М. П. Алексеев. (В. Скотт и русские писатели), Загоскин Михаил Николаевич, Год: 1982 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

М. П. Алексеев

<В. Скотт и русские писатели>

Литературное наследство. Том 91.

Русско-английские литературные связи (XVIII — первая половина XIX века)

М., ‘Наука’, 1982

6. Посещение Абботсфорда А. К. Мейендорфом.— Английский перевод ‘Юрия Милославского’ М. Н. Загоскина, сделанный В. П. Ланской и посвященный В. Скотту (1833).— Письма к В. Скотту ‘русского баснописца’ А. Е. Измайлова из Архангельска о памятнике Ломоносову.— Русский портрет В. Скотта, выполненный в Париже.

Летом 1830 г. В. Скотт получил письмо еще от одного представителя русской знати, посетившего его в Абботсфорде за год перед тем, барона Александра Казимировича Мейендорфа (1798—1865), тогда еще молодого человека, преуспевавшего во всех отношениях и готовившегося сделать солидную чиновную карьеру. А. К. Мейендорф в юности прослужил несколько лет в русских войсках, затем вышел в отставку (1824) и жил то в своем прибалтийском имении, то за границей. Визит Мейендорфа в Абботсфорд состоялся в конце марта 1829 г. В. Скотт отметил это в своем дневнике (24 марта), однако с ошибкой имени, назвав гостя Мейерсдорфом. Запись эта гласит: ‘К завтраку приехал один из курляндских дворян, барон А. фон Мейерсдорф (Meyersdorff), приятный, веселый, живой молодой человек, любящий свой край и негодующий по поводу того, что он пришел в упадок под владычеством России. Он много рассказывал о рыцарских орденах — феодальных владетелях Ливонии, особенно об ордене меченосцев, к которому принадлежали его собственные предки. Если верить его сообщению, то в Германии, Польше и России где-то в глубине таится действующее начало, которое, если ‘не заглохнет в замыслах’, произведет в один прекрасный день взрыв. Впрочем, немцы — это народ, склонный истощать свои силы в размышлениях. Барон способен увлекаться и начитан в английской и иностранной литературах’²¹².

Как видно из этой записи, Мейендорф представил себя знаменитым писателем, немецко-ливонским патриотом, прямым потомком меченосцев, хозяйничавших некогда на захваченных ими землях, страстным любителем ливонской старины времен немецкого феодального владычества, более того, он даже недвусмысленно намекнул В. Скотту на нынешний упадок и деградацию этого дворянства и на какие-то таинственные силы, которые могут привести к ‘взрыву’, хотя едва ли когда-либо в другое время курляндские и эстляндские дворяне были у нас в большей чести, чем в реакционные годы царствования Николая I, достигнув тогда самых верхов чиновно-бюрократической лестницы. Да и сам Мейендорф готовился занять на ней выгодное положение. Нужно думать, что весь разговор о меченосцах и рыцарских порядках в Ливонии был простой любезностью к старому писателю, все еще сохранявшему свой давний интерес к средневековью и судьбам рыцарства в Европе, и стремлением хоть этим возбудить у В. Скотта любопытство к самому себе, впрочем, Мейендорф действительно принадлежал к древнему рыцарскому роду, переселившемуся в Ливонию еще в XII в.²¹³

Через несколько месяцев того же 1829 г. Мейендорф вступил на российскую службу по гражданскому ведомству и 9 августа был определен в Департамент мануфактур и внутренней торговли агентом при русском посольстве во Франции ‘по части мануфактурной промышленности и торговли вообще’²¹⁴.

Разговор с Мейендорфом едва ли мог особенно заинтересовать В. Скотта, ему приходилось принимать > себя множество иностранных гостей. Самое для себя примечательное В. Скотт отметил в своем дневнике. Очевидно, однако, что беседа коснулась тогда и некоторых других тем. Возможно, что В. Скотт спросил Мейендорфа о своих русских знакомых. Кое-кого из них Мейендорф действительно мог знать. В дневнике В. Скотта под тем же числом (24 марта 1829 г.) находится и такая запись: ‘Он <Мейендорф> сообщил мне, что моя старая знакомая, княгиня Голицына, умерла’. Речь идет здесь о Прасковье Андреевне Голицыной, скончавшейся в 1828 г. Очевидно также, что разговор коснулся литературы, иначе у В. Скотта не было бы повода с похвалой отозваться о начитанности Мейендорфа в ‘иностранных’ литературах, в первую очередь английской.

Интересное подтверждение этому мы находим в дневнике другого писателя — Альфреда де Виньи, которого Мейендорф также нашел случай посетить, находясь уже в Париже. Дело происходило через несколько месяцев после визита Мейендорфа к В. Скотту — в мае 1829 г. Мейендорф явился к французскому писателю не один: его сопровождал друг Виньи — Эдуард Лагранж. Виньи именует Мейендорфа ‘русским полковником’ (он и в самом деле, несмотря на свои тридцать лет, числился ‘полковником в отставке’ русской военной службы). Запись в дневнике Виньи очень любопытна, так как она дает некоторые дополнительные данные о В. Скотте. ‘Вальтер Скотт просил его,— записал Виньи о Мейендорфе,— повидать меня и сказать, что из французских книгой читал только моего ‘Сен-Мара’ <...> В. Скотт находит в этой книге только один недостаток, что в ней не уделено достаточно места народу. По его мнению, наш народ столь же живописен, как и его собственный, а наша публика также достаточно терпелива, чтобы вынести народные разговоры, но он ошибается. Его Шотландия интересуется каждой из своих гор, а разве Франция любит все свое провинции?’²¹⁵.

Трудно сказать, насколько мы можем верить в точность передачи этого устного отзыва В. Скотта об историческом романе Виньи, сообщенного автору якобы по личной просьбе шотландского писателя. Легко допустить, что за завтраком в Абботсфорде в конце марта 1829 г. действительно шла речь о ‘Сен-Маре’ Виньи (1826), как об одной из примечательных новинок французской повествовательной литературы, более того, как раз в это время и французская, и английская критика оживленно обсуждала этот исторический роман, первый подлинный ‘вальтерскоттовский’ роман во французской литературе, и ставила вопрос о том, можно ли Виньи считать подражателем или соперником В. Скотта на поприще исторической романистики.

Через несколько лет и Пушкин (в статье ‘О Мильтоне и Шатобриановом переводе ‘Потерянного рая’, 1836) утверждал, что Виньи ‘французские критики без церемонии поставили на одной доске с В. Скоттом’²¹⁶. Это сопоставление было тогда у всех на устах и впоследствии углублено было в специальной исследовательской литературе²¹⁷. В. Скотт, несомненно, держал в руках ‘Сен-Мара’, хотя это вовсе не была ‘единственная’ французская книга, даже из новейших изданий, которые он читал, как это пытался представить Мейендорф, чтобы польстить французскому писателю в том же стиле, в каком беседовал он и с В. Скоттом. Можно, однако, усумниться, действительно ли В. Скотт поручил Мейендорфу повидать Виньи и передать ему свой достаточно лестный отзыв о его романе, едва ли В. Скотт мог воспользоваться услугой этого путешествующего ‘курляндского дворянина’, своего случайного заезжего собеседника, для выполнения столь, в сущности, ответственного поручения, для этого В. Скотт располагал многими другими, горазо более подходящими возможностями. Более естественно предположить, что Мейендорф воспользовался своим недавним визитом в Абботсфорд как удобным предлогом, чтобы лично представиться и Виньи. Какая беседа между ними могла быть более естественной, чем обсуждение ‘Сен-Мара’, в особенности с точки зрения этого шотландского писателя, который по праву считался основателем нового жанра исторического романа в литературе европейского романтизма и вдохновителем самого Альфреда де Виньи? Все это заставляет с осторожностью отнестись к отзыву о ‘Сен-Маре’ В. Скотта в двойной передаче Мейендорфа и самого Виньи, хотя этот отзыв и мог иметь известные основания: в самом понимании жанра исторического романа точки зрения В. Скотта и Виньи, как известно, далеко не совпадали²¹⁸.

У своих русских современников Мейендорф пользовался репутацией доброго и отзывчивого, но довольно ограниченного человека, он умел быть приятным и занимательным собеседником, однако заслужил себе славу легкомысленного и самодовольного болтуна. ‘Любознательный, деятельный и веселый, он всюду собирал новости и щедро расточал их потом, не справляясь об их истине, так что никто, кажется, больше его не рассказывал небывальщины, хотя он и не лгал и не выдумывал’,— пишет о нем А. Д. Блудова в своих берлинских воспоминаниях, относящихся к 1831 г. Десятилетие спустя, когда по возвращении из Франции Мейендорф по поручению Министерства финансов занялся изучением российской промышленности и торговли и даже напечатал свою торжественную ‘Речь, произнесенную при вступлении в звание председателя московского отдела российского мануфактурного и коммерческого советов’ (М., 1842), язвительный друг Пушкина С. А. Соболевский заклеймил Мейендорфа в острых сатирических стихах за ту же его способность рассказывать небывальщины. В одной эпиграмме он наименовал его ‘многовральный пустозвон’, и еще резче — в ‘Легенде’, ходившей тогда по Москве в списках, там находятся, в частности, и такие обращенные к барону строфы:

Есть в мире вечное движенье!

На опыте задачи той

Им представляет разрешенье

Язык неугомонный твой.

И далее:

Есть в мире абсолютный вакум!

В твоей, барон, он голове…²²⁰

Напомним также убийственную по своей меткой эпиграмматической краткости характеристику Мейендорфа в дневнике Герцена (от 14 января 1844 г.): ‘милый тип важной глупости’ ²²¹. Такая оценка была устойчивой и передавалась более молодым поколениям. К. Ф. Головин в своих воспоминаниях оставил такой его портрет: ‘Полненький, много на свете видавший и еще больше рассказывавший, барон А. К. Мейендорф, никогда не обедавший два дня сряду в том же доме, был тоже типом своего рода. По эластичности своего болтливого лица он имел нечто общее с Юлием Урусовым и охотно высыпал, редко повторяясь, с три короба анекдотов <...> Не могу не вспомнить, что никогда, положительно никогда не слышал его злословящим, хотя он, кажется, всю свою жизнь сводил к болтовне. Кто-то приписал ему следующее изречение: ‘Il ne faut pas parler, il faut agir… Causons!’ {Надо не говорить, надо действовать… Будем же болтать! (франц.).} ²²²

Первое свидание Мейендорфа с Виньи, как мы видели, состоялось в 1829 г. Тремя годами позднее, в 1832 г., Виньи вновь отметил в своем дневнике посещение его ‘бароном Мейендорфом’, которого он называет теперь ‘адъютантом императора Николая’, каковым он никогда не был (впрочем, он еще в в 1829 г. получил звание камергера и гражданский чин коллежского советника). Дальнейшие строки этой записи Виньи не оставляют никакого сомнения в том, что Мейендорф и в этом случае постарался представить себя в качестве добровольного посредника между литературными светилами Европы: на этот раз Мейендорф передавал Виньи отзыв о нем не только того же В. Скотта, но и Гете. Виньи записывает: ‘Он <Мейендорф> сказал мне, что Гете много раз говорил с ним обо мне с восхищением. Его молодая жена повторила мне это, сообщив, что Гете выразил ему желание меня видеть. В. Скотт также говорил ему, что он мало что читал по-французски, но что он прочел все мои произведения с восторгом (avec transport)’²²³. Это было опять несомненным преувеличением, более походящим на светский комплимент, чем на свидетельство, заслуживающее доверия, чего, впрочем, Виньи не заметил: в записи его же дневника 1829 г. значилось, со слов Мейендорфа, что В. Скотт читал ‘Сен-Мара’, а не все произведения Внньи, к тому же в 1829 г. по свежим следам событий Мейендорф спешил передать Виньи отзыв В. Скотта о его романе, содержавший профессиональный, хотя и замаскированный упрек, здесь он растворился в сплошном энтузиазме. Исследователи Виньи недоверчиво относятся и к тому, что Мейендорф рассказал о Гете²²⁴. Виньи, однако, уже не мог удостовериться в истине, если бы даже пожелал этого: и В. Скотт, и Гете умерли в том же году (1832).

Вероятно, самым лучшим свидетельством того, что все эти рассказы Мейендорфа не имеют большого значения, может служить письмо его самого, адресованное В. Скотту и дошедшее до шотландского писателя в 1830 г.,— достаточно бестактное и бессодержательное. В нем нет никаких намеков на выполненное поручение, никаких упоминаний Виньи или его ‘Сен-Мара’, хотя если В. Скотт действительно считал недостатком французского романа отсутствие ‘народных сцен’, а Виньи отстаивал свое право обходиться без них, разрабатывая в своем романе собственное понимание исторического процесса, морали и политики, то именно это и должен был Мейендорф сообщить В. Скотту, как, может быть, наиболее интересный результат своего интеллектуального общения с обоими писателями. Ничего этого в письме мы не находим, оно представляет собою документальный образчик той самой болтливой салонной беседы, за которую Мейендорфу доставалось и от его русских современников, и от которой не оставалось никаких следов, как только она заканчивалась. Письмо это написано из курляндского имения Мейен-дорфа, куда он приехал перед тем, как вновь отправиться в Париж, в новой должности наблюдателя ‘по части мануфактурной промышленности и торговли вообще’ при русском посольстве, он вновь вспоминает Ливонию ‘добрых рыцарских времен’, однако уже без тени огорчения на то, что она принадлежит к владениям российского императора, и даже, напротив, высказывает великодержавные патриотические чувства. В письме нет никаких следов того, что оно адресовано писателю: это, скорее, послание из одного феодального замка — ливонского — в другой — шотландский, недаром оно заключается хозяйственными соображениями о том, как следует заботиться о деревьях, произрастающих у древних развалин. И Мейендорф был достаточно прозорлив, чтобы не ожидать ответа на это письмо от старика В. Скотта, и сам упомянул об этом. Вероятно, ответного письма и не было, и на этом и кончилось это случайное знакомство. Для нас письмо Мейендорфа представляет все же интерес, так как оно дополняет некоторыми подробностями дневниковую запись В. Скотта от 24 марта 1829 г. о двух днях в Абботсфор-де, проведенных им в обществе этого путешественника из Российской Курляндии. Приводим его полностью:

Monsieur le Baron,

Il у a environ un an que j’etais sous les toits hospitaliers d’Abbotsford. Vous vous en souviendrez a peine et moi je ne l’oublierai jamais. Parmi les choses excellentes que m’offrait Sir Walter et qui rappelaient tant ce que Ton sait de 1’antique hospitalite ecossaise, je remarquai avec plaisir le whisky. J’en portai meme par vos ordres une bouteille a Madame Lockhart a Londres. Revenu dans ma bonne Livonie au milieu de nos sables, de nos sapins en vue de ces ruines qui disent notre puissance passee et notre insuffisance actuelle, je me souvenais toujours avec plaisir de ces deux jours passes si bien avec Sir Walter. II faut, me disai-je, qu’il goute notre whisky et que nous lui procurions un instant de plaisir pour les jouissances sans nombre que nous lui devons. С’est ainsi que je me vois de Vous envoyer le paquet ci-joint adresse a Votre librairie. Si ce whisky Vous plait, je Vous prie de penser qu’en Angleterre le roi seul en boit. J’en fais toujours venir de Riga pour sa table.

Depuis que je Vous ai quitte — j’ai beaucoup voyage — j’ai ete errer sur les bords du Volga, de la Seine, maintenant je retourne a Paris ou je suis place pres du General Pozzo. J’y rentrerai avec ma femme pour quelque temps a poste fixe. Je ne Vous dis pas cela pour que Vous m’ecriviez, Dieu preserve. J’espere bien que Vous me traiterez comme nous traitons tous Sir John Sinclair qui ecrit a tout le monde et auquel personne ne repond.

La Russie tranquille maintenant au dehors se developpe majestueusement dans le jour de la civilisation, c’est un beau spectacle que 50 millions d’individus qui s’avancent rapidement dans la carriere d’une veritable civilisation. Vous devriez venir voir un moment ce spectacle. Je n’ai pas besoin de dire comme Vous seriez recu. On sait etre reconnaissant en Russie et surtout a Moscou. Je trouve partout un enthousiasme pour l’Ecosse qui vous ferait plaisir.

Je veux que ces lignes vous trouvent bien portant, gai comme je Vous ai vu dans nos promenades au milieu des votres, le beau temps Vous aura ramene de Londres Mrs Lockhart et ies petits enfants.

Puissiez-vous jouir longtemps d’un bonheur que Vous souhaitent les habitants de Fun et de l’autre monde et permettez a un descendant des anciens porteglaives de Livonie de venir frapper un de ces jours aux portes du chateau d’Abbotsford. C’est du fond de mon coeur que je Vous demande un souvenir bien-veillant a un de vos plus chauds admirateurs.

Le Baron A. de Meyendorff

Riga, ie 20 Juin 1830

P. S. Je me rejouirai beaucoup de venir voir Vos arbres croissants sous l’oeil du maitre. Savez-vous que depuis longtemps nous deplantons et replantons de vieux arbres, mais tout ce que Vous nous avez dit recemment la-dessus nous a fait le plus grand plaisir.

<Перевод:>

Господин барон,

Прошел уже приблизительно год с тех пор, как я находился под гостеприимной кровлей Абботсфорда. Вы с трудом вспомните обо мне, я же не забуду Вас никогда. Среди многих великолепных вещей, которыми угощал меня сэр Вальтер и которые заставляли вспоминать то, что известно о старинном шотландском гостеприимстве, я с удовольствием отметил виски (le whisky). Одну бутылку этого виски я даже отвез по вашей просьбе г-же Локарт в Лондон. Возвратившись в мою милую Ливонию, к нашим пескам и елям, возле развалин, свидетельствующих о нашем прошлом могуществе и нашей нынешней слабости, я всегда с удовольствием вспоминал о двух днях, столь славно проведенных с сэром Вальтером. Необходимо, говорил я себе, чтобы он попробовал наше виски и чтобы мы доставили ему минутное удовольствие за те бесчисленные наслаждения, которыми мы ему обязаны. Вот почему я решил послать Вам прилагаемый пакет на адрес вашего издателя. Если это виски Вам понравится, я прошу Вас иметь в виду, что в Англии его пьет лишь один король. По моему распоряжению это виски посылают из Риги к его столу.

С тех пор, как я уехал от Вас, я много путешествовал, странствовал по берегам Волги и Сены, сейчас я возвращаюсь в Париж, где получил место при генерале Поццо. Я приеду туда вместе с женой на некоторое время, на постоянную должность. Я говорю Вам это вовсе не для того, чтобы Вы мне писали, боже упаси! Я надеюсь, что Вы обойдетесь со мною так, как, все мы обходимся с сэром Джоном Синклером: он пишет всему свету, но ему никто не отвечает.

Россия, спокойная ныне в своих внешних сношениях, развивается величественно, освещенная цивилизацией, прекрасное зрелище представляют собой 50 миллионов человек, быстро движущихся вперед по пути настоящей цивилизации. Вам следовало бы как-нибудь приехать сюда, чтобы видеть это зрелище. Мне нет необходимости говорить, как Вы были бы здесь приняты. В России, и особенно в Москве, умеют быть признательными. Везде я встречаю восторженное отношение к Шотландии, и это доставило бы Вам удовольствие.

Желаю, чтобы эти строки нашли Вас в добром здоровье и веселым, каким я видел Вас во время наших прогулок среди членов вашей семьи, вероятно, с наступлением хорошей погоды к Вам уже возвратилась миссис Локарт с детьми. Желаю, чтобы Вы долго пользовались тем счастьем, которого желают Вам жители обоих полушарий. Позвольте потомку древних рыцарей-меченосцев Ливонии постучаться когда-нибудь у ворот Абботсфордского замка. От всего сердца испрашиваю у Вас доброжелательного воспоминания об одном из ваших самых горячих почитателей

Барон А. де Мейендорф²²⁵

Рига, 20-го июня 1830.

P. S. Рад был бы явиться к Вам, чтобы повидать ваши деревья, произрастающие под надзором их владельца. Представьте себе, мы с давних пор выкапываем и пересаживаем старые деревья, но то, что Вы недавно рассказали нам об этом, доставило нам величайшее удовольствие.

К концу 20-х годов В. Скотт должен был уже иметь некоторое общее представление о русской литературе, о русской поэзии от обоих Давыдовых, от М. А. Ермолова, от А. И. Тургенева. Невероятно, чтобы они рассказывая В. Скотту о Козлове, Жуковском, не говорили бы ему также о Пушкине Имя Жуковского А. И. Тургенев, по крайней мере, нередко упоминал в беседах своих с английскими поэтами. Мы знаем, например, что в том же 1828 г., незадолго до посещения Абботсфорда, заехав в Кезик к Саути, Тургенев настолько заинтересовал его рассказом о переводе Жуковским его баллады о ‘Старушке, ехавшей на коне’, что английский поэт десять лет спустя упомянул об этом в предисловии к новому изданию своих стихотворений²²⁶.

О том, что А. И. Тургенев подробно рассказывал в Абботсфорде о популярности сочинений В. Скотта в России, о большом количестве ‘соперничающих друг с другом русских переводов его романов’, мы знаем также из цитированных выше воспоминаний м-с Хьюз.

Любопытно, что в начале 1830-х годов сделана была попытка полнее познакомить В. Скотта с состоянием оригинальной русской повествовательной литературы по одному из образцов русского исторического романа, на долю которого выпал особенный успех и который, кстати сказать, не без оснований связывался как русской, так и иностранной критикой того времени с произведениями автора ‘Уэверли’ и ‘Айвенго’.

Речь идет о ‘Юрии Милославском’ М. Н. Загоскина. А. Я. Булгаков, близкий приятель А. И. Тургенева и один из его усердных корреспондентов, в письме к брату (от 28 июля 1831 г.) сообщал: ‘Ланская, губернаторша костромская, милая, добрая бабенка, перевела ‘Милославского’ по-аглицки и послала Вальтер Скотту, коему посвятила труд свой’²²⁷. Об этом ‘аглицком’ переводе ‘Юрия Милославского’ и об его исполнительнице стоит сказать несколько слов тем более, что, по-видимому, именно этот перевод был издан в Лондоне и имел довольно примечательную судьбу. А. Я. Булгаков говорит о Варваре Ивановне Ланской (ок. 1800—1848, урожд. кн. Одоевской), бывшей замужем за Сергеем Степановичем Ланским, впоследствии графом и министром внутренних дел (1787—1862), в 1830—1832 гг. он состоял в должности костромского гражданского губернатора²²⁸. В. И. Ланская была близка к литературному миру Москвы и Петербурга и лично знала многих русских писателей, в том числе и Загоскина. Одна из сестер ее мужа, Ольга Степановна, была замужем за кн. В. Ф. Одоевским, другая, Зинаида Степановна, за Б. А. Враским, впоследствии содержателем ‘Гуттенберговой типографии’ (1836), с которым имел дело Пушкин, издавая ‘Современник’. В. И. Ланская находилась также в родстве с декабристом А. И. Одоевским (родной теткой приходилась ему двоюродная сестра Варвары Ивановны), поддерживала дружеские отношения с И. И. Дмитриевым и поэтами его круга, всегда была в курсе русских литературных новостей и журналов²²⁹. Хорошо зная французский и английский языки, Варвара Ивановна с юных лет интересовалась также иностранными литературами, в частности английской. В этом удостоверяют нас знаменитые письма к ней близкой ее приятельницы М. А. Волковой, эта живая летопись ‘грибоедовской Москвы’, которые, как известно, с такой пользой для себя изучал по подлинникам еще до их опубликования Л. Н. Толстой в период создания ‘Войны и мира’²³⁰. Не подлежит сомнению, что в начале 1830-х годов Ланская была ревностной почитательницей В. Скотта и что она могла читать его романы в оригинале. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что она задумала перевести роман Загоскина и отправить рукопись прямо в Абботсфорд, тем более что тогда этот русский исторический роман продолжал вызывать к себе всеобщее внимание и единодушное одобрение²³^l, первые сомнения относительно его художественных качеств были высказаны в печати не ранее середины 1830-х годов²³².

‘Юрий Милославский, или Русские в 1612 году’ вышел в свет в Москве (в трех томах) в конце 1829 г. и был восторженно принят читателями. В письме от 11 января 1830 г. Пушкин поздравил автора с ‘успехом полным и заслуженным, а публику с одним из лучших романов нынешней эпохи’ и писал далее: ‘Все читают его. Жуковский провел за ним целую ночь. Дамы от него в восхищении’²³³. ‘Появление этого романа составляет эпоху в жизни Загоскина в литературном и общественном отношении,— вспоминал С. Т. Аксаков.— Восхищение было общее, единодушное, немного находилось людей, которые его не вполне разделяли. Публика обеих столиц и вслед за нею или почти вместе с нею публика провинциальная пришли в совершенный восторг’, ‘Все обрадовались ‘Юрию Милославскому’, как общественному приятному событию, все обратились к Загоскину: знакомые и незнакомые, гнать, власти, дворянство и купечество, ученые и литераторы <...>. Всякий день получал он новые письма, лестные для авторского самолюбия…’²³⁴. Младший сын романиста, С. М. Загоскин, в свою очередь свидетельствовал о ‘Юрии Милославском’: ‘Появление этого романа, как известно, составило эпоху в русской литературе, доставив автору его громкую известность не только в России, но и заграницей <...>, все лучшие писатели и поэты того времени приветствовали появление этого романа и рассыпались перед отцом в похвалах’²³⁵. Недаром Хлестаков в гоголевском ‘Ревизоре’ хвастался, что он автор ‘Юрия Милославского’.

Роман потребовал переизданий (в 1830 г. вышли второе и третье издания), тотчас переведен был на немецкий и французский языки и оживленно обсуждался в печати. При этом имя В. Скотта во всех статьях и рецензиях упоминалось особенно часто, то в похвалу, то в осуждение Загоскину. Рецензия на ‘Юрия Милославского’ Пушкина в ‘Литературной газете’ (1830, No 5) начиналась с определения исторического романа и значения, какое получили в различных литературах произведения В. Скотта, который ‘увлек за собою целую толпу подражателей’. ‘Но как они все далеки от шотландского чародея!— восклицал Пушкин далее. — Подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости…’ Впрочем, Пушкин тут же спешил заметить, что ‘упреки сии вовсе не касаются ‘Юрия Милославского’, ‘блистательный’ успех которого казался поэту вполне заслуженным²³⁸. Иные прямо называли Загоскина ‘русским Вальтер Скоттом’,

А. А. Бестужев объявил, что ‘его Юрий — метампсихоза Вальтер-Скоттова Веверлея’²³⁷. Находились и такие почитатели русского романиста, которые писали ему, что ‘сам В. Скотт почел бы за отличную честь назвать <...> егопроизведение своим собственным’ и что он ‘первый пошел по стезе, знаменитым шотландцем избранной…’²³⁸.

Вполне соизмеримым с романами В. Скотта считал ‘Юрия Милославского’ С. Т. Аксаков, писавший в ‘Московском вестнике’: ‘Если б романы Вальтера Скотта были написаны на русском языке, и тогда бы ‘Юрий Милославский’ сохранил свое неотъемлемое достоинство. Это небывалое явление на горизонте нашей словесности’. Полагая, что ‘чтение исторических романов В. Скотта внушило автору мысль написать русский роман’, С. Т. Аксаков высказывал далее мнение, что хотя автор ‘Юрия’ ‘заимствовал форму и даже приемы знаменитого шотландца’, но этой чисто внешней стороной ‘ограничилась вся подражательность Загоскина’²³⁹. Н. Полевой, напротив, считал, что ‘Юрий Милославский’ дальше от романов В. Скотта, чем принято думать, но что некоторые читатели еще до выхода русского романа ‘желали посмотреть, как будет он соперничать с патриархом исторических романов, шотландским стариком, ибо ныне, сказав: ‘исторический роман’, кто не вспомнит тотчас В. Скотта?’ ‘Нам кажется,— писал далее Н. Полевой,— что автор ‘Юрия Милославского’ поступил весьма хорошо, удаляясь от подражания В. Скотту: ‘Юрий Милославский’ роман совсем не вроде В. Скоттовых. Если бы надобно было искать образца, по которому он создан, то мы скорее могли бы найти его в романах Купера’²⁴⁰ и т. д.

Вслед за русской критикой сопоставления ‘Юрия Милославского’ с романами В. Скотта повторялись с разными вариациями и в западноевропейских журналах. В 1833 г. большая анонимная рецензия на ‘Юрия Милославского’ появилась в ‘Foreign Quarterly Review’²⁴¹, а вскоре затем вышел и английский перевод его, выполненный В. И. Ланской. Сохранилось авторитетное свидетельство о будто бы существовавших письмах В. Скотта к Загоскину. Оно принадлежит тому же С. Т. Аксакову, сообщавшему, что он сам видел у Загоскина ‘одно или два письма от Валтера Скотта’ среди других писем ‘от разных европейских литературных знаменитостей’²⁴², однако писем В. Скотта, как и многих других, не могли отыскать в бумагах Загоскина после его смерти. Возможно, что это была семейная легенда, одно лишь можно считать вполне достоверным, что эти письма не могли быть связаны с первым историческим романом Загоскина.

Издание ‘Юрия Милославского’ в английском переводе В. И. Ланской было осуществлено в Лондоне на другой год после смерти В. Скотта. Оно имеет следующее заглавие: ‘Молодой московит, или Поляки в России. Первоначально написанное Михаилом Загоскиным, пересказано, дополнено и пояснено Фридериком Чемьером, капитаном к<оролевского> ф<лота>, автором ‘Жизни моряка’, и автором ‘Ключа к обеим палатам парламента’ (Лондон, 1833)²⁴³. Хотя имя переводчицы здесь не названо, но из предисловия, как мы полагаем, явствует, что в основу этого издания положен был именно перевод В. И. Ланской, подвергшийся, впрочем, весьма основательной переделке. Из этого же предисловия (р. V—XXIV), интересного во многих отношениях, можно сделать заключение, что в руки В. Скотта рукопись перевода ‘Юрия Милославского’ уже не попала, она пришла в Англию в то время, когда он, смертельно больной, на особом корабле увезен был в его последнее путешествие в Средиземное море. Английские издатели ‘Юрия Милославского’ рассказывают в ‘предисловии’ к роману, что ‘рукопись перевода его, выполненного одной русской лэди из высшего круга и двумя ее милыми дочерьми, прислана была из Москвы года два тому назад вместе с настоятельной просьбой издать его в нашей стране. Рукопись эта была посвящена нашему бессмертному романисту и поэту, ныне покойному сэру Вальтеру Скотту, баронету, в следующих словах:

A Russian Lady and her daughters

the translators of this work

from their own language into English

(the first of the kind ever written in Russia)

dedicate it by the author’s desire as well as their own

to S_i_r W_a_l_t_e_r S_c_o_t_t,

hoping that this production will not appear quite unworthy

in the eyes of the English reader

if placed under the protection of the Jenius of Waverley {*} ²⁴⁴.

{* ‘Русская леди и ее дочери, переводчицы со своего родного языка на английский этого произведения (первого в таком роде, написанного в России), посвящают его, по желанию автора, а также и по своему собственному, сэру Вальтеру Скотту в надежде, что это сочинение не окажется недостойным в глазах английских читателей, являясь под покровительством творца Веверлея’ {англ.).}

С особым удовлетворением издатели отмечают далее, что произведения В. Скотта, ‘несмотря на все сокращения, сделанные в них русской цензурой’, давно уже нашли доступ в дома всех образованных читателей этого обширного государства, что ‘ни в одной другой стране нет такого большого числа почитателей Вальтера Скотта, как в России’, и что одним из лучших доказательств этого может служить наблюдаемая в настоящее время популярность в России исторического романа как жанра. Написанное ‘русской леди’ посвящение, поясняют далее издатели, пришлось поместить не в самом начале книги, а внутри предисловия, потому что жизнь Скотта оборвалась прежде, чем закончена была работа над присланным текстом, которую они считали необходимой для того, чтобы представить роман Загоскина английским читателям.

В самом деле, ‘Юрий Милославский’ появился на английском языке в сильно переделанном виде, ‘пересказанный, расширенный и поясненный’ (paraphrased, enlarged and illustrated), как означено было в подзаголовке титульного листа. Изменения коснулись не только английского перевода, который был исправлен, потому что в нем нашлись ‘русские идиоматические выражения’ и другие следы его иноземного происхождения, к роману прибавлены новые эпизоды, ‘из-за отсутствия которых повествование Загоскина кажется порою несовершенным’, изменены или ‘усилены’ характеристики персонажей. При этом издателям перевода серьезно кажется, что весь сочиненный ими ‘underplot’ ‘идет на пользу русскому роману, ибо его ‘основная’ сюжетная нить остается неповрежденной, но характеры главных действующих лиц получают дальнейшее развитие, а интерес к ним (на что мы скромно, но твердо надеемся) значительно увеличивается’. Вводя в текст перевода свои ‘усовершенствования’, издатели были уверены, что в переменах ‘нет ничего британского, здесь все русское’, более того, они полагали, что если бы исправленное таким образом произведение было бы вновь переведено на русский язык, то и русские читатели ‘полностью оценили бы выгоды всех трудолюбиво сделанных ‘ими’ изменений’, с этим, впрочем, трудно согласиться, потому что изменения были слишком специфическими, они даже коснулись русской ‘неудобопонятной терминологии’ (sesquipedalian nomenclature), ‘смягчены’ были многие ‘жесткие, грубые, гортанные и неуклюжие’ (harsh, guttural and uncouth) имена, в том числе и имя главного героя, из Милославского превратившегося в ‘Майлоласки’ (Milolasky).

Столь бесцеремонное обращение с русским текстом должно было немало огорчить почитателей Загоскина и его самого, но, в сущности, оно было в обычае эпохи: подобные же операции с английскими романами производил О. И. Сенковский в своей ‘Библиотеке для чтения’. Хотя перевод ‘Юрия Милославского’ до В. Скотта не дошел, но любопытно, что редакционной обработке подверг его Фредерик Чемьер (Frederick Chamier), тогда еще капитан британского королевского флота и начинающий романист, впоследствии автор популярных, написанных в стиле капитана Мариетта, ‘морских’ романов ‘Бен Брас’ (1836), ‘Аретуза’ (1837) и других²⁴⁵. Несмотря на допущенные им переделки, он все же хвалит роман Загоскина, довольно подробно рассказывает биографию его автора, вдаваясь при этом и в общую сочувственную характеристику русской литературы, и в частности той ее ‘новой школы’ (new school of writing in Bussia), которая, по его словам, в России, как и в Англии, возникла под воздействием В. Скотта.

Отметим, что позднюю осень и начало зимы 1828 г. Фредерик Чемьер провел в Москве и Петербурге, общаясь с литераторами обеих столиц. ‘Недавно, писал я тебе с твоим англичанином, теперь пишу со своим Chamier, морским капитаном, он прожил с нами несколько недель и расскажет тебе о Москве’,— сообщал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу из Москвы 14 ноября 1828 г,²⁴⁶, а на следующий день (15 ноября 1828 г.) Жуковскому: ‘Я писал тебе третьего дня ответ на твою копию с английским капитаном Chamier’²⁴⁷. Очень вероятно поэтому, что Чемьер лично знал В. И. Ланскую — переводчицу ‘Юрия Милославского’ и, во всяком случае, имел возможность, живя в России, получить устные сведения о Загоскине. Между тем английские исследователи, упоминавшие указанный выше перевод и ничего не знавшие об этой ‘знатной русской леди’ (Bussian Lady of high rank), считали ссылку на нее мистификацией издателя и без всяких оснований называли предполагаемых подлинных переводчиков ‘Милославского’²⁴⁸.

Одним из весьма интересных и притом неожиданных для нас писем собрания В. Скотта, в свое время полученных им из России, является письмо 1828 г. из Архангельска, от Александра Ефимовича Измайлова (1779—1831), известного баснописца и издателя ‘Благонамеренного’. Письмо это содержит в себе ряд автобиографических данных, при посредстве которых Измайлов, несомненно, хотел несколько познакомить с собою своего английского ‘собрата по перу’. Этих данных, однако, недостаточно, для того чтобы мы могли представить себе весь типический облик этого любопытного русского литературного деятеля, чтобы догадаться о поводах для его письменного обращения к В. Скотту, необходимы некоторые попутные пояснения, нужно думать, что и сам В. Скотт немало удивлен был этим своеобразным письмом, прибывшим к нему из далекого русского северного города Архангельска,

Известно, что, живя в Петербурге, А. Е. Измайлов совмещал свои литературные занятия со службой в должности начальника отделения департамента государственного казначейства. Однако жалованья ему, обремененному большой семьей, не хватало, и он стал хлопотать о вице-губернаторстве, предполагая, что в провинции, будучи более назависимым в служебном отношении и более обеспеченным, он сможет больше времени посвящать страстно любимой им литературе. В конце 1826 г. хлопоты его увенчались успехом: он был назначен вице-губернатором в Тверь и вскоре туда уехал.

Однако разочарование наступило у него чрезвычайно быстро: тверское дворянское общество встретило в штыки вице-губернатора из петербургских журналистов, человека неподкупной честности и весьма острого на язык, который, оказавшись на ответственном чиновном посту для всей губернии, не только не оставил своих литературных занятий, но, наоборот, отдался им с еще большим усердием, обретая множество подходящих объектов для своих сатирических и памфлетических стишков²⁴⁹.

Сплоченный круг тверского дворянско-чиновничьего мира, считавший Измайлова своим смертельным врагом, вскоре выжил его из города. Поводов для этого оказалось достаточно: устранение им от должности одного скверного чиновника, настойчивое заступничество за другого, неугодного губернатору, вмешательство в действия последнего, сочтенное превышением власти. Измайлову пришлось уехать, он был переведен на ту же должность вице-губернатора в Архангельск, куда и прибыл в июне 1828 г.

Тверскую ‘историю’ забыть было не так легко, недаром о своем конфликте с тверским обществом Измайлов простодушно рассказал ив своем письме к В. Скотту. Он был уязвлен до глубины души, считал себя невинной жертвой интриги и все еще пылал негодованием, бессильный отомстить своим врагам и злопыхателям. Когда ему представился случай писать В. Скотту, он не утерпел, чтобы не вспомнить при этом о тверских картежниках и сплетниках: это была его месть за все нанесенные ему обиды. В этом письме он обращался к Скотту как писатель к собрату по перу: кто, кроме В. Скотта, этого прославленного романиста, искусного бытописателя, признанного знатока человеческих душ и общественных взаимоотношений, мог лучше понять его ‘профессиональную’ обиду? Характерно, что, описывая В. Скотту тверской период своей жизни, Измайлов не нашел нужным упомянуть о своей вице-губернаторской должности. Он представлял себя только лишь ‘правдивым’ писателем, честно выполнившим свой общественный долг.

Большая часть его тверских сатирических эпиграмм, ‘сказок’ или басен так и осталась ненапечатанной²⁵⁰. Дружеские связи его с литературными кругами Петербурга в этот период постепенно слабели, не только негде было напечатать свои сатирические отповеди оскорбителям, но некому было даже пожаловаться на них как следует. Обращаясь же к В. Скотту с рассказом о тверском обществе, Измайлов сразу же достигал нескольких целей: он успокаивал свое негодующее сердце, он предполагал сочувствие к себе со стороны знаменитейшего писателя своего времени, при случае, наконец, он мог сообщить и своим ‘гонителям’, что он ‘отомщен’, встретив поддержку со стороны В. Скотта, которому он не постеснялся описать подлинный тверской быт, как это, впрочем, и полагается делать ‘правдолюбивым’ писателям. Так представляем мы себе один из поводов письменного обращения Измайлова к В. Скотту и мотивы, определившие в некоторой части его содержание.

Однако письмо послано было в Шотландию из Архангельска ровно через месяц после приезда туда Измайлова — неудивительно, что значительная часть указанного письма посвящена новым впечатлениям, его здесь охватившим. Эти впечатления были уже совсем иного рода. Из других источников, в частности из его писем к родным и друзьям, а также из его стихотворных опытов, неизменно сопровождавших все наиболее значительные события его жизни, мы знаем, что в первые месяцы по приезде в Архангельск он действительно ‘ожил’, как писал он об этом и В. Скотту.

Правда, литературными склонностями жители Архангельска того времени не могли особенно похвалиться, но важно было уже и то, что некоторые представители местной интеллигенции интересовались литературой, и е ними Измайлов быстро установил дружеские отношения. В Архангельске, например, существовал своего рода культ Ломоносова, я как раз в середине 20-х годов здесь возник проект сооружения ему памятника, на который открыт был сбор пожертвований, об этом писали в ‘Отечественных записках’ и ‘Вестнике Европы’ 1825—1828 гг.²³¹ Ломоносовым Измайлов начал заниматься вскоре же после приезда своего в Архангельск, в тот момент, когда он писал В. Скотту, он как раз был горячо увлечен этим делом. В Архангельске и Холмогорах Измайлов разыскивал потомков великого поэта, собирал рассказы о нем, высказывал желание увидеть ‘хорошее издание его творений’ с комментариями. ‘Да, над этим надобно посидеть,— писал он Д. И. Хвостову,— а комментариями немногие любят и могут у нас заниматься’²⁵².

Таким образом, служебные обязанности оставляли ему досуги для литературных занятий, сатирическое вдохновение уступило место историческим работам, а сношения его с представителями архангельского общества стали более естественными, близкими и дружескими, чем это было в Твери. Впрочем, и состав этого общества был здесь иной: Измайлов вращался главным образом в кругу чиновников гражданского ведомства, среди военных и моряков, характерную особенность Архангельска как портового города составляли русские и иностранные купцы (последних он в своих письмах, в отличие от русских, обычно именует ‘негоциантами’), среди которых немало было англичан и шотландцев. ‘Любезный г-н Макензи’, упомянутый Измайловым в первых строках его письма к В. Скотту, который и должен был доставить это письмо в Абботсфорд, несомненно, принадлежал к числу заезжих в Архангельск шотландских негоциантов или моряков, к сожалению, точнее определить это лицо не удается из-за распространенности в Шотландии его фамилии. Возможно, что он принадлежал к родственникам того Генри Макензи — знаменитого шотландского писателя, журналиста и историка, который был близким приятелем В. Скотта и о котором немало интересных данных мы находим и в дневниках А. И. Тургенева за тот же 1828 г. Впрочем, Измайлов называет Макензи всего лишь ‘соотечественником’ В. Скотта и не ссылается на их возможное знакомство.

Для нас представляло бы некоторый интерес узнать, при каких обстоятельствах письмо Измайлова было вручено В. Скотту, получил ли он его через почту или непосредственно из рук ‘любезного г. Макензи’. возвратившегося на родину из Архангельска. В последнем случае это письмо могло быть несколько дополнено рассказами об его авторе и пояснено свидетельствами о поводах его возникновения. Конечно, важнейший из них указан и в самом письме: ‘уважение’, которое Измайлов, по его словом, питал к ‘превосходному и единственному, быть может, таланту’ В. Скотта, но, очевидно, написанию письма предшествовали какие-то беседы о нем Измайлова с Макензи: не Макензи ли и посоветовал Измайлову обратиться с письмом к своему знаменитому соотечественнику? Не он ли и подсказал Измайлову, предлагая себя в почтальоны, и форму обращения, и даже до некоторой степени содержание самого письма: для этого достаточно было сообщить, что может интересовать В. Скотта в письме к нему иностранного писателя.

На этот раз у Измайлова не было внутренних мотивов скрывать свое вице-губернаторство. тем более что тот же Макензи мог об этом сообщить В. Скотту: тем не менее свой писательский чин Измайлов все же поставил не без гордости на первое место и подписался: ‘русский баснописец и архангельский вице-губернатор’, по этой же причине он упомянул и своего архангельского предшественника по литературной деятельности — Ломоносова. Что же касается В. Скотта, то Измайлов, несомненно, интересовался им уже задолго до письма: в журнале ‘Благонамеренный’ помещено несколько переводов из В. Скотта, в том числе отрывок из романа ‘Коннетабль Честерский’²⁵³, а среди ‘разных анекдотов’ Измайлова, печатавшихся в собрании его сочинений, находится один не весьма острый, впрочем, анекдот об одной ‘престарелой любительнице словесности’, при которой ‘говорили о романах Вальтера Скотта и очень часто упоминали его имя’²⁵⁴. Следовательно, у Измайлова были достаточные основания для того, чтобы засвидетельствовать В. Скотту широкую распространенность его произведений среди русских читателей в столицах и провинции.

Приводим самое письмо А. Е. Измайлова²⁵⁵. Оно написано по-французски (английского языка он не знал):

Monsieur le Baronet,

Un auteur russe, qui vous est peut-etre tout a fait inconnu, ose vous importuner par une lettre en mauvais francais. Il n’aurait par pris cette hardiesse, si le bon Mr Mackenzie, votre compatriote, ne l’eut pas encourage. Ah! il nous quitte, notre ami Mackenzie, ce brave et noble jeune homme, que nous aimions tant. Iln’entendraplusnos toasts que nous lui porterons dans nos diners amicals, mais toutes fois que nous boirons a la sante des absents, le nom de Mackenzie sera repete avec un soupir involontaire.

J’ai passe presque toute ma vie a Petersbourg en m’occupant des affaires de la Couronne au bureau des finances et en cultivant les belles-lettres. Le sort m’a jete a Twer et puis a Archangel. Je m’ennuyais, je mourrais a Twer: on n’y fait que jouer aux cartes, on n’y aime pas le Litterature et Ton regarde comme des ennemis du bien public les auteurs, surtout les auteurs satiriques et veridiques, qui osent dire ce qu’ils pensent des petits seigneurs provinciaux et font rire sur leurs depens. Mais je me suis ressucite a Archangel. Ici j’ai trouve une tres bonne societe: nos braves marins russes et les negociants etrangers, surtout des anglais et des suisses.

Apres 80 ans ou plus, moi je suis le second poete russe qui vient a Archangel. Le premier, c’etait le pere de notre Poesie, immortel Lomonossoff, fils d’un pauvre pecheur de Kholmogor, district du gouvernement d’Archangel. On lui erige ici un monument qu’il a bien merite comme un grand poete lyrique et comme un homme savant qui a cultive avec le plus grand succes notre langue, si belle et si difficile.

Agreez, Monsieur, les sentiments de respect que je vous dois pour votre talent distingue et peut-etre unique. Vos romans historiques font les delices de tous nos gens de lettres et dubeau sexe. Vous etes lu et admire non seulement en Russie, mais meme en Syberie qui n’est pas peut-etre si sauvage, comme quelques provinces russes habit ees par des gentilhommes ignorants, bons chasseurs, bons buveurs,- grands joueurs et tres mauvais lecteurs.

J’ai l’honneur d’etre avec la plus grande consideration,

Monsieur le baronnet, votre tres humble et tres obeissant serviteur

Alexandre Ismailoff

(fabuliste russe et vice-gouverneur d’Archangel)

ce 3 de Juillet 1828. Archangel.

<Перевод:>

Господин баронет,

Русский писатель, Вам, быть может, совсем неведомый, осмеливается беспокоить Вас письмом на дурном французском языке. Он не взял бы на себя подобной смелости, если бы его не поощрял любезный г-н Макензи, ваш соотечественник. Ах! он покидает нас, наш друг Макензи, это славный и благородный человек, которого мы полюбили. Он не услышит больше наших здравий, которые мы пьем за него на наших дружеских трапезах, но всякий раз, что мы будем пить здоровье отсутствующих, имя Макензи будет повторяться с невольным вздохом.

Я провел почти всю жизнь в Петербурге, занимаясь государственными делами в Казначействе и возделывая ниву словесности. Судьба послала меня в Тверь, потом в Архангельск. Я изнывал, я умирал в Твери. Кроме игры в карты, там нечего было делать. Литературу никто не любил, и на сочинителей смотрели как на врагов общества, особливо на сатирических и правдивых писателей, которые говорили, что думали, о маленьких провинциальных помещиках и смеялись над ними. Но в Архангельске я ожил. Здесь я нашел очень хорошее общество, наших славных русских моряков и иностранных негоциантов, прежде всего английских и шведских. За 80 лет слишком я — второй русский писатель, попавший в Архангельск. Первым был родоначальник нашей поэзии, бессмертный Ломоносов, сын бедного рыбака из Холмогор, уездного городка Архангельской губернии. Ему здесь воздвигается памятник, который он всецело заслужил как великий лирический поэт и как ученый, с величайшим успехом возделывавший наш язык, такой прекрасный и такой трудный.

Примите, милостивый государь, выражение уважения, которое я питаю к вашему превосходному и единственному, быть может, таланту. Ваши исторические романы составляют наслаждение всех наших литераторов и прекрасного пола. Вас читают и Вами восхищаются не только в России, но и в Сибири, которая, может быть, не так дика, как иные русские губернии, населенные невежественными помещиками — хорошими охотниками, хорошими питухами, страстными игроками и очень плохими читателями.

Честь имею с величайшим уважением, быть господин баронет. Вашим покорнейшим слугою.

Александр Измайлов

русский баснописец и архангельский вице-губернатор

3 июля 1828 г.

Архангельск.

Не прошло и года после написания этого письма, как впечатления Измайлова от Архангельска, в особенности же от его чиновной верхушки, от которой он и сам находился в зависимости, резко изменились. Вновь пришлось ему браться за перо эпиграмматиста и сатирика, высмеивать и разоблачать. Среди поводов для начала этой новой тяжелой распри оказалось, в частности, торжество по поводу закладки в Архангельске новой английской церкви (состоявшееся еще 11 июня 1828 г.), в котором приняли участие как упомянутый в письме старшина иностранных купцов в Архангельске — Макензи, так и архангельские гражданские и духовные власти²⁵⁶. Вслед за этим последовали новые, весьма острые стихотворные памфлеты Измайлова против его недоброжелателей. Местное чиновничество во главе с самим генерал-губернатором оказалось на этот раз еще мстительнее и настойчивее, чем в Твери, по его проискам, жалобам и ходатайствам Измайлова в мае 1829 г. отрешили от должности, и он принужден был покинуть город²⁵⁷. Хотя ему в конце концов удалось оправдаться и снять с себя все обвинения, но к административной деятельности он не вернулся и вскоре умер.

В ‘Дневнике’ В. Скотта встречается еще несколько русских имен. Рассказывая о своих успехах в Париже (ноябрь 1826 г.), он пишет, например, что русская княгиня Голицына требует свидания с ним и пишет об этом в ироническом стиле (‘Elle voulait traverser les mers pour aller voir S. W. S.’ {Она готова переплыть моря, чтобы повидать сэра Вальтера Скотта (франц.).}), предлагая ему свидание в его отеле, — ‘все это порядочная чепуха’²⁵⁸. Здесь имеется в виду Прасковья Андреевна Голицына (1779—1828, урожд. Шувалова), жившая в Париже вместе с сыном М. М. Голицыным и женою его, Марией Аркадьевной (урожд. Суворовой), воспетой Пушкиным.

В парижской гостиной П. А. Голицыной на Rue de Verneuil можно было встретить и французских знаменитостей (Лагарпа, Шатобриана), и заезжих иностранных гостей. Именно здесь состоялось первое знакомство с В. Скоттом американского писателя Фенимора Купера. В книге ‘Воспоминания о Европе’ он рассказывает о П. А.. Голицыной: ‘Княгиня <...>, с которой я имею честь быть в дружеских отношениях, обещала дать мне возможность встретиться у нее с великим писателем, так как она решила во что бы то ни стало познакомиться с ним до того, как он покинет Париж’, здесь же Ф. Купер приводит свои беседы с В. Скоттом о кн. Голицыной и замечает, ‘Княгиня сдержала свое слово, и после того, как ей удалось встретиться с ним <В. Скоттом), она любезно дала ему мой адрес'²⁵⁹. Дневник В. Скотта позволяет уточнить дату их первой встречи, под 3 ноября 1826 г. отмечено: ‘Посетил княгиню Голицыну, а также американского писателя Ф. Купера’, а в записи от 6 ноября того же года рассказано о вечере, проведенном у Голицыной, причем В. Скотт замечает: ‘Купер также был здесь, так что шотландский и американский львы совместно владели полем’²⁸⁰.

Д. П. Якубович опубликовал записку В. Скотта к Голицыной от 5 ноября, из которой видно, что в этот день Прасковья Андреевна нанесла ему визит в отель, предлагая договориться о ближайших встречах, В. Скотт ответил ей самыми любезными словами, выразив сожаление, что он отсутствовал, и прибавлял: ‘Надеюсь, эти несколько строк послужат образцом того посредственного почерка, которым я написал много тысяч страниц, и вместе с тем выразят мое величайшее уважение к княгине Голицыной’²⁶¹. По воспоминаниям Купера, В. Скотт однажды попросил его прочесть неразборчивые письма кн. Голицыной: ‘Будучи другом этой дамы, вы часто получаете от нее записки, иначе вы не могли бы с такой легкостью разбирать ее каракули’. ‘Она очень любезна с нами, и мы часто имеем возможность читать ее письма’,— ответил ему Купер²⁶².

Несколько дополнительных подробностей находим мы также в ‘Кратких семейных воспоминаниях’ Сюзанны Августы Купер, дочери писателя. Она рассказывает, что ‘княгиня Голицына была пожилой женщиной, очень умной <...>, искусной сочинительницей записок, полных eloquence du billet {светского красноречия (франц.).}, но написанных чрезвычайно неразборчиво. У нее была замужняя дочь и женатый сын, которые в это время жили в Париже’, ‘Во время пребывания сэра Вальтера Скотта в Париже кн. Голицына устроила ему торжественный прием. Это было большое событие зимнего сезона, весь парижский свет был там’. Приведя из дневника В. Скотта фразу о ‘львах’, Сюзанна Купер прибавляет: ‘Но, разумеется, главным львом был сэр Вальтер. На всех дамах были шотландские пледы, шарфы, ленты и т. д. и т. д.’²⁶³ Сам В. Скотт об этом же вечере записал в дневнике: ‘Там был целый рой русских княгинь, одетых в тартан, музыка и пение’.

Тогда же, во время пребывания своего в Париже, В. Скотт познакомился и с русским художником Александром Брюлловым, который сделал его карандашный портрет, сохранился об этом рассказ и самого художника. Он писал отцу из Парижа: ‘На сих днях мне случилось нарисовать маленький портрет с Вальтер Скотта самым необыкновенным образом. Для него княгиня Голицына сделала вечер и пригласила меня воспользоваться сим случаем, если можно, сделать его портрет так, чтобы он этого не знал, я попробовал и. как все говорят, успел совершенно, даже говорят, что ни один из существующих портретов так не похож, как мой, если время позволит, то я налитографирую и пришлю с первым случаем несколько экземпляров в Петербург’²⁶⁴. Любопытное известие по этому поводу находим мы и в письме Ф. Купера к В. Скотту, написанном в сентябре 1827 г. из Saint-Ouen, около Парижа, где он жил в то время: ‘Наша общая знакомая и ваша большая поклонница кн. Голицына только что уехала в Петербург. Она заказала сделать гравюру с вашего портрета, который мисс Скотт <Анна, с которой В. Скотт ездил в Париж> нашла столь необыкновенно схожим. Таким образом, Вы фигурируете в новом виде в парижских витринах’²⁶⁵. Речь идет здесь, по-видимому, именно о портрете В. Скотта работы А. П. Брюллова. Отметим также, что в эпистолярном архиве В. Скотта, находящемся в Шотландской национальной библиотеке в Эдинбурге, хранятся еще не опубликованные письма к нему П. А. Голицыной. В мартовский дневник 1829 г. В. Скотт занес известие о смерти кн. Голицыной — его ‘старой знакомой’ (my old friend)²⁶⁶.

Вероятно, в парижском салоне Голицыных с В. Скоттом встречалась также Александра Алексеевна Иванова²⁶⁷. Тогда же (1826) В. Скотт несколько раз встретился с русским послом в Париже К. Поццо ди Борго, однако этот корсиканец, генерал, находившийся на русской службе, едва ли мог представить В. Скотту Россию и русских людей²⁶⁸, впрочем, по собственным признаниям В. Скотта, Поццо ди Борго интересовал его не как русский посол, а как соотечественник Наполеона Бонапарта, предлагавший сообщить ему кое-какие данные о начале карьеры будущего императора Франции²⁶⁹для книги о Наполеоне, над которой В. Скотт в то время работал.

Впечатления от русских людей — от непосредственного ли с ними общения, от рассказов ли о них, от получавшихся ли от них писем, наконец, от произведений искусства и мысли, ими созданных,— сопровождали В. Скотта до последних его дней.

ПРИМЕЧАНИЯ

²¹² ‘Journal of Sir Walter Scott’, p. 537—538.

²¹³ ‘Остафьевский архив’, т. III (Примечания). СПб., 1908, с. 577—580.

²¹⁴ Там же, с. 578.

²¹⁵ Alfred de Vignу. Oeuvres completes, t. I. Le Journal d’un poete (1823—1841). Kotes et eclaircissements de Fernand Baldensperger. Paris, 1935, p. 55—56.

²¹⁶ Пушкин, т. XII, с. 138.

²¹⁷ Е. Partridge. The French romantics’ knowledge of English Literature. 1820—1848. Paris, 1924 (‘Bibliotheque de Litterature comparee’, v, XIV), новейшие исследователи в особенности подчеркивают сходство ‘Сен-Мара’ с ‘Квентином Дорвардом’ В. Скотта: (Е. Preston Dargan. W. Scott and the French romantics.— PMLA, 1934, v. XLIX, June, p. 607—609), Б. Г. Реизов (‘Французский исторический роман в эпоху романтизма’. Л., 1958, с. 160) также отмечает, что в ‘Сен-Маре’ ‘конфликт приблизительно тот же, что и в ‘Квентине Дорварде’, и что, размышляя об эпохе, к которой Виньи отнес действие ‘Сен-Мара’, ‘Виньи, естественно, должен был вспоминать роман Вальтера Скотта, который произвел такое впечатление в кружке Muse francaise’.

²¹⁸ Б. Г. Реизов. Указ. соч., с. 185 и ел.

²¹⁹ ‘Русский архив’, 1873, No 11, с. 2078—2079 (письмо А. Д. Блудовой к отцу от 2 марта (18 февраля) 1831 г.).

²²⁰ С. А. Соболевский, Эпиграммы и экспромты. Под ред. В. В. Каллаша. М., 1912, с. 72, 132 (ранее в ‘Русском архиве’, 1884, No 1, с. 242, No 6, с. 350—351). Д. Н. Свербеев (‘Записки’, ч. 1, с. 329—330) вспоминает, что Мейендорф ‘долгое время и в Париже, и в Петербурге, особенно же в Москве, успешно разыгрывал роль ученого по части промышленности и торговли и в то же время глубокого философа и политика’. Статья Мейендорфа о промышленности в России, писанная в Париже, напечатана еще в ‘Московском телеграфе’, 1833, No 10, с. 181—196.

²²¹ Герцен, т. II, с. 326.

222 к. Головин. Мои воспоминания, т. I, с. 150.

²²³ A. de Vignу. Oeuvres completes, t. I. Paris, 1935, p. 326. ‘Молодая жена’ Мейендорфа, упомянутая Виньи,— Елизавета Васильевна Огер или Гоггер (ум. после 1870 г.), дочь бар. Вильгельма (Василия Даниловича) Hauguer (или Hauggueres), нидерландского посланника в Петербурге, причисленного в 1800 г. к русскому дворянству, от брака его с А. А. Полянскою (дочерью гр. Елизаветы Романовны Воронцовой). См.: П. В. Долгоруков. Российская родословная книга, ч. III. СПб., 1856, с. 340 и 372. Д. Н. Свербеев свидетельствует об Е. В. Мейендорф, что она ‘жила постоянно в Париже и, не удаляясь от высшего тамошнего общества, более принадлежала к кружку литераторов и артистов. Она с успехом предалась живописи’ (‘Записки’, ч. I, с. 330), См. также: ‘Русский архив’, 1882, No 1, с. 264.

²²⁴ Ф. Вальдансперже в своих пояснениях к дневнику Виньи так комментирует это место: ‘Несомненно, что Гете, этот тайный, хотя и побежденный противник реставрации, без всякого ‘восторга’ и даже с известным недоверием читал ‘Сен-Мара’ (A. de Vignу. Oeuvres completes, t. I, p. 168).

²²⁵ Письмо это в копии прислано было редакции ЛН в 1945 г., оно напечатано в ‘Comparative Literature’, 1950, v. II, No 4, p. 325. Оригинал письма находится ныне в Эдинбургской национальной библиотеке, в той самой коллекции писем, адресованных В. Скотту, которая принадлежала X. Уолполу (см. выше прим. 77).

²²⁶ О русском переводе баллады ‘Old Woman of Berkeley’ в связи с возникшей по поводу ее полемикой в Англии Саути писал в предисловии к шестому тому своих ‘Ballads and metrical tales’ (подписано: Keswick, 1838). Возражая Пейну Кольеру, провозгласившему эту балладу пародийной (mock ballad), Саути ссылается на то, как ее восприняли русские читатели: ‘Она приобрела совсем иную репутацию в России, где, после того как ее перевели и напечатали, ее запретили по той странной причине, что дети будто бы пугались ее’, и прибавляет: ‘Это рассказывал мне русский путешественник, посетивший меня в Кезике’ (Keswick), имеется в виду А. И. Тургенев, который описал свой визит к Саути по пути в Абботсфорд в письме к брату от 10 августа 1828 г. (‘Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу’, с. 414). Очевидно, Тургенев рассказывал Саути не только о переводе этой баллады Жуковским (‘Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди’, 1814), но и ее длинную цензурную историю, в которую он был прекрасно посвящен. Жуковский писал ему в апреле 1815 г.: ‘Балладу ‘Старушка’ в Москве не пропустили, постарайся, чтобы того же не сделалось в Петербурге’ (‘Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу’, с. 145). Однако в Петербурге ее несколько раз постигала та же участь (см.: ‘Русская старина’, 1887, No 11, с. 485), тем не менее текст ее распространился в рукописях, ходивших по рукам. Жуковский много раз читал ее в салонах, а однажды выступил с нею и во дворце. ‘Согласно легенде, чтение произвело столь сильное впечатление, что фрейлине-слушательнице стало дурно’ (см.: В. Жуковский. Стихотворения, т. I. Вступ. статья, ред. и прим. Ц. Вольпе. Л., 1939, с. 393—396). В то время, когда А. И. Тургенев беседовал с Саути о Жуковском, цензурное запрещение баллады о старушке все еще сохраняло силу: Жуковскому удалось напечатать ее лишь в четвертом издании своих стихотворений (СПб., 1835). См. поэтому поводу письмо Жуковского к С. С. Уварову (‘Временник Пушкинской комиссии. 1966’. Л., 1969, с. 25—26).

²²⁷ ‘Русский архив’, 1902, No 1, с. 78.

²²⁸ ‘Архив Раевских’. Ред. и прим. Б. Л. Модзалевского, т. II. СПб., 1909, с. 556.— О В. И. Ланской см. также: ‘Русский биографический словарь’, том Лабзин — Лященко. СПб., 1914, с. 65—66. Н. Макаров, вспоминая о С. С. Ланском, кстда он правил Костромской губернией в начале 30-х годов, говорит о нем: ‘Это был барин, вельможа в полном смысле этого слова. Честнейший и благороднейший человек…’ (Н. Макаров. Мои семидесятилетние воспоминания, т. I. СПб., 1881, с. 50) — и, кстати, указывает, что о С. С. Ланском упоминает и Н. С. Лесков в повести ‘Русские антики’ (1879).

²²⁹ ‘Из переписки кн. В. Ф. Одоевского’.— ‘Русская старина’, 1904, No 2, с. 385.

²³⁰ М. Свистунова. Грибоедовская Москва в письмах М. А. Волковой к к В. И. Ланской (1812—1818).— ‘Вестник Европы’, 1874, No 8, с. 578, 1875, No 3, с. 257 (отзыв о романе Джейн Портер ‘The Scottish Chiefs’).

