М. Е. Салтыков (Щедрин)
М. Е. Салтыков (Щедрин)
В фигурных скобках {} указаны номера страниц.
Софья Ковалевская
Примечания
Примечания
М.Е.САЛТЫКОВ (ЩЕДРИН)
М.Е.САЛТЫКОВ (ЩЕДРИН)
Преданная вам С. К.’
М. Е. Салтыков (Щедрин), Ковалевская Софья Васильевна, Год: 1889
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Софья Ковалевская
Источник: С. В. Ковалевская. Воспоминания. Повести. М.: Правда, 1986, Прим. П. . Кочиной, А. Р. Шкирич и других. — с. 299 — 310.
Сканирование и распознавание — В. Г. Есаулов, июнь 2009 г.
Еще одна звезда мелькнула, мелькнула и исчезла’1. Еще одно блистательное имя вычеркнуто из списка имен той плеяды великих писателей, которые родились в России в первую четверть нашего века и которые стали известны и любимы за границей почти столь же, как в своей стране.
Явление весьма любопытное и уже несколько раз подмеченное: есть годы урожайные и неурожайные для рождения великих людей, совсем как для сбора хлебов. В раздольных степях южной России земледелец с большим правом, чем где бы то ни было, может сказать, что годы идут один за другим, но не походят друг на друга. Если нет дождей, если летом стоит исключительная жара — все высыхает, все сожжено. Черная и жирная земля наша — знаменитый русский чернозем — покрывается коркой твердой, как камень. Тогда нельзя рассчитывать даже на средний урожай, и осенью с трудом можно засеять поля.
Иногда неудачные годы идут подряд — одно лето, другое, третье, пятое. Тогда наступает настоящее разорение. Голод и отчаянье во всей стране. Наконец, наступает хороший год, когда дожди падают в изобилии. Тогда земля обнаруживает мощь и плодородие изумительное. Достаточно только засеять поля, чтобы через несколько недель получить урожай сторицей. Приходится скликать рабочих со всех концов России, чтобы собрать слишком обильную жатву. Все закрома, все амбары в стране переполнены. Всегда остается пшеница, которую некуда девать. Коротко говоря, урожай одного счастливого года вполне вознаграждает земледельца за все потери долгих неудачных годов.
Если проследить различные периоды развития литературы в России, то, кажется, действительно можно установить {299} явление того же порядка. Ее история в нашей стране еще не слишком длинна. Она едва насчитывает два столетия. Тем не менее, всякий, изучающий эту историю на протяжении столь короткого времени, не может не быть поражен контрастом между эпохами великой скудости и поражающим плодородием. Годы, непосредственно предшествовавшие или следовавшие за годом 1825, производят впечатление годов наиболее благоприятных для рождения гениальных писателей. Тургенев, Достоевский, Толстой, Некрасов, Гончаров, Салтыков (Щедрин) и г-жа Крестовская2 — все ровесники с разницей в пять или шесть лет, и все родились в эту эпоху.
Три первых имени хорошо известны во Франции, четыре последних не пользуются или, лучше сказать, пока еще не пользуются той же известностью. Но в России так привыкли соединять эти имена, что для русского почти невозможно назвать одно имя и не представить себе сразу всю плеяду целиком. Это потому, что авторы, которых я только что назвала, характеризуют и воплощают всю эпоху нашей литературной жизни. Хотя у каждого из них есть своя собственная, индивидуальная манера письма, их всех объединяет нечто общее, какой-то один и тот же родной воздух. И поэтому, мне думается, легко понять, что они выросли в одну и ту же эпоху, в окружении одной и той же культуры и социальной среды.
Быть может, теперь их литературную деятельность следует считать почти законченной. Тургенева, Достоевского и Некрасова нет больше в живых. Гончаров и Крестовская уже много лет не создавали ничего значительного. Толстой отрекся от литературы и пишет только народные сказки или философские статьи.
Только Щедрин сохранил до самого последнего времени свою [творческую] мощь и производительность, тем более замечательные, что уже давно страдал тяжелой мучительной болезнью. И вот теперь смерть заставила умолкнуть его язвительную и насмешливую речь, быть может, единственную, которая осмеливалась звучать в наше время в защиту свободной мысли и бичевала эгоистические и реакционные настроения, все более и более захватывающие русское общество и русскую литературу.
Глубокая и неподдельная скорбь, охватившая всю Россию при известии о смерти Салтыкова, огромная толпа, шедшая за его гробом, тысячи венков, присланных на его могилу из самых отдаленных уголков империи царей, — все это {300} свидетельствует о том, как ценили великого писателя в его стране и какую пустоту он оставил после себя.
Щедрин действительно занимал совсем особенное место среди своих собратьев. Он один воплощал то, что наиболее редко встречается в России, — свободный порыв критической мысли. Но хотя многие произведения Щедрина переведены на французский язык4, он не встретил во Франции того понимания, как Тургенев, Толстой и Достоевский. Эта холодность иностранцев к писателю, столь высоко ценимому у себя на родине, зависит, я думаю, от двух основных причин и, прежде всего, объясняется самим жанром его произведений.
Правда, Щедрин проявил самые разнообразные художественные способности. Он начал стихами, его роман ‘Господа Головлевы’5 доказывает, что у него несомненно были данные крупного романиста: живое и пылкое воображение, способность перевоплощаться в своих персонажей, большая утонченность в анализе характеров. Тем не менее, настоящим жанром Салтыкова была всегда сатира, оправленная фантастикой, подобная сатире Рабле6. А этот жанр более чем какой-либо другой связан с родной почвой. Слезы всюду одинаковы, но у каждого народа своя манера смеяться. Вот почему и Рабле, в свою очередь, будет понят вполне только французом.
В России очень изощренно и сочувственно воспринимают все красоты, все тонкости французской литературы. Не однажды у нас прозревали исключительность французского писателя раньше, чем он был признан у себя. И что же! Даже в России вы с трудом найдете человека, который правильно понимал бы Рабле.
Другая причина, почему Щедрина не совсем легко понять иностранцу, заключается, если воспользоваться его собственным выражением, в его совершенно особом ‘эзоповском языке’, которым он принужден был пользоваться. Не нужно забывать, что Щедрин писал в железных тисках русской цензуры. Если он садился за свой письменный стол, едва он только опускал перо в чернильницу и располагался писать, как тотчас ему представлялся красный карандаш цензора, угрожающе занесенный над его рукописью.
Долгой практикой Щедрин выработал невероятную ловкость в уменье избегать штрихов этого страшного карандаша. Трагический смех, которому он охотно придавал характер простонародного издевательства, не раз прикрывал его дерзкие выходки, и благодаря этому скрытому смыслу, часто, {301} впрочем, весьма явному, умел он маскировать свою мысль. Ничего не говоря явно, он заставлял все понять.
Но какова бы ни была ловкость писателя, такая манера письма невозможна, если читатель не получил совершенно особой подготовки. Поразительно, как умеют читать между строк в России! Нечто вроде незримого единения и таинственного понимания установилось между публикой и любимым автором.
Как пример писательской манеры Щедрина я хочу напомнить один из лучших его рассказов — ‘Больное место’. Эта история сыщика, наказанного в лице своего сына. Представьте сыщика, почти не понимающего, что он делает. Очень бедный, в начале своей карьеры очень робкий, привыкший с детства гнуть спину перед другими, он по стечению бедственных обстоятельств был принужден поступить в тайную полицию. Когда он очутился там, ему только оставалось слепо выполнять приказания своего начальства. Ему приказали стать сыщиком, и он исполнял эту должность, не позволяя себе ни рассуждать, ни возражать, с тем лее рачительным и усердствующим послушанием, с каким выполнял любое поручение своего начальника. Он не был злым, наоборот, в глубине его мало развитой души много нежности и даже, не удивляйтесь — деликатности.
Гнусное ремесло, которым он занимается, неоднократно внушает ему отвращение, но он настолько проникнут необходимостью повиноваться и подчиняться, что это отвращение совершенно инстинктивно, он сам относится к нему как к слабости и изо всех сил старается его преодолеть и заглушить: ‘Великий более, до чего мы дойдем, если каждый подчинен-ный будет обсуждать приказания начальства’.
Однажды он встретил на своем пути юную сироту, столь же бедную, смиренную и робкую, как он сам, он женился на ней, и они жили своей замкнутой жизнью, достаточно счастливой по существу, хотя всегда боязливой, всегда трепещущей перед какой-то угрозой неведомой и страшной силы, которая каждую минуту может их раздавить.
Несколько лет у супругов не было детей, наконец у них родился сын. Столь долгожданный ребенок стал всем для своего отца, который берег его, как зеницу ока. Но странно: по мере того, как отец все более и более привязывался к сыну, возрастало его инстинктивное отвращение к своему занятию. Тем не менее, он по привычке продолжал быть деятельным и бдительным. Он далее отличился в блестящем деле — напал на {302} след весьма опасного заговора, и денежная награда, которую он получил за эту ценную услугу, обеспечивала ему, вместе с прежними сбережениями, некоторое благополучие. К тому времени его отвращение к своему ремеслу так усилилось, что он воспользовался этим неожиданным доходом, чтобы подать в отставку и уйти в личную жизнь. С женой и сыном он удалился в глухую провинцию и поселился в маленьком домике в глубине большого, заросшего зеленью сада.
Здесь они живут спокойно, окруженные уважением. Отец сосредоточивает на единственном сыне все богатство своей глубокой любви и нежности, столь долго скрытое в его сердце, он живет его жизнью, участвует в его росте и развитии, он обретает новую душу, соприкасаясь с чистой душой ребенка. Думая о нем, он преисполнен гордости и честолюбивых мечтаний, чего никогда не испытывал по отношению к самому себе. Он хочет, чтобы его сын получил хорошее образование, чтобы все дороги в жизни были открыты перед ним, чтобы сын его не был червем, которого каждый может раздавить, как это было с ним самим.
Иногда воспоминания о прошлой жизни сыщика возвращаются к нему, как приступы скверной, отвратительной тошноты, тогда он изо всех сил старается доказать себе самому, что вовсе не был виновен: ‘К чему, в конце концов, упрекать себя? Если он был слепым орудием гибели многих людей, — вина падает не на него. Эти люди устраивали заговоры против правительства, его начальник поручил ему наблюдать за ними, он исполнял только свой долг, стараясь открыть их тайны и осведомить правительство о них. То, что произошло с ними потом, его не касается. Это дело его начальства’.
Но все эти хитроумные рассуждения не мешают ему при каждом воспоминании о прошлом быть охваченным боязнью — как бы сын не узнал об этом когда-нибудь.
Однажды он случайно встречает одного из своих старых товарищей по службе, который почти насильно навязывается к нему в гости и, выпив стаканчик, начинает вспоминать об их прошлом: ‘Помнишь, папашка, как нам повезло в 1871 г.? Ну, право, смешно, когда вспомнишь, как мы их накрыли!’.
Сын, уже большой мальчик, слушает, устремив на незнакомца большие детские глаза, строгие и вместе с тем любопытные. Растерявшийся отец не знает, как удалить ребенка или заставить замолчать втершегося болтуна и тупицу, он чувствует, как его сердце переполняется невыносимым стыдом и ужасной безнадежностью. {303}
Однако на этот раз мальчик еще ничего не понял. Но годы текут, и мальчик растет. У него развивается характер матери — кроткий и нежный, несколько печальный и склонный к меланхолии, но он гораздо одареннее духовно. Он развивается свободно в атмосфере окружающей его ласки и неясности, он обожает своего отца и очень любит науку. Когда ему исполнилось 17 лет, он, с аттестатом зрелости в кармане, просит отца отпустить его в Петербургский университет — продолжать свое образование. Отец, который ни в чем не умеет отказывать сыну, принужден согласиться, испытывая в то же время тайный страх и предчувствие большой опасности, угрожающей ему.
И действительно — неизбежная катастрофа не замедлила разразиться. Имя отца пользовалось печальной известностью, еще не забытой в Петербурге. Вскоре после поступления в университет молодой человек узнает, что он сын бывшего сыщика, среди его друзей встречаются даже сыновья тех, которых предал его отец.
В один зимний вечер, когда бедный отставной сыщик спокойно дремлет в своем углу, мечтая о сыне, тот появляется перед ним: он внезапно вернулся из Петербурга, никого не предупредив о своем приезде.
— Правда ли, что рассказывают о тебе, отец?! — Вот первый вопрос, с которым он обращается к старику, и тому достаточно только взглянуть на искаженное лицо сына, чтобы понять, что должно произойти.
‘Вот мой судья’,— думает он, трепеща перед неясно любимым сыном. Все же он делает усилие защищаться, он излагает все доказательства, которые подготовлял столько лет, как бы в предчувствии этого ужасного момента, когда ему придется оправдываться перед своим сыном. Но он видит, что эти доказательства не производят никакого впечатления на молодого человека, на любимом лице он видит непроизвольное и непреодолимое отвращение. Тогда несчастный отец перестает доказывать, он разражается рыданиями, и у сына не хватило сил упрекнуть его.
Но что же теперь делать сыну, как дальше жить? Он не может вернуться в университет и подвергаться оскорблениям со стороны товарищей. Один из них действительно написал ему, чтобы побудить его вернуться: ‘Все еще может уладиться,— писал он, — дети не отвечают за преступления своих отцов, но если имеют несчастие быть сыном такого отца, как твой, то от него отрекаются — вот и все. Ты сам понимаешь, {304} что пока будут известны твои хорошие отношения с отцом-сыщиком, тебе невольно не будут доверять. Но если ты его покинешь, расстанешься с ним совсем, тебя примут с распростертыми объятиями’.
Отречься от своего отца! Отца, который был так добр, так предан ему и, тем не менее, был виновником того, что столько других сыновей осталось без отцов! Наш герой никогда не решится на это. Но, с другой стороны, как жить, подвергаясь всю жизнь презрению со стороны тех, с мнением которых он больше всего считается?
Несчастный находит единственный выход из этой внутренней борьбы: он пускает себе пулю в сердце. Он пишет своему отцу несколько весьма холодных прощальных слов и кончает с собой.
Бывший сыщик остается один во всем мире. Наказание за его несознательное преступление поразило его в больное место.
Такова мрачная драма, которую Щедрин развернул перед нами. Но чтобы рассказать о ней в России, он должен был проявить немало ловкости. Он принужден был сообщить о ней иначе, чем я изложила ее. Ему пришлось сделать это со всевозможной изворотливостью. На всем протяжении рассказа он ни разу не употребляет таких слов, как ‘сыщик’ и ‘тайная полиция’. Он говорит о занятиях отца неопределенно и таинственно. Но русский читатель, даже мало образованный, не может ошибиться. Он отлично понимает, что этот рассказ — история сыщика, и ни минуты не сомневается в характере таинственных преступлений, содеянных отцом.
Но представьте себе, что этот рассказ переведен на французский язык без комментариев, без предварительных объяснений. Десять шансов против одного, что читатели ничего не поймут.
Говоря в своих ‘Театральных впечатлениях’ о переделанной для французской сцены Луи Лежандром пьесе Шекспира ‘Много шума из ничего’, Жюль Леметр8 пишет, что он всегда в восторге, когда утонченные люди переделывают и исправляют Шекспира для своих надобностей. Не думаю, чтобы я захотела согласиться с мнением Леметра относительно Шекспира, но я убеждена, что есть много авторов, которые в их собственных интересах, так же как в интересах читателей, не могут быть представлены иностранной публике, не будучи, по выражению Леметра, ‘просмотренными и объясненными утонченно мыслящими людьми’. {305}
Щедрин безусловно принадлежит к числу таких авторов. Читая его рассказы, сатиры и сказки, я не нахожу ни одного, даже среди тех, которыми я наиболее восхищаюсь, который бы я хотела видеть переведенным на французский язык буквально. Но я была бы счастлива, если бы нашелся какой-нибудь французский писатель, понявший Щедрина так, как понимаем его мы, русские, и который взял бы на себя труд истолковать его своим соотечественникам.
Особенно заслужил Щедрин право быть известным и оцененным во Франции, потому что всю жизнь он выражал самую горячую симпатию к этой стране, которую считал в известной степени своим духовным отечеством. Французская литература, идеи, перекинувшиеся [в Россию] из Франции, имели самое могущественное влияние на развитие его дарования и его политических убеждений. Когда Щедрин начинал свою литературную деятельность (1847), все русские молодые люди жили, устремив взоры на Францию.
Вот как рассказывает об этом сам Щедрин в статье ‘За рубежом’9, представляющей нечто вроде исповеди или автобиографии: ‘Я в это время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно примкнул к западникам. Но не к большинству западников (единственно авторитетному тогда в литературе), которые занимались популяризированием положений немецкой философии, а к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи-Филиппа 10 и Гизо11, а к Франции Сен-Симона12, Кабе13, Фурье14, Луи Блана15 и, в особенности, Жорж Занда1. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что ‘золотой век’ находится не позади, а впереди нас… Словом сказать, все доброе, все желанное и любовное — все шло оттуда.
В России,— впрочем, не столько в России, сколько специально в Петербурге,— мы существовали лишь фактически или, как в то время говорилось, имели ‘образ жизни’. Но духовно мы жили во Франции… Гизо и Дюшатель17 и Тьер18 — все это были как бы личные враги (право, даже более опасные, нежели Л. В. Дуббельт19), успех которых огорчал, неуспех — радовал… Агитация в пользу избирательной реформы, высокомерные речи Гизо по этому поводу, февральские банкеты — все это и теперь так живо встает в моей памяти, как будто происходило вчера’.
Салтыков родился в 1826 г. в богатой помещичьей семье, владевшей несколькими тысячами душ крестьян. {306}
Часто думают, что именно от матерей сыновья наследуют свои интеллектуальные и моральные качества — большинство знаменитых людей имело замечательных матерей. Участь Салтыкова в этом отношении почти такова же, как и участь Тургенева. Оба имели матерей, принадлежавших к типу сильных женщин, и оба сильно страдали в детстве от материнского деспотизма, о котором они сохранили злобное воспоминание на всю жизнь и запечатлели его в своих произведениях. Тем не менее, мать Тургенева, как ни была она настойчива, фанатична, требовательна, как ни привыкла заставлять всех преклоняться перед ее волей, все лее отличалась прекрасными манерами, известной утонченностью и оставалась аристократкой, несмотря на все.
Что касается матери Салтыкова, то она была так называемая ‘бой-баба’, женщина очень одаренная, обладавшая исключительным практическим умом, но совершенно лишенная моральных качеств. Очень богатая, она доводила свою бережливость до степени гнусной скупости, создала тяжелую жизнь для своего мужа, детей и крепостных, изгнала из своего быта всякие признаки комфорта и благосостояния и упростила свое существование до степени единственного главного занятия — возможно большего накопления.
Крепостное право было в полном расцвете в детские и юношеские годы Салтыкова, и потому не удивительно, что воспоминания об этой печальной системе занимают значительное место в его произведениях. Но в то время, как значительное число авторов, с Тургеневым во главе, посвятило много красноречивых страниц описанию жалкой участи угнетенных крестьян, Салтыков очень много писал о гибельном и унизительном влиянии, которое оказывало крепостное право на самих господ. С этой точки зрения его роман ‘Господа Головлевы’ — произведение в высшей степени замечательное.
Так же, как и ‘Ругон-Маккары’20, этот роман может быть снабжен подзаголовком ‘естественная и социальная история одной семьи’, потому что там перед нашими глазами развер-тывается моральный упадок и постепенная гибель трех поколений помещиков, гибель, определенная законами наследственности и накопившимся воздействием нездоровых и деморализующих влияний.
Говоря об этом романе, я не могу не отметить его любопытного сходства, наверное непреднамеренного, с рома-нами Золя. Уже неоднократно говорили о символизме Золя. {307} В каждом из его произведений всегда участвует нечто неодушевленное, близкое, образующее не только основу романа, но и выполняющее в нем в известном смысле ту же функцию, как судьба в греческой трагедии. Таковы сад в ‘Преступлении аббата Муре’, мина в ‘Жерминале’, собор в ‘Мечте’21. Это ‘нечто’ связано самыми тесными узами с историей действу-ющих лиц, но оно заранее определяет все их бытие, не зависящее от их воли, определяет неизбежно и непопра-вимо.
В романе русского писателя вы подметите такой же символизм. Это — Головлево — наследственное имение семьи Головлевых, играющее роль роковой и зловещей силы. Старинный помещичий дом, просторный, торжественный и мрачный, который расплющивает своей тяжелой каменной массой жалкие крестьянские избы, расположенные вокруг него,— олицетворяет систему крепостного права. Эта помещичья усадьба, на которую так зарятся все члены семьи Головлевых, становится проклятием для. каждого из них. Благодаря тяжелому рабскому труду возрастает материальное благосостояние Головлевых, их богатство растет, их владения расширяются. Но для чего все это нужно? Одно поколение за другим жалко погибает в стенах проклятого дома.
‘Хороши наши дела! Головлево всех нас слопает! Никому не уцелеть!’ — с отчаянием восклицает Аннинька, последний отпрыск этой несчастной семьи, перечисляя про себя целую кучу своих дедов, дядей и других родственников, которые вырывали Головлево друг у друга, перекупали его и все окончили там свои дни, некоторые самоубийством, другие в безумии или белой горячке.
Этот замечательный роман занимает особое место в творчестве Салтыкова. Большая часть других его произведений посвящена изображению нравов и привычек чиновниче-ства. Благодаря долголетнему личному опыту ему были хорошо известны различные части огромной русской бюрократической машины.
Салтыков учился в Царскосельском лицее. Каждое учебное заведение подобного типа обычно хранит традиции какой-нибудь знаменитой личности, вышедшей из его стен, и память о ней связана с особым культом. В Царскосельском лицее наш великий поэт Пушкин играет роль гения-хранителя. Каждый воспитанник этого лицея полон гордости, думая о том, что Пушкин принадлежит к числу его старших товарищей, и {308} исключительное почитание, которым окружен поэт в лицее, является причиной того, что поэзия там в большой моде. Мало насчитывается воспитанников, которые не пробовали бы писать стихи, и Салтыков, в свою очередь, не избежал этой общей участи. Тотчас же после выхода из лицея он напечатал маленький сборник лирических стихотворений, большая часть которых написана в лицее, — все они, впрочем, довольно посредственны22.
Сам Салтыков довольно скоро признал, что лирическая поэзия — не его удел. Принужденный матерью поступить на службу в министерство внутренних дел мелким чиновником23, он не захотел, тем не менее, побороть свою непреодолимую склонность к литературе и выступил через год с произведением совсем особым. В ‘Запутанном деле’, напечатанном в 1848 г. под псевдонимом Щедрин, который он сохранил на всю жизнь, уже чувствуется великий сатирик24. Этот рассказ, содержащий печальные сетования по поводу судьбы мелких чиновников в России, произвел впечатление. К несчастью он появился как раз в ту пору, когда ограничительные для печати правила свирепствовали с исключительной силой25.
‘И вот, вслед за возникновением движения во Франции,— вспоминает Салтыков,— произошло соответствующее движение и у нас: учрежден был негласный комитет для рассмотрения злокозненностей русской литературы’. Несмотря на вымышленное имя, за которым укрылся автор ‘Запутанного дела’, он был скоро опознан, и высылка в Вятку26, город, расположенный на окраине европейской России, на границе Сибири, увенчала его первый литературный успех. Только через семь с половиной лет, в 1855 г., после смерти Николая и восшествия на престол Александра II, Щедрин мог вернуться в Петербург.
Хотя он был в опале, но службы не оставил и продолжал в Вятке исполнять обязанности мелкого чиновника. Вынужденное пребывание в далекой провинции несомненно было для него скорее полезно, чем приятно, так как дало ему возможность увидеть воочию все ужасы, все злоупотребления, весь произвол бюрократической системы, которая в провинции совершенно обнажена, без всякой заботы о той благопристойности, какую считают для себя обязанными соблюдать в Петербурге.
Возвратившись в столицу, Салтыков с жаром занялся литературой и опубликовал свои ‘Губернские очерки’27, {309} которые сразу обеспечили ему почетное место среди первых русских писателей.
Среди чисто сатирических произведений Щедрина, быть может, ‘История одного города’ 8 — на самом деле беспорядочно шумная история российской империи — есть его значительное произведение, которое никогда не утратит своего интереса для будущих поколений. Действующие лица, вызвавшие в данном случае его сатирическое вдохновение, столь хорошо известны и так легко могут быть узнаны, что все намеки автора всегда будут хорошо поняты и оценены.
Этого нельзя сказать про его другие произведения. Далеко не одна страница, написанная Салтыковым, требует уже и теперь комментариев даже в России. В связи с этим его известность сильно пострадает. Изменения в образе правления точно так же сделают менее ощутимыми уколы его сатиры. Но его имя останется в истории не только как имя самого великого памфлетиста, которого когда-либо знала Россия, но и как имя великого гражданина, не дававшего ни пощады, ни отдыха угнетателям мысли.
Щедрин действительно жил только своим временем, но как хорошо сказал Гёте:
‘Кто жил для своего времени, тот жил для всех времен’.
Париж, июнь 1889 г.
Очерк ‘М. Е. Салтыков (Щедрин)’ написан С. В. Ковалевской сразу после смерти писателя, последовавшей 28 апреля 1889 г. В июне того же года очерк появился в шведской газете ‘Stockholms Dagblad’. Был также помещен в книге ‘Kovalevsky Sonja. Vera Vorontzoff…’ 1892, цит. изд. (с. 522, 1).
На русском языке впервые опубликован С. Я. Штрайхом: ‘Неизданная статья Софьи Ковалевской о Салтыкове’.— ‘Литературное наследство’. М., 1934, т. 13—14, с. 545—552, в переводе К. Локса с рукописного французского текста С.В.Ковалевской, предназначавшегося для опубликования во Франции. {416}
1 — Строки стихотворения П.Беранже ‘Падающие звезды’:
Encore une etoile qui file.
Qui file, file, et disparait’
(Беранже П.Ж. Соч. —M., 1957, с. 196).
2 — Хвощинская-Зайончковская Надежда Дмитриевна (В.Крестовский— псевдоним) (1824—1889). Выступала в печати с 1850г., была в 70-х годах популярной романисткой некрасовских и салтыковских ‘Отечественных записок’. Познакомившись в конце 50-х годов в Рязани с М. Е. Салтыковым, сделалась его близким литературным другом.
3 — Когда весть о смерти Салтыкова пришла в середине мая 1889 г. в Париж, тамошние русские представители умеренно-радикальной политической мысли и научно-литературных кругов решили, что Ковалевская должна взять на себя организацию посылки венка на могилу писателя и сочувственной телеграммы его вдове. Во время переговоров по этому поводу с русскими парижанами Софья Васильевна встретилась с возмутившей ее их политической трусостью и негодование свое излила в письме к уехавшему на несколько дней из Парижа своему однофамильцу и другу М. М. Ковалевскому, который в 1885 г. принимал участие в издании собрания сочинений знаменитого сатирика. Письмо это, опубликованное С. Я. Штрайхом, не датировано: очевидно, оно было написано в середине мая 1889 г. Подлинник его находится в личном архиве М. М. Ковалевского (ИРЛИ, Архив АН СССР, ф. 103).
‘Дорогой Максим Максимович,
Вчера вечером пришла, наконец, корректура первого листа ваших лекций. Я ее просмотрела и отошлю к Иоганну Леффлеру*, который, сравнив ее с той, которую получит от Вас, отдаст ее в печать. Леффлер пишет, что печатание не окончится раньше, как к осени.
Вы ругаете шведов, а я в настоящую минуту преисполнена негодования на русских и на их безграничное холопство. Третьего дня Де-Роберти** и наш старый друг*** пришли ко мне, и, на основании того, что я, якобы, пользуюсь большой популярностью в русской колонии, стали просить меня, чтобы я взяла на себя инициативу устроить подписку — венок Щедрину и послать сочувственную телеграмму его вдове от имени различных русских кружков в Париже.
* Леффлер Иоганн—один из братьев шведских друзей С. В. Ковалевской.
** Де Роберти Евгений Валентинович (1843—1915) — социолог и фи-лософ-позитивист, умеренный либерал, сотрудник М.М.Ковалевского по устройству Высшей школы в Париже.
*** Наш старый друг—Лавров Петр Лаврович (1823—1900). {417}
По легкомыслию, свойственному не одной только юности, я охотно взяла на себя это поручение. Мне казалось, чего проще и невиннее, как изъявить, что мы все жалеем о смерти великого и вполне легального писателя. Но оказывается то, что это не так просто, что и в этом можно усмотреть потрясение основ.
Какую массу пошлости я насмотрелась в эти два дня, вы представить себе не можете! В результате почти полная неудача, усталость, неимоверная досада на самое себя, зачем я связалась с этими пошляками, и почти физическое ощущение, что я эти два дня провозилась с чем-то очень неопрятным. В будущую субботу (на 12-й день по смерти Щедрина, не слишком ли рано?) соберется комитет, в котором будут участвовать Боголюбов* и Коцебу**, чтобы обсудить, имеем ли мы право жалеть о его смерти!
Нет, как хотите, русские, как нация, никуда не годятся! Я хотела послать телеграмму от частных лиц, но нас не набралось и 10. Ваш милый друг Вырубов*** не считает себя вправе выразить свое сожаление о смерти Щедрина, ибо он теперь француз.
* Боголюбов Алексей Петрович (1824—1896) — лейтенант флота, потом ученик Академии художеств, внук А. Н. Радищева, создал Радищевский музей в Саратове.
** Коцебу Александр Евстафьевич (1815—1889) — один из лучших русских художников-баталистов, принимал участие в основанном Боголюбо-вым Обществе взаимопомощи русских художников.
*** Вырубов Григорий Николаевич (1843—1913) — химик, философ-позитивист и публицист, друг М. М. Ковалевского. После окончания Алексан-дровского (Пушкинского) лицея увлекся естествознанием, получил степень магистра естественных наук, был врачом. Участвовал в обороне Парижа в рядах национальной гвардии, а при Коммуне — в качестве врача военных лазаретов, был близок с А. И. Герценом в последние годы его жизни, а после смерти — первым издателем полного 10-томного собрания его сочинений (1875—1879). В 1889 г. Вырубов натурализовался во Франции.
4 Подробный перечень переводов Щедрина на французский язык см. в библиографическом указателе (‘Литературное наследство’, т. 13—14. — М., 1934, с. 692—694).
5 ‘Господа Головлевы’ (1875—1880) — роман, состоит из семи очерков. К образу главного персонажа — Иудушки Головлева неоднократно обра-щался В.И.Ленин (Ленин В.И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 420, т. 5, с. 302, т. 16, с. 457).
6 Рабле Франсуа (1483—1553) — французский писатель, ученый-гуманист, сатирик. {418}
7 — Рассказ ‘Больное место’ (‘Отечественные записки’, 1879, No 1, с. 297 и ел.). Критика считала, что этот рассказ — один из кульминационных пунктов в творчестве Щедрина, в нем психологический анализ согрет глубоким чувством и освещен глубокой идеей. Ковалевская выбирает именно этот небольшой рассказ, расшифровывает его, желая показать французским читателям, для которых написана статья, оппозиционные тенденции русской подцензурной прогрессивной печати, показать, что Щедрин был одним из самых талантливых представителей этого направления.
8 — Леметр Жюль Франсуа Эли (1853—1913) — французский критик и писатель, член Французской академии.
9 — ‘За рубежом’ (1880—1881) — книга, высоко оцененная современниками.
10 — Луи Филипп (1773—1850) — французский король (1830—1848).
11 — Гизо Франсуа Пьер (1787—1874) — французский историк и реакционный политический деятель.
12 — Сен-Симон де Рувруа А. К. (1760—1825) — французский социалист-утопист.
13 — Кабе Этьен (1788—1856) — французский утопический коммунист.
14 — Фурье Шарль (1772—1837) — социалист-утопист.
15 — Блан Луи (1811—1882) — историк, деятель революции 1848 г., представитель французского мелкобуржуазного социализма. Выдвинул утопический план преобразования капиталистического общества путем создания производственных ассоциаций с помощью государственной власти.
16 — Жорж Занд, правильно Санд—псевдоним Авроры Дюдеван (1804—1876).
17 — Дюшателъ Шарль Мари (1803—1867) — министр внутренних дел в кабинете Гизо.
18 — Тьер Адольф (1797—1877) — французский государственный деятель и историк. Душитель Парижской Коммуны.
19 — Дуббельт Л. В. (1792—1862)—управляющий III Отделением (1839—1856).
20 — ‘Ругон-Маккары’—двадцатитомная серия романов французского писателя Эмиля Золя (1840—1902) с подзаголовком ‘Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи’.
21 — ‘Проступок аббата Муре’ (1875), ‘Жерминаль’ (1885), ‘Мечта’ (1888).
22 — Михаил Евграфович Салтыков окончил лицей в 1844 г. Свое первое стихотворение ‘Лира’ (‘Библиотека для чтения’, 1841, No 1, с. 105) он посвятил памяти Г. Р. Державина и А. С. Пушкина. До 1845 г. напечатано там же и в ‘Современнике’ еще несколько стихотворений Салтыкова. По выходе из лицея он больше ни одного стиха не написал.
23 — Салтыков был зачислен в августе 1844 г. на службу в канцелярию военного министерства. ‘Везде долг, везде принуждения, везде скука, везде ложь’—так характеризует он чиновничье-бюрократический Петербург {419} (Салтыков-Щедрин М.Е. Полное собрание сочинений, т. 1.— М., 1941, с. 122. Повесть ‘Противоречия’.— ‘Отечественные записки’, 1847, кн. 11).
24 — Повесть ‘Запутанное дело’ впервые напечатана в ‘Отечественных записках’, 1848, кн. 3, подпись М.С. Со значительными изменениями перепечатана в цикле ‘Невинные рассказы’ (Н.Щедрин. Изд-во кн. маг. Серно-Соловьевича. СПб., 1863). В 1889 г. вошла в первый том собрания сочинений.
Н.А.Добролюбов оценивал ‘Запутанное дело’ как одно из интересных литературных явлений сороковых годов. ‘Ни в одном из ‘Губернских очерков’ его не нашли мы в такой степени живого, до боли сердечной прочувствованного отношения к бедному человечеству, как в его ‘Запу-танном деле’, напечатанном двенадцать лет тому назад’ (Добролю-бов Н.А. Собр. соч. в 9 томах. Т. VII.—М.-Л., 1963, с. 244 —статья ‘Заби-тые люди’).
Написанная под впечатлением разговоров с петрашевцами, пронизанная страстным сочувствием к революционным настроениям той поры, повесть находила большой отклик у передовой молодежи 50-х годов.
25 — Под ограничительными правилами для печати Ковалевская подразумевает деятельность ‘Негласного комитета’, создавшего для русской литературы в последние годы царствования Николая I эпоху цензурного террора. Ссылка Салтыкова была вызвана докладом по поводу его повестей ‘Противоречие’ и ‘Запутанное дело’. Повесть ‘Запутанное дело’ напечатана в марте 1848 г., а в апреле Салтыкова-Щедрина выслали в Вятку под конвоем.
26 — В Вятке Салтыков был зачислен канцелярским чиновником при губернском правлении с понижением по службе. В конце 1848 г. был уже назначен старшим чиновником особых поручений, исполнял должность правителя канцелярии губернатора, в 1850 г. назначен советником губернского правления.
27 — ‘Губернские очерки’ (1856—1857).
28 -‘История одного города’ (1869—1870).