ахнула, увидя такое множество цвтовъ, до которыхъ она была страстная охотница, каждый изъ нихъ она разсматривала и вдыхала въ себя ихъ ароматъ.

— А я не зналъ, что вы такъ любите цвты, матушка, сказалъ Асонинъ,— иначе изъ этой коллекціи я могъ бы отдлить вамъ нсколько горшковъ. Теперь ужь это собственность жены, я не имю права распоряжаться. А лавку мы всю закупили. Владиміръ, какъ ты думаешь, можно найдти гд-нибудь еще?

— Постараюсь, Михаилъ Сергичъ, если не въ город, то въ окрестностяхъ вроятно есть оранжереи, отвчалъ Данковскій.

— Не надо, не надо. Что вы это? Ну, мн ли на старости прихотничать? Насмотрюсь теперь, и будетъ съ меня.

Серафима Петровна какъ будто ничего не слыхала, перелистывая какой-то журналъ.

Вскор кабинетъ ея началъ наполняться, офицеры одинъ по одному подъзжали, и часамъ къ шести набралось человкъ десять. Разговоръ сдлался общимъ и неминуемо склонился на предстоящій праздникъ, затянный будто бы неугомоннымъ Данковскимъ. Молодежь была въ восторг, и средній возрастъ не прочь, если не поплясать, то попить и пость хорошо.

Въ восемь часовъ старушка попросила, чтобъ ее отвезли домой. ‘Устала я что-то нонче,’ говорила она. Въ сущности, не усталость одолвала ее, а грустное чувство, что дочери у нея ужь нтъ, что она была въ гостяхъ у генеральши, а не у той, которую когда-то носила подъ сердцемъ, которую кормила своею грудью, съ которою не спала столько ночей, которую берегла и леляла со всмъ самоотверженіемъ материнской любви. ‘Долго не была я у ней, думала Лукерья Андреевна, а теперь и вовсе не поду. Богъ съ ней! Видно мн такъ на роду написано, да будетъ Его святая воля!’

VI.

Прошло около шести лтъ посл супружества Серафимы Петровны съ Михаиломъ Сергевичемъ, въ продолженіи которыхъ генералъ усплъ состарться и физически и морально, и окончательно подпасть подъ власть своей жены. Въ продолженіи этихъ шести лтъ, полкъ Асонина былъ раза два назначаемъ содержать караулъ столицы, гд генеральша, введенная мужемъ въ лучшій кругъ, окончательно превратилась въ свтскую львицу,

Разъ какъ-то попытался было Асонинъ свергнуть съ себя иго, не жены — она въ его глазахъ была безукоризненна,— а иго свта, которому она, по ея словамъ, волей-неволей должна была покоряться, вздумалъ было выйдти въ отставку, купить деревню и поселиться тамъ, но это намреніе такъ мало согласовалось съ вкусами Серафимы Петровны, она такъ логично доказала своему супругу, что оставлять службу ему, котораго заслуги такъ цнились правительствомъ, будетъ неблагодарностію и противъ царя, и противъ отечества, такъ краснорчиво описала ему горесть разлуки съ подчиненными, которыхъ онъ называлъ своими дтьми, и которые такъ любили его, что генералъ созналъ всю нелпость своего плана, и съ тхъ поръ не было рчи о мирной жизни въ деревн. Обды, вечера, балы, шли своимъ чередомъ. Серафима Петровна наслаждалась жизнію, генералъ считалъ себя въ необходимости нести тяжелое свтское ярмо.

Однажды, когда прозжающіе по главной улиц Р… съ удивленіемъ замчали затворенный подъздъ Асониныхъ и тускло освщенную ихъ залу, генерала не было въ город. Супруга, блюстительница всхъ общественныхъ условій, отправила его, почти насильно, къ одному изъ помщиковъ, живущему верстахъ въ пятнадцати отъ города, бывавшему у нихъ довольно часто и снабжавшему Серафиму Петровну свжими букетами изъ своихъ оранжерей къ каждому балу Какъ видите, Михаилъ Сергевичъ былъ въ обязанности заплатить ему хоть визитомъ за его всегдашнее вниманіе къ генеральш.

— Владиміра Иваныча я съ тобой не пущу, мой другъ, безъ тебя мн будетъ скучно, я попрошу его читать.

Генералъ ухалъ, генеральша приказала запереть подъздъ и затопить каминъ у себя въ кабинет, сама услась за работу, Данковскій съ книгой около камина. Но ей было не до работы, едва удалился лакей, затоплявшій каминъ, она далеко ее отбросила, и, устремивъ взоръ на своего собесдника, спросила:

— Ты знаешь новость,_ Владиміръ? Анна Михайловна должна скоро пріхать.

— Что жь изъ этого?

— Какъ что? Разв ты думаешь, что она будетъ слпа такъ же, какъ мужъ?

— Если еще не больше….

Серафима Петровна смотрла во вс глаза.

— Я тебя не понимаю, сказала она.

— Ничего нтъ проще. Анн Михаиловн сколько лтъ?

— Шестнадцать.

— Въ эти лта не врятъ да и не понимаютъ ничего дурнаго, потому что сами слишкомъ невинны.

— Да, вотъ что ты думаешь…. и очень ошибаешься, прибавила она иронически: — невинность, это хроника былыхъ временъ, перешедшая въ преданіе.

— Въ Смольномъ монастыр невинность — обыденная добродтель, а вовсе не преданіе, ты вроятно мало встрчала или хоть издали видала смольянокъ?

— Положимъ, но смольянк довольно будетъ двухъ мсяцевъ потолкаться въ обществ, чтобы сбросить съ себя кору допотопной добродтели.

— Ты, кажется, не любишь невинности?

— Невинность и глупость по мн все равно. Вы вроятно противнаго мннія?

— Я придерживаюсь общихъ мнній. Вс говорятъ, что невинность первое украшеніе женщины.

— Говорятъ также, что неделикатность въ отношеніи къ женщин, любимой и любящей, есть преступленіе…. Вы этого мннія придерживаетесь, или, кажется, нтъ?…

Владиміръ молчалъ.

Серафима Петровна встала и сверкающимъ взоромъ окинула молодаго человка.

— Слушай, Владиміръ! Бда теб, если ты вздумаешь предпочесть невинность моей страсти!…

Блдныя губы ея дрожали.

— Что за мысль! сказалъ Владиміръ съ улыбкой.— Полно, Серафима! Мн ли забыть все счастіе, которымъ я теб обязанъ? Мн ли, такъ долго вымаливавшему твою любовь, отказаться отъ нея?…

Молодой человкъ стоялъ уже подл встревоженной женщины и нжно цловалъ ея руки.

— Да, Владиміръ, ты мой! Не легко отступлюсь я отъ правъ моихъ. Многимъ я для тебя пожертвовала, многое сдлала для тебя… буду и еще длать, но… не измни же!..

— Въ четыре года, я уже, кажется, доказалъ мою преданность и мое постоянство.

— А я тебя каждый день люблю боле и боле!.. И такъ для меня коротки минуты, когда я могу быть съ тобой! Мн всегда кажется, что мужъ слишкомъ мало отдыхаетъ посл обда, пріздъ его дочери и совсмъ пожалуй лишитъ меня этихъ не многихъ счастливыхъ минутъ. Придумай же, какъ мн отъ нея отдлаться.

— Самое лучшее средство — выдать поскорй замужъ, отвчалъ Данковскій.

— Хорошо, но за кого?

— За женихами дло не станетъ, изъ нашихъ офицеровъ врно многіе будутъ добиваться чести быть зятемъ Михаила Сергича. Ну, и приданое, на которое генералъ врно не поскупится, будетъ не малою приманкой.

— Приданое… не знаю! Многимъ мы не можемъ располагать. Послдніе годы мы много тратили.

— Это и дастъ поводъ думать, что Михаилъ Сергичъ капиталистъ.

— Въ этомъ случа ты долженъ дйствовать, Владиміръ, ищи, предлагай, общай! Иначе наше счастіе подвергнется полному крушенію.

— Ахъ Боже мой! да что жь я думаю? вскричалъ Данковскій.— Чего лучше! Ты знаешь, что у меня есть братъ старе меня только двумя годами, малый красивый, не глупый, bon vivant. Немножко любитъ покутить, правда, но это не бда! Хочешь, я его выпишу, Серафима? Онъ служитъ въ С… полку, я напишу, чтобы взялъ отпускъ и пріхалъ ко мн, тутъ ужь мы все устроимъ. Онъ не прочь отъ женитьбы, особливо на генеральской дочк. Я знаю его образъ мыслей.

— Ну вотъ и прекрасно! воскликнула въ восторг генеральша.— Твоему брату мы дадимъ приданаго больше чмъ другому. Пиши же ему скорй. Не мшало бы, чтобъ онъ первый началъ ухаживать за Анетой, при ея появленіи въ обществ, это расположило бы ее въ его пользу, не то, пожалуй, съ ней-то еще не сладишь.

— Вамъ ли не сладить съ молоденькою двочкой, почти съ ребенкомъ, Серафима Петровна, улыбаясь сказалъ Владиміръ,— когда мы, мущины, слпо покоряемся вашей всемогущей вол?..

— Полноте хитрить, г. Данковскій! не мн покоряетесь вы, а вашимъ страстямъ, нынче покорились вы мн, завтра завладетъ вашимъ сердцемъ другая женщина, вы покоритесь ей… А такъ какъ дочь Михаила Сергича не будетъ подъ вліяніемъ никакого чувства въ отношеніи ко мн, то мн и трудно будетъ заставить ее руководствоваться моею волей.

— Ты такъ умна, моя Серафима, что наврно скоро сумешь пріобрсти ея любовь, потомъ довріе, и воля молодой двушки будетъ въ твоихъ рукахъ.

— А сколько нужно времени, по твоему, на пріобртеніе ея любви?

— Судя по характеру Анны Михайловны. Если она, какъ я предполагаю, доброе, доврчивое дитя, то нсколькихъ дней достаточно.

— И эти нсколько дней мн все-таки придется съ ней возиться!.. Отказаться отъ тебя… быть каждую минуту насторож!..

— Я не знаю, отчего бы не взять къ ней кого-нибудь? Гувернантку, компаньйонку, что-нибудь въ этомъ род. Тогда ты будешь свободна.

— Не знаю, согласится ли мужъ…

Данковскій засмялся.

— Что ты смешься? улыбаясь сама, спросила Серафима.— Ты считаешь нелпостью, чтобы мужъ въ чемъ-нибудь не согласился со мной?

— Надюсь!

— А если на этотъ разъ?..

— Полноте, ваше превосходительство! Вамъ ли думать о неудачахъ въ этомъ род?

— Если такъ, то къ чему поведетъ эта мра? Не возьмемъ ли мы лишняго аргуса въ домъ? Нтъ, Владиміръ, послдній твой планъ никуда не годится!

— Можетъ-быть ты и права, но съ надзирательницей у тебя было бы больше свободнаго времени.

— Ненужно ея! А скорй выписывай своего брата.

— Боюсь, что финансы его задержатъ… Путешествіе потребуетъ издержекъ…

— Пошли ему денегъ.

— Ваше превосходительство!.. на эту минуту я бденъ какъ Иръ.

— Ахъ, Владиміръ! не стыдно ли теб вчно церемониться?

Генеральша встала и отперла свой письменный столъ.

— Сколько теб нужно?— Она отсчитала двсти рублей.— Довольно?

— Полтораста пошлю брату, пятьюдесятью обойдусь самъ какъ-нибудь это время.

— Ты не стсняйся, мой милый, ты знаешь, что для тебя я готова отказать себ во всемъ.

Но не себ отказывала Серафима Петровна, а безотчетно черпала въ капитал мужа, и чтобы не поразить его страшнымъ увеличеніемъ расхода, экономила въ содержаніи людей и входила во вс подробности домашняго хозяйства. Этими мелочами удавалось скопить ей не очень много, и потому генеральш приходилось обворовывать мужа для удовлетворенія своего любезнаго.

И эта женщина, вытащенная изъ грязи, поставленная мужемъ на видную ступень общественнаго положенія, окруженная его любовію, его довріемъ, всмъ возможнымъ комфортомъ въ жизни, имла духъ такъ безсовстно его обманывать!.. Добрый человкъ и не подозрвалъ, до какой степени были фальшивы ласки, которыми она осыпала его. Онъ такъ былъ увренъ въ своей Серафим, что тнь подозрнія никогда не закрадывалась въ его воображеніе.

Въ город, однакожь, въ нкоторыхъ уголкахъ поговаривали, что Данковскому жизнь привольная, генералъ то и дло представляетъ то къ чину, то ко кресту, а генеральша, какъ видно, заботится о средствахъ молодаго человка, потому что онъ пилъ шампанское какъ воду и не задумываясь ставилъ по сту рублей на туза или двойку, была у него и фаворитка — актриса, катавшаяся на лучшемъ въ город извощик, въ щегольской шляпк и въ пушистой лисиц. Квартирка ея также была снабжена всми удобствами. Хотя Данковскій въ четыре года службы своей, при особ ея превосходительства, и достигъ чина штабсъ-капитана, хотя въ петличк его и красовалась Св. Анна, но съ этими преимуществами карманы офицеровъ не полнютъ, если нтъ роты въ ихъ распоряженіи, а у Данковскаго таковой не имлось.

‘Генеральша стоитъ роты,’ втихомолку говаривали между собой офицеры, но лишь втихомолку.

Люди, не принадлежавшіе къ военному вдомству, попробовали было подсолить Владиміру, намекнувъ ему при Серафим Петровн объ актрис, но онъ этого давно ожидалъ, рано ли, поздно ли, слухи о ней должны были дойдти до генеральши тмъ или другимъ путемъ, и онъ приготовился. Шутливо отвчалъ онъ на эти намеки и старался даже утвердить всхъ присутствующихъ во мнніи о своей страсти къ актрис. Думали было подкараулить генеральшу, но это не удалось, фальшивая женщина подавила въ себ чувство ревности и досады и спокойно вела разговоръ, никто не могъ примтить ни краски, ни блдности на ея лиц, ни перемны въ голос, ни взора, украдкой брошеннаго на обвиненнаго. по какъ рка, сдержанная плотиной, прорвавши ее, несется съ удвоенною быстротой, такъ и всякое ощущеніе, подавленное на нкоторое время присутствіемъ постороннихъ, съ большею силой овладваетъ душой. Гнвъ киплъ въ груди Серафимы при неожиданномъ извстіи объ актрис, и только что проводила она гостей и уложила мужа, она пригласила въ свой кабинетъ Владиміра, и встртила его такимъ взоромъ, что у молодаго человка пробжали мурашки по кож. Бояться впрочемъ нечего, любовь Серафимы, начавшаяся прихотью, давно уже превратилась въ страсть. Страсть побунтуетъ, но не разрушитъ его спекуляціи, къ тому же, у него готово такое оправданіе, которое Серафима должна одобрить и быть ему еще благодарною. Сообразивъ все это, Данковскій успокоился, слъ въ кресло напротивъ генеральши, и куря папироску, взоромъ слдилъ за струйками дыма.

— Владиміръ Иванычъ, что это за актриса, о которой вотъ сейчасъ говорили?

Губы ея дрожали, голосъ прерывался.

Владиміръ продолжалъ курить, сохраняя то же спокойствіе и не отвчая ни слова.

Цлый потокъ упрековъ сыпался изъ устъ раздраженной женщины, онъ все молчалъ, до тхъ поръ пока буря немного не стихла.

— Такъ вотъ зачмъ вамъ угодно было пригласить меня, сказалъ онъ наконецъ холодно.— Вамъ не нравится, что въ глазахъ вашего мужа, въ глазахъ свта и общества, я играю роль влюбленнаго въ пошлую, ничтожную актрису? Неужели вы лучше желали бы, чтобы вс эти люди знали истину? Неужели вы, съ вашимъ умомъ, не поняли, что актриса только громовой отводъ? Вы должны были бы меня знать лучше, да и себя поболе цнить, Серафима Петровна…

— О! вы прекрасно отдлываетесь! Вы тоже далеко не глупы и умъ вашъ насторож.

— Посл этого мн нечего говорить. Серафима Петровна, позволите мн удалиться?

Онъ всталъ и, поклонившись, готовъ былъ выйдти.

— Владиміръ!..

Серафима бросилась къ Данковскому, ей хотлось врить, но ревность все еще кипла.

— Владиміръ, поклянись мн, что не обманываешь меня, сказала она, устремивъ на него уже умоляющій взоръ.

— Серафима, я люблю тебя одну… но… недовріе губить любовь! Сохранять репутацію любимой женщины — обязанность всякаго благороднаго человка, и за выполненіе ея ты сердишься, оскорбляешь меня… Подозрваешь…

— Такъ ты не любишь этой актрисы?.. не правда ли?..

Она схватила его за об руки, она смотрла ему въ глаза жгучимъ, пристальнымъ взоромъ.

— Ради Бога, Серафима, не унижай ни себя, ни меня! Еслибы когда-нибудь я поддался безумію измнить теб, то по крайней мр выбралъ бы соперницу достойную моей Серафимы. Актриса мн представлялась такою ничтожною, что мн казалось, ты не могла и подумать, что я могъ промнять тебя на нее, иначе я давно предупредилъ бы тебя, но мн казалось не ловко высказывать то, что я длалъ съ единственною цлію оградить обожаемую женщину отъ всякаго подозрнія. Если же ты находишь это излишнимъ и ненужнымъ, то я готовъ быть всмъ, чмъ ты прикажешь…

— Нтъ, Владиміръ, я хочу теб врить… Длай и поступай какъ знаешь. Но не забывай, что я страшно ревнива!..

— Это большое несчастіе. Я самъ такъ страдалъ отъ ревности, когда ты выходила за генерала.

— Тогда я не врила твоей любви и думала, что люблю его… сказала генеральша, невольно опустивъ глаза.

— А оказалось, что любите меня? Бдная женщина!.. Вы не понимали собственнаго сердца, гд же вамъ понимать чужое!

И чтобы подсластить эпиграмму, Данковскій цловалъ руки своего золотаго рудника.

Миръ былъ заключенъ, и дла пошли обычнымъ порядкомъ. Подобныя размолвки повторялись не рдко, выгоды отъ нихъ оставались всегда на сторон мене любящаго.

VII.

На другой день посл совщанія генеральши съ Данковскимъ по случаю предстоявшаго прізда Анны Михайловны въ родительскій домъ, ключница и камердинеръ Асониныхъ, въ покойномъ дорожномъ возк, неслись на почтовыхъ въ Питеръ за барышней. Другая тройка почтовыхъ летла съ письмомъ къ Григорію Ивановичу Данковскому, приглашавшимъ его на свиданіе съ братцемъ. Пятьдесятъ рублей были приложены на обезпеченіе его дорожныхъ издержекъ.

— Ну, я теперь буду тебя раззорять, мой другъ, говорила Серафима Петровна мужу.— Анет нужно сдлать цлое приданое къ ея прізду.

И съ утра до вечера карета Асониной каталась по лавкамъ и магазинамъ. Куплено было не много, а итоги оказывались огромные. Владиміръ тоже длалъ, кажется, приданое брату, оттого общій счетъ и выходилъ такъ великъ.

Но генералъ восхищался заботливостію жены.

— Богъ вознаградитъ тебя за мою сиротку, говорилъ онъ, обнимая жену. Она не красня принимала его благодарность.

Когда директриса позвала къ себ Анету Асонину и подала ей письмо отъ отца, объявя ей, что за ней прислали, сердце молодой двушки сильно забилось на первую минуту радостью. Отецъ, родительскій домъ, свобода, удовольствія свта, все заразъ промелькнуло въ ея головк и озарило счастіемъ миловидное личико.

— Vous paraissez si heureuse de nous quitter, ma ch&egrave,re Annette, сказала директриса.

Двушка бросилась въ ея объятія, и потокъ слезъ былъ отвтомъ.

— О чемъ же ты плачешь, дитя мое?

— Мн что-то страшно, говорила она сквозь слезъ.— Батюшку я видла только разъ въ восемь лтъ, моей мачихи я совсмъ не знаю! Вы же были всегда ко мн добры!

— Успокойся, ch&egrave,re amie! Ты сама добрая, кроткая двушка, тебя вс будутъ любить, тмъ боле твой отецъ и мачиха, у которой своихъ дтей нтъ. Я уврена, что ты будешь счастлива. Пиши мн, я всегда буду рада имть отъ тебя извстія.

На другой день прощанье съ подругами дтства было еще грустнй. Горько плакала бдняжка, благодаря наставницъ и обнимая подругъ. Жаль ей было и своего дортуара, и учебной скамьи. И рисовальная доска, и Фортеніяно, въ минуту разлуки, все ей сдлалось дорого и близко.

— Ты меня не забудешь? говорила одна изъ двушекъ, надвая дорожную шапочку на блокурую головку Анеты.

— Ты будешь мн писать? говорила другая, цлуя ее и обвертывая ея шейку пушистымъ галстучкомъ.

— Ты будешь разказывать намъ, какъ будешь веселиться, здить на балы, сказала третья,— каковы у твоего отца офицеры? прибавила она шепотомъ.

— Опиши намъ того, кого ты полюбишь, шепнула четвертая.

Анета отвчала всмъ лишь слезами.

— Счастливица, и о чемъ ты плачешь? Кончила несносное ученье, дешь домой, гд ждутъ тебя всевозможныя удовольствія!.. Еслибъ я была на твоемъ мст, я бъ и не вздохнула, не только плакать, сказала третья изъ двицъ.

— А кто поручится, что дома ждутъ ее лишь одни удовольствія? возразила первая, просившая Анету не забывать ея.

Наконецъ дорожный туалетъ былъ оконченъ. Двицы проводили отъзжавшую до дверей рекреаціонной залы, обнялись съ нею въ послдній разъ и побжали къ форточкамъ, чтобы еще разъ взглянуть на подругу.

VIII.

Въ отдаленномъ уздномъ городк былъ расположенъ батальйонъ С…. полка. Взглянемъ, что длается въ квартир одного изъ офицеровъ, состоящей изъ маленькой прихожей и другой комнатки, служащей залой, гостиной, спальней и кабинетомъ. Въ одномъ углу стоитъ кровать, покрытая полинялымъ, истасканнымъ ковромъ, подл столъ, въ другомъ углу маленькій комодъ со шкафикомъ, выкрашенный когда-то подъ красное дерево, диванъ, обтянутый синею китайкой, передъ нимъ еще столъ, два, три стула, нсколько чубуковъ по окнамъ и угламъ, довершали меблировку комнаты.

Молодой человкъ, лтъ около тридцати, высокаго роста, съ черными волосами и глазами, орлинымъ носомъ, усами, покрывавшими всю верхнюю губу, лежалъ на диван, закинувъ руки на голову.

— Чортъ знаетъ какъ холодно! проговорилъ онъ, опуская руки и закутываясь халатомъ.— Эй, Антошка! отчего у насъ такъ холодно нынче? Врно мало истопилъ?

— Морозъ больно великъ-съ.

— Такъ надо было топить больше.

— Я вчера докладывалъ, ваше благородіе, что дрова вс.

— А сосднихъ заборовъ теб мало, дуракъ?

Деньщикъ не отвчалъ.

— Посмотрю, какъ завтра не истопишь хорошо!.. Пошелъ, подай водки! Хоть бы немножко согрться…

Антонъ явился изъ передней въ засаленномъ полушубк. И чего-чего не было на когда-то бленькихъ бараньихъ шкуркахъ! Сажа и зола отъ печей, жиръ и масло отъ кухмистерскихъ занятій, пыль и грязь отъ метенья комнатъ… Антонъ исполнялъ вс должности у своего господина, и все-таки никогда не могъ угодить ему. Когда онъ переступилъ порогъ комнаты, срые глаза его какъ бы украдкой бросили взоръ на барина, вся физіономія его выражала боязнь и горе. На цыпочкахъ прошелъ онъ комнату и, отворя шкапъ, вынулъ полштофъ, рюмку, поставилъ ихъ на столъ подл барина и вышелъ.

Баринъ повернулся на диван лицомъ къ увеселительной, согрвающей влаг. Когда онъ взглянулъ на полштофъ, густыя, черныя брови его сдвинулись, нектара было немного въ сосуд.

— Антошка! крикнулъ онъ снова.

— Чего изволите? проговорилъ деньщикъ, показываясь въ дверяхъ.

— Гд двалась водка?

Взоръ Антона выразилъ изумленіе и страхъ.

— Гд водка длась? спрашиваю я.

— Не могу знать, ваше благородіе.

— Ты выпилъ, каналья?

— Никакъ нтъ-съ.

— Такъ кто жь? Чортъ что-ли?

—Никто не пилъ-съ. Ея столько и было, осмлился прибавить деньщикъ.

— Что жь ты, учить что ли меня вздумалъ?

Въ одно мгновеніе атлетическая фигура барина очутилась подл несчастнаго Антона, и тяжеловсныя пощечины посыпались градомъ.— Я тебя выучу какъ пить барскую водку! приговаривалъ онъ.

— На семъ мст провалиться, и капли не пилъ, ваше благородіе…

— Молчать! заревлъ его благородіе, и чтобы вознаградить себя за умнье держать въ субординаціи подчиненныхъ, залпомъ выпилъ огромную рюмку очищеннаго.

— Трубку, мерзавецъ! крикнулъ онъ.

Съ блдными губами и побагроввшими щеками снова появился бдный Антонъ и покорно принялся за исполненіе барскаго приказанія.

Дверь въ передней отворилась, кто-то вошелъ.

— Кто тамъ? пробасилъ офицеръ, опоражнивая вторую рюмку.

— Почтальйонъ, отозвался голосъ вошедшаго.— Объявленіе на ваше имя.

Его благородіе самъ схватилъ изъ рукъ почтальйона клочокъ бумаги и жадно пробжалъ взоромъ магическія слова: Въ такой-то почтовой контор, на имя Григорія Ивановича Данковскаго, получено письмо со вложеніемъ пятидесяти рублей серебромъ и такъ дале.

— Когда же можно получить деньги? спросилъ онъ.

— До двнадцати часовъ выдача производится, отвчалъ почтальйонъ.

Въ одну секунду халатъ былъ замненъ сюртукомъ, на могучія плечи накинута шинель, на косматую голову фуражка, и Григорій Ивановичъ шагалъ въ почтовую контору.

‘Отъ кого бы это письмо съ деньгами ко мн? думалъ онъ. Это что-то выходитъ изъ порядка вещей. Какъ вступилъ въ службу, ни отъ кого, ни откуда еще гроша не получилъ, кром батюшки-царя. Сестры сами бдны, братъ, чортъ его знаетъ, пропалъ гд-то. Ужь не умерла ли тетушка^, и въ послднія минуты не раскаялась ли въ своихъ прегршеніяхъ, что сдлала духовную на имя Володи, устранивъ меня? Такъ на ея пятьдесятъ цлковыхъ я плевать хочу! Подавись она ими и на томъ свт!’ энергически промолвилъ про себя Григоріи Ивановичъ.

Въ уздномъ городк разстоянія не велики, едва усплъ онъ мысленно произнесть свое проклятіе, какъ стоялъ уже лицомъ къ лицу съ жирнымъ почтмейстеромъ, сидвшимъ за столомъ.

— А! Григорій Ивановичъ! наше вамъ почтеніе! Къ вамъ есть письмецо, да еще съ денежками.

— Да, да, я за нимъ и пришелъ. Откуда? Не знаете?

— Какъ не знать! штемпель, виднехонекъ. Изъ Р… сударь, изъ Р… Вотъ оно.

Почтмейстеръ подрзалъ конвертъ, осмотрлъ его и передалъ Данковскому,— Теперь можно у васъ попить и чайку на радости. А нашъ первостатейный Расторгуевъ. только что вернулся изъ Блокаменной, привезъ, говорятъ, ханскаго, и ромку на славу. Такъ вотъ оно какъ, сударь, вс статьи подходятъ, товаръ свжій, денежки наличныя, гости готовые, говорилъ посмиваясь почтмейстеръ.

Григорій Ивановичъ ничего не слыхалъ, весь погруженный въ чтеніе письма. Сразу однакожь онъ его не понялъ порядкомъ и спшилъ вернуться домой, чтобы на простор вникнуть въ настоящее его содержаніе.

— Прощайте, Гаврила Никитичъ! сказалъ онъ, подавая руку президенту мста.

— Такъ когда же, батюшка? спросилъ Гаврила Никитичъ.

— Что когда?

Почтмейстеръ снова повторилъ свои притязанія на ханскій чай съ ромомъ.

— Хорошо, хорошо! Только не знаю… мн, кажется, придется скоро хать.

— Вотъ и заскупились, почтеннйшій! Такъ приходите нынче къ намъ. Машенька и то давно спрашиваетъ, гд это пропалъ Григорій Ивановичъ?

— Благодарю! Постараюсь, если можно.

Данковскій надлъ фуражку и направился къ двери.

Въ эту минуту почтмейстеръ мигнулъ одному изъ своихъ подчиненныхъ, тотъ какъ разъ понялъ, и послдовалъ за выходящимъ.

— Ваше благородіе, сказалъ онъ уже въ сняхъ, съ полученьица-то слдовало бы какой-нибудь процентикъ на служащихъ, не оставьте вашею милостью! Вдь бдность, ваше благородіе, семья, дти, а жалованье малое…

— Мелкихъ нтъ, братецъ, посл когда-нибудь… и онъ сбжалъ съ крыльца.

— Голъій чортъ! Съ двугривеннымъ жаль разстаться, проговорилъ подъячій вслдъ, и возвратился въ контору.

— Ну, что? спросилъ почтмейстеръ.

— Ничего-съ.

— Такъ таки ничего? Дрянь ты, братецъ, ничего не умешь сдлать! Ну, пора домой.

Замокъ сундука, стоявшаго по лвую руку почтмейстера, щелкнулъ.

— Батюшка, что же мои-то деньги? сказали вдругъ нсколько голосовъ крестьянъ, дожидавшихся выдачи съ осьми часовъ утра.

— Болваны! Разв не видите, что присутствіе ужь кончено? Теперь дожидайтесь завтра.

— Отецъ ты мой, яви Божескую милость, отдай таперича! Я отпущенъ на срокъ. У барина нонче вечеромъ гости, онъ наказалъ мн купить кое-что. Коли не вернусь, вдь онъ меня запоретъ, сказалъ одинъ изъ крестьянъ.

Другіе съ горя почесывали головы и тоже пріуныли.

Подъячій, командированный за Данковскимъ, желая загладить свою неудачу, подвернулся къ возвысившему голосъ мужичку.

— Теб сколько получить-то? спросилъ онъ въ полголоса.

— Да рублевъ полъ-ста побол.

— Сколько дашь за труды? уговорю!

— Возьми хоть цлковый, родимый, да ужь и роспишись.

— Ну, ну, такъ и быть.

Такимъ образомъ онъ обошелъ всхъ крестьянъ, справился о сумм имъ слдующей, и обезпечивъ взятку съ каждаго, обратился во всеуслышаніе къ почтмейстеру.

— Гаврила Никитичъ, ужь сжальтесь, батюшка! Вс они издалека, дло ихъ мужицкое, лошадь прокормить, самимъ пость, на все надо деньги.

— Что, много гостей-то будетъ у твоего барина? спросилъ президентъ, обращаясь къ крестьянину.

— А Богъ его знаетъ. Да велно воротиться-то безпремнно къ вечеру. Сдлай милость, батюшка!

Мужикъ снова началъ просить и кланяться.

— Ну, такъ и быть! Жаль мн твоей спины, а по закону не слдовало бы.

Замокъ сундука щелкнулъ снова, и конверты появились на свтъ Божій.

— Чортъ съ вами, идите ужь и вы вс, прибавилъ Гаврила Никитичъ, обращая рчь къ остальнымъ мужичкамъ.

Выдача кончилась, заступникъ подъячій, отличный знатокъ своего дла, расписался за всхъ, въ сняхъ собралъ контрибуцію, и сборъ опустили въ общую кружку, длившуюся ежемсячно по чинамъ и заслугамъ.

IX.

Домъ Асониныхъ, по обыкновенію, сіялъ огнями, хотя на этотъ разъ общество было немногочисленно, человкъ шесть сидли въ диванной, на два стола играли въ карты въ гостиной. Дв дамы, очень замчательныя, каждая по своему, ходили по зал въ сопровожденіи нсколькихъ офицеровъ, и не ведя никакого разговора, болтали безъ умолку. Смхъ младшей изъ дамъ былъ звученъ и пріятенъ, какъ и вся ея маленькая прекрасная фигурка, которую обрисовывало черное платье, ея личико свженькое, обрамленное свтлорусыми волосами, было такъ пріятно, что никому и въ голову не приходило замчать неправильность той или другой черты порознь. Вс движенія этого маленькаго созданья были граціозны и невольно привлекали вниманіе. Ей было едва-едва семнадцать лтъ.

Другая дама — совершенный контрастъ первой. Въ город вс знали, что ей за сорокъ, однако на лиц ея, цвли такія пышныя розы и лиліи, что никто не могъ усомниться въ ихъ поддльности, разв только одна, ходившая объ руку съ ней, невинная смольянка, тщательно заплетаемые каждую ночь волоса, мелкими волнами падали на ушко съ огромною золотою серьгой, блое кашемировое платье съ открытымъ лифомъ, легкое канзу съ розовыми бантами и cachepeigne изъ розовыхъ же лентъ, составляли прекрасный туалетъ, который однакожь такъ и хотлось сдернуть съ этой руины и надть на ея подругу.

— Когда же назначенъ вашъ балъ, ma ch&egrave,re Annette? спросила Елена Дмитріевна Витская (такъ называлась эта красавица), очень любившая припутывать французскія слова къ русскимъ фразамъ, слабость многихъ провинціалокъ, не умющихъ склеить ни одной французской фразы.

— Право не знаю, отвчала Анна Михайловна Асонина,— во всякомъ случа, надюсь, Елена Дмитріевна, что вы будете у насъ.

— Опять Елена Дмитріевна! Сколько же мн просить васъ, чтобы вы звали меня просто Hl&egrave,ne.

— Мн право совстно, ни какъ не могу ршиться…

— Что за мысль! Вдь я называю же васъ Annette.

— Вы, совсмъ другое… вы старше меня.

— Ахъ, ma bien ch&egrave,re, какъ будто разница нсколькихъ лтъ много значитъ? Я прошу вашей дружбы, и если вы мн ея дадите, тогда эта разница совсмъ изгладится, и я буду для васъ Hl&egrave,ne.

— Я очень, очень вамъ благодарна за ваше расположеніе, и постараюсь быть достойною его.

— Пожалуста безъ фразъ, ma bonne amie! Скажите мн лучше, какое платье вы готовите себ къ балу?

— Никакого, маменька подарила мн два бальныхъ платья, и я надну то, которое она прикажетъ.

— Какія это платья? спросила Витская.

— Блое и розовое тарлатановое.

— Ахъ, душенька, надньте розовое! Мы будемъ съ вами въ кадриль. Я готовлю себ тоже розовое тарлатановое и cachepeigne изъ розовыхъ бутоновъ съ зеленью. Хотите, я закажу вамъ такой же?

— Нтъ, нтъ! пожалуста не нужно! каменька такъ добра и внимательна ко мн, что безъ нея я ничего не хочу длать.

— Такъ попросите ее.

— Зачмъ же? Она сама знаетъ что мн нужно.

— А я увренъ, что Анна Михайловна будетъ въ бломъ плать у себя на бал, сказалъ одинъ изъ офицеровъ.

— Вы какъ знаете? спросила Витская.

— Знаю, потому что молодыя двушки, большею частію, одваются въ блое, особливо въ первый дебютъ на бал, отвчалъ офицеръ.

— Вовсе нтъ, я сама была на первомъ бал въ розовомъ плать.

— Тогда были другіе обычаи. Мало ли что было въ старину, Елена Дмитріевна!

— Много было въ ней и хорошаго, какъ я слышала, Арсеній Александровичъ, тогда мущины занимались своимъ дломъ, не вмшиваясь въ наряды женщинъ.

Анна Михайловна, видя, что разговоръ принималъ довольно странный оборотъ, спшила прервать его, прося Витскую спть что-нибудь.

— Нтъ, ch&egrave,re Annete, въ другой разъ я вамъ буду пть сколько хотите, нынче я не въ голос. Пойдемте лучше посмотрть, кто кого обыгрываетъ.

Двушки пошли въ гостиную, молодые люди — въ комнату Данковскаго курить.

— Ты-таки задлъ Витскую! сказали въ одинъ голосъ двое молодыхъ людей, обращаясь къ Арсенію Александровичу Колокутину.

— Подломъ. Дураковъ гд не учатъ?

— Я удивляюсь, что теб за охота, Арсеній, исправлять Витскую? Этимъ ты лишаешь общество его потхи. Иной разъ и скучно, а увидя нашу розовую бабушку, невольно разсмешься. Не смотри на нее, предоставь любоваться намъ.

— И радъ бы не смотрлъ, бросается въ глаза.

Разговоръ перешелъ на Анету Асонину, и строгое, но правильное и выразительное лицо Арсенія Александровича разгладилось. Товарищи начали подтрунивать.

— Нечего сказать, она очень мила!… проговорилъ какъ бы про себя Арсеній.

— Зачмъ же дло стало? Женись!

— Ну, до этого еще далеко! Я не отдамъ себя за одно хорошенькое личико.

— У хорошенькаго личика врно будетъ и хорошенькое состояньице, возразилъ совтовавшій жениться.

— Мн что-то сдается, что Серафима Петровна не расщедрится, она любитъ сама жить…. А я тоже…. Мн едва достаетъ дохода съ двухъ сотъ душъ, чтобъ удовлетворять моимъ собственнымъ привычкамъ, привычки же моей будущей жены должны удовлетворяться на ея собственный счетъ, а тамъ еще дти… Въ тридцать лтъ полюбить можно, но лишиться разсудка нельзя, говорилъ Арсеній Александровичъ.

— Супружество,— одна изъ доступнйшихъ спекуляцій для лнивой натуры русскаго человка, я на него очень разчитываю, сказалъ третій собесдникъ,— и еслибъ у розовой бабушки было большое состояніе, я бы не прочь осуществить ея надежды на супружество.

— Знаешь что, сказалъ Арсеній Александровичъ,— я слышалъ, что ей какая-то тетушка отказываетъ полмилліона.

— Неужели? вскричалъ какъ бы въ восторг спекуляторъ:— не надо же терять времени, пойдемъ скорй ухаживать!

Въ гостиной, за однимъ изъ ломберныхъ столовъ, красуются три сдыя головы и четвертая плшивая съ глянцовитою желтою кожей. За одною изъ сдыхъ головъ виднется свтлорусая головка молоденькой двушки, бленькая ручка ея лежитъ на плеч старика.

— Папенька, позвольте мн собрать за васъ карты, сказала двушка,— а то къ вамъ идутъ все такія дурныя.

— Собери, собери, моя крошка! отвчалъ Михаилъ Сергевичъ Асонинъ, улыбаясь и съ нжностью глядя на дочь.

Маленькая ручка протянулась и черезъ минуту съ торжествомъ передала собранныя карты отцу.

— Ай да дочка! Безъ козырей, господа, безъ козырей!

— Шлемъ и четыре онёра, вскричалъ партнеръ Асонина по окончаніи игры.— Анна Михайловна, пожалуйте поцловать счастливую ручку! Завтра же привезу вамъ конфетъ.

— Анна Михайловна! раздался голосъ отъ другаго стола, за которымъ играли женщины, — Анна Михайловна! подите, матушка, соберите мн карты, я совсмъ распроигралась.

— Ваша репутація счастливицы, кажется, совсмъ составлена, сказалъ Колокутинъ, подходя къ молодой двушк.

— Четыре туза ршили все, теперь я знаменитость, смясь и переходя къ проигравшейся барын, отвчала Анна Михайловна.

— Вотъ ужь игоръ десять хоть бы одинъ тузъ пришелъ…. бываетъ же такая задача! Выручи, матушка! Да ужь не ты ли это чума-то, прибавила старуха, обратясь къ Елен Дмитріевн, сидвшей около ея.

— Ахъ, Боже мой! напротивъ, я очень счастлива, проговорила Витская.

— Въ чемъ же это? Ужь не въ любви ли? Это и видно.— Въ тон старой барыни слышалась злая насмшка.

Елена Дмитріевна покраснла даже подъ румянами, отходя отъ стола.

Въ слдующей комнат, за овальнымъ столомъ, сидло небольшое общество, лица трудно было разсмотрть, — такъ непрозраченъ былъ абажуръ, за то на стол кипсеки, альбомы, щегольской рабочій баулъ, дв чистенькія книги въ желтой обертк, дв прекрасныя блыя руки съ безчисленнымъ множествомъ колецъ, тасовавшія колоду картъ, были облиты свтомъ.

— Погадайте же мн, Варвара Николавна, повторилъ, судя по тону голоса, уже не въ первый разъ, одинъ изъ сидвшихъ за столомъ.

— Погодите, Яковъ едорычъ, я еще себ не все разгадала.

Блыя ручки выбрали трефоваго короля, и окружили его другими картами.

— О комъ же вы гадаете?

— Вамъ что за дло?

— Мужъ вашъ мн другъ, а онъ не брюнетъ.

— А разв кром мужа нельзя никмъ больше интересоваться? спросила другая дама, сидвшая у стола.

— Не слдовало бы! отвчалъ Яковъ едоровичъ.

— Прошу покорно! Такъ вы потребуете отъ вашей жены, чтобъ она забыла и отца, и братьевъ?

— Сколько я знаю, у Варвары Николавны нтъ ни отца, ни братьевъ. Вотъ почему я и боюсь за моего друга.

— Напрасно безпокоитесь! возразила гадающая дама:— мужу моему все равно, о комъ бы я не гадала. На эти мелочи онъ не обратитъ вниманія, у него есть дла посеріознй.

— Вы единственная цль всхъ его серіозныхъ занятій.

Тихій, ироническій смхъ былъ отвтомъ Варвары Николаевны. Какъ-то судорожно смшала она разложенныя карты, и вставъ пошла къ трельяжу, покрытому густымъ плющомъ, за которымъ Серафима Петровна въ обществ нсколькихъ дамъ, Владиміра Данковскаго, и еще двухъ-трехъ кавалеровъ, вела оживленную бесду.

— Варвара Николавна, такъ моя судьба такъ и останется не ршенною? говорилъ вслдъ уходившей Яковъ едоровичъ.

— Тутъ рчь идетъ о важномъ вопрос, о ршеніи судьбы, кажется? сказала подходя къ столу Елена Дмитріевна, прогнанная изъ гостиной нецеремонною старушкой.

— Не боле какъ на картахъ, отвчалъ Яковъ едоровичъ.

— И вы врите гаданью? спросила розовая бабушка.

— Гаданью Варвары Николавны? очень врю.

— Какъ же это я до сихъ поръ не знала, что она такая сивилла, я бы давно попросила ее погадать мн, прибавила Витская.

Анна Михайловна, Колокутинъ, прапорщикъ и третій товарищъ въ эту минуту присоединились къ обществу, около стола составился пестрый кружокъ. Одни принялись за разсматриваніе кипсековъ и альбомовъ, прапорщикъ за желтенькій романъ, Елена Дмитріевна за колоду картъ. Отобравъ всхъ четырехъ королей, она положила ихъ рядомъ, каждый изъ нихъ представлялъ знакомое ей лицо, остальную колоду раскладывала она подъ ними, противъ котораго ложилась трефовая дама (Витская была брюнетка), король долженъ былъ повертываться. Пиковый былъ представителемъ самой незамчательной личности, на которую мтила гадальщица, и увы! онъ первый повернулъ. Елена Дмитріевна разложила во второй разъ, опять онъ. Въ третій, посл продолжительнаго тасованья, тоже, Витская бросила карты.

— Что, вамъ врно не хорошо вышло? спросилъ Колокутинъ.

— Я не умю гадать, и не знаю хорошо или дурно.

— Хотите, я разкажу вамъ всю истину? У меня была тетушка, старая два, которая чуть не спала съ картами, и такъ усовершенствовалась въ искусств предсказаній, что сдлалась настоящею Ленорманъ. Я кое-что у ней перенялъ.

— Погадайте прежде вотъ Анет, потомъ мн.

— Ахъ нтъ! вскрикнула молоденькая смольянка:— я не желаю знать будущаго.

— И прекрасно длаете, ch&egrave,re enfant. Узнать будущее дурное — отравить жизнь заране. Хорошее пусть придетъ неожиданно, тмъ пріятнй будетъ, замтила дама, допускавшая возможность интересоваться не однимъ мужемъ.

— Такъ вамъ угодно, Елена Дмитревна? спросилъ Колокутинъ,— на какомъ корол прикажете?

— На дам, пожалуста!

— На какой же? Не на марьяжной ли тому королю, который сейчасъ такъ усердно повертывался.

— Это на какомъ основаніи? немножко надувшись, спросила Витская.

— Потому что эта масть видимо вамъ доброжелательствуетъ.

— Я не имю повода жаловаться и на другія. Мн хотлось бы знать, что вы предскажете трефовой дам?

— Слушаю съ, сейчасъ.— Колокутинъ выбралъ ее изъ колоды, и передалъ Витской.— Задумайте на ней, иначе карты ничего дльнаго не скажутъ.

— Да ты гадальщикъ въ полной форм, смясь замтилъ Яковъ едоровичъ.

— А ты и не подозрвалъ? Однако полно болтать, мн нужно сосредоточиться. Лицо молодаго человка приняло серіозное выраженіе. Мертвыя карты безсознательно легли около трефовой дамы, гадальщикъ глубокомысленно разсматривалъ ихъ.— Знаете что, Елена Дмитревна? Эта дама должна быть лицо весьма замчательное…

Витская придвинулась ближе, и съ жадностію начала слушать:— Замчательная? въ какомъ же род?.. спросила она.

— Этого не могу сказать положительно, вообще когда тузъ трефъ ложится въ головахъ того, о комъ гадаютъ, то это означаетъ существо, выходящее изъ круга обыкновенныхъ людей. Скажите пожалуста, о комъ вы гадаете?

— Вы ея не знаете, это одна изъ моихъ пріятельницъ.

— А!.. Такъ вотъ видите ли, она должна быть большая мечтательница. Вотъ эта сторона идеальная (онъ показалъ налво) тутъ любовь и всякія удовольствія. Направо, существенная, и увы! Тутъ все пики… Бубновымъ королемъ она преимущественно интересуется, вотъ онъ у нея на сердц, думаетъ она впрочемъ о многихъ… Надъ трефовымъ тузомъ и король червей, и валетъ бубенъ. Она вроятно не замужемъ? Такъ по крайней мр карты говорятъ, и врядъ ли когда будетъ, марьяжнаго короля нтъ какъ нтъ.

При этомъ пророчеств Арсеній Александровичъ быстро взглянулъ на Елену Дмитріевну, и усплъ подмтить маленькое, судорожное движеніе губъ.— Бубноваго же короля, я бы посовтовалъ ей опасаться. Онъ видимо ей недоброжелательству етъ, девятка пикъ, съ которой онъ вмст у ней на сердц, предвщаетъ много дурнаго.

— Вы oiseau de mauvais augure, сказала Витская, отодвигаясь отъ стола, и прислоняясь къ спинк дивана, — merci, однакожь!

— Oiseau de mauvais augure, такъ мы васъ и будемъ звать впередъ, сказалъ хохоча Яковъ едоровичъ.

— Что длать, не я виноватъ! возразилъ Колокутинъ, — пняйте на судьбу вашей пріятельницы. Погадайте для себя, вамъ можетъ быть выйдетъ совсмъ другое, и вы снимите съ меня злой эпитетъ.

— Онъ къ вамъ очень идетъ, зачмъ снимать? отвчала Витская.

— Ко мн? ну можно ли!.. Вы врно меня совсмъ не знаете, спросите у товарищей! Они вс вамъ скажутъ, что я человкъ самый благонамренный, всмъ и всегда желаю добра, и потому прозвище oiseau de mauvais augure ко мн столько же идетъ, какъ блила и румяна къ старухамъ, какъ претензіи ихъ на молодость.

Офицеры переглянулись: Яковъ едоровичъ и сидвшая у стола дама улыбнулись, одна лишь молоденькая Асонина покраснла, какъ будто намекъ былъ на ея собственный счетъ, такъ ей было совстно, что Колокутинъ вздумалъ говорить о блилахъ и румянахъ при Витской. Онъ врно и не подозрвалъ, что Елена Дмитріевна употребляетъ все этб, иначе не позволилъ бы себ вести о нихъ рчь въ ея присутствіи, думала невинная двушка.

Въ эту минуту въ зал раздались звуки настраиваемыхъ инструментовъ.

— Какъ! мы и нынче будемъ танцовать? спросила встрепенувшаяся розовая бабушка.

— Угодно вамъ дать мн первую польку? спросилъ Колокутинъ, обращаясь къ ней.

— Хорошо, но съ условіемъ быть доброю птичкой безъ клюва и когтей.

— Не совтую вамъ довряться ему, снова вмшался Яковъ едоровичъ,— онъ условій не принимаетъ.

— Ты, какъ видно, положилъ твердое намреніе поссорить меня съ Еленой Дмитревной? Такъ не удастся же! На зло теб, мы друзья.

Общество изъ-за трельяжа приблизилось къ столу, Серафима Петровна приглашала всхъ въ залу и, трепля по пухленькой розовой щечк падчерицу, спрашивала ее, довольна ли она, что будетъ танцовать?

Вальсъ унесъ Колокутина съ Анетой, Яковъ едоровича съ Варварой Николаевной, Данковскаго съ генеральшей и прапорщика съ розовою бабушкой, которая преимущественно любила легкіе танцы. Въ кадрили мачиха съ падчерицей перемнились кавалерами.

— Можно васъ поздравить, Колокутинъ? спросила генеральша, свши на свой стулъ по окончаніи первой фигуры.— Я слышала, вы женитесь?

— Да, да, Серафима Петровна, и до меня дошли эти слухи.

— Вотъ это я люблю! Дошли слухи… какъ будто рчь идетъ не о васъ самихъ.

— Все равно, что не обо мн, потому что я ничего не знаю, и жениться еще вовсе не думалъ до сихъ поръ. Скажите пожалуста, кого даютъ мн въ невсты?

— О, хитрецъ! какъ будто и этого не знаетъ!

— Честное слово, нтъ.

— Ну, а кого бы вы хотли?

— Кого?.. Чтобы скорй убдить васъ въ нелпости этихъ слуховъ, пусть называютъ Витскую, она кстати ко мн немножко неравнодушна.

— Фатъ!.. Такъ и воображаетъ, что вс въ него влюблены.

— Напротивъ, Серафима Петровна, никто, кром розовой бабушки, къ несчастію.

Взоръ молодаго человка между тмъ слдилъ за всми движеніями Анеты, что не ускользнуло отъ вниманія попечительной мачихи. ‘Нтъ, мой милый, думала она, не бывать теб зятемъ моего мужа, ты слишкомъ уменъ, какъ разъ заберешь его въ свои руки… наведешь старика на истину, и… но я этого не допущу!’ Передумать все это было дломъ одной секунды, и генеральша вовремя еще успла спросить Калькутина, кого это онъ величаетъ розовою бабушкой?

— Разв вы въ первый разъ слышите это характеристическое прозваніе Елены Дмитревны? спросилъ въ свою очередь Арсеній Александровичъ.

— Браво! Однако, неужели вы въ самомъ дл не знаете, на комъ васъ женятъ?

— Истинно не знаю, скажите пожалуста!

— Вамъ отдаютъ одну изъ лучшихъ двушекъ въ город, совтую вамъ пользоваться счастіемъ.

— То, что кажется счастіемъ въ глазахъ постороннихъ, можетъ казаться мн совсмъ въ другомъ вид.

— Сонечка Малевская можетъ удовлетворить самаго требовательнаго изъ молодыхъ людей. Что вы на это. скажете?

— А!.. Малевская!..

Серафима Петровна пытливо смотрла на Колокутина, но онъ молчалъ.

— Что же? Надюсь, ваше самолюбіе не страдаетъ?

— Нисколько, но этому не бывать.

— Отчего же?

— Оттого… какъ бы вамъ сказать?.. оттого что она слишкомъ умна и знаетъ это.

— Вотъ оригинальная мысль! Да разв умъ, по вашему, недостатокъ?

— Достоинство въ общественной жизни, и недостатокъ въ домашнемъ быту. Слишкомъ умная женщина не любитъ и не можетъ покоряться, а покорность жены первое условіе для семейнаго счастія.

— Умная женщина суметъ, когда нужно, покориться, или по крайней мр заставить васъ думать что покоряется. Я не понимаю вашего страннаго желанія выбрать въ жену какую-нибудь глупенькую простушку. Стало-быть, вы хотите не подругу, а рабу?

— Зачмъ же брать крайности? Между слишкомъ умною и глупою есть средина, въ которой я и буду искать, и надюсь найдти и то и другое.

— Раба не можетъ быть подругой.

— Такъ пусть будетъ рабой, все же лучше чмъ повелительницей.

— Колокутинъ! Я и не подозрвала въ васъ такого самовластія… Вамъ бы жить или въ Турціи, или въ семнадцатомъ столтіи, вы немножко опоздали родиться.

— Не моя вина, къ несчастію! смясь отвчалъ Колокутинъ.— Но не шутя, Серафима Петровна, я никогда не думалъ жениться на Малевцкой, она слишкомъ самостоятельна, самолюбива до крайности, хотя и иметъ на это право. Съ ней весело, пріятно, нсколько часовъ промелькнутъ минутой. Я бываю у нихъ часто, и вотъ на чемъ основано предположеніе о моей женитьб.

А взоръ его все слдилъ за смольянкой, весело танцовавшей съ Владиміромъ Данковскимъ, къ которому по окончаніи фигуры подошелъ его человкъ. Владиміръ вскочилъ съ своего стула и уже сдлалъ-было нсколько шаговъ по зал, какъ воротился снова къ своей дам.

Серафима Петровна, видвшая все, знакомъ подозвала къ себ Данковскаго и спросила, что за извстіе получилъ онъ?

— Кто-то пріхалъ и спрашиваетъ меня. Я думаю, не братъ ли, котораго я жду, отвчалъ Владиміръ.

— Такъ что жь вы сидите? Идите скорй, давайте намъ новаго кавалера!

— Когда кончится кадриль.

— Полноте, что за церемонія! Васъ кто-нибудь замнитъ.

— Я къ твоимъ услугамъ… Анна Михайловна, обратясь къ молодой двушк, сидвшей недалеко отъ нихъ,— позволите? спросилъ онъ такимъ мягкимъ голосомъ, какого еще никто не слыхалъ отъ Колокутина.

Владиміръ воспользовался позволеніемъ и чуть не бгомъ бросился въ свою комнату. Мы послдуемъ за нимъ, оставивъ остальное общество доканчивать кадриль.

— Вотъ и я передъ тобой, какъ листъ передъ травой! пробасилъ Григорій Данковскій, увидя вошедшаго брата.

— Неужели это ты, Гриша? вскричалъ Владиміръ.

— А что, перемнился? захохотавъ, спросилъ пріхавшій.

— Просто переродился!

Братья обнялись.

— Смотри пожалуй! Цлою головой выше меня, ты настоящій атлетъ! разсматривая брата, говорилъ Владиміръ.

— Не даромъ служу въ гренадерахъ. Хочу переходить въ гвардію.

— А что же мой планъ насчетъ твоей будущности разв не понравился?

— Отчего же нтъ, если приглянется двчонка и пополнетъ мой карманъ.

— Что за выраженія, Гриша! Анну Михайловну Асонину нельзя назвать двчонкой. Это прелестная двушка. И дай Богъ, чтобы мн удалось устроить ваше.супружество.

— Да ужь ты самъ не влюбленъ ли въ нее?

— Тогда бы я тебя не выписалъ, немножко холодно отвчалъ Владиміръ.— Но переодвайся поскорй! У насъ танцуютъ, и генеральша поручила мн сейчасъ же представить тебя ей.

— Представить!.. Твоя генеральша не понимаетъ видно, что съ дороги прежде всего не худо бы отогрться стаканомъ чая или чмъ-нибудь горячительнымъ.

— О горячительномъ ты пожалуста ужь погоди толковать, иначе Анны Михайловны теб какъ ушей своихъ не видать. Чаю же теб дадутъ сейчасъ. Надюсь, въ твои лта не устаютъ съ дороги и ты пойдешь со мною въ залу?

— Вотъ гд начнется мн Фронтовая служба-то, какъ видно!.. Ну, братъ, невста-то обойдется дорого…

— Если она теб не понравится, можешь ухать, у Асониной женихи будутъ и безъ тебя.

— Ну, ну! Позови-ка своего Санхо-Пансу, да вели принесть мой чемоданъ. Кстати, нтъ ли у тебя мелкихъ, отдать извощику нужно рублей семь.

Владиміръ поморщился, но исполнилъ требованіе брата.

Минутъ черезъ пять начался туалетъ и принесенъ былъ чай, серебряный молочникъ и графинчикъ съ какою-то темною влагой, стояли на поднос. Григорій Ивановичъ спшилъ воспользоваться послднею, и весьма щедро налилъ въ стаканъ, но хлебнувъ, скорчилъ страшную гримасу и началъ отплевываться.

— Что съ тобой? спросилъ Владиміръ,

— Мн дали какого-то! омеку вмсто чая, вскричалъ тотъ. Попробуй!

Адъютантъ попробовалъ.— Да это одна клюква, сказалъ онъ захохотавъ.— Ты очень много влилъ морсу. Иванъ, принеси другой стаканъ чаю.

— Такъ у васъ подчуютъ клюквой вмсто рому?

— А ты разчитывалъ на ромъ. Извини, братъ, у насъ его никогда не подаютъ.

— Чортъ знаетъ, какъ вы живете!

— Полно дурачиться, Гриша! Ты врно знаешь, что въ порядочныхъ домахъ не пьянствуютъ.

— По мн порядочный домъ тотъ, гд чего хочешь того просишь.

— За столомъ, ты всегда будешь имть стаканъ хорошаго вина, а теперь кушай-ка вотъ лучше бисквиты и сухари.

— Эту сквозную дрянь-то? Я, братъ, не привыкъ.

— Однако ты престранный, Гриша, сказалъ Владиміръ, какъ бы невольно, его поражала простонародная удаль брата. Ну если и при всхъ онъ такъ же будетъ вести себя?..— Слушай, братъ, сказалъ онъ, когда туалетъ прізжаго былъ конченъ и они готовы были идти въ залу,— если ты желаешь имть женою хорошенькую, образованную двушку, дочь генерала Асонина, съ пятнадцатью или боле тысячами приданаго, то оставь свою оригинальность и постарайся быть какъ вс, если не лучше.

— Рады стараться, ваше высокоблагородіе!

Адъютантъ подвелъ брата къ генеральш, которая приняла его со всею любезностію свтской женщины и радушіемъ доброй хозяйки. Они сама повела его къ мужу. Михаилъ Сергичъ точно такъ же обласкалъ прізжаго.— Очень радъ, очень радъ, говорилъ старикъ,— братъ Владиміра мн не чужой. Надюсь, что вы остановились прямо у насъ?

— Вамъ что угодно назначить, генералъ? говорили нетерпливые партнеры ералаша.

— Сейчасъ, сейчасъ, господа! Серафима, поручаю теб, мой другъ, нашего гостя, позаботься, чтобъ ему было и весело, и удобно.

— Пойдемте къ намъ, сказала хозяйка, приглашая молодаго человка идти въ залу.— Annette, вотъ братъ Владиміра Ивановича, папа поручилъ намъ заботиться о немъ.

Черные глаза Григорья Ивановича устремились на хорошенькую двушку, дружески протянувшую ему свою маленькую ручку, исчезнувшую въ огромной рук атлета. Пока онъ разсматривалъ свою будущую невсту, двадцать зрачковъ были устремлены на него.— Какой Голіаъ! думала одна.— Какое непріятное лицо, шептали другіе. Пока мннія составлялись лишь о его наружности, а въ наружности не всегда просвчиваютъ внутреннія качества, кром явной глупости, въ которой нельзя было упрекнуть младшаго Данковскаго, природнаго ума въ немъ было достаточно, но онъ огрублъ отъ недостатка образованія и порядочнаго общества. Выросъ онъ въ толп крестьянскихъ ребятишекъ, учился въ народномъ училищ, и то очень плохо. Слезы и просьбы старухи матери кое-какъ помогли ему вступить въ военную службу, но и тутъ онъ выбралъ товарищей не по достоинству, а по вкусу..

Посл обмна нсколькихъ ничего незначащихъ фразъ съ новымъ гостемъ, Серафима Петровна дала знакъ музык, Владиміръ воспользовался минутой, когда играли annonce кадрили, чтобы представить брата остальному обществу. Холодный поклонъ былъ отвтомъ почти всхъ, что немножко сконфузило адъютанта, но было не замчено Григорьемъ Ивановичемъ.

— У васъ есть дама? спросила генеральша, подходя къ братьямъ и обращаясь къ гостю.

— Нтъ еще, ваше превосходительство.

— Хотите танцовать со мной эту кадриль? Брата попросите быть вашимъ vis-а-vis.

— Мой vis-а-vis Колокутинъ на весь вечеръ, я попрошу его принять брата вмсто меня, сказалъ адъютантъ.

Арсеній Александровичъ, сидвшій уже на мст съ Анетой Асониной, поморщился.— А самъ ты не танцуешь? спросилъ онъ.

— Я лишній теперь, дамы вс.

— На слдующую кадриль прошу вновь тебя быть моимъ vis—vis.

— Я говорю теб, что я заштатный, смясь возразилъ Владиміръ, и отошелъ въ ту сторону, гд Григорій Ивановичъ сидлъ уже съ генеральшей.

— Какъ вы хорошо сдлали, что пріхали навстить вашего брата, сказала генеральша, обращаясь къ своему кавалеру.

— Тмъ больше, что это мн доставляетъ удовольствіе познакомиться съ вами, ваше превосходительство.

Серафима наклонила немножко голову, но безъ благосклонной улыбки, которой отвчаютъ на лесть сказанную кстати.

— Надюсь, вы поживете у насъ. Мужъ будетъ очень радъ, онъ такъ любитъ Владиміра Иваныча.

— Покорно васъ благодарю, ваше превосходительство! Я взялъ отпускъ на мсяцъ.

— И прекрасно! Вы квартируете съ полкомъ, кажется, въ маленькомъ городк, гд вроятно живутъ тихо, и вамъ, молодымъ людямъ, тамъ не очень весело. У насъ же губернскій городъ, есть и театръ, и клубъ, танцуютъ часто. Повеселитесь хоть здсь.

Начавшаяся фигура доставила Григорью Ивановичу пріятную возможность не отвчать. ‘Чортъ знаетъ, что я буду говорить съ этими людьми, въ продолженіе цлаго мсяца, думалъ онъ. Повеселитесь!.. Какъ же, очень весело… ломать голову и каждую минуту бояться сказать что-нибудь не впопадъ!… Дорого мн станетъ женитьба на генеральской дочк!.. Двочка такъ себ, ничего… а съ пятнадцатью тысячами и порядочная. Экая досада! Чтобъ этимъ денежкамъ да быть у почтмейстерской Маши! Вотъ эта по мн!.. И пуншъ-то какъ длаетъ, пальчики оближешь… И никакихъ деликатностей не придерживается.’

‘Однако братъ Владиміра нисколько на него не похожъ, думала въ свою очередь Серафима Петровна, и врядъ ли понравится Михаилу Сергичу и Анет. Если мн и удастся уладить дло, то много будетъ труда и хлопотъ.’

Вслдствіе своихъ размышленій, Григорій Ивановичъ принялъ твердое намреніе говорить какъ можно мене, и подъ личиной скромности скрыть неумнье вести разговоръ въ порядочномъ обществ. Такъ и было. Въ конц вечера, вс женщины, съ которыми хоть очень плохо, а все-таки танцовалъ Григорій Ивановичъ, ршили, что онъ далеко не свтскій человкъ, правда, но скромный и не глупый. Лишь Колокутинъ не ошибся, назвавъ его волкомъ въ овечьей шкур.

— Какой bel homme! говорила Елена Дмитріевна.— Какое мужественное лицо! А что ему лтъ тридцать пять будетъ?

— Онъ младшій братъ Владиміра, отвчали ей.

— Ну можно ли?…— И весь планъ, составлявшійся въ голов Витской, разрушался молодостію новаго героя. Къ чему же расточала она ему столько похвалъ, къ чему приглашала посщать ихъ, то-есть ее, потому что старушка мать ея, полупомшанная, считалась ни во что. ‘Однакожь, какъ знать?… Бывали и не такіе примры… Ахъ, Колокутинъ!… Чего бы лучше!… Зачмъ онъ такъ любитъ свободу?… Хотя онъ нынче и засматривается что-то особенно на Анету Асонину, но гд же этому ребенку сумть привязать его къ себ! Не знаю, что онъ находитъ болтать съ ней. Такая кукла…’

А этотъ ребенокъ, эта кукла очень занимала Арсенія Александровича. Много пріятныхъ словъ шепнулъ онъ ей въ этотъ вечеръ, и до сихъ поръ не тронутыя струны въ сердц молодой двушки издали не ясный, но сладкій звукъ…

X.

Колокутинъ дня черезъ два, сидя съ Серафимой Петровной, завелъ рчь о богатыхъ невстахъ въ город.

— Кто же здсь богатыя? спросила генеральша.

— Мало ли! Онъ перебралъ нсколько фамилій и въ томъ числ назвалъ Анету.

— Не знаю какъ Ботова, а вс остальныя вовсе не богаты. Анет мы тоже не можемъ дать многаго.

— Но что вы называете многимъ? Для васъ, конечно пятьдесятъ тысячъ бездлица, другіе же сочтутъ это богатствомъ.

— О, нтъ, Арсеній Александрычъ! и я не считаю бездлицей пятьдесятъ тысячъ. Если пятую часть этого капитала Михаилъ Сергичъ дастъ своей дочери, то и это во многомъ стснитъ насъ.

— Полноте, Серафима Петровна!

— Я васъ увряю.

Съ этой минуты Колокутинъ не дотрогивался до сладкозвучныхъ струнъ Анетина сердца. Какъ честный человкъ онъ не хотлъ увлекать неопытное и доврчивое созданіе туда, гд по разчету не могъ долго быть ея спутникомъ. Гармонія стихла, напрасно молодая двушка все еще прислушивалась, артистъ превратился въ бездарнаго человка. Анета глубоко вздохнула, жаль ей было свтлаго виднія, такъ быстро мелькнувшаго передъ нею, порядкомъ не успла она и разсмотрть его, а все-таки въ минутномъ появленіи оно поразило ее своею чудною красотой.

Спустя дня два, Григорій Данковскій началъ играть на томъ же инструмент. Но, Боже мой, что за пародія на игру Колокутина!… Анета затыкала уши и не могла отдлаться отъ страшныхъ диссонансовъ. Прекрасное видніе замнилось мрачнымъ призракомъ. Молодая двушка начала видимо избгать общества прізжаго гостя, хотя это было и трудно, потому что мачиха требовала, чтобъ она была къ нему внимательна. Сама она уже начала работать надъ умомъ мужа, всячески предупреждая его въ пользу молодаго человка.

Асонинъ, давно уже смотрвшій глазами жены, соглашался съ ея мнніемъ и въ свою очередь находилъ младшаго Данковскаго добрымъ малымъ.

Однажды въ сумерки, сидя у горящаго камина вдвоемъ съ мужемъ, Серафима Петровна снова завела рчь о Григорь Иванович.

— Знаешь что, Михаилъ Сергичъ? мн кажется, что нашъ гость не равнодушенъ къ Анет.

— Вотъ мысль! Что она ему за пара? возразилъ Асонинъ.

— Ну, да!… Анета можетъ сдлать партію лучше. Жаль бднаго молодаго человка.

— Вотъ еслибы Владиміру она понравилась, я бы не прочь выдать ее за него.

— Ахъ, мой другъ, избави Богъ! Вотъ какъ ты ослпленъ насчетъ Владиміра!…

— А что же ты можешь сказать противъ него?

— Ничего какъ о человк свтскомъ, и много какъ о семьянин.

— Что же такое?

— Онъ никогда не можетъ быть хорошимъ мужемъ. Онъ такъ непостояненъ, такъ любитъ удовольствія…

— Женится по любви, будетъ и постояненъ, домашній очагъ замнитъ вс удовольствія.

— О, ради Бога не суди такъ легко! Вкусы Владиміра не созданы для домашняго очага, Григорій же, напротивъ, хотя мы его и мало знаемъ, посмотри какой солидный и серіозный!… Какъ мало привязанъ онъ къ свтскимъ удовольствіямъ! Поврь, подобнаго рода характеръ гораздо способне составить счастіе женщины чмъ веселый и беззаботный, какъ у Владиміра. Особливо же Анета — такой ребенокъ, что ея нужно руководить, и по моему, Григорій Данковскій на это способенъ.

— Онъ такой суровый, молчаливый, что правду сказать я еще не понимаю его настоящимъ образомъ.

— Онъ съ тобой очень застнчивъ. Понятно: ты генералъ, онъ подпоручикъ. Со мной онъ много говоритъ, и признаюсь, очень мн нравится: благородный образъ мыслей, здравое сужденіе, умъ положительный не по лтамъ. Владиміръ противъ него вертопрахъ.

— Можетъ-быть и въ самомъ дл онъ меня дичится.

— Натурально.

— Такъ ты думаешь, что Анета была бы несчастлива съ Владиміромъ?

— Не только думаю, но уврена. Ты знаешь, что я люблю Анету какъ собственную дочь, и будь Григорій хотя немного побогаче и повыше чиномъ, я не искала бы ей лучшаго мужа, особливо если мое предположеніе, что онъ любитъ ее, врно.

— Богатство и чины тутъ ничего не значатъ. Первое Богъ дастъ, вторые придутъ современемъ, лишь бы душевныя качества были, да любилъ бы онъ ее.

— Послднее очень вроятно, а въ достоинствахъ его я не сомнваюсь.

Появленіе обоихъ Данковскихъ прервало разговоръ.

— Милости просимъ! Гд побывали? спросилъ генералъ у вошедшихъ.

Молодые люди придвинули стулья къ камину.

— Я сейчасъ отъ Елены Дмитревны, отвчалъ Владиміръ,— здилъ просить извиненія за брата, что онъ до сихъ поръ не могъ воспользоваться ея лестнымъ приглашеніемъ, вдобавокъ столько разъ уже повтореннымъ. Простую лнь я свалилъ на нездоровье, и поврите ли? сострадательная двица чуть не заплакала. Градомъ посыпались на-меня вопросы о причин болзни, потомъ цлый архивъ рецептовъ… Того и глядлъ, что предложитъ себя въ сидлки.

— Какой вы насмшникъ, Владиміръ Иванычъ, смясь сказала Серафима Петровна.

— Но, сознайтесь, Серафима Петровна, что есть люди, которые такъ сами и накупаются на насмшку.

— Въ комъ нтъ слабостей? возразилъ Григорій,— зубоскалъ найдетъ ихъ везд и во всхъ.

— Правда, молодой человкъ, отозвался генералъ,— насмхаться можно надо всмъ.

— Я удивляюсь теб, братъ, продолжалъ Григорій:— прежде я и не думалъ, чтобы ты могъ походить на этихъ самонадянныхъ насмшниковъ.

— Охъ ты, красная двушка! Ужь не хочешь ли поволочиться за Витекой? спросилъ Владиміръ.

— Ты очень хорошо знаешь, что волочиться я не умю даже и за тми, кто мн нравится.

— Напрасно! Ты бы хоть для практики полюбезничалъ съ Еленой Дмитревной. А ей-то какое бы доставилъ удовольствіе! Да и слдуетъ изъ благодарности. Говорю теб, что она чуть не заплакала, узнавъ о твоей мнимой болзни.

— Что жь! Это доказываетъ добрую душу, спасибо ей.

— Владиміръ, а вдь братъ-то никакъ постаре тебя, замтилъ Асонинъ.

— Годика черезъ два, онъ и вовсе будетъ старикъ, Михаилъ Сергичъ, дайте ему пожить въ своей уздной трущоб. А жаль! мальчикъ былъ не глупый…

— Ахъ ты повса! Ужь конечно онъ разсудительне тебя.

— Разсудительность въ свт не въ ходу, зачмъ мн она?

— Не все же жить для одного свта, когда-нибудь надо подумать и о домашней жизни, гд благоразуміе нужнй ума, замтилъ Асонинъ.

— Думать о домашней жизни!… Да способенъ ли я къ ней? Подумайте сами, мой добрый командиръ!

— А Григорій Иванычъ, я уврена, сказала Серафима, — совершенно противнаго образа мыслей.

— Да, я человкъ не свтскій, люблю домашній уголокъ, люблю занятія.

— Какія же занятія находите вы зимой? Службы почти нтъ.

— Я много читаю, да вотъ у насъ невозможно достать дльныхъ книгъ, и приходится довольствоваться такимъ старьемъ, что ужасъ!…

— Воображаю, впутался опять Владиміръ, — какая должна быть у васъ литература! Францыль Венеціани, напримръ, Гуакъ, и тому подобныя штуки. Отъ этого ты и смотришь такимъ отсталымъ, мой бдный братецъ!

— Не отвчайте ему, Григорій Иванычъ, онъ сегодня въ удар подшучивать, сказала генеральша.— Неужели въ самомъ дл, у васъ въ городк никто не получаетъ журналовъ?

— Кому же?

— А полковая библіотека?

— Она при штаб, довольно далеко отъ нашего городка, да и все въ разброд, такъ что трудно добиться.

Между тмъ, пока Григорій жаловался на невозможность пользоваться полковою библіотекой, Владиміръ плачевнымъ голосомъ жаловался своему генералу, что Серафима Петровна выгоняетъ его.

— Поди-ка въ самомъ дл, сходи за Анетой, что она тамъ сидитъ?

Серафима Петровна продолжала разговоръ съ Григорьемъ Ивановичемъ, стараясь навести его на такіе предметы, по которымъ онъ могъ бы высказать свой мнимо-благородный образъ мыслей, и, надо признаться, Данковскій предобросовстно содйствовалъ планамъ своей нежданной покровительницы, онъ очень смло лгалъ, облекая свою особу въ чужія добродтели, и очень выразительно гнушался своихъ собственныхъ пороковъ.

Генеральша устроила такъ, чтобъ этотъ вечеръ исключительно былъ посвященъ на убжденіе мужа въ достоинствахъ Григорья Данковскаго.

По окончаніи его, Асонинъ сознался, что Григорій Данковскій въ самомъ дл славный малый, очень не глупый, и съ хорошими правилами.

— Я теб говорила, замтила Серафима Петровна.

— Да, да! Одно мн въ немъ не нравится: какая-то грубость и очень суровое выраженіе, лица.

— Онъ серіознаго характера, и, какъ ты самъ слышалъ, не любитъ общества. Да еслибъ и любилъ, то какое же общество въ уздномъ городк? Поневол одичаешь! Съ тхъ поръ какъ онъ у насъ, я нахожу въ немъ значительную перемну къ лучшему, и если ему случится вступить въ порядочную семью, я уврена, онъ совсмъ переродится. Молодость воспріимчива, онъ же не глупъ и самъ врно понимаетъ чего ему не достаетъ.

Прошла еще недля, въ продолженіи которой Серафима Петровна начала подготовлять и умъ Анеты въ пользу Григорія. Двушка врила ей на слово и выслушивала вс эти панегирики съ совершеннымъ равнодушіемъ. Какое ей дло, дуренъ или хорошъ младшій Данковскій! Такъ далека была она отъ мысли видть въ немъ жениха.

Помщеніе Владиміра Данковскаго въ дом Асониныхъ было хорошо и удобно, оно состояло изъ двухъ большихъ комнатъ на антресоляхъ, входъ въ нихъ былъ изъ офиціантской, обыкновенно пустой, кром того времени когда по вечерамъ съзжались гости. Григорію Ивановичу предлагали еще комнату, но онъ предпочелъ помститься съ братомъ. Много кое о чемъ нужно было переговорить имъ между собою, хотя братья съ малолтства никогда не были дружны, но въ настоящую минуту ихъ связывала общая польза. Владиміру нуженъ былъ братъ для того чтобъ избавиться отъ Анны Михайловны, Григорію — для того чтобы выгодно жениться. И много жертвъ приносилъ Григорій Ивановичъ для этой цли. Чего стоило ему отказаться, на это время, отъ своей несчастной привычки выпить, чего стоило ему молчать и притворяться скромникомъ, тогда какъ языкъ его вовсе не привыкъ стсняться? Много труда стоило Владиміру обуздывать брата. Чмъ больше узнавалъ онъ своего брата, тмъ больше раскаивался, что предложилъ его въ женихи милой двушк, которой онъ тогда еще не зналъ. Жаль ему было ея теперь! И сколько изъ желанія добра брату, столько же и изъ состраданія къ бдной жертв, онъ сколько можно старался облагородить грубые инстинкты Григорья. Владиміръ ршительно отказывался давать ему водки, въ надежд отучить мало-по-малу брата отъ несчастной слабости.

Въ тотъ вечеръ когда мы вошли въ комнаты Владиміра Ивановича, братецъ его, вроятно измученный воздержаніемъ, былъ очень не въ дух, и вмсто того чтобы, по обыкновенію, сейчасъ же ложиться въ постель, расхаживалъ саженными шагами по комнат.

— Гриша, что ты не ложишься? спросилъ Владиміръ, улегшись самъ и закуривъ папироску.

— Еще успю, грубо отвчалъ тотъ, и посл нкотораго молчанія прибавилъ:— Знаешь что! Мн кажется, вы вс меня за носъ водите.

— Чмъ же это?

— Да вотъ ужь три недли какъ по милости вашей я играю роль, чортъ знаетъ, какого-то присноблаженнаго. Лишенъ всхъ моихъ привычекъ, съ утра до вечера умираю съ тоски въ обществ вашихъ свтскихъ людей, а толку, кажется, мало…

— Чтобы жениться на такой милой двушк, можно, кажется, поженироваться сколько-нибудь. Я очень хлопочу и достигъ уже многаго. Генеральша на твоей сторон, генералъ, вроятно, будетъ одного мннія съ женой, но теб не худо бы показывать побольше вниманія Анн Михайловн, она къ теб еще совершенно равнодушна.

— Я, братъ, по вашему ухаживать не умю, а насчетъ моей любви ты можешь ей сказать что теб угодно.

— Нтъ ужь потрудись лучше самъ. Съ меня довольно батюшки съ матушкой.

— Неужели теб тяжело сказать ей за меня два слова?

— Значитъ я долженъ обрабатывать вс поля, а ты лишь собирать плоды?

— Ужь если длать добро, такъ длай вполн. Можетъ и на твою долю выпадетъ частичка вознагражденія, если не отъ судьбы, такъ отъ генеральши, для которой падчерица пожалуй только помха въ дом.

— Какой вздоръ! Генеральша очень любитъ падчерицу.

— Да, можетъ-быть, но любовь мужа и его близкихъ желаетъ сохранить для себя одной.

— Ты очень ошибаешься, это супружество устраиваю я, съ единственною цлью сдлать тебя счастливымъ.

— Благодарю! Такъ устраивай же скорй, не то силъ не хватитъ дожидаться. Я совсмъ измучился въ вашей чопорной жизни.

— Но послушай, Григорій! Если ты въ самомъ дл ршаешься вступить въ семью Асониныхъ, то долженъ привыкать къ этой, по твоимъ словамъ, чопорной, а по моему порядочной жизни.

— Вопервыхъ, любезный братецъ, женясь на дочери Асонина, я нисколько не намренъ вступать въ его семью и перемнять мой образъ жизни. По законамъ, жена подчиняется мужу, а не онъ ей.

— А закона сердца ты не признаешь?

— Ну что вздоръ толковать!

— А я увренъ, что Анна Михайловна заставитъ тебя сердцу повиноваться.

— Ну, нтъ, подъ башмакомъ жены не быть Григорью Данковскому….

— Оставь меня по крайней мр надяться, что изъ любви къ жен ты еще можешь перемниться, Григорій! Иначе я никогда не прощу себ….

— Я начинаю не шутя подозрвать, что ты не равнодушенъ къ моей невст!… Такъ съ Богомъ! Я уступаю.

— Еслибъ я имлъ намреніе жениться, то поступилъ бы иначе, я теб ужь это не разъ говорилъ, возразилъ адъютантъ.

— А что же? Ужь не въ монахи ли хочешь идти?

— Я хочу служить и сдлать себ карьеру.

— Ну да, ты мтишь въ генералы! съ ироніей сказалъ Григорій.

— Отчего же нтъ!

— Такъ генеральская дочь какъ разъ бы теб подъ пару.

— Женатый человкъ ужь не служака! Въ военной жизни возиться съ семьей — сущая каторга. Вотъ почему я предоставляю теб счастіе, кругленькое состояньице съ придачей миленькой жены.

— Дло! Все это очень хорошо съ твоей стороны, какъ слдуетъ побратски, только мучаете-то вы меня черезчуръ долго! На дняхъ и отпуску конецъ, такъ обдлывай же скорй. Не то, братъ, на перекладную и маршъ-маршъ…. Оставайтесь какъ знаете съ падчерицей на рукахъ….

Григорій захохоталъ.

— Ты все дурачишься! Но слушай, завтра я скажу генералу, что ты дешь, и что я долженъ тебя проводить изъ опасенія, чтобы ты не сдлалъ какой-нибудь глупости съ отчаянія. Посмотримъ, что будетъ.

— Да вы, я вижу, премилые люди! Не будь только у васъ водка въ гоненіи, съ вами можно бы имть дло. Значитъ завтра судьба моя ршится…. Такъ пора соснуть. Авось хоть во сн подлецъ Антошка принесетъ полштофикъ.

Черезъ нсколько минутъ, молчаніе воцарилось въ комнат братьевъ.

XI.

Давно разстались мы съ доброю Лукерьей Андреевной, да и разстались-то въ такую минуту, когда ей боле всего нужно было утшеніе. Съ кмъ же раздлила она свое горе посл тяжелаго дня? Были ли у нея такіе друзья, которымъ бы она могла сказать: Дочь меня не любитъ, дочь меня презираетъ! Нтъ, такихъ друзей у матерей не бываетъ. Никому не отдастъ она на судъ свое дитя, никому на него не пожалуется, Сердце матери, и оскорбленное, все бережетъ свое дитя, сознавая его пороки или недостатки, сердце матери старается скрыть ихъ отъ глазъ другихъ, а если невозможно скрыть, то хоть извинить. Серафима Петровна безнаказанно могла поступать какъ ей вздумается съ своею матерью, потому что старушка, стоя даже на молитв, повторяла только: ‘Господи! если грхъ пренебрегать матерью, то прости ей! Не накажи ее, Господи, за это!’ А слезы бдной старушки катились по ея морщинистымъ щекамъ. Помолившись и наплакавшись вдоволь, она заснула наконецъ. Звонъ къ заутрени пробудилъ ее, и поплелась она въ церковь, снова молиться за дочь.

Отслушавъ заутреню и раннюю обдню, старушка вернулась домой, и на душ у ней какъ будто повеселло.

По обыкновенію она нашла кипящій самоварчикъ уже на стол. Помолившись и раздвшись, сла къ нему наша старушка, положила чайку, налила, поставила на конфорку и задумалась. Чай-то пожалуй и перестоится, а старушка все думаетъ о чемъ-то, не заботясь о ча. Но вотъ лицо ея обратилось къ кивоту, рука набожно творитъ крестное знаменіе, и языкъ шепчетъ: ‘Слава теб, Господи! придумала.’

Что же придумала она?

Наканун, возвратясь отъ дочери, она поклялась въ душ никогда впередъ не обременять ее своими посщеніями. Клятва вырвалась въ минуту негодованія, которому и самыя кроткія души не могутъ иногда не подчиниться. Но что же скажутъ люди? Что подумаетъ Михаилъ Сергевичъ, когда она, еще будучи въ силахъ, не заглянетъ больше никогда въ домъ дочери? По милости ея безразсуднаго, обта, она обличитъ можетъ-быть недостойное поведеніе своей дочери въ глазахъ свта, въ глазахъ добраго ея мужа…. Старушка и не подозрвала, что свту не было дла до ея отношеній къ дочери, а мужъ былъ такъ ослпленъ, что обвинилъ бы всхъ на свт прежде своей жены. Тмъ не мене Лукерья Андреевна раскаивалась въ своей опрометчивости, но измнить слову, данному даже себ самой, правдивая старушка считала преступленіемъ.

Вотъ мысли, которымъ предавалась она, возвратясь отъ обдни. Ночь и молитва утишили первые порывы негодованія, материнская любовь снова вступила въ свои права и изобрла средство помирить съ собою данную клятву. Она пойдетъ въ монастырь. Зачмъ ей міръ? Зачмъ ей люди?.. Отжила она свой вкъ. И Серафимушк-то можетъ она помилетъ тогда. Ршеніе старушки было принято. Съ этого же дня она начала помаленьку устраивать свои мірскія дла. Пріискала купить себ маленькую келью въ загородномъ монастыр, подговорила Дуняшу сопутствовать ей, запродала свой домикъ, и однимъ прекраснымъ утромъ, пригласивъ къ себ Асониныхъ, объявила имъ о своемъ намреніи.

Серафима была не много удивлена, и только. Михаилъ Сергевичъ всми средствами старался отвести старушку отъ ея плана, уговаривалъ ее, позабывъ наставленія жены, перейдти къ нимъ, общалъ успокоить ее, Серафима изъ приличія повторяла нкоторыя изъ просьбъ мужа. Старушка была непоколебима и просила лишь о томъ, чтобы дти хоть изрдка навщали ее въ уединеніи монастырской жизни.

Монастырскія стны предохранили Лукерью Андреевну отъ горести слышать, что Серафима обманываетъ мужа, а наконецъ смерть, года черезъ два, избавила ее отъ всхъ заботъ.

XII.

Тусклый свтъ зимняго, сренькаго утра началъ понемногу озарять небольшую, но уютную и комфортабельную комнатку Анеты Асониной. Въ туалет, стоящемъ между двумя окнами, отразились камышевыя ширмочки, подбитыя краснымъ терно, изъ за которыхъ виднлась часть кровати. Подъ однимъ изъ оконъ, стояли пяльцы, подъ другимъ столикъ съ двумя, тремя книгами. Въ углубленіи комнаты диванъ, обрамленный плющомъ, передъ нимъ опять столикъ съ книгами и какою-то ручною работой, въ черепаховой корзинк. На стнахъ нсколько портретовъ, два, три пейзажа работы самой обитательницы, доказывавшіе ея талантъ въ этомъ искусств.

Но вотъ за ширмами послышался шорохъ, и изъ-подъ одяла показалась прехорошенькая ножка, потомъ выглянула другая, и об тотчасъ же спрятались опять въ одяло. Анна Михайловна проснулась. Привычка ранняго пробужденія осталась у ней еще отъ Смольнаго монастыря, но теперь она не спшитъ вставать, уроковъ нтъ, заботъ никакихъ. Боже мой, какъ она счастлива! Какъ любитъ ее отецъ, какъ добра къ ней мачихэ, какъ она балуетъ ее! Бленькая ручка отодвинула ширмы, и свтлый взоръ окинулъ вс предметы. Чего здсь не достаетъ? Ея гардеробный шкэфъ полнехонекъ, ея шифоньерка биткомъ набита. Какъ весело жить на свт! Что-то нынче, будетъ ли она опять танцовать? При этомъ вопрос молодая головка начала перебирать кавалеровъ, Колокутинъ сталкивалъ каждаго изъ нихъ по очереди, оставаясь самъ всегда на первомъ план. ‘Отчего онъ прежде бывалъ у насъ чаще? подумала двушка, жаль! Онъ такой славный!.. Надо написать объ немъ Лиденьк. Попробую нарисовать его портретъ и пошлю ей, какъ она найдетъ его? и одобритъ ли мой выборъ?..’ Сказано, сдлано. Анета мигомъ соскочила съ постели, подбжала къ столику, вынула карандашъ и клочокъ рисовальной бумаги, и усвшись вновь въ постел, начала чертить, устроивъ пюльпитръ изъ книги на своихъ колнахъ. Черезъ нсколько минутъ на лиц двушки появилась самодовольная улыбка: ‘какъ похожъ! прошептала она. Просто живой!.. Знаю наврно, что Лиденьк онъ ужасно понравится. Ну, если и она влюбится въ него? Какъ же тогда быть?’

Портретъ на булавочк былъ приколотъ къ стн. ‘Такъ что жь!.. Если Лиденька тоже полюбитъ его, я докажу ей тогда, что моя дружба къ ней не пустое слово… Я уступлю ей.’

Дитя! Уступаютъ ли то, что принадлежитъ намъ лишь по праву фантазіи? Колокутинъ отдаетъ себя лишь за деньги, а ихъ ни у Анеты, ни у ея подруги, Лиденьки, не много. Значитъ, ни пріобртеніе, ни уступка не состоится.

Шорохъ у двери заставилъ Анету торопливо сдернуть Колокутина со стны и упрятать его въ книгу. Съ слдующею же почтой, она пошлетъ его въ Петербургъ.

Но, Боже мой, какъ наши предположенія бываютъ не врны!.. Кто поручится за одинъ мигъ, не то что за нсколько дней!

Въ то же утро, когда Анета благодарила судьбу за свое положеніе и за любовь родителей, и такъ безпечно предавалась пансіонскимъ мечтамъ своимъ, Михаилъ Сергевичъ проснулся съ сильною головною болью и съ трудомъ могъ встать. Даже Серафима Петровна немножко струсила. Она поспшила послать за Владиміромъ, чтобы попросить его самого създить за докторомъ.

— Доброе утро! Что это съ вами, Михаилъ Сергичъ? спросилъ адъютантъ.

— Да ничего, голова что-то сильно разболлась.

— Владиміръ Иванычъ, създите пожалуста поскоре за докторомъ, говорила нжная супруга.

— Да не безпокойся, мой другъ, зачмъ доктора? Великая важность, голова болитъ. Поболитъ да и пройдетъ, возразилъ Асонинъ.

— Нтъ, нтъ, Михаилъ Сергичъ, я сейчасъ же поду. Собственно мн нужно, чтобы вы были совершенно здоровы.

— Собственно теб? Это что такое?

— Мн нуженъ отпускъ дней на пятнадцать, и поврьте это не прихоть, а священная обязанность. Оставить же васъ больныхъ, васъ, моего благодтеля, мн будетъ тяжело.

— На что теб отпускъ? Куда?

— Что это значитъ, прибавила Серафима Петровна, какъ бы ничего не понимая, хотя весь планъ былъ устроенъ ими сообща.

— Я вамъ посл разкажу причину. Теперь же пуще всего нуженъ докторъ.

Молодой человкъ бросился изъ комнаты и исчезъ.

— Чтобы это такое? Куда онъ вздумалъ хать? спрашивалъ Михаилъ Сергевичъ, обращаясь къ жен.

— Ничего не понимаю, отвчала та.

Анета страшно перетревожилась, узнавъ о болзни отца, едва успвъ накинуть утренній капотъ и чепчикъ, на непричесанные волосы, она бросилась къ нему.

— Что съ вами, дорогой мой папенька?

Руки ея обвились около шеи старика. Положивъ потомъ подушку у ногъ его, она услась, и съ замираніемъ сердца ждала появленія доктора.

— Что это вы вздумали занемочь, ваше превосходительство? сказалъ черезъ четверть часа явившійся Эскулапъ.— То-то васъ вчера не было и у Бомбиныхъ… А жаль! Тамъ была преинтересная исторія… Дайте-ка вашъ пульсъ!..

Секунда молчанія.

— Что же вы находите, докторъ? спросила Серафима Петровна.

— Ничего, ничего! Ну, ваше превосходительство, молодецъ вашъ Колокутинъ! снова началъ, внимательный блюститель человческаго здоровья.— Какъ онъ вчера отдлалъ этого шулера Баркенфельда, такъ я вамъ скажу!..

— Докторъ, что же нужно сдлать, чтобы головная боль папеньки прошла поскорй? скромно, но твердо спросила Анета.

— А вотъ я сейчасъ пропишу маленькую микстурку генералу. Владиміръ Иванычъ, какъ бы мн бумажки и перышко…

Пока онъ писалъ, генеральша дернула сонетку, черезъ минуту камердинеръ Асонина стоялъ въ дверяхъ, и получилъ приказаніе идти въ аптеку.

— Владиміръ, что за чепуху ты мн давеча нагородилъ? Я что-то въ толкъ не взялъ, сказалъ Михаилъ Сергевичъ, по отъзд доктора обращаясь къ своему адъютанту.— Куда ты хочешь хать.

— Ради Бога, не разспрашивай теперь Владиміра Иваныча, мой другъ, перебила Серафима, — всякій серіозный разговоръ можетъ тебя взволновать и усилить головную боль.

— Душечка папа, прилягте лучше, я вамъ буду читать.

Рука генерала легла на русую головку дочери, но онъ требовалъ, чтобы Владиміръ разказалъ ему все, увряя, что неизвстность будетъ волновать его еще боле.— Говори же, Владиміръ, прибавилъ онъ.

— Не могу, Михаилъ Сергичъ! Посл…

— Когда же посл? Я хочу теперь.— Маленькое раздраженіе слышалось въ голос, всегда спокойнаго и кроткаго Асонина:— можетъ-быть он теб мшаютъ?.. Оставьте насъ на нсколько минутъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ дамамъ.

Анета встала съ подушки, лежавшей у ногъ ея отца. Отчего-то сердце въ ней сильно колыхнулось, когда она уходила.

— Серафима Петровна намъ не помшаетъ, спшилъ сказать Данковскій, когда Анета была уже за дверью.

— Въ чемъ же дло? спросилъ генералъ.

— Вотъ видите ли, Михаилъ Сергичъ: мн непремнно нужно проводить брата и пробыть съ нимъ нсколько времени.

— Что?.. Или вы съ нимъ что-нибудь напроказили?..

— О, нтъ! Напроказила съ нимъ судьба… Напроказило ретивое…

— А! Такъ онъ влюбленъ, и врно хочетъ сдлать какую-нибудь неровную партію? Конечно, ваше дло предохранить его, сказала генеральша.

— Стало-быть та, которую онъ любитъ, по какимъ-нибудь разчетамъ не можетъ быть его женою? спросилъ Асонинъ.

— Почти… Онъ бросилъ взоръ слишкомъ высоко… Онъ любитъ… Анну Михайловну… Не осуждайте его! Чувство молодыхъ людей рдко подчиняется разсудку. Онъ очень жалокъ!.. Еслибы вы знали, какъ онъ страдаетъ, какъ безгра.нично онъ любитъ!.. Вотъ отчего я долженъ непремнно проводить его самъ. Его кипучая натура не устоитъ противъ отчаянія, безъ помощи близкаго человка.

— Бдняжка, проговорила Серафима Петровна, и отерла мнимую слезу.

— Но отчего же бдняжка? возразилъ Михаилъ Сергевичъ: — если онъ нравится моей Анет, если онъ честный и благородный человкъ, какъ ты, Владиміръ, я не заикнусь дать мое согласіе на ихъ бракъ. Любовь первая основа супружеской жизни.

— Утшьте же вашего брата, Владиміръ Иванычъ, мой добрый мужъ не позволяетъ никому отчаиваться, если это отъ него зависитъ, сказала растроганная неожиданною удачей Серафима Петровна.— Но теперь, мой другъ, я требую, чтобы ты успокоился, прими лкарство и прилягъ, я не отойду отъ тебя до тхъ поръ пока ты не заснешь.

— Заснуть теперь!..— Удивленіе выразилось во всхъ чертахъ Михаила Сергевича. Она не понимаетъ отцовскаго чувства, подумалъ онъ, никогда не была матерью, что жь мудренаго, что ей кажется возможнымъ сонъ въ ту минуту, когда рчь идетъ о будущности моей Анеты…— Нтъ, я спать не хочу, прибавилъ онъ,— позови лучше Анету, и поговоримъ съ ней.

Это вовсе не входило въ разчетъ Серафимы Петровны. Прежде чмъ молодая двушка отвтитъ что-нибудь отцу, она должна выслушать ея наставленія, и потому генеральша употребила вс нжныя убжденія, чтобъ уговорить мужа, если не заснуть, то по крайней мр полежать тихо, не волнуясь никакимъ разговоромъ —.И такъ твой адъютантъ страшно сглупилъ, позволивъ себ подобное объясненіе сегодня. Засни, моя радость, успокойся! Я тебя оставлю на нсколько времени, тишина необходима при головной боли.

Она обложила подушками мужа, поцловала его сдую голову, и прямо отправилась въ комнату падчерицы.

— Что папенька? быстро спросила молодая двушка увидя входившую мачиху.

— Ничего, кажется лучше. Я уговорила его немножко заснуть, и воспользовалась этими минутами, чтобы поговорить съ тобой, дитя мое.

— Что вамъ угодно, маменька?

— Я пришла передать теб то, что открылъ намъ сейчасъ

Владиміръ. Несчастный братъ его такъ любитъ тебя, что онъ боится за его жизнь.

Анета поблднла.

— Быть любимою такъ пламенно, такъ искренно, продолжала Серафима Петровна,— доля завидная, особенно такимъ умнымъ, такимъ скромнымъ молодымъ человкомъ какъ Григорій. Я уврена, что ты будешь съ нимъ счастлива, дорогое мое дитя!

Генеральша обвила рукой шейку падчерицы и прижала къ груди голову, со всми знаками нжности.

— Но я не хочу замужъ, маменька, проговорила дрожащимъ голосомъ Анета.

— Мой милый другъ, замужство — назначеніе женщины. Рано ли, поздно ли, придется его исполнить. Оттолкнувъ теперь любящее, преданное сердце, какъ знать, найдешь ли ты въ послдствіи такое же? Въ ныншнее время браки по любви рдкость, вс женихи мтятъ лишь на приданое. Григорій же не знаетъ, даемъ ли мы что за тобой, это рдкая черта! Да вотъ не дальше какъ Колокутинъ…

Анета вспыхнула при этомъ имени.

— Онъ стороной поручилъ разузнать, какъ, велико будетъ твое состояніе? И когда ему сказали, что отецъ даетъ за тобой пятнадцать тысячъ, онъ сдлалъ гримасу, и съ тхъ поръ видимо пересталъ за тобой ухаживать.

Молодое сердечко перевернулось.

— А я должна тебя предупредить, что отцу очень хочется устроить тебя поскорй. Онъ съ нкотораго времени какъ-то дурно чувствуетъ себя и страшно боится оставить тебя безъ покровителя. Подумай, дитя мое, что безъ него и я останусь сиротой, твой мужъ, я.уврена, будетъ заботиться и обо мн.

Лицо Серафимы Петровны скорчило плачевную гримасу, платокъ отеръ сухіе глаза, хотя на эту минуту комедія эта была совершенно лишняя, потому что Анета сидла неподвижно съ опущенными глазами. Серафима Петровна тоже сла и задумалась. Нсколько минутъ длилось молчаніе.

— Не огорчай же отца отказомъ, душка, если онъ спроситъ твоего согласія. Поврь моей опытности, безкорыстная любовь — такой рдкій даръ судьбы, что женщины боле всего должны цнить его.

Анета все молчала, лишь работа, которую она держала въ рукахъ, немножко дрожала.

— Или теб кто-нибудь нравится другой? Признайся мн откровенно. Я твой лучшій, другъ, Анета, прибавила генеральша.

— Мн никто не нравится, тихо проговорила бдняжка.

— Въ такомъ случа я теб ручаюсь, что ты будешь любить Григорія. Его страсть пробудитъ твое дремлющее чувство.

Серафима Петровна встала, мимоходомъ снова обняла свою жертву, и вышла.

Сренькій денекъ все также тускло свтитъ сквозь замерзшія стекла, ничто не перемнилось въ комнатк Анеты, но что за страшный хаосъ въ душ ея юной обитательницы! Колокутинъ, деньги, Лиденька, портретъ, женихъ, любовь, отецъ, докторъ, все это пересыпалось, будто въ колейдоскоп, въ воображеніи двушки. Работа все еще была въ рукахъ, но вотъ, вмсто того чтобъ обрзать нитку, ножницы какъ-то зацпили батистъ, и огромная дыра появилась на мст нарисованнаго цвтка. Анета смотрла и не понимала, что это такое сдлалось? Чувствуя однакожь, что работа не ладится, она бережно сложила ее и опустила въ корзину. Глаза ея обратились на замерзшія стекла. Зачмъ на этомъ стекл такой мелкій узоръ?.. Точно горы, поросшія ельникомъ…

Частымъ ельничкомъ, березничкомъ

Молодымъ, горькимъ осинничкомъ…

И она вполголоса твердила до безконечности эти два стиха. Взоръ разбиралъ вс подробности рисунка природы. Ей чудилось, что она въ самомъ дл стоитъ на окраин густаго лса. Не бжать ли ей туда? Тамъ не найдутъ ее ни женихъ, ни его непрошеная любовь. А вотъ эта гора… чудная, высокая, Альпійская гора!.. Какъ на нее взобраться?.. Она почти отвсная… взоръ ищетъ какъ бы проложить тропинку и уйдти повыше!.. Отъ кого же? Конечно отъ близкихъ людей… Тайный голосъ говорилъ двушк, что эти люди ее погубятъ. Вотъ она уже на полугор, далеко… высоко… и вдругъ оборвалась!..

Передъ ней стояла двушка.— Анна Михайловна, пожалуйте кушать.

— ‘Кушать?.. Какъ это кушать?.. подумала Анета: ‘а гора… а лсъ…’ Она встала и отошла въ сторону.

— Барышня, кушать подали, повторила двушка.

Анета окончательно пробудилась. Дйствительность предстала ей во всей своей нагот. Идти обдать съ нимъ!.. Слушать его… отвчать, если не говорить… Нтъ, нтъ! Пусть хоть этотъ день будетъ еще мой!..

— Скажи, что я не буду обдать, что я пойду къ папеньк.

Чрезъ минуту двушка явилась снова, съ приказаніемъ отъ Серафимы Петровны, чтобы барышня не безпокоила барина, потому что онъ почиваетъ.

И этотъ день не ея!.. Одну минуту она ршились было сказать, что все-таки не пойдетъ обдать, но мать подумаетъ, что она капризничаетъ. И бдная, собравъ всю свою твердость, пошла въ столовую.

Григорій, вроятно предупрежденный братомъ, смле обыкновеннаго подошелъ къ Анет. Онъ, хотя и весьма не ловко, услуживалъ ей во время стола и, улучивъ минутку, усплъ шепнуть: ‘Я умру, если вы меня отвергнете!’ Анета вспыхнула и страшно испугалась. Бдный ребенокъ принималъ за правду эти пошлыя слова.

Къ вечеру Михаилъ Сергевичу сдлалось хуже, онъ не въ состояніи былъ говорить ни съ женою, ни съ дочерью, послдняя не отходила отъ него ни на минуту, первая тоже, боясь оставить ихъ наедин. Ночь прошла тревожно для всхъ. Серафима Петровна дремала въ уголку дивана, Анета сидла въ креслахъ, вскакивая при малйшемъ движеніи или стон отца. Въ восемь часовъ явился докторъ и успокоилъ всхъ, ручаясь, что Михаилъ Сергевичъ чрезъ нсколько дней будетъ совершенно здоровъ, но что его нужно беречь. ‘Желчь у него въ волненіи, и противорчіе можетъ взбунтовать ее не на шутку,’ прибавилъ онъ вполголоса, обращаясь къ Серафим Петровн, которая бросила значительный взглядъ на падчерицу. По направленію этого взгляда послдовали и глаза доктора.

— Что это вы то, Анна Михайловна? Вы блдны какъ полотно. Дайте-ка ручку! Не гршно ли вамъ такъ безпокоиться!.. Врно вы всю ночь не почивали? Нтъ ужь позвольте мн именемъ папеньки отправить васъ въ вашу комнату, вамъ отдыхъ необходимъ, не то мн придется еще за вами хлопотать.

— Еслибъ я могла моею жизнью искупить здоровье папеньки!..

— Это было бы не въ порядк вещей, вы только начинаете ваше поприще, и жизнь — вамъ! А мы старики ужь порядкомъ умаялись, иной разъ вспомнишь съ любовью и о могил. Конечно я не говорю о Михаил Сергич, ему надо пожить, чтобъ устроить васъ. А чтобъ ему было для чего жить, вы должны беречь себя. Подите съ Богомъ, усните хорошенько! Вамъ тоже не худо бы, Серафима Петровна, я васъ замню пока при больномъ.

XIII.

Дней черезъ десять зала Асониныхъ, остававшаяся въ совершенномъ мрак въ продолженіи болзни хозяина, снова освтилась, въ переднемъ углу стоялъ столикъ, накрытый блою салфеткой, съ образомъ Богоматери, передъ которымъ горли дв восковыя свчи, на серебряной тарелк лежали два кольца. Священникъ одиноко сидлъ въ обширной, пустой зал. Готовилось что-то торжественное, но грустное, не похожее на праздникъ. Прошло около получаса, тишина залы нарушалась лишь отдаленнымъ шепотомъ въ прихожей. Звонокъ, раздавшійся тамъ, заглушилъ его, черезъ залу пробжалъ человкъ во внутреннія комнаты, вернувшись, онъ прикатилъ вольтерово кресло и поставилъ его у дверей гостиной. Снова все смолкло. Внимательныя уши священника заслышали наконецъ шелестъ шаговъ и звукъ шпоръ. Въ залу вошли генералъ, опиравшійся на руку своего адъютанта, и съ ними Григорій Данковскій. Лицо послдняго сіяло радостью. Мсяцъ назадъ, когда дерзкая мысль его, бывало подъ веселый часъ и надъ рюмочкой, занесется въ чистенькій домикъ исправника, гд старались принаравливаться къ великосвтскому образу жизни, подумаетъ онъ: ‘отчего не посвататься къ его дочк?’ и посл минутнаго размышленія всегда бывало кончитъ словами: ‘ну чортъ съ ними, не отдадутъ, да и не пойдетъ.’ Теперь же генералъ Асонинъ отдаетъ за него свою единственную дочь. Анна Михайловна — не чета исправнической дочк! Какъ удивятся его сослуживцы! Какъ будутъ завидовать!.. И майоръ-то не будетъ придираться ко всякой бездлиц. Задамъ имъ обдъ съ шампанскимъ, съ стерляжьею ухой, и Григорью Данковскому еще издали, чуть завидятъ, будутъ ужь протягивать руку. Мало ли еще подобныхъ мечтаній толпилось въ голов жениха даже въ эту торжественную минуту.