²³¹ И. И. Замотин. Романтизм 20-х годов XIX ст. в русской литературе, т. II. Изд. 2-е. СПб., 1913, с. 295, 304—305, 307. Замотин сравнил ‘Юрия Милославского’ с ‘Легендой о Монтрозе’ В. Скотта (с. 348—353). Дальнейшие сопоставления романа Загоскина с произведениями В. Скотта (‘Айвенго’, ‘Уэверли’ и др.) см. в ст.: А. С. Орлов. В. Скотт и Загоскин.— В сб.: ‘С. Ф. Ольденбургу к 50-летию научно-общественной деятельности’. Л., 1934, с. 413—420. Подробное сопоставление ‘Юрия Милославского’ с романами В. Скотта проводит также Вальтер Шамшула (Walter Schamschula. Der Russische historische Roman von Klassizismus bis zur Rcmantik. Meisenheim an Glan, 1961.— ‘Frankfurter Abhandlungen zur Slavistik’, Bd. 3, 1961, S. 87—91).

²³² Первые сомнения относительно достоинств этого романа высказаны были Белинским. Уже в ‘Литературных мечтаниях’ (1834) Белинский писал, что ‘Юрий Мюгославский’ был ‘первым хорошим русским романом’, но что он не имеет художественной полноты и целости’, хотя и ‘отличается необыкновенным искусством в изображении быта наших предков, когда этот быт сходен с нынешним’, в 1835 г. отрицательная тенденция в оценке Белинским знаменитого романа усилилась, он писал: ‘Мы уважаем… ‘Юрия Милославского’, уважаем этот роман за благородное чувство любви к отечеству, которым он согрет, за степень таланта, с которою он выполнен, хотя и видим в нем произведение слабое в художественном отношении’ (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I. М., 1953, с. 95, 399). Впоследствии Аполлон Григорьев отзывается о романе Загоскина еще более резко: ‘Что может быть бесцветнее и сахарнее по содержанию, смешнее и жалостнее по выполнению, ходульнее и вместе слабее по представлению грандиозных народных событий ‘Юрия Милославского’? Ведь этой книги в наше время и детям, право, давать не следует’, он относил этот роман к тем ‘безобразным’ романам, которые родились на Руси ‘только потому, что в Англии был Вальтер Скотт, а у нас появилась История Карамзина’ (А. Григорьев. Сочинения. СПб., 1876, с. 503, 521).

²³³ Пушкин, т. XIV, с. 57.

²³⁴ С. Т. Аксаков. Биография М. Н. Загоскина. М., 1853, с. 20—21, И. И. Замотин. Указ. соч., т. II, с. 304.

²³⁵ С. М. Загоскин. Воспоминания.— ‘Исторический вестник’, 1900, No 1, с. 53—54.

²³⁶ Пушкин, т. XI, с. 92—93.

²³⁷ А. А. Бестужев. О романе Н. Полевого ‘Клятва при гробе Господнем’.— ‘Московский телеграф’, 1833, ч. 53, No 18, с. 218.

238 И. И. Замотин. Указ. соч., т. II, с. 295.

²³⁹ ‘Московский вестник’, 1830, ч. 1, No 1, с. 74—90, С. Т. Аксаков. Биография М. Н. Загоскина, с. 23.

²⁴⁰ Н. П<олевой>. ‘Юрий Милославский’.— ‘Московский телеграф’, 1829, ч. 30, No 24, с. 462—464.

²⁴¹ ‘The Foreign Quarterly Review’, 1833, v. XI, No 22, p. 382—403 (рецензия на второе московское издание ‘Юрия Милославского’): рецензент, между прочим, полемизирует с критиком ‘Wiener Zeitschrift’ (1831, No 49), уверявшим, что роман Загоскина ‘имеет все совершенства В. Скотта, не разделяя его слабостей’, и заявляет: ‘…хотя мы очень довольны этим мнением, но не можем всецело присоединиться к нему’. Отзыв немецкого критика переведен был на русский язык еще в 1831 г. под заглавием ‘Суждение венского журнала о ‘Юрии Милославском’ Загоскина’ (‘Телескоп’, 1831, ч. 3, No 9, с. 126—129). Ранее английский журнал ‘The Foreign Quarterly Review’ (1831, v. VIII, p. 117) подробно говорил о русском историческом романе по поводу ‘Дмитрия Самозванца’ Булгарина и ‘Князя Курбского’ Б. М. Федорова.

²⁴² С. Т. Аксаков. Биографиям. Н. Загоскина. М., 1853, с. 25 (оттиск из No 1 журнала ‘Москвитянин’), пользуюсь экземпляром с дарительной надписью автора А. М. Княжевичу, с карандашными вставками автора, хранящимся в рукописном отделе ИРЛИ (Р. 1, оп. 1, No 90), цитированное место никаких дополнений или исправлений в себе не содержит. Поиски английских писем к Загоскину в сохранившихся от него бумагах (см.: ‘Отчет имп. Публ. библиотеки за 1912 г.’ Пг., 1917, с. 115—116, И. А. Коноплева. Каталог фонда М. Н. Загоскина. Л., 1960, с. 14—24, NoNo 39— 156) остались безрезультатными.

²⁴³ ‘The Young Muscovite, or, the Poles in Russia. Originally written by Michael Zakosken, paraphrased, enlarged, and illustrated by Frederic Chamier, capt. R. N., author of ‘The Life of a Sailor’ and by the author of ‘A Key to both Houses of Parliament’ (3 vols. London, 1833). Пользуюсь экземпляром ГПБ (шифр: 13.XIV.2.119). Существует и другое издание той же книги, с несколько измененным заглавием, ‘улучшенное и снабженное новыми эпизодами’ (‘improved and with new incidents added’) — ‘edited by captain Frederic Chamier’. London, 1834, 3 vols (выпущенное в свет теми же издателями: J. Cochrane and J. M. Crone). Тогда же появилось и американское издание (New York, Harper and bros., 1834, 2 vols). См.: Maurice B. Line. A Bibliography of Russian Literature in English Translations to 1900. London, 1963, p. 59.

²⁴⁴ У В. И. Ланской было четыре дочери. При переводе ‘Юрия Милославского’ ей могли помогать Варвара Сергеевна (р. 1816) и Анастасия Сергеевна (р. 1817). См.: А. Б. Лобанов-Ростовский. Русская родословная книга, т. I. СПб., 1895, с. 301.

²⁴⁵ Сведения о F. Chamier (1796—1870) см.: ‘Diet, of Nat. Biography’, v. IV, 1917, p. 33. Английские источники не упоминают о поездке его в Москву и Петербург.

²⁴⁶ ‘Остафьевский архив’, т. III. СПб., 1899, с. 181.

²⁴⁷ ‘Русский архив’, 1900, No 2, с. 193.

²⁴⁸ О переводе ‘Юрия Милославского’, ‘улучшенном’ Ф. Чемьером, см.: Е. J. Simmоns. English literature and culture in Russia. Cambridge, Mass., 1935, v. XII, p. 253, E. A. Osborne. Early Translations from the Russian.— ‘The Bookman’ (London), 1932, v. LXXXII, p. 266. Э. Осборн впервые отметил, что на титульном листе ‘The Young Moscovite’, изданного Чемьером, в экземпляре Британского музея сделана рукописная отметка: ‘…and written by Colin Mackenzie, Esq., author of ‘The Clubs of London’ (‘написано Колином Мекензи, эск., автором книги ‘Лондонские клубы’). Сведения об этом лице, шотландском юристе, приятеле и корреспонденте В. Скотта, см.: Florence MacCunn. Sir Walter Scott’s Friends. New York, 1910, p. 271—272.— Г. Струве (G. Struve. Pushkin in early English criticism.— ‘The American Slavic and East European Review’, 1949, v. VIII, No 4, p. 308—309) считает невероятным участие Колина Макензи в переводе Загоскина, но, со своей стороны, выдвигает предположение, что переводчиком был Генри Лидс. Одним из аргументов своей гипотезы исследователь считает то, что автором упомянутой выше неподписанной рецензии на ‘Юрия Милославского’ в ‘Foreign Quarterly Review’, 1833 (см. выше, прим. 241), появившейся до издания книги Чемьером, был именно Г. Лидс (см. у нас гл. II). Польская исследовательница Мария Данилович, которой удалось дознаться, что автором серии очерков о русской литературной жизни под заглавием ‘Анекдоты из России’, печатавшихся без подписи в журнале ‘New Monthly Magazine’ в 1829—1830 гг., был именно Фредерик Чемьер (см.: Maria Danilowicz. Chamier’s ‘Anecdotes of Russia’.— ‘The Slavonic and East European Review’, 1961, v. XL, No 94, p. 85—98), позже напечатала также расширенную редакцию своей статьи на польском языке под заглавием: ‘В кругу знакомых Мицкевича в годы его жизни в России. Капитан Фредерик Чемьер и его ‘Анекдоты о России’ (‘W kregu znajomich Mickiewicza z lat Rosyjskich. Kpt. Frederic Chamier i jego ‘Anecdotes of Russia’ — в XII томе лондонских ‘Исторических портфелей’ (‘Тек Historycznych’. Londyn, 1962—1963, s. 271—303). В этом варианте своей работы М. Данилович не только уделила внимание биографии Чемьера и его полонофильским симпатиям (он известен как первый переводчик нескольких стихотворений Мицкевича, лично знавший поэта), но и остановилась на интересующем нас английском издании ‘Юрия Милославского’ Загоскина, к которому имел отношение Чемьер. Сведения о Чемьере как писателе, собранные М. Данилович из английских источников, представляют интерес, но соображения, сделанные ею на основании русских материалов, большею частью ошибочны. Таковы, например, ее догадки о том, кто скрылся под обозначением ‘русская леди и ее дочери’ как переводчицы романа Загоскина на английский язык. В большом академическом полном собрании сочинений Пушкина (1941) М. Данилович обратила внимание на письмо Пушкина к Е. М. Хитрово от 8 мая 1831 г, и, в частности, на следующие в нем строки: ‘Роман Загоскина еще не вышел. Он был вынужден переделать несколько глав, где речь шла о поляках 1812 г. С поляками 1831 г. куда больше хлопот, и их роман еще не окончен’ (XIV, с. 164 и 426, подлинник по-французски). Так как в академическом издании сочинений Пушкина комментарий отсутствует, М. Данилович истолковала приведенное место его письма произвольно и ошибочно, предположив, что речь в нем идет об издании ‘Юрия Милославского’ Загоскина, и на этом основании сочла упомянутую в письме дату (‘где шла речь о поляках 1812 г.’) типографской ошибкой и без оговорок переправила цифру 1812 на 1612! Но ‘Юрий Милославский’ с подзаголовком ‘Или русские в 1812 году’ (вместо которого в английском издании стоит ‘или поляки в России’) появился в 1829 г., т. е. еще до польского восстания, а письмо Пушкина к Хитрово имеет в виду второй исторический о роман Загоскина ‘Рославлев’, действие которого отнесено именно к 1812 г. Следовательно, и предположение исследовательницы, что переводчицей ‘Юрия Милославского’ на английский язык была будто бы Е. М. Хитрово и ее дочери, отпадает само собой. Зато становится понятным, что полонофил капитан Ф. Чемьер переделывал полученный им из семьи Ланских перевод в совершенно определенном враждебном к России духе и всячески пытался обелить польских интервентов в России в нач. XVII в. Дж. Фелпс полагает, что ‘The Young Muscovite’ Загоскина в редакции Чемьера оказал воздействие на роман из русской жизни Н. Sutherland Edwards’a ‘The Governor’s Daughter’, 1857 (G. Phelps. The Russian novel in English fiction. London, 1956, p. 16, 20).

²⁴⁹ И. А. Кубасов. Вице-губернаторство баснописца Измайлова в Твери и Архангельске (с 1827 по 1829 г.). Этюд по неизданным материалам.— Сб.: ‘Памяти Л. Н. Майкова’. СПб., 1902, с. 237 и сл.

²⁵⁰ Опубликованы они были только в ‘Журнале 89-го заседания Тверской ученой архивной комиссии’ (Тверь, 1902, с. 18—50). Ср.: ‘Отчет, имп. Публичной библиотеки за 1899 г.’. СПб., 1893, с. 68.

²⁵¹ Арх. Неофит. Проект о сооружении памятника Ломоносову на месте родины.— ‘Вестник Европы’, 1825, No 8, с. 316—317, ‘О сооружении памятника Ломоносову’.— ‘Отечественные записки’, 1825, ч. 22, No 61, с. 328—330, ‘О пожертвованиях на сооружение памятника Ломоносову в Архангельске’.— Там же, 1825, ч. 24, No 67, с. 310—316 и No 70, с. 349, Ил. Всльв (Васильев). О памятнике Ломоносову.— ‘Вестник Европы’, 1828, No 9, с. 69—71, и др., см. также: Н. Е. Ермилов. История сооружения памятника Ломоносову в Архангельске.— ‘Исторический вестник’. 1889. No 4, с. 174.

²⁵² ‘Славянин’, 1828, 4.VIII, с. 364, И. Кубасов. А. Е. Измайлов. Опыт биографии его и характеристики общественной и литературной деятельности. СПб., 1901, с. 37.

²⁶³ Н. Колюпанов. Биография А. И. Кошелева, т. 1. М., 1889, с. 536.

²⁵⁴ А. Измайлов. Полн. собр. соч., т. II. М., 1891, с. 315. Этот ‘анекдот’ основан на случайном созвучии имени В. Скотта с русским бранным словом: ‘Помилуйте, батюшка’,— говорила эта ‘престарелая любительница словесности’.— Вальтер, конечно, большой вольнодумец, а скотом, право, нельзя назвать его’ и т. д. В различных вариантах этот ‘анекдот’ странствовал у нас из уст в уста в первой половине XIX в.

В Петербурге начала 30-х годов ходила анонимная эпиграмма на Булгарина — исторического романиста:

Все говорят: он Вальтер Скотт,

Но я поэт — не лицемерю:

Согласен я — он просто скот,

Но что он Вальтер Скотт — не верю.

(см.: М. Лемке. Николаевские жандармы и литература. 1826—1855. СПб.. 1905, с. 356).

²⁶⁵ Впервые напечатано: ‘Comparative Literature’, 1950, v. II, No 4, p. 316—317.

²⁵⁶ По поводу закладки в Архангельске новой английской церкви (на месте сгоревшей в 1821 г.) в городе состоялись торжества, в которых приняли участие английский пастор, английский консул, старшина купцов Макензи, контр-адмирал Гамильтон и другие лица, среди них и православное духовенство. На последнее написан был донос, вследствие чего архангельскому епископу был объявлен выговор. Выговор объявлен был также архангельскому генерал-губернатору С. И. Миницкому за то, что тот не только не принял мер отклонить православное духовенство от участия в торжестве английской колонии, ‘но и сам званием своим в том участвовал’ (см.: ‘Заложение английской церкви в Архангельске в 1828 г. (из бумаг М. Я. Морошкина)’.— ‘Древняя и новая Россия’, 1876, No 4, с. 392—395). С. И. Мининкий. вице-адмирал, с 1823 по 1830 г.— генерал-губернатор Архангельска, был главным гонителем Измайлова, однако, добившись отрешения Измайлова от должности, сам Миницкий через год (8 апреля 1830 г.) был уволен со службы ‘за предосудительные и пользам службы не соответствующие поступки’ (‘Общий морской список’, ч. IV. СПб., 1890, с. 363—365, ‘Архив графов Мордвиновых’, т. 7. СПб., 1903, с. 307, 309).

²⁵⁷ И. Кубасов. А. Е. Измайлов. СПб., 1901. с. 41—42.

²⁵⁸ ‘The Journal of Sir Walter Scott’, p. 229.

²⁵⁹ J. F. Cooper. Recollections of Europe. Paris. 1837, p. 182—183.

²⁶⁰ ‘The Journal of Sir Walter Scott’, p. 231, 233—234.

²⁶¹ В. Скотт. Три письма. Публикация и пояснения Д. П. Якубовича.—‘Звенья’, III—IV. М.—Л., 1934, с. 238—242.

²⁶² J. F. Cooper. Recollections of Europe, p. 189.

²⁶³ ‘Small Family Memoirs’, by Susan Augusta F. Cooper. Эти воспоминания написаны в 1863 г. и напечатаны в приложении к изданию переписки Ф. Купера: ‘Correspondence of James Fenimore Cooper, edited by his grandson James Fenimore Cooper’, v. I. New Haven, 1922, p. 65—66. В этом издании напечатано три письма П. А. Голицыной к Куперу 1826—1827 гг., см. также: Mary Е. Рhillips. James Fenimore Cooper. New York, 1913, p. 194.

²⁶⁴ ‘Архив Брюлловых’. Сообщ. Ив. Кубасова. СПб., 1900, с. 114. Это письмо напечатано с несомненно ошибочной датой: ’19 декабря 1829 г.’, следует — 1827 г. По-видимому, об этом самом портрете идет речь и в сообщении ‘Московского вестника’ (‘Отрывки из письма’.— ‘Московский вестник’, 1827, ч. 5, No 1, с. 207). Ср. также: ‘…На прошедшей почте получили вы портрет В. Скотта, мы с нетерпением ждем того номера ‘Московского вестника’, который им будет украшен. Этот портрет имел два достоинства: во-первых, за верность его можно поручиться, во-вторых, он рисован с натуры одним из известнейших наших молодых художников, Александром Брюлловым <...> С В. Скоттом сошелся он в Париже и в первый раз его увидел, как слышно, у графини Шуваловой <т. е. у П. А. Голицыной, урожд. Шуваловой) на бале, данном нарочно в честь английского романиста' ('Литературная газета', 1827, No 9). К тому же номеру (1827, ч. 5, No 18) был приложен, как сообщается на последней его странице (с. 230), 'портрет с. Валтера Скотта, срисованный сотрудником 'Московского вестника' И. С. Мальцевым (ср.: 'Старина и новизна', кн. 7. СПб., 1904, с. 159). Портрет работы Брюллова, гравированный А. Галактионовым, напечатан также при трех русских изданиях В. Скотта: 'Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская' (СПб., 1830), ложно приписанной В. Скотту повести 'Густав Вальдгейм' (М., 1829) и 'Картины французской революции' (СПб., 1833) (см.: Н. Обольянинов. Каталог русских иллюстрированных изданий 1725--1860. М., 1915, с. 641, No 405--407, 641). Этот же портрет воспроизведен в 'Звеньях', III--IV, с. 235.

²⁶⁵ ‘The Private Letter-Books of Sir Walter Scott. Selections from the Abbotsford Manuscripts…’. Ed. by W. Partington. London, 1930, p. 304. Речь, безусловно, идет о портрете работы А. П. Брюллова. В Англии он мало известен, его не упоминает, например, Д. Мельдрум (D. Meldrum) в своей статье о портретах В. Скотта (‘Scott in Portraiture’.— ‘The Sir Walter Scott Quarterly’, 1927, No 2, p. 77—86).

²⁶⁶ ‘The Journal of Sir W. Scott’, p. 538.

²⁶⁷ E. Ф. Юнге вспоминает об А. А. Ивановой, являвшейся кузиной ее отца: ‘Что это была за умная, образованная, милая женщина!.. Она была лично знакома с Вальтер Скоттом, с Купером, с m-me de Genlis в самые последние годы ее жизни <...> Кроме ее знаний и образования, на меня глубоко действовало смирение, с которым она переносит доставшееся на ее долю страдание’ (‘Воспоминания Е. Ф. Юнге, урожд. графини Толстой’. 1843—1863. СПб., <1897>, с. 326). О ней и ее муже вспоминает в своих ‘Записках’ граф М. Д. Бутурлин, знавший их еще во Флоренции (в 1817—1818 гг.): ‘…Он поселился там до нашего еще приезда. Сколько помнится мне, он вынужден был оставить Россию, преследуемый за двоеженство. Немного позднее он переехал в Париж, где в течение многих лет получал ежегодный пенсион от Николая Николаевича Демидова и по смерти его от его сына, Анатолия Николаевича <...>. Вторая его жена была Арсеньева и находилась в ближнем родстве с графами Толстыми’ (‘Русский архив’, 1897, No 4, с. 594). О смерти ‘коренного жителя парижского’, ‘двоеженца’ Иванова см. письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому из Парижа от 19(7) ноября 1841 г. (‘Остафьевский архив’, т. IV. СПб., 1899, с. 143—144).

²⁶⁸ Карл Осипович Поццо ди Борго (1768—1842) — русский посол в Париже (1821—1834), затем, в Лондоне (1835—1839). А. И. Тургенев еще в ноябре 1825 г., обедая у Поццо ди Ворго в Париже, отметил среди его гостей много русских ‘только по фамилиям’ и писал далее: ‘Корсиканец дает обед русским и представляет им и Франции русского императора <...>. Если все сии русские могут представлять Россию, то Поццо ди Борго может представлять императора’ (А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневники (1825—1826 гг.). М.—Л., 1964, с. 337—338), о корсиканских родственниках Поццо ди Борго см.: ‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’, т. I. Пг., 1921, с. 208.

²⁶⁹ Рекомендации к Поццо В. Скотт имел от леди Гамильтон Дальримпл (‘Journal’, р. 207). Как известно, Бонапарт был злейшим врагом Поццо ди Борго: борьба между обоими корсиканцами началась еще в последнем десятилетии XVIII в. (в 1794 г. Поццо был назначен председателем Гос. Совета Корсики). См.: A. de Maggiolo. Corse, France et Russie. Pozzo di Borgo. Paris, 1870.

Читайте также: