М. П. Погодин, Ключевский Василий Осипович, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевский

М. П. Погодин

В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения

М., ‘Наука’ 1983

I. [РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ М. П. ПОГОДИНА ‘ДРЕВНЯЯ РУССКАЯ ИСТОРИЯ ДО МОНГОЛЬСКОГО ИГА’]

[Не позже 15 июля 1872 г.]

ПОГОДИН¹

Книга, о которой мы намерены высказать несколько замечаний, появилась в публике три-четыре месяца тому назад, но по отношению к русско-исторической литературе ее далеко нельзя назвать новостью текущего или прошедшего года². Мысль ее и первые литературные очертания относятся ко времени, когда еще не родилась большая часть людей, которые теперь в состоянии читать ее. Люди, знакомые с движением русской историографии³, едва ли найдут что-нибудь новое и в содержании этой книги. Ученым материалом для нее послужили давно известные ‘Исследования, замечания и лекции о древней русской истории’, первый том которых издан автором более⁴ 20 лет тому назад. Теперь эти отдельные этюды приведены в порядок⁵, подвергнуты по местам литературной переработке и снабжены некоторыми учеными приложениями. Новостью является только редакция книги. Первый том занят прагматическим изложением событий русской истории до нашествия монголов. Второму тому сам автор дал заглавие ‘Обозрение составных частей государства и отношений их между собою в продолжение удельного периода’. Это — подробное бытовое описание Руси, картина ее политической, экономической, домашней, церковной, умственной и нравственной жизни⁶ в продолжение двух столетий, с половины XI до половины XIII века⁷. Это описание⁸ заканчивается рассказом о нашествии монголов. В обширном третьем томе сосредоточен довольно разнообразный ученый аппарат. Первое отделение занято атласом историческим, географическим, археологическим с объяснительным к нему текстом. Здесь на 198 листах читатель найдет⁹ много географических карт, чертежей и снимков с старинных надписей¹⁰, икон, рукописей, зданий и других вещественных памятников русской домонгольской старины¹¹. В объяснительном списке рисунков, помещенном в конце¹² отделения, находим замечания, необходимые для изучения¹³ рисунка, и указания, откуда, из каких изданий заимствован каждый. Второе отделение на 120 страницах содержит в себе таблицы междоусобных войн и половецких набегов по годам и княжествам, родословные росписи князей и списки их по степеням и княжествам¹⁴, несколько географических и разных других списков и указателей. По словам самого автора¹⁵, он рано, как только¹⁶ начал специально изучать русскую историю, напал на счастливую мысль собирать все места из источников о всяком данном вопросе и на этом только основании приступать к его решению, мысль эта сделалась для него путеводной звездой при всех последовавших изысканиях. Этого метода, математического, как¹⁷ сам автор выражался некогда, или, лучше сказать, анатомического, он строго держался в своих ‘Исследованиях, замечаниях и лекциях’, не покинул и теперь, перенесши его вполне во второй и третий томы своей ‘Древней русской истории’¹⁸: оба они обильно снабжены систематич[ескими] выписками, рисунками, списками и указателями, которые составляют черновую работу исследователя, столь утомительную и столь необходимую для точного воспроизведения из-под пепла угасших горений исторической жизни.

Но если¹⁹ новая книга по своему ученому содержанию не может быть названа новостью для читающей публики, то в самой этой публике, среди которой²⁰ книга является, она должна встротить²¹ большую новость. Если бы мы могли представить себе читателя, который ничего не знает о маститом авторе, кроме его последней книги, — хотя довольно трудно предположить такого читателя, — то он, читая эту книгу, наверное затруднился бы составить²² определенное понятие об авторе. Зная о нем гораздо больше, все-таки очень часто останавливаешься перед его словами, как перед неожиданностью, для объяснения которой²³нужно прибегать к историческому анализу или воспоминаниям. Мысли, чувства, задачи и приемы исследования, даже самое изложение, — все это иному современному читателю покажется совершенно новым именно потому, что все это очень старо, что он совсем не привык к этому или, лучше сказать, уже успел давно от этого отвыкнуть²⁴. Читая сочинение, с трудом сосредоточиваешь свои мысли на изучаемом в нем времени нашего прошедшего, ибо с неменьшим интересом влечет к себе другая сторона книги, которой не имел в виду автор. Она, эта книга, воссоздающая давно минувшие века нашей истории по уцелевшим памятникам, чуть не на каждой странице сама превращается в исторический документ старины недавней, еще близкой к нам, последние лучи которой еще догорают на изменившемся горизонте, — и невольно забываешь об этих Игорях и Мстиславах и переносишь мысль на 30-е и 40-е годы текущего столетия, на предметы, направление и склад мыслей тогдашних русских людей. Разнообразное, смешанное впечатление остается в душе читателя, который не помнит себя в эти десятилетия: в иных строках послышатся ему отдаленные отголоски какой-то хорошей песни, которая когда-то²⁵ слушалась с любовью, но давно забылась, а иногда — да простит нам это сравнение автор, которого мы глубоко уважаем, — иногда вдруг вспомнится старый фамильный портрет с непривычным для нашего взгляда костюмом с необычайным воротничком и многократно обмотанным вокруг²⁶ него саженным галстуком²⁷. Вот почему чувствуешь²⁸ некоторую неловкость, пытаясь отдать отчет о рассматриваемой книге, оценить ученые суждения автора. Имя его, за которым лежит долгая и небесплодная ученая работа, допускает только серьезное и искреннее отношение к нему, но при этом видишь, что невозможно²⁹ сойтись на одинаковой с ним почве, что он стоит совсем в другой сфере сознания, не скажу — в высшей или низшей, — по просто в другой, подходит к явлениям не с той стороны и не с тою меркой, с каким подходят в наше время. Спорить и считаться с ним неудобно, ибо он считает еще на ассигнации, а вчерашнего дня не ждут.