Асонинъ, слабый, блдный, со впалыми глазами, опустился въ кресло. Неужели десятидневная болзнь успла такъ измнить его? Священникъ съ участіемъ подошелъ къ больному и благословилъ протянутую руку.

— Что это вы, ваше превосходительство, какъ изволили перемниться?

— Что длать, батюшка! Болзнь не краситъ.

Владиміръ задумчиво стоялъ, опершись на высокую спинку кресла, въ которомъ сидлъ его начальникъ. На его лиц внимательный наблюдатель прочелъ бы не торжество побдителя, а угрызеніе совсти виновнаго. Что отвтитъ онъ въ послдствіи генералу, своему благодтелю, если Григорій не оставитъ дурныхъ своихъ наклонностей? И не взыщется ли съ него за то, что онъ это приноситъ невинное существо въ жертву своимъ корыстнымъ видамъ и надодавшей уже ему страсти порочной женщины? Отчего бы не стать ему самому, въ этой церемоніи, рядомъ съ этою кроткою, милою двушкой?..

Но вотъ зашелестили платья въ сосдней комнат, взоры всхъ обратились туда. Какъ хороша была невста! Блое, кисейное платье, съ высокимъ лифомъ, охватывало ея стройную талію, свтлорусые густые локоны падали до плечъ, длинныя, темныя рсницы были опущены и бросали широкую тнь на блдныя щеки. Она была восхитительна. Владиміръ отвернулся. У генерала блеснула слеза. Григорій самодовольно улыбнулся. Серафима Петровна была торжественна и величава. Неужели внутренно также была она спокойна, какъ наружно? Неужели душа ея такъ закалилась въ зл, что для добраго, хоть бы минутнаго чувства, въ ней не было уже мста?

Асонинъ подозвалъ къ себ дочь, взялъ ее за об руки, и вперилъ въ нее долгій, вопросительный взглядъ.

— Перекрестите меня, папенька! прошептала двушка, избгая этого безмолвнаго допроса.

Черезъ четверть часа, Анета была уже обрученницей Григорія Ивановича.

Здоровье Михаила Сергевича плохо поправлялось, докторъ, какъ и большая часть этихъ господъ, здилъ очень аккуратно, два раза въ день, изучалъ болзнь, пробовалъ лкарства на паціент, перемняя ихъ иногда по нскольку разъ въ день, разказывалъ анекдоты, бралъ деньги, и уврялъ, что генералъ почти совершенно здоровъ, но еще слабъ.

Серафима Петровна между тмъ очень хлопотала съ приданымъ, длая лишь самое необходимое, по невозможности часто оставлять больнаго, а въ сущности изъ экономіи. Данковскому однакожь было вручено достаточное количество денегъ, въ счетъ приданаго, для подарковъ невст, обращавшей на нихъ мало вниманія. Анета, была очень грустна, но на вопросы отца о причин этой грусти, она ссылалась на его болзнь и на предстоявшую разлуку.

— Мы не разстанемся, говорилъ Михаилъ Сергевичъ,— я переведу Григорія къ себ, и мы будемъ жить вмст.

Послднее предположеніе отрадно подйствовало на душу молодой двушки, и она видимо стала веселй. Къ жениху мало-по-малу она начала присматриваться. Хотя въ ней безпрестанно оскорблялось инстинктивное чувство изящнаго, но она такъ еще мало знала рчь любви, что прислушалась и къ грубымъ выраженіямъ нжности своего жениха. Серафима же Петровна играла роль такой нжной матери, что молоденькой доврчивой двушк казалось невозможнымъ, чтобъ опытность ея добрыхъ родителей могла ошибиться въ выбор ей мужа. Портретъ Колокутина, набросанный въ спокойное утро, предшествовавшее бурному дню, былъ сожженъ въ день помолвки. И когда на другой день, при объявленіи радостнаго событія въ семейств Асониныхъ, на вечер явился Арсеній Александровичъ, и, подойдя къ невст, какимъ то грустно-задушевнымъ голосомъ спросилъ: ‘Вы помолвлены?.. Неужели такъ скоро?..’ Анета отвчала, что безкорыстная любовь всегда достойна взаимности, и что она любитъ своего жениха искренно. Но когда она произносила эти слова мести, ей стало такъ грустно, что она поспшила выйдти изъ гостиной, чтобы скрыть невольно набжавшую слезу… Эта была первая и послдняя дань мимолетной, по обстоятельствамъ, любви. Небесное чувство задушено было въ зародыш, Анет не суждено извдать ни его сладости, ни его горечи. Она пойдетъ по пути холоднаго долга, сколько силъ ея хватитъ.

13-го февраля, несмотря на трескучій морозъ, улица, гд стоялъ домъ, занимаемый Асониными, была запружена толпами, привлеченными великолпнымъ освщеніемъ дома какъ внутри, такъ и снаружи. Нсколько салоповъ, нсколько шубъ и боле бдныхъ одеждъ были спалены о плошки, а толпа все-таки не рдла на тротуар, дв-три барыни уже свалились со скользкаго фундамента, желая заглянуть во внутренность комнатъ, всеобщій хохотъ, какъ громкій аплодисментъ, вознаградилъ ихъ за эквилибристическій дебютъ, и казалось поощрялъ къ новымъ попыткамъ. Десятка два экипажей стояли у подъзда, кони били копытами, кучера похлоповали рукавицами, Форейторы глазли на толпу. Въ дом было такое же движеніе, какъ и на улиц. Множество молодыхъ людей стояло группами въ сіяющей зал, дамы извстныхъ лтъ довольно чопорно сидли въ гостиныхъ, въ ожиданіи появленія невсты. Двушки хлопотали въ уборной около грустной Анеты. Какъ силенъ и раздражителенъ казался ей запахъ живыхъ померанцевыхъ цвтовъ! Какъ тяжела вуаль на голов! Какъ непріятенъ скрипучій шелестъ ея тяжелаго благо муароваго платья!

Вс лица около невсты были веселы и оживлены, она одна склонила головку, и слезы одна за другой катились по ея полненькимъ, матовой близны, щечкамъ.

— О чемъ ты плачешь, душечка, говорила Елена Дмитріевна Витская, одтая, какъ и вс молоденькія двочки, въ блое тарлатановое платье, съ блымъ же бантомъ, замнявшимъ cache peigne.— Grgoire такъ любитъ тебя! Онъ такъ мужественно хорошъ!.. Не правда ли, mesdames? прибавила она, обращаясь къ обществу двушекъ.— Мой идеалъ всегда былъ въ этомъ род. Ma bonne amie, шепнула она, наклоняясь къ уху невсты,— не забудь пожалуста дернуть скатерть, выходя изъ-за стола, передъ тмъ какъ хать къ внцу, на меня, на Лизу, на Машеньку. Вы о себ не позаботитесь, mesdames, все я о васъ подумай, сказала она, взглянувъ на названныхъ двицъ, имена которыхъ она произнесла громко.

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ Серафимы Петровны, блестящей всми чарами туалета и косметическихъ средствъ.

— Готова ты, мой другъ? спросила она. Пора! Женихъ ужь давно ухалъ. Пойдемъ къ отцу. А вамъ, mesdames, не угодно ли пока въ гостиную, прибавила она, обращаясь къ двицамъ.

Кабинетъ Михаила Сергевича тускло освщался одною маленькою ламной подъ зеленымъ колпакомъ, грустно опершись головою на руку, сидлъ старикъ, отвчая лишь полусловами обращающимся къ нему съ разговоромъ пожилымъ собесдникамъ, въ блыхъ галстукахъ и жилетахъ. Страдалъ ли онъ физически, или морально, Богъ всть! Врно лишь то, что страдалъ.

Дверь отворилась, дв женщины, такъ дорогія его сердцу, переступили порогъ и подошли къ нему.— Благослови же ее, Михаилъ Сергичъ, сказала генеральша, подавая ему образъ.

— Анета, Анеточка моя!.. проговорилъ старикъ дрожащимъ отъ душевнаго волненія голосомъ, и вдругъ зарыдалъ.

Почти съ крикомъ, Анета упала къ ногамъ его.

Докторъ, бывшій въ числ собесдниковъ, спшилъ прервать эту сцену.

— Ради Бога, поберегите его! шепталъ онъ.

Бдную жертву подняли и повели. Въ неудержимомъ порыв она снова обратила голову къ отцу:— Папенька, папенька!.. Мн страшно!..

Михаилъ Сергевичъ вдругъ всталъ, лицо его исказилось, блдныя губы зашевелились, но звука никакого… Онъ силился сдлать нсколько шаговъ вслдъ за дочерью, и въ ту минуту какъ она скрылась за дверью, онъ тяжело упалъ въ свое кресло.

Въ то время какъ отъ параднаго подъзда Асониныхъ тянулась свадебная процессія, съ задняго крыльца камердинеръ Михаила Сергевича бжалъ что есть духу за фельдшеромъ: баринъ былъ при послднемъ издыханіи. Крикъ дочери слишкомъ болзненно отозвался въ его сердц. И безъ того уже совсмъ разстроенный организмъ не вынесъ душевнаго потрясенія, съ нимъ сдлался ударъ.

Между тмъ въ церкви, гд совершалась брачная церемонія, несмотря на то что полиція не пускала простолюдиновъ, давка была ужасная. Толпа съ участіемъ смотрла на юную невсту, изъ глазъ которой ни на одну минуту не переставали течь слезы, такъ что окружавшія ее дамы, глядя на нея, сами не разъ отирали глаза, а вс присутствующіе, видя ее такою молоденькою, хорошенькою и такою печальною, повторяли въ одинъ голосъ: ‘Дай Богъ ей счастья!’ Нкоторые даже, произнося эти слова, длали земные поклоны мысленно, въ дйствительности же для такихъ поклоновъ не было мста по тснот.

Обрядъ внчанья уже совершенъ, а слезы все еще льются изъ глазъ молодой Данковской. Посаженная мать успла шепнуть ей, что теперь она уже жена и должна беречь самолюбіе мужа. Замчаніе справедливое, молодая подняла кроткій взоръ на мужа съ такою улыбкой, что и его черствое сердце рванулось къ ней въ эту минуту.

Изъ церкви къ дому Асониныхъ подъхали только дв кареты, съ молодыми и почетными лицами свадьбы. Не музыка встртила ихъ, а мертвая тишина. Кром Анны Михайловны, вс уже знали о внезапной кончин ея отца.

Войдя въ залу, взоръ ея напрасно искалъ Серафимы Петровны. ‘Гд же маменька!’ спрашивала она, не обращаясь ни къ кому въ особенности. Общее молчаніе было отвтомъ. Она остановилась, посмотрла на всхъ, и прочтя на лицахъ какое-то странное замшательство, схватила руку мужа и быстро пошла къ кабинету отца.

— Анна Михайловна, ради Бога подождите! Куда вы?.. вскричалъ Владиміръ.

Не отвчая, она чуть не бгомъ все шла впередъ.

Почти у дверей кабинета, Владиміръ загородилъ ей дорогу.

— Что это значитъ? спросила она въ страшномъ волненіи, и мгновенно увернувшись, отворила дверь. Страшная картина истины предстала взорамъ несчастной. Съ неистовымъ крикомъ бросилась она на теплый еще трупъ, и замерла на груди его…

— Хороша свадьба, бормоталъ Григорій Ивановичъ, вынося съ Владиміромъ безчувственную жену изъ мрачной комнаты смерти.

На третій день въ дом Асониныхъ былъ, вмсто свадебнаго пира, похоронный обдъ, на которомъ зять покойнаго вполн удовлетворилъ своей наклонности. Къ счастію, въ это время Владиміръ сумлъ еще скрыть его положеніе отъ молодой жены.

Черезъ недлю они собрались хать.

— Ступай же, проси у мачихи свое приданое, сказалъ влюбленный супругъ.

— Зачмъ же просить, отвчала удивленная жена.— Маменька сама отдастъ, когда узнаетъ, что мы демъ.

— Она знаетъ и молчитъ о приданомъ.

— Пожалуста позволь мн быть въ сторон. Проси самъ или поручи Владиміру Иванычу.

— Ну ужь вы, деликатныя…

Анна Михайловна еще съ большимъ удивленіемъ посмотрла на мужа.— А маменька говорила мн, что ты самъ очень деликатенъ, проговорила она,— и женясь на мн, даже не зналъ есть ли у меня какое-нибудь приданое…

Григорій захохоталъ.— Нечего сказать, дурачка нашли! Такъ бы я и женился, еслибы мн не общала твоя мачиха пятнадцать тысячъ.

Мантія любви и нжности, въ которую драпировались до сихъ поръ ея мужъ и мачиха, вдругъ разорвалась, и Анна Михайловна увидла себя игрушкой людскаго эгоизма, собственно о ней никто не думалъ. Душа Анеты содрогнулась,, жизнь и люди представились ей въ такомъ ужасномъ свт, что мысль о возможности поскоре соединиться съ добрымъ отцомъ мелькнула въ ея голов какъ самая отрадная.

XIV.

Въ день отъзда Григорій Ивановичъ обратился съ просьбой къ Серафим Петровн о выдач назначеннаго его жен приданаго. Она вручила ему три тысячи, говоря, что до приведенія въ извстность всхъ длъ покойнаго не можетъ удовлетворить его вполн, по истеченіи же шести недль, онъ получитъ все остальное.

Далеко не по сердцу было Григорію Ивановичу это ршеніе, но что длать? Раздражать Серафиму Петровну не слдовало, состоянія генерала никто не зналъ, кром ея, и потому все зависло отъ нея. Скрывъ свое неудовольствіе, онъ ршился подождать, и поручилъ брату наблюдать за его интересами.

Горько плакала Анна Михайловна, оставляя домъ, гд была такъ счастлива нсколько мсяцевъ. Серафима Петровна до конца играла роль нжной матери, хотя Анета ей уже не врила.

На первой же станціи, въ то время какъ перемняли лошадей, Григорій Ивановичъ усплъ удовлетворить своей страсти, сдерживаемой такъ долго, онъ вернулся къ молодой жен уже не совсмъ въ нормальномъ состояніи.— Анюта, не хочешь ли ты чего-нибудь закусить? спросилъ онъ, обращаясь къ ней’

— Не хочу, да тутъ я думаю ничего и нтъ?

— Богатая ветчина! Что въ ротъ, то спасибо!..

— Я не люблю ветчины.

— Такъ теб чего же? Фрикасе небось… Желе… Какъ же, генеральская дочка!..

Анна Михайловна пытливо взглянула на мужа и замтила какую-то странную перемну въ его физіономіи.

— Ты изволь-ка у меня привыкать ко всему, продолжалъ юнъ, усаживаясь въ возокъ.— Не на что, кажется, будетъ величаться-то. Общали пятнадцать, а въ руки дали всего только три, на нихъ далеко не удешь. Имъ только хотлось тебя съ рукъ сбыть.

— Кто же хотлъ меня сбыть?

— Извстно кто! Твоя мачиха, а можетъ и отецъ.

Анета вспыхнула.— Пожалуста не говори подобныхъ вещей Григорій! Отецъ меня любилъ… и мачиха тоже, я не была имъ въ тягость.

— Смотри пожалуй! отозвался насмшливо Григорій:— для чего жь бы это меня выписали? И денегъ прислали на дорогу съ предложеніемъ жениться на генеральской дочк съ большимъ приданымъ.

— Такъ ты не изъ одной любви женился на мн? спросила Анна Михайловна дрожащимъ голосомъ.

— Фу ты какая дурочка! Любовь!.. Да что это такое любовь?.. Я любилъ Машу, любилъ Парашу, да чортъ ихъ перечтетъ!.. Ну а жениться не женился безъ денегъ. За тобой общали тысячи, вотъ я и обабился… Куда ни шло! Ты женка порядочная!..— Онъ потрепалъ ее по щек.— Боюсь, какъ бы не надула насъ съ тобой мачиха-то! Баба — прощелыга!

Анна Михайловна молчала. Слова мужа разоблачалй передъ ней всю истину, и холодный потъ выступалъ у ней на лиц. Горькое разочарованіе въ прошедшемъ, мрачныя предчувствія въ будущемъ, вдругъ налегли на бдную молодую душу.

— Ну какъ ты думаешь, надуетъ она насъ? спросилъ Григорій.

Отвта нтъ.

— Что жь ты молчишь? Или вы съ ней за одно?

Рыданіе вырвалось изъ груди Анны Михайловны.

— Это о чемъ еще? грубо пробасилъ Данковскій.

— Я никогда не была¹ сообщницей никакого обмана, а была его жертвой, проговорила Анета.

— Какою такою жертвой?

— Жертвой вашего обмана.

— Моего?… Какого это?… Позволь узнать, чмъ я тебя, обманулъ? Говорилъ ли я теб о моемъ состояніи, а?… Скажи же, говорилъ или нтъ?

— Ты говорилъ мн о своей безкорыстной любви, которую, я цнила больше всякаго состоянія.

— Романы, сударыня, романы! Въ женихахъ кто жь не толкуетъ о любви? Ужь это такъ принято. Да я тебя и люблю, и еще больше буду любить какъ получу вс пятнадцать тысячъ. То-то мы тогда заживемъ! Купимъ душъ сотнягу побольше, передемъ въ деревню, будемъ помщики… Я заведу псовую охоту, натравлю теб лисицъ на салопъ… а?… хочешь?…

— Я ничего не хочу, сквозь слезъ проговорила Анета.

— Глупа!… Салопъ я теб сошью, а ты изволь мн наливать наливки, длать разныя водички, собирать травы для настоекъ. Чортъ возьми, какую настойку я пилъ у нашего исправника!… Какъ прідемъ, Богъ дастъ, я тебя познакомлю непремнно съ исправницей, удивительная хозяйка! Ты учись у ней! Передъ каждымъ праздникомъ, матушка, она посылаетъ собирать по селамъ и деревнямъ поросятъ, куръ, яйца. Молодецъ баба, нечего сказать. Ты только слушайся ее! Франсе-то свое брось, мн оно ни на что не нужно, чтобъ я и не слыхалъ этихъ тара-бара. То ли дло русскій языкъ… Чортъ знаетъ, на что это учатъ васъ?… Генералъ-то видно думалъ отдать тебя за какого-нибудь принца, а ты вотъ за меня попала… Ну скажи ты мн, на что жь тебя учили?

Минута молчанія.

— Да говори же! Что ты на меня сердишься что ль? Э, братъ, я этого не люблю! Слышишь ли?… Не люблю!…

— Что же говорить? я не знаю, ты длаешь такіе странные вопросы…

— А!… ты хочешь сказать, что я пьянъ?… такъ, я пьянъ да уменъ… А ты видно глупа, когда не умешь мужу отвчать.

Анна Михайловна, до сихъ поръ все еще проникнутая тяжкою мыслію о коварств и фальшивости мачихи и частію мужа, не слыхавшая половины его болтовни, при послднихъ словахъ съ ужасомъ взглянула на него. ‘Пьяница,’ думала она, хотя еще не вполн понимала значеніе этого слова.

— Что ты на меня уставилась? продолжалъ Григорій, устремивъ въ свою очередь на жену свой пьяный, зврскій взоръ

Анета задрожала и инстинктивно прижалась въ уголъ возка.— Оставь меня, ради Бога, оставь! Не смотри такъ, мн страшно! проговорила она.

— Чего испугалась? Я не съмъ, а хочу, чтобы ты со мной говорила.

Но Анета, блдная какъ смерть, меньше всего способна была говорить въ эту минуту. Къ счастію, вниманіе ея мужабыло привлечено оборвавшеюся постромкой, онъ вышелъ изъ возка и зашумлъ съ извощикомъ.

Трое сутокъ хали Данковскіе, и только ночь да два, три часа утра Анета дышала посвободнй, остальное время Григорій Ивановичъ казался ей страшнымъ, она едва смла взглянуть на него, не только длать ему какія-нибудь возраженія. Съ какимъ нетерпніемъ ожидала она конца путешествія, какъ будто вмст съ нимъ должны были кончиться ея мученія, какъ будто она не понимала, что мучитъ ее не дорога, а этотъ ужасный человкъ, котораго дали ей въ мужья и съ которымъ разлуки нтъ!…

Часовъ въ восемь вечера въхали наконецъ Данковскіе въ уздный городокъ и остановились у скривившагося на одинъ бокъ трехъ-оконнаго флигелька, квартиры Григорья Ивановича. Грустно сжалось сердце Анны Михайловны, когда она переступала порогъ невзрачнаго жилья, она, жившая до сихъ поръ въ великолпныхъ палатахъ Смольнаго и богатомъ дом отца. Но въ трое сутокъ, привыкши уже бояться мужа, она не сдлала никакого замчанія, чтобы не оскорбить его. Къ тому же, въ этотъ день, на ея долю выпала хоть минута радости. Ея горничная, отправленная нсколькими днями впередъ съ приданымъ, успла придать квартир барина нкоторый комфортъ. Анна Михайловна обняла ее какъ родную.

— Антошка, самоваръ! Сію жь минуту! крикнулъ Григорій, едва перешагнувъ порогъ комнаты.

Антошка какъ угорлый бросился исполнять приказаніе барина.

— Ну что, Анюта, устала? Напьемся чайку да и заснемъ… Видишь какую постель устроила намъ твоя фрейлина!… А ромку-то къ чаю небось нтъ? Поди-ка, прибавилъ онъ, обращаясь къ горничной и вынимая изъ портъ-моне деньги: — пошли хозяйскаго мальчишку купить лимонъ, да бутылку рому. Анюта, теб не купить ли хлба али сухарей? Чего хочешь?

— Ничего не надо! У насъ есть еще дорожные бисквиты.

— Да… теб вдь нужны бисквиты!… съ колкостью сказалъ Григорій:— ну здсь ихъ не найдешь.

Черезъ нсколько минутъ Григорій Ивановичъ угостился крпчайшимъ пуншемъ и началъ было придираться къ Антону, но усталость и сонъ скоро одолли его могучую натуру. Флигелекъ заснулъ.

На другой же день Григорій перемнилъ свою бдную квартирку на очень порядочный домикъ, комнатъ въ шесть, сдлалъ обдъ начальникамъ и товарищамъ, какъ предполагалъ съ стерляжьею ухой и шампанскимъ, за которымъ на почтовыхъ посылалъ въ губернскій городъ, познакомилъ жену съ городскимъ обществомъ, которому она однакожь не понравилась, потому что людей ея разряда въ немъ было немного, да полно и были ли?… Особливо Маша, дочь почтмейстера, едва успла проводить новую знакомую, какъ ршительно смшала ее съ грязью: и мала-то она ростомъ, точно пигалица, худа какъ чахоточная, тиха какъ дурочка, и говорить-то вовсе не уметъ. Ну, выбралъ, нечего сказать! только слава, что генеральская дочь, а хуже нашей сестры.

Примтила ли Анна Михайловна недоброжелательство общества, иди и ей оно тоже не нравилось, но въ послдствіи жители встрчали ее только въ церкви или на званыхъ вечерахъ и обдахъ, куда мужъ возилъ ее почти насильно. Дома она тоже рдко выходила изъ своей комнаты, въ зал была вчная попойка, а по вечерамъ карточная игра. Въ добавокъ, первое время Данковскому показалось, что майоръ за ней ухаживаетъ, онъ сдлалъ ей вслдствіе этого дв, три сцены, посл чего Анна Михайловна избгала.встрчъ не только съ майоромъ, но и со всми офицерами, чтобы не подавать мужу повода ревновать ее. Не зная какъ убивать длинные свои дни и вечера, она принялась за рисованье и работу, книгъ у ней было не много, а просить не знала у кого. Часто вздыхала она о своемъ прекрасномъ роял, купленномъ отцомъ къ ея. выпуску изъ монастыря, однажды утромъ, когда мужъ былъ довольно ласковъ съ нею вслдствіе вчерашняго выигрыша, она ршилась попросить его послать за нимъ.

— Какъ получимъ вс деньги, такъ и пошлемъ, отвчалъ онъ.— Да ты мн хозяйствомъ-то побольше занимайся! А то, чортъ знаетъ сколько денегъ выходитъ! Что эти белендрясы? Намалюешь какую-нибудь картинку, а куда она годится? Желзнаго гроша не стоитъ. Такъ и рояль: ты будешь играть, а тамъ въ кухн да въ двичей будутъ тащить во вс стороны.

Анета не возразила, но слезы готовы были брызнуть, она отвернулась, чтобы скрыть ихъ. Бдная женщина понятія не имла о хозяйств.

— А что же ты писала къ мачих? Шесть-то недль ужь прошли.

— Сдлай милость, пиши самъ! Я не знала вашихъ условій, что же мн мшаться? И что я буду требовать, когда мн ничего не общали.

— Не теб, такъ мн, разв не все равно? Я буду безъ куска хлба, и ты тоже.

— Но пойми же, что мн просить не ловко.

— Что это за глупая деликатность! топнувъ ногой крикнулъ Григорій: — я и понимать ничего не хочу! Извольте писать, сударыня, и передайте мн ваше письмо, я самъ отправлю.

И онъ вышелъ.

‘Что же буду я писать ей, думала Анна Михайловна, къ этой женщин, которая сдлала несчастіе всей моей жизни, которая можетъ быть ускорила и смерть бднаго отца моего, которая разрушила святую вру мою въ добро, отняла мою молодость, мои радости, вс мои надежды!… Что мн въ будущемъ теперь?… Я прикована къ нему… А съ нимъ у меня нтъ ни одной минуты спокойствія! Вчный страхъ, вчная тоска, вчное одиночество души! Одна цль — скоре соединиться съ папенькой… Онъ одинъ любилъ меня!…’ Потокъ слезъ былъ слдствіемъ этихъ грустныхъ мыслей, долго плакала семнадцатилтняя, отжившая пору счастья женщина.

Дверь скрипнула, она спшила отереть слезы.

— Это ты, Стеша, спросила она не оборачиваясь.

— Я, Анна Михайловна.

— Что теб?

— Да пришла прачка-съ и хлбница, просятъ денегъ,

— Ну что же, вели доложить барину.

— Вы сами ему не скажете? робко проговорила Стеша.

— Нтъ, нтъ! Скажи Антону, пусть онъ доложитъ.

— Антонъ ни за что не пойдетъ-съ, онъ лучше десять ушатовъ воды принесетъ изъ-подъ горы чмъ пойдетъ къ барину безъ зову.

— Ну, ты скажи!

— Нтъ-съ, я боюсь!… Разв послать Трофимовну? Ей что?… Сказала да и ушла къ своимъ горшкамъ.

— Ну, вели ей!

Не прошло и десяти минутъ, какъ въ зал послышался страшный шумъ.

Анета сидла ни жива, ни мертва.

— Я тебя выучу, какъ мыть мое блье! Вотъ какъ, вотъ какъ!.. кричалъ громовымъ голосомъ Григорій.

Болзненное ‘виноватъ’, долетло до слуха Анеты, она забыла весь свой страхъ, выбжала въ залу и схватилась за мужа.

— Григорій, другъ мой, ради Бога! что ты длаешь?.. Она дрожала всми членами.

— Ты еще вступаться? Прочь! проревлъ онъ и оттолкнулъ жену, такъ что она упала.

Стеша подняла барыню и увела ее въ ея комнату.

Анна Михайловна до того была поражена поступкомъ мужа, что первую минуту была какъ автоматъ. Стеша посадила ее на стулъ и подала воды. Она все сидла съ опущенными руками, устремивъ сухой взоръ въ пространство.

— Анна Михайловна, матушка, что съ вами? зарыдавъ проговорила Стеша, и припавъ къ рукамъ барыни, облила ихъ горькими слезами.

Теплое участіе горничной возвратило сознаніе несчастной. Рыдая какъ ребенокъ, она упала на грудь Стеши, единственнаго существа, принимавшаго въ ней участіе.

Григорій Ивановичъ, раздлавшись какъ слдуетъ съ мученикомъ Антошкой, спшилъ учинить расправу съ остальными. Тяжелые шаги его заслышались у дверей, широко распахнувшихся отъ прикосновенія могучей руки. Стеша, какъ бы гальванизмомъ отброшенная, очутилась на другомъ конц комнаты.

— Съ чьего позволенія изволили вы нанять прачку? наморщивъ брови и какимъ-то глухимъ голосомъ спросилъ Данковскій свою бдную жену, еще продолжавшую рыдать.

Она молчала.

— Я васъ спрашиваю, для чего нанята прачка?

— Нужно же мыть блье, сквозь слезъ проговорила Анета.

— А разв некому?

— Кому же?

— А работница, а ваша фрейлина?

— Работниц некогда, а Стеша не уметъ.

— Я знать не хочу! Чтобъ умла! Слышите ли, сударыня? Иначе вашей фрейлины завтра же духу не будетъ здсь, я не намренъ держать ее для причесыванія одной вашей головки да распиванія чаевъ. Нтъ! это хорошо было у генерала, а не у подпоручика. Да еще позвольте васъ спросить, для чего бралось каждый день по два блыхъ хлба? Куда онъ выходилъ?

— Одинъ хлбъ выходилъ для барыни, другой вечеромъ для гостей, проговорила Стеша.

— Такъ барыня по цлому хлбу съдала въ день?

— Григорій Иванычъ, неужели вы будете считать что я мъ? Боже мой!.. Считайте же! Четыре куска мн даютъ къ чаю, и по куску къ обду и ужину.

— Къ обду можно подавать и черный.

— Я его не мъ.

— Ну да какъ же! Генеральская дочь! злобно возразилъ Григорій.

— Я не буду никогда его сть… Богъ съ вами!— Рыданія прервали ея слова.

— Глупая бабенка! Ты-то шь, да не позволяй себя подъ носомъ обкрадывать! А ты у меня, барская барыня, смотри!.. держи ухо востро! Не то!.. И онъ свиснулъ съ энергическимъ жестомъ.

XV.

Въ маленькой деревушк, между десяткомъ крестьянскихъ избъ, немножко на отлет, стоялъ барскій флигелекъ комнатки въ четыре, одною стороной онъ прилегалъ къ садику, съ двумя-тремя десятками яблонь и нсколькими кустами смородины и малины, подъ гору отъ садика тянулся огородъ, обнесенный ветхимъ плетнемъ, вчно проломаннымъ неугомонными свиньями. Три остальныя стороны домика выдавались во дворъ, окруженный вмсто всякаго заборника амбарами, сарайчиками и всхъ возможныхъ размровъ хлвушками. Дворикъ, что твое колечко! Всякую скотинку есть куда загнать, и теляткамъ особо, и поросяткамъ, и курочкамъ, и уточкамъ.

— Слава те Господи! говорила обладательница и домика, и дворика, женщина лтъ пятидесяти слишкомъ, своей сосдк, сидя за самоваромъ и выпивая чуть ли не но двнадцатой чашк (вс мелкія дворянки, между нами сказать, страшныя охотницы до чаю).— Благодарю моего Создателя, вотъ живу одна, друга своего лишилась ужь лтъ десять, а хоть бы и при хозяин такъ дворикъ-то обстроить! Да и все есть: и чашка чаю, и пирожокъ въ праздникъ, и въ будни-то не пустыя щи мъ. Скучно лишь, все одна да одна! Слова не съ кмъ перемолвить, съ холопями что за разговоръ? Писала было Волод, чтобы шелъ въ отставку, и имнье общала было все ему прикрпить, куда-те! Я дескать, тетушка, служу хорошо, инаралъ любитъ, скоро буду ротой командовать. А чортъ ли въ этихъ ротахъ, прости Господи! Вонъ, Червячковъ! и майоромъ вышелъ въ отставку, да кусакать нечего… А я не на фу-фу зову своего, двадцать душъ ревизскихъ, да сто десятинъ, не шуточка! Заведеньице все есть, къ готовому придувать можно, не на крапивку сядетъ… Ну да какъ хочетъ. Не детъ, такъ и Хламкина какъ ушей своихъ не видать. Будетъ тужить, да поздно! То-то, мать моя, молодые умочки-то! Попалъ въ офицеры, надлъ золотые эполеты, и ужь земли подъ собой не слышитъ, думаетъ, вкъ ничего бол не надо… Что ты это, мать моя! вскрикнула Ульяна Степановна, увидавъ, что гостья накрываетъ чашку:— еще налью, пей на здоровье!

— Благодарю, сударыня моя, и такъ много довольна!

— Ну, ну, поневолься! говорила радушная хозяйка своей собесдниц, раскрывая опрокинутую чашку и наливая чайку съ грхомщополамъ:— подлей сливочекъ-то, не жалй! Коровки есть, и потелились, слава те Господи! Всего много, а питьсть некому.

— Да гд же, матушка, ваши племянушки-то, сестрицы Владиміра Иваныча? На что бы лучше вамъ, при старости, взять ихъ-то…

— И-и, не говори мн о нихъ! И знать ихъ не хочу! Попробовала, пожила годокъ съ ними, такъ ты думаешь, тетку он спокоили?.. Только и норовятъ, чтобы вырядиться да куда-нибудь въ гости, нтъ, мать моя, гд имъ со мной жить!.. он себ въ город поживаютъ, что имъ! Мать вдь оставила имъ по тысяч цлковыхъ. Вотъ разв Гришутку позвать… да боюсь! Сыизмалтства былъ такой-то озорникъ, что Боже упаси!.. Матери бывало то и дло носъ срываетъ. Можетъ теперь-то и поугомонился.

— Извстно, матушка, гляди, остепенился. Онъ вдь тоже въ полку?

— Какже! А хоть и остепенился, такъ не бось тоже набрался Володиной-то блажи. И ума голов не приложу, кому все это достанется?.. Вдь жаль, Агаья Даниловна! промахнутъ, злоди, мое доброе!.. а кабы пожили здсь, не бось бы слюбилось, привыкли бы… Да каръ не слюбиться?.. Ты сама знаешь, угодья-то какія! И лсокъ, и лужокъ, и садикъ… Прудъ какой хочешь занеси, родниковъ по ручью-то десятка два будетъ. А какъ придетъ рабочая пора… выдутъ пахать, семь молодцовъ, не одинъ, не два! А серповъ-то до двадцати набираю съ двчонками.

— Какже, какже, сударыня! Лтомъ пойдешь въ поле, глядь, большая барщина… ужь и не спрашиваешь чья! извстно, Ульяны Степановны. А гумно-то у васъ въ осень биткомъ набито!..

— Запашка велика, мать моя, пятнадцать десятинъ въ пол. Хлба-то за своимъ обиходомъ четвертинъ сотнягу побол продаю.

— Что и говорить!.. Съ этакимъ помстьемъ жилъ бы не тужилъ.

— То-то, другъ мой. А дуракъ Володя и знать егў не хочетъ.

— Ну, отпишите вправду Григорью-то Иванычу.

— И такъ хочу. Отъ кого не чаешь-то — лучше. Пришли-ка ты мн хоть завтра своего Васю, онъ какъ разъ мн настрочитъ.

— Не пономаря ли лучше, Ульяна Степановна? Вася, гляди, за сохой всю грамоту позабылъ.

— И-и, напишетъ какъ-нибудь! Полмрки пшенца-то лучше теб достанется! Пономарю и такъ доходъ, мать моя, съ живаго и съ мертваго тянутъ. А теб гд взять?

— Что правда, то правда, матушка. Что ты будешь длать? Везд все деньги, да деньги. И тяжело вздохнула Агаья Даниловна.

— Ну-у, не тужи! А много-то не давай, ты дворянка, съ тебя требовать не станетъ.

— И-ихъ, матушка, дворянка! Мы лишь называемся дворяне, а по правд-то сказать хуже всякаго мужичка. У меня еще все-таки хоть семьишка людей есть, да десятинокъ пятокъ, а вотъ у Мухояровыхъ такъ по саженнику въ пол. Что тутъ сть-пить? Сына ставятъ въ работники къ мужичкамъ, а самъ-то стадо стережетъ, вотъ-те и дворяне!… Иные и вовсе въ воровство пустились. Вечоръ сидлъ у насъ дворянокъ изъ Шамановки, такъ у нихъ что случилось, матушка. Вдь вы чай слыхали, что въ Шамановк-то живутъ почесть все дворяне, и голь-то перекатная! У иныхъ ужь давно хлба нтъ, вотъ и надо какъ-нибудь промышлять, нтъ чтобы, какъ Мухояровы, честнымъ трудомъ заработать копйку, придумали полегче. Верстахъ въ трехъ отъ нихъ, купецъ содержитъ рощу, роща-то почти вся дубовая, и заготовлено тамъ полозьевъ, ободей тьма тычущая, зимой, извстно, не работаютъ, а живутъ только въ изб около сарая два караульщика, вотъ и снарядились дворяне-то на промыселъ, собрались человкъ пять, заложили три лошади, да въ полночь и подъхали къ сараю, караульщиковъ возьми да въ избушк-то припри, сами навалили товару на сани, да и были таковы. А похали-то вдь не домой, а въ Ветловку, прямо къ богатенькому тамъ мужичку: дло было ужь на зорьк. Стучатъ, мужикъ вышелъ, пусти дескать, дядя Пахомъ, свалить у тебя маленько товарцу, были въ Грязномъ на базар, купили кой-чего, да воза-то больно тяжелы, лошадей такъ-то поумаяли, что до васъ насилу дотащились. Мужикъ пустилъ. Они возьми да весь товаръ и свали у Пахома, мы дескать на утро за нимъ прідемъ, теперь лошадей-то и порожнихъ дай Богъ догнать до дому.

— Экіе мошенники! вдь мужика-то, пожалуй, запутаютъ.

Близкій звонъ колокольчика обратилъ на себя вниманіе обихъ собесдницъ.

— Ужь не ко мн ли кто? проговорила Ульяна Степановна:— кому бы?… Разв становой?…

Колокольчикъ въ самомъ дл въхалъ на дворъ.

— Васютка, Васютка! кричала суетившаяся хозяйка:—бги скорй, кто-то пріхалъ. Разиня, что жь безъ огня-то? Аихъма! Возьми хоть нашу свчку, дура.

Черезъ нсколько минутъ въ комнату вошелъ, въ соп| (вожденіи Василисы, человкъ лтъ тридцати пяти, съ волосами и бакенбардами заиндевлыми, физіономія его отличалась толстымъ, круглымъ носомъ и сильною косиной, такъ что, казалось, онъ смотрлъ на обихъ старушекъ въ одно и то же время, хотя он сидли на двухъ противоположныхъ концахъ стола.

— Наше вамъ почтеніе-съ, Ульяна Степановна.

— А, Евсей Агапычъ! Какими судьбами? Гд жь Иванъ-то Никитичъ?

— Они-съ на слдствіи въ Ершовк, я тоже къ нимъ ду-съ, да по дорог къ вамъ завернулъ на минуточку.

— Спасибо, батюшка, спасибо! Садись-ка! Васютка, подогрй самоваръ. Ай морозъ-то великъ? Ишь какъ ты заиндевлъ!…

Письмоводитель становаго все еще обтиралъ старымъ платкомъ замерзшіе волоса.

— Я къ вамъ-съ и по дльцу, и письмецо привезъ, получалъ казенную почту, да глядь — на ваше имя конвертъ, дай дескать кстати завезу…. Вотъ-съ.

Письмоводитель вынулъ изъ кармана письмо и передалъ его Ульян Степановн.

— Отъ кого бы? Ты ужь самъ прочитай, мой родной, я вдь грамот-то плохо знаю.

Евсей Агаповичъ пододвинулъ стульчикъ къ столу разломалъ печать и прочелъ слдующее:

‘Любезнйшая тетушка
‘Ульяна Степановна!

‘Хотя уже боле пяти лтъ, какъ я не имлъ счастія не только видть васъ, но даже и получить отъ васъ какое-нибудь извстіе, я всегда васъ любилъ и помнилъ, что вы всхъ насъ маленькихъ ласкали и баловали. Теперь я ужь не тотъ шалунъ и буянъ Гриша, которому вы подломъ ухо драли, нтъ, милая тетушка, по милости Божіей и вашими молитвами, я получилъ уже два чина на царской служб…’

— Слава Теб Господи! перекрестясь проговорила Ульяна Степановна.— Каковъ Гришутка-то? прибавила она, обратясь къ Агаь Даниловн.— Ну, ну, батюшка, Евсей Агаповичъ, читай-ко!

‘И женился на дочери генерала, у котораго Володя былъ адъютантомъ.’

— Что, что? вскрикнула тетка.

Письмоводитель повторилъ.

— Ахъ, отцы мои!… на дочери инарала…. Смотри, пожалуй! Ай да Гриша!…

‘Но жена моя молода и неопытна, ей нуженъ учитель въ хозяйств, и я смю надяться, милая тетушка, что вы не откажете пріхать пожить съ нами хоть сколько-нибудь. Ваши наставленія будутъ намъ полезны, хозяйство идетъ у насъ очень плохо, мы совсмъ не знаемъ какъ взяться. Не откажите, дорогая тетушка, пріхать хоть взглянуть на насъ. Я и жена моя почтительно цлуемъ ваши ручки и остаемся вашими покорными….

— Поду, поду, безпремнно поду! Ахъ онъ мой соколъ ясный! Гд имъ хозяйничать…. молодо, зелено…. Ну вотъ, думано ли, гадано ли, Агаья Даниловна, что мн на старости придется хать въ такую даль?

— Вы-то и подете, матушка?

— А какъ же? не бросить же ихъ. Вдь не чужіе, что ты это, Агаья Даниловна!

— На кого же вы здсь-то все покинете?

— Артамошк все прикажу, покудова. А тамъ, что Богъ дастъ, можетъ и дтокъ сюда перетащу. Что за служба съ семьей? То ли дло въ своей деревушк!…

— Инаральская дочка-то можетъ сюда не подетъ, возразила Агаья Даниловна.

— Экъ, что вздумала! А какъ бы она не захотла коли мужъ повезетъ?…

— Можетъ у ней есть свое помстье.

— А это-то чье? И это ихъ же будетъ. Ну, Евсей Агапычъ, дай Богъ здоровье! Какую ты мн всточку привезъ…. Кушай, родной! отогрйся! говорила хозяйка, пододвигая ему чашку чаю. Васютка, поди-ко ты, возьми вотъ ключи, тамъ въ постанц, стоитъ бутылочка съ кизляркой, принеси сюда, надо гостя-то попотчивать.

— Много доволенъ-съ, Ульяна Степановна. И такъ чаекъ по косточкамъ пошелъ. А куда какъ холодно нонче-съ.

— То-то, то-то, ишь какъ перезябъ, а мы сидимъ себ въ поко, и морозъ ни почемъ. Ну, а какое жь дльцо-то до меня?

— Завтра проводятъ ремонтъ-съ по большой дорог, такъ нужны подводы съ провожатыми, съ васъ слдуетъ пять-съ, извольте пораньше завтра высылать на станцію.

— Ахъ, батюшки, да кого жь я пошлю? У меня похали съ хлбомъ. Ужь нельзя ли какъ уволить….

— Никакъ не возможно-съ, казенная надобность. Прикажите старост, чтобы какъ-нибудь набралъ-съ, а то будете отвчать

— Да какой тамъ староста! Я сама и прикащикъ и староста, ино гд мн теб взять подводъ….

Приказный ухмыльнулся.— Мн подводъ не нужно-съ, сказалъ онъ,— а кто казенныхъ повинностей не исполняетъ, тотъ отвчаетъ. Подводы же раскладываемъ не мы-съ, а исправникъ.

— Ну да ты какъ-нибудь скажи, отецъ мой.

— Мн не возможно-съ. Лучше извольте нанять-съ, Ульяна Степановна.

— Какого бса, прости Господи, найму я здсь?… Агаья Даниловна, поди мать моя къ Васюткі-то! Знать она сдуру не найдетъ водки… въ уголк тамъ, на правой рук, на верхней полочк.

Агаья Даниловна вышла.

— Родимый ты мой, Евсей Агаповичъ, сослужи службу, уволь отъ подводъ! Ужь я теб цлковенькій, да пару уточекъ велю положить, сказала хозяйка, спровадивъ сосдку.

— Цлковенькій-то что же-съ, Ульяна Степановна! Надо исправнику дать, чтобъ онъ не доносилъ на васъ, Ивану Никитичу…. Вдь по двугривенному не дашь.

— Ну сколько же возьмешь?

— Да я-то что-съ! по вашей ласк я бы ничего не взялъ, имъ-то надо! Зелененькую видно дадите!

— Три цлковыхъ-то?… Ахъ ты злодй, злодй!…

— Что длать-то, матушка? По васъ слово, такіе-то грабители, что Боже упаси! Мн только и останется, что разв ваши дв уточки, а то все имъ пойдетъ.

— Охъ времена, времена! чуть не со стономъ произнесла Ульяна Степановна.— Такъ нельзя меньше-то, Евсей Агаповичъ?

— И радъ бы душой!…

— Ай ужь не нанять ли вправду?… въ раздумь и мысленно разчитывая проговорила Ульяна Степановна.

— Дороже обойдется-съ, спшилъ возразить приказный.— Лошадей-то придется гнать верстъ за двадцать, да отъ вашей деревни до станціи версты четыре, взадъ и впередъ выйдетъ сорокъ восемь, съ васъ по цлковому на подводу не возьмутъ.

— И то правда.

Сосдка съ бутылочкой вернулась.

Евсей Агаповичъ напился чайку съ водочкой, выпилъ рюмочки три настоечки, закусилъ ветчинки, жареной уточки, стравилъ лошадками мрку овсеца, взялъ три цлковыхъ и отправился съ Богомъ, длить ихъ съ Иванъ Никитичемъ, придумывая еще продлки въ томъ же род для помщицъ своего стана, подобныхъ Ульян Степановн.

На другой же день тетушка Данковскихъ начала собираться въ путь. Какъ только Артамошка вернулся съ обозцемъ, его же послала она нанять парочку лошадокъ, снарядила кибиточку, закуталась во всевозможные платочки, накидочки, и салопчики, навязала узелковъ съ разными домашними провизіями, нацпила нагольную шубу на Васютку, и однимъ прекраснымъ, раннимъ утромъ разсталась съ своимъ Хламкинымъ, поручивъ его въ свое отсутствіе Артамошк и строго на-строго приказавъ, чтобы все было какъ при ней, не то прідетъ — строго взыщетъ, а то и вовсе въ солдаты угодитъ.

XVI.

Между тмъ Григорій Ивановичъ Данковскій, получивъ ршительный отказъ жены писать къ мачих, адресовался къ ней самъ и вмст съ тмъ къ Владиміру, прося послдняго какъ можно скорй вытребовать у его возлюбленной достояніе его жены. Отвты не замедлили. Серафима Петровна съ сокрушеннымъ сердцемъ объявляла, что, по приведеніи въ извстность всхъ длъ покойнаго, не оказалось никакихъ денегъ, а осталось лишь нсколько тысячъ долгу, который бдной вдов придется платить изъ пенсіи. Владиміръ же писалъ, что онъ изо всхъ силъ хлопоталъ, чтобы заставить генеральшу удовлетворить справедливое требованіе брата, но она объявила, что не иметъ никакихъ средствъ, за что онъ имлъ съ ней нсколько горячихъ сценъ, вслдствіе которыхъ они разстались съ Серафимой Петровной, вроятно навсегда. Владиміръ умолялъ брата не упрекать бдную свою жену за этотъ непредвиднный оборотъ дла. Но разъяренный зврь способенъ ли къ какому великодушію?

По прочтеніи писемъ, Григорій поблднлъ отъ злости, губы его задрожали, онъ рванулъ на себ волосы, и какъ тигръ бросился въ комнату жены. Скомканныя письма полетли ей въ лицо, несчастная вскрикнула, и съ трепетомъ смотрла на своего мучителя.

— Вотъ твое приданое, прошиплъ онъ.

У Анны Михайловны замеръ духъ.

— Прочти, порадуйся.

Тысяча ругательствъ сыпалось на Серафиму и Владиміра, въ то время какъ молодая женщина, разгладивъ письма, пробгала ихъ взоромъ съ страшнымъ біеніемъ сердца. Поблднла въ свою очередь и Анна Михайловна по прочтеніи ихъ.

— Чего смотрлъ твой дуракъ отецъ-то? Чтобъ ему на томъ свт….

При этихъ словахъ Анета вскочила съ своего мста и бросилась передъ мужемъ на колни.— О, ради всего святаго, умоляю тебя, не обвиняй моего добраго отца! Еслибъ онъ былъ живъ, все было бы иначе. Онъ меня любилъ….— Рыданія прервали слова ея.

— Ну тебя къ чорту! Оно и видно, что любилъ, сардонически проговорилъ Григорій, отворачиваясь и отходя отъ жены.— Всегда пускаютъ по міру тхъ, кого любятъ.

— Ты его не зналъ!

— Знаю теперь, старый олухъ не смлъ пикнуть передъ тми, кто его дурачилъ.

Медленно поднялась съ колнъ Анна Михайловна, оскорбленная до глубины души грубостью мужа.

— Отецъ мой былъ такъ чистъ душой, что не понималъ всей низости, окружавшей его, проговорила она.

— Ну, вотъ, по милости этой чистой души, ты и осталась безъ куска хлба.

— Для моего куска хлба, ты все-таки получилъ три тысячи, сказала Анета и сама удивилась, что нашла мужество напомнить мужу, что она все-таки не нищая,

Григорій, ходившій изъ угла въ уголъ, при этомъ рзкомъ возраженіи жены не поврилъ своимъ ушамъ, онъ остановился противъ нея, и посмотрлъ такъ грозно, что трепетъ пробжалъ по всмъ членамъ бдняжки.

— Я теб говорю, что у тебя ничего нтъ! И съ этой минуты, ты будешь обязана всмъ одному мн…. Слышишь!

Анета молчала, вроятно не сознавая въ душ этой обязанности.

— Слышишь! повторилъ онъ, схвативъ руку жены и стиснувъ ее такъ, что нжныя кости хрустнули, и она невольно вскрикнула. Онъ плюнулъ чуть не въ лицо ей, и вышелъ изъ комнаты.

Съ этого дня жизнь Анны Михайловны становилась все хуже и хуже. Денежныя средства истощились, а Григорій не переставалъ пить и кутить. Сознавая однакожь въ трезвыя минуты, что скоро жить будетъ нечмъ, онъ вспомнилъ о тетушк Ульян Степановн и написалъ ей читанное уже нами посланіе. Въ ожиданіи благопріятнаго отвта, онъ продолжалъ понемногу закладывать кое-какія женины вещи и все-таки угощаться съ пріятелями.

XVII.

Однажды вечеромъ въ маленькой зал Данковскихъ шла попойка дятельне чмъ когда нибудь, шумъ, крикъ, по временамъ грубая брань долетали до слуха Анны Михайловны, сидвшей въ своей комнат безъ огня и преданной тяжелымъ думамъ. Рано разоблачилась передъ ней вся черная сторона жизни, настоящее легло уже тяжелымъ гнетомъ на юную головку, будущее приводило въ отчаяніе. Въ эти два мсяца, сколько слезъ пролила она! Говорятъ, слезы облегчаютъ горе, да, если сквозь ихъ призму блеститъ какая-нибудь надежда.

— Анюта! раздался громовой голосъ Данковскаго.

Анюта вздрогнула.

— Эй ты, генеральская дочь, или сюда!

Въ первый разъ еще мужъ требовалъ, чтобъ она выходила тогда, какъ онъ кутилъ съ своими гостями.

Съ замираніемъ сердца встала она и пошла въ залу, отворивъ дверь, она увидла двухъ собесдниковъ мужа безъ галстуковъ, за карточнымъ столомъ. Она остановилась и робко спросила что ему нужно?

— Иди сюда!

— Извините, Анна Михайловна! Мы такъ…. подружески…. говорили гости, уже порядочно пьяные.

— Вздоръ, что за извиненія! Садись вонъ тамъ, да спой намъ псенку.

Анета, пораженная нелпымъ требованіемъ мужа, тихо сказала: — Ты знаешь, Григорій, что я никогда не пла и не пою.

— Пой! заревлъ пьяный гигантъ.

— Но, ей Богу, я не умю, дрожащимъ отъ слезъ голосомъ говорила несчастная.

— Антошка, подай барын стаканъ пуншу! Да покрпче, для смлости.

Анна Михайловна собрала вс свои силы и подойдя къ мужу, самымъ задушевнымъ голосомъ сказала:— Григорій, другъ мой, полно шутить! Еслибъ я умла, я стала бы для тебя пть, сколько теб угодно, но безъ голоса не поютъ.

— Знать не хочу, приказано, такъ пой!— И онъ оттолкнулъ ее отъ себя.

Анна Михайловна стояла какъ окаменлая.

— Полно, братъ! заговорилъ одинъ изъ гостей:— безъ голоса птица не поетъ.

— Она не птица, а жена моя, и посмотрю, какъ не послушается!…

Въ эту минуту послышался стукъ въ запертую дверь передней, что отвлекло вниманіе Григорія.

— Какой тамъ чортъ? говорилъ онъ, обратясь всмъ корпусомъ къ передней.— Антошка, скажи дома нтъ.

Антошка отправился исполнить приказаніе барина и ту же минуту вернулся.

— Ну, кто тамъ?

— Какая-то женщина спрашиваетъ, тутъ ли вы изволите жить, говоритъ, что ваша тетушка пріхала.

— О! чортъ ее принесъ!.. Теперь-то и нужно ей пріхать…

— Какая тетушка, Григорій? скажи мн, я пойду ее встртить.

Анна Михайловна такъ была рада нечаянному прізду, сама не зная кого, что мысленно благословляла существо, выведшее ее изъ ужаснаго положенія выполнять дикое требованіе пьянаго мужа.

— Ну, какая тетушка!.. Ульлна Степановна. Антошка, проводи ее на заднее крыльцо, сказалъ Данковскій, обращаясь къ деньщику.

Анна Михайловна выпорхнула какъ птичка, которую морили голодомъ, и которой вдругъ случай отворилъ клтку.

Анета выбжала въ двичью въ ту минуту какъ въ наружную дверь переваливалась черезъ порогъ масса заячьихъ мховъ, пуховыхъ платковъ и всякой рухляди, изъ-подъ которой торчалъ лишь одинъ покраснвшій отъ холода носъ и сверкали маленькіе срые глазки.

— Тетушка, пожалуйте сюда, говорила молодая женщина, ведя прізжую въ спальню и развязывая на ней платки и платочки.

— Постой, мать моя, постой! Гд у васъ образа-то? Прежде помолиться, а тамъ ужь и разднусь.

Старуха исполнила древній обрядъ и приступила къ процессіи раздванья.

— Ты, что ли, Гришина жена-то? спросила Ульяна Степановна, глядя на помогавшую ей Анету.

— Я, тетушка.

— Ну-ко поцлуемся! Прошу любить да жаловать, я ваша тетка, Ульяна Степановна Вилюшкина.

Анета со всею горячностію одинокой души обняла старуху.

— Да гд жь Гриша-то? Ай дома нтъ?

— Онъ сейчасъ придетъ, тетушка, у него начальникъ.

— Ну, ну, Богъ съ нимъ! Увидимся.

— Стеша, поскорй самоваръ! Тетушка, я думаю, озябла.

— Ну, озябнуть-то не озябла, а больно устала. Экая даль! четыре дня хала.

Анета усадила тетку въ покойное кресло, и сама подала ей скамеечку.

— Да дай-ко мн посмотрть-то на тебя, сказала Ульяна Степановна, притягивая къ себ молодую женщину.— И-и! что ты такая-то щедушная? Ишь какъ испитая! Ай больна?

— Нтъ, я здорова, тетушка, отвчала покраснвшая отъ этого оригинальнаго обзора Анета.

— Ну нешто такія-то здоровыя бываютъ? Ишь, въ чемъ душа! Погоди, вотъ я тебя откормлю пышками да лепешками.

Анета поцловала старуху въ плечо.

Стеша разостлала скатерть чистую какъ серебро, поставила чайный приборъ и блестящій красной мди самоваръ, и начала длать чай.

— Это кто жь у тебя завариваетъ чай-то?

— Моя горничная, тетушка.

— Что жь не сама?

— Я боюсь дурно сдлать, тетушка.

— Экая мудрость! Давай-ко я сама заварю, а ты поучись у меня.

Анета спшила придвинуть другое кресло къ чайному столу, старуха, пошатываясь отъ дороги, пересла и принялась хозяйничать.

— Гд жь ключи-то отъ сахару?

— Стеша, подай же сахаръ.

— Ай, не запирается? спросила старуха.

— Нтъ, запирается, да ключи у Стеши.

— Вотъ это не слдъ, мать моя, молоденька ты! Сахаръ дло лакомое, держи у себя подъ замочкомъ.

Анета снова покраснла.

— Крпостная что ль? спросила она, указывая сренькими глазками на подававшую сахаръ Стешу.

— Нтъ, папенька далъ ей вольную.

— За какую жь услугу?

— Отецъ ея сдлалъ съ нимъ всю венгерскую кампанію.

— На что жь ты ее держишь? Ай своихъ-то нтъ?

— Вопервыхъ нтъ, а второе, она славная двушка, очень привязана ко мн, и я къ ней привыкла.

— Помстья-то разв за тобой нтъ?

— Нтъ, потупивъ взоръ, проговорила Анета, этотъ вопросъ напомнилъ ей все что она уже вытерпла отъ мужа за недостатокъ состоянія.

— Что жь, знать деньгами дали за тобой?

— Не знаю, тетушка, мой бдный отецъ скончался въ самый день моей сватьбы, и кажется ничего не усплъ для меня сдлать.

— Вправду? спросила пораженная Ульяна Степановна, и съ разинутымъ ртомъ, съ вытаращенными глазами, смотрла на племянницу.— Ну, а матери у тебя разв нтъ?

— Отъ маменьки я осталась полутора года.

— Да кто жь остался еще посл инарала-то?

— Мачиха моя.

— Такъ она вс его денежки-то и подтибрила себ? Ахъ она окаянная!.. Ты-то чего жь глядла, мать моя? Вдь наслдница-то ты.

— Что жь мн было длать, тетушка? Я была такъ молода, такъ неопытна, такъ поражена потерей моего дорогаго отца…

— То-то и дло-то! Плакать то бы плакала, а что надо, не забывала бы. Покойника не воротила, а сама осталась не съ чмъ… Такъ-таки теб ничего и не дали?

— Григорій, кажется, получилъ тысячи три, а впрочемъ не знаю право…

— Все хоть три тысячи, и то хорошо. Да гд жь это онъ запропастился? Нтъ чтобы сказать начальнику, дескать тетушка ко мн пріхала.

— Стеша, вели доложить барину, нельзя ли ему придти къ намъ хоть на минутку, тетушка желаетъ его видть.

— Какъ это зовутъ твою двку-то?

— Степанида.

— Слушаю, слушаю, и въ толкъ не возьму, что такая за Стеша… Подумаешь у инараловъ-то все на свой ладъ. Ты гд училась, дома что ли?

— Нтъ, тетушка, я съ шести лтъ была отдана въ Смольный монастырь.

— Какой же это? Смоленской Богоматери знать?..

Анна Михайловна начала расталковывать значеніе Смольнаго монастыря.

— Чему же васъ тамъ учили-то?

— Иностраннымъ языкамъ, музык, рисованью, исторіи, географіи, словесности… тамъ много преподаютъ наукъ…

— Аихъ-ма! ну, на что все это? Дльному-то вотъ не учатъ… не умешь ключиковъ при себ держать, какъ бы шутя проговорила Ульяна Степановна.

— Ахъ, тетушка, какъ я радъ! басомъ проговорилъ Григорій, входя въ комнату и цлуя руки тетки, невольно встрепенувшейся при звук его голоса.

— Здорово, соколъ мой ясный! Смотри-ко, какой молодецъ сталъ!.. говорила старуха, осматривая племянника съ ногъ до головы.— Не диво, что инеральская дочка пошла.

— Что за диво, тетушка! мало ли генеральскихъ дочерей, у которыхъ нтъ ни гроша.

— И, Богъ знаетъ, что ты врешь, Гриша, ужь у инараловъ да чтобъ денегъ не было..

— Да, тетушка, меня обманули, меня надули какъ самаго пошлаго дурака!.. Сулили золотыя горы, а съхали на фу-фу.

— Григорій, золотыхъ горъ никто не могъ теб сулить, потому что ихъ не было и у батюшки, кротко возразила Анета.

— Ты молчи! вскричалъ Григорій, стукнувъ ногой.— Представьте, тетушка, что намъ теперь почти нечмъ жить…

— Да какъ же это ты опростоволосился? А кажись малый-то не промахъ…

— Грхъ попуталъ. Понадялся на братца роднаго… Вдь онъ меня сосваталъ.

Слова мужа страшно возмущали Анну Михайловну. Чтобъ избавить себя отъ непріятности ихъ слушать, она встала, спрашивая у своего мучителя, какую комнату приготовить тетушк.

— Тетушка, гд прикажете? Здсь въ спальн или въ гостиной?

— Гд-нибудь, все равно. Съ дороги-то везд хорошо усну.

— Приготовь въ гостиной, проговорилъ Данковскій не глядя на жену.

Анна Михайловна вышла.

— Разкажи же ты мн, какъ все это у васъ случилось.

Со вниманіемъ слушала Ульяна Степановна полуправдивый разказъ племянника, качая по временамъ головой и надляя не весьма лестными эпитетами Серафиму Петровну.

— Да, тетушка, плохо мое положеніе! съ громкимъ вздохомъ довершилъ свое повствованіе Григорій.— Ко всему этому, жена-то еще блоручка.

— Ну, не тужи, Гриша, Богъ не безъ милости! Мачихи гд не таковы? путнаго отъ нихъ ждать нечего, споконъ вка вс на одинъ ладъ. Вотъ тетки, другъ, не имъ чета! Ты прописалъ словечко, я все бросила и на старости лтъ прискакала. Такъ-то и ты, мой соколъ, брось службишку да подемъ жить въ Хламкино. Имнье все теб подпишу, Аннушку твою научу уму-разуму. Ты тамъ у насъ будешь въ пол да въ гумн хозяйничать, а мы съ ней домашнимъ хозяйствомъ копйку соблюдать.

— Какъ, тетушка, вы хотите быть моею благодтельницей? Вы разв не передали еще вашего имнія Волод?.. Кажется, вы ему все прочили?..

— Мало что было! Самъ плохъ, не дастъ Богъ! Я звала его пожить со мной, не захотлъ, такъ и Хламкина ему не видать.

— Тетушка, въ настоящихъ моихъ обстоятельствахъ я не смлъ и ожидать такого счастія. На двухъ стахъ рубляхъ мн нечмъ кормиться въ город.

И онъ цловалъ руки Ульяны Степановны.

— Да гд жь у тебя ея приданыя-то три тысячи?

— Три тысячи… Да вотъ видите, въ дом-то надо было все завести, все съ копечки. Да жена-то не хозяйка, половина хинью пошло!..

— То-то и есть, мой родной! Подемъ въ Хламкино.

Она начала исчислять вс неисчерпаемыя по ея мннію средства къ жизни въ Хламкин. Григорій отчасти раздлялъ это мнніе. Онъ до поздки къ Владиміру и до своей женитьбы не имлъ понятія объ истинномъ комфорт въ жизни. Въ эти же три мсяца не усплъ еще къ нему привыкнуть, и вообще комфортъ заключался для него въ возможности имть водки сколько душ угодно да трубку табаку. Аппетитъ свой удовлетворялъ онъ преимущественно солянкой и кашей. Эти кушанья плотнй ложились у него въ желудк, французскія вина и кухня тестя чуть-чуть было его не разстроили, хорошо, что пытка была не очень продолжительна. Съ подобными вкусами и разчетливостью по хозяйству Григорія Ивановича мудрено бы, казалось, въ два мсяца прожить три тысячи серебромъ, а не ассигнаціями, какъ думала Ульяна Степановна, и однакожь въ настоящую минуту отъ нихъ оставалось въ карман только одна сотенная ассигнація да нсколько мелочи въ кошельк. Едва ли десятая часть суммы вышла на содержаніе дома, остальныя девять галопомъ проскакали по зеленому полю въ чужіе карманы. Какъ же было Григорію не цловать красныхъ ручекъ Ульяны Степановны? Не выручи она, ему хоть въ петлю!.. Отказаться теперь отъ игры какъ-то совстно, ужь разъ началъ, въ кредитъ играть не станутъ. Не принимать товарищей тоже нельзя, а принимать попрежнему — нтъ средствъ, на водку-то хоть еще и хватитъ, а на ромъ, хересъ, закуску — и думать нечего. Посл всхъ этихъ соображеній, Данковскій съ радостью ухалъ бы хоть завтра же въ Хламкино. Спшить и слдовало, былъ уже конецъ марта, путь хотя и держался, но былъ не надеженъ.

На другой же день Григорій Ивановичъ отправился къ полковому командиру объяснить, что, по случаю передачи теткой ему имнія, онъ долженъ подать въ отставку, а теперь проситъ вновь отпуска. Полковникъ не желалъ лучше какъ избавиться отъ кутилы, а подчасъ и буйнаго подчиненнаго.

— Собирайся! Черезъ два-три дня мы демъ въ деревню, сказалъ Данковскій жен, возвратясь отъ полковника.

— Надолго? спросила она.

— Навсегда.

— Разв ты оставляешь службу? съ удивленіемъ проговорила Анна Михайловна.

— Теб какое дло? Приказываютъ сбираться, такъ и сбирайся.

Слеза сверкнула въ глазахъ бдняжки.

— Это что еще? Въ деревню не хочется?.. проговорилъ Григорій, насупивъ брови.

— Что мн деревня? мн все равно! лишь бы быть хотя немножко счастливй!…

— Итакъ благодари Бога, не умрешь безъ куска хлба, тетка передаетъ мн все имніе.

— Не объ имніи рчь…

— О чемъ же?

— О перемн твоего обращенія со мной…

Сердце ея страшно билось, когда она произносила эти слова, но разъ ршившись, она продолжала:

— Послушай, Григорій! Виновата ли я, что мачиха моя тебя обманула? Виновата ли я, что меня выдали за тебя замужъ, увривъ, что ты любишь меня? Виновата ли я, что бдный отецъ мой умеръ такъ неожиданно? Сжалься! подумай, что кром тебя, у меня никого нтъ въ мір!… Если ты не будешь любить меня, отъ кого же ждать мн утшенія? Гд найдти защиту?… Отецъ не встанетъ замолвить слово за несчастную свою дочь…— Рыданія задушили Анну Михайловну.

— Несчастная по его милости… Кабы былъ поумнй, такъ заране подумалъ бы обезпечить дочь. Плачься на него!

Григорій ограничился этимъ неутшительнымъ для Анны Михайловны замчаніемъ, и ушелъ къ тетк.

Это была послдняя попытка молодой женщины смягчить сердце своего мужа. Гордость ея окончательно возмутилась, она ршилась впередъ не взывать боле къ чувствамъ человка, у котораго ихъ не было. Но выдержитъ ли слабая молодая женщина характеръ? Для этого надобно быть поопытне и похолодне сердцемъ, а не такимъ кроткимъ и невиннымъ созданіемъ какъ она. Дня черезъ два ей снова пришлось плакать и просить. Тутъ же она съ какимъ-то ожесточеніемъ отерла слезы и начала хлопотать очень дятельно за укладкою своихъ вещей. Черезъ нсколько часовъ мужъ вошелъ къ ней.

— Анюта, денегъ-то у насъ мало будетъ на проздъ, сказалъ онъ довольно мягкимъ голосомъ.

— Какъ же быть?

— У тебя вдь есть какія-нибудь еще вещи? Продадимъ что-нибудь.

— Возьми, покорно отвчала она.

— Покажи сюда.

Она подала колье, серьги и брошку изъ бирюзы съ жемчугомъ, подаренныя ей мачихой.

— А что бы это стоило? спросилъ Григорій, разсматривая прекрасную вещь.

— Не знаю.

— Нужно послать за жидомъ.

Уборъ былъ проданъ за полцны. Анна Михайловна о немъ и не вздохнула, испытаніе было еще впереди.

— Матушка, Анна Михайловна, вскричала Стеша, входя на другой день утромъ, вся въ слезахъ, въ спальню,— баринъ не хочетъ меня брать съ собой!

— Какъ не хочетъ? спросила она, а сердце такъ и замерло: неужели лишитъ онъ ее и послдняго преданнаго существа?— Не можетъ быть, Стеша, я его уговорю, проговорила бдняжка, предчувствуя новое горе.

— Матушка, я готова вамъ служить безъ всего, лишь бы только быть подл васъ.— И она цловала руки своей барыни.

— Врю, Стеша, и благодарю тебя! Можетъ быть въ самомъ дл мн нечмъ будетъ платить теб за твою службу, подумай, не лучше ли теб мсто повыгоднй.

— На что мн плата! На кого я васъ покину? Не этой же деревенщин Васютк, въ самомъ дл, за вами ходить… Она не суметъ вамъ и головки-то причесать. Нтъ, матушка, ради Христа, возьмите меня съ собой!

Новая тревога, новое волненіе! О, когда же успокоится она? Григорья Ивановича все утро не было дома, часовъ въ двнадцать онъ вернулся и прямо прошелъ въ свою комнату и врно ужь не въ нормальномъ положеніи, иначе онъ зашелъ бы къ тетушк. Не обратиться ли къ ней? Она видимо иметъ большое вліяніе на Григорья. И то нельзя, старушка очень косится на Стешу. Анна Михайловна была права, Данковскому, несмотря на всю его грубость, и въ голову не приходило лишить жену ея горничной, Ульяна Степановна навела его на эту мысль. ‘Къ чему, дескать, держать вольныхъ людей, у него теперь свои будутъ, любую двку возьми къ жен. А эта, какъ ее, Стешка что ль? куды модна!… Одвается, что твоя барыня, каждый день при манишк!… Намъ такая не по достатку, Гриша, да и домашняго никакого дла не знаетъ, лишь наряжаться да чаекъ попивать… Съ Аннушкой она какъ сестра родная, гд это въ свт видано? Нтъ, нтъ, Гриша, послушайся моего глупаго разума, отпусти ее! Куда намъ такую въ деревн!’ говорила Ульяна Степановна.

Григорій Ивановичъ не желалъ лучше. Огорчить жену… онъ очень хорошо зналъ, что это огорчитъ ее, да стоитъ ли объ этомъ толковать? Самому же ему Стеша давно не нравилась, и онъ очень былъ радъ избавиться отъ нея.

Итакъ Анна Михайловна хорошо сдлала, что не обратилась къ тетушк, хотя и обратясь къ мужу она ничего не выиграла. Ей пришлось разстаться съ послднимъ звеномъ, которое связывало ее съ прежнею жизнію. Горько плакала Анна Михайловна, плакала и Стеша, разставаясь съ своею госпожой.

— И, Аннушка! нечего теб длать-то, убиваешься такъ-то о холопк!… сказала съ презрніемъ Ульяна Степановна, глядя на прощанье и слезы племянницы, которая всхлипывая обнимала свою горничную, когда дорожный возокъ, нагруженный сверху до низу, стоялъ у крыльца и готовъ былъ увезти бдную молодую женщину, Богъ всть куда, съ людьми, такъ мало ее понимающими. Въ городк, хоть и маленькомъ, все-таки она знала кое-кого, и, въ случа крайней необходимости, нашла бы можетъ-быть защиту. Стеша тоже была какъ будто ея опорой. Въ глуши, въ деревн, съ грознымъ мужемъ, съ недоброжелательною старухой, не имя около себя ни одного существа, которое бросило бы ей взоръ участія, ласковое слово… такая жизнь представлялась ей адомъ! И поневол будешь плакать, когда подобныя мысли затолпятся въ голов.

Анна Михайловна старалась расположить въ свою пользу по крайней мр Василису. Дорогою каждый разъ не допивала свой чай, отдавая ей, точно также и на тарелк ея оставалось всегда достаточно. Тетушка это замчала, но не говорила еще ни слова.

Посл трехъ дней мучительнаго путешествія, потому что началась распутица, 2-го апрля Хламкино приняло въ свои ндра новыхъ обитателей.

Домикъ Ульяны Степановны состоялъ изъ пяти комнатъ, въ передней половин были залъ и гостиная, въ задней — двичья, спальня и прихожая. Домикъ былъ весь на пятнадцати аршинахъ въ длину и на двнадцати въ ширину. Тетушка, какъ добрая хозяйка, повела Анну Михайловну въ гостиную съ словами: ‘Вотъ, матушка, теб горница, располагайся въ ней какъ знаешь, Васютка будетъ теб пока прислуживать, а тамъ выбери себ любую двку.’

Анна Михайловна поблагодарила старуху и съ грустію бросила взоръ вокругъ себя, на грязныя, голыя стны, на зеленыя стекла, клочками вставленныя въ позеленвшія отъ сырости рамы. Меблировка комнаты соотвтствовала ея невзрачности. Двухъ-аршинный диванчикъ, когда-то выкрашенный сурикомъ и почернвшій отъ времени, былъ покрытъ коврикомъ домашняго издлія, передъ нимъ столъ, состоявшій въ близкомъ родств съ диванчикомъ, нсколько стульевъ и три кресла, скупленные въ разныхъ мстахъ, по случаю, довершали убранство комнаты.

— Кроватку вамъ я велю сдлать Трушк, онъ у меня славный плотникъ, а покудова примоститесь къ диванчику, коротенько немножко, ну да не надолго, сказала Ульяна Степановна.— А ты, мой соколъ, пообглядись, да начинай съ Богомъ хозяйничать, прибавила она, обращаясь къ Григорію.

— Слушаю, тетушка, боюсь только вамъ не угодить.

— Вотъ-те на! Смотри лишь бы наше доброе не пропадало, да не давай поблажки хамову-то поколнію, они рады обирать господъ, и за грхъ не считаютъ. Дло прошлое, а Стешка обирала васъ порядкомъ, дтушки! Хорошо, что вы послушались меня старухи, отпустили ее, посл самимъ слюбится. А ты не подумай, Гриша, чтобъ я тебя лишь по губамъ помазала имніемъ, все будетъ твое. Что мн!… Не въ могилу же, прости Господи, брать съ собой. Только смотрите, не пустите по втру моего добраго! Съ того свта приду! Зубомъ изгрызу!…

— Тетушка, да вдь это нашъ единственный кусокъ хлба по милости вашей. Я голъ какъ соколъ, жена голе меня, какъ же не дорожить мн вашимъ благодяніемъ?

— Ну, то-то же. Разбирайтесь. Господь съ вами, я пойду велю изготовить чего-нибудь.

XVIII.

И вотъ Анна Михайловна, урожденная Асонина, брошена судьбой, въ лиц злой эгоистки мачихи, почти въ лачужку, изъ великолпныхъ палатъ Смольнаго и прекраснаго дома, который занималъ ея отецъ. Едва подали сальную свчу въ настоящую комнату, какъ милліоны таракановъ начали свое торопливое путешествіе по стнамъ, столамъ и постел, устроенной на полу, но все-таки покрытой чистымъ бльемъ, остаткомъ прежней жизни, съ отвращеніемъ замтила это молодая женщина, долго не могла заснуть, щелчками сбивая съ подушекъ гадкихъ наскомыхъ, и слушая монотонное чириканье сверчковъ, напвавшихъ ей такъ много горькаго, что слезы вновь полились какъ-то невольно. Вспомнила она свое дтство, свою счастливую, спокойную юность, наконецъ два три мсяца жизни подъ крыломъ добраго отца, явился и Колокутинъ, сталъ было рядомъ съ Григоріемъ Ивановичемъ, бросилъ было на него длинную, черную тнь, но Анна Михайловна прогнала его, а слезы все быстрй и быстрй текли. Давно храпвшій мужъ повернулся, она притаила дыханіе, хотя не успла лечь, и осталась въ полулежачемъ положеніи.— Ты, кажется, не спишь? Что это значитъ? спросилъ Данковскій жену.

— Я боюсь таракановъ, они такъ и падаютъ…

— Нечего сказать, зври!.. съ этимъ словомъ онъ снова захраплъ.

На другой день Григорій всталъ довольно рано, и разбудилъ только что заснувшую жену. Вставай! тетушк не дожидаться насъ съ чаемъ, проговорилъ онъ, и ушелъ къ старух.

— Здорово, мой соколъ! Ай ужь всталъ?

— Какже, тетушка, надо начинать хозяйничать, вы только научите меня что длать.

— Хорошо, хорошо, мой родной! Скажи ты мн прежде хорошо ли вамъ здсь? Каково спали?

— Я прекрасно, тетушка, графиня-то моя, кажется, не очень.

— О-охъ! и подлинно графиня!.. Какъ теб съ ней будетъ вкъ-то вковать? Попуталъ тебя лукавый жениться на генеральской дочери… Куда бы ни шло кабы съ приданымъ, а то нтъ ничего, а туда же… Того не мъ, другаго не люблю!.. Ужь она перебираетъ, перебираетъ… а вдь гд жь теб кормить ее поварскими кушаньями? Рада бы была, что и это-то есть.

— Это можетъ-быть по причин, тетушка, она была не прихотлива.

— Дай-то Богъ! а то бда. Что, она небось еще спитъ?

— Нтъ, она встаетъ.

— Скажи же ей, чтобы пришла, да насъ чайкомъ напоила. Аниська, ставь самоваръ! А покуда вскипитъ, кликни-ка ты, Гриша, Артамошку, спроси сколько по его счету въ закромахъ хлба, запиши, ты человкъ грамотный. Въ старые годы я бывало такъ-то сама все записываю, теперь глаза стали плохи, все больше млкомъ мчу да на бирочкахъ. Сколько онъ теб скажетъ, а тамъ при себ вели перемрить, да подсять, скоро смена надо готовить.

— Вы меня наставляйте, тетушка, я постараюсь быть вамъ истиннымъ помощникомъ.

— На тебя-то я надюсь, а жен внушай! Ну, ступай, а я пойду въ кладовую.

Черезъ полчаса маленькая семья сидла у столика, Анна Михайловна длала чай.

— Тетушка, вамъ какъ прикажете? одинъ кусокъ или два положить? спросила молодая женщина.

— Куда положить, мать моя?

— Въ чашку.

— И ужь въ накладку! Нтъ, сударыня моя, давай въ прикуску, сахаръ-то не дома родится.

Анета покраснла.

— И мн тоже, спшилъ сказать Григорій.

Молодая женщина послдовала ихъ примру, находя однакожь чай безъ сахару теплою водицей.

Когда вс напились, прежде чмъ запереть сахарницу, Анна Михайловна спросила, дать ли двушкамъ сахару?

— Что ты это? Отъ какого достатка двокъ намъ поить чаемъ? Да ихъ ли суконной рож знать въ немъ толкъ! А ты перемой-ко сама чашечки, да поставь въ поставчикъ все на мсто, сама и будешь знать гд что взять.

Молча исполнила приказаніе Анна Михайловна, и для перваго раза очень искусно и осторожно. Старуха слдила за ея работой.

— Ну вотъ, гд въ омутъ двк такъ-то перемыть чашки? Вишь, такъ и блестятъ… Ай да Аннушка! привыкай, привыкай! Не все жить за чужою холопскою головой. Приберешь все, такъ пойдемъ-ка я теб покажу птичку, возьми ее на свои руки, при себ корми, теперь курочки ужь несутся… и про утокъ спросимъ, и про гуськовъ. Вели всмъ приготовить гнздышки, да веди счетъ.

— Тетушка, я ничего не понимаю, возразила Анета.

— Мало чего не понимаешь, учись! Не вкъ быть несмыслей. Я ужь стара, хоть бы за кладовой усмотрть, ты помоложе меня, на двор присмотришь.

Съ этого дня началась новая школа для Анны Михайловны, трудная, тяжелая! При всемъ прилежаніи и стараніи, не могла она вникнуть во вс подробности куриной и гусиной жизни. Тетушк это весьма не нравилось, мало того что она упрекала ее и насмхалась безпрестанно, — и Григорію при всякомъ случа твердила о крайней тупости и неспособности жены.— И какъ это теб съ ней быть? Хорошо покуда я жива!.. Безъ меня все пойдетъ хинью.

— То-то, тетушка, а вы меня еще упрекаете, что выпью зай! иногда лишнюю чарку… Поневол выпьешь съ горя. Мало того, что глупа, да еще груба-то какъ… Со мной почти не говоритъ. Только не хочется рукъ марать, а то колотилъ бы каждый день.

— Бивъ корову — не молоко, соколъ мой, а потазать — отазай! Легко ли дло, что ничего не бережетъ-то она! Два раза въ недлю рубашку мняетъ… однимъ мытьемъ да катаньемъ расколотятъ, о мыл ужь и не говорю… что недля, то фунтъ. Васютку замучила стиркой одною!

Подобнаго рода разговоры часто происходили между тетушкой и племянникомъ, отчего жизнь Анны Михайловны становилась все горьче. Первый разъ Григорью Ивановичу стоило ршиться ударить жену, потомъ нечестивая рука его коснулась и чудныхъ, роскошныхъ волосъ мученицы. Все ей ставилось въ вину, уснетъ ли она лишній часокъ утромъ, пойдетъ ли въ бдный садикъ подышать чистымъ воздухомъ, заболитъ ли голова, все обращалось въ дурную сторону. Мужъ и тетка съ каждымъ днемъ ожесточались противъ нея боле и боле, первый придирался къ каждому слову, вторая смотрла на нее такъ, какъ будто она жила у нихъ изъ милости. Чай ужь она давно наливала сама, и за курочками и уточками надзоръ приняла опять подъ свое вдніе. Въ услугу Анн Михайловн дали двчонку лтъ двнадцати прямо изъ деревни, и конечно не умвшую ничего сдлать, пришлось самой и постель перестилать и мыть мелкія вещи изъ блья.

Грустно тянулись дни несчастной, слезы и Богъ были единственнымъ прибжищемъ ея. Въ будущемъ мелькала ей одна сладкая мысль — быть матерью, и въ ребенк найдти утшеніе, сосредоточивъ на немъ всю нжность своей кроткой, любящей души. Но до этой минуты много пришлось еще вытерпть. Лтомъ все-таки было у ней по нскольку часовъ свободы, мужъ по цлымъ днямъ былъ на полевыхъ работахъ, тетка съ утра до вечера хлопотала то на двор, то въ огород. Отрадна была ей тишина, отрадно одиночество! Но осень и потомъ зима собрали личныхъ ея враговъ въ домик, исторіи повторялись чаще, а положеніе ея требовало со дня на день боле спокойствія и заботливости, но не грубымъ существамъ, окружавшимъ ее, было понять это. Она такъ измучилась, что еслибы кто, изъ знавшихъ ее въ начал прошлой зимы, увидлъ ее теперь, то вскрикнулъ бы отъ удивленія и жалости. Гд двалась ясность голубыхъ очей? Гд эти свженькія щечки? Гд выраженіе душевнаго спокойствія? Страшная худоба и блдность, тревожный взглядъ, робость во всхъ движеніяхъ, вчно заплаканные глаза и никогда улыбки. Мужъ по цлымъ часамъ придирался, бранилъ и очень часто билъ ее, ни словомъ, ни движеніемъ не отвчала она ему, при ударахъ брызгали изъ глазъ слезы, и то же молчаніе. Казалось, она дала обтъ переносить все, въ надежд ли, что судьба наконецъ утомится гнать ее, или изъ одной покорности Провиднію, Богъ ее знаетъ, но статуя не была бы безотвтне.

Въ декабр мсяц Анна Михайловна сдлалась матерью хорошенькаго мальчика. Какою высокою радостью забилось ея измученное сердце, когда она напечатлла первый материнскій поцлуй на крошечномъ существ, поданномъ ей Власьевной, повивальною бабушкой деревни? ‘Вотъ мое счастье, вотъ мое утшеніе!’ шептала она, прижимая къ груди младенца, онъ отвчалъ лишь крикомъ.

— Положи его здсь, подл меня, Власьевна, дай мн на него насмотрться, всхлипывая говорила молодая мать.

— И, что ты, матушка, онъ тутъ озябнетъ, его надо на лежаночку.

— Нтъ, нтъ, я его укрою, не отнимай его отъ меня!

— Что ее слушать, сказала вошедшая тетка,— длай свое дло, бабушка! Аты, сударыня, ничего незнаешь да мшаешься, проговорила она, обратясь къ племянниц.— Выпей-ко рюмочку настоечки да усни, поскорй поправишься.

‘Боже мой, подумала Анета, неужели они станутъ между мной и моимъ ребенкомъ? Неужели лишатъ меня послдняго моего блага? Но я буду кормить его сама, тогда они не отнимутъ его у меня.’

Съ этою утшительною мыслію, она закрыла глаза, стараясь заснуть и, конечно, отказавшись отъ предложенной рюмочки настойки.

Григорій Ивановичъ былъ на гумн, когда пришли ему сказать, что Богъ далъ ему сына, чувство отца шевельнулось въ его стальной груди, искра нжности сверкнула во взор и къ жен. Онъ торопливымъ шагомъ вошелъ въ комнаты и прямо въ спальню.

— Гд мальчишка? спросилъ онъ своимъ обычнымъ басомъ:— покажи мн, бабка.

Пока старуха возилась съ ребенкомъ, онъ подошелъ къ жен, и, нисколько не заботясь о томъ что вернулся съ мороза, обнялъ слабую женщину.

— Какой ты холодный! Не бери пожалуста ребенка, ты его простудишь, сказала жена.

— Ну, ну, я не возьму, лишь погляжу.

Бабка поднесла ребенка.

— Ай да мальчуганъ, молодецъ!— Онъ поцловалъ и его.— енька, крикнулъ онъ двнадцатилтней горничной своей жены,— ты чего жь смотришь? Водки! Надо поздравить барыню-то.

А у барыни начинался ужь ознобъ, отъ Григорья, усвшагося на постель, несло морозомъ, и она не смла сказать, что чувствуетъ холодъ. Къ вечеру же начался сильный жаръ, на другой день бредъ, и такимъ образомъ цлый мсяцъ Анна Михаиловна была между жизнью и смертью, безъ всякаго медицинскаго пособія. Ухаживали за ней Василиса, служившая ей при начал прізда въ Хламкино и успвшая полюбить молодую барыню, да старуха Власьевна, ходившая пока за мальчуганомъ по приказанію Ульяны Степановны.

Несмотря на болзнь молодой матери, тетка захотла справить крестины на славу, вызвавшись быть крестною матерью, а въ кумовья совтовала пригласить становаго, а если ему нельзя, то хоть писаря.— Люди нужные, соколъ мой, да и съ деньжонками, крестъ принесутъ золотой, а на случай и пригодятся. Кумовство дло великое!

На крестинахъ была Агаья Антоновна, еще дв-три сосдки въ ея род, попъ, дьячокъ, письмоводитель становаго, въ качеств кума: самому-то нельзя было, гд-то былъ вводъ во владніе,— тамъ пирушка не чета Ульяны-Степановниной, да и десятокъ другой въ карманъ влетитъ, а на крестинахъ вылетитъ — хоть и не столько, а все же разчетъ.

Посл крестинъ, крестная мать, съ ребенкомъ на рукахъ, вышла было къ больной, но Василиса встртила ее словами,— Тихонько, матушка, она бредитъ.

— Экая дрянь бабенка-то вышла, подумаешь! стоя у кровати и качая головой, шептала тетушка:— ну съ чего расхворалась?… На, ребенка-то! Я сейчасъ пошлю Власьевну, а ты скорй подавай закуску, гостямъ то не ждать! Хороши ли пироги-то вышли?— Тетушка удалилась.

Минутъ черезъ пять, на большомъ дубовомъ стол, покрытомъ прекрасною голландскою скатертью, изъ приданаго Анны Михайловны, появилась большая кулебяка, съ кашей и лукомъ, часть соленой рыбы, судакъ вареный, солянка съ грибами, жареные окуньки и оладьи съ медомъ. Между блюдъ и тарелокъ мелькали бутылки съ брагой, заткнутыя вмсто пробокъ хлопками въ тряпочкахъ. Во глав всего красовался на маленькомъ мдномъ поднос огромный графинъ ерофеичу и на всякій случай бутылка краснаго. Хоть и вс пьютъ простое, ну а для параду нужно.

— Отецъ Игнатій, благослови ястіе и питіе, проговорила Ульяна Степановна.

Священникъ прочелъ молитву и сотворилъ знаменіе креста надъ трапезой.

— Начинай-ка батюшка! сказала хозяйка.

Отецъ Игнатій залпомъ опорожнилъ большую рюмку настойки и закусилъ кусочкомъ хлба. Его примру послдовала вся остальная компанія, даже и сама хозяйка.— Повторите-ка, повторите! а пирогъ покуда поотмякнетъ, говорила она. Предложеніе было принято безъ малйшей отговорки.

— Первая-то коломъ, а другая соколомъ, обтирая усы и разглаживая бороду, говорилъ отецъ Игнатій.

— А третья орломъ, прибавилъ письмоводитель.

— Ну-ка, ну, куманекъ, выкушай на здоровье!

— Нтъ, кумушка, какъ попъ, такъ и приходъ, начинать отцу Игнатью.

— Извольте, извольте! мы не прочь, ухмыляясь говорилъ отецъ Игнатій.

— Во здравіе вашей хозяюшки, Григорій Иванычъ!

— Благодарю, батюшка! выпейте-ка лучше за здоровье моего Николки, жена что!…

— Какъ можно-съ! Вы должны любить ее, яко самого себя. Беречь, яко зницу ока!

Григорій махнулъ рукой.

— Батюшка, откушай пирожка-то, сказала Ульяна Степановна, подавая ему тарелку съ огромнымъ ломтемъ.

Принялись вс за трапезу, возліянія повторялись посл каждаго кушанья, женщины, конечно, отстали, довольно было и трехъ рюмочекъ да нсколькихъ стаканчиковъ бражки, чтобы зарумянить щеки и носы нкоторыхъ. А говоръ пошелъ, что твоя ярмарка, несмотря на то, что, въ смежной комнат, виновница торжества лежала безъ памяти и въ бреду.

Наконецъ блюда и тарелки опустли.

— Нутка, Гриша, поподчуй теперь дорогихъ гостей-то красненькимъ.

— Что толку, матушка Ульяна Степановна, въ красномъ? Бабій напитокъ! Заморское, сударыня, намъ не по натур, пить ли не пить, такъ ужь по рюмочк еще родимаго, оно по косточкамъ расходится, да и душу-то веселитъ.

— Ай да отецъ Игнатъ, подхватилъ куманекъ,— что дло, то дло. Чортъ ли въ немъ, заморскомъ, хоть ведро выпей, такъ все равно, что ничего, такъ себ — вода, да и все тутъ. Все Нмцы проклятые навезли въ православную Росею всякой дряни.

— Хорошія рчи хорошо и слушать, прибавилъ Григорій.— Пожилъ я на заморскомъ то винц у покойнаго тестя… Вс было бока промыло.

— Слдуетъ, онъ изъ Нмцевъ? спросилъ отецъ Игнатій.

— Изъ Русскихъ, да обнмечился, такой-то былъ дрянь, хуже бабы!..

— Какова баба, иная и насъ съ тобой, куманекъ, за поясъ заткнетъ, замтилъ подъячій.

— Какъ, меня? Чтобъ я сравнялся съ бабой! Врешь, кумъ! заревлъ Григорій, вставъ изъ-за стола и становясь во весь ростъ противъ письмоводителя.

— И, куманекъ, я такъ сказалъ къ примру, а ты ужь и въ азартъ.

— То-то, такъ сказалъ!… Чтобъ я баб дался въ обиду!..

— Баб не подобаетъ даваться въ обиду, сказалъ отецъ Игнатій,— но куда плохо кто и бабъ обижаетъ! Хозяюшка-то ваша, Григорій Ивановичъ, вовсе извелась… А слышно отъ васъ… Не хорошо!..

— Что?.. Кто говоритъ отъ меня?— Глаза Григорья начали наливаться кровью.— Батька, сейчасъ говори, отъ кого слышалъ!.. Васютка? Али она сама? А?.. Кто?..

— Слухомъ земля полнится, сударь. Всему православному міру ротъ не зажмешь.

— Нтъ, ты говори отъ кого слышалъ… Не то…

Григорій совершенно одурлъ.

— Ахти, батюшки мои! вскрикнула Ульяна Степановна:— онъ какъ разъ его отколотитъ… Гриша, соколъ мой, такъ-то не годится! говорила старуха, цпляясь за руки племянника.— Поди-ко лучше сосни теперь!

— Не хочу я спать! Надо проучить прежде, чтобъ онъ всякому слуху не врилъ, да не болталъ бы самъ пустаго. Жена, вишь, отъ меня извелась!..

— Ну, ну, соколъ мой, мало что болтаютъ, на всякое чиханье не наздравствуешься.

Дьячокъ, котораго угощали вполовину и который сохранилъ боле всхъ здраваго разсудка, подошелъ къ попу, говоря, что его требуютъ въ приходъ, подалъ ему шапку и увелъ.

— Ты это помни, батька! кричалъ вслдъ Григорій: — на носу себ заруби! Про Григорья Данковскаго говори шепотомъ, да и то въ кулакъ!

Въ дверяхъ прихожей появилась Василиса, съ испуганнымъ лицомъ, видимо желая что-то сказать и не смя.

— Ты что, Васютка? спросила Ульяна Степановна, замтивъ ее.

— Да молодая барыня-то стала вскакивать, испугалась что ли…

— Встимо испугалась, проговорила Агаья Антоновна,— вишь какой содомъ, прибавила она шопотомъ, обращаясь къ сосдк,— нтъ, чтобы больнаго человка спокоить! Сведетъ онъ ее въ могилку, попомни мое слово! Зврь, какъ есть зврь.

— Гриша, поди усни, батюшка! Жена-то вишь испугалась… Подите съ кумомъ въ мою горенку, ты на кроватк ляжь, а онъ на сундучк. Встанете, напьемся чайку.

— А ромку дадите, тетушка?

— Дамъ, дамъ, поди!

— Я хоть въ прихожей приляжу, сказалъ письмоводитель, боявшійся остаться наедин съ грознымъ кумомъ:— мн тамъ будетъ — ахти, малина!..

— Такъ постой же, я велю подушечку подать.

Кумовья разошлись, въ зал остались лишь кумушки.

— Что ты будешь длать! Вотъ расхворалась ни съ того, ни съ сего, говорила Ульяна Степановна, обращаясь къ своимъ гостьямъ:— то и думаю, что горячка, ну-ко переваляетъ всхъ… Бда да и только! Нонче же велю деготьку поставить во всхъ уголкахъ.

— Помилуй Богъ! отозвалась одна изъ собесдницъ:— авось пройдетъ! Какъ же вы теперь съ ребенкомъ-то, она что-ль кормитъ?

— Гд кормить! Она другой день безъ памяти. На рожк, мать моя, на рожк. Да куда ей жить, хоть бы и здорова-то была! Не повришь, Агаья Антоновна, что за человкъ такой!.. Ни въ чемъ-то догадочки!.. Съ прізда-то отдала было я ей на руки птицу, ну, присматривай дескать, матушка! Думала, что какъ путная… Что жь ты думаешь? курочекъ всего у меня двадцать пять только, въ недлю мру ржи стравила!.. Ну статочное ли дло? Яицъ набрала всего семьдесятъ. Начали нестись утки, гуси, она и давай вс яйца сваливать вмст… Отчего же я ныншній годъ безъ птички-то? Все по милости ея, мать моя. Теперь что же? родился ребенокъ, хоть пеленочку, хоть бы сказалъникъ приготовила… нтъ-то ничего!.. Пришло разодрать ея да Гришины рубашки, вдь не чмъ завернуть!..

— Человкъ молодой, матушка, не бывалый, что на ней спросить?

— Нтъ, Агаья Антоновна, скажи лучше — смыслу нтъ. Такъ-то думаю, думаю подчасъ, и какъ ему вкъ-то съ ней маяться?..

— Выучится, матушка! Дтки пойдутъ, нужду спознаетъ, всему научится.

— Эхъ ты голова, голова!.. Учиться-то мы съ ней не хотимъ. Вотъ сидитъ себ день-деньской въ своей горниц, какъ бирюкъ какой, прости Господи! Ну кабы разсудокъ-то былъ да охота, она бы смотрла какъ я-то хлопочу, все бы навыкала. Куда-те! Сидитъ подъ окошечкомъ какъ графиня какая! То вышиваетъ какія-то белендрясы, а иной разъ уставитъ глаза въ окно, али въ уголъ, вотъ не сморгнетъ, какъ полуумная. А скажи мужъ слово, пошла рюмить. Поневол малый взбсится, да вотъ и сталъ хмльнаго придерживаться.

— Что говорить, матушка, качая головой, сказала одна изъ сосдокъ,— встимо, какъ согласья нтъ промежь ихъ, и вамъ-то тошно на нихъ смотрть.

— И не говори! Иной разъ завязалъ бы глаза на ея безвременье.

Въ этомъ тон разговоръ продолжался до пробужденья кумовьевъ.

— Что жена, тетушка? спросилъ Григорій, явившись проспавшимся къ чаю.

— А Богъ вдаетъ, соколъ мой, я, по правд сказать, не ходила къ ней, да и теб бы не ходить, Гриша! У ней должна быть горячка, помилуй Богъ заразишься! Ужь пускай Васютка тамъ съ нею, Николушку-то никакъ взять мн къ себ поколь, а?

— Что жь, тетушка, ужь не оставьте моего мальчугана. Надо взять кормилицу.

— Ну-у, кормилицу! на что ее? Выкормимъ и рожкомъ.

Въ тотъ же вечеръ ребенокъ перенесенъ былъ въ спаленку Ульяны Степановны, Григорій поселился въ зал, Анна Михайловна оставлена на попеченіе Василисы. И къ счастію: добрая женщина ходила за ней какъ за роднымъ дтищемъ.

Молодость, отсутствіе людей, внушавшихъ ей такой страхъ, предупредительность и заботливость Василисы возвратили къ жизни молодую женщину. Въ двадцать-второй день болзни, она спала тихимъ сномъ отмучившагося ребенка, дыханіе было спокойно и правильно, личико поблднло, но такъ было хорошо, что еслибъ увидлъ ее въ эти минуты Колокутинъ, вс его разчеты разлетлись бы пылью и прахомъ. Но гд-то онъ?

Василиса долго стояла у постели барыни и не сводила съ нея глазъ: ‘Никакъ она, родимая, ужь умираетъ? Вишь какъ поблднла!.. Голубушка ты моя!..’ Дыханье было такъ тихо, что сидлка наклонилась, чтобъ услышать его. Прошло около часа, Василиса все наблюдала. Въ дом все стихло, вс улеглись спать, дло было вечеромъ. Сонъ молодой барыни тоже не прерывался. Дремота начала одолвать и Василису. Засвтивъ ночникъ и помолясь Богу, свернулась и она подл постели на бдномъ своемъ войлочк, но спала, какъ говорятъ, въ полглаза, при малйшемъ шорох, даже въ двичьей, она приподнимала голову. Передъ свтомъ вдругъ послышалось ей, что Анна Михайловна кого-то кличетъ. Вмигъ она стояла уже на ногахъ и смотрла во вс глаза на больную, молча, думая не бредитъ ли она опять.

— Василиса, это ты? приподнявъ голову, спросила больная.

— Я, я, матушка, голубушка ты моя! Ты меня признала? обливаясь радостными слезами и припавъ къ блой худой рук барыни, говорила добрая женщина.

Какъ справедливо, что мы привязываемся къ тмъ, о комъ заботимся и за кмъ ходимъ! Съ тхъ поръ, какъ Анна Михайловна отдана была на попеченіе одной Василисы, она ей сдлалась дорога какъ родное дитя, особливо когда Василиса увидла, что мужъ и тетка отъ нея отступились.

— О чемъ же ты плачешь? спросила молодая женщина.

— Отъ радости, моя ягодка, отъ радости! Вдь я не чаяла и живой теб быть… Четвертая недлька пошла, какъ ты все безъ памяти.

‘Что жь, подумала Анна Михайловна, лучше бы было умереть!..’ Но вдругъ мысль, что у нея былъ ребенокъ, пробжала огненною живительною струей по всему слабому организму больной.

— Василиса, гд же мой ребенокъ? вскрикнула она, а сердце матери страшно застучало отъ боязни, что можетъ-быть его ужь нтъ

— Живъ, матушка, живъ, да такой-то славный мальчикъ! весь будетъ въ тебя.

При этихъ словахъ яркій румянецъ счастія, такъ давно уже незнакомаго бдной страдалиц, разлился по матово-блднымъ щечкамъ.

— Гд же онъ, Василиса?

— У тетушки въ горниц, она на него не надышится, грхъ сказать, матушка.

— Голубушка моя, Василиса, ради Бога! принеси мн его! Дай мн взглянуть на него!..

— А ну-ка услышитъ старая барыня-то? Ужь и не знаю какъ… Подожди, матушка, теперь скоро разсвнетъ.

— Василисушка, милая моя, войди тихонько, она не услышитъ! Подумай, вдь я все равно что его вовсе не видала.

Въ эту минуту послышался плачъ младенца:— Это онъ.. О, моя душка! Онъ откликается мн. Поди же скорй, если хоть немножко меня любишь, Василиса.

На зар сонъ у всхъ крпокъ, кром больныхъ. Ребенокъ продолжалъ пищать, а Ульяна Степановна и Власьевна такъ усердно храпли, что за отчаянною музыкой своихъ носовъ не слыхали ничего. Василиса, войдя, поспшила подлить молочка въ рожокъ, чтобъ успокоить ребенка, и, принеся его къ матери, положила подл ея на постель. Молодая мать дрожала отъ счастія.

— Мой ангельчикъ! моя радость! Красавецъ мой! твердила она, цлуя безсмысленную головку младенца.— А какъ его зовутъ? вдругъ спросила она:— Михаиломъ?

— И, нтъ, Николаемъ, отвчала Василиса.

— Ну, все равно, чмъ же это его кормятъ?

— Молочкомъ, для него такъ особо одну коровку и доятъ.

— Теперь, Богъ дастъ, я поправлюсь, буду сама тебя кормить, мой дружокъ. Вотъ ты плакалъ, а он тебя не слыхали, мать не проспитъ, нтъ, моя душка!— И новые поцлуи осыпали младенца.— Я развяжу его, Василиса, я еще не видала его ручекъ.

— Какъ бы не расплакался! Свитой-то покойнй.

— Нтъ, ничего.— Ручки ребенка закопошились.— Какія ручки, улыбаясь и перецловывая вс пальчики, твердила Анна Михайловна.— Какая на немъ толстая рубашечка… ему, я думаю, больно?.. Погоди, дружокъ, выздоровю, сдлаю теб дюжину тоненькихъ. Василиса, ты умешь кроить? Ты мн покажешь какъ? Шить я сама буду. Душка моя! Сокровище мое!

Ласки и поцлуи продолжались до тхъ поръ пока молодая мать, утомленная душевнымъ волненіемъ, склонила свою свтлорусую головку въ уровень съ головкой уснувшаго младенца. Выраженіе обоихъ лицъ дышало безмятежнымъ спокойствіемъ. Анна Михайловна въ эти блаженныя минуты отреклась отъ всего прошедшаго и будущаго, предаваясь вполн настоящему. До сихъ поръ она не испытывала еще минуты отраднй! Ея ребенокъ, свженькій, здоровый, лежалъ подл нея, къ тому же прекращеніе физическихъ страданій не мало способствуетъ усугубленію счастія.

Какъ бы ни былъ несчастливъ человкъ, но жизнь такой чудный Божій даръ, что разставаться съ нею все тяжело. Бываютъ минуты горькія, въ которыя въ самомъ дл думаешь: лучше умереть! А занемоги — и самаго страданія становится какъ будто жаль, не только надежды, этой очаровательной волшебницы, неразлучной съ жизнію. Иной разъ и самъ не знаешь чего, а все надешься. Бываетъ жизнь ужь совсмъ изношенная, если можно такъ выразиться, ни для кого не нужная, обладатель ея вполн сознаетъ это, и вмст съ тмъ обими руками все-таки держится за нее. Вдь для чего же нибудь былъ я созданъ, думаетъ онъ: до сихъ поръ ни себ, ни людямъ я еще не былъ полезенъ, придетъ же пора!.. И вотъ онъ живетъ и ждетъ, и все желаетъ жить. А иной и безъ всякаго разсужденія живетъ и все-таки не хочетъ умирать, не хочетъ хоть бы и изъ того, чтобы не отдать своего гршнаго тла на поруганіе и въ сндь червямъ.

Такъ Анна Михайловна, больше чмъ многіе, была счастлива, чувствуя свое выздоровленіе, у ней теперь есть цль въ жизни, а надеждъ такой огромный запасъ, что хватитъ до совершеннолтія трехнедльнаго Коли.

Тусклый свтъ зимняго дня ужь началъ пробиваться сквозь маленькія стекла Ульяны-Степановниной комнатки. Барыня однакожь первая встрепенулась.

— Господи Іисусе Христе, экъ я проспала! проговорила она, крестясь и вставая.— Знать Колушка-то не кричалъ. Она подошла къ люльк, раскрыла положокъ и чуть не вскрикнула.— Царица небесная! да гд жь это онъ? Съ нами крестная сила… Ужь не вздумала ли старая корга-то съ собой его положить?.. Власьевна, Власьевна!

Старуха вскочила.

— Ты что это вздумала, старая вдьма? Гд у тебя ребенокъ-то?

— Какъ гд, матушка? Въ люльк.

— Что ты окаянная? Ты съ собою его, знать, положила, въ люльк нтъ.

— Господи помилуй! Ну и смю я барченка положить съ собою?..

— Да гд же онъ? кричала Ульяна Степановна, испуганная не на шутку.— Злодйка ты эдакая, куда ты его двала?

Старуха стояла ни жива, ни мертва.

— Ужь не енюшка ли сдуру-то выхватила? проговорила Ульяна Степановна и бросилась въ двичью, но енюшка мела горницу и забыла даже о существованіи молодаго барченка. Барыня пріотворила дверь спальни, гд было совершенно темно, ночникъ погасъ, а окна были занавшены.— Васютка, а Васютка! шопотомъ начала кликать Ульяна Степановна, на ея голосъ отозвалась не Васютка, заснувшая мертвымъ сномъ, а Анна Михайловна.

— Тетушка, это вы? Что вамъ угодно?

— Аннушка, ай ты очнулась?

— Слава Богу, тетушка, мн лучше.

— Ну и пора! Легко ли дло, почесть четыре недли лежала.

Въ эту минуту Николенька заплакалъ.

— Никакъ Колушка-то у тебя? Ахъ ты прокуратка! Какъ это ты его спроворила? веселымъ голосомъ проговорила тетушка, обрадовавшись отыскавшемуся ребенку.— Ну, я пришлю за нимъ Власьевну, его надо перепеленать. А теб чайку прислать, что ль?

— Пришлите, тетушка, а Коленьку оставьте у меня пожалуста, я еще на него не наглядлась.

— Ахъ, мать моя, какъ оставить? Тамъ его и люлька и все.

— Прикажите сюда перенести, я сама буду за нимъ ходить.

— Ну, ну, какъ совсмъ поправишься, а теперь еще рано. Васютка, а, Васютка, вставай! полно нжиться-то!

— Тетушка, она вс ночи не спала со мною, бдная.

— Небось, выспится. Вставай, что ль! Открой окошки, да приходи за чаемъ барын.

Ульяна Степановна ушла. Весь разговоръ происходилъ изъ-за двери, потому что, какъ мы уже знаемъ, тетушка боялась заразиться. Черезъ минуту, по ея уход, въ дверяхъ появилась енюшка съ пылающимъ углемъ на смоляномъ рожк и дула что есть силы, дымъ столбомъ валилъ въ комнату больной, начинавшей уже задыхаться отъ него.

— Довольно, еня! На что ты такъ много куришь?

— Старая барыня приказала.

Никого истинно не порадовало выздоровленіе Анны Михайловны, кром Василисы. Мрачная фигура Григорія появилась на нсколько минутъ въ комнат больной, обычнымъ тономъ спросила, какъ она себя чувствуетъ, и, почти не дождавшись отвта, удалилась. Этой грубой натур женщина, подобная Анн Михайловн, была въ тягость. Съ удовольствіемъ увидлъ бы онъ на ея мст Фимку Артамошкину или Маринку Филимонову, т и водочки-то сами поднесутъ, и туза-то дать имъ за любовь почтутъ.

— Слышишь, Гриша, что твоя то вздумала? переведи вишь къ ней ребенка, говорила Ульяна Степановна, сидя за самоваромъ съ племянникомъ.— Сама, вишь, она станетъ за нимъ ходить… Ну, гд ей! какъ разъ уродомъ сдлаетъ. Ужь какъ ты хочешь, соколъ мой, а не отдамъ я ей Колушки… просительно прибавила старуха.

— Что ее слушать! Поговоритъ, да и перестанетъ.

— То-то, соколъ мой, ну какая она мать! За собой-то не уходитъ, а гд ужь за ребенкомъ?.. И вымыть, и спеленать, и накормить, все надо умючи, а она что?..

Ульян Степановн, давно не любившей уже племянницы, вопервыхъ, хотлось досадить ей, да при томъ же, какъ вс бездтныя, сама она прилпилась къ чужому ребенку, и, присвоивъ себ права надъ нимъ, ни за что не хотла уступить ихъ, по ея мннію, дур-матери. Такъ и поршили, что Анна Михайловна въ матери не годится, и ухода за ребенкомъ поручить ей нельзя. Первое время тетушка говорила, что по слабости здоровья нельзя еще ей хлопотать о сын, и что ей надо прежде поправиться. Но минуло шесть недль, здоровье возстановилось совершенно, самая боязнь о заразительности болзни исчезла даже и въ тетушк. Штофикъ Григорія Ивановича, для пополненія котораго продавались въ ближнемъ город, черезъ Артамошку, то вещицы, то блье Анны Михайловны, изъ амбара снова перешелъ въ спальню, въ домик все пришло въ обычный порядокъ, а ребенокъ подъ разными предлогами оставался по прежнему въ комнат тетушки, куда не всегда допускалась молодая женщина. Наконецъ, терпніе ея лопнуло, она ршилась отнять свое сокровище, но прежде исполненія своего подвига, похала къ обдн просить у Бога помощи и силы на предстоящую борьбу. Молилась она такъ, какъ умютъ молиться только матери.

Село находилось отъ Хламкина верстахъ въ трехъ, морозъ былъ на славу, дорога ухабистая, раскаты страшные, сани Анны Михайловны безъ подрзовъ, кучеръ — мальчишка лтъ двнадцати, не будь у нея пламенной молитвы въ душ, на пути въ село, или не будь тревожнаго ожиданія борьбы въ продолженіи обратнаго пути, натрусилась и накричалась бы вдоволь бдная женщина, такъ мало привыкшая къ подобнаго рода поздкамъ. Теперь же мальчикъ мчалъ ее, что есть духу, сани какъ челнокъ по волнамъ ныряли по ухабамъ, чуть не опрокидываясь въ раскатахъ, Анна Михайловна ничего не чувствовала. Тетушка, Григорій и Коля занимали вс ея мысли. Работали умъ и сердце, нисколько не заботясь о своей оболочк.

Торопливо сбросила платокъ и салопъ молодая женщина, возвратясь отъ обдни, сердце ея колыхалось, руки и ноги дрожали, но ршившись разъ, она твердо пошла въ комнату тетки.

— Здравствуйте, тетушка, поздравляю васъ съ праздникомъ! Она. поцловала руку старухи.

— Здорово. Что, холодно на двор-то?

— А Богъ знаетъ, кажется, не очень. Я пришла васъ поблагодарить, добрая тетушка, за вс ваши попеченія и хлопоты о моемъ Николеньк, — она снова поцловала руку Ульяны Степановны:— теперь я совершенно здорова и буду сама уже о немъ заботиться. Я перенесу его люлечку къ намъ.

— Да ты съ чего это взяла, чтобъ я отдала теб его? воскликнула старуха.— И Гриша говоритъ, гд теб его спокоить.

— Тетушка, но я ему мать!.. Гд не хватитъ умнья, тамъ замнитъ нжность и любовь..— Губы Анны Михайловны начинали дрожать.

— А я то его не люблю небось?

— Любите вы его, врю и благодарю! но любить такъ, какъ мать, не можете. Онъ мое единственное благо! мое утшеніе… цль всей моей горькой жизни!..

Слезы блеснули въ глазахъ Анны Михайловны. Она подошла къ люльк и наклонилась надъ спящимъ младенцемъ. Тетка вскочила и грубо оттолкнула ее отъ колыбели.

— Что ты, безумная, испугать его хочешь?

— Тетушка, испугаете вы, крича такъ надъ нимъ, проговорила дрожащимъ голосомъ несчастная.

— Отойди ты, окаянная! ступай вонъ!..

— Я пойду, тетушка, вмст съ моимъ ребенкомъ.— Она снова подошла къ колыбели.

— А я теб говорю, что не дамъ.

— Тетушка, сжальтесь! умоляющимъ голосомъ проговорила бдняжка:— отдайте мн моего Николеньку! У васъ много другихъ занятій, у меня нтъ никого и ничего въ мір, кром моего сына…— Рыданія прервали ея слова. Ея кроткой, запуганной натур всякая борьба была тяжела, до сихъ поръ она все переносила молча, чувство матери пробудило въ ней твердость, но и эта минутная вспышка не устоитъ противъ грубаго деспотизма людей, такъ сильно предубжденныхъ противъ нея.

— Да что ты привязалась, прости Господи! Какъ полоумная какая! Что я тебя вовсе разлучила что ль съ сыномъ? Кажный день видишь, видишь, я чай, что я хлопочу о немъ какъ о родномъ дтищ. Другая бы на твоемъ мст вкъ молила за меня Бога… А ты этакая неблагодарная!..

— Нтъ, тетушка, я вполн чувствую ваши милости къ моему сыну, но законъ Божій и человческій возлагаетъ заботы о дтяхъ на матерей. А вы даже не позволяете мн брать моего ребенка на руки, я вижу его лишь нсколько минутъ въ день.

— Что на него смотрть, какой еще онъ? А на руки теб и не дамъ! Перевихнуть не долго, ни вымыть, ни свить, вдь ты ничего не умешь?

— Все буду умть, тетушка, отдайте мн сына!

— Кого отдайте? спросилъ Григорій, появляясь въ дверяхъ комнаты.

— Григорій, я прошу моего сына, я хочу сама за нимъ ходить… теперь я совсмъ здорова, онъ долженъ быть подл меня.

— Сынъ мой, а не твой, у дураковъ дтей не бываетъ, а если и бываетъ, то имъ поручить ихъ нельзя. Я самъ просилъ тетушку взять его на свои руки.

У Анны Михайловны опустились руки.— Боже мой, только этого недоставало!.. Неужели вы хотите меня замучить?.

— Молчать! заревлъ атлетъ, успвшій въ обдню уже хватить нсколько чарочекъ.

Отчаяніе придало новую бодрость Анн Михайловн. Ребенокъ въ эту минуту закричалъ, она бросилась къ нему, схватила его на руки и какъ молнія выбжала изъ комнаты, прижимая къ груди свое сокровище.

— Батюшки мои!.. Отцы вымой!.. Ухлопаетъ она его, злодйка!.. кричала тетушка.

Какъ разъяренный тигръ, бросился за нею Григорій и, догнавъ, ударилъ такъ, что молодая женщина чуть не замертво упала къ ногамъ его. Къ счастію, Василиса успла подхвагить ребенка. Нжный отецъ въ минуту ярости забылъ о его существованіи.— Вонъ!.. кричалъ онъ, чтобы духу твоего не было въ моемъ дом! пустохлбница, дура, нищая…

Анна Михайловна приподнялась.— Мой сынъ!.. сынъ мой!..

— Ничего, матушка, вотъ онъ, онъ не убился, говорила Василиса, дрожа отъ страха и съ полными слезъ глазами.

— Пошла ты къ тетушк! проревлъ онъ Василис.

— Убей меня, или отдай мн мое дитя! скрестивъ руки и на колняхъ говорила Анна Михайловна.

— А я теб говорю, вонъ изъ моего дома, нищая! будетъ теб насъ объдать, да еще досаждать тетушк.

При этихъ словахъ благородная кровь Асониныхъ загорлась.

— Я нищая?.. Я васъ объдаю? И вы смете это сказать, промотавъ мои деньги, распродавъ вс мои вещи и блье…

— Ахъ ты!.— и онъ снова ринулся на нее, но тетушка выскочила и схватила его за руки.

— Будетъ, Гриша, охота теб съ ней связываться!

Онъ вырвался у тетки, схватилъ жену и вытолкнулъ ее въ сни, крича, чтобъ она шла куда хочетъ и чтобы не смла носа показывать къ нимъ.

Какъ ошеломленная стояла Анна Михайловна, прислонясь къ холодной стн. ‘Прогнали… вытолкали…’ шептала она и безсмысленно глядла на ребятишекъ, бгавшихъ съ салазками по двору. Минутъ черезъ пять, Василиса улучила минутку и вынесла барын платокъ и салопъ.

— Подите, матушка, хоть въ избу покуда, авось онъ взмилуется, какъ хмль-то пройдетъ.

Слова Василисы возвратили Анн Михайловн сознаніе настоящаго ея положенія.

— Не хочу, не хочу! Все кончено. Я не вернусь больше…

— Куда жь вы, матушка?

— Куда Богъ приведетъ…— Она бросилась на шею своей сидлк и зарыдала.— Василиса, люби моего сына, какъ полюбила меня!..

Неотразимое желаніе еще разъ взглянуть на ребенка вдругъ охватило все существо несчастной матери.

— Василиса, я пойду пока къ твоей матери, когда уснутъ мои мучители, скажи мн, я приду проститься съ моимъ ребенкомъ…

— Что вы, матушка, Господь съ вами! Перемелется, мука будетъ.

Анна Михайловна повторила просьбу съ новыми рыданіями и пошла съ крыльца.

Изба Василисиной матери была не далеко отъ барской усадьбы, Анна Михайловна, выйдя за ворота, остановилась. Что скажетъ она семь старухи? Какъ признается, что ее выгнали? Какъ попроситъ у нихъ пріюта на нсколько часовъ?.. Нтъ, не пойдетъ она въ избу Василисиной матери. Куда жь дваться? Выпросить подводу у крестьянъ и дохать до Агаьи Антоновны можно бы сейчасъ, но какъ же Коля?.. неужели она ужь больше его не увидитъ, не прижметъ хоть въ послдній разъ къ своему растерзанному сердцу? Нтъ, это выше силъ несчастной матери. Она будетъ стоять у воротъ и ждать послдней минуты свиданія.

У забора былъ сложенъ лсъ, Анна Михайловна присла на одномъ изъ бревенъ. Все тихо и пусто было около ея, ребятишки съ салазками, и т пропали, народонаселеніе Хламкина вроятно обдало, лишь Злодй, огромная, дворная собака, сторожившая лучше всякаго караульнаго домъ Ульяны Степановны, вылзла изъ-подъ воротни, оглядлась во вс стороны, и замтивъ молодую барыню, махая хвостомъ и взвизгивая, подбжала къ ней. Въ минуты сильнаго горя, вншніе предметы не обращаютъ нашего вниманія, но собака столько прыгала и визжала, что блая ручка Анны Михайловны легла на конецъ на ея мохнатую голову, удовлетворенный Злодй успокоился, и свъ на заднія лапы, возл барыни, навострилъ уши при малйшемъ шорох, какъ бы оберегая ее. ‘Бдный Злодй, и ты меня забудешь! думала Анна Михайловна: а сынъ мой, мой Коля не будетъ даже знать своей матери.’ При этой мысли сердце ея перевернулось. Была минута, въ которую она готова была идти въ домикъ и вымаливать милости,— остаться хоть подъ одною кровлей съ сыномъ. Добрый ангелъ шепнулъ однакожь: къ чему? Ея присутствіе въ дом принесетъ боле вреда чмъ пользы. За нее, можетъ-быть, тетушка возненавидитъ и ребенка…. а его покровительница все-таки Ульяна Степановна, другихъ у него нтъ. Слабая, беззащитная мать не иметъ средствъ даже накормить его. Пусть же остается онъ у тхъ, кто можетъ дать ему пріютъ и хотя нкоторыя удобства жизни. Тетушка будетъ любить его, это она знаетъ, любовь ея будетъ состоять въ кормленіи и баловств ребенка, но пока это все что нужно, огрубетъ онъ въ ихъ обществ…, это зло искоренитъ воспитаніе, для котораго она будетъ копить каждую копйку, чтобъ имть въ послдствіи возможность отдать его въ одно изъ лучшихъ воспитательныхъ заведеній. Пока вс эти думы толпились въ молодой, безпріютной головк Анны Михайловны и заставляли ее забывать и холодъ, и голодъ, въ домик тоже не совсмъ было тихо. Ульяна Степановна, успокоенная видомъ ребенка, спящаго безмятежнымъ сномъ невинности, снова въ своей колыбельк, и удовлетворенная своимъ торжествомъ надъ племянницей, позвала къ себ Григорія.

— Ну, будетъ серчать-то, Гриша! Поучилъ ее да и шабашъ. Небось, впередъ не сунется…. гляди и теперь звенитъ въ голов. Семъ пошлемъ за ней?

— И слышать не хочу! Не надо мн ея! Будетъ, помучился….

— Ну, какъ быть, соколъ мой. Все же вдь жена….

— Чортъ съ ней! Пускай идетъ куда хочетъ — И-и, Гриша, не хорошо! Что добрые люди скажутъ?

— А мн очень нужно! Сказалъ не хочу, чтобъ ея духу здсь не было, и не будетъ….

— Ну, куда она пойдетъ? бабенка молодая. А-ихъ ты нехристь!

— Да что вы въ самомъ дл пристали? Сами же твердили безпрестанно: и такая-то она и сякая, а теперь за нее вступаетесь….

— Ну, ну, ну! Что мн за нее вступаться? Мн жаль тебя…. что про тебя-то скажутъ?

На эту заботливость Григорій отвчалъ ругательствомъ, и хлопнувъ дверью, ушелъ въ спальню къ своему штофику.

Черезъ нсколько времени рослышался его могучій храпъ

Заговорило ли въ Ульян Степановн чувство состраданія, рдко совсмъ умирающее въ женщинахъ, какого бы рода он ни были, или боязнь людскихъ толковъ заставила ее желать прекращенія семейной непріятности? Предположимъ лучше однакожь первое: какъ-то легче живется съ увренностію, что и въ дурныхъ людяхъ проявляются по временамъ добрыя чувства, Ульяна же Степановна не была положительно злою женщиной, злые дтей не любятъ, а она страстно полюбила Николеньку.

— Васютка, а Васютка! Гд барыня-то? спросила она шопотомъ, пріотворивъ дверь своей комнатки.

— Не знаю-съ.

— Поди-ко найди ее, да приведи въ горницу, самъ-то спитъ.

Василиса обрадованная бросилась за барыней, будучи уврена, что несетъ ей хорошую всть, добрая женщина не понимала, что есть оскорбленія, которыхъ забыть не можетъ существо благородное, хотя и одаренное ангельскою кротостью Анны Михайловны.

Едва Василиса показалась за ворота, какъ молодая барыня бросилась къ ней: — Что, уснули? спросила она:— можно мн войдти?

— Пожалуйте, матушка, Ульяна Степановна сама за вами послала.

— Она послала?.. Такъ она не спитъ?

Прекрасное личико Анны Михайловны омрачилось, не хотлось бы ей встрчаться опять лицомъ къ лицу съ тою, которая отняла у ней сына и вообще такъ мало ей доброжелательствовала. Минуты три она стояла въ нершительности.

— Что жь, матушка, пойдемте! Вишь какъ вы озябли. Ай вы давно ужь тутъ?

‘Да, я пойду, подумала Анна Михайловна, прощу ей все!.. Пусть лишь замнитъ она мать бдному моему Кол!’ И она направила шаги къ домику.

— А ихъ-ма, Аннушка, запищала Ульяна Степановна, при вид входящей племянницы, — и что ты надлала? Мужъ-то и слышать не хочетъ помириться съ тобой! Ума голов не приложу какъ мн васъ свесть.

— И не безпокойтесь, тетушка, я не затмъ вернулась, чтобы просить мира. Позвольте мн лишь проститься съ моимъ малюткой! Богу не угодно, чтобъ я воспитывала и леляла его, да будетъ Его святая воля! Вамъ поручаю сына, тетушка!— Она бросилась на колни передъ старухой.— Будьте ему матерью! Не оставьте его!.. Вы теперь единственная его покровительница, онъ сирота… Отецъ, когда не любитъ матери, не можетъ любить и ребенка.

Ручьи слезъ текли по блднымъ щекамъ молодой женщины.

— Да что ты, Аннушка, куда жь ты сама-то пойдешь?

— Несчастнымъ и безпріютнымъ защитникъ и покровитель — богъ. Свтъ великъ, въ немъ не безъ добрыхъ людей. Общайте мн, милая тетушка, не оставить моего ребенка, и я буду день и ночь молиться за васъ.

— Ахъ ты глупая! Да какъ же бы я не любила-то его? Кто жь у меня на свт кром Колюшки?

— Богъ да благословитъ васъ! Теперь позвольте же въ послдній разъ взять мн его на руки и проститься… можетъ-быть на вчную разлуку…

Судорожно зарыдала при этихъ словахъ Анна Михайловна.

Тетушка встала, вынула ребенка изъ люльки и сама положила его на руки несчастнойматери, которая прильнула къ головк дитяти. Заплакалъ и онъ, какъ бы чувствуя разлуку съ родимою.

Войди въ эту минуту Григорій и скажи ей хоть одно слово, она забыла бы все, обрекла бы себя вновь на ежедневныя мученія, лишь бы не разстаться съ своимъ малюткой. Каждый пальчикъ, каждый волосокъ обливала она горькими слезами и цловала до изступленія.

— Полно, Аннушка, не убивайся такъ! Авось помиритесь.

— Нтъ, я ршилась, тетушка, я уду, своими трудами буду добывать себ пропитаніе… вдь я нищая!… Еще одной милости попрошу у васъ, будьте такъ добры, прикажите ен принести мой маленькій рабочій ящикъ и сколько-нибудь блья изъ спальни. Григорій Иванычъ спитъ крпко, онъ не услышитъ, и дайте мн лошадки дохать до первой деревни.

— Съ чмъ же ты подешь-то, глупая? Вдь небось нтъ ни гроша?

— Доду какъ-нибудь.

— Лучше покорись мужу, попроси прощенья! Ну и станешь жить какъ прежде.

— Ніъ, тетушка, Богъ съ нимъ!

— Затямила нтъ, да нтъ… ну, смотри, не спокайся! Я велю принесть все твое и лошадь дамъ, да куда ты днешься?

Ульяна Степановна сама пошла за вещами въ спальню.

Анна Михайловна не отрывала глазъ отъ Коли, хотя слезы безпрестанно заливали ихъ и мшали ей видть.

— Власьевна, ходи и ты за нимъ! Можетъ-быть когда-нибудь я всмъ вамъ заплачу за ваши хлопоты, рыдая говорила страдалица стоявшей тутъ же у лежаночки старух.

— Тетушка, обратилась она къ возвратившейся Ульян Степановн,— вы шейте ему рубашечки изъ моихъ, платья мои пусть пойдутъ ему на одяльца, на халатики. Милый мой! душенька моя!..— Она снова бросилась цловать его съ страшными рыданіями.— Ты не будешь знать меня… Я не услышу твоего голоса, не услышу твоего перваго лепета… Твоя ручонка не обовьется около моей шеи… Далеко буду жить я отъ тебя, но для тебя!.. думала несчастная и все крпче и крпче прижимала ребенка къ растерзанной груди.— Тетушка… если можно… попросите хоть священника писать мн о немъ, я пришлю мой адресъ какъ только поселюсь гд-нибудь.

— Эй, останься лучше! По мн какъ хочешь, а по чужимъ угламъ плохо таскаться, разв подешь къ мачих?..

— Я, къ мачих?.. Конечно, скорй буду просить подъ окнами, чмъ обращусь къ ней. Нтъ, тетушка, я получила воспитаніе, которое меня прокормитъ и дастъ пріютъ. Никому не буду я въ тягость.

Лошадь подана. У Анны Михайловны захватило духъ, pковая минута настала.— Мой Коля!.. Прощай, дорогое дитя мое! Она впилась въ него устами, шатаясь подошла къ тетк, и сдлавъ надъ собой страшное усиліе, передала его ей на руки.— О! не оставьте жь его!.. Любите его!..— Она сняла съ шеи маленькій образокъ и надла на сына.— Пусть благословеніе моего отца хранитъ тебя, мой Коленька! едва внятно проговорила она, перекрестила его, и молча поцловалась съ теткой, Василисой и Власьевной, и неровными шагами вышла навсегда изъ хламкинскаго домика, гд кром страданія не видла ничего, и къ которому все-таки душа ея была прикована.

XVIII.

Въ одной изъ приходскихъ церквей, которыми такъ богата наша Блокаменная, шла божественная литургія. Въ амбразур втораго окна отъ клироса, стояла молодая женщина, худая, блдная, но все еще хорошенькая. Туалетъ ея былъ очень скроменъ, черное шерстяное платіе съ такою же мантильей, черная бархатная шляпа, видимо не съ Кузнецкаго моста, не обращали ничьего вниманія, никто бы и не подумалъ, что пушистый куній мхъ, лежавшій у ея ногъ, принадлежалъ ей. Рядомъ съ ней стоялъ ливрейный лакей, на рук котораго тоже вислъ богатый салопъ. Лакей гордо посматривалъ на сосдку,— смазливую мщаночку или горничную, по его мннію, и дивился, откуда брались у ней слезы, такъ она плакала и молилась. Либо сирота безпріютная, либо господа злоди, думалъ онъ: вотъ еслибы попала къ нашимъ, небось бы не заплакала. Барыня-то ищетъ горничную. А что спросить?.. Но вопросъ не послдовалъ, обдня кончилась, лакеи подвинулся впередъ, накинулъ салопъ на плечи барыни и спшилъ очистить ей дорогу въ толп.

— Анета!.. Лиденька!.. вскрикнули въ одно и то же время молодыя женщины, увидя другъ друга. Лакей обернулся по направленію взоровъ и шаговъ своей барыни, и каково жь было его удивленіе, когда увидлъ, что его сосдка мщаночка цлуется съ его госпожой.

Обмнявшись нсколькими словами, Лиденька узнала, что Анета здсь въ Москв уже около недли и остановилась на самомъ бдномъ постояломъ двор. А Анета въ свою очередь узнала, что Лиденька замужемъ и живетъ постоянно въ Москв. по какъ длинныя объясненія не возможны въ церкви, Лидинька схватила свою подругу за руку, говоря:— Я богата, счастлива, и не хочу, чтобы ты жила на постояломъ двор, а не въ моемъ дом. Подемъ, я сейчасъ же пошлю за твоими вещами. Богатый экипажъ, запряженный парою срыхъ орловскихъ лошадей, отвезъ подругъ въ великолпный домъ, занимаемый Лидіей Дмитріевной Гальбекъ.

Прошла еще недля съ прізда Анны Михайловны въ Москву, сердце ея отогрлось дружбой и участіемъ людей истинно достойныхъ. Видъ полнаго домашняго счастія отрадно дйствовалъ на ея измученную душу. Прошедшій годъ ея собственной жизни казался ей такимъ страшнымъ, что и теперь леденилъ вс ея члены. Неужели она въ самомъ дл перенесла все это? Неужели хватило ея силъ? Нтъ, нтъ! Это былъ лишь тяжкій, мучительный сонъ…. А жгучая боль материнскаго сердца говорила, что то была дйствительность.

Лидія и мужъ ея умоляли Данковскую остаться съ ними навсегда, но благородная женщина, вполн цня ихъ дружбу и радушіе, ршительно отказалась принять обязательное ихъ предложеніе, прося объ одной лишь милости, чтобъ они рекомендовали ее кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ въ наставницы.

Черезъ нсколько дней судьба Анны Михайловны устроилась, она взяла на себя воспитаніе прекрасной двочки, замнившей ей все, кром сына. Вскор она пріобрла дружбу и полное уваженіе родителей своей воспитанницы, и сдлалась въ дом членомъ семейства, а не наемницей, хотя они и не знали грустной исторіи ея жизни. Лиденька одна была посвящена въ тайну, съ просьбой никому о ней не разглашать.

Разъ кто-то изъ гостей спросилъ у ней, не родня ли она Данковскимъ, за одного изъ которыхъ была выдана дочь генерала Асонина? Легкій трепетъ пробжалъ по членамъ Анны Михайловны, но она подавила свое волненіе и спокойно отвчала: — нтъ, потому что никогда не слыхала объ Асониныхъ.

— Я знала покойнаго генерала, возразила хозяйка,— благороднйшій и добрйшій былъ человкъ! Одно мн въ немъ не нравилось, онъ слишкомъ поддавался вліянію своей жены, женщины, какъ мн казалось тогда, хитрой и фальшивой. Правду вамъ сказать, она очень мн не нравилась. Не знаете ли вы, что съ ней сдлалось посл мужа?

— Какъ не знать, самодовольно отвчалъ гость, гордившійся тмъ, что хроника всей знати, и даже тхъ, кто не надолго появлялся въ Москву, была ему извстна, хотя исторія молодаго поколнія, къ которому принадлежала Анна Михайловна, отъ него ужь ускользала.— Серафима Петровна, продолжалъ гость, посл мужа осталась обладательницей весьма значительнаго капитала, какъ я слышалъ, но адъютантъ покойнаго, бывшій еще при жизни его подъ ея особеннымъ покровительствомъ, пообобравъ ее порядкомъ, перешелъ служить въ гвардію, а она съ горя отъ двойной потери укатила за-границу, съ тхъ поръ о ней ни слуху, ни духу.

Жадно слушала этотъ разказъ Анна Михайловна, но замтить этого никто не могъ, потому что въ это время она растолковывала своей воспитанниц какъ прорзывать по прямой нитк кружки въ англійскомъ шить.

Въ Москв однакожь она сколько можно избгала общества, боясь встртить кого-нибудь изъ знакомыхъ покойнаго отца, и съ нетерпніемъ ждала весны, когда они должны были оставить столицу и надолго поселиться въ деревн, въ одной изъ отдаленныхъ губерній.

Къ этому времени мужъ Лиденьки усплъ выхлопотать для Анны Михайловны отъ узднаго предводителя ихъ городка билетъ для прожитія гд она заблагоразсудитъ. Она же съ своей стороны первыя полученныя деньги тотчасъ отослала къ священнику Хламкина, прося его отдать по пятнадцати рублей Василис и Власьевн, а остальныя двадцать принять отъ нея самому, каждую обдню вынимать просфору за здравіе ея маленькаго сына и хоть изрдка увдомлять ее о немъ письменно, умоляя однакожь отца Игнатія даже не вспоминать о ней при муж и тетк и вообще сохранить тайну ея мстожительства.

Отецъ Игнатъ, хорошо вознагражденный въ настоящемъ, не терявшій надежды на будущее, очень скоро отвчалъ, изъявляя готовность служить ей.

Такимъ образомъ тихо и мирно потекла жизнь Анны Михайловны, переселившейся вмст съ тми, у кого она жила, въ прекрасную деревню. Сосдей было не много, и большею частію это были люди, никогда не оставлявшіе своихъ мирныхъ уголковъ, стало-быть ничего не знавшихъ и не слыхавшихъ ни объ Асониныхъ, ни о Данковскихъ.

Прошло три года, въ продолженіе которыхъ Анна Михайловна получала удовлетворительныя извстія о своемъ Кол, ребенокъ росъ, былъ хорошъ, здоровъ, Ульяну Степановну звалъ мамой, старуха въ немъ души не слышала, но въ дом запрещено было всмъ говорить ребенку, что у него есть другая мать. Григорья Ивановича никто не посметъ ослушаться, день. ото дня онъ становится раздражительнй, такъ пьетъ, что и тетушк приходитъ отъ него плохо. Она ужь кается да не воротитъ, что взяла его къ себ и отдала все хозяйство. Единственная ея забава и утха — Николай Григорьевичъ. Сына-то и онъ любитъ и ласкаетъ, когда не пьянъ, да трезвымъ-то бываетъ рдко. Вс оставшіяся вещи Анны Михайловны распроданы на вино. ‘Да, сударыня, прибавлялъ священникъ, Господь поберегъ васъ, удаливъ отъ зла!’

XIX.

Однажды маленькое общество, въ которомъ уже почти два года жила Анна Михайловна, сидя за чайнымъ столомъ толковало о только-что прочитанномъ роман одного изъ современныхъ писателей, мннія расходились, и потому разговоръ шелъ быстро и живо, никто не замтилъ какъ въ комнату вошло новое лицо, лишь воспитанница Анны Михайловны, которую ни сколько не занималъ критическій разборъ, вспрыгнула съ своего стула и подбжала къ пріхавшему.— А что жь, привезли мн соловья, Иванъ Иванычъ?

— Завтра будетъ непремнно, отвчалъ тотъ.

— А! Иванъ Иванычъ, милости просимъ, садитесь-ка, какъ разъ поспли къ чаю.

Посл обычныхъ поклоновъ, Иванъ Ивановичъ придвинулъ стуликъ къ столу и присоединился къ обществу.

— Ну что новенькаго? Гд побывали? спросилъ хозяинъ.

— Вы извольте спросить, гд я не былъ-съ. Вдь ужь другой день изъ двора.

— Такъ новостей-то у васъ теперь и много, Иванъ Иванычъ, сказала хозяйка, подавая ему стаканъ чаю.

— Да, есть-съ кое-что.

— Разказывайте же!

— А вотъ самая главная и свженькая: въ Никольское пріхалъ помщикъ.

— Да въ Никольскомъ не помщикъ, а помщица, вдь это имніе княгини Гариной?

— Да-съ, было, а теперь перешло въ другія руки, оно отдано было въ приданое за дочерью ея сіятельства, которая померла, а вотчину передала мужу, онъ и пріхалъ осмотрть ее.

— Кто же это такой?

— Арсеній Александрычъ Колокутинъ.

Вся кровь прилила къ сердцу Анны Михайловны, она поблднла. Тайна ея виситъ на волоск. Нынче, завтра, Арсеній, такъ хорошо знавшій ее прежде, можетъ познакомиться въ дом. Какъ ей съ нимъ встртиться? Что сказать?… До сихъ поръ она такъ тщательно скрывала отъ всхъ свое прежнее положеніе въ обществ и послдовавшія за тмъ несчастія, никому, кром Лиденьки, не позволяла она дотрогиваться до ранъ своего сердца, самая переписка съ священникомъ о сын шла черезъ нее. И вотъ судьба сталкиваетъ ее съ человкомъ, котораго она мене всхъ ожидала и желала видть. Можетъ-быть тутъ примшивалось и воспоминаніе о томъ сренькомъ утр, когда начерченъ былъ его портретъ, и томъ вечер, когда Арсеній, вмсто всякаго поздравленія по случаю ея помолвки, подойдя къ ней, произнесъ: ‘такъ скоро!’

Анна Михайловна, не въ силахъ совладть съ своимъ волненіемъ, спшила оставить комнату, уводя съ собой воспитанницу и давая себ слово избгать всми средствами встрчи съ Колокутинымъ.

Визитъ его въ самомъ дл не замедлилъ, черезъ два дня онъ явился знакомиться съ Либиными и съ перваго раза обворожилъ ихъ.

— Какъ жаль, Анна Михаиловна, говорила хозяйка, проводивъ гостя и входя въ классную,— что вы не вышли! Это такой пріятный человкъ, какихъ въ деревн не скоро встртишь. Впрочемъ я надюсь, что онъ часто будетъ посщать насъ. Мужъ завтра же отдастъ ему визитъ.

Арсеній Александровичъ въ свою очередь былъ радъ найдти въ своихъ сосдяхъ людей порядочныхъ, и съ удовольствіемъ воспользовался приглашеніемъ бывать у нихъ чаще.

Ктожь бы въ деревн отказался отъ общества людей образованныхъ и радушныхъ? А Колокутину волей-неволей приходилось прожить въ Никольскомъ мсяца два, а можетъ и больше. Онъ нашелъ имніе страшно разстроеннымъ, крестьянъ въ самомъ бдственномъ положеніи, и, какъ человкъ благонамренный, съ современнымъ взглядомъ на вещи, горячо принялся за улучшеніе ихъ быта, и до тхъ поръ не хотлъ оставить деревню, пока не положитъ прочнаго основанія своему благому намренію. Въ деревн же, какъ ни занимайся хозяйствомъ, все остается много свободнаго времени, которое отрадно раздлить съ добрыми сосдями.

Уже разъ пять хорошенькое тюльбюри Колокутина подкатывалось къ крыльцу Либиныхъ, разъ пять просиживалъ онъ по нскольку часовъ въ ихъ обществ, а Анна Михайловна подъ разными предлогами не выходила изъ своей комнаты.

Въ первый разъ, когда кто-то изъ хозяевъ произнесъ ея имя, въ воображеніи молодаго человка, изъ тумана прошедшаго, явилось свженькое, миловидное личико, обрамленное густыми, свтлорусыми локонами, когда-то шевельнувшее его сердце. Тогда онъ устоялъ, и женился въ послдствіи на деньгахъ, взявъ въ приданое двушку не простенькую, а черезчуръ простую. Въ полтора года жизни съ ней его теорія была совершенно разрушена опытомъ, какъ честный человкъ, онъ несъ свой крестъ терпливо, но сознавалъ, что страшно ошибался, думая, что счастье заключается въ богатств и простот жены. Первое, конечно, хорошо, второе же отрава счастія. Но дурочка умерла, сдлавъ однакожь весьма умное распоряженіе насчетъ своихъ денегъ, вмсто того чтобъ оставить свое богатство какимъ-то внучатнымъ братьямъ, она передала его своему мужу.

Такъ имя Анны Михайловны вызвало много воспоминаній въ душ Арсенія, онъ такъ увлекся ими, что на какой-то вопросъ Либиныхъ отвчалъ совершенно не впопадъ, а вмст съ тмъ ему и въ голову не приходило, что Анна Михайловна, гувернантка, которую онъ считалъ очень пожилою женщиной, судя по ея мизантропическому характеру, и Анна Михайловна Асонина одно и то же.

Разъ какъ-то, бывши въ город, Колокутинъ захалъ самъ на почту и, получая свои письма, спросилъ нтъ ли также къ его сосдямъ Либинымъ. Ему вручили цлую кипу журналовъ и нсколько писемъ, одно изъ нихъ бросилось ему въ глаза: Анн Михайловн Данковской, въ сельцо Мошки, имніе г. Либина. Арсеній не врилъ своимъ глазамъ. Боже мой! Неужели это она? Бдная!… Теперь понятно стало для него, зачмъ она избгаетъ всякаго общества, его же въ особенности. Стало-быть здсь не знаютъ ея прошедшаго, иначе Либины не настаивали бы такъ часто вызвать ее въ гостиную при немъ. ‘Все это нужно разъяснить. А что увижу я ее, то это врно!’

Тотъ же вечеръ Колокутинъ былъ въ Мошкахъ. Разбирая почту и увидя письмо на имя гувернантки, Либинъ послалъ Зиночку сказать ей объ этомъ. Двочка скоро вернулась, говоря, что Анна Михайловна проситъ прислать ей это письмо въ ея комнату.

— Скажите, ради Бога, ваша гувернантка ршительно не хочетъ со мною сталкиваться? смясь сказалъ Колокутинъ, обращаясь къ хозяйк.

— Она страшная дикарка, но премилое существо.

— Такъ стало-быть она молода?

— По лтамъ — очень, а по разсудку и всмъ дйствіямъ — старушка. Я подозрваю, что она много перенесла въ жизни, потому что на ея миловидномъ личик лежитъ печать страданія. Это преинтересное созданіе, Арсеній Александрычъ, и для вашего спокойствія можетъ-быть хорошо, что она избгаетъ встрчи съ вами.

Колокутинъ улыбнулся.

— Такъ вы совсмъ не знаете ея прошедшаго? спросилъ онъ.

— Племянникъ моего мужа, рекомендовавшій намъ ее, сказалъ только, что мужъ ея офицеръ, вслдствіе какой-то непріятности съ начальникомъ, былъ переведенъ на Кавказъ, и, не имя средствъ тащить за собой жену, оставилъ ее въ Москв, въ самомъ недостаточномъ положеніи, она воспитывалась въ Смольномъ, вмст съ женой племянника, которая встртила ее случайно, узнавъ ея обстоятельства, она предложила ей свой домъ, но Данковская не приняла предложенія и желала поступить куда-нибудь въ наставницы. И вотъ четыре мсяца она у насъ. Я такъ ею довольна, что желала бы, чтобъ она кончила воспитаніе моей Зиночки. Боюсь ужасно, чтобы мужъ не выписалъ ея…

— А кто она урожденная, вы не знаете?

— Дочь какого-то рисовальнаго учителя. Она сама очень хорошо рисуетъ, прибавила Либина.

‘Они ничего не знаютъ,’ подумалъ Колокутинъ и, пробывъ еще съ полчаса у Либиныхъ, ухалъ домой, придумывая какъ бы увидть Данковскую и увидть безъ свидтелей.

Случай не замедлилъ представиться. Либины давно говорили, что имъ нужно създить дня на два въ городъ, мужу по дламъ, а жен для покупокъ. Нужно только стороной узнать, когда они удутъ. И онъ, подъ разными предлогами, чуть не ежедневно посылалъ въ Мошки. Посланный, возвратясь однажды, сказалъ, что у Либиныхъ приказано закладывать лошадей.

— Заложить мн скорй тюльбюри, мн нужно застать Николая Ильича, крикнулъ Колокутинъ.

Въ пять минутъ срый рысакъ стоялъ у подъзда, Колокутинъ вспрыгнулъ въ экипажъ и укатилъ, не взявъ съ собою даже своего грума. Потерявъ изъ виду Никольское, онъ вмсто Мошекъ повернулъ въ противоположную сторону и пустилъ рысака шагомъ, объхавъ дв-три сосднія деревни, онъ повернулъ наконецъ туда, куда рвалось его сердце.

У крыльца встртилъ его казачокъ.

— Господъ дома нтъ-съ.

— Какъ, ужь ухали?

— Ужь будетъ съ часъ какъ ухали-съ.

— А гд барышня?

— Он въ саду-съ съ Анной Михайловной.

— Возьми же лошадь, я пойду хоть съ ней повидаться.

Арсеній выпрыгнулъ. Отчего-то сердце его сильно билось.

Много обошелъ онъ дорожекъ прежде чмъ услышалъ звонкій голосокъ Зиночки. Вотъ подходитъ онъ ближе и ближе, онъ различаетъ уже слова, нсколько кустовъ отдляютъ его отъ женщины, которую онъ такъ желаетъ видть… Арсеній останавливается. Взоръ его пробивается сквозь пушистую зелень акаціи, за которой на скамь сидятъ Зиночка и она. Т же свтлорусые, густые волосы, лишь не въ локонахъ, а свитые въ огромную улитку, та же грація въ движеніяхъ, тотъ же кроткій, музыкальный голосъ.

Вотъ Зиночка вскочила и бросилась вдоль аллеи за бабочкой.

‘Теперь или никогда,’ подумалъ Колокутинъ, и пошелъ къ цли, кашлянувъ раза два, чтобы не испугать нечаянностію.

Анна Михайловна обернулась, Арсеній стоялъ передъ ней. Вся кровь застыла въ ея жилахъ… она поблднла.

— И это вы, Анна Михайловна? сказалъ Колокутинъ, самымъ задушевнымъ голосомъ, смотря на нее такимъ взоромъ, въ которомъ были и участіе, и дружба, и любовь.

Данковская хотла что-то сказать, губы шевельнулись, а звука никакого не вышло.

— Вамъ ли, единственной, обожаемой дочери добраго нашего генерала выпала такая доля!

— Это тайна, ради Бога, сохраните ее! едва внятно прошептала Анна Михайловна.— Николая Ильича и Настасьи Павловны дома нтъ, прибавила она.

— Знаю, я и пріхалъ не къ нимъ, а къ вамъ. Вашу тайну я узналъ нсколько дней тому назадъ, привезя изъ города письмо на ваше имя, но я ея не выдалъ. Видите, я другъ надежный. Прежде чмъ сказать, что я васъ знаю, я старался узнать, знаютъ ли они васъ. Вы, въ ихъ глазахъ, дочь рисовальнаго учителя, жена Офицера, усланнаго на Кавказъ. Вотъ почему я и желалъ видть васъ однхъ.

— Благодарю, Арсеній Александрычъ. Мн бы не хотлось, чтобы кто-нибудь зналъ мое прошлое.

— Потому что это прошлое должно быть теперь ваше единственное сокровище, и вы не хотите длить его съ другими? съ чувствомъ сказалъ Арсеній.

— Вы ошибаетесь, лишь одинъ ложный стыдъ заставляетъ меня скрывать мое прежнее имя, какъ-то не ловко дочери генерала Асонина служить изъ-за денегъ, а обстоятельства моего мужа заставили насъ обоихъ ршиться на эту мру.

— Гд же онъ?

— Онъ… онъ управляетъ имніемъ одной помщицы, которая взяла на воспитаніе нашего ребенка, моего маленькаго Николеньку.— При этомъ имени голосъ Анны Михайловны снова оборвался.

— Бдная мать! И вы должны были разстаться съ нимъ?

Слезы ркой хлынули изъ глазъ, въ самомъ дл, бдной матери.

— О, виноватъ! тысячу разъ виноватъ! Простите мое глупое восклицаніе и еще глупйшій вопросъ!…

— Нтъ, мн пріятно, что вы поняли, въ чемъ состоитъ мое главное несчастіе.

— Анна Михайловна, позвольте мн быть вамъ чмъ-нибудь полезнымъ! У меня много знакомыхъ, много родныхъ, если Григорію Иванычу нужно мсто, я вс средства употреблю…

— Нтъ, нтъ! Благодарю васъ отъ всей души. Но наша жизнь такъ сложилась, что въ ней ничего нельзя поправить. Позвольте мн объ одномъ васъ просить, чтобъ я осталась попрежнему для всхъ, и для васъ тоже, женою офицера Данковскаго, служащаго на Кавказ. О существованіи моего Коли тоже не нужно, чтобы знали.

Колокутинъ понялъ, что тайна Анны Михайловны заключается не въ одномъ ея прежнемъ имени, много другихъ лежитъ у ней въ душ, и такихъ горькихъ, что он въ два года сумли превратить молоденькую, свженькую, беззаботную двочку въ худую, блдную, готовую каждую минуту плакать, женщину. Жаль ея было Колокутину. Хотлось бы ему проникнуть въ ея душу, прочесть въ ней исторію двухъ прошедшихъ лтъ… Наконецъ женщина создана для любви, а та, которая не испытала еще ея чаръ, какъ Анна Михайловна, потому что не Григорью же Данковскому было познакомить ее съ ними,— должна жаждать любви больше чмъ другая, особенно если человкъ образованный, свтскій, пріятный, занимающій видное положеніе въ обществ, какимъ считалъ себя Колокутинъ, предложитъ ее. Въ подобныхъ обстоятельствахъ, подобная любовь можетъ заставить всякую женщину забыть всякій законъ и уваженіе къ самой себ.

Съ тхъ поръ какъ Колокутинъ узналъ о положеніи Анны Михайловны, мысль о сближеніи съ ней не покидала его. Онъ теперь богатъ, независимъ, можетъ выбрать женщину по сердцу… Будь она еще счастлива въ супружеств, другое дло А она страдалица… Онъ создастъ ей новую жизнь, возвратитъ земныя радости, окружитъ довольствомъ, и за все это попроситъ лишь ея же собственнаго счастія — любви.

Возвратившаяся съ пойманною бабочкой, Зиночка положила конецъ интимному разговору. Колокутинъ, пробывъ еще нсколько минутъ, ухалъ съ твердымъ намреніемъ побдить Анну Михайловну. Но онъ не зналъ ея. Добрая, кроткая, покорная, но въ высшей степени благородная, она не перенесла бы оскорбительной любви Арсенія, еслибы прочла его мысли, но его мысли извстны лишь намъ, Анна же Михайловна приняла его исканія какъ слдствіе праздной деревенской жизни и остатокъ прежнихъ отношеній. А вмст съ тмъ молодое, голодное ея сердце шевелилось, душа раскрывалась для впечатлній, когда-то мелькомъ коснувшихся ея. Блдныя щечки покрывались слабымъ румянцемъ при появленіи Арсенія и грусть западала въ сердце, когда онъ уходилъ. Но ея чувство зналъ лишь Богъ, даже отъ самой себя она таила его, считая преступленіемъ свою невинную любовь. Достанетъ ли у кого духу упрекнуть за нее мою бдную Анну Михайловну?

Скоро Арсеній Александровичъ почувствовалъ, что передъ нимъ была прежняя Анета Асонина, покровителемъ которой былъ уже не слабый отецъ, а сильная, святая добродтель. Сердце Колокутина оцнило ее еще боле. Къ его любви присоединилось еще уваженіе, а когда эти два чувства сливаются, то за ихъ прочность бояться нечего. Арсеній принадлежалъ Анн Михайловн всмъ своимъ существомъ. Слова любви не срывались съ горячихъ устъ, съ глазами лишь не всегда могъ онъ совладть.

Такъ прошло нсколько мсяцевъ, Колокутинъ и не думалъ узжать, страсть его росла съ каждымъ днемъ. Счастія видть Анну Михайловну и подмчать развитіе ея наклонности, хотя тщательно и строго скрываемой, но чувствуемой любящимъ сердцемъ, для него было достаточно.

И Анн Михайловн какъ-то легче жилось съ почтительною любовью Арсенія, ей отрадно было встрчать человка, знавшаго ее прежде, и съ которымъ изрдка могла она перебросить слово о своемъ Кол, о своемъ покойномъ отц.

Но вотъ снова блдное личико Данковской начало подергиваться грустью. Колокутинъ съ участіемъ слдилъ за этою перемной, и, разъ улучивъ минуту, спросилъ: — Анна Михайловна, что съ вами? Вы печальне обыкновеннаго.

— Давно не получаю извстій о моемъ Кол, съ полными слезъ глазами отвчала молодая женщина.

— Дайте мн его адресъ, я завтра же полечу и узнаю все…

— Это невозможно!

— Неужели вы никогда не довритесь мн?… Вы знаете какъ я вамъ преданъ…

— Знаю, и благодарю!

— Нтъ, вы не хотите знать!… грустно проговорилъ онъ.

— Не должна знать…

— О, зачмъ нельзя вернуть прошедшаго?…

— Поздно…

— Анна Михайловна, я уду, мн не подъ силу видть васъ вчно страдающею.

— Хорошо сдлаете, сказала она и вышла изъ комнаты.

Черезъ два дня Арсеній въ самомъ дл ухалъ.

‘Только этого не доставало,’ подумала Анна Михайловна, и жгучія слезы любви присоединились къ чистымъ слезамъ матери. Еще боле омрачилась жизнь ея.

Есть же существа, которыхъ судьба создала какъ будто для однихъ страданій! Для всхъ встаетъ солнце, для Анны Михайловны все мрачная ночь. У всхъ есть цль жизни, у нея никакой, Коля ея, можетъ-быть, уже не существуетъ!… Горькое прошедшее, тяжелое, мучительное настоящее, безотрадное будущее… Горе одолвало слабый организмъ. Горячо молилась она, чувствуя, что отчаяніе готово овладть ею.

Несмотря однакожь на душевныя страданія, она добросовстно исполняла свои обязанности въ отношеніи къ Зиночк. Николай Ильичъ и Настасья Павловна замчали, что ихъ гувернантка худетъ и блднетъ, но все-таки не подозрвали, какая буря бушевала подъ спокойною наружностію, сколько душевныхъ стенаній было въ кроткой улыбк.

Колокутинъ ухалъ изъ Никольскаго въ март. Прошелъ апрль, унося съ собою грязь и слякоть. Наступилъ май, все встрепенулось и ожило, вс рады, лишь для Анны Михайловны тянется все тотъ же сренькій денекъ, въ который начались вс ея несчастія, и болзнь отца, и сватовство Данковскаго, и… такъ не долго существовавшій портретъ Колокутина.

Съ какимъ болзненнымъ замираніемъ сердца распечатываетъ она каждый разъ письма Лидіи, думая найдти въ нихъ каракули отца Игнатія, которыя были ей такъ дороги, а ихъ нтъ какъ нтъ!… Тоска сожметъ сердце, нсколько времени сидитъ она, едва переводя духъ, и не будь Зиночки, Анна Михайловна можетъ-быть изнемогла бы подъ гнетомъ своихъ страданій. Зазвучитъ свжій голосокъ двочки, и несчастная мать вспомнитъ свои обязанности и спшитъ забыться въ исполненіи ихъ сколько можно.

Опять Зиночка бгаетъ вдоль аллеи, ловя бабочекъ, опять Анна Михайловна сидитъ въ боскет изъ акацій, какъ въ тотъ разъ, когда Арсеній Александровичъ явился передъ нею такъ неожиданно, и опять страшная перемна въ молодой женщин, не поражающая тхъ, кто видитъ ее каждый день. Правда, это уже не та спокойная несчастливица, которая сроднилась съ своимъ горемъ, и терпливо несла свой трестъ. Хотя разлука съ сыномъ и всегда была живою раной въ ея сердц, но письма отца Игнатія благотворно дйствовали на нее. Теперь эта рана безъ врачеванія, и еще новая, глубокая, противъ которой и лкарства нтъ! Никогда, никому не признается она въ своемъ чувств къ Колокутину,— не изъ обязанности въ отношеніи къ мужу, нтъ!— ему она не отвчаетъ ни въ чемъ, а изъ обязанности передъ самою собой и своимъ ребенкомъ, если онъ живъ.

Послышался колокольчикъ. Зиночка остановилась, подняла головку. Колокольчикъ все ближе и ближе.

— Madame Annette, слышите? Это кто-нибудь къ намъ детъ.

Анна Михайловна пробудилась.

— Можетъ-быть это Арсеній Александрычъ, продолжала двочка.— Ахъ, какъ буду ему рада! Пойдемте, bonne amie.

Кровь остановилась въ жилахъ гувернантки. Предчувствіе чего-то охватило все ея существо, нсколько минутъ она не могла тронуться. А Зиночка все тормошила ее.

— Пойдемте же поскорй! Ужь пріхали.

— Бги, душенька, впередъ, сказала Данковская вставая, и чувствуя, что ноги ея дрожатъ. ‘Не даромъ… О! недаромъ,’ думала она, слдуя за двочкой, которая давно опередила ее, и въ ту минуту, какъ Анна Михайловна показалась въ алле, ведущей къ балкону, Зиночка ужь вернулась изъ комнатъ и звонкимъ голоскомъ кричала:

— Кузина Лидія пріхала, скорй, скорй!

Лидія Гальбекъ въ самомъ дл явилась въ дверяхъ балкона, и, увидвъ едва двигавшуюся Анету, спшила къ ней на встрчу.

— Боже мой! Ну, можно ли такъ измниться?.. Бдная… ты видно очень страдала?.. говорила Лидія, обнимая и смотря съ участіемъ на прежнюю свою подругу.

Дв крупныя слезы, вмсто отвта, выкатились изъ глазъ Анны Михайловны.

— Да полно же! Посмотри на меня, видишь какъ я весела!..

— Ты привезла мн извстіе о Кол? дрожащимъ голосомъ и съ трепетомъ въ сердц проговорила Данковская.

— Я привезла теб много извстій, и, кажется, ни одного дурнаго. Потерпи немножко! Пойдемъ теперь въ гостиную.

— Но сынъ, мой сынъ… прошептала Анна Михайловна.

— Совершенно здоровъ, клянусь теб.

Счастливая мать подняла глаза къ небу, потокъ радостныхъ слезъ, незнакомыхъ до сихъ поръ бдняжк, хлынулъ изъ нихъ, улыбка счастія засіяла на губахъ.

— Подожди, дай мн отдохнуть! проговорила она, крпко опершись на руку Лидіи.

— О, моя страдалица! съ нжностію произнесла прізжая.— Крпись! конецъ испытаніямъ близокъ. Пойдемъ, я провожу тебя въ твою комнату, теб нужно успокоиться.

— Нтъ, нтъ, что подумаютъ? Я сейчасъ отдохну.

— Думать ничего не будутъ, потому что вс узнаютъ истину. Вс узнаютъ въ Данковской мою милую Анету Асонину.— И Лидія крпко обняла подругу.

— Лиденька, ты съ ума сошла…

— Напротивъ, никогда еще не была такъ умна…

Гальбекъ ввела въ гостиную свою подругу.

— Тетушка, извините! Анет немножко дурно, я отведу ее въ ея комнату и сейчасъ же вернусь къ вамъ.

Настасья Павловна съ испугомъ подбжала къ гувернантк, съ истиннымъ участіемъ спрашивая что съ нею?

— Сейчасъ, тетушка, я все вамъ объясню.

— Вотъ мой спиртъ! Зиночка, вели скорй подать воды, говорила добрая Либина самымъ патетическимъ тономъ.

Лидія привела Анну Михайловну въ ея комнату, усадила въ кресла, дала понюхать спирту, поставила подл нея принесенный Зиночкой стаканъ воды, положила ей на колни маленькій свертокъ и, поцловавъ въ лобъ, сказала:

— Ну, мой отстрадавшійся мученикъ, собирайся съ силами, черезъ полчаса я вернусь, а для того чтобы теб не скучно было меня ждать, разверни этотъ маленькій пакетъ.

Лидія выпорхнула изъ комнаты.

Анна Михайловна сидла въ какомъ-то хаос. Слова подруги такъ загадочны, она изъ нихъ ничего не понимала, знала лишь одно, что Коля ея здоровъ, но этого было достаточно въ настоящую минуту. Когда она осталась одна, первымъ движеніемъ ея души была молитва. Съ душой облегченною встала она и развернула пакетъ. Прекрасное личико ребенка, розоваго, свженькаго, представилось ея глазамъ.— Это мой Коля! вскрикнула она, и прильнула устами къ мертвому стеклу. И плача, и улыбаясь, разсматривала она милыя черты и не могла насмотрться. Лиденька могла оставаться не полчаса, а цлыхъ два въ гостиной, Данковская не примтила бы, она была съ портретомъ своего ребенка и забыла обо всемъ на свт.

А Лиденька не забыла общанія вернуться скоро къ подруг, начавъ разказывать тетк и дяд грустную ея повсть, она поручила мужу окончить разказъ, а сама отправилась къ Анет.

— Лиденька, какъ мн благодарить тебя? вскрикнула счастливая мать.

— А какъ ты будешь благодарить того, кто привезетъ теб оригиналъ? спросила молодая женщина.

— Неужели Григорій?..

Лицо Анны Михайловны приняло выраженіе какого-то страха.

— Мужъ твой передъ судомъ Божіимъ.

— Какъ?.. Онъ умеръ?..

— Три мсяца тому назадъ, его нашли мертвымъ на дорог.

Анна Михайловна такъ была поражена, что не могла произнести ни одного слова.

Что же, неужели ей жаль своего мучителя? Почти. Смерть — великая тайна. Она очищаетъ свою жертву, въ глазахъ близкихъ, отъ многихъ пороковъ, выдвигая малйшія достоинства. Слеза блеснула на глазахъ вдовы.

— Неужели ты оплакиваешь мужа?

— Да проститъ ему Богъ все, какъ прощаю я.— Анна Михайловна набожно перекрестилась, не отвчая положительно на вопросъ подруги.— Гд жь теперь мой Коля? Все у тетушки?

— Да, съ ней. А очень бы хотлось теб его видть? улыбаясь, спросила Лидія.

— Ты еще не была матерью, и потому длаешь этотъ вопросъ. Я нынче же напишу Ульян Степановн, чтобъ она позволила мн пріхать обнять моего сына.

— Этого не нужно, Богъ дастъ, и такъ все устроится.

— Лиденька, я ршительно ничего не понимаю, разкажи мн все. Какъ ты узнала о смерти моего мужа? Какъ ты достала портретъ моего Коли?

— Слушай! Два мсяца тому назадъ, познакомился съ нами одинъ молодой человкъ,вскор онъ умлъ сблизиться съ нами такъ, что сдлался почти другомъ, и однажды, сидя у камина, высказалъ намъ свое прошедшее и настоящее. Въ прошломъ ему нразилась Анета Асонина, въ настоящемъ, онъ страстно любитъ Анну Михайловну Данковскую.

— Лиденька, перестань пожалуста! Это не отвтъ на мои вопросы. Богъ съ нимъ, съ этимъ молодымъ человкомъ. Онъ два раза вообразилъ себ, что любитъ, и два раза ошибается.

— Нтъ, онъ не ошибался, но первый разъ смотрлъ на супружество съ общей точки зрнія, то-есть длалъ изъ него спекуляцію, потомъ скорое замужство Асониной заставило его подавить раждавшееся чувство и избрать двушку не по сердцу, а по разчету. Опытъ доказалъ ему, какъ дорого обходятся спекуляціи въ супружеств. Полтора года онъ носилъ золотыя цпи глупой, капризной жены, но носилъ терпливо какъ ты, бдняжка, свои желзныя. Жена его умерла родами, оставивъ ему вс свои богатства. Нсколько мсяцевъ спустя, онъ встртилъ Данковскую, и прежнее чувство вспыхнуло съ новою силой.

— Лиденька, право мн странно слышать отъ тебя разказы о какой-то воображаемой любви и въ такія торжественныя минуты моей жизни.

— Воображаемой или нтъ, это ты ршишь по окончаніи моего разказа. Грустно счастливъ былъ онъ подл нея, открывая въ ней, каждый день, новыя достоинства, но она была съ нимъ холодна, недоврчива, молчалива. Вдругъ онъ началъ замчать, что Данковская становится еще печальнй чмъ прежде, на его сердечный вопросъ она отвчала, что безпокоится о сын. Онъ вызвался създить за извстіемъ, она отвергла. Но чтобъ успокоить ее, онъ пожертвовалъ счастіемъ видть ее, употребилъ много времени, чтобы сблизиться съ ея друзьями и просилъ доврить ему ея тайну, для ея же спокойствія. Друзья оцнили его преданность иразказали истину.. На другой же день онъ ускакалъ къ отцу Игнатію. Узнавъ отъ него о смерти Данковскаго, онъ спшилъ познакомиться съ старою тетушкой подъ именемъ сослуживца Владиміра, отъ котораго привезъ ей, будто бы, кучу подарковъ, старуха растаяла и не только позволила снять портретъ съ Коли, который не отходилъ отъ молодаго человка, ласкавшаго его, но даже подружилась съ нимъ, такъ что дала слово пріхать погостить къ нему въ Никольское.

— Боже мой! неужели я скоро увижу моего сына? рыдая вскрикнула Ачета.— Да, онъ добрый другъ, прибавила она.

— Онъ тебя любитъ.

Нсколько дней спустя, по дорог изъ Никольскаго взвилась пыль столбомъ. Лидія, знавшая съ утра о прізд Арсенія Александровича, первая примтила его и, войдя въ гостиную, гд было все общество, сказала улыбаясь какъ-то значительно, что дутъ гости.

— Кто бы это? проговорила хозяйка.

— По Никольской дорог.

Сердце Анны Михайловны заколыхалось. Гость показался въ дверяхъ гостиной, съ прекраснымъ трехлтнимъ ребенкомъ на рукахъ.

— Мой Коля!.. раздался крикъ въ гостиной, мать рванулась къ дитяти, но силы измнили, и еслибы Лидія не поддержала ея, она бы прямо упала у ногъ Колокутина, который, подойдя, передалъ ей ребенка. Потокъ радостныхъ слезъ облегчилъ душу возраждающейся страдалицы. Судорожно, съ неистовымъ упоеніемъ, прижимала она къ сердцу своего сына, который тоже обвился ручонками около шеи матери. Колокутинъ дорогой общалъ ему за это много конфетъ.

Когда первые порывы материнской любви начали затихать, когда въ гостиной вс вдоволь наплакались, Анна Михайловна встала и подошла къ Колокутину.

— Моя благодарность вамъ вчная, Арсеній Александрычъ!

— И больше ничего? тихо проговорилъ онъ.

Коля, бывшій на рукахъ матери, отъ нея бросился къ Арсенію Александровичу.

— Пусть онъ будетъ и моимъ сыномъ, умоляющимъ голосомъ прибавилъ молодой человкъ.

Вмсто отвта Анна Михайловна подала ему руку.

Лидія, слдившая за всмъ, спрыгнула съ своего мста и бросилась обнимать свою подругу. Вс безмолвно, лишь взоромъ, поздравили молодую чету.

Когда все пришло въ обычный порядокъ, Лидія вспомнила наконецъ и объ Ульян Степановн, и спросила куда двалъ ее Арсеній Александровичъ.

— Она у меня въ Никольскомъ, отвчалъ онъ.

— Что жь ей тамъ одной длать? Мой другъ, обратилась она къ мужу,— и вы, тетушка, позвольте я съзжу и сама привезу ее сюда.

— Теперь она насъ не разлучитъ съ Колей? спросила Анна Михайловна, смотря на Арсенія.

— Еще бы! роли перемнились. Теперь вы можете разлучить ее съ нимъ, а старух будетъ это тяжело, она его страстно любитъ.

— Избави меня Богъ! Она была три года матерью моему сыну. Настасья Павловна и Николай Ильичъ не откажутъ мн въ позволеніи пріютить ихъ въ моей комнат на нсколько времени, потомъ мы подемъ въ Москву.

— Къ намъ, къ намъ! это ршено перебилъ Гальбекъ.

— Ну, не совсмъ, возразилъ Николай Ильичъ. Ршено немножко иначе, съ позволенія Анны Михайловны, лто мы ихъ не отпустимъ, зиму, Богъ съ ней, пусть подетъ и къ вамъ. Для нея и для ея тетушки мы постараемся сдлать все.

Съ чувствомъ благодарила Анна Михайловна добрыхъ людей.

А Лидіи ужь была подана щегольская двухмстная карета, чтобъ хать за тетушкой. Въ четверть часа докатила она до Никольскаго. Ульяна Степановна сначала, какъ водится, отговаривалась, но потомъ нарядилась въ бурбоновой капотъ, сшитый еще къ ея свадьб, на плеча накинула буръ-де-суа платокъ, на голов оказался очень приличный чепчикъ, подаренный Анной Михайловной.

— И-и, то-то въ карет мн хать? Къ чему пристало? качая головой, говорила старуха, увидя у крыльца поданный экипажъ.

Карета помчалась.

— Ну ужь страсть!… Ну-ко да опрокинемся, помилуй Богъ! И косточки-то вс исковеркаетъ, вдь ужь выскочить не гд…

— Какъ же опрокинуться, Ульяна Степановна? Вы видите, какая низенькая карета.

— На грхъ мастера нтъ, сударыня, всякое бываетъ. И вдь какъ летитъ-то пострлъ…. О-охъ, души нтъ!…

Но путь свершенъ безъ приключеній. Настасья Павловна встртила гостью въ зал и приняла очень радушно.

— Честь имю рекомендовать себя — помщица Ульяна Степановна Вилюшкина, прошу любить и жаловать.

— Милости просимъ! говорила хозяйка, ведя гостью въ гостиную.

Въ дверяхъ показалась Анна Михайловна.

Старуха отступила.

— Господи Іисусе Христе! Ты какъ здсь, мать моя?

Анна Михайловна подошла и поцловала старуху.

Ульяна Степановна, раскланявшись съ мущинами, услась на диванъ.

Племянница снова подошла, къ ней и благодарила за вс материнскія попеченія ея о Кол.

— Нечего сказать, люблю его, сударыня моя! Теперь у меня только и свту въ очахъ, что онъ одинъ.

Лицо старухи было мрачно. Ей казалось, что она попала въ западню.

— Такъ ты, батюшка, это съ подвохомъ, обошелъ меня старуху? проговорила она, обращаясь къ Колокутину.— Такъ вы хотите видно отнять у меня моего ненагляднаго?…

— Сохрани Богъ, тетушка, прервала ее Анна Михайловна,— я знаю чего стоятъ разставаться съ любимымъ ребенкомъ. Съ этой минуты, вы, Коля и я не должны разлучаться. Вы будете меня любить, не правда ли?

— Голубушка ты моя, да когда жь я тебя не любила-то? Покойникъ-то твой былъ крутенекъ, царство ему небесное! И меня, на старости лтъ, подчасъ сбивалъ съ толку, а я все бывало за тебя!…

— Вы любите моего Колю, и ваши права на него равны моимъ

— Люблю, люблю, соколъ мой, такъ-то люблю, что и сказать нельзя!…

— Такъ вы съ нимъ и не разстанетесь, теперь мы поживемъ вмст у добрыхъ моихъ друзей здсь, потомъ подемъ вмст въ Москву, еще къ моимъ друзьямъ….

— Какъ же это? А въ Хламкино-то когда жь?

— Богъ съ нимъ, съ Хламкинымъ, тетушка.

— Что ты, соколъ мой! Ну и бросить все тамъ? А-ихъ-ма! Умокъ-то все еще въ теб молодой. Ну, сами вы посудите, матушка, сказала она, обращаясь къ Настась Павловн,— брось вишь я Хламкино…. Вдь это не какія-нибудь пять, шесть десятинъ, а я, слава теб Господи, одной гречишки посяла пять-то десятинъ.

Ульяна Степановна начала подробно исчислять свои богатства.

Вс поддакивали, лишь Лидія не выдержала и, замтивъ, что Колокутинъ съ ея мужемъ ушли въ садъ, сказала, что Хламкино вздоръ въ сравненіи съ богатствомъ, которое скоро будетъ у Анны Михайловны.

— Да вы, Лидія Сергвна, знать большая шутница, смясь сказала Ульяна Степановна.

— Я вовсе не шучу, отвчала Гальбекъ.

— Откуда жь это? Ай мачиха отказала?

— Она кладъ нашла, очень серіозно отвчала Лидія.— Только смотрите не проболтайтесь, Ульяна Степановна.

— И-и! вправду? Аннушка! вправду?— Старуха во вс глаза смотрла на племянницу.

— Что же мн васъ обманывать? продолжала Лидія:— теперь кладъ послали на показъ къ царю, а зимой въ январ или феврал она его получитъ и покупаетъ у Арсенія Александрыча Никольское, и тамъ будетъ жить. А Никольское небось получше вашего Хламкина-то, Ульяна Степановна?

— Что и говорить, родная моя! Одни хоромы чего стоятъ… А хлба-то, хлба!… весна, а полнехонько гумно. Такъ-то бывало въ Хламкин, извстно, гумно не такое, а тоже бывало полненько. Эти года-то было плохо!.. По васъ слово, сударыни мои, покойникъ-то вотъ ея муженекъ совсмъ было раззорилъ меня…. не тмъ его помянуть, подъ конецъ вовсе спился съ кругу. Его вдь анатомили, такъ вся вишь нутренность-то сгорла. Ну, Господь съ нимъ! И ее-то развязалъ таперича, натерплась она съ нимъ муки, голубушка моя, съ чего-нибудь такъ-то изсохла….

Старуха перемнила мнніе объ Анн Михайловн, вслдствіе ли ея клада, вслдствіе ли боязни, чтобъ ея не разлучили съ ненагляднымъ Колушкой. А Николушку она дйствительно любила: во время уборки хлба, старуха совсмъ собралась было хать въ свое Хламкино, а какъ пришлось прощаться съ Колушкой, такъ мелкая душа ея сжалась въ гомеопатическую крупинку, нанятыя лошади были отосланы, и Ульяна Степановна, обнимая ненагляднаго, повторяла: ‘Соколъ ты мой! Ясное мое солнышко! Нтъ мн безъ тебя свта Божьяго! Плевать я хочу на Хламкино, пропадай оно совсмъ!’

Новинская.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 5—6, 1861

МАЧИХА

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XVIII.

XIX.

Читайте также: