М. П. Алексеев
<Байрон и русские писатели>
А. И. Тургенев, А. Ф. Закревский и Тереза Гвиччьоли. — В. К. Кюхельбекер и знакомец Байрона в Сибири.— Автографы Байрона в СССР
ПРИМЕЧАНИЯ
М. П. Алексеев. (Байрон и русские писатели), Тургенев Александр Иванович, Год: 1982
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Русско-английские литературные связи. (XVII век — первая половина XIX века)
Литературное наследство. Т. 96
М., Наука, 1982
Немало рассказов о Байроне от лиц, близко его знавших, собрал также А. И. Тургенев. Недаром в посмертном стихотворном портрете его Б. М. Федорова (‘Иллюстрация’, 1846), неудачном в поэтическом отношении, но достоверном со стороны фактических указаний, было сказано:
И с Ламартином он езжал,
Знавал друзей Байрона…
Следы некоторых из этих знакомств сохранились и в его письмах. Любопытно, что первые рассказы о Байроне слышаны были А. И. Тургеневым от тех же дипломатов: еще в 1819 г. английский посланник в Петербурге, Casamajor, ‘один из острых и лучших английских дипломатов’, как его аттестовал М. М. Сперанский189, давал Вяземскому читать роман Каролины Лем ‘Гленарвон’, в котором выведен был Байрон, и попутно, вероятно, познакомил его с романической подоплекой этого романа-памфлета, написанного из мести рукой отверженной любовницы поэта 190. В письме к Вяземскому от 7 января 1820 г. из Петербурга, рассказывая, со слов Батюшкова, что ‘итальянцы <...> переводят поэмы Байрона и читают их с жадностью’, Тургенев упоминал и ‘Гленарвон’, роман, ‘где он описан’ и где ‘Байрон говорит им <итальянцам> о их славе языком страсти и поэзии’191. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев часто навещал г-жу Рекамье — эту, по его словам, ‘европейскую знаменитую красавицу, еще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества’192. В юности Рекамье бывала в Лондоне и встречала там ряд людей, которых потом хорошо знал и Байрон. Однажды Рекамье представлен был Ричард Шеридан, создатель ‘Школы злословия’. Один из рассказов Рекамье о Шеридане Тургенев вспомнил в 1830 г., прочтя только что вышедшую биографию Байрона, написанную Т. Муром.
Этот рассказ, комментирующий один из анекдотов, помещенных в книге Мура, Тургенев сообщил в письме к Вяземскому от 24 мая 1830 г.: ‘В записках Мура о Бейроне найдете, что Шеридан что-то сказал Бейрону о театре и Рекамье, но загадка не объяснена. Рекамье рассказала мне с прелестною простотою весь случай. В приезд ее в Лондон толпа обожателей окружила ее, но мать стерегла свое нетронутое сокровище и обороняла ее от неугомонных поклонников. Шеридан был тогда au pinacle парламентарной и театральной славы своей, и герцогиня Девонширская назначила ему место в своей ложе, чтобы представить его парижской красавице. Но вот беда: английский оратор не умел сказать двух слов по-французски, изъяснялся чрез переводчика с красавицей, но, обвороженный ее милым лицом, схватил платок ее и спросил у переводчика, как сказать ‘for ever’? ‘Pour toujours’,— отвечал он. Он поцеловал платок страстно и спрятал его, повторив ей слова: ‘Pour toujours’. Этот анекдот пересказали, вероятно, Бейрону’193. Тургенев имеет ввиду то место в книге Мура, где он приводит выдержку из дневника Байрона (Sunday, March 6, 1814): ‘Во вторник обедал вместе с Роджерсом,— присутствовали M-me de Stael, Mackintosh, Sheridan, Erskine, а также Payne Knight, lady Donegall и Miss R. Шеридан рассказал очень хорошую историю о себе самом и носовом платке М-те де Рекамье’194.
Другой анекдот, ‘служащий к пополнению характеристики Байрона’, услышанный из уст американца Джорджа Тикнора (1791—1871), будущего известного автора ‘Истории испанской литературы’, Тургенев обнародовал в одной из своих корреспонденции серии ‘Хроника русского в Париже’. ‘В 1815 году,— сообщает Тургенев со слов Дж. Тикнора,— когда еще Байрон был в ладах с женою, но уже не совсем с самим собой, Тикнор сидел в его кабинете, в самую ту минуту, когда Буржес, поэт и приятель Байрона, вбежал к нему с известием о победе при Ватерлоо, о которой он сам слышал от приехавшего курьером адъютанта Веллингтона: ‘J’en suis diablement fache <это мне чертовски досадно>,— пробормотал Байрон, прибавив а реи pres Приблизительно) так:— J’esperais que la tete de Castlereagh serait mise a une pique, a present, a ce qu’il parait, cela n’arrivera pas’ <Я надеялся, что голову Каслри наткнут на пику, теперь же, как кажется, это не случится>‘. Буржес ушел с досады от Байрона’195. ‘Многие в Англии опасались, что с низложением Наполеона и с торжеством партии тори ослабеют виги и возникавшие тогда радикалы’,— комментирует свою запись Тургенев196, он мог бы к этому добавить, что под пикой, на которую, как надеялся Байрон, наткнут голову всесильного английского премьер-министра, английский поэт разумел русскую казачью пику.
Странствуя по Европе, Тургенев то и дело наталкивался то на свидетельства и воспоминания о Байроне, которые возбуждали в нем различные посещаемые им местности, то встречался с людьми, лично знавшими английского поэта. Так, в письме к Вяземскому из Женевы (от 9 июля 1833 г.) Тургенев сообщал: ‘Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Бейрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильон, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Бонивар: истории его не знал Бейрон и подражал эпизоду Уголина, заключенного в Пизской тюрьме <...> На одной из колонн в тюрьме Бейрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика — Жуковский, далее какой-то Толстой и легион неизвестных…’197 В другом письме к тому же Вяземскому (от 9/21 июля 1833 г.) Тургенев писал опять: ‘Я снова обошел Монтре и на берегу озера, у Кларанса, близ домика, где жил и куралесил Бейрон, читал ‘Воспоминания Детуша’198. Объезжая берега Женевского озера, Тургенев, между прочим, посетил любительскую обсерваторию M-lle Sylvestre и сделал об этом следующую запись: ‘От нас ускользнуло какое-то светило,— и мы остановились на земном пункте, на котором некогда блистало минутно другое светило, также померкшее: дом Бейрона, на берегу озера, по левую его сторону’ 199. Стоило Тургеневу заглянуть в Венецию, он сейчас же наталкивался на вещественные следы жизни английского поэта в этом городе и на сохраняющиеся о нем здесь воспоминания: ‘гондольеры указывают мне на дом, где жил Бейрон и где еще на деревянном столбе, к коему прицепляют гондолы, хранится полустертый герб его, но еще ни один баркаролл не пропел мне стансов Тасса’200.
Однажды, находясь в той же Женеве, Тургенев случайно встретился с известной из биографии Байрона графиней Терезой Гвиччьоли и ее русскими друзьями — Ф. А. Толстым, коллекционером и библиофилом, и его дочерью — Аграфеной Федоровной Закревской, воспетой Пушкиным и Баратынским. ‘Здесь русский Монфокон, сенатор гр. Толстой,— писал Тургенев Вяземскому (12 октября 1833 г.),— с ориентальными ониксами-камеями и с дочерью. Они живут в одном трактире с Бейроновою любовницею, которую я видел в театре. Она здесь с братом, в чертах лица, так, как и в убранстве волос, много оригинального, но tie очаровательного. Верна памяти своего друга’201.
17 октября Тургенев пишет вновь: ‘Возвратился из театра, где сидел в руссо-итальянской беседе с Закр<евской> и гр. Guiccioli, урожденной гр. Gamba, которая была в Лондоне, собрала завещанные ей Бейроном биографические записки, стихи и пр. и обещает издать их по подписке, по крайней мере, так говорила она Закревской’202. Как примечательна встреча этих двух светских героинь из Равенны и Петербурга, столь тесно связавших свои имена с русским и английским поэтами! Им было о чем поговорить — итальянской графине, вовлекшей Байрона в движение карбонариев, и ее русской приятельнице, которая ‘с своей пылающей душой’ и ‘бурными страстями’ (Пушкин, ‘Портрет’), ‘как беззаконная комета’, проносилась по небосклону русского лицемерного ‘большого света’. Тургенев с нескрываемым любопытством приглядывался к Терезе Гвиччьоли, прославленной героине одного из последних увлечений Байрона, и едва ли упустил случай завести с ней беседу об английском поэте, не подлежит сомнению, что Тургенев не раз говорил о Гвиччьоли своим петербургским и московским знакомым, еще в середине 30-х годов живо интересовавшихся всем, что связано было с Байроном.
В том же 1833 г., к которому относятся известия о Т. Гвиччьоли и ее русских друзьях, сообщенные Тургеневым Вяземскому, в Петербурге вышел в свет альманах ‘Альциона на 1833 год’, в котором напечатано было стихотворение С. П. Шевырева ‘Камень Данта’203. Стихотворение это, в особенности его вторая строфа, без комментария совершенно непонятно, немногие русские читатели в состоянии были догадаться, что здесь речь идет именно о Байроне и об отношениях его к Терезе Гвиччьоли:
В красавицах полуденных краев
Одна цвела красою незаметной,
Пока на ней Орла земных певцов
Не опочил случайно взор приветный,—
Он к ней на грудь с своих небес летал,
От горного полета утомленный,—
И луч певца над нею воссиял,—
И юноша, лучом тем ослепленный,
В ней полюбил не цвет, не красоту,—
Но грешную Байронову мечту204.
Еще труднее было бы догадаться, что под юношей, ослепленным славой байроновской красавицы, Шевырев подразумевал самого себя, к счастью, он сам пояснил все это в письмах к М. П. Погодину, посланных из Рима в 1830—1831 гг. Еще в письме от 13 февраля 1830 г. Шевырев сообщил, что он видел Т. Гвиччьоли на каком-то балу, но его первое впечатление о ней было не очень благоприятным: ‘Я видел на бале любовницу Байрона Гвиччьоли: в этом у него предурной вкус. Она рыжая, шея очень бела, но вообще более дурна, чем хороша. Говорят, ума необыкновенного’205.
Год спустя Шевырев отозвался о Гвиччьоли с большей заинтересованностью. Стихотворение ‘Камень Данта’ датировано автором 7 апреля 1831 г.,. посылая Погодину его текст при письме из Рима (от 21 апреля 1831 г.), Шевырев писал: ‘Прочел последние три тома ‘Записок’ Байрона — и как это приятно! Внизу читаю о любви к Гвиччьоли, а из верхнего этажа слышу ее звуки. Она живет над нами, и я всегда засыпаю под ее голос: играет и поет до полуночи, и, кажется, живет музыкой. Пиеса <т. е. стихотворение 'Камень Данта'> к ней относится, но я надеюсь ее прославить лично, ибо она очень интересна. Локоны волшебные и сравнение им готово. Не думай, чтоб я влюбился. Нет, я очень живу скромно’206. В 30-е годы имя Терезы Гвиччьоли, как любовницы Байрона, без стеснений упоминалось в русской печати. В русском издании ‘Записок о лорде Байроне’ капитана Т. Медвина (1835) можно было, например, прочесть такое признание поэта: ‘Идею Дантова пророчества подала мне графиня Гвиччиоли. Тогда я за нею волочился…’207 Автор помещенной в ‘Московском наблюдателе’ ‘Повести о том, как Англия попала в Костромскую губернию’, рассказывая, как английский путешественник по русской провинции был пленен русской девушкой, сделал следующее попутное замечание: ‘Я видел в Риме графиню Гвич…, страстно любимую лордом Байроном. Что же? Ни дать ни взять — шотландская молочница! Можно же извинить Тэлора, когда он влюбился в свежесть лица и лазурь очей, нашей Полины,— он, напоминающий Байрона одним уменьем плавать и стрелять метко в цель’208.
Впоследствии в приятельских отношениях с Т. Гвиччьоли находился С. А. Соболевский, они были в переписке, встречались в Италии и во Франции. В 1837 г. Т. Гвиччьоли послала Соболевскому ‘благоухающую вышивку, сделанную своими руками’, дарила ему свои музыкальные произведения. Снабжала его рекомендательными письмами в Лондон, Манчестер и Ливерпуль, когда Соболевский был сильно увлечен бумагопрядильными фабриками и собирался насаждать их и в России209.
Русские путешественники по Италии столь часто вспоминали о Байроне, что их слова и мемуарные записи становились своего рода штампами, вызывавшими даже сатирические нападки. А. Н. Майков в поэме ‘Две судьбы. Быль’, действие которой развертывается в Италии, приводит, между прочим, разговор двух русских путешественников, который можно считать, вполне типичным:
Граф
Кузина, я, княгиня, м-сье Терто,
Один француз, мы вместе изучаем
Здесь древности. Мы смотрим и читаем,
И спорим… Прелесть этот древний Рим,
Где Колизей и термы Каракаллы!
Поэзия! Не то, что фински скалы!
Жаль, умер Байрон! Мы бы, верно, с ним
Свели знакомство! С Байроном бы вместе
Желал я съездить ночью в Колизей!
Послушал, что бы он сказал на месте,
Прославленном величьем древних дней!
Как думаешь? Ведь это было б чудо!
Владимир
За неименьем Байрона, покуда
Я вам скажу, что лучше вам есть сыр,
Пить Лакрима, зевать на Торденоне,
Да танцевать на бале у Торлони,
С графинями не ездя в древний мир210.
Когда в 1835 г. путешествовавший по Греции и Ионическим островам В. П. Давыдов посетил Афины, о. Занте и другие места, то образ Байрона витал перед ним неотступно. ‘Не один дух древности наполняет Афины,— писал он в своих ‘Путевых записках’,— гений новейших времен воздвиг себе здесь алтарь, и я не знаю другого, о ком вспоминаешь так часто, когда находишься в этом городе. Это тот мрачный, но увлекательный поэт, который не исключил из сердца, как Платон, все, что мешает жить приятно, для того чтоб оставить одно чистое наслаждение и найти ‘самую высокую гармонию’, но употреблял гармонию, чтоб растрогать сердца описанием всех без исключения страстей человеческих. Он возбудил до такой степени наше участие своим восторгом и прелестными гречанками, изображенными в его поэмах, что мы беспрестанно о нем вспоминаем, когда находимся посреди народа, которому он посвятил последнюю часть своей жизни’211. В эти годы Давыдов мог еще встретить в Греции и на подробно описанном им о. Занте людей, хорошо помнивших Байрона212.
Почти десятилетие спустя в сибирской глуши, отрезанный от всего культурного мира, но еще живший интересами своей юности, декабрист В. К. Кюхельбекер неожиданно встретил человека, лично знавшего Байрона. Горячка ‘байронических’ лет, приведшая Кюхельбекера в ссылку, давно прошла, далеко позади было и то созданное им большое стихотворение, в котором он одним из первых оплакал у нас ‘британского барда’ вскоре после его гибели, в прошлое отодвинулись и те стихи Кюхельбекера, в которых он по разным поводам прославлял любимого поэта. Однако отношение его к Байрону мало изменилось за истекшие десятилетия его жизни. В ‘Смерти Байрона’ (1824), между прочим, описано, как Пушкину, ‘любимцу россиян’, в южной ссылке (‘в стране Назонова изгнанья’) о смерти Байрона возвещают ‘олицетворенные произведения последнего’ и певцу ‘Руслана и Людмилы’ являются их призраки:
Всех, всех, воскресших вижу вас,
Героев им воспетых — тени!
Зловещий Дант, страдалец Тасс
Исходят из подземной сени,
Гяур воздвигся, встал Манфред…
Сидя в каземате Свеаборгской крепости и готовясь к смерти, Кюхельбекер снова вспоминал Байрона и Пушкина, уверяя, что даже в раю он попытается встретить тени любимых поэтос:
И там я между ними буду Росс!
О Грибоедове скажу Мольеру,
И Байрону о Пушкине скажу…213
По прихоти своего воображения, Кюхельбекер нашел случай упомянуть о Байроне даже в своей драматической сказке ‘Иван, Купецкий сын’, начатой е 1832 г., в том же Свеаборге, но оконченной лишь десятилетие спустя. Может быть, это своеобразно вкрапленное в драматическую сказку о новгородском купце воспоминание о Байроне и о заклейменном английским поэтом лорде Элгине — расхитителе скульптурных сокровищ афинского Парфенона — было для Кюхельбекера следствием его поистине неожиданной встречи с ‘знакомцем Байрона’ в далекой таежной сибирской глуши.
В январе 1840 г. Кюхельбекер вместе с семьей покинул Баргузин и приехал в маленькую крепость Акшу, расположенную у самой китайской границы. Здесь в июне того же года он встретил доктора М. А. Дохтурова, явившегося в Акшу для лечения членов семьи пограничного комиссара А. И. Разгильдеева. Вместе с Дохтуровым Кюхельбекер провел в Акше около недели, в своем дневнике (запись от 22 июня 1840 г.) он оставил характеристику нового знакомца, личность которого действительно была примечательной во всех отношениях. ‘Провел неделю, в которой отстал от всех своих занятий, зато познакомился с очень милым человеком, М. А. Дохтуровым,— писал Кюхельбекер.— Это тот самый маленький русский доктор, the little Russian doctor, о котором говорит Байрон, знакомец милорда-стихотворца, Трелавнея и теперь мой, он перебывал в университетах Дерптском, Берлинском. Гейдельбергском, в плену в Истамбуле, лекарем в Одессе, в Петербурге, наконец, в Нерчинских заводах,— сын он графини Холстой, племянник известного генерала, был когда-то адъютантом Закревского, знает по-немецки, итальянски, французски, восточные языки, новогреческий, пишет стихи, рисует, стреляет метко из пистолета, фигурка маленькая, черномазенькая, сыплет анекдотами, либеральничает немножечко и философствует, умен, любезен, вспыльчив, благороден, скуп — словом, европеец’214. Недолгие дни, проведенные Кюхельбекером в беседах с Дохтуровым, в течение которых ‘маленький русский доктор’ едва ли успел пересказать ссыльному декабристу все этапы и события своей поистине авантюрной жизни, быстро прошли, но рассказы его были столь завлекательны, он вспомнил так много имен и лиц, что Кюхельбекеру захотелось творчески закрепить свои впечатления от этой интересной встречи. Кюхельбекер написал ему на прощание стихотворение, в котором изгнанник-поэт снова воссоздает кое-какие черты этого своеобразного человека, о котором будто бы некогда писал Байрон.
Обращаясь к М. А. Дохтурову в этом стихотворении, Кюхельбекер восклицал с горестью:
Так, знаю: в радужные дни
Утех и радостей, в круженьи света
Не вспомнишь ты изгнанника поэта,
Хоть в непогоду друга помяни!..
Кончалось же это послание,— в котором человек назывался ‘холопом судьбы’ и пессимистически утверждалось, что ‘не был никому дарован век всегда безоблачный и ясный’,— призывом вспомнить поэта, затерянного в сибирской пустыне:
Когда нависнет мрак ненастный
И над твоею головой,
Пусть об руку с Надеждою и Верой,
Как просвет среди мглы взволнованной и серой,
Тебе предстанет образ мой215.
Покидая Забайкалье в конце июля 1840 г., Дохтуров, в свою очередь, записал Кюхельбекеру на память прощальное стихотворение, которое декабрист занес в свой дневник. Не все в этих любительских и действительно не гладких стихах понравилось Кюхельбекеру, но зато ‘истинно-прекрасной’ показалась ему одна из заключительных строф этого произведения, в котором автор как истый романтик с юношеским задором говорит об отношении к жизни и об ожидающей поэта посмертной славе:
* * *
Минута жизни, но удалой,
Отраней многих тяжких лет,
И лучше гибнуть, но со славой,
Чем прозябать без бурь и бед.
О, не жалей же о свободе,
Ни о былом, знакомец мой,
Ты вечен в памяти народа,
А я все в гроб возьму с собой.
Последняя строфа, ‘если она внушена только искренностью, должна меня очень и очень утешать’,— не без самоудовлетворения заметил Кюхельбекер 216. Однако и он, столь веривший в свое призвание, не мог предвидеть, что Дохтуров оказался почти прав и по отношению к самому себе, противопоставляя свою житейскую участь завидному уделу поэта. Дохтуров настолько забыт, что биография этого яркого и своеобразного человека воссоздается теперь с трудом и все еще зияет досадными пробелами, в особенности затруднительно проследить, как шли годы его юности. Е. Д. Петряев, затративший много сил на розыски архивных данных о Дохтурове и впервые составивший его краткое жизнеописание, заметил: ‘Встреча с Байроном произошла у Дохтурова, видимо, в 1823 году, во время восстания греков против турецкого ига’217, но это пока лишь предположение, ничем еще не подтвержденное, не удалось также ни разыскать упоминаний о Дохтурове в мемуарах и письмах Трелоуни, ни установить, какой источник Кюхельбекер имеет в виду, цитируя слова о Дохтурове Байрона — ‘the little Russian doctor’.
Так встречались Байрон и его русские современники на путях своих странствований в Европе и Азии218. Трудно, вероятно, найти другого английского поэта, о котором его русские почитатели могли бы узнавать из столь разнообразных источников. Англия, Швейцария, Р1талия и Греция одинаково много знали о нем, в Лондоне или Женеве, Венеции, Флоренции или Пизе, в Кефалонии или Миссолунги они встречали или его лично, или людей, близко его знавших, или, наконец, память о нем. Но это вызвано было не только сложными путями его личных скитаний, но и той международной политической ролью, какую он играл при жизни и какая сделала из него любимца мыслящего общества разных стран, и мятежного борца, за которым с тревожным вниманием следили дипломаты целой Европы.
188 М. Сперанский. Письма к дочери. М., 1869, с. 65. Казамайор (Casamajor) (1795—1820) умер в Петербурге. Подробную и очень сочувственную его характеристику дает Н. И. Куракина (‘Девятнадцатый век’, изд. Ф. А. Куракиным под ред. В. Смольянинова. М., 1903, т. I, с. 281—282). Некролог его см. в ‘Conservateur Impartial’, 1820, N. 20.
190 Роман Каролины Лем (Caroline Lamb, 1785—1828) ‘Glenarvon’ вышел в свет в 1816 г. Байрон выведен здесь под именем Glenarvon, жена его под именем Montouth, Calantha — сама Каролина Лем, см. об этом романе: W. Krug. Lord Byron ais dichterische Gestalt in England, Frankreich, Deutschland und America. Diss. Potsdam, 1932, S. 13. Третье английское издание этого романа (London, 1816) было в библиотеке Пушкина. См. также статью: ‘Леди Каролина Лемб и лорд Байрон. (Из записок современницы)’ (с француз. А. К-в).— ‘Сын Отечества’, 1829, No 26, с. 325—341.
191 ‘Остафьевский архив’, т II. СПб., 1899, с. 5.
192 ‘Современник’. 1841. т. XXI, отд. I, с. 34—35
193 ‘Остафьевский архив’, т. III, с. 201.
194 Th. Moore. The Life, Letters and Journals of Lord Byron. London, 1860, p 229.
195 А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневник (1825—1826). Издание под-гот. М. И. Гиллельсон. М.—Л., ‘Наука’, 1964, с. 131. Burgess, вероятно, sir James. Bland Burgames, посредственный поэт, автор поэмы ‘Ричард’, печальную судьбу которой Байрсн высмеял в примечании к своей сатире ‘Hints from Horace’ (‘По стопам Горация’). О встрече с Дж. Тикнором в 1817 г. в Венеции рассказывает Lord Broughton (Becollections of a long life, v. II. London, 1909, p. 82—83).
196 А. И. Тургенев. Хроника русского, с. 131.
197 ‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’, т. I. Пг., 1921, с. 236—237.
198 Там же, с, 252.
199 Там же, с. 334.
200 Там же, с. 112.
201 Там же, с. 357—358, 501. Об А. Ф. Закревской (1799—1879) см.: Пушкин. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II. М.—Л., 1928, с. 304—307. Тереза Гвиччьо-ли действительно вместе с братом, графом Пьетро Гамба, провела зиму 1832—1833 гг. в Англии, весьма подозрительно и враждебно встреченная в английском обществе, ее осудили даже за поездку на могилу Байрона в Hucknall Torkard, близ Ньюстедского аббатства. В 1851 г. она вышла замуж за маркиза де Буасси (1798—1866), пэра Франции при Луи Филиппе, затем сенатора при Наполеоне III. Это был брак не по любви, что она по-прежнему свято чтила память Байрона, показывает ее книга воспоминаний о поэте, выпущенная первоначально на французском языке много лет спустя после того, как Тургенев писал Вяземскому об этом предполагаемом издании: ‘Lord Byron juge par les temoins de sa vie’ (Paris, 1868, 2 v.), английский перевод ее, сделанный Н. Е. Н. Jerningham’ом, вышел в следующем году: ‘My recollections of Lord Byron, and those of eye-witnesses of his life’. London, 1869, 2 v.(два издания), однако книга эта не оправдала возлагавшихся на нее надежд и содержит в себе, по преимуществу, давно известные факты. Отрывки из нее появились и в русской печати. См., напр.: ‘Материалы для биографии Байрона’.— ‘Неделя’, 1869, No 13, с. 412—415, Т. Гвиччиоли. Лорд Байрон.— ‘Иллюстрированная газета’, 1870, No 3, с. 39. Многочисленные письма Байрона к Т. Гвиччьоли и связанные с поэтом ее семейные бумаги могли быть обнародованы лишь недавно в кн.: Iris Origо. The Last Attachment. The Story of Byron and Theresa Guiccioli as told in their unpublished letters and other family papers. London, 1949 (в соответствии с завещанием Т. Гвиччьоли, письма эти могли быть опубликованы лишь по истечении 75 лет со дня ее смерти). Ср. также: Е. С. Smith. Byron and the countess Guiccioly.— PMLA (Publ. of Modern Language Association of America, 1930, v. XLV, N. 4. Некоторые из этих ранее неизвестных писем Байрона (в том числе его последнее письмо к Гвиччьоли) включены в переводе в изд.: Байрон. Дневники. Письма. М., 1963.
202 ‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’, т. I, с. 358.
203 ‘Альциона на 1833 год, издаваемая бар. Розеном’. СПб., 1833, с. 87.
204 С. П. Шевырев. Стихотворения. Вступ. статья, пред. и прим. М. Аронсона. Л., 1939, с. 147, 230. В примечании к этому стихотворению Аронсон впервые привел поясняющие его содержание цитаты из писем Шевырева к М. П. Погодину. Приводим их по рукописному подлиннику, хранящемуся в ИРЛИ (ф. 26, No 14, л. 85).
205 ИРЛИ, ф. 26, No 14, л. 157.
206 Там же, л. 160.
207 Кап. Т. Meдвин. Записки о лорде Байроне. СПб., 1835, т. I, с. 188.
208 ‘Московский наблюдатель’, 1837, ч. X, No 20, с. 214.
209 А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, с. 60, 67, 71—72.
210 А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 9-е, т. III. СПб., 1914, с. 46—47. ‘Байрон в Колизее’ — так озаглавил И. И. Козлов свой вольный перевод из IV песни ‘Чайльд Гарольда’ (строфа 128), впервые напечатанный в ‘Библиотеке для чтения’, 1834, т. VII, с. 120—123.
211 В. Давыдов. Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. СПб., 1839, ч. 1, с. 265—266.
К этим двухтомным запискам приложено 17 литографий с рисунков К. П. Брюллова (сопровождавшего В. П. Давыдова вместе с архитектором Кремером), выполненных им во время странствований по Греции. Акварельные оригиналы этих рисунков были обнаружены Е. И. Смирновой в фондах Гос. музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве, в альбоме, переплетенном в красную кожу (18 акварелей и 10 рисунков карандашом), с надписью ‘Путешествие на Восток. 1835’ (см.: А. Турбин. История одного альбома.— ‘Советская Россия’, 1958, No 33, 8 февраля). Через Вильяма Гамильтона (брата Томаса Гамильтона), бывшего его близким другом во время жизни в Шотландии, Давыдов преподнес экземпляр этого труда Эдинбургскому университету и был представлен сэром Вильямом к получению почетной ученой степени, присужденной ему Эдинбургским университетом в сентябре 1840 г. (см. экстракты из протоколов Сената Эдинб. ун-та в письмах Гамильтона к Давыдову от 17 июня 1847 г. (ГБЛ, ф. 219, 43.3, л. 9).
212 Ср. его описание города Зенте (‘Путевые записки’, ч. 1, с. 48—50). Проезжая о. Корфу и осматривая тот ‘пункт, где речка (Потамо) впадает в море, может быть, тот самый, на котором, по словам Гомера, сошел Улисс по прибытии в землю феаков’, Давыдов решил, что ‘ол, может быть, подал Байрону первую мысль к его удивительной картине Дон Жуана и Хайды’, привел в своей книге подробное сличение этих эпизодов из ‘Одиссеи’ и ‘Дон Жуана’ (ч. I, с. 23—26). В книге К. Базили (‘Архипелаги Греция в 1830 и 1831 годах’. СПб., 1834) имя Байрона также вспоминалось то в связи с греческим преданием о Геро и Леандре, то с ‘Чайльд Гарольдом’, то с лордом Элгином и стихотворением ‘Проклятие Миневры’, из которого цитируются отдельные стихи (ч. I, с. 11, 88, 162). В очерке К. Леонтьева ‘Паликар Костаки’ (в его сб. ‘Из жизни христиан в Турции’. М., 1876, т. II, с. 4—5) есть рассказ сулиота о Байроне, быть может, основанный не на комбинации литературных данных, а на действительном событии, о котором автор мог слышать во время своей дипломатической службы на Востоке от современника Байрона: ‘Сулиотов наших и лорд один великий хвалит в своих сочинениях. Я забыл его имя, но его у нас еще помнят старики, игумен в монастыре св. Ильи, что в Зице, говорит: ‘Как сейчас пред собой вижу: кудрявый и красивый мужчина был, в монастыре нашем три дня гостил и с меня портрет карандашом снял и отдал мне на память, да пропал портрет с другими бумагами во время албанских набегов. Этот лорд в Миссолонге умер, он сбирался за греков сражаться, да заболел и скончался’ и т. д. Ср. анекдотическое известие о пребывании Байрона в греческом монастыре: ‘Анекдот о Байроне’ <о распятии, подаренном Байрону монахом в Афинах> (‘Русский зритель’, 1829, No 15—16, с. 263—264).
