Борис Садовской
Борис Садовской
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя:
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.
М. Ю. Лермонтов, Садовской Борис Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Этому надо верить. Нет поэта субъективнее Лермонтова. Он искренен поневоле, ибо умеет писать только для себя и о себе. Его до обожания любят родственные ему натуры, ими он повелевает и очаровывает их, как прекрасный Демон. Мрачная узость эгоистического вдохновения соединяется в нем с бездонной глубиной чувства. Поэзия его в своем пленительном однообразии похожа на глухой и темный колодезь, веет оттуда сыростью и могильным холодом, а там, в стальной черноте глубокого дна, сияя голубыми бликами, ходят нежные просветы. Ими проскользнув, ‘без руля и без ветрил’, выплываешь вдруг в заколдованное царство. Блаженствуют, качаясь, царственные цветы, пальмы, чинары, райские птицы поют, и слышится голос рыбки:
…Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье —
И холод и покой.
Усни! Постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
Спасти от демона Лермонтова может только серафим Пушкин, из подземного мира уносящийся ‘в соседство Бога’.
Поразительна лермонтовская цельность, гармоничность его природы, самобытность колоссального таланта. Душою он в главном своем один и тот же, семнадцатилетний и на двадцать седьмом году, накануне смерти. Можно, пожалуй, сравнить его с косноязычным Демосфеном: упорством и силой воли достиг он демонской власти над словом, глагол его, точно, жжет сердца. Труд удивительный и неимоверный положил Лермонтов, чтобы в творениях своих запечатлеть то единственное, чему он всю жизнь верил и ради чего страдал. Узкий в своих темах, он углубил их бесчисленными набросками, ворохом черновых проб и плохих стихов, все для того, чтобы создать несколько превосходных стихотворений.
Есть у семнадцатилетнего Лермонтова одно удивительное стихотворение под ничего не выражающим заглавием: ‘1831 года, июня 11 дня’. Это огромная пиэса в 256 стихов. В ней все общие достоинства и недостатки юношеского творчества Лермонтова: мало поэзии и упругой красоты, много металлической силы и неуклюжей страстности, искренностью она поражает необыкновенной. В сухости изложения таится какая-то почти математическая строгость мысли. Не надо забывать, что Лермонтов в то время писал исключительно для себя, он лишь случайно сделался присяжным писателем и к литературной славе всегда был глубоко равнодушен, оттого его юношеские стихи приобретают особую целомудренную прелесть. В стихотворении ’11 июня’ перед нами весь Лермонтов, здесь дан абрис будущей грандиозной картины, как бы начерченный углем, — краски наложило на нее следующее десятилетие короткой жизни, в нем пуле Мартынова суждено было стать последним, завершающим взмахом кисти. ’11 июня’ начинается задушевным признанием:
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил.
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями… Но сон
Как мир, не мог быть ими омрачен.
‘Таинственные сны’… Лермонтов — прирожденный сновидец и мечтатель. Всю жизнь он провел в призрачном мире снов. Это его стихия, в ней он царит, как демон, как божество. В ‘свете’, в ‘мире’ он живет лишь проблесками, минутами сознанья, и минуты эти не омрачают его таинственного сна. ‘Страстей и мук умчался прежний сон’, ‘Я зрел во сне, что будто умер я’, ‘Года уходят будто сны’, ‘Сон земных страстей’, ‘Промчался легкой страсти сон’ — это только наудачу взятые стихи с нескольких страниц 1830 года, — но и дальше всюду у него сны — ‘сны-мучители’, и вся его поэзия — вещий сон, а характернейшее для него стихотворение — ‘В полдневный жар в долине Дагестана’, где тяготеющий над влюбленными сон одушевляет их нездешней силой.
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал, но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О, нет, все было ад иль небо в них!
Вызванные к жизни, образы эти, воплотясь в стихах Лермонтова, точно, мало походят на ‘существ земных’. Разве люди — все эти стихийные Арсении, Измаилы, Мцыри — разве не родные братья они чарующему Демону, покрывшему лермонтовский мир своими черными угловатыми крылами, пожалуй, в павлиньих красках, как на картине Врубеля?
Мечтательность раздвоила существование Лермонтова. Жизнь ему не в жизнь. Он живет снами и во сне, как гоголевский художник в ‘Невском проспекте’, вернее — как собственный герой его, тоже художник, Лугин, играющий каждую ночь со стариком-фантомом в штос. Проснувшись на минуту Маешкой, кутилой и львом-бретером, он снова предается упоительной сонной мечте, стремясь выиграть ‘чудное, божественное виденье’. ‘Он был в сильном проигрыше, но зато каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку, за которые он готов был отдать все на свете’. Вся жизнь Лермонтова — игра с призраком, решающей ставкой был поединок 15 июля 1841 года, когда последняя карта была убита.
Во сне созерцает Лермонтов рай, которого, он знает, наяву ему никогда не видеть. Святым сном остается для него воспоминание детства, породившее в душе поэта пламенную и страстную любовь к Кавказу. За что он любил Кавказ? только за один мимолетный призрак счастия: глядя на горы, переживал он ласку покойной матери.
В младенческих летах я мать потерял,
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал, —
Люблю я Кавказ.
И первая чистая любовь его связана с Кавказом, с вечною панорамою южных гор. Шестнадцатилетний отрок вспоминает:
Я счастлив был с вами, ущелия гор,
Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз, —
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!
Пять лет! Да разве не сон эта ‘пара божественных глаз’, когда-то на миг мелькнувших десятилетнему Мишелю? Разумеется, все это происходило во сне, на заре жизни, когда еще зелеными глазами смотрит ребенок на чудесный мир, не успев очнуться от грез предыдущей ночи. В дальнейших строфах ’11 июня’ немало есть детского, почти смешного: мечты о клевете, об изгнании, о кровавой могиле, — но для семнадцатилетнего поэта все это в порядке вещей. Мечты эти только подтверждают его искренность.
Под ношей бытия не устает
И не хладеет гордая душа,
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует, мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
Составить счастье тысячи людей,
С такой душой ты Бог или злодей!..
Тут вся мстительная, клянущая и бунтующая стихия Лермонтова, со всеми ее муками: тут и борьба с судьбой, и ‘склонность к разрушенью’, и гордый отказ от райского блаженства для земной тоски.
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанья и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка,
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! Жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других.
Это тот же парус одинокий, который счастия не ищет и просит бури.
Есть время, — леденеет быстрый ум,
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен, усыпленье дум,
Меж радостью и горем полусвет,
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна…
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык,
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
В смешении священного с порочным опять во весь рост является нам Лермонтов, с бурями адской страсти и бесплодной тоской по утраченному эдему. Пусть он вечно страдает, томим воспоминаньем об ангельской чистоте своих первых дней, пусть рвется стать преступником, демоном, он остается и навсегда останется только человеком.
Все его
Мученья происходят оттого.
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать,
И как я мучусь, знает лишь Творец, —
Но равнодушный мир не должен знать
И не забыт умру я.
Да, миру не нужны были его мученья, мир их и не узнал, но что мучился он безумно, в том порукой нам его жизнь и смерть.
Но всего важнее в этой юношеской исповеди (а ведь юношеские признания всегда искренней старческих несравненно) это слова Лермонтова о любви.
О, когда б я мог
Забыть, что незабвенно… женский взор!
Причину стольких слез, безумств, тревог!
Другой владеет ею с давних пор,
И я другую с нежностью люблю,
Хочу любить — и небеса молю
О новых муках, но в груди моей
Все жив печальный призрак прежних дней.
Кто она? Это неважно и даже нелюбопытно для нас, важно то, что и тут звучит нам все тот же вечный лейтмотив лермонтовской поэзии:
Не верят в мире многие любви,
И тем счастливы, для иных она —
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! Любить —
Необходимость мне, и я любил
Всем напряжением душевных сил.
И отучить не мог меня обман:
Пустое сердце ныло без страстей,
И в глубине моих сердечных ран
Жила любовь, богиня юных дней.
Так в трещине развалин иногда
Береза вырастает — молода
И зелена, и взоры веселит,
И украшает сумрачный гранит.
Трогательное простодушие! Любить ему необходимость. ‘Кто мне поверит, что я знал уже любовь десяти лет от роду? Нет, с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз’ (запись 8 июля 1830 г.). Конечно, это кажется, только кажется. Первая любовь: для нее женщина никогда не цель, а только средство: образ женщины избирает она как предлог для своего существования. Лопухина ли, Сушкова ли, та или иная дама: все равно. ‘Люблю мечты моей созданье’. Но ‘обман’ (в смысле разочарования) не мог отучить его от увлечения женщиной. В последнем предсмертном стихотворении он говорит:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье, —
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором,
Таинственным я занят разговором, —
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых — уста давно немые,
В глазах — огонь угаснувших очей.
А в сущности никого не люблю, кроме ‘мечты’, кроме ‘сна’, кроме того, что ‘кажется’.
Трагедия Лермонтова не в самой любви, а в отношении его к ней. Разочарование его неподдельно, уж какой тут байронизм! Слепой подражатель Байрону не вырвал бы никогда из груди своей таких леденящих сердце стонов. Душа Лермонтова, действительно, увяла: она дышит сыростью могильных цветов. Мысль о любви всегда сочетается у него с мечтами о смерти, о вечности, и сладостно-жутко читать эти полудетские стихи:
Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище. Все смотрел, смотрел
Вокруг себя, полстертые слова
Я разбирал. Невольно голова
Наполнилась мечтами вновь, очей
Я был не в силах оторвать с камней…
Один ушел уж в землю, и на нем
Все стерлося, там крест к кресту челом
Нагнулся, будто любит, будто сон
Земных страстей узнал в сем месте он.
Вкруг тихо, сладко все, как мысль о ней.
Мысль о ней — где же? на кладбище. Это не сентиментальные воздыхания Жуковского о близости небесного свидания, это зловещее предчувствие разлуки вечной. Любовь Лермонтова тысячами нитей сплетена со смертью, с гробом, с мертвецами и со всем их кладбищенским обиходом. И опять это не романтический, мишурный антураж: Лермонтов искренно любит страшные тайны могил, чувствует подлинную поэзию склепа, как чувствовал ее Эдгар По. Ярко и мучительно переживает этот пензенский барчонок, начитавшийся Байрона, муки любви, ощущая в то же время адское наслаждение при мысли о смерти. Эти две могущественные стихии, любовь и смерть, озарены у него в соединении своем невыносимым светом. Мрачно, сладострастно, шепотом повествует он в своем ‘Вадиме’: ‘Однажды мать сосватала невесту для сына, давно убитого на войне. Долго ждала красавица своего суженого, наконец вышла замуж за другого, на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными в постель, ‘она моя’, — говорил он — и слова его были ветер, гуляющий в пустом черепе, он прижал невесту к груди своей — где на месте сердца у него была кровавая рана, призвали попа с крестом и святой водою, и выгнали опоздавшего гостя, и, выходя он заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых глаз его’.
Какому романтику в то время могла прийти в голову жуткая гробовая ирония ‘Конца’?
Конец! Как звучно это слово.
Как много-мало мыслей в нем!
Последний стон — и все готово,
Без дальних справок. А потом?
Потом вас чинно в гроб положут
И черви ваш скелет обгложут…
Когда ж чиновный человек
Захочет места на кладбище,
То ваше узкое жилище
Разроет заступ похорон
И грубо выкинет вас вон,
И может быть из вашей кости,
Подлив воды, подсыпав круп,
Кухмейстер изготовит суп…
А там голодный аппетит
Хвалить вас будет с восхищеньем,
А там желудок вас сварит,
А там… 1
————————————
1 Конец этого стихотворения имеет еще вариант:
Когда ж стеснится уж кладбище,
То ваше узкое жилище
Разроют смелою рукой
И гроб поставят к вам другой.
И молча ляжет с вами рядом
Девица нежная одна,
Мила, покорна, хоть бледна…
Но ни дыханием, ни взглядом
Не возмутится ваш покой…
Что за блаженство, Боже мой!
Здесь Лермонтов опередил ‘Бобок’ Достоевского на целые пятьдесят лет.
А изумительная ‘Любовь мертвеца’, одно из лучших произведений Лермонтова?
Что мне сиянье Божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой:
Ласкаю я мечту родную
Везде одну,
Желаю, плачу и ревную,
Как в старину.
Апофеоза любви, пережившей смерть! Воистину, любовь сильнее смерти, именно сильнее. Все обаяние поэзии Лермонтова в его силе. Он сила, сказочный богатырь. Недаром современник его, художник П. А. Федотов, называл его стихи ‘песнями богатыря в минуты скорби неслыханной’.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая.
Горе тому, у кого любовь на всю жизнь остается сильнейшей страстью. Она неизбежно приведет его к крушению. Для Лермонтова главный ужас заключался в раздвоенности его любви, в той пропасти, что зияет вечно между женщиною и идеалом. Он, как Дант, создан был для любви истинной, для любви бессмертной, но в этой жизни не пришлось ему встретить свою Беатриче. Судьба при рождении одарила его нездешним чувством любви, как бы забыв, что ему предназначено жить на земле. Он искал, тоскуя, неземную мечту, а кругом были Лопухины, Сушковы, Смирновы, Щербатовы. Что же оставалось поэту, как не любить ‘мечты своей созданье’? Но и существовать одною мечтою он не мог: он был человеком, сыном праха и жителем земли. В груди его вулканом вскипала страсть, он не в силах был оставаться равнодушным перед чарами прекрасных женщин. И, презирая их безмерно, шел к ним со святыней в глубине души, зная, что ничего не найдет в ответ.
Есть рай небесный! звезды говорят,
Но где же? вот вопрос и в нем-то яд.
Он сделал то, что в женском сердце я
Хотел сыскать отраду бытия.
Подлинная любовь Лермонтова, конечно, не земная. Иначе он вряд ли бы невредимо пронес ее сквозь жизненные дебри. Та грязь, что его окружала с детства, давно захлестнула бы белый мрамор земного идола, но голубую воздушность женственного видения она оттеняла еще чище. Сны, к счастию для людей, неподвластны житейским ужасам.
В ребячестве моем тоску любови знойной
Уж стал я понимать душою беспокойной,
На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой:
Я видел женский лик — он хладен был, как лед —
И очи… этот взор в душе моей живет,
Как совесть, душу он хранит от преступлений,
Он след единственный младенческих видений…
И деву чудную любил я, как любить
Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.
Женский взор святого призрака сопровождает поэта во всю жизнь, как ‘след единственный младенческих видений’. Мог ли он, влюбленный в мечту, любивший ‘чудную деву’ так, как ‘любить в другой раз он не может и не станет’, мог ли он любить дев земных?