З. Н. Гиппиус
М. Вишняк. Два пути
Издание ‘Совр. Зап.’. Париж, 1931
(О революции и о ‘правде’)
…Я изменяюсь, — но не изменяю…
КОММЕНТАРИИ
М. Вишняк. Два пути, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1931
Время на прочтение: 8 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Одной из самых интересных, значительных и нужных книг последнего времени я считаю книгу М. Вишняка ‘Два Пути’.
Приверженцы всяких ‘специализаций’ отнесутся скептически к моей критике, к моим утверждениям: книга — о ‘политике’, и автор
специальный политик, я же (какой ни на есть) — поэт, беллетрист, и критик (будто бы) чисто литературный.
Нужно ли в сотый раз повторять, что над всеми ‘специальными’ точками зрения есть высшая, специализмы нивелирующая? Есть и книги, которых иначе, как с этой высшей точки зрения, и нельзя судить. Книга М. Вишняка — одна из них. Это, я не сомневаюсь, докажет будущее: суд политиков над ‘политической’ книгой ‘Два Пути’. Посмотрим, разглядят ли они ее главное, то, что и делает ее сегодня такой значительной.
Тема — наши ‘Февраль’ и ‘Октябрь’. Не ‘история’ революции, не последовательное описание событий. Да ведь ‘описать событие еще не значит его постичь. Для этого надо еще сцепить события, в конкретной обстановке, связать их вместе в общий процесс, что предполагает определенное отношение к явлению, т. е. наличность взглядов и точек зрения’ {В цитатах везде курсив автора.}.
Да, именно достичь, т. е., оценивая явления, вскрывать их смысл, — вот первая задача автора данной книги. Ему необходимо, конечно, и бороться против ‘уже сделанных искажений’ (в историях о недавнем прошлом), предупредить, ‘в качестве современника-очевидца, появление будущих легенд о революции’. Настоящий смысл явлений ускользает, если они переданы искаженно.
А потому, для утверждения ‘своей точки зрения’ на пережитое, ‘своего отношения’ к событиям (действительным), М. Вишняк прибегает также и к методу критики многих, уже появившихся, ‘историй’ (русской революции), исследует и оценивает взгляды авторов.
Если мы будем внимательны, то заметим, что в книге, помимо хорошо подобранных и расположенных доводов, есть еще нечто: оно-то и позволяет М. Вишняку с такой особой убедительностью вскрывать ‘искажения’ историков, с такой простотой и ясностью утверждать свое собственное ‘отношение’ к событиям. В чем дело? Я думаю, в известном отношении к своему отношению. Бывают счастливые книги, где автор не просто рассказывает о своем ‘взгляде’ на предмет, но говорит о своей ‘правде’. К таким книгам принадлежит и книга ‘Два Пути’.
Не стоит притворяться, будто мы не понимаем разницы, иметь ли свое как ‘правду’, или иметь свои ‘взгляды’. Взгляды меняются (порою должны меняться), правде же человек никогда не изменяет. Надо еще помнить, что никогда он не мыслит (и не чувствует) ее, как личную, только для себя, но как объективную, для всех, — иначе она не ‘правда’ и для него.
Слова говорящего о такой ‘правде’ и приобретают особую убедительность. Другой вопрос, почему большинство их все-таки не слышит, какая бы это правда ни была, чего бы ни касалась, общего или частного. В конце-то концов ни она, ни даже элементы правды — не погибают, только у большинства на всякую очень медленная реакция.
Вернемся, однако, к М. Вишняку и его ‘правде’ о русской революции.
Чтобы полнее вскрыть положительный смысл ее (февральской, ибо, с точки зрения автора, октябрьский переворот ‘революцией’ зваться не может’), — Вишняк дает нам, в начале, общую картину событий (действительных), всего того, что революции предшествовало, ее вызвало, что ее оборвало, погрузив Россию в глубину ее сегодняшней пропасти.
Оценка Октября, как противоположения Февралю, занимает в книге Вишняка очень важное место. Он настаивает, что между революцией и ‘штабным переворотом’ в октябре нет общего ни внешне, ни, главное, внутренне. Абсолютно неприемлемо для автора легкомысленно-распространенное (среди большинства политиков) мнение, что февральско-мартовская революция — лишь пролог к октябрю. Протестуя против всех, делающих из русских потрясений какое-то ‘мартобря’, Вишняк справедливо полагает, что они вообще не понимают ни истории, ни революции, так как не учитывают в них момента иррационального.
В рационализме упрекает автор и Маклакова (даже в ‘сверхрационализме’), и Милюкова. Спокойный разбор ‘Истории’ последнего (отчасти истории его сменяющихся взглядов) очень удачен. М. Вишняк отмечает (напомнив кое-что из фактического прошлого): ‘Конструируя свою Историю, П. Н. Милюков был уже во власти совсем других чувств…’. Поэтому ‘интересная работа его не есть ни философия, ни история русской революции’.
Кстати, мне понятно удивление Вишняка: разобрав и оценив по достоинству ‘Записки Суханова’, этой лживой и ‘морально дефективной личности’, Вишняк прибавляет: а ‘Милюков рекомендует эти семь томов в качестве полезного дополнения к его собственному изложению, в трех томах, т. е. к разобранной нами выше его ‘Истории революции».
Что касается Маклакова, — позиция его так слаба, так неверна прямо фактически, что Вишняку не стоило большого труда ее опрокинуть. У Маклакова явилась (уже в эмиграции, вероятно) странная уверенность: будто умеренные, наши либералы (партия к.-д., прогрессивный блок), могли предотвратить всякую революцию: стоило им лишь действовать смиреннее, быть ‘законопослушнее’ (!).
M. Вишняк восстановляет действительность: предотвратить революцию было нельзя: если же либеральная общественность в чем и повинна, так именно в том, что, не понимая этого, вела себя с излишней ‘законопослушностью’, даже совершившейся революции она не приняла, тогда как предугадывая неизбежное и приготовившись к нему, она, действиями своими внутри революции, могла бы, может быть, предотвратить октябрьский переворот.
Два слова еще об одной схватке М. Вишняка: с Ф. Степуном. Победить последнего, противопоставив его ‘Религиозному смыслу революции’ точку зрения Вишняка, — не трудно, не хитро. Но… громадный труд, большая затрата сил нужна, чтобы до ‘смысла’ этого добраться. Таковы писания Степуна: сквозь них надо пролезать, как сквозь отчаянно-запущенный, болотистый лес, а это не всякому под силу. Большинство в безмолвном изумлении останавливается перед хаотической громадой вывернутых слов. А малоискушенные в русской словесности, бывает, и соблазняются: это, мол, такой у Степуна ‘сверххудожественный’ язык! Не легко, конечно, разобраться, но — букет причудливых цветов!
М. Вишняк разглядел, что не букет, а куча хвороста, и с завидным бесстрашием врезался в нее, во все ‘типологические трансрациональности’, во все ‘осмысливания, обессмысливания и переосмысливания’. Много раз и мне хотелось сделать то же, да не хватало энергии на предварительный труд: мне даже случалось приводить те же самые цитаты из Степуна, которые приводит Вишняк (об искажающем революцию ‘мартобря’ и о возможной истине у большевиков), — но у Вишняка эти цитаты, благодаря проделанной работе, совсем по-новому ярки. И на фоне их лжи — особенно ярка правда о революции.
Эта ‘правда’, о которой говорит в своей книге М. Вишняк, — есть и моя ‘правда’ — о том же самом. Напоминаю, что человек, защищающий свое, как ‘правду’, всегда мыслит ее объективной: иначе она для него и не ‘правда’. Только с этой, объективной, стороны меня и интересует совпадаемость наших ‘правд’ (помимо того, что я, естественно лучше других понимая и ‘слыша’ слова Вишняка, являюсь и лучшим судьей его книги).
Ценность совпадения подчеркивается в данном случае тем, что и вообразить себе, кажется, нельзя более разных книг, чем ‘Два Пути’ — и моя (на ту же тему), а равно и большей отдаленности, разности, несхожести положений их авторов. ‘Два Пути’ — серьезно обдуманная книга выводов и закреплений, моя — запись событий (и оценка их) тут же, на месте в день, — иногда час, — когда они происходили. ‘Два Пути’ написаны действенным политиком, находившимся внутри событий, моя — только сторонним, хотя и близким, свидетелем.
У меня почти нет чувства ‘авторства’ к этой книге, к рукописи, десять лет мной невиденной, но ‘правда’ моя (то, чему не изменяют) в ней остается. И не только рисунок главных событий и фактов совпадает в ней с рисунком Вишняка, — но одинаково оцениваются, трактуются, ‘сцепливаются’ крупные и мелкие явления в обеих книгах.
Не скоро пришлось бы мне кончить, вздумай я иллюстрировать параллельными цитатами одинаковость ‘отношения’ обоих пишущих к абсолютизму, к его положению в последние годы, к неизбежности революции, к слепоте ‘умеренных’ и фатальной тактике их, к февральской революции (которую ‘никто не делал’, ‘сама сделалась’), к причинам ‘безвластия’ Вр. Правительства и т. д., и т. д., — вплоть до одинакового отношения к темному октябрьскому перевороту этой не только не ‘революции’, но и прямой ее противоположности. И не всякий ли, кто скажет о ‘Смысле Февраля’, как Вишняк, должен тотчас же сказать и о ‘Мифе Октября’?
Повторяю, совпадение ‘правд’ о революции в столь разных книгах, двумя столь разными людьми в разное время написанных, интересует меня с объективной стороны. Как могла явиться эта общность взора на один и тот же момент истории у двух людей, между которыми нет, казалось бы, ничего общего?
Впрочем, есть. Это — что оба они (скажу словами Вишняка) — ‘пережили революцию в реальности… имели возможность ощутить ее непосредственное дыхание… И такое, почти физиологическое восприятие ритма событий, цветов и теней революции, не только субъективно убедительнее всякого о ней последующего книжного знания. Оно и объективно поучительнее’.
Да, такое ‘общее’ важно. Или — совсем не важно. Ведь у Вишняка оно общее и с теми, с кем он спорит, кому о своей ‘правде’ говорит и… кто ее не слышит. Должно быть, мало иметь только возможность (физическую) ощутить ‘дыхание, ритм, цвета и тени’ революции.
Вишняк знает это: недаром так настойчиво упрекает он современных ‘историков’ — в рационализме.
Слишком ясно, что чистые рационалисты (а таково большинство ‘чистых политиков’ никаких ‘дыханий и ритмов’ услышать не могли. Не услышат они и Вишняка. У них нет органов для восприятия объективной правды.
А теперь мне остается сказать несколько слов еще об одной стороне книги М. В. Вишняка.
Будет ли это суд над ней — не знаю. Во всяком случае, отметить Данную сторону считаю нужным.
M. Вишняк отнюдь не призывает к забвению прошлого, прошлых ошибок: ‘в памяти прошлого предостережение будущему’, а что касается ошибок — то ‘иногда ошибки хуже преступлений’.
‘Меа culpa {Моя вина (лат.).} — всегда достойно уважения, как акт мужества, — говорит он еще. — Покаяние всегда полезно для самопознания и самооценки кающегося’. И, как будто в прямой связи с этим, он бросает упрек: ‘…В. Маклаков пишет о чужих, пишет о своих (людях его партии), но только не о себе’.
Как, однако, понять этот упрек? Ведь сам-то Вишняк не только о себе, но и о ‘своих’ не говорит в книге ни слова. Между тем роль этих, автору ‘своих’, была, в течение революции, бесспорно — ‘виднейшей’. Почему же ‘виднейшие’ и роль их ‘не подвергаются ни разбору, ни даже изложению’ в труде Вишняка, таком обстоятельно углубленном?
Автор предупреждает об этом в предисловии, но никаких пояснений не дает. Мы не знаем, откуда явились перерывы в четкой линии общего его рисунка, и можем лишь строить догадки.
Опасением внести в книгу элемент субъективный — объяснить замалчиваний нельзя. Вишняк отлично понимает, что без этого элемента никакой книги не напишешь, да и бояться ли его, раз все время подчеркиваешь ‘свою точку зрения’, свое ‘отношение’ и т. д.?
Поищем других причин.
Мы уже отмечали, что книга Вишняка принадлежит к ‘счастливым’ книгам, где автор не просто рассказывает о своих взглядах и отношениях, но говорит о них как о своей ‘правде’ (о том, чему всякий остается верен до конца).
Человек, способный иметь ‘свою правду’, бывает, обыкновенно, и природно-верным: т. е. он вообще отвергает измену, всякую, даже все, что похоже на измену. А, между тем, то и дело создаются положения, когда приходится либо ‘правде’ своей изменить, либо совершить что-то вроде измены по отношению к ‘ближним’… и даже самым близким своим ближним, порою.
Если мы допустим, что именно в такое положение поставила Вишняка жизнь, — мы поймем его умолчание.
В самом деле: не уклоняясь от ‘правды’, рассматривая, все под тем же углом зрения, ‘виднейшую’ роль ‘своих’ в революции, — как избежал бы Вишняк указания на их ошибки? Пусть это даже не те ошибки, которые ‘иногда хуже преступлений’, все равно, в силах ли Вишняка пойти на хотя бы подобие измены? Нет: а так как ‘правде’-то он и совсем изменить не может — он останавливается. Избирает благую часть.
Именно благую: еще неизвестно, что вышло бы у Вишняка, решись он все-таки ‘подвергнуть разбору и изложению’ роль ‘своих’. Судя по некоторым его словам и замечаниям, вскользь брошенным в данную сторону, он с задачей мог и не справиться. Слова эти сбивчивы, противоречивы. Хотя фаталистическая точка зрения автором принципиально отрицается, он говорит о роковой безвыходности положений, странно звучит также фраза, что в какой-то момент Вр. Правительство было ‘вынуждено опереться на большевиков’. И уж недалеко от прямого искажения действительности замечание (беглое, правда), что власть революционного правительства в летние месяцы 17 г. постепенно крепла, и что, таким образ., к концу августа правительство это было весьма устойчиво. Подобное утверждение, высказанное недавно (на стр. ‘Совр. Записок’) А. Керенским, вызвало отпор даже со стороны г-жи Кусковой, известной защитницы ‘мартобря’ и рационалистки, давно отпетой.
Вот такие редкие, краткие замечания, там и сям попадающиеся в книге Вишняка, и заставляют опасаться, что примись он все же за подробное ‘изложение’ и ‘разбор’, вышло бы у него кое-что… ну, не ‘по неправде’, а не совсем ‘по правде’…
Нет, умолчания лучше. Так — будто и
Не было измены. Только тишина. Вечная любовь. Вечная весна…
Судить ‘верность’ я вообще не могу. Судить же за нее автора ‘счастливой’ книги могу тем менее: во всей глубине понимая его ‘правду’ — я понимаю и трудность его положения.
В моей книге-дневнике умолчаний нет (или мало), но какая в этом заслуга? Писал книгу человек сторонний, не политик, не связанный никакими ‘своими’. Да и то еще вопрос: может быть, следовало и в ней о ком-нибудь чего-нибудь не говорить…
Слишком (для темы) краткую заметку мою я кончу, возвратившись к началу: ‘Два Пути’ книга важная, значительная и нужная. В ней та правда о революции и России, которую нужно знать всем. Правда утверждения Февраля — и полного, доконечного, отрицания Октября.
Не к эмпирическому февралю 17 г. вернется Россия: она вернется, — и неминуемо, — на дорогу, им проложенную.
‘Тот Февраль благословенный, — невозвратим и неповторим. Но живет и пребудет, пока жива Россия, идея Февраля, его метаисторическая сущность: Россия, преображенная Февралем в нацию’.
Впервые: Числа. Париж, 1931. No 5. С. 242—248. Эпиграф из стихотворения Гиппиус ‘Улыбка’ (1897).
‘Записки Суханова’ — ‘Записки о революции’ (Берлин, 1922—1923. Кн. 1-7) Николая Николаевича Суханова (Гиммер, 1882-1940). Расстрелян в Омске по ложному обвинению в связях с немецкой разведкой.
…высказанные <,…>, А. Керенским… — ‘Из воспоминаний’ А. Ф. Керенского, публиковались в ‘Современных Записках’. 1928. No 37, 1929. No 38, 39.