К концу третьего тома³⁰ автор приложил небольшую и также не представляющую много нового, по интересную статью — послесловие. Здесь рассказана история изданного им теперь ученого труда. Лучшие воспоминания нашего литературного прошлого более чем за полстолетие являются здесь в близкой или отдаленной связи с развитием автора и его ученых работ, с прямым или косвенным влиянием на них ³¹. ‘С детских лет, — пишет он, — русская история была любимым моим чтением’. Вышедший ‘из крепостного крестьянства’, он еще в гимназии, около 1814 года³², пристрастился к сочинениям Карамзина, в конце гимназического курса ожидал с нетерпением появления его истории, воображая себе Карамзина пишущим на облаках, а внизу народ русский с поднятыми вверх руками, ожидающий окончания истории, и с восторгом читал и перечитывал первые 8 томов ‘Истории государства Российского’, вышедшие в 1818 г. В университете умом автора овладел³³ другой знаменитый делец по русской историографии, Шлёцер и его исследования стали для юноши ‘занимательнее всех романов’. Он ‘напитывался духом его критики’ и под его ‘наитием’ делал первые свои ученые опыты, объясняя некоторые места летописи, по поручению гр[афа] Румянцева перевел исследования Эверса и Добровского и в 1825 г. написал против первого диссертацию о норманском происхождении Руси, посвященную Карамзину. За несколько месяцев до смерти своей Карамзин, приняв с одобрением автора и его книгу, благословил его на продолжение исторических трудов. Потом в продолжение почти 20 лет М[ихаил] П[етрович] преподавал русскую историю в университете и ‘должен был пройти ее взад и вперед несколько раз’, много писал, воевал с Каченовским и его скептической школой, в 1827—1830 гг. при участии Пушкина издавал ‘Московский вестник’. Тогда уже родилась в нем мысль писать историю. Прежде всего он начал думать о языке, которым должно писать ее³⁴. Он старался подслушать звуки³⁵ этого языка у великих мастеров³⁶, тогда действовавших или являвшихся, у Жуковского в переведенной им ‘Орлеанской деве’, у Пушкина в ‘Борисе Годунове’, который даже увлек автора на несколько лет к историко-драматическому творчеству, у Гоголя в его первых повестях и комедиях. Под влиянием этих образов развивалась в нем мысль, что история должна быть одинаково понятна для грамотного крестьянина, светской дамы, молодого гимназиста и безукоризненна относительно критики перед судом строгого ученого. Между тем продолжались исследования о норманском периоде, составившие потом три тома ‘Исследований, замечаний и лекций’. После некоторого³⁷ перерыва в ученых занятиях автор около 1846 г. обратился к удельному периоду. Изучение его замедлялось³⁸ ‘Москвитянином’, который³⁹ под редакцией автора ‘один стоял за древнюю русскую историю до Петра, за народные начала’⁴⁰. По нескольку часов в день, по сознанию автора, отнимали у истории ж другие посторонние занятия, Крымская война, польский вопрос, борьба с мнением Гедеонова, направленным против норманского происхождения Руси, славянские отношения, составление биографии Карамзина в двух томах^4l. И к удельному периоду автор прилагал свой точный метод изучения, стараясь, чтобы в повествовании его не было ни одной строки без прочного фундамента в исследованиях, собирая все места из источников ‘о главных словах, составляющих так сказать задачу истории’, и⁴² не желая оставить без освещения ни одной стороны в древней жизни наших предков. По всему этому история двигалась медленно, хотя⁴³ подготовительные, черновые работы по удельному периоду составили четыре дальнейших тома ‘Исследований, замечаний и лекций’. Время текло, и вот, заключает автор, ‘чрез 45 лет после рассуждения о происхождении Руси кончил я ‘Древнюю русскую историю до монгольского ига».

Вся эта биография изданного теперь сочинения рассказана в послесловии искренно и задушевно. Она открывает в книге одну очень любопытную и очень серьезную сторону. Автор вышел из крестьянства, с которым соединяется представление о здоровой, непорченной народной силе, и попал в очень благоприятные для развития⁴⁴ обстоятельства. Он не имел недостатка во внешних образовательных возбуждениях. Судя по литературным представлениям русского общества 20-х и 30-х годов, когда г. Погодин начал свою деятельность, то было время сильного духовного возбуждения, нашедшего таких могучих выразителей. Тогда много думалось и читалось, много писалось хорошего, чего не пишут и не умеют писать теперь. То, что называется духом автора или книги, родилось⁴⁵ ж сложилось в нашем маститом историографе в ту пору, под ее влияниями⁴⁶. С того времени общество переменилось, вместе с ним и русская литература многому научилась и многое забыла, что⁴⁷ забыть полезно. В продолжение 45 лет можно хорошо изучить, выносить, обдумать и передумать первые 4 века нашей истории — четыре, а не десять. Могли помочь в этом и другие исследователи, младшие товарищи по работе, с благодарностью упоминаемые и не упоминаемые автором в послесловии. Г[осподин] Погодин не из тех ветеранов, много бившихся в свое время, которые с пренебрежением посматривают на затеи и думы молодых солдат⁴⁸. Он привык вносить в изучение прошедшего вопросы, какие возбуждало то время. Но он сохранил чуткость и восприимчивость к вопросам, какие занимают⁴⁹ новое, не его поколение. Он чувствовал и признавал эти новые требования, приготовляя свою книгу к изданию. В самой науке, говорит он, со времени Карамзина ‘в общих понятиях о ней произошли существенные перемены: иное пренебреженное выдвинуто вперед, а уважаемое понизилось в цене. Наконец, время, в которое живем, научило нас многому и предложило вопросы, прежде неслыханные…’ Соединение в историографии⁵⁰ впечатлений и требований двух⁵¹ эпох общественного развития может только расширить его кругозор, сообщить многосторонность его историческому изучению и взгляду.

Редкая книга писалась так долго с такой любовью, и при таких благоприятных условиях. Свойства пера г. Погодина⁵², известные по прежним его трудам, сохранились и в новой книге: искусство рассказа, по местам лаконическая рельефность описания. Поход Аскольда и Дира на Византию в первом томе, нашествие монголов на Русь во втором и некоторые другие места можно смело⁵³ причислить к лучшим⁵⁴ рассказам нашей повествовательной историографии. Но в описании древнерусского быта⁵⁵, наполняющем второй том, читатель узнает, что⁵⁶ сказано о той или другой бытовой стороне у летописца или в другом источнике, и редко найдет то, что должен сказать о ней историк. Впрочем, не судя о том, чего нет у автора, ограничимся тем, что дает его книга. Г[осподин] Погодин принадлежит к числу литературных и ученых имен, о которых можно и даже должно говорить прямо и откровенно⁵⁷. Возьмем один пример, чтобы видеть ученые отношения автора к предметам исследования и к нашей исторической литературе.

Самый важный основной факт нашей истории первых двух веков состоит в том, что в стране, усвоившей себе название Руси, явилась сосредоточивающая власть, завязался государственный союз. Рассказав события до смерти Ярослава, г. Погодин останавливается на этом факте. На многих страницах он пытается проследить постепенную формацию государства. Но чрезвычайно трудно уловить из его слов процесс этой формации. Государственный зародыш он представляет в образе семени, которое бродячие князья, его принесшие, бросают из одного края в другой и подвергают произволу ветров. Оттого в рассуждении⁵⁸ автора больше метафор, чем научных выводов. Здесь Новгород является старшим сыном России, родившимся, однако ж, прежде матери (с. 73). Древляне и новгородцы платят дань Святославу, и он, однако ж, не владеет ими (с. 76 и 77). Владимир раздал 12-ти сыновьям части своих владений. Эти части составили ’12 особливых владений, княжеств’, каждый сын княжил так в своем городе, как отец в Киеве, считая его своею собственностью, и, однако ж, все они были под владычеством отца, платили ему урочную дань (с. 78 и 79). Определяя ход⁵⁹ двухстолетней государственной формации, автор пишет: ‘Все племена и города находились в подданстве у одного князя, а потом одного рода, были одного происхождения, говорили одним языком, хотя и разными наречиями, исповедовали одну веру’ ⁶⁰. Но на следующих страницах он строго различает до смерти Ярослава части населения норманского и славянского происхождения, меря, весь, мурома также^6I были не одного происхождения с славянами, точно так же и язык слышался двоякий, северный, норманский и славянский, к⁶² этому можно прибавить и третий — финский, наконец, во втором томе (с. 543—545) он сам рассказывает, что обращение в христианство ростовской мери, муромы, вятичей и Вологды совершилось в конце XI и в XII в., т. е. после⁶³ Ярослава.

По признанию самого автора в послесловии, научная разработка русской истории⁶⁴ подвинулась значительно с тех пор, как автор стал заниматься ее изучением, самое время, в которое живем, научило нас многому, а автор привык изучать так, чтобы в его изложении не было ни одной строчки без прочного фундамента в исследованиях, чтобы никакие Шлёцеры не имели права к нему придираться, уличать в непоследовательности. Сверстники и младшие сотрудники г. Погодина по специальности поработали над⁶⁵ начальной нашей историей и разъяснили многое⁶⁶. Исследуя образование государства, автор теперь не говорит уже, как прежде, что основатели его норманны, прибыв в славянскую землю, ославянивались потом в течение шести веков, т. е. до XV в. сохраняли черты⁶⁷ своей национальности. Теперь он утверждает, что ‘по всей справедливости можно назвать норманнским’ тот период нашей истории, который оканчивается княжением Ярослава, т. е. первые два века, когда князья наши сохраняли чистый норманский характер и норманны составляли господствующ[ую], главную часть населен[ия] городов, воен[ное] сосл[овие]⁶⁸ (с. 72—81). Но на другой (с. 73) странице он же пишет, что норманское начало, явившись в Новгороде при Рюрике, вскоре подверглось⁶⁹ влиянию древнего славянского, блеснуло и⁷⁰ угасло⁷¹. Трудно рельефнее изобразить в двух-трех словах слабость влияния и быстроту исчезновения⁷² норман[ского] начала. Это, однако ж, не мешает автору в 3-м месте (с. 81 и сл.) утверждать, как утвержд[ал] он 20—30 лет, что Перун и Волос — норманские боги, что поэтические предания об Олеге, Игоре, Ольге, Святославе, записанные летописцем, и даже песни о Владимировых богатырях, доселе не умолкнувшие в народе, — норманские саги, что Русская Правда — норманский кодекс, что слова, как вервь, вира, гость, смерд, дума, ряд, — остатки норманского языка, хотя несколько раз историки, филологи и юристы доказывали противное⁷³, автор не удостаивает их даже опровержения, даже простой цитаты.

Автор⁷⁴ подходит к рассматриваемому факту, к формации государства с третьей стороны, сравнивает начало его с началом государств Западной Европы (с. 85—94). Он идет смело навстречу этому вопросу, столь же трудному, сколько широкому, он, очевидно, долго думал над ним, работал над его решением и выработал если не окончательную развязку узла, то по крайней мере некоторые выводы или готовые выражения. С помощью Тьерри он вывел и теперь повторяет положение, что история наша и история Запада различается в самом начале, в самой колыбели и⁷⁵ отсюда вытекает противоположность всех последующих явлений. Сущность этого различия можно выразить в немногих словах: на Западе общество основалось на завоевании, у нас на призвании князей, там в основании государства лежит ненависть, у нас любовь. И против этого было много и много писано и говорено в свое время, и все это не отразилось и легким намеком в новом труде маститого историографа. Не будем повторять, в какой степени факт завоевания участвовал в создании всех государств Западной Европы. Автор говорит в послесловии, что путеводной звездой его при всех научных изысканиях служила счастливая мысль собирать все места из источников о всяком данном вопросе ж на этом только основании приступать к его решению. Вопрос⁷⁶ о различии нашего государства от государств западных решен им решительно, без оговорок. Новгород призвал князей, г[ово]рит он, и продолжает: ‘Это происшествие принадлежит одному Новгороду и то не надолго, после того как преемник Рюриков оставил Новгород, оно оторвалось, если можно так выразиться, от последующей истории, все дела пришли в первобытное положение, т. е. новгородцы стали жить сами по себе и платить дань заморским варягам, как прежде (то есть по обязанности покоренных), и ушедшим варягам Руси, которым посчастливилось утвердиться в Киеве. Кроме сей дани, Новгород не соединен уже был никакими узами с Киевом, и, следовательно, с текущею рекою русской истории’ (с. 73). Предположим, здесь нет противоречия ни двойного, ни простого. Во всяком случае факт призвания, оторвавшийся в Новгороде от последующих событий, должен повториться в них на юге, чтобы лечь в основание нашего государства. Итак, факт призвания оторвался от последующих событий. Об этих последних вот что говорит источник, в котором автор привык собирать все места для решения вопроса: смоленские кривичи не призывали Олега, поляне тоже, древляне были завоеваны несколько раз, северяне завоеваны, радимичи не звали князя, уличи и тивер[цы] завоеваны, вятичи завоеваны, мурома и меря завоеваны и т. д. и т. д. Остановившись на своем призвании, автор не хочет уже вспоминать ничего другого, не хочет поискать других⁷⁷ источников для последующих явлений. Но это⁷⁸ пренебрежение иногда сурово мстит исследователю за⁷⁹научную точность. Действие⁸⁰ завоеваний на Западе обнаружилось в резком юридическом неравенстве победителей и побежденных, по Салич[еской] Правде франк ценился перед законом вдвое дороже покоренного галла или римлянина. У нас, говорит автор, не было ни победы, ни покорения и не началось никакого различия в правах между пришельцами и туземцами. Потом он раскрывает Русскую Правду и читает, что за голову русина⁸¹и словенина одинаковая пеня — 40 гривен: ‘они, следов[ательно], имели одинакия права’, ибо у нас в основание государства положена любовь, а не ненависть. Но в той же статье⁸², — все равно, когда она ни явилась, при Ярославе или детях его, — читаем, что голова княжеского мужа ценилась вдвое дороже головы простого русина или славянина. Отсюда следует, во-первых, что у нас из призвания и любви родилось юридическое неравенство, какое на З[ападе] вышло из завоевания и ненависти, совершенно одинаково⁸³, во-вторых, — что это неравенство не имело в своем основании племенного различия побежденных и победителей. Первое противоречивое положение автора о решительной противоположности гражданского⁸⁴ развития у нас и на Западе, а второе — мысли о его господствующем⁸⁵ положении норманского племени в нашем древнем обществе XI в.

Господин] Погодин уверяет, что на Руси до смерти Ярослава все жители различались только занятиями, а в гражданском отношении были равны между собою (с. 89). А несколько лет спустя в статьях [‘Русской] Правды’⁸⁶, приписываемых автором сыновьям Ярослава⁸⁷, личная безопасность смерда оберегается законом в 16 раз слабее жизни тиуна княжеского. Значит, призвание — фиктивный источник воображаемых явлений, а для явлений действительных следует искать иных объяснений, о которых автор и не подумал. Этот недостаток он старается восполнить⁸⁸ особенной виртуозностью исторического анализа, сказав, что феодальная⁸⁹ Европа распадалась на многие мелкие государства, ‘а у нас было одно какое ни есть государство’, он надеется выразить это различие формулой: ‘Западное государство можно выразить дробью ¹⁰/₁₀, а наше единицей’. Но ведь ¹⁰/₁₀ = 1 и разность = 0.

Можно было бы привести⁹⁰ из рассматриваемого трактата много других мыслей, которые начали уже забываться в нашей историографии, потому что⁹¹, говоря словами автора, ‘в самой науке, в общих понятиях о ней произошли существенные перемены и иное уважаемое прежде понизилось в цене’. Но и на сказанном мы остановились не⁹² для восстановления исторических фактов, уже давно защищенных от г. Погодина другими, а только для того, чтобы дать читателю материал для характеристики⁹³ книги и ученого автора⁹⁴.

¹ Заглавие написано синим карандашом.

² Далее зачеркнуто: первые.

³ Далее зачеркнуто: также.

⁴ Далее зачеркнуто: лет.

⁵ Далее зачеркнуто: переработаны.

⁶ Далее густо зачеркнуто одно слово.

⁷ Далее зачеркнуто: тип.

⁸ Далее зачеркнуто: заверш[ается].

⁹ Далее зачеркнуто: снимки с ст[аринных].

¹⁰ Далее зачеркнуто: вещей.

¹¹ Далее зачеркнуто: Второе отделение содержит.

¹² Далее зачеркнуто: тома.

¹³ Далее густо зачеркнуто одно слово.

¹⁴ Далее зачеркнуто: геогра[фических].

¹⁵ Далее зачеркнуто: он р[ано].

¹⁶ Далее густо зачеркнуты три слова, затем зачеркнуто: стал серьезно изучать Русское.

¹⁷ Далее зачеркнуто: он.

¹⁸ Далее зачеркнуто три слова.

¹⁹ Позднее абзац зачеркнут карандашом.

²⁰ Далее зачеркнуто: она.

²¹ Далее зачеркнуто: представлять для нас.

²² Далее зачеркнуто: об.

²³ Далее зачеркнуто: требуется исторический анализ.

²⁴ Далее зачеркнуто: разнообразное смешанное впечатление произведет на него труд автора.

²⁵ Далее зачеркнуто: заслушивались.

²⁶ Далее зачеркнуто: шеи.

²⁷Над строкой написано карандашом: целым куском материи.

²⁸Далее зачеркнуто: какую.

²⁹ Далее зачеркнуто: сойти и сжать.

³⁰ Далее зачеркнуто: масти[тый].

³¹Далее зачеркнуто: почтенный историограф, вышедший из крепостного [состояния].

³²Далее зачеркнуто: зачитывался, пристрастился к сочинениям Кар[амзина].

³³Далее зачеркнуто: Шлёцер.

³⁴ Далее зачеркнуто: историю.

³⁵ Далее зачеркнуто: его.

³⁶ Далее зачеркнуто: в переведенной Жуков[ским].

³⁷ Далее зачеркнуто: ученого.

³⁸ Далее аачеркнуто: изданием.

³⁹ Далее зачеркнуто: издавал автор.

⁴⁰ Далее зачеркнуто: Историческое изучение, по сознанию автора, терпело ущерб и от других сторонних занятий.

⁴¹ Далее зачеркнуто: Поэтому история двигалась медленно.

⁴² Далее зачеркнуто: не отставать.

⁴³ Далее зачеркнуто: предварительные.

⁴⁴ Далее зачеркнуто: внимания.

⁴⁵ Далее зачеркнуто: у авт[ора].

⁴⁶ Далее зачеркнуто: того времени.

⁴⁷ Далее зачеркнуто: прежде.

⁴⁸ Далее зачеркнуто: последующих поколений.

⁴⁹ Далее зачеркнуто: подняло тог[да].

⁵⁰ Далее зачеркнуто: требован[ие].

⁵¹ Долее зачеркнуто: последова[тельных].

⁵² Далее зачеркнуто: знакомые.

⁵³ Далее зачеркнуто: назват[ь].

⁵⁴ Далее зачеркнуто: историческим,

⁵⁵ Далее зачеркнуто: котор[ый].

⁵⁶ Далее зачеркнуто: говорят.

⁵⁷ Далее зачеркнуто: Одно из важнейших явлений нашей истории, завязавшихся в описываемое автором время, это бесспорно.

⁵⁸ Слово написано над зачеркнутым: исследовании.

⁵⁹ Слово написано над зачеркнутым: результат.

⁶⁰ Далее зачеркнуто: но немного ниже (стр. 8).

⁶¹ Далее зачеркнуто: не принадлеж[али].

⁶² Далее зачеркнуто: котор[ому].

⁶³ Далее зачеркнуто: первого периода.

⁶⁴ Далее зачеркнуто: едва до.

⁶⁵ Далее зачеркнуто: разъяснением.

⁶⁶ Далее зачеркнуто: Их выводы заслуживают если не принятия, то.

⁶⁷ Слово написано над зачеркнутым: остатки.

⁶⁷ Слово написано над зачеркнутым: но везде вводили норманские порядки.

⁶⁸ Далее зачеркнуто: действию.

⁶⁹ Далее зачеркнуто: исчезло.

⁷⁰ Далее зачеркнуто: быстрота его исчезновения изображена очень рельефно.

⁷¹ Далее зачеркнуто: этого.

⁷² Далее зачеркнуто: стр. 81 и след.

⁷³ Далее зачеркнуто: рассматр[ивает].

⁷⁵ Далее зачеркнуто: это различие.

⁷⁶ Далее зачеркнуто: об отношении.

⁷⁷ Далее зачеркнуто: явле[ний].

⁷⁸ Далее зачеркнуто: забывчивость.

⁷⁹ Далее зачеркнуто: историческою].

⁸⁰ Слово написано над зачеркнутым: факты.

⁸¹ Далее зачеркнуто: или.

⁸² Далее зачеркнуто: Правды читаем.

⁸³ Далее зачеркнуто: с западными, существовало в XI веке и в нашем обществе, незнакомым будто бы с завоеванием.

⁸⁴ Над строкой: общ[ественного].

⁸⁵ Далее зачеркнуто: норма[нского].

⁸⁶ Далее зачеркнуто: относи[тельно].

⁸⁷ Далее зачеркнуто: то смерд.

⁸⁸ Далее зачеркнуто: не своей до некоторой.

⁸⁹ Над строкой: государство.

⁹⁰ Далее зачеркнуто: много подобных.

⁹¹Далее зачеркнуто: как говор[ил].

⁹² Далее зачеркнуто: в интересе.

⁹³ Далее зачеркнуто: автора.

⁹⁴ Далее написано рукой неустановленного лица: конец.

II. М. П. ПОГОДИН¹

[Конец 1890-х гг.]

О нем много и охотно говорили при его жизни, но с трудом и равнодушно вспоминают по смерти. В свое время о нем говорили не столько потому, что интересовались им, сколько потому, что он часто сам напоминал о себе. Теперь если изредка заговаривают о нем, то только потому, что не успели еще забыть его, а не потому, что хотят его поминать. Такое отношение к Погодину установилось не случайно, а имело свои основательные причины.

В свое время оч[ень] извест[ен]. О нем много говорили на разные лады. Это — [объясняется] особен[ностя]ми его деятельности. Она очень разнообразна: журналист², исторический] исследователь, беллетрист, драматург, профессор всеобщ[ей] и р[усской] ист[ории]³, публицист, коллекционер рукописей, книгопродавец, думский делец, светский человек — что угодно. Никогда не было в Москве круга, где бы его не знали.

Погодин был профессор из крестьян. В этом нет порока: можно только радоваться, что он не был у нас первым ученым такого происхождения, и надобно надеяться, что не будет последним. Но следует пожалеть о том, что, перестав быть крестьянином, профессор Погодин остался мужиковатым человеком, а это — порок не только для профессора, но и для крестьянина. Этот порок много повредил талантам, которыми Погодин одарен был далеко не скудно. Он обнаруживался в недостаточ[ной] опрятности кост[юма] и прически, выдержки, дисциплины, отделки мысли и слова⁴.

Ту же разностор[опно]сть и ту же оплошность принес и на свое главное поприще — русскую ист[орию]. Преподавал, исследовал, собирал, поэтизировал, полемизировал⁵. Много полезного, ценного: 1) собирание рукописей, 2) ‘Р[усская] история до монг[ольского] ига’, 3) [внес] общее оживление в русскую историографию.

П[огодин] был профессором истории. Среда или природа несомненно наделила его историческим чутьем, а это — драгоценный дар историка. Погодина как будто невольно тянуло к историческим] фактам, в которых чуялся научный вопрос, и он умел иногда угадывать путь, которым надо идти, чтобы найти ответ. Происхождение варягов, возникновение и образование р[усского] государства, порядок княжеского владения русской землей после Ярослава Г, различие в первонач[альных] условиях и складе исторической жизни между Россией и Западной Европой, происхождение поземельной собственности в России, развитие национально-политического значения Москвы, происхождение креп[остного] права, характер царя Иоанна Грозного, местничество⁶, значение преобразовательной деятельности Петра В[еликого]—все эти и другие подобные трудные и важные вопросы нашей истории были зорко подмечены и бойко поставлены Погодиным — и ни один не б[ыл] разрешен, даже не был как следует подготовлен к научному разрешению (а просто был подержан в руках)⁷, несмотря иногда на хлопотливые ученые разыскания⁸.

Тонкое осязание помогало П[огодину] ощупывать⁹ узлы в нити нашей исторической] жизни, но он не умел¹⁰ их распутывать. Это неуменье от одного недостатка, которым страдал Пог[один]. Его чутью недоставало научной обработки.

Но живость до излишества — суетливость, а она — к мелочной растрате крупных сил. Деятельность, неправильно направленная, парализует самое себя. Популярный профессор — без курса. Деятельный издатель — без публики. Публицист — без полит[ической] программы. Др[аматур]г и соперник Пушкина — без искры поэтич[еского] дара. Составитель огромной коллекции рукописей, не заглянувший хорошенько ни в одну из них.

Его ум вечно не ладил с темпераментом.

Вина Погодина в том, что он не позаботился обработать свое природное чутье в научное понимание, несомненно тлевший в нем огонек, порывисто вспыхивавший своенравными догадками, раздуть в ровный урегулированный свет знаний. Для этого нужно было дисциплинировать чутье научным методом, который помог бы ему свести и случайные, разорванные догадки в стройную систему, в цельный взгляд. Такого взгляда не было у Погодина ни в 1832 г., когда он открывал свой университетский курс ‘Взглядом на русскую историю’ и чертил ‘Очерк р[усской] истории’, ни 40 лет спустя, когда за 4 года до смерти издавал свою ‘Историю России’ до монголов. Своим чутьем он схватывал смысл отдельных прений, по ни этот смысл, схваченный ощупью, по развивался в научное положение, ни отдельные явления не связывались в последовательное, стройное историческое течение, потому что одного чутья далеко не достаточно, чтобы уловить связь исторических явлений. Взамен прагматической мысли П[огодин] призывал на помощь к своему историческому чутью другой талант, которым он был наделен так же обильно и который также нуждается в обработке и дисциплине, чтобы стать полезным средством истор[ического] изучения¹². Это было его пылкое воображение. Там, где нужно было восстановить историческое движение, драму жизни, П[огодин] яркими красками, обыкновенно в преувеличенных размерах, рисовал картины, но картины чисто житейские, без теней и перспективы, потому что для теней и перспективы мало воображения, а нужно еще понимание положений и отношений. По вине таких приемов научный тезис у П[огодина] смахивал на догмат, требующий веры, но не дающий доказательств, а из совокупности таких тезисов, разумеется, выходила только догматика, но обращенная не к догматическим, а к историческим предметам, говоря прямее, выходила историческая мифология или риторика, где фантастические образы¹³ заменены призрачными обобщениями, а действительные факты более или менее удачными оборотами речи, маскирующими их непонимание или даже их незнание. Что вышло?

¹ Вверху на полях: Не молебен и не панихида. Столетняя давность — не мертвое, а вечно-памятное лицо историческое. Недостатки поучительнее достоинств.

² Далее зачеркнуто: Издатель монограф[ических] журналов, плодовитый писатель.

³ Далее зачеркнуто: поэт.

⁴ Фраза написана на полях.

⁵ Над строкой: Каталог 1846 [г.].

⁶ Далее зачеркнуто: первые преобразовательные шаги.

⁷ На полях вставка: показан публике и брошен. — Ниже, Как именно.

⁹ Далее зачеркнуто: Это происходило довольно просто. Люди (над строкою: ученые), обладающие таким чутьем в необработанном виде, быстро и верно схватывают очертания предмета. Но беда, если они для оправдания впечатления (над строкой: перв[ичного] наблюд[ения]) задержат внимание на подробностях наблюдаемого и без терпел[ивого] изучения попытаются проникнуть в его сущность: тогда их мышление превращается в умствование и вместо того, чтобы объяснить дело, они начинают мудрить, их доказательства хуже того, что они доказывают.

¹⁰ Далее зачеркнуто: каждый узел.

¹¹ Далее зачеркнуто: или не хватало охоты искать.

¹² Над зачеркнутым: привел.

¹³ Далее зачеркнуто, имело свое.

¹⁴ Далее зачеркнуто: или словесные фигуры,

III. М. П. ПОГОДИН

В курсе местнич[ества] счет Погод[ина]. Стр. 117—119, 190 и отношение Табели к местничеству — выправить и допол[нить]. О прирощениях Москвы. О Петре в оценку: 357 т., 32. Всемирное значение Петра: 358. Пленял воображение, возбуждал восторг, но сковывал истор[ическую] мысль (Ломоносов, Погодин). Сенковский о Малороссии: Барс[уков, т.] VIII. 24. О типогра[фской] школе: Досифея, 130, школы: 33. Б[иблиоте]ка царевича Алексея: Забел[ин], 120. Академич[еская] школа [18]68 г.: Барсук[ов], ч. 7.

Язык забегал вперед мысли, а мысль подталкивалась первыми впечатлениями.

У него было достаточно любознательности, но было бы лучше, если бы побольше пытливости и терпения и поменьше самодовольства.

Злоупотреблять талантом — истреблять его.

Непоседная, торопливая мысль, перегонявшая сама себя, не умевшая считать и рассчитывать своих шагов, постоянно делавшая перебой и потому сбивавшаяся, привыкшая прыгать — не шагать. Механическая сшивка положительных и отрицательных качеств. Перемена мнения о Грозном: 261.

Более описательный¹, чем объяснительный прием. Отрывки 344 f. Любовь толкаться в народе: ibid., 353. Дух[овное] образование только для России: ib., 354. Трепет за самобытностью:

350 m. Летать мысль устает: 336. Реформа — Монг[ольское] иго

351 m. Собств[енные] свои стихи: 359 i. Восприимчивость над замыслом брала верх.

Значение русской истории для европ[ейского] мыслителя: 439.

Язык церковный и чужой и не свой: 349 и 439. Не было рабства, 440 i. Один процесс, цели и задачи — а в чем разница: 439—440. Никакого сходства не остается по исключении. Писал многое не подумав — авось оправдается: заговорил о другой форме, а вывел другие начала.

Отношение к западу: 443—4. Изысканность даже в конспекте: 32 f и passim.

Искры с треском, который гасит огонь их произведший. Читая его яркие цветные истор[ические] картины без теней и перспективы, вспоминаешь присловье эпическое: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Оригинальный, своеобразный р[усский] ум — в моск[овского] чудака себе на уме.

Его надо помнить если не как учителя² то как урок, не как образец, которому надо подражать, но как предостережение, чего не следует повторять. Талант сам по себе не большая заслуга, даже вовсе не заслуга, дающая право на уважение и признат[ельную] память людей. Это — дар божий, и как всякий дар, возлагающий на получателя страшн[ую] ответственность, обязанность быть благодарным дародавцу, но вовсе не дающий права быть самодовольным или притязательным. Это дар сырой и тяжелый, который надо обработать напряж[енными], часто мучительными усилиями и оправдать полезными для человечества плодами, соответственными его качеству и размерам. Этот дар — часто тяжелая ноша, под которой носитель может изнемочь, если у него нет опоры в руках, нет соразмерной нравственной силы в сердце. Искра божия, имеющая[ся] в душе талантливого] человека, при неуменьи раздувать ее только может сжечь его самого, не дав миру и настолько света, чтобы озарить темный уголок больного бедняка или бедной матери, укачивающей ночью своего непок[орного] ребенка.

Двоедушие и влияние: Барс[уков] 111—112.

Да и идея Погодина (стр. 358) не так далеко от Герцена, Барс[уков], 130 т.

Дурная неблаговоспитанная привычка или наклонность враждовать с людьми, воюя с их научными идеями, как будто научная идея, даже ошибочная, неудачная, есть порок или преступление, а не просто ошибка мысли или неудача.

Та же мужиковатость в неопрятности его отношений житейских.

Чутье без научного понимания.

Воображение и картина вм[есто] методического изучения.

Не кабинетный усидчивый исследователь, а открыватель ученый³-публицист⁴, уже граничивший с фельетон [истом], профессор-журналист, славянофил-панславист, историк-драматург, руки чесались на все — не аудитория, а общество внимало бы, не студентам, а министрам и царям уроки, из наблюдателя в деятели, из мыслителя — направитель, хотел б[ыть] вожд[ем] партии славянофилов, иное подсказал, другое за ними повторил, но из миросозерцания кафтана и шаровар не вывел. ‘Матрена’.

Во всем этом признаки силы и энергии.

Но сила — от недостатка обработки и выдержки в грубый⁵крик, энергия от разбросанности — в суетливую возню, не умеющую справиться со своими затеями. Это потому, что П[огодин] силу свою преувеличивал, энергию переигрывал, плохо знал свои внутренние] средства и их несоответствие⁶ ни его темпераменту, ни его самомнению. Он искал в себе⁷ больше, чем сколько там было⁸, и находил меньше⁹ того, что обещал¹⁰. Он свою силу измерял собственною впечатлительностью, энергию — возбуждаемостью, и так как измеряемое было меньше своей мерки, то он последнюю¹¹ принял за первое — обыкновенная ошибка людей в положении и с характером Погодина: сами собой поднявшись над своим скромным состоянием, они легко теряют скромность и стараются стать¹² выше самих себя.

Люблю его бойкое перо, из-под которого так часто блещет ум и талант. Но он недостаточно серьезно ценил все эти дары и недостаточно сознавал свою ответственность за них в их употреблении.

С какой впечатлительностью относился к своим и чужим открытиям: [с.] 171, 189, 174 f.

Сношения с провинцией: гл. 33.

¹ Над строкой: изобразительный 344 f.

² На полях синим карандашом: fin.

³ Далее зачеркнуто: пропагандист.

⁴ Далее зачеркнуто: предприниматель.

⁵ Над строкой: резкий.

⁶ Над строкой: как свою наружность, влюбляясь.

⁷ Над строкой: в своей запасе.

⁸ Над строкой: притязательность.

⁹ Над строкой: бессилие.

¹⁰ Далее одно слово густо зачеркнуто.

¹¹ Над строкой: мерку за измеряемое.

¹² Над строкой: т. е. мнить себя.

АРХЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

В. О. Ключевский — буржуазный русский историк второй половины XIX—начала XX в. — вошел в науку как автор всемирно известного курса русской истории, выдержавшего много изданий не только в нашей стране, но и за ее пределами. Капитальные труды В. О. Ключевского о Боярской думе, происхождении крепостного права, Земских соборах и т. д. входят в сокровищницу русской дореволюционной историографии, содержат целый ряд тонких наблюдений, которыми историки пользуются до настоящего времени. Только в последнее время, после издания отдельных специальных курсов¹ и исследований их², выяснилось, что об этом историке можно говорить как о крупном историографе и источниковеде. Однако до сих пор не все специальные курсы, статьи, очерки и наброски историка опубликованы. Настоящее издание, которое является продолжением публикации рукописного наследия В. О. Ключевского³, в значительной степени восполняет этот пробел.

Первым публикуется курс ‘Западное влияние в России после Петра’, который был прочитан В. О. Ключевским в 1890/91 уч. году. Тема о культурных и политических взаимоотношениях России и Запада привлекала внимание Ключевского особенно в 1890-е годы. Им были написаны статьи »Недоросль’ Фонвизина’, ‘Воспоминание о Новикове и его времени’, ‘Два воспитания’, ‘Евгений Онегин и его предки’. Публикуемый курс является как бы продолжением его исследования о западном влиянии в XVII веке⁴. В нем основное внимание уделено новым явлениям в истории России, происходившим в результате реформ Петра I. Эти изменения Ключевский связывал прежде всего с влиянием Западной Европы на политическую структуру общества, на образование, быт и культуру. Под термином ‘западное влияние’ Ключевский часто понимает не механическое перенесение идей и политических учреждений западноевропейских стран (в первую очередь Франции) в Россию, а изменения русской действительности, главным образом относящиеся к господствующему классу — дворянству, под влиянием новых условий жизни страны. Поэтому курс представляет значительный интерес (несмотря на его незаконченность) для изучения общей системы исторических взглядов Ключевского. Готовя к изданию V часть курса русской истории, Ключевский наряду с другими материалами привлекал частично и текст этого специального курса.

Раздел ‘Историографические этюды’ открывают четыре наброска первостепенной важности по ‘варяжскому вопросу’, где Ключевским высказано весьма ироническое отношение к названной проблеме, считавшейся в дворянско-буржуазной исторической науке одной из главнейших в истории Древней Руси.

Большой историографический интерес представляют никогда не публиковавшиеся очерки и наброски Ключевского о своих коллегах — историках прошлого и настоящего для Ключевского времени. Глубокие, меткие, образные, порой едкие характеристики не утратили значения и для современной исторической науки. Эти материалы существенно добавляют и обогащают широко известные статьи ученого о С. М. Соловьеве, И. Н. Болтине, Ф. И. Буслаеве, Т. Н. Грановском и других историках, изданные ранее ‘Лекции по русской историографии’⁵ и фрагменты историографического курса⁶.

До недавнего времени работы Ключевского в области всеобщей истории не были известны даже специалистам. Однако Ключевский уже на студенческой скамье проявил большой интерес к этой проблематике. Так, он тщательно конспектировал курс С. В. Ешевского, который был литографирован по его записи. Он написал работу ‘Сочинение епископа Дюрана’, перевел и дополнил русским материалом книгу П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’⁷. По окончании Московского университета молодой Ключевский читал в Александровском военном училище (где он преподавал 17 лет, начиная с 1867 г.) лекции по всеобщей истории. Фрагмент этого курса, относящийся к истории Великой Французской революции, был опубликован⁸. Позднее сам Ключевский отмечал влияние Гизо на формирование его исторических взглядов.

В 1893/94 и 1894/95 уч. г. Ключевский читал в Абастумане курс ‘Новейшей истории Западной Европы в связи с историей России’⁹. Он писал развернутые конспекты, которыми, очевидно, пользовался при чтении лекций. Именно этот расширенный конспект, состоящий из трех тетрадей, публикуется нами в основном корпусе издания. Он обнимает время от Французской революции 1789 г. до отмены крепостного права и реформ Александра II. Согласно записи Ключевского¹⁰, курс был им рассчитан на 134 уч. часа и включал в себя 39 тем. Этот сложный по составу курс насыщен большим фактическим материалом, за которым видна напряженная работа. О том свидетельствует и большое количество сносок и помет Ключевского, которые дают возможность представить круг использованных автором источников: иностранных и русских.

Помимо конспектов, составленных для своего личного пользования, Ключевский писал и развернутые планы курса, один из которых публикуется в Приложении. В результате в архиве Ключевского отложился довольно богатый комплекс материалов абастуманского курса, среди которых конспект ‘о Екатерине II — Александре II’, наброски о Франции, Австрии и Венгрии и другие. Ряд помет в абастуманских тетрадях, а также в литографиях ‘Курса русской истории’ (в частности, литографии Барскова и Юшкова) свидетельствуют о том, что Ключевский предполагал использовать отдельные тексты при подготовке к печати пятой части ‘Курса’. Абастуманский курс бесспорно является важным источником для изучения эволюции исторических взглядов Ключевского и для исследования проблемы изучения в России всеобщей истории вообще и истории Французской революции в частности.

Литературоведческие взгляды Ключевского находят отражение в разделе ‘Мысли о русских писателях’, где содержатся характеристики от М. Ю. Лермонтова до А. П. Чехова. Собственное научно-литературное (и часто литературное) творчество историка представлено в разделах ‘Литературно-исторические наброски’ и ‘Стихотворения и проза’, которые раскрывают Ключевского с новой, не только с чисто учено-академической стороны. Здесь помещены его стихотворения, художественная проза.

В приложении печатаются: к курсу ‘Западное влияние в России после Петра’ черновые материалы к отдельным лекциям и три наброска ‘Древняя и новая Россия’, к рукописи ‘Русская историография 1861—93 гг. Введение в курс лекций по русской историографии II-ой половины XIX в.’, к курсу ‘Новейшая история Западной Европы в связи с историей России’ — план этого курса 1893—1894 уч. г.

Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (далее — ГБЛ), в Отделе рукописных фондов Института истории СССР АН СССР (далее — ОРФ ИИ), в Архиве Академии наук СССР (далее — Архив АН СССР) и в отделе письменных источников Государственной публичной Историческом библиотеки (далее — ГПИБ).

Обычно в печатных работах Ключевский опускал свой справочно-научный аппарат, но в его черновых рукописях часто можно встретить указания на источники. Особенно богат сносками, пометами и отсылками конспект абастуманского курса, где полностью ‘открыт’ научный аппарат, что позволяет судить о круге его источников и увеличивает тем самым ценность публикуемого текста. Воспроизведение помет Ключевского, дополнительных текстов на полях и вставок дает представление о процессе работы ученого над текстами.

Рукописи Ключевского имеют сложную систему отсылок, помет и указаний на источники, литературу, собственные труды — опубликованные, литографированные, рукописные. Места вставок и переносов текста отмечались им условными значками, подчеркиваниями и отчеркиваниями на полях чернилами или различными карандашами — простым, красным, синим. Так как цвет карандаша несет определенную смысловую нагрузку, то в подстрочных примечаниях во всех подобных случаях указывается цвет и способы написания пометы. Если подчеркивания и значки не оговариваются в подстрочных примечаниях, то это означает, что они написаны тем же карандашом или чернилами, что и основной текст. Начало и конец вставок автора отмечены в тексте одинаковыми цифрами, а в примечаниях — через тире (например,^5-5). В ряде случаев Ключевский пользовался условными обозначениями и сокращениями, которые не удалось расшифровать. В подобных случаях они даются в двойных круглых скобках (( )).

Нередко при воспроизведении выдержек из источников Ключевский сокращал текст приводимых цитат, но смысл их передавал верно. Фактические ошибки встречаются крайне редко.

Часто в рукописях Ключевского встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (totum) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.

В публикации воспроизводятся без оговорок: подчеркивания и отточия Ключевского, исправления, сделанные им над строкой в случае их полного согласования с основным текстом и авторские изменения порядка слов в предложении, которые даются в последнем варианте. Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописях даты восстанавливаются составителями в квадратных скобках, в примечаниях даются обоснования. Пояснения составителей даются в квадратных скобках. Звездочкой ⁺ отмечен комментируемый в примечаниях текст.

Переводы с иностранных языков даются под строкой.

Р. А. Киреева, А. А. Зимин

¹ Ключевский В. О. Курс лекций по источниковедению. — Соч. М., 1959, т. 6, Он же. Терминология русской истории. — Там же, Он же. Лекции по русской историографии. — Там же. М., 1959, т. 8. Сюда же относится и неоднократно издававшийся курс ‘История сословий в России’.

² Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966, Чумаченко Э. Г. В. О. Ключевский — источниковед. М., 1970, Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М., 1974.

³ Ключевский В. О. Письма. Дневники: Афоризмы и мысли об истории. М., 1968.

⁴ Ключевский В. О. Западное влияние в России XVII в.: Историко-психологический очерк. — В кн.: Ключевский В. О. Очерки и речи: Второй сборник статей. М., 1913.

⁵ Ключевский В. О. Соч., т. 8.

⁶ Из рукописного наследия В. О. Ключевского: (Новые материалы к курсу по русской историографии / Публ. А. А. Зимина, Р. А. Киреевой. — В кн.: История и историки: Историографический ежегодник, 1972. М., 1973.

⁷ Кирхман П. История общественного и частного быта. М., 1867.

⁸ Ключевский В. О. Записки по всеобщей истории / Публ. Р. А. Киреевой, А. А. Зимина, Вступ. статья М. В. Нечкиной. — Новая и новейшая история, 1969, No 5/6.

⁹ Подробнее см.: Нечкина М. В. В. О. Ключевский: История жизни и творчества, с. 325—347 и Предисловие к настоящему изданию.

¹⁰ См. с. 384—385 настоящего издания.

КОММЕНТАРИИ

I. Рецензия на книгу М. П. Погодина ‘Древняя русская история до монгольского ига’. — Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, он. 1, д. 182, л. 1—2 об. Автограф. Чернила. Датируется по письму В. О. Ключевского к В. И. Горье от 15 июля 1872 г., в котором излагается история написания этой рецензии. См. Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 147.

Книга, о которой мы намерены высказать несколько замечаний. — Имеется в виду книга: Погодин М. П. Древняя русская история до монгольского ига. М., 1871, т. I—III.

II. М. П. Погодин. — Публикуется впервые. ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 5—6. Автограф. Карандаш. Датируется условно.

III. Наброски о Погодине. — Публикуются впервые. ГБЛ, ф. 131, н. 12, д. 2, л. 3—4. Автограф. Карандаш. Датируется условно. Название подчеркнуто синим карандашом.

Читайте также: