М.А.Рашковская, Е.Б.Рашковский. ‘Милые братья и сестры…’, Толстой Лев Николаевич, Год: 1990
Время на прочтение: 17 минут(ы)
—————————————————————————-
Date: 15 марта 2002
Изд: Религии мира. История и современность. 1989-1990,
М., Издательская фирма ‘Восточная литература’, 1993
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
—————————————————————————-
Толстовское движение, впервые заявившее о себе в 80-е годы XIX, — один из
интереснейших культурных и религиозных феноменов в истории России XX в. Его
идейный генезис и человеческий потенциал имеют двойственный исток. С одной
стороны, толстовство связано с освободительными чаяниями и духовными
поисками русской дворянской, а позднее — и разночинной интеллигенции,
впервые всерьез заявившими о себе на грани XVIII и XIX вв. и — в особенности
— в период декабризма (*1*). С другой стороны, оно связано с глубокими
традициями русского народно-сектантского ‘разномыслия’ и протеста: не
случайны интенсивные контакты Л.Н.Толстого, а также организационного лидера
движения В.Г.Черткова (1854-1936) с представителями многочисленных течений
русского крестьянства и плебейского религиозного ‘разномыслия’ — с
беспоповцами, штундой, духоборцами, молоканами, иудействующими, белоризцами
и др. (*2*). Эта генетическая двойственность во многом определила и облик
толстовского движения, сочетавшего в себе черты как интеллигентской
оппозиционности, так и русского народно-сектантского умонастроения. Для
толстовства как для интеллигентского движения были характерны обостренный
интерес к социально-историческим судьбам современности, к новинкам идейной
жизни России, Запада и Востока, умение вслед за революционными и
либерально-интеллигентскими кругами сочетать легальные и нелегальные приемы
пропаганды. От народно-сектантских же течений толстовство усвоило
критическое отношение к ‘господскому’ стилю жизни, к
индустриально-урбанистической цивилизации и к институционально оформленной
религиозной практике, стремление к рационалистической и пантеистической
трактовке священных текстов (‘понимание в Духе’), пацифистские воззрения.
Идея жертвенной готовности принять страдание за свои убеждения, присущая и
традиционному русскому народному правдоисканию, и оппозиционерам из
‘образованных’ слоев, также была усвоена толстовским движением. И сам
толстовский круг формировался из представителей, с одной стороны, дворянской
интеллигенции и многонациональной среды русских разночинцев, а с другой — из
правдоискателей из народных низов, как православных, так и сектантов.
Этим двойственным социокультурным истоком толстовского движения во многом
объясняются и характерные особенности реакции толстовцев на роковые и
неожиданные для подавляющего большинства европейцев события первой мировой
войны.
Действительно, для тогдашнего европейского сознания события первой мировой
войны были ситуацией шоковой. Россия и Европа переживали тогда крушение
целый век (после наполеоновских войн) налаживавшегося быта, трагедию
разрушений некритической веры в техноурбанистический прогресс, обернувшийся
‘прогрессом’ разрушения, униформированных полчищ, орудий убийства (*3*).
События первых недель и месяцев войны толстовцы переживали двойственно.
Они усматривали в них беспрецедентной силы кощунственный акт разрушения
гуманистических и духовных ценностей Европы, разрушения самого человеческого
естества. Но одновременно они находили в происходящем и подтверждение — во
всемирно-историческом плане — духовной правоты своего учителя, Л.Н.Толстого,
воспринимавшего этатизм, религиозное обрядоверие и официальную
дегуманизированную науку как катастрофические выражения социального и
исторического зла, и, стало быть, усматривали в войне некое трагическое
подтверждение правоты своей собственной жизненной позиции.
Мы публикуем два памятника реакции толстовцев на события первых месяцев
империалистической войны — групповые воззвания ‘Опомнитесь, люди-братья!’
(составитель Валентин Федорович Булгаков, 1886-1966) и ‘Милые братья и
сестры!’ (составитель Сергей Михайлович Попов, 1887-1932).
Составление этих воззваний и все последующие за ними события образуют
довольно сложную и интересную ‘криминальную фабулу’. Подробное изложение
этой фабулы дается в исследовании Булгакова ‘Толстовцы в 1914-1916 гг.’
(*4*), а также в его мемуарах ‘Как прожита жизнь’ (*5*). Мы вынуждены
ограничиться лишь самым кратким и схематичным изложением этой фабулы,
привлекая для этого документы Канцелярии тульского губернатора (*6*) и
Московского военно-окружного суда (*7*).
В первые недели и месяцы войны было написано несколько воззваний
толстовцев: воззвание Митрофана Семеновича Дудченко (1867-1946) (Полтава,
август — сентябрь 1914 г.) (*8*), воззвание сына акцизного чиновника в г.
Крапивне Тульской губернии Юрия Юлиановича Мута (‘К новобранцам’) (23
октября 1914 г.) (*9*), в декабре 1914 г. в Тобольске было расклеено
воззвание двух подростков — Вениамина Тверитина и Залмана Лобкова (*10*).
Все эти три воззвания — эмоциональные, далеко не всегда логичные и
продуманные — были подписными, как и два публикуемых ниже воззвания,
в которых отношение к событиям империалистической войны оценивается в свете
религиозно-философских основ толстовского учения.
Итак, утром 28 сентября 1914 г. в Ясной Поляне, в комнате ‘под сводами’ (в
той самой комнате, где были созданы большинство религиозно-философских
трудов Л.Н.Толстого и роман ‘Воскресение’) бывший секретарь и автор
ценнейшей хроники последних месяцев жизни писателя — В.Ф.Булгаков (*11*) —
составил проект антивоенного воззвания ‘Опомнитесь, люди-братья!’.
Булгаков тяжело переживал события мировой войны и мечтал отправиться
санитаром на фронт, чтобы не быть в стороне от людского горя. Решение было в
принципе принято. Однако в Ясной Поляне его удерживала просьба
семидесятилетней Софьи Андреевны Толстой не покидать дом до тех пор, покуда
он не закончит описание книг библиотеки Льва Николаевича (*12*).
Вечером того же дня воззвание Булгакова было обсуждено группой толстовцев
в трех верстах от Ясной — на хуторе Телятинки, где жил В.Г.Чертков. Сам
Чертков, хотя и принял участие в обсуждении проекта воззвания и в уточнении
его текста, в конечном счете идею воззвания не одобрил и подпись свою дать
отказался: по мысли Черткова, любые акции коллективного протеста шли вразрез
с вероучительными основами толстовства.
Утром следующего дня Булгаков отпечатал отредактированный текст на старом
яснопольском ‘ремингтоне’ (без ведома Софьи Андреевны), в тот же день он уже
располагал первыми подписями — И.М.Трегубова (1858-1931), Д.П.Маковицкого
(1866-1921), А.П.Сергеенко (1886-1961) и др. По замыслу составителей
воззвания, его текст, снабженный подписями, должен был быть переправлен в
нейтральную Швейцарию, где в то время находился видный толстовец П.И.Бирюков
(1860-1931), предполагалось, что Бирюков опубликует воззвание в тамошней
прессе на языках воюющих государств — немецком, русском, французском,
итальянском. Подписи собирались Булгаковым в ходе личных контактов и через
переписку. Далеко не все из тех, к кому он обращался, соглашались
безоговорочно подписать документ: одни — из несогласия с формулировками,
другие — исходя, подобно Черткову, из догматики толстовства, третьи — считая
подобного рода антивоенную акцию непатриотичной, четвертые — попросту из
страха. M.С.Дудченко вместе с присоединившимся к нему А.Н.Чехольским просил
дополнить общий текст собственной вставкой.
К моменту ареста и изъятия части экземпляров воззвания Булгаков располагал
43 подписями (*13*), которые не успел свести в единый список. Подписавшие —
люди разных мест жительства, разных возрастов, социального положения,
сословной принадлежности и этнического происхождения. Однако, если
внимательно приглядеться к их биографиям, большинство из них — друзья,
сподвижники, корреспонденты или почитатели Л.Н.Толстого или В.Г.Черткова.
Шестеро среди подписавших — молодые толстовцы во втором поколении (Буткевич,
Молочников, младшие Радины, Сергеенко) (*14*). Словом, все это люди, жизнь
которых была связана с личностью и учением Л.Н.Толстого.
Однако составлением воззвания ‘Опомнитесь…’ дело не закончилось.
23 октября в Ясной Поляне толстовец Сергей Михайлович Попов продиктовал
Булгакову от своего имени и от имени своих товарищей — В.И.Беспалова и
Л.Н.Пульнера — текст антивоенного воззвания ‘Милые братья и сестры!’. К
тексту воззвания наряду с тремя подписями было приложено и указание места
жительства подписавшихся — деревня Хмелевое под Тулой. Воззвание Попова было
отпечатано Булгаковым на том же самом толстовском ‘ремингтоне’.
Два дня спустя Попов, накануне расклеивавший свое воззвание в Туле, был
арестован при попытке расклейки воззвания у ворот железопрокатного завода
под Тулой, в тот же день в Хмелевом, в землянке Попова, Пульнера и Беспалова
был задержан и взят под стражу земляк Пульнера М.И.Г.Хорош, у которого был
обнаружен экземпляр булгаковского воззвания. В ночь на 27 октября
подполковник Демидов, помощник начальника Тульского губернского жандармского
управления, ворвавшись в яснополянский дом и переполошив тамошних
обитателей, произвел обыск у В.Ф.Булгакова.
28 октября жандармы снова прибыли в Ясную Поляну и предъявили Булгакову
ордер на арест. С.А.Толстая, в тот период с особой симпатией относившаяся к
Булгакову, напомнила ему, что день его ареста совпал с четвертой годовщиной
ухода Льва Николаевича из Ясной.
До конца июня 1915 г. тянулось предварительное следствие по делу
толстовцев в Тульском губернском жандармском управлении, а вместе со
следствием шли выявление и аресты лиц, подписавших воззвание. Само
составление этих воззваний следствие трактовало как некий революционный,
‘бунтовщический’ акт в условиях военного времени. В воззваниях толстовцев,
строго говоря, отсутствуют четкие, конкретные требования и поведенческая или
социальная ‘рецептура’. Содержание воззваний, точнее, апелляция к совести, к
самосознанию, к внутренней жизни человека — призыв попросту задуматься. Но
эту идейную суть воззваний следствие так и не захотело осмыслить. Более
того, сам неанонимный, подписной характер воззваний вызывал озлобление: для
следователей-жандармов обнародование толстовцами своих имен было не
выражением определенной мировоззренческой позиции (человек должен ответить и
принять страдание за изъявление своего credo), но попросту выражением
легковесности мысли и юродства подследственных. Толстовцы пытались объяснить
следствию и властям своеобразие своей позиции, но тщетно. Так, в письме на
имя Тульского губернатора А.Тройницкого от 17 июня 1915 г. Булгаков писал:
‘Величайшей ошибкой власти по отношению к нам было бы, если бы она сочла нас
за элемент революционный или схожий с ним. (…) среди нас нет ни одного
человека вообще политического образа мыслей. Все мы стоим исключительно на
точке зрения религиозной, христианской. Обращение наше к людям, в котором мы
обвиняемся, вытекает из того душевного состояния, которое переживают сейчас
многие. Это состояние вызывается представлением о страшных жертвах,
приносимых человечеством на алтарь войны. (..) мною руководило чувство самой
непосредственной жалости к братьям нашим, страдающим на войне.
(…) Мы любим Россию так же, как и всякий другой любит свое отечество…’
(*15*).
Случаи оговоров в ходе следствия нам неизвестны. В пользу предположения об
их отсутствии может послужить то обстоятельство, что часть подписавших
булгаковское воззвание не была идентифицирована следствием, хотя
подследственные обращались с просьбами о подписях к хорошо известным людям
из узкого круга.
14 июля 1915 г. начальник Тульского губернского жандармского управления
генерал Иелита фон Вольский доложил Тульскому губернатору об окончании
следствия: 18 июля последний отдал распоряжение передать дело толстовцев на
рассмотрение Московского окружного суда по п.1 ст. 129 Уголовного кодекса
1903 г. (*16*), в свое постановление губернатор включил ‘просьбу’ к суду
судить толстовцев ‘по законам военного времени (…) при закрытых дверях и
особыми сверх того ограничениями’ (*17*).
Из 43 подписавших в распоряжение Московского военно-окружного суда было
направлено 27 человек. (Как указано выше, жандармы располагали не всеми
подписанными экземплярами, а также не смогли идентифицировать всех авторов
известных им подписей). Далее, дело несовершеннолетних тобольчан Тверитина и
Лобкова было выделено особо, драматург Арвид Ернефельт (1861-1932), как
финляндский подданный, подлежал юрисдикции местного суда. К моменту
судебного заседания в Москве число обвиняемых убавилось до 25 — скончались
А.В.Архангельский и Р.В.Буткевич.
Здесь мы вынуждены на короткое время прервать повествование, чтобы
разобраться в одном принципиальном вопросе. Это вопрос об отношении
толстовцев к антивоенной позиции, занятой представителями левой европейской
социал-демократии, в частности и русскими большевиками. Этот вопрос важен и
для понимания публикуемого нами булгаковского текста, где содержится
недвусмысленный выпад против тогдашних социал-демократов, огульно обвиняемых
в милитаристских настроениях. Этот вопрос важен и для понимания общего
контекста описываемых нами событий, ибо толстовцы — вольно или невольно —
оказались выразителями того скрытого народного недовольства
империалистической войной, которое во многом обусловило и падение царского
режима, и революцию, и будущий ход истории народов России.
Судя по мемуарному наследию В.Ф.Булгакова, толстовцы в самом начале войны
почти ничего не знали об антивоенных протестах левых социалистов (*18*).
Действительно, с первых дней войны все газеты (и центральные и
провинциальные) подпали под жесткую предварительную военную цензуру, в то же
время печать охотно сообщала данные об оборонческих выступлениях и
манифестациях представителей левых кругов.
Далее, такие знаменательные события в истории мировой социал-демократии,
как арест большевистских депутатов IV Государственной Думы и отказ Карла
Либкнехта голосовать за военные кредиты в германском рейхстаге, произошли
уже после ареста Булгакова и значительной части его товарищей (ноябрь и
декабрь 1914 г.).
И все же кое-какими отрывочными данными о соприкосновении толстовцев с
мыслью и деятельностью левых русских социал-демократов мы располагаем.
В воспоминаниях Булгакова сообщается следующий характерный эпизод.
По-видимому, в начале сентября 1914 г. близкий к Черткову адвокат
Н.К.Муравьев ‘привез из Москвы копию с обвинительного акта по делу двух
социал-демократов — адвоката и его письмоводителя, обвинявшихся в
составлении воззвания против войны’ (*19*). Разумеется, ‘революционный тон
социал-демократического воззвания’ (*20*), и в частности призыв к отмщению
развязавшим войну, не мог встретить симпатии толстовцев. Но, как пишет
Булгаков, ‘самая попытка протестовать так или иначе против войны вызвала во
всех нас глубокое сочувствие.
Вскоре после того я пробовал заговаривать кое с кем из единомышленников о
выпуске собственного воззвания’ (*21*).
Далее в мемуарах Булгакова сообщается, что во время следствия часть
толстовцев находилась в общих камерах с тульскими рабочими-большевиками, к
которым следователи-жандармы относились с особой разнузданностью и цинизмом.
В человеческом плане отношения между обеими группами ‘политических’ были
самыми дружелюбными, однако многие идеи толстовцев вызывали недоумение их
сокамерников-большевиков. Задавался, например, вопрос: если толстовцы
полагают наличие ‘искры Божией’ в каждом человеке, то как можно верить в
наличие этой искры в таком мучителе и антисемите, как, скажем, подполковник
Демидов? Булгаков признает, что спорить здесь было нелегко… (*22*).
В период первой мировой войны прохождение дел в системе ‘военно-судного’
ведомства России было нескорым: объем дел по различным нарушениям воинской
дисциплины в огромной, наскоро комплектуемой и несильной в моральном
отношении армии оказался беспрецедентно велик (дезертирство, мародерство,
драки, неповиновение, случаи дерзостей и бунтов, расхитительство, жестокое
обращение и с подчиненными, и с населением и т.д.). По условиям военного
времени групповые антивоенные протесты среди гражданского населения также
подлежали юрисдикции окружных военно-судных управлений.
В конце июля 1915 г. материалы следствия по делу толстовцев были переданы
из Тульского ГЖУ в Московский военно-окружной суд (МВОС). И лишь 11 ноября
1915 г. о деле толстовцев было доложено в распорядительном заседании МВОС
‘по части генерал-майора Абрамовича-Барановского’ (*23*).