213 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы. Вступ. статья, ред. и прим. Ю. Н. Тынянова, т. 1. Л., 1939, с. 459, 88-90, 197-198.
214 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Изд. подготовили Н. В. Королева В. Д. Рак. Л., 1979, с. 383. Речь идет о Михаиле Афанасьевиче Дохтурове (1800—1844), штаб-лекаре и хирурге, сыне Афанасия Афанасьевича Дохтурова и графини Варвары Федоровны Толстой (В. Руммель и В. Голубцов. Родословный сборник русских дворянских фамилий, т. I. СПб., 1896, с. 243). Ф. Ф. Вигель отца Михаила Афанасьевича именует ‘Докторовым’ и посвящает его характеристике целую страницу своих воспоминаний, по его словам, А. А. Дохтуров был двоюродным братом известного героя войны 1812 года, генерала Д. Дохтурова, некогда он был орловским помещиком, а затем стал ‘попромотавшийся, попроигравшийся старый франт, служивший ‘по необходимости’ советником Пензенской Казенной палаты и получавший вспомоществование от ‘брата глухой жены своей, Варвары Федоровны (ум. в 1838 г.),— орловского креза, графа Степана Федоровича Толстого’ (‘Записки’, ч. II. М., 1892, с. 85—86). Краткая биография М. А. Дохтурова, изложенная В. Н. Орловым в статье ‘В. К. Кюхельбекер в крепостях и ссылке’ (сб. ‘Декабристы и их время’. М.—Л., 1951, с. 83) всецело основана на тех данных, какие о Дохтурове сообщил Кюхельбекер в своем дневнике.
215 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I, с. 197—198.
216 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи, с. 384.
217 Евг. Петряев. Впереди — огни. Очерк культурного прошлого Забайкалья. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1968, с. 57. Автору удалось в делах Нерчинского городского правления обнаружить письма и служебные рапорты М. А. Дохтурова, а в Историческом архиве в Ленинграде (ЦГИАЛ, ф. 1297, оп. 14, No 644) дополнительные документы, дающие новые о нем сведения. Выяснилось, что Дохтуров ‘родился в 1800 г., окончил первый кадетский корпус, но по неспособности к военной службе уволен, обучался медицине в Дерптском университете и восточной словесности — в Петербургском. По экзамену в медико-хирургической академии признан в 1830 г. лекарем, служил в Грузии, Керчи, Одессе, потом в Нерчинских заводах <...> Позже он служил в Кизляре’. В официальных бумагах ничего не говорится о пребывании его в Германии и в Турции, неясно также, когда он получил медицинское образование и когда занялся ‘восточной словесностью’. В другой книге (Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья. Чита, 1954, с. 99—103) тот же исследователь приводит более подробные данные о сибирском периоде жизни Дохтурова, а также о связях его с декабристами. В Забайкалье он был назначен ‘по прошению’ 21 мая 1838 г. ‘Дохтуров,— пишет Петряев,— обладал незаурядным художественным талантом. Сохранились его прекрасные акварельные рисунки и карикатуры, которые он дарил своему забайкальскому приятелю — штаб-лекарю А. И. Орлову’ (другу декабристов и одному из культурнейших представителей кяхтинской интеллигенции), они сохранились в альбоме Орлова, находящемся ныне в Гос. Историческом музее в Москве (No 85523. Акв. альбом No 129, К. П. (Т. М.) — 178). Здесь среди записей и рисунков декабристов и самого Дохтурова он сделал запись на еврейском, турецком, немецком, французском и русском языках (ср.: М. Ю. Барановская. Декабрист Николай Бестужев. М., 1954, с. 152). Добавим, что, по сообщению Петряева, у Дохтурова был родной брат, Павел Афанасьевич, капитан-лейтенант, он был сослуживцем декабриста Н. А. Бестужева и жил в Кронштадте в одном доме с братьями Бестужевыми. Сестра его — Мария Афанасьевна — была большой приятельницей Н. В. Станкевича, (см.: Н. В. Станкевич. Переписка. 1830—1840. М., 1914, с. 214, 249, 254 и др., а также: Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья, с. 99).
218 Предварительное сообщение о найденных в ленинградских хранилищах нескольких рукописях Байрона опубликовано было мною еще в 1945 г. на английском языке в периодическом издании ‘Научный бюллетень Ленинградского университета’ (1945, No 3, с. 40—42), под заглавием: ‘Неизвестные фрагменты рукописей Байрона’ (‘Unknown Fragments of the Byron manuscripts’), позже я вновь указал на них в обзорной статье ‘Британские рукописи в России’, опубликованной в Лондоне (‘British Manuscripts in Russia.— ‘The Times Literary Supplement, 1946, 21 September). Здесь шла речь о фрагментах неизвестного стихотворного замысла Байрона и черновике одной из его ‘Еврейских мелодий’. Поиски автографов, начатые мною, продолжены не только в Ленинграде, но также и в Москве, при активной помощи И. С. Зильберштейна. В итоге предпринятых разысканий в 1952 г. в 58 томе ‘Литературного наследства’ была напечатана моя статья ‘Автографы Байрона в СССР’ (с. 949—998), сопровождавшаяся фотоиллюстрациями самих рукописей Байрона. К сожалению, хотя эта публикация на этот раз и была замечена своевременно, она стала поводом к довольно продолжительной полемике в английской печати, но без моего участия.
После того как ТАСС, основываясь на сообщении, переданном московским Радиокомитетом, сообщило, что в Ленинграде и Москве были найдены и изучены мною автографы Байрона, никогда не бывшие в печати, газета ‘Таймс’ поместила об этом более подробное сообщение своего московского корреспондента: ‘Russians claim Byron finds. From our special correspondent’ (‘The Times’, May 8, 1958). Однако здесь же опубликованы были заявления нескольких лиц, усомнившихся в том, что эти автографы — подлинные. Об этом заявил прежде всего John Murray — старший директор поныне существующей издательской фирмы, предок которого был издателем Байрона. По его мнению, от Байрона не осталось ни одной строчки, которая не была бы в свое время издана Джоном Мерреем — другом поэта. К Дж. Меррею присоединился также Mr. W. С. Kyle — почетный библиотекарь ‘Poetry Society’, со своей стороны выразивший сомнение, что в пределах СССР могут быть обнаружены какие-то новые рукописи Байрона, писанные самим поэтом.
На другой день та же газета ‘Таймс’ опубликовала письмо в редакцию, посланное Mr. Michael Whittoks, представившего возражения м-ру Кайлю. Автор письма не только ссылался на мою статью 1952 г. ‘Автографы Байрона в СССР’, напечатанную на русском языке, но и приводил сделанные мною транскрипции байроновских фрагментов, при этом он утверждал, что подлинность автографов не подлежит никакому сомнению и что в этом может убедиться всякий желающий, поскольку к моим публикациям приложены отчетливые фотоснимки с самих рукописей.
На этом, однако, дело не остановилось, так как, по-видимому, не все имели возможность видеть указанный том ‘Литературного наследства’, экземпляры которого в Англии были редки. Через ТАСС я получил новый запрос по этому поводу от агентства Рейтер, и сущность моей экспертизы и выводов, к которым я пришел при изучении указанных автографов, была изложена в ‘Таймсе’ в редакционной заметке под заглавием: ‘Байроновские открытия — подлинные. Новые подробности о советских фрагментах: ‘Byron Discoveries Genuine. More details of Soviet fragments’ — (‘The Times’, 19 May 1958). Наконец, Sir Gawain de Beer, Direction of the Science Museum, опубликовал заметку в ‘The Times Literary Supplement’ (May 16, 1958) под заглавием: ‘Письмо Байрона в Ленинграде’ (‘A Byron letter at Leningrad’). В этой заметке он рассказывает, что, прочитав статью в ‘Таймсе’ от 15 июля 1955 г. (об открытых и определенных мною рукописях), он обратился непосредственно к директору Ленинградской публичной библиотеки В. М. Барашенкову, который тотчас же любезно прислал ему фотоснимок о хранящегося в библиотеке письма Байрона. Ввиду возникшей полемики сэр Гевейн де Вир полностью напечатал указанное письмо в ‘Literary Supplement’, но не указал, что перед этим оно уже было опубликовано мною, мое имя (как первого публикатора этого письма) в 1958 г. уже не упоминалось.
Не вполне уверенный в том, что все опубликованные мною автографы дошли до английского читателя, считаю полезным сообщить здесь, что в моей русской статье 1952 г. об автографах Байрона мною были впервые сообщены, кроме указанного письма поэта к Джемсу Вебстеру (25 июля 1813 г.), фрагмент стихотворения ‘When the mantle is drawn for a moment apart…’, письмо Байрона к Джулиани (Пиза, 23 сентября 1822 г.), черновик начала одной из ‘Еврейских мелодий’ (A Spirit passed before me…) и несколько Других отрывков, меньшего значения. Все эти автографы хранились в старых семейных архивах первой половины XIX в. (в собраниях Г. В. Орлова, П. А. Вяземского и др.), откуда впоследствии попали в государственные библиотеки и архивохранилища. Несомненно, что подобных рукописей Байрона хранилось у нас значительно больше и что, вероятно, выявлены они не до конца и дальнейшие их находки являются возможными.