М. А. Бакунин в равелине, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 84 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

П. Е. Щеголев

М. А. Бакунин в равелине

Алексеевский равелин: Секретная государственная тюрьма России в XIX веке.

Кн. 1. Сост. А. А. Матышев.

Л.: Лениздат, 1990.— (Голоса революции)

OCR Лювецкая Т. Ю.

Двадцать четвертого февраля (8 марта) 1851 г. русский посланник при австрийском дворе барон Мейендорф в секретной депеше сообщил министру иностранных дел графу Нессельроде следующие подробности о ходе дела Бакунина¹:

‘Князь Шварценберг (председатель совета министров) показал мне вчера сообщение министра внутренних дел г. Баха о том, что, по всей вероятности, еще до конца этого месяца Бакунин будет приговорен пражским уголовным судом к смертной казни. Тотчас же по объявлении приговора он будет отправлен в специальном поезде со стражей в Оберг, а оттуда на почтовых до австрийской территории через Тешен в Краков. Князь Шварценберг думает, что тайными агентами пропаганды будет сделана попытка освободить этого столь опасного человека и что для того, чтобы добиться своего, они не остановятся ни перед преступлением, ни перед большими денежными затратами. Он просил меня уведомить об этом князя Варшавского² для того, чтобы, не придавая огласке скорого приезда столь важного преступника, мы, однако, успели принять все нужные меры для приема его в Кракове и дальнейшего препровождения его до места назначения.

Бакунин несколько раз заявлял, что он не ступит живым на землю империи. Он дважды пытался уморить себя голодом, и лишь хитростью удалось заставить его принять пищу’.

Эту депешу граф Нессельроде довел до сведения Николая и сообщил в копии графу Орлову.

В начале марта 1851 года барон Мейендорф уведомил наместника Царства Польского князя Варшавского о том, что в конце марта Бакунин будет выдан австрийским правительством. Сообщая ‘весьма секретно’ 16 марта графу Орлову о полученном известии, князь Варшавский добавляет: ‘…вследствие чего я приказал князю Горчакову до отъезда моего в С.-Петербург отправить к этому времени в Краков корпуса жандармов полковника Распопова с шестью жандармами, с тем чтобы он согласно известной Вашему Сиятельству Высочайшей воле, объявленной мне лично Государем Императором в мае прошедшего года, при передаче ему Бакунина надел на него наручные и ножные кандалы и безостановочно вез его в С.-Петербург, где имеет доставить сего преступника Вашему Сиятельству. Получив ныне от князя Горчакова донесение, что он отправил для принятия Бакунина в город Краков полковника Распопова, поспешаю уведомить о том Ваше Сиятельство’. Граф Орлов на отношении князя Варшавского записал еще раз высочайшую волю: ‘Высочайше повелено везти преступника прямо в Петропавловскую крепость и посадить в Алексеевский равелин, взять к сему надлежащие меры и объявить вперед секретно высочайшее повеление г[енерал]-а[дъютанту] Набокову’. В исполнение этой резолюции было изготовлено и отправлено две бумаги: одна коменданту Петропавловской крепости генерал-адъютанту Ивану Александровичу Набокову (от 19 марта 1851 г. No488), другая — корпуса жандармов полковнику Распопову (от 20 марта 1851 г. No 491) о том, что ‘Государь Император Высочайше повелеть соизволил, дабы он, по прибытии в С.-Петербург, не заезжая в штаб корпуса, доставил преступника Бакунина прямо к коменданту крепости, а по сдаче немедленно донести графу Орлову’. Кроме того, генерал Дубельт распорядился послать на первую от Петербурга станцию жандармского поручика Эка с приказанием ждать здесь прибытия жандармского штаб-офицера с известным арестантом и объявить этому штаб-офицеру, что ‘ежели в то время, когда он приедет в С.-Петербург, Нева уже вскроется, и не будет переезда в крепость через мост, то чтобы он не перевозил чрез Неву означенного арестанта в лодке, а представил бы его в III Отделение Собственной Его Величества канцелярии’.

Но выдача Бакунина несколько замедлилась. 9/21 марта барон Мейендорф секретно доносит графу Нессельроде о новой перемене в положении Бакунина: ‘Дабы вернее предотвратить попытки к освобождению Бакунина, могущие последовать при переводе его в Краков, австрийское правительство распорядилось перевести его в Ольмюц, где он подчинен надзору еще более строгому, чем в Праге, и где он ближе к месту выдачи. Я уже получил из Варшавы известие о предстоящем прибытии в Краков офицера, который с нашей стороны уполномочен принять и перевезти Бакунина, и я полагаю, что со стороны обоих правительств исчерпаны все меры к тому, чтобы этот великий преступник понес справедливое наказание’. Депеша барона Мейендорфа была доложена царю и сообщена 21 марта графу Орлову.

Полковнику Распопову пришлось ждать довольно долго и пережить некоторые волнения, вызванные задержкой и слухами вокруг дела Бакунина. Распопов донес о них князю Варшавскому, а князь тотчас же (17/29 апреля) доложил царю: ‘Всеподданнейшим поставлю долгом донести до высочайшего сведения Вашего Императорского Величества, что штаб-офицер корпуса жандармов, находящийся уже более трех недель в Михайловицах, где согласно обещанию австрийцев ожидает выдачи нам Бакунина, доносит ныне, что в Кракове носятся следующие слухи:

1. Что будто бы саксонское правительство настоятельно требует обратно сего преступника.

2. Что медленность в передаче его нам происходит от того, что австрийцы вовсе не намерены его выдавать, и только под предлогом разъяснения нескольких обстоятельств, относящихся до Пражского бунта, перевозят его из Ольмюца в Прагу и

3. Что многочисленные соучастники Бакунина за границею и даже в России намерены освободить его, а в случае неудачи отравить,— ибо опасаются, чтобы он при допросах не открыл, если будет передан нашему правительству, преступные замыслы как своих соотечественников, так и заграничных злоумышленников’. Аналогичные сообщения князь Варшавский отправил графу Орлову (16/28 апреля) и барону Мейендорфу.24 апреля граф Орлов еще раз подтвердил высочайшую волю о немедленном доставлении Бакунина прямо в Петропавловскую крепость и просил князя Варшавского приказать объявить и от себя полковнику Распопову о представлении Бакунина коменданту крепости. Только 2/14 мая полковник Распопов донес князю Паскевичу о том, что в этот день австрийский генерал-лейтенант Фидлер потребовал его к себе и объявил ему, что 5/17 мая Бакунин будет доставлен из Ольмюца в Краков и в этот же день передан ему {См. сообщение В. А. Францева ‘Выдача Бакунина австрийцами’ в ‘Голосе минувшего’, 1914, май, с. 237.}.

В это время император Николай находился в Варшаве вместе со своим неизменным спутником графом Орловым. 5 мая был сделан в Варшаве ход в дипломатической игре Николая: состоялось его свидание с королем Прусским. В то время, когда король въезжал в Варшаву, Бакунин въезжал в Краков.

Возвращая генералу Дубельту его записку о происшествиях по столице от 1 мая 1851 г., граф Орлов надписал на ней: ‘Уведомляю тебя, любезный Леонтий Васильевич, что по полученным сведениям известный Бакунин сегодня, 5-го, прибудет в Краков из Ольмюца, передан будет жандармам нашим и, вероятно, завтра отправлен будет к своему назначению, прими все предписанные меры для доставления его куда следует’. 9 мая генерал Дубельт отозвался на сообщение графа Орлова следующим докладом: ‘Я предупредил Набокова о скором привозе Бакунина и просил, чтобы все было готово к его принятию, а между тем послал еще и на Четыре Руки³, чтобы этого разбойника отвезли прямо в крепость’.

Действительно, генерал Дубельт проверил приготовления и повторил еще раз отданные раньше приказания. Коменданту Дубельт писал (9 мая, No 789): ‘Предупреждаем (о скором прибытии Бакунина) Ваше Высокопревосходительство, не благоугодно ли Вам будет принять все нужные меры осторожности при предоставлении его в вверенную Вам крепость’. А поручику Эку, ожидавшему Бакунина уже второй месяц на первой станции от Петербурга, Дубельт вновь предписывал: ‘Порученный Вам пакет непременно вручить тому жандармскому штаб- или обер-офицеру, который того арестанта сопровождать будет. Когда же тот арестант чрез Четыре Руки будет провезен, то немедленно лично донести мне о его проезде’ {Поручик Эк представил счет издержкам на ожидании Бакунина: ‘Издержано во время нахождения на станции в Красном Селе и на прогоны туда и обратно всего сто пятьдесят восемь руб.’. Но поручика Эка начальство сократило, рассчитало по рублю в день и выдало всего-навсего пятьдесят рублей.}.

Долгожданное событие наконец свершилось. 11 мая поручик Эк прислал генералу Дубельту следующую записку: ‘Конверт на имя полковника Распопова отдан ему мною на станции в Красном Селе, в 15 минут 4-го часа пополудни,— отправился согласно полученного приказания’. Генерал-лейтенант этой новостью тотчас же поделился с наследником престола Александром Николаевичем, замещавшим в это время отсутствовавшего отца: ‘Поспешаю донести Вашему Императорскому Высочеству, что в 1/2 4-го часа пополудни Бакунин, закованный в ручные и ножные кандалы, провезен через Красное Село в С.-Петербургскую крепость’. Наследник собственной рукой начертал на донесении Дубельта одно слово, долженствовавшее выразить обуревавшие его чувства: ‘Наконец!’

В 6 1/2 часа вечера 11 мая Бакунин был водворен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости {Час указан в квитанции, выданной полковнику Распопову. См. назв. статью В. А. Францева.}. В этот же день комендант подал рапорт о сем счастливом событии царю (No 10) и графу Орлову. ‘Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу, что доставленный во исполнение Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления, объявленного мне в предписании генерал-адъютанта графа Орлова от 19 числа марта No 488, преступник Бакунин сего числа в крепости принят и заключен в доме Алексеевского равелина, в арестантский покой под No 5’⁴.

13 мая генерал Дубельт уведомил графа Орлова: ‘Вчера, 12 мая, полковник Распопов, при пяти жандармах, доставил в С.-Петербург преступника Бакунина. Наш офицер вручил Распопову повеление Вашего Сиятельства в Красном Селе, и Бакунин отвезен прямо в крепость и заключен в Алексеевский равелин, о чем есть уже и донесение коменданта’.

За браво проведенную при содействии шести жандармов операцию доставления закованного в ручные и ножные кандалы Бакунина из Кракова в Петербург полковник Распопов, по желанию князя Варшавского, был пожалован по докладу графа Орлова от 21 июня 1851 г. орденом Св. Анны 2-й степени⁵. Кроме того, III Отделение уплатило Распопову издержек и прогонов по доставлению Бакунина 1662 рубля 72 коп. серебром.

* * *

11 мая 1851 г. комендант С.-Петербургской крепости отдал следующее предписание господину смотрителю Алексеевского равелина: ‘Во исполнение Высочайшей Его Императорского Величества воли, объявленной мне в предписании генерал-адъютанта графа Орлова от 19-го числа марта No 488, предлагаю Вашему Благородию доставленного в крепость корпуса жандармов полковником Распоповым преступника __________ принять и посадить в доме Алексеевского равелина, в арестантский покой под No 5, производя ему на пищу по восемнадцати коп. сер [ебром] в сутки и о исполнении мне донести’.

Черта в подлиннике заменяет фамилию Бакунина. В тот же день смотритель равелина капитан Богданов рапортовал коменданту: ‘Во исполнение предписания Вашего Высокопревосходительства сего 11-го числа мая за No 13-м доставленный по Высочайшему повелению в крепость корпуса жандармов полковником Распоповым преступник ___ мною принят и посажен в доме Алексеевского равелина, в арестантский покой под No 5, ведомость отобранным вещам и деньгам при сем Вашему Высокопревосходительству представить и донести честь имею’.

Вот опись вещам, принадлежащим арестанту No 5:

1. Сюртук черного сукна, на шелковой подкладке — 1

2. Фрак черного сукна, на шелковой подкладке — 1

3. Рубах белых — 4

4. Подштанники — 1

5. Полотенца — 1

6. Носков белевых — 2 пары

7. Жилетов — 2

8. Платок носовой шелковый — 1

9. Платок носовой бумажный — 1

10. Шарф черный шелковый — 1

11. Сапоги — 1 пара

12. Халат шерстяной — 1

13. Книг немецкого языка — 4

14. Портфель суконный — 1

15. Грифельная разбитая доска — 1

16. Сигар 5 пучков, счетом — 125 шт.

17. Пальто черного сукна — 1

18. Шаровары суконные — 1

19. Жилет суконный — 1

20. Шарф голубой шелковый — 1

21. Фуражка суконная — 1

22. Рубаха белая — 1

23. Подштанники — 1

24. Носки нитяные — 1 пара

25. Платков носовых белых — 2

26. Сапоги старые — 1 пара

Под описью собственноручная подпись Бакунина: ‘Означенные по сей описи вещи сданы сполна. Михаил Бакунин’. Вслед за подписью идет запись деньгам, сделанная полковником Распоповым: ’55 прусских талеров, 35 гульденов, 30 крейцеров, 5 прусских золотых, 15 грошей’. По размене 55 талеров, 5 золотых и 15 грошей оказалось всего пятьдесят один рубль пятьдесят копеек серебром.

В момент заключения Бакунина в равелине был только один заключенный, австрийский подданный Геронтий Леонов, как он именовался в официальных бумагах. Это был один из виднейших раскольничьих деятелей, он принял деятельнейшее участие в устройстве Белокриницкого монастыря и создании раскольничьей Белокриницкой иерархии, сам был в чине архимандрита. В этом и состояло все его преступление перед русским правительством⁶.

По всей вероятности, первые месяцы пребывания в равелине тюремный режим Бакунина был одинаков с режимом Леонова, но написанная Бакуниным исповедь принесла разительную перемену в укладе тюремной жизни. Бакунин попал в привилегированное положение, и образ его тюремного существования в равелине нельзя и сравнивать с теми условиями, в которых жил его единственный товарищ по заключению архимандрит Леонов. Самой существенной, самой жизненной отменой было разрешение свиданий и переписки. Леонов был в полном смысле слова отрезан от внешнего мира, даже о месте его заключения не знали его единомышленники. Какие уж там свидания и переписка!

* * *

Бакунин был заключен в Алексеевский равелин 11 мая и предоставлен самому себе. Никакими допросами его не беспокоили, очевидно, в силу соображений психологических: пусть осмотрится и одумается. К тому же императора Николая не было в Петербурге. Из своей высокодипломатической поездки он вернулся только 1 июня. Когда 25 июня III Отделение поднесло Николаю доклад о награждении жандармского полковника Распопова, царь вспомнил о Бакунине и написал на докладе: ‘Согласен (разумеется, на награду), пора приступить к допросу Бакунина’. По поводу исполнения резолюции сохранилась в деле следующая записка генерала Дубельта: ‘Генерал-адъютант граф Орлов изволил сказать, что допрос Бакунину, согласно Высочайшему повелению, по получении показаний, данных им в Австрии, Его Сиятельство сделает сам’.

Только в конце июля были наконец получены документы по судному делу о Михаиле Бакунине: рапорт австрийского аудитора майора Франца военному суду от 15 мая 1851 г., протокол и приговор военного суда от того же числа и копии двух писем Бакунина к его сообщникам. Пачка присланных из Австрии документов была довольно объемиста, и Николай не стал утруждать себя их чтением, и, отсылая их графу Орлову 28 июля, надписал на препроводительной бумаге князя Шварценберга: ‘Вели сделать мне подробную выписку’. Выписка была немедленно сделана, и 1 августа Николай ‘изволил ее читать’.

Бакунину придавалось значение совершенно исключительное, свора III Отделения и генерал Дубельт, правая рука Орлова, не смели коснуться до его дела. Сам граф должен был допросить Бакунина. Между человеком, сидевшим на российском троне, и человеком, заключенным в равелине, был только один посредник: неизменный спутник императора Николая во всех его путешествиях, комендант императорской главной квартиры, шеф жандармов и главный начальник III Отделения генерал-адъютант граф Алексей Федорович Орлов. Орлов был верный слуга своему государю. Интимность их отношений началась с 14 декабря 1825 г., когда Орлов, командуя лейб-гвардии конным полком и 1-й бригадой гв[ардейской] кирасирской дивизии, проявил особенную энергию в подавлении революции, поднятой декабристами. Он показал пример твердости, решительности и храбрости. За услуги на Сенатской площади Николай 25 декабря возвел Орлова в графское достоинство. При следствии над декабристами, которое вел сам Николай Павлович, новоиспеченный граф был ревностным ему помощником. По смерти графа Бенкендорфа Орлов занял его место и стал самым приближенным к Николаю лицом. Николай любил его, как верного слугу и друга, как ближайшего и ревностного сотрудника ‘во всех случаях, где польза государственная требовала точного исполнения его благих видов и предначертаний’. Граф Орлов не проявлял своей инициативы и был только самым точным исполнителем воли своего господина {Вел. кн. Николай Михайлович. Генерал-адъютанты императора Александра I. СПБ., 1913. с. 172.}. Совершенно ясно, что линию поведения в русском процессе Бакунина определял сам Николай, а Орлов только выполнял его указания.

Что было делать с Бакуниным? Бакунин — фигура слишком яркая и выпиравшая из всяких рамок условности. Кем он был в глазах Николая? Пред лицом закона Бакунин был преступник, осужденный в 1844 г. за невозвращение по вызову правительства в Россию к лишению чина и дворянства и к ссылке в каторжную работу. Следуя букве закона, правительство должно было бы обратить его в каторжную работу, но такой конец был бы тривиален — с Бакуниным стоило заняться повнимательнее.

Много пережил Бакунин за два года своего заключения в саксонских и австрийских крепостях. Сидел он в тяжких условиях, все время в кандалах, а напоследок, для верности, в Ольмюце его еще приковали к стене. Два раза ему объявляли смертный приговор, два раза он пережил муки ожидания смертной казни. И во всем этом для него еще не было самого страшного. Страшнее смертной казни казалась выдача его России, а эта угроза выдачи его русскому правительству повисла над ним с первого дня заключения. Воображение рисовало ему картины ужаса, которые ждут его в России. Он знал, что русское правительство беспощадно расправляется со своими врагами, а Бакунин был его отъявленным врагом. Он, первый из подданных русского государя, дерзнул публично в огромных собраниях наносить неслыханные оскорбления и обиды русскому правительству и его главе, первый из русских он осмелился печатно за полной подписью полные желчной ненависти и гнева сарказмы бросить в лицо русскому царю. Как он честил его! Голштино-готторпский барин на славянском престоле, тиран чужеземного происхождения, расчетливый деспот без сердца, без всякого чувства к русскому, палач, мучитель, посрамитель чести русского народа — вот эпитеты, которыми в обилии осыпал Николая Бакунин в своем ‘Воззвании к славянам’ {}’. Сидя на цепи в немецких крепостях, Бакунин перебирал в уме все свои выпады против русского правительства и русского царя и приходил к заключению, что лучше смерть, все что угодно, но не выдача его в Россию. Два раза немецкие монархи, даруя ему помилование, сохраняли ему жизнь… не для того ли — так казалось ему,— чтобы уготовить ему муки горче адских мук, горче самой смерти. Тяжесть возмездия, которое ждало Бакунина в России, представлялась ему пропорциональной силе его ненависти, силе негодования, с которым он выступал против русского царизма. Не смертной казни боялся Бакунин, а заключения в невыносимых условиях, с издевательствами и пытками, на которые нельзя ответить, допросов с пристрастием, наконец, телесного наказания, которое могло быть наложено на него любым квартальным, так как он был лишен прав и подлежал обращению в каторжную работу. В нашем распоряжении есть документальные подтверждения, что Бакунин именно так переживал угрозу выдачи его России. Наши дипломатические представители, следившие с великим вниманием и доносившие в Петербург о всех изменениях в положении Бакунина, сообщили эти подробности. Так, саксонский посланник Шредер сообщал, между прочим, следующее: на 16/28 августа 1849 г. был назначен перевод Бакунина в крепость Кенигштейн. Его внезапно разбудили и дали приказание одеться. ‘Он был так взволнован, что сильно дрожал. ‘Я приготовился к смерти,— сказал он,— но не к тому, чтобы быть выданным’ (эти слова сказаны были по-немецки). Ответ, что он переводится в Кенигштейн, успокоил его’. А в начале марта 1851 г., т. е. накануне выдачи Бакунина, австрийский посланник сообщал: ‘Бакунин неоднократно объявлял, что живым он не попадет в пределы России. Два раза он делал попытку уморить себя голодом, и только силой могли заставить его принимать пищу’.

В таком настроении находился Бакунин в тот момент, когда был передан после двухлетнего заключения в руки русского жандармского полковника Распопова. Быстро пролетело несколько дней путешествия в оковах в компании полковника и шести жандармов, и затем тишина Алексеевского равелина охватила его. Опять были стены, Бакунин был облачен в крепостное платье и подвергнут одиночному режиму равелина без каких-либо особых отягчений. Конечно, он не мог ни переписываться, ни иметь свиданий, но у него была прогулка, были книги из скудной библиотеки равелина. И затем полное, абсолютное спокойствие одиночества, без посещений начальства, без опросов и допросов, бессменное общение с убогим смотрителем равелина капитаном Андреем Богдановым, выслужившимся из рядовых, и сторожами — солдатами местной инвалидной команды. Так потянулась эта уставная жизнь Алексеевского равелина. Без перемены прошло два с лишним месяца.

И вот к концу третьего однообразный уклад был нарушен: в каземат Бакунина явился сам начальник III Отделения, сам граф Орлов. Он пришел с тонко обдуманным и взвешенным планом воздействия на Бакунина. Бакунин ждал допросов с пристрастием, ждал отмщения. Пришел Орлов прямо от царя и от имени царя объяснил Бакунину, что государь желает, чтобы он написал полную исповедь всех своих прегрешений, всей своей жизни. От имени царя граф Орлов сказал Бакунину: ‘Пишите, пишите государю, как бы вы говорили с своим духовным отцом’.

Это предложение, несомненно, было неожиданным для Бакунина. Он не предполагал даже возможности такого хода со стороны своих врагов, и этот ход спутал его игру. Бакунин готовился к отпору, к борьбе против тяжких и оскорбительных мер воздействия и возмездия, которые — он был уверен — были уже наготове у русского правительства. Вышло иначе. Ни пыток, ни тяжелых наказаний, ни оскорблений, а условия заточения были во много раз лучше условий заточения в немецких тюрьмах. Ни допросов, ни столь обычных и мучительных сыскных выведываний о фактах и лицах, только всего — исповедь как на духу. Николай Павлович оказался много тоньше. Бакунин на пути в Алексеевский равелин мысленно пересматривал свои отношения к русскому царю и русскому правительству и, по совести, не мог формулировать их иначе чем явный бунт. ‘Он был в явном бунте против государя и против его правительства, дерзал противустать государю где и сколько мог’ — так немного позднее он рассматривал свои отношения к верховной власти в России. При таком самоопределении Бакунин не мог не сознавать, что между ним и русским царем разверзлась пропасть, которую не перейти. Смешно даже думать о переходе. Для него не могло быть сомнений, что для Николая он, преступник, лишенный чина и дворянского звания и подлежащий обращению в каторжную работу, был лишь объект всяческих кар и расправ. Бакунин в своем сознании давно разбил ту привычную и живую в традициях его семьи и истовой дворянской жизни его времени связь верноподданного и государя, но разрыв трафаретной ассоциации официально был тяжким преступлением, низводившим громы и молнии на главу преступника. Признание разрыва связи верноподданного с государем сулило усугубление физических внешних кар, но в известной мере облегчало нравственное состояние, придавало ему устойчивость и спокойствие. Но когда пришел прямо от государя его наперсник и предложил как на духу исповедоваться государю, через непроходимую пропасть потянулась тоненькая ниточка. Ароматом соблазна повеяло в каземате равелина, и начал воскресать трехдневный Лазарь⁸. Тот, кто сидел высоко, на российском престоле, как будто и забыл, что заключенный давно уже чужд верноподданническому долгу, для новозаветного отца и блудный сын остался сыном, так и для монарха преступник, повинный работе, остался верноподданным. Бакунин думал, что он уже свободен от верноподданнической присяги, что его преступление развязало его от обязанностей, а монарха от прав на него. Началось воскрешение Лазаря. После объявления графа Орлова на один миг почувствовал себя Бакунин не отверженным преступником, а возвратившимся в лоно отче блудным сыном, и этого было достаточно. Было брошено семя надежды на восстановление разорванных отношений, был намечен путь, которым должно было бы пойти восстановление, задана нота, в тон которой должен был вторить Бакунин. ‘Государь прислал меня к вам и приказал вам сказать: скажи ему, чтобы он написал мне, как духовный сын пишет духовному отцу,— хотите вы писать?’ — сказал граф Орлов Бакунину. Бакунин подумал и ухватился за ниточку, теперь один конец ее был в Алексеевском равелине, другой — в Зимнем дворце. Бакунин вышел из состояния тюремного равновесия. ‘Внутренние, никогда не удовлетворенные потребности жизни и действия пробудились с новой силой и соткали ту идеологию, которая должна была вывести заключенного за стены равелина. В мертвящей тишине одиночного заключения создаются зыбкие психологические фантомы. Чувство действительности становится неверным, мечты сливаются с действительностью, между тем и другим теряются различия. В душе Бакунина смена или, вернее, подмен идеологии мог осуществиться с тем большей легкостью, что новая тюремная идеология была в конце концов не новой, а старой, привычной, патриархальной, в которой он воспитывался и рос. Проваливался в темную бездну период страстных исканий, борьба за миросозерцание, как будто бы этого периода не было, и, очнувшись после беседы с графом Орловым, Бакунин оказался в старой, изношенной, но привычной и удобной одежде, которая была на нем до отъезда его за границу. Одежда патриархального шовинизма. Олицетворение России — русский царь-самодержец, отец своих подданных. Бакунин в годы молодости не только осознавал эти отношения, но и перечувствовал их в сердце своем, как и все дворяне — современники его, Бакунин пережил и свой роман с царем. Нельзя не отнестись с полным доверием к признанию Бакунина: ‘Когда он был юнкером в Артиллерийском училище, он так же, как и все товарищи, страстно любил Николая Павловича. Бывало, когда он приедет в лагерь, одно слово: ‘Государь едет’ — приводило всех в невыразимый восторг, и все стремились к нему навстречу…’

В таком представлении царь — существо всемогущее, сверхъестественное, почти мифическое. Веру в царя Бакунин считал и в 1862 г. характерной для русского народа и объяснял ее тем, что ‘народ почитает в царе символическое представление единства, величия и славы русской земли’. И сам Бакунин еще в 1862 г. был преисполнен такой веры в русского царя, так что мог ставить вопрос, за кем идти народу — за Романовым, Пестелем или Пугачевым, и готов был дать следующий ответ⁹: ‘Скажем правду, мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского. Мы потому охотно стали бы под его знаменем, что сам народ русский еще его признает и что сила его создана, готова на дело, и могла бы сделаться непобедимою силою, если б он дал ей только крещение народное. Мы еще потому пошли бы за ним, что он один мог совершить и окончить великую мирную революцию, не пролив ни одной капли русской или славянской крови’.

* * *

Свою исповедь Бакунин заключил двумя просьбами. Он просил заменить пожизненное одиночное заключение каторжными работами и позволить ему ‘один и в последний раз увидеться и проститься с семейством, если не со всеми, то по крайней мере с старым отцом, с матерью и с одной любимой сестрою, про которую он даже не знал, жива ли она’. Первая просьба была оставлена без внимания, а вторая была милостиво удовлетворена. Николай написал на полях исповеди: ‘На свидание с отцом и сестрой согласен, в присутствии г. Набокова’. 5 октября 1851 г. граф Орлов сообщил коменданту крепости И. А. Набокову о последовавшем высочайшем соизволении на разрешение свидания в присутствии его, коменданта, и предложил ему истребовать от Бакунина сведения, ‘кто именно та сестра, с которою он желает видеться’. 7 октября комендант донес графу Орлову ‘объявление’ Бакунина о том, что ‘сестра его, с которою он желает видеться, девица Татьяна, оставшаяся в 1839 г. 23 лет при отце, который имел жительство Новоторжского уезда в селе Прямухине, с того же времени он об них никакого сведения не имеет’.

Татьяна Александровна Бакунина, годом моложе Бакунина (родилась в 1815 г.), занимала выдающееся положение в семье Бакуниных и пользовалась необычайной любовью брата. По словам биографа, чувство Мишеля к Татьяне было гораздо более горячим и исключительным чувством, нежели бывает обыкновенно чувство самого любящего брата к сестре {А. А. Корнилов. Молодые годы М. Бакунина. Из истории русского романтизма. М., 1915, с. 209.}. О романической близости Мишеля и Татьяны с яркостью свидетельствует их переписка до отъезда Бакунина из России, недавно напечатанная.

12 октября граф Орлов сообщил отцу Бакунина о высочайшем согласии на свидание его, жены его и дочери Татьяны с Михаилом Бакуниным и предложил, если они пожелают воспользоваться разрешением, явиться в III Отделение. Александр Михайлович Бакунин, в это время 83-летний старик, потерявший зрение, ответил графу Орлову следующим письмом, написанным рукою его жены, Варвары Александровны, и датированным 23 октября:

‘Милостивый Государь

граф Алексей Федорович.

Примите благосклонно дань душевной моей и всего семейства моего благодарности за милостивое письмо, которым соблаговолили сообщить мне Всемилостивейшее соизволение Его Императорского Величества на свидание мое, жены моей и дочери Татьяны с несчастным моим сыном, я бы полетел в Петербург, чтобы упасть к ногам Милосердного Монарха, но мне за восемьдесят лет, и я под тягостью годов и печали так изнемог, что не в силах был бы доехать, а жена моя не решается больного мужа покинуть. Итак, одна Татьяна может воспользоваться Монаршею милостью и мы решились дать ей проводником нашего же сына Николая, за которого я Вашему Сиятельству как за себя ручаюсь. О, если бы предстательством Вашим могло последовать к довершению неожиданной мною милости Высочайшее позволение сыну моему Николаю заменить отца и мать, присутствие его облегчило бы свидание сестры с братом после долговременной и бедственной разлуки. Он же, Николай, как доверитель наш, мог бы утешить и успокоить прискорбную душу его нашим благословением, в твердой надежде, что он, узнав опытом всю преступную тщету пагубных заблуждений, в них раскаялся и никогда не позабудет, чья Мощная и Милосердная Воля спасла его от конечной погибели.

Позвольте мне повторить уверение в душевной моей благодарности и глубочайшем почтении, с которыми Честь имею быть, Милостивый Государь, Вашего Графского Сиятельства покорным слугою Александр Бакунин, а по слепоте мужа моего подписала жена его Варвара Бакунина’.

Письмо А. М. Бакунина было доставлено в III Отделение Татьяной Александровной и Николаем Александровичем Бакуниными. Граф Орлов представил Николаю Павловичу это письмо, надписав на нем карандашом: ‘Вот письмо от отца Бакунина. Ваше Величество дозволили ему, его жене и их дочери видеться с преступником, не позволите ли вместо престарелого отца быть в крепости его сыну. Само собой разумеется, что свидание будет при коменданте’. Николай положил на письме карандашную резолюцию: ‘Согласен при г. Набокове’. 31 октября генерал Набоков был уведомлен о согласии государя. Свидание было дано, никаких о нем подробностей в официальных документах не оказалось.

Перед отъездом Татьяна Александровна и Николай Александрович пожелали еще раз свидеться с братом и обратились за разрешением в III Отделение. Сохранилась в деле коменданта записка Л. В. Дубельта генералу Набокову от 6 ноября 1851 г.: ‘Прибывшие сюда господин и госпожа Бакунины желают еще раз свидеться с их братом и проститься с ним. Граф Алексей Федорович Орлов поручил мне доложить Вам, почтеннейший Иван Александрович, что, по его мнению, можно им это дозволить. Хотел я лично сказать Вам это, но не могу, не очень здоров, и потому решился передать Вам письменно решение графа. Искренне, душевно преданный Л. Дубельт’.

Свидание с заключенными в равелине по правилу могло быть дано только с высочайшего разрешения, и для службиста генерал-адъютанта Набокова столь неофициально выраженное мнение графа Орлова оказалось недостаточным, и он не нашел в себе ни охоты, ни смелости обойтись одним ‘мнением’ без необходимого высочайшего соизволения.

Следующее свидание состоялось через год с лишком. Татьяна Александровна Бакунина предварительно обратилась 11 июня 1852 г. с письмом к Л. В. Дубельту: ‘М. Г. Леонтий Васильевич. Вы велели мне предуведомить Вас о прибытии моем в Петербург, но я не спросила Вас, должна ли я ждать Вашего ответа с позволением видеться с братом, и потому прошу Вас одним словом решить мое недоумение и сказать мне, могу ли я теперь приехать для свидания с ним’. 16 июня был изготовлен доклад Николаю Павловичу, и 17 июня высочайшее согласие последовало, а 18 июня о разрешении свидания был уведомлен комендант К. Е. Мандерштерн и Татьяна Александровна, которой III Отделение предложило по приезде в Петербург явиться непосредственно к коменданту. В июле Татьяна Александровна в сопровождении брата Алексея выехала в Петербург. Она привезла с собой написанное 4 июля письмо отца Дубельту: ‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Дочь моя Татьяна, пользуясь Милостивым соизволением, едет в С.-Петербург для свидания с братом, и г. комендант уже предупрежден о его прибытии — провожает ее меньшой мой сын Алексей, которого имею препоручить в Милостивое благорасположение Вашего Превосходительства. Великое бы для него было утешение увидеться с скорбящим братом, в полном раскаянии которого я совершенно уверен, но тяготит душу мою неотступная мысль, что вины своей он уже загладить не может. Примите благосклонное уверение в душевном моем почтении и благодарности, с которыми честь имею быть Вашего Превосходительства покорным слугою Александр Бакунин’.

Тотчас по приезде в Петербург, 9 или 10 июля, Татьяна Александровна виделась с Михаилом Александровичем. Но когда она на другой день явилась в крепость и пожелала еще раз видеть брата, ей было отказано. Она попыталась добиться разрешения на второе свидание — не только для себя, но и для сопровождающего ее брата Алексея. 10 июля она обратилась с письмом к Дубельту: ‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Господин Комендант крепости сказал мне, что я не могу без Вашего разрешения вторично видеться с братом. Доброе участие, оказанное нам Вами уже несколько раз, дает мне смелость иметь просить Вашего содействия в этом случае,— и надежду, что Вы не откажете мне в просьбе моей за меня и в ходатайстве Вашем за меньшого брата моего Алексея, проводившего меня в Петербург и желающего также видеться с братом. Примите уверение в истинном почтении и совершенной благодарности, с коими честь имею быть покорная к услугам Татьяна Бакунина’.

Дубельт 10 июля 1852 г. дал ей ответ при личном посещении ею III Отделения. Надо думать, он посоветовал ей обратиться с прошением на высочайшее имя, которое было представлено ему 11 июля:

‘Всемилостивейший Государь, получив от генерал-адъютанта графа Орлова уведомление о дарованном мне Вашим Императорским Величеством дозволении видеться с несчастным братом моим Михаилом Бакуниным, я поспешила прибыть сюда из Тверской губернии и не замедлила воспользоваться сею монаршею милостью, но когда на другой день после свидания с братом я опять явилась в крепость, то комендант оной объявил мне, что разрешение мне видеться с братом он принимает за дозволение однократного свидания, и что без особого Высочайшего повеления Вашего Императорского Величества я не могу уже быть допущена к нему.

В таком неожиданном для меня случае я с чувством беспредельной признательности за оказанную мне уже милость осмеливаюсь повергнуться к стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше испрашивая Всемилостивейшего разрешения на свидание с братом еще несколько раз, пока я пробуду в С.-Петербурге, куда я прибыла единственно с тем, чтобы свиданиями с ним хотя несколько усладить его несчастное положение. Вместе с тем, возлагая упования на неизреченное милосердие Вашего Величества, я дерзаю умолять о дозволении видеться с братом и сопровождающему меня сюда меньшому брату нашему губернскому секретарю Алексею Бакунину, который не видел его более 12 лет. Есмь с чувствами глубочайшего благоговения к Вашему Императорскому Величеству верноподданная Татьяна Бакунина’ {На прошении помечен петербургский адрес Т. А. Бакуниной: ‘Жительство имею в доме Пущина в б. Конной улице, No кварт. 53’.}.

Третье свидание Бакунина с родными состоялось через полтора года. 15 января 1854 г. Татьяна Александровна Бакунина обратилась с письмом к графу А. Ф. Орлову: ‘Испрашивая вновь для себя милостивого позволения видеться с братом моим Михаилом, осмеливаюсь обратиться к Вам и покорнейше просить Ваше Сиятельство об исходатайствовании той же самой великой милости и для брата моего Павла, который по желанию батюшки должен сопровождать меня в Петербург’.

19 января был изготовлен доклад царю, 20 января последовало царское согласие, 21 января о разрешении были уведомлены комендант крепости и Т. А. Бакунина. Это свидание в январе 1854 г. было третьим и последним за время пребывания Бакунина в Алексеевском равелине.

Мы не знаем содержания бесед, которые вел Бакунин с любимой сестрой своей Татьяной, являвшейся представительницей бакунинской семьи, но некоторое представление о том воздействии, которое шло из этого источника общения, мы можем составить по иным данным ¹⁰. Продолжением устного общения было общение письменное. Бакунину были разрешены не только свидания, дано было разрешение отцу его написать ему, а ему ответить. Это было новым отступлением от равелинного уклада жизни. Завязалась переписка, которая продолжалась все время пребывания Бакунина в заключении. К сожалению, слишком мало сохранилось из этой переписки. Письма Бакунина из крепости, наверно, сохранились в Прямухинском архиве, там надо искать их¹¹, в нашем распоряжении находится лишь несколько писем, пришитых к делу III Отделения о Бакунине (это непропущенные к Бакунину или от Бакунина по той или иной причине) и к делу канцелярии коменданта по Алексеевскому равелину. Их немного, но по ним можно судить о характере отношений, установившихся между заключенным и его семьей. Своеобразная история интимной жизни семьи Бакуниных и взаимных отношений ее членов раскрыта в труде А. А. Корнилова, написанном на основании материала бакунинского семейного архива в с. Прямухине. Читателям этого труда памятны характерные черты переписки Бакуниных, обильной философскими рассуждениями, психологическими анализами и экскурсами. Духовным вождем братьев и сестер Бакуниных был Михаил Александрович. Если во внешней жизни Бакунин подавлял окружающих своей колоссальной, львиной фигурой, то и во внутренней жизни многих и многих, и прежде всего своих братьев и сестер, Бакунин был такой же давящей фигурой. В молодых годах, история которых рассказана А. А. Корниловым, у Бакунина сказалась одна страсть, которой он не изменил в течение всей долгой жизни: страсть учить. Своих братьев и сестер, членов своего кружка, Бакунин непрерывно поучал. Дух учительства, который веет со всех страниц длиннейших писем Бакунина, в конце концов набивает оскомину. Интерес семейной переписки Бакуниных и для биографии самого Бакунина и для истории этой замечательной семьи, занимающей одну из ярких страниц русской культурной жизни, не подлежит сомнению, и потому мы считаем нужным остановиться со всеми подробностями на тюремной переписке Бакунина и опубликовываем сохранившиеся письма. Для истории духовной эволюции Бакунина в крепостной период его жизни они — первоклассный источник.

Надо предполагать, что позволения написать к Бакунину в крепость добилась лично Татьяна Александровна Бакунина, когда приезжала на первое свидание с братом. Первое письмо отца и матери Бакунина было доставлено в III Отделение вместе с письмом В. А. Бакуниной от 1 ноября 1851 г. на имя Л. В. Дубельта следующего содержания: ‘М. Г. Леонтий Васильевич. Примите душевную мою благодарность за детей моих. Пользуясь милостивым позволением писать к сыну моему, прошу Вас доставить ему письмо наше. Мы вполне чувствуем все милосердие нашего государя. Муж мой сожалеет, что по слепоте своей и по нездоровью не может сам изъявить Вам своей живейшей признательности, с коей честь имею и т. д.’. Письмо В. А. Бакуниной было отправлено 13 декабря коменданту крепости с просьбой ‘приказать передать оное по принадлежности’.

Граф Орлов разрешил Бакунину ответить на письмо отца, и 5 января 1852 г. комендант препроводил Л. В. Дубельту письмо Бакунина в семью. Это первое письмо Бакунина привлекло живейшее внимание сановников III Отделения. На рапорте, при котором комендант переслал письмо, имеется пометка Дубельта: ‘Граф (т. е. А. Ф. Орлов.— П. Щ.) взял письмо, чтобы показать государю’. Понятен интерес начальства — Дубельта, графа и самого Николая — к этому первому письму засаженного ими в равелин революционера, за раскаянием которого они следили с величайшей жадностью. Они хотели уловить в письме следы душевного перелома и некоторое удовлетворение получили при чтении фраз Бакунина о самом себе, как о блудном сыне, об угрызениях совести по отношению к родителям, о его собственной вине. Все такие места отчеркнуты в копии, снятой с письма в III Отделении и сохранившейся в деле. На самом деле письмо свидетельствует о тяжелых переживаниях Бакунина, через которые он прошел, сидя в уединенном равелине и проверяя свои чувства к своим старым родителям. Он перебрал в памяти все те огорчения, которые причинил им в молодые свои годы и усугубил заграничной своей деятельностью. Покидая Россию в 1840 г., он был в натянутых отношениях с отцом и матерью и впоследствии довел их почти до полного разрыва. Прошло десять с лишним лет, до Прямухина доходили вести о громкой судьбе их сына, о дрезденских баррикадах, о двух смертных приговорах. И наконец, известие о том, что он в России, в заточении в самой страшной темнице, что они могут его видеть, могут писать ему. Сердце родительское забыло о своих огорчениях, простило их и благословило сына. Письмо Бакунина свидетельствует о возвращении блудного сына в лоно отчее, о восстановлении прежних отношений. Как будто бы и не было десятилетнего перерыва! Первое после долгого перерыва письмо Бакунина в семью из крепости, равным образом и дальнейшие письма его и к нему тесно примыкают к характерной семейной переписке, ныне нам известной и заканчивающейся 1840 годом, являются как бы прямым продолжением. Отправляя письмо, Бакунин отмечал, что крепостная необходимость требует от него краткости писем и в этом будет их разность по сравнению ‘с добрым старым временем, когда он любил теряться в бесконечных рассуждениях’. Но даже и в условиях крепостного заключения Бакунину не удавалось освободиться от разглагольствований. Да и семья Бакуниных не считалась с III Отделением и отправляла ему колоссальные письма. Эта бакунинская особенность обратила однажды внимание Дубельта, и на его замечание по этому поводу III Отделение представило даже справку: ‘О том, чтобы Бакунины меньше писали, не было никому говорено. Настоящее письмо, хотя очень пространно, но в нем нет ничего, кроме сведений о семействе’. Дубельт положил резолюцию: ‘Отправить. Но просить, чтобы меньше и четче писали’. Но любопытнее всего в первом крепостном письме Бакунина то, что страсть к учительству не оставила его и в Алексеевском равелине.

Приводим это первое письмо Бакунина из крепости по копии III Отделения.

‘Любезные родители и вы, милые братья и сестры!

Мне дозволили отвечать вам. После стольких лет разлуки, молчанья, хоть и незабвенья, после всех происшествий, приведших меня _м_о_е_ю_ _с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_ю_ _в_и_н_о_ю_ в _н_а_с_т_о_я_щ_е_е_ _п_о_л_о_ж_е_н_и_е {Фразы, напечатанные здесь и дальше разрядкой, в копии отчеркнуты.}, лишивших меня решительно всякой надежды когда бы то либо возобновить с вами семейные, сердечные отношения,— такое позволение для меня величайшая милость и великое счастье. Благодарю вас, добрые родители, благодарю вас от глубины сердца за ваше прощенье, за ваше родительское благословенье, благодарю вас за то, что вы приняли меня — вашего блудного сына, что вы приняли меня вновь в свой семейный мир и в семейную дружбу. Свидание с Татьяной и с братом Николаем возвратило мне мир и теплоту сердца, оно перестало быть равнодушным и тяжелым как камень, оно ожило, и я не могу теперь жаловаться на свое положение, я теперь живу хоть и грустно, но несчастливо {По всей вероятности, следовало бы: но не несчастливо.}, беспрестанно думаю о вас и радуюсь, зная, что в семействе нашем царствует мир, любовь и счастье. Свидание мое с братом и сестрою было недолговременно, но достаточно, чтобы убедить меня, что Николай — добрая, верная и крепкая опора для всех близких, добрый сын, добрый брат, добрый муж и отец и хороший хозяин, что он соединяет в себе, одним словом, все те главные качества и достоинства, которые делают человека человеком, это успокоило меня на счет всех вас и утишило несколько _у_г_р_ы_з_е_н_и_я_ _м_о_е_й_ _с_о_в_е_с_т_и, _к_о_т_о_р_а_я_ _ч_а_с_т_о_ _н_а_п_о_м_и_н_а_е_т_ _м_н_е, _ч_т_о_ _я_ _с_о_в_с_е_м_ _н_е_ _у_м_е_л_ _и_с_п_о_л_н_и_т_ь_ _с_в_я_щ_е_н_н_ы_х_ _о_б_я_з_а_н_н_о_с_т_е_й, — мои заблуждения, по крайней мере, не принесли никому, кроме меня, большого вреда,— вот мне утешение’¹².

Это первое письмо высочайше разрешено было к отправке по адресу. 4 февраля 1852 г. III Отделение препроводило коменданту полученные от родственников письма на имя Бакунина для вручения по принадлежности, а 12 февраля комендант отослал генералу Дубельту письмо, написанное Бакуниным в ответ. Но этот ответ, занимающий 8 страниц почтовой бумаги большого формата бисерного почерка Бакунина, постигла неудача. Оно не было отослано по адресу: ‘Нельзя, и чтобы писал только о здоровье. Удержать’,— положил резолюцию генерал Дубельт¹³.

После такого афронта в переписке наступает некоторый перерыв, и 4 апреля Татьяна Бакунина написала Дубельту:

‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. По позволению Вашему посылаю Вам наши письма к брату. Простите мне мою смелость, но мы давно уже ничего не знаем о брате — и я обращаюсь к Вам, к Вашему ходатайству за нас о позволении ему написать к нам. Вы сами добротою Вашею внушили мне мою доверчивую смелость и, я уверена, простите ее и, ежели есть возможность, исполните мою просьбу’.

13 апреля письмо из Прямухина было отослано коменданту, а через несколько дней¹⁴ комендант лично представил ответ Бакунина, отосланный III Отделением 18 апреля по назначению. По сохранившимся в деле первоначальным бумагам можно установить, сколько писем написано Бакунину и в какие дни. За время пребывания Бакунина в Алексеевском равелине сверх упомянутых выше III Отделение препроводило Бакунину письма, полученные на его имя в 1852 г. — 13 мая, 12 августа, 22 сентября, 3 ноября, 29 декабря, в 1853 г. — 3 февраля, 6 апреля, 27 мая, 1 июня, 14 июля, 10 сентября, 10 ноября.

Получая письма, Бакунин тотчас же отвечал. В соответствии с датами пересылки писем Бакунина из III Отделения в крепость находятся даты отсылки писем Бакунина из крепости в III Отделение или из III Отделения в Прямухино, а именно: в 1852 г.— 19 мая, 16 августа {На рапорте, при котором комендант отправил это письмо, записан разговор двух мужей III Отделения. ‘Предосудительного нет ничего, и потому не прикажете ли отправить’,— написал Дубельт. ‘Согласен’,— написал граф Орлов.}, 1 октября, 13 ноября, в 1853 г. — 12 января, 12 февраля, 10 апреля, 5 июня, 11 июля, 21 сентября и 18 ноября ¹⁵.

Не всегда гладко проходила переписка Бакунина. Так, 9 апреля Бакунин написал письмо на имя Лизы, то есть [свояченицы] ¹⁶. Письмо не в пример было коротеньким. Вот его текст.

‘Милая, милая Лиза, выздоравливай скорей! Тебя все так любят, что, кажись, одной этой любви должно бы было быть достаточно для того, чтобы тебя поставить на ноги, не говоря уж о докторах, которые, как слышно, кормят тебя как маленького ребенка. Вот и весна наступила, все цветы готовятся к новой жизни, охорашиваются, для того чтобы блеснуть красотой,— неужели ж ты, наш милый, прекрасный прямухинский цветок, отстанешь от других? Надеюсь, верю, что письмо это застанет тебя уже выздоравливающею. Жаль мне тебя, бедный брат Александр, но так уже жизнь устроена, что с каждым счастием сопряжено свое горе. Отрекомендуй меня, пожалуйста, своему сыну.

Тебя, Сашу, и тебя, Анну¹⁷, благодарю за письма, вы обе — умные и добрые девочки,— обнимите за меня ваших детей, ваших деток, как писала, бывало, наша незабвенная, святая Варвара Михайловна¹⁸. Желал бы я посмотреть на Николая в оранжерее: должно быть, тепло ему там, а ведь он — русский человек, в тепле же и полениться можно, не правда ли, Николай?

Ты, друг Татьяна, поцалуй за меня у батюшки руку и поблагодари, хорошенько поблагодари его за любовь и память, обними также и добрую маменьку, которая, верно, хлопочет теперь об огороде.

Милая Варинька¹⁹, успокоилась ли ты хоть немного и долго ли намерена еще пробыть в Прямухине? Тебе бы никогда не расставаться с ним, а сыну пора уж становиться на свои собственные ноги,— чем раньше, тем лучше. Хорошо бы было, если бы было возможно Павлу сделаться его ментором, он вместе умел бы и присмотреть за ним и путеводить его и уважить самостоятельность его характера. Последнее обстоятельство по-моему очень важно, но вряд ли оно совместно с характером Лангера²⁰. Пусть Александр²¹ твой посвятит несколько времени на гимнастические упражнения, чтобы вместе с умом образовать также и телесную силу и ловкость: да не будет он только ученым, но также и светским человеком, совершенным жентльменом, не утрачивая, однако ж, ни доброты, ни прямоты, ни чистоты, ни простодушия и избегая, как безобразия, всякой вычурности и фанфаронства. А главное, пусть работает сам над собою и приучает себя понемногу к самопознанию, к отчетливости в желаниях и мыслях, к постоянству в целях, к самоограничению, признаку силы, без которого нет успеха ни в чем, к самообладанию, терпению, пусть создаст себе умную, добрую, сильную волю и будет человеком.

Прощай, я заболтался. Напишите мне скорее, что Лиза выздоровела.

Ваш М. Бакунин

Рад, что Мария Николаевна²² поправилась, поклонитесь им от меня.

9 апреля 1853 г.’.

Письмо привлекло почему-то внимание Дубельта. Почерк Бакунина был крайне неразборчив, и потому Дубельт положил резолюцию на препроводительном рапорте: ‘Прошу задержать и дайте мне об нем дело’. Письмо было переписано, прочитано Дубельтом в копии и задержано в III Отделении. ‘Удержать и предупредить’,— сделал пометку Дубельт. В исполнение резолюции коменданту С.-Петербургской крепости было отправлено за подписью Дубельта 18 апреля следующее отношение:

‘Исправлявший должность коменданта С.-Петербургской крепости г. генерал-лейтенант Корсаков при отношении от 10 апреля No 44 препроводил ко мне письмо содержащегося в Алексеевском равелине Бакунина на имя отца его. Усмотрев в сем письме рассуждения, несвойственные настоящему положению Бакунина, я признал необходимым письмо сие удержать и вместе с тем покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство, не изволите ли приказать предупредить Бакунина, чтобы он на будущее время ограничивался сообщением своим родственникам только таких сведений, которые необходимы для успокоения их на его счет, и что в противном случае письма его будут удерживаемы в сем Отделении’.

Тут под руку подвернулось Дубельту и подошедшее в это время письмо из Прямухина к Бакунину. Пространность его била в глаза, последовал уже упоминавшийся нами запрет и указание Дубельта на необходимость для Бакуниных писать меньше и четче ²³.

* * *

‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Родственники содержащегося в доме Алексеевского равелина преступника Бакунина представили ко мне шлафрок на беличьем меху, панталоны и сапоги, просят передать их ему, для употребления в носку в месте его заключения.

Вследствие чего я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство почтить меня уведомлением, можно ли удовлетворить просьбу родственников Бакунина. Примите, Ваше Превосходительство, уверение в совершенном моем почтении и преданности. К. Мандерштерн’²⁴.

Дубельт нашел возможным разрешить передать Бакунину вещи, но с тем, чтобы комендант ‘приказал тщательно удостовериться, нет ли в этих вещах какой-либо переписки или чего-либо непозволительного’. Соответствующее этой резолюции отношение коменданту было отправлено 20 ноября [1852 г.].

Это единственное сохранившееся в архивном деле указание на передачи за все время заключения Бакунина в равелине.

В деле почти нет свидетельств о чтении Бакунина. Он пользовался книгами из библиотеки равелина, но были и другие источники, и прежде всего III Отделение. Начальство, очевидно, заботилось о чтении Бакунина. Об этом свидетельствует пришитая к делу лаконичная карандашная записка Дубельта ‘Бакунину книг’. Об исполнении этой резолюции свидетельствует отправленное 5 декабря 1852 г. отношение коменданту крепости:

‘По поручению г. генерал-адъютанта графа Орлова имею честь препроводить к Вашему Высокопревосходительству журналы: ‘Отечественные записки’ No 1 и 2, ‘Москвитянин’ No 1, 2, 3 и 4 и ‘Библиотека для чтения’ No 1 и 2, и покорнейше прося, не изволите ли приказать передать сии книги содержащемуся во вверенной Вам крепости Михаилу Бакунину и по прочтении оных возвратить в III Отделение Собств. Е. В. канцелярии’.

22 декабря комендант вернул присланные Бакунину книги. Хотя и не сохранилось при деле других бумаг о посылке книг Бакунину, надо думать, что приведенное нами отношение не было ни первым, ни последним. Когда после перевода Бакунина в Шлиссельбургскую крепость III Отделение запросило коменданта Петропавловской крепости о том, какие книги и журналы были ему разрешены, комендант ответил в общих выражениях: ‘Давались для чтения книги: французские и немецкие романы, математические, физические, геологические и газета ‘Русский инвалид’. Таким образом, можно с уверенностью сказать, что круг крепостного чтения Бакунина был довольно разнообразен, и, кроме того, читая ‘Русский инвалид’ и журналы, Бакунин не мог не узнавать кое-что о текущей жизни, о крупнейших по крайней мере событиях в пределах, допущенных в русской прессе.

* * *

Перевод Бакунина в Шлиссельбургскую крепость был обставлен некоторой торжественностью . 5 марта граф Орлов, сообщая коменданту Шлиссельбургской крепости о состоявшемся высочайшем повелении, просил его приготовить для доставления двух лиц, в особенности для одного из них, приличное помещение в секретном замке и немедленно уведомить о тех распоряжениях, которые предполагает сделать комендант для помещения неназванных в бумагах двух арестантов. 8 марта комендант генерал-майор И. О. Троцкий ответил следующим рапортом: ‘Сим почтительнейше имею честь донести, что для помещения двух арестантов в секретном замке я предполагаю два нумера, 1-й и 7-й, совершенно готовые, заключающие в себе по одной комнате каждая в два окошка, принадлежность в них: кровать, стол и стул по положению, ежели же Вашему Сиятельству угодно, чтобы в сих номерах было что-нибудь лучшее из мебели, в таком случае не соизволите ли приказать искупить таковые вещи в С.-Петербурге и доставить, ибо в Шлиссельбурге подобного ничего нельзя получить.

Есть два номера, 4-й и 5-й, которые могут быть чрез открытие заделанной двери соединенными, в сем случае буду иметь честь ожидать повеления Вашего Сиятельства на таковое соединение, которое и предпишу заведующему работами немедленно привести в исполнение, что может быть готово дни в три после получения повеления, обмеблировка по соизволению Вашего Сиятельства может быть вышеизложенным способом произведена’.

Получив ответный рапорт генерала Троцкого, граф Орлов 11 марта уведомил [коменданта Петропавловской крепости] о высочайшем повелении о переводе заключенных из равелина в Шлиссельбургскую крепость и предложил ему ‘передать Бакунина с соблюдением всевозможной осторожности командируемому им для сего подполковнику корпуса жандармов Тизенгаузену, который явится в крепость 11 марта в 8 часов вечера’. А шлиссельбургскому коменданту того же дня граф Орлов писал:

‘Государь император высочайше повелеть изволил: содержащегося в Алексеевском равелине преступника Михаила Бакунина перевести в Шлиссельбургскую крепость.

О таковой монаршей воле сообщая Вашему Превосходительству и присовокупляя, что Бакунин под строжайшим арестом будет доставлен к Вам подполковником корпуса жандармов Тизенгаузеном, имею честь покорнейше просить Вас поместить упомянутого преступника в лучшем и самом надежнейшем из тех двух номеров Секретного замка, о которых Вы известили меня от 18 марта, и как Бакунин есть один из важнейших арестантов, то неугодно ли будет соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалить от него известия обо всем, что происходит вне его помещения, так, чтобы самая бытность его в замке была сохраняема в величайшей тайне, о принятии же Бакунина в Ваше ведение почтить меня уведомлением’.

Подполковнику Тизенгаузену было в тот же день преподано следующее весьма секретное наставление:

‘По Высочайшему повелению предписываю Вашему Высокоблагородию сего же числа в 8 часов вечера явиться к г. коменданту С.-Петербургской крепости, который передаст вам преступника Михаила Бакунина для доставления его в Шлиссельбургскую крепость. Как Бакунин есть один из важнейших арестантов, то к Вам назначаются из С.-Петербургского жандармского дивизиона самые благонадежные унтер-офицер и двое рядовых. По принятии Бакунина обязываетесь сами Вы поместиться с ним в крытом возке, посадив с ямщиком одного из рядовых, а унтер-офицер и другой рядовой должны ехать вслед за вами, тотчас отправившись из С.-Петербурга, Вы и нижние жандармские чины обязываетесь во время пути иметь бдительнейшее и строжайшее наблюдение за Бакуниным, не выпускать его из возка ни по какой надобности и на станции, во время перемены лошадей, поставить по обеим сторонам возка по жандарму, так чтобы во все продолжение пути никто не видел вверенного Вам арестанта, по прибытии в Шлиссельбург, обязаны Вы немедленно и самым осторожным образом сдать Бакунина г. коменданту. Исполнив же все это, имеете Вы с жандармскими нижними чинами возвратиться в С.-Петербург и донести мне о последующем’.

В 9 часов вечера 11 марта Бакунин был передан подполковнику Тизенгаузену и благополучно доставлен им 12 марта коменданту Шлиссельбургской крепости. Тизенгаузен получил и представил в III Отделение квитанцию за No 12: ‘Дана сия от коменданта Шлиссельбургской крепости, корпуса жандармов господину подполковнику Тизенгаузену в том, что доставленный им во вверенную крепость арестант Бакунин мною от него принят, равно и вещи, при нем находящиеся, также и конверт за No 487 от господина подполковника Тизенгаузена мною получены, в чем и свидетельствую подписом с приложением казенной печати крепости Шлиссельбург. Марта 12 дня 1854 г. Комендант Шлиссельбургской крепости генерал-майор Троцкий’. Конечно, тотчас же комендант рапортовал графу Орлову о том, что Бакунин доставлен и согласно повелению его сиятельства содержим будет.

Предстояло установить режим для столь исключительного преступника. Генерал Дубельт 13 марта запросил коменданта Петропавловской крепости, какое содержание получал Бакунин и какие книги и журналы были дозволены ему для чтения, и в ответ получил, что ‘содержавшемуся в доме Алексеевского равелина Бакунину производилось на пищу 18 коп. серебром в сутки и давались для чтения книги: французские и немецкие романы, математические, физические, геологические и газета ‘Русский инвалид’. Представляя сообщение коменданта генералу Дубельту, канцелярия снабдила его справкой: ‘В Шлиссельбурге положено также по 18 коп., но Лукасинскому, Налепинскому, Адельту и Медоксу²⁶ по особому разрешению его сиятельства производится на содержание их по 30 коп.’. 18 марта III Отделение сообщило шлиссельбургскому коменданту о том, что он должен отпускать Бакунину по 30 коп. в сутки и может дозволить ему читать все то, что он читал в Алексеевском равелине.

22 марта генерал Троцкий отправил генералу Дубельту следующий рапорт: ‘Содержащийся во вверенной мне крепости преступник Бакунин всепокорнейше просит Ваше Превосходительство об исходатайствовании дозволения: 1) на свидание с братом его, 2) получение от него некоторых съестных припасов с моим первоначальным освидетельствованием, 3) от него же на получение дозволенных книг, 4) перед обедом пить рюмку водки, 5) прогуливаться и 6) быть водиму в баню, хоть два последние действия по устройству секретного замка и расстоянию от оного бани не соответствует силе повеления от 11 марта за No 492, то об удовлетворении его убедительной просьбы имею честь довести о сем до сведения Вашего Превосходительства.

Также покорнейше просит дозволения иметь ему чернила и бумагу, разумея о тетради прошнурованной с переномерованными листами за скрепою и печатью коменданта.

При сем имею честь покорнейше просить Вашего Превосходительства, можно ли дозволить прогулку и хождение в баню арестанту Геронтию Леонову’.

Дубельт отказал в разрешении на свидание и на хождение в баню, но дал положительный ответ на пункты 2, 3, 4 и 5, то есть разрешил ему получать передачи, книги, пить перед обедом рюмку водки, пользоваться прогулкой, а также иметь чернила и бумагу. По отношению же к Геронтию Леонову Дубельт не допустил просимых для него льгот: прогулки и хождения в баню. Оставалось сделать еще одно коренное отступление от правил: разрешение переписки. 1 апреля 1854 г. комендант препроводил в Ш Отделение письмо Бакунина на имя брата и попутно спрашивал: ‘Убеждаясь его просьбою, так как не последовало разрешение на свидание с ним, на предбудущее же время имею честь покорнейше просить разрешения, можно ли ему дозволить написать к брату своему’. Дубельт разрешил Бакунину продолжать переписку с родными.

Переписка Бакунина с Прямухиным за время его пребывания в Шлиссельбургской крепости шла довольно оживленно. В деле сохранились бумаги, при которых препровождались письма Бакунина из крепости в III Отделение и к Бакунину из дома через III Отделение в крепость. По этим бумагам можно подсчитать, что Бакунин получил 12 писем, препровожденных III Отделением 19 апреля, 12 мая, 22 и 23 июня, 3 июля, 4 августа (2 письма), 16 августа, 7, 15 и 20 октября и 14 декабря. Бакунин отправил 12 писем: 1, 19 (два письма) и 29 апреля, 14 июня, 12 июля, 26 августа, 4 (два письма) и 25 октября, 18 ноября и 29 декабря. В 1855 г. было отправлено Бакунину 9 писем: 5 и 14 января, 10 и 19 мая, 11 июня, 25 августа, 19 сентября, 6 октября и 14 декабря. От Бакунина принято и переслано пять писем: 10 марта, 18 апреля. 6 июня, 25 июля, 29 августа. В 1856 г. Отделение переслало Бакунину 7 писем (9 и 19 февраля, 9 и 19 марта, 14 и 21 мая, 16 июля) и от Бакунина в Прямухино пять писем: 12 января, 9 апреля (два письма) и 18 июня (два письма), в 1857 г. было одно письмо к Бакунину (переслано 25 января) и два письма от него (4 и 25 февраля)²⁷. Возможно, что не все препроводительные отношения сохранились и переписка шла еще чаще и писем было еще больше. Указаний на то, что какие-либо письма были задержаны и не переданы по назначению, как это было в начале заключения Бакунина в равелине, в деле нет. По-видимому, переписка шла гладко. Письма к Бакунину шли из Прямухина, и только раз, 12 мая 1855 г., мать Бакунина отправила Дубельту два письма из Севастополя от Александра Александровича Бакунина, принимавшего тогда участие в военных действиях, с просьбой, ежели только возможно, доставить эти письма Михаилу Бакунину и, если этого сделать нельзя, вернуть их ей обратно. О содержании этих писем читавший их чиновник дал следующий отзыв: ‘Александр Бакунин описывает некоторые военные действия в Севастополе, в одном месте он говорит о превосходстве иностранных штуцеров, уничтожающих почти нашу полевую артиллерию’. И такие значительные письма Дубельт разрешил передать Бакунину.

Но в своих льготах Бакунину III Отделение пошло дальше. Оно получало от родных Бакунина и пересылало в крепость не только письма, но еще и различные посылки, и книги, и, наконец, деньги. Так, в 1854 г. ему была переслана 12 мая посылка, заключавшая чай, турецкий табак, гильзы и две географические книги, 22 июня — такая же посылка с чаем, табаком, гильзами и книгами на русском и французском языках²⁸. 10 мая 1855 г. Бакунину были пересланы портреты отца и сестры. В 1856 году 18 февраля посылку, содержащую Готский календарь на 1856 г.²⁹, фуражку и две банки магнезии, и просило коменданта передать посылку по принадлежности, но при этом наблюдать, чтобы неумеренное употребление Бакуниным магнезии не причинило ему вреда. А 12 января 1857 г. князь Долгоруков, начальник III Отделения, разрешил коменданту принять от брата Бакунина апельсины ‘с тем, чтобы эти апельсины были переданы заключенному с должной осторожностью’. Сравнительно нередки были и посылки с книгами. Так, в 1854 г. Бакунину было переслано 4 августа 8 книг Revue franГaise, 16 августа — 16 книг Revue des Deux Mondes³⁰, 15 октября — 32 книги того же журнала, в 1855 г. 19 января — 10 книг того же журнала, в 1856 г. 19 марта — ‘История Англии’³¹. Прочитанные книги Бакунин возвращал обратно {16 августа 1854 г. комендант отправил обратно в III Отделение от Бакунина тюк с книгами, 25 октября того же года и 10 марта 1855 года — тюки в холсте.}. За время пребывания Бакунина в Шлиссельбургской крепости, то есть за три года, ему было переслано 12 денежных писем, обычно по 50 рублей, один раз — 30 рублей и один раз — 40 руб.— всего 570 рублей {Деньги пересылались в 1854 г. 12 мая, 23 июня (40 р.), 4 августа, 7 октября и 14 декабря (30 р.), в 1855 г. — 11 июня, 25 августа, 6 октября и 14 декабря, в 1856 г.— 9 марта, 21 мая и 16 июля.}.

По тому времени это была значительная сумма. Духовное общение Бакунина с семьей поддерживалось не только перепиской, но и личными свиданиями. В отступление от всех правил III Отделение нашло возможным испрашивать высочайшие разрешения для родственников Бакунина на свидание с Бакуниным в Шлиссельбургской крепости так же, как ранее в Алексеевском равелине. За 3 года шлиссельбургского заключения Бакунина он имел четыре свидания. Вернее: четыре раза приезжали его родные в Шлиссельбург, и всякий раз имели по нескольку свиданий. На первый взгляд это, конечно, немного, но вспомним о других заключенных, сидевших десятками лет и умиравших без всякого общения. Переписка и свидания являлись крупнейшей поддержкой духовного существования Бакунина и уменьшали трату той нервной энергии, которая была нужна для того, чтобы вынести тяжесть заключения. Но помимо духовной поддержки общение Бакунина с родными было чрезвычайно важно в процессе развития тюремной идеологии. Мечта всякого тюремного сидельца одна: добиться освобождения. Когда крепки стены и запоры тюрьмы, тогда заключенный дух начинает работать над изменением психологии в сторону приятия освобождения из рук тюремщика. Такую задачу поставил себе Бакунин, когда писал свою исповедь, и с этого момента начался процесс приспособления психологии революционера к духовному укладу самодержавного строя. В этом процессе роль родных Бакунина была весьма значительна. Мы, не обинуясь, утверждаем это, хотя и не знаем содержания переписки, не знаем содержания бесед во время свиданий. В отношениях Бакунина к родителям и к сестрам и братьям, которые так хорошо нам известны из истории его молодых лет, документально рассказанной А. А. Корниловым, мы можем, кажется, довольно близко к истине охарактеризовать родственное воздействие на Бакунина во время его заключения. Бакунин всегда задавал тон и определял отношения: братья и сестры покорно шли под его духовное руководство, родители не признавали его и боролись, но ни на один момент Бакунин не испытывал и не подчинялся влиянию своей семьи. В период тюремного общения семья должна была проложить путь и облегчить процесс психологического приспособления к освоению идеи помилования. В душе своей Бакунин уже с первых дней русского заключения положил добиться освобождения таким путем, но это головное решение для того, чтобы воплотиться в реальность, должно было пройти через ряд этапов душевной жизни и нуждалось еще в целом ряде постепенных душевных падений. Бакунину было нужно, чтобы его убеждали вступить на этот путь его родные, а он бы уступал их убеждениям. Родным легко было делать это, ибо у них не было никакого разрыва с патриархальным укладом. И они делали это с величайшей готовностью, действуя на две стороны: с одной готовя самого Бакунина, с другой склоняя к идее помилования тех, от кого оно зависело.

В Алексеевском равелине — мы уже знаем это — Бакунин имел три свидания с Татьяной Александровной и с братьями, но отца и матери он не видел. Александр Михайлович Бакунин доживал свои последние годы, слепой, он не мог двинуться из Прямухина и не мог отпустить свою жену Варвару Александровну. 9 декабря 1854 г. в глубокой старости скончался отец Бакунина, и 15 января мать Бакунина обратилась с следующим письмом к графу А. Ф. Орлову: ‘Ваше Сиятельство, Милостивый Государь граф Алексей Федорович. Осмеливаясь беспокоить Вас покорнейшею просьбою об исходатайствовании мне разрешения на свидание с заключенным сыном моим Михаилом Бакуниным — по сие время я не могла воспользоваться милостивым позволением государя, лета и слабость моего мужа удерживали меня при нем, муж мой недавно скончался, и желала бы сама сказать сыну о смерти отца его, передать ему его последнее благословение и смягчить горестную весть своим присутствием, находя в исполнении моего желания единственное утешение в настоящем моем положении.

Молю бога, чтобы он не отказал мне в нем и умоляю Ваше Сиятельство принять благосклонно мою сердечную просьбу и содействовать к исполнению.

Если надежда моя окажется не напрасною, то я поеду в сопровождении сына моего Алексея, и милость, о которой я прошу, была бы для меня еще более утешительная, если бы могла быть распространена и на него.

В ожидании благосклонного ответа Вашего Сиятельства, честь имею быть, Милостивый Государь, Вашего Сиятельства покорная к услугам Варвара Бакунина’. По всеподданнейшему докладу ходатайства В. А. Бакуниной последовало высочайшее изволение на свидание ‘у коменданта и в присутствии его’. 20 января III Отделение уведомило о разрешении В. А. Бакуниной и шлиссельбургского коменданта. ‘Государь император,— писал последнему граф Орлов,— высочайше соизволил на просьбу В. А. Бакуниной, но с тем, чтобы означенное свидание должно быть в квартире Вашего Превосходительства и в Вашем присутствии’. Свидание состоялось, очевидно, в самом конце января или начале февраля 1855 г.

18 февраля 1855 г. умер Николай Павлович, в самый разгар Крымской войны. Потянуло иным ветром, надежды оживились и расцвели. Пришло время серьезных попыток в изменении участи Бакунина. 21 марта 1855 г. В. А. Бакунина обратилась с прошением к новому царю Александру II³².

‘Всемилостивейший Государь.

Четырнадцать лет я оплакивала сына своего, как умершего, но милостью царя он снова жив для меня. Как благодарная мать, молю Бога, да наградит Он того, кто строгость Царя и Судии смягчил милосердием Отца, и да воздаст ему за утешение, мне дарованное. Не отвергни, Государь, бессильных выражений моей благодарной души и дозволь мне излить перед Тобою чувства признательности и скорби, переполняющие мою душу. Дозволь мне сказать все, что мать может сказать в пользу сына, ничего не скрывая, и как она не осмелилась бы говорить никому иному. Слова мои слабы, но снисхождение Вашего Императорского Величества может дать им силу.

Я видела сына моего сокрушенного, вполне чувствующего неизреченную и незаслуженную милость в Бозе почившего Государя, незабвенного Отца России, превратившего для него темницу в самое легкое заключение. Я видела его горящего желанием искупить кровью свое прошедшее. Невозможность этого составляет главное его мучение и мою величайшую скорбь. Больно матери знать, что сын ее преступник, но невыносимо думать, что он не имеет возможности загладить вину свою. Легче было бы мне видеть его истекающего кровью, если бы кровью этою смывался грех его молодости, чем видеть его изнывающего в бездейственном сознании вины и ежедневно умирающего в ожидании бесславной смерти.

Государь. Сын мой не бесчестный человек, я первая отреклась бы от него, если бы заметила в нем чувства, недостойные Вашего милосердия, но я нашла в нем полное раскаяние и жажду загладить ошибки своей молодости и тем заслужить милости, оказанные ему покойным Государем и Вашим Величеством.

Уже пятеро сыновей моих, верные долгу дворянства, вступили в военную службу на защиту отечества, благословив их на святое дело, я осталась одна, без опоры и могла бы, как милости, молить о возвращении мне шестого, но я молю Ваше Величество о дозволении ему стать с братьями в передних рядах храброго Вашего воинства и встретить там честную смерть или кровью заслужить право называться моим сыном³³. Ручаюсь всеми сыновьями моими, что где бы он ни был поставлен волею Вашего Величества, он везде исполнит долг свой, до последней капли крови.

Неужели невозможно для него иное наказание, кроме вечного заключения?

Ваше Величество. Простите женщине и матери, которая, кроме Вас, не имеет заступника и никому не дерзнула бы говорить так откровенно, как Вам, своему Государю. Вашему милосердию вверяю я и свою скорбь, и страх, и надежду, Вашему суду предаю с упованием судьбу мою.

Другие могли бы холодно смотреть на мою горесть, но Вам, Государь, не чужда скорбь ни одного из Ваших подданных, и я, как мать, не могу поверить холодному суду чужих, но беспрекословно и от всей души предаюсь милосердному суду Вашего Величества.

С благоговением имею счастье быть Вашего Императорского Величества верноподданная Варвара Бакунина, вдова коллежского советника.

21 марта 1855 г.

Жительство имею:

Тверской губернии

Новоторжского уезда

в селе Прямухине’.

На прошении Бакуниной находится следующая пометка: ‘Прошение сие доставлено было при отношении г. статс-секретаря тайного советника Голицына от 13 апреля 1855 г. за No 1851, которое было доложено графу А. Ф. Орлову, и его сиятельство приказал отставить’.

Первая попытка кончилась неудачей.

В январе 1856 г. В. А. Бакунина опять видела сына. 11 января 1856 г. она обратилась с письмом к генералу Дубельту: ‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Прибыв в Петербург в надежде видеться с заключенным сыном моим Михаилом, прибегаю к Вам с покорнейшею просьбою исходатайствовать на сие Всемилостивейшее разрешение Государя Императора мне и сопровождающему меня сыну Алексею.

Вы были столь добры, что позволили мне относиться прямо к Вам, и, пользуясь ныне Вашим позволением, я вполне надеюсь на Ваше доброжелательное участие.

С истинным почтением имею честь пребывать, Милостивый Государь, покорная к услугам Варвара Бакунина’. Новый царь разрешил свидание ‘на прежних распоряжениях, утвержденных покойным государем’. 19 января В. А. Бакунина и шлиссельбургский комендант были извещены о высочайшем разрешении. Свидание состоялось через несколько дней {В деле есть заметка: 28 января 1856 г., вследствие словесной просьбы г. Бакуниной, возвращен ей медицинский препарат (спринцовка), который предназначен был ею к доставлению брату ее Михаилу Бакунину, но по приказанию начальства послан не был.}.

После этого свидания В. А. Бакунина попыталась добиться нового смягчения в положении М. А. Бакунина. 30 января она написала Дубельту: ‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Позвольте мне опять обратиться к Вам и Вашему искреннему и уже не раз мною и всем моим семейством испытанному участию. Последнее свидание мое с сыном Михаилом столько же порадовало, сколько и огорчило меня, порадовало тем, что я нашла его христиански преданным судьбе своей и так терпеливо несущим заслуженное наказание, как я и сама того не ожидала,— не я его, а он меня утешал, успокаивал и обнадеживал, но огорчило тем, что здоровье его я нашла заметно пошатнувшимся, чему главною причиною недостаток движения. Вы поймете, Леонтий Васильевич, что я не прежде успокоилась, как приискав средство, могущее замедлить, если не совершенно остановить развивающуюся болезнь. Мне кажется, что токарный станок был бы всего полезнее в этом отношении, но так как при этом предполагаются разные инструменты, коих употребление, по уверению сына моего Михаила, не дозволяется заключенным, то возможность употребления этого средства зависит от новой милости Государя Императора. Сын же мой Михаил, и в лице его я и все мое семейство, испытали уже столько милостей, и притом ничем не заслуженных, что, признаюсь Вам откровенно, мне совестно просить новой милости. Я не желала бы показаться неблагодарною, ничем не довольною,— и потому в настоящем случае обращаюсь прямо к Вам, Леонтий Васильевич, вполне надеясь, что если возможно исполнение моего желания, то Вы не откажете мне в Вашем содействии и ходатайстве,— если же невозможно, то остановите меня и не будете взыскательны к матери, для которой одно горе и одно утешение — дети.

С истинным почтением имею честь быть, Милостивый Государь, покорная к услугам Варвара Бакунина’.

Просьба В. А. Бакуниной поставила III Отделение в недоуменное положение. За отсутствием прецедентов оно не знало, как поступить. Была изготовлена 8 февраля следующая справка:

‘Инструкциею особой команде при секретных арестантах Шлиссельбургской крепости, высочайше утвержденною 15 июня 1849 г., постановлено:

10 пункт ‘а’: ‘Иметь крайнюю осторожность и бдительность за содержащимися в Шлиссельбургской крепости арестантами к предупреждению покушения на погубление жизни или повреждение себя, на сей конец, при введении арестанта в секретный замок, обыскивать его и отбирать у него все смертоносные вещи непременно при самом плац-майоре, все, что отобрано будет, представлять коменданту для передачи к сбережению. В сем случае никакое к арестанту снисхождение ни по ласкательным его просьбам, ни по угрозам его, места иметь не должно’.

Пунктом 9 того же , в предупреждение изнурения арестантов от недостатка движения, дозволено выпускать их для прогулки на двор Секретного дома и при этом предписаны строгие правила предосторожности.

О том же, чтобы арестантам дозволялись для движения какие-либо механические занятия, нет правил ни в инструкциях о содержании секретных арестантов, ни в своде законов, равно не было и примеров по делам III Отделения’.

Не дал никакого ответа и устав о содержащихся под стражею (в приложении к статье 31, в инструкции смотрителю тюремного замка), ни свод военных постановлений. ‘О том же, чтобы заключенному за какое-либо преступление в тюрьму, отдельно от других арестантов, дозволяемо было, по просьбе его, заниматься каким-нибудь мастерством, нигде, ни в своде законов не упоминается, а равно не упоминается об этом и в своде военных постановлений’ — так заканчивалась новая справка III Отделения от 13 февраля. Был запрошен комендант крепости (14 февраля, No252). ‘Предварительно распоряжений с моей стороны по просьбе госпожи Бакуниной,— писал Дубельт,— я считаю долгом препроводить письмо ее Вашему Превосходительству, имею честь покорнейше просить почтить меня уведомлением, изволите ли Вы, Милостивый Государь, признавать возможным удовлетворение означенной просьбе без опасения каких-либо вредных последствий’. Комендант отнесся с сочувствием к просьбе Бакуниной. 20 февраля он рапортовал генералу Дубельту: ‘Вследствие предписания Вашего Превосходительства честь имею донести: благоразумное поведение во все время заключения Михаила Бакунина удостоверяет меня, что опасения на дозволение иметь в его комнате токарный станок быть не может,— работа, доставляющая более движения, полагаю, могла бы быть полезна для его здоровья, которое по бывающим частым желчным припадкам весьма его беспокоит’.

Но и после отзыва коменданта III Отделение не сочло себя вправе разрешить просьбу Бакуниной, а представило доклад царю. Но здесь сказка и кончилась: ‘Государь Император не соизволил’,— записал на докладе 24 февраля 1856 г. генерал Дубельт.

Молва о возможности освобождения Бакунина меж тем распространялась и донеслась на Запад. 30 мая 1856 г. управляющий Министерством иностранных дел граф Толстой счел своим долгом обратиться с запросом по этому поводу в III Отделение: ‘Иностранные газеты распространяют слух, что известный демократ Бакунин получил всемилостивейшее прощение, что причиняет беспокойство всем приверженцам порядка. Для опровержения, в случае надобности, означенного слуха обращаюсь к Вашему Превосходительству с покорнейшею просьбою благоволить сообщить мне, какие сведения имеются во вверенном Вам Отделении по сему предмету’.

1 июня 1856 г. генерал Дубельт ответил Толстому, что ‘о помиловании преступника Бакунина или о предположении даровать ему прощение в III Отделении сведений не имеется’.

27 июля 1856 г. В. А. Бакунина просила генерала Дубельта о новом свидании: ‘Милостивый Государь Леонтий Васильевич. Обращаюсь к Вам с моею сердечною просьбою исходатайствовать мне, в сопровождении сына моего Алексея, Всемилостивейшее позволение на свидание с сыном моим Михаилом. В полной надежде, что Вы не откажетесь принять участие в просьбе матери и способствовать к исполнению ее желания честь имею быть с истинным почтением, Милостивый Государь, покорная к услугам Варвара Бакунина’.

1 августа просьба Бакуниной была доложена царю, и высочайшее разрешение последовало на прежних основаниях. 2 августа об этом были уведомлены и В. А. Бакунина, находившаяся в Петербурге, и шлиссельбургский комендант.

В конце августа Бакунина решилась на новое обращение о смягчении участи сына к новому шефу жандармов князю Василию Андреевичу Долгорукову.

‘Ваше Сиятельство. Находясь в несчастном положении матери, лишенной сына, я осмеливаюсь прибегнуть к Вам с просьбою о помощи. Сын мой, Михаил Бакунин, замешанный в немецких возмущениях 1848 г., подвергся строгости законов и с 1849 г. находится в заключении. С горестью понимая, что ни глубокое сердечное раскаяние, ни семилетнее заключение не в силах загладить вины его пред законом, я надеюсь единственно на беспредельность Царского милосердия, а Ваше Сиятельство прошу быть моим ходатаем пред Государем Императором.

Не распространяясь о том, как невыносимо матери видеть сына, постепенно изнывающего в бездействии и одиночестве постыдного, хотя и заслуженного, заключения, я скажу одним — тяжким, но справедливым словом: легче мне было бы знать его умершим. Молю у Государя последнего благодеяния, в довершение незаслуженных, но с благодарным сердцем принятых милостей, оказанных мне и несчастному сыну моему: чтобы дозволено было ему жить и умереть при мне, чтобы дом мой служил ему не менее настоящего тесным и по крайней возможности тайным заключением, смягченным единственно семейной любовью. Пятеро сыновей моих, из коих трое отцы семейств, никогда не подавшие повода сомневаться в преданности их Престолу и Отечеству, готовы стать поруками за брата в том, что он ни в каком отношении не выйдет из назначенных пределов и ни малейшим образом не употребит во зло испрашиваемой мною милости. Ваше Сиятельство поверите, что сыновья, всегда при мне бывшие, дороги мне не менее того, о котором я прошу, и что, ручаясь за него их честью и жизнью, я вполне понимаю, какую тяжелую ответственность беру на себя и на них возлагаю по их собственному желанию. Но повторяю: пятеро сыновей моих готовы отвечать головами за брата своего Михаила Бакунина. Допустила ли бы я их до того, если бы малейшим образом сомневалась в сыне, за которого они ручаются, и в возможности исполнить то, за что берутся?

Вверяя просьбу, а с нею вместе счастье мое и всего моего семейства великодушному участию Вашему, имею честь быть с совершенным почтением Вашего Сиятельства готовая к услугам Варвара Бакунина‘ {Просьба датирована: ‘Августа 31 дня 1856 г. Жительство имею в Петербурге, на Мойке, в доме Пущиных’.}.

Князь Долгоруков положил 2 сентября резолюцию на письме: ‘Представить доклад со справкой о сыновьях госпожи Бакуниной, упоминаемых в этом письме’.

‘СПРАВКА. Бакунин Михаил, сын помещика Тверской губернии, воспитывался в Артиллерийском училище, произведен из оного в прапорщики и тем же чином уволен в отставку. Приехав к отцу в деревню, он просил у него дозволения ехать в Берлин для усовершенствования себя в науках и, получив на это согласие отца, отправился за границу в 1840 г. с законным паспортом.

Первое сведение о сыне из-за границы получено было в 1843 г., когда поверенный наш в Швейцарии сообщал, что Бакунин, находясь в Цюрихе, вошел в сношение с обществом коммунистов и по принятии тамошним правительством мер к обнаружению замыслов сего общества скрылся из Цюриха³⁴. Вследствие такого сведения предложено было ему немедленно и не ссылаясь ни на какие причины возвратиться в Россию, и при этом сделано предостережение, что в случае неисполнения сего он подвергнется ответственности по всей строгости законов. По объявлении ему о сем он обещал поверенному нашему в Швейцарии исполнить это, но, уехав потом в Германию, прислал к г. Струве письмо, уведомляя, что ему необходимо, по важным для него делам, ехать в Лондон.

По донесении о сем Государю Императору в 1844 г. Высочайше повелено было поступить с Бакуниным по силе законов.

В 1847 г. получено было сведение, что Бакунин, присутствуя в Париже, в собрании польских выходцев, бывшем по случаю годовщины Польского мятежа,— читал там речь, исполненную возмутительных мыслей против России, и за это, по настоянию тайного советника Киселева, выслан был из Франции.

В 1848 г. сообщено было III Отделению, что польская пропаганда намерена была тогда произвести восстание в южных губерниях России и что Бакунин, принимая особенное участие в сих замыслах, предполагал основать на австрийско-сербской границе, в г. Землине, главную квартиру своих злоумышленных действий.

В 1849 г. прислана была сюда сочиненная им на немецком языке и напечатанная за границею брошюра ‘Воззвание к славянам’.

В брошюре этой Бакунин, обращаясь ко всем славянам, приглашал их к ниспровержению настоящего порядка и к составлению общего союза европейских республик, основанного на свободе, равенстве и братстве всех наций, уверяя при этом, что в России брожение умов способствует распространению здесь революционных идей. В этой брошюре, исполненной вообще возмутительных мыслей, он позволил себе также оскорблять Особу почивающего в Бозе Государя Императора, представляя действия и намерения его в ложном виде.

В том же году сообщено было из-за границы, что Бакунин, вместе с другими, назначен был от Польского центрального комитета в Валахию для произведения возмущения в тех местах, которые были ближе к театру действий мятежника Бема.

Бакунин находился, наконец, в числе дрезденских мятежников: но был арестован и по решению Дрезденского суда приговорен к смертной казни. Приговор этот Его Величество Король Саксонский заменил пожизненным заключением в смирительном доме. Но потом, по соглашению правительств саксонского и австрийского, Бакунин был передан сему последнему для суждения его в Австрии по случаю оказавшегося сильного участия и руководства его в демагогических интригах, происходивших в Богемии и особенно в г. Праге весною 1849 г.

При производстве дела о нем в Праге он сознался, что целью политической его деятельности с 1847 г. было восстановление Польши и освобождение России, относительно же Австрии он имел в виду соединение тамошних славян с маджарами³⁵ и немцами для достижения совершенного разрушения составленной из столь различных наций Австрийской империи, которой существование нельзя согласить, по его мнению, с мыслью о свободе.

Учрежденный над ним суд приговорил его и там к смертной казни, но это заменено было пожизненным заключением.

В 1851 г. Бакунин был передан австрийским правительством в Россию и по Высочайшему повелению заключен в Алексеевский равелин.

Здесь он после свидания с генерал-адъютантом князем Орловым написал письмо к Государю Императору.

В письме этом (в копии при сем представляемом) он, открывая все свои преступления и сознавая важность их, представил Его Величеству, что смертную казнь он принял бы с радостью, как наказание достойное, но так как казнь эта в России не существует, то он считал бы милостью для себя ссылку в Сибирь — только бы не оставлять его в заточении. Другая его просьба была о дозволении видеться с отцом и сестрою.

Его Величество, найдя письмо Бакунина заслуживающим внимания и весьма любопытным и поучительным, изволил передать оное для прочтения царствующему ныне Государю Императору и Всемилостивейше разрешил Бакунину видеться с его родными.

В 1854 г., по случаю тогдашних военных событий, Бакунин по Высочайшему повелению переведен был из Алексеевского равелина в Шлиссельбургскую крепость, где и ныне находится.

В мае сего года тайный советник Толстой сообщал, что иностранные газеты распространяют слух о получении Бакуниным всемилостивейшего прощения и что это возбуждает беспокойство в приверженцах порядка. На это было сообщено тайному советнику Толстому, что в III Отделении о помиловании Бакунина никаких сведений не было.

О БРАТЬЯХ БАКУНИНА. Михаил Бакунин имеет трех сестер и пять братьев, из коих Николай воспитывался в Артиллерийском училище и служил в конной артиллерии, а потом, женясь на дочери генерал-майора Ушакова, вышел в отставку и живет в деревне, Илья служил в одном из Уланских полков, а потом, по собственному желанию, продолжал службу на Кавказе в Мингрельском егерском полку, Павел воспитывался в Московском университете и по окончании курса наук ездил за границу для поправления расстроенного здоровья, возвратясь из путешествия, он жил в имении отца, Александр и Алексей получили образование также в Московском университете, и из них первый был адъюнктом Ришельевского лицея.

Отец их, отставной коллежский советник Александр Бакунин (уже умерший), женат был на дочери бригадира артиллерии Александра Федоровича Муравьева.

Начальник Тверской губернии тайный советник Бакунин сообщал в 1843 г. о семействе помещика Бакунина следующие сведения.

Жена сего помещика пользуется в губернии общим уважением по своему уму, благородному поведению и чистоте правил. Из детей ее, по словам губернатора, всех простее Илья, а дельнее других — Николай, о прочих же сыновьях и дочерях все отзываются, что они умны, но странны: ибо, любя все отвлеченное, занимаются исключительно изучением систем новейших философов, более же прочих отличается между ними восторженностью Михаил, и его внушениям приписывают означенное положение упомянутых братьев его и сестер, которые умствованиями своими, совершенно противными правил и образу мыслей их родителей, нередко нарушали семейное спокойствие. Впрочем, что они ищут применить свои философские системы к нашему правительству или нашим узаконениям, напротив же, все доказывает, что они только мечтатели.

Все пять братьев Бакунина служили ныне в ополчении³⁶, в марте 1855 г. их мать всеподданнейше просила об определении в военную службу и Михаила Бакунина, дабы он мог найти честную смерть или загладить свои преступления, но просьба эта оставлена была без последствий.

О братьях Бакунина никогда не поступало в III Отделение никаких предосудительных сведений, только в 1851 г. получено было частное сведение, что Александр Бакунин обнаруживает свободомыслие и поэтому он подвергнут был секретному надзору, но сведение это по наблюдении не подтвердилось, и он от означенного надзора освобожден’.

7 сентября 1856 г. был представлен доклад и справка, а 11 сентября В. А. Бакуниной был отправлен следующий ответ:

‘Вследствие письма Вашего от 31 августа имею честь уведомить, что, при всем желании моем доставить Вам утешение облегчением участи сына Вашего Михаила Бакунина, при настоящих обстоятельствах я не нахожу к этому никакой возможности и мне остается изъявить искреннее сожаление, что в этом случае я лишен удовольствия сделать Вам угодное’.

На этот раз Бакунины повели решительную атаку и нашли новые пути. Об этом свидетельствует собственноручная докладная записка от 3 октября генерала Дубельта князю Долгорукову:

‘Мне дали знать, что госпожа Бакунина все еще намерена утруждать государя императора о своем сыне. Сестра ее была начальницею сестер милосердия в Севастополе и теперь живет во дворце у великой княгини Елены Павловны, она упрашивает ее высочество просить об узнике государыню императрицу Марию Александровну’. Князь Долгоруков отметил на записке: ‘Иметь в виду и на случай востребования приготовить о Бакунине справку’.

15 ноября князь Долгоруков набросал памятный листок:

‘Двоюродная сестра преступника Бакунина, настоятельница Крестовоздвиженской общины Екатерина Михайловна Бакунина и родной брат его Алексей Александрович Бакунин просят позволения с ним видеться в Шлиссельбурге.

Составить об этом всеподданнейшую записку со справкой, кому свидание с Бакуниным, со времени заключения, было разрешено и на каком основании’.

В тот же день по III Отделению был представлен следующий доклад: ‘Двоюродная сестра содержащегося в Шлиссельбургской крепости преступника Бакунина, настоятельница Крестовоздвиженской общины Екатерина Бакунина и родной брат его Алексей просят позволения видеться с ним.

Матери сего преступника, также брату его Павлу и помянутому Алексею и сестре Татьяне Бакуниным было уже несколько раз дозволено свидание с ним, но всегда с Высочайшего разрешения и с тем, чтобы свидание их было допущено не иначе, как в квартире коменданта крепости и в его присутствии’.

Князь Долгоруков 16 ноября пометил на докладе: ‘Высочайше разрешено на точном основании прежнего примера’. 17 ноября комендант был извещен о разрешении.

В декабре последовала новая атака самодержавной цитадели — теперь уже со стороны министра иностранных дел князя Горчакова. Е. М. Бакунина передала князю следующее письмо В. А. Бакуниной от 24 декабря 1856 г.:

‘Ваше Сиятельство, Милостивый Государь

князь Александр Михайлович.

Несчастная мать, страшась потерять сына, осмеливается обратиться к Вам с мольбою о помощи. Сын мой Михаил Бакунин, вследствие участия в немецких возмущениях 1849 г., подвергся строгости законов и уже около восьми лет находится в заключении. Здоровье его ныне уже до такой степени расстроено, что жизнь его не может долго продлиться, если не будет облегчена участь его. Он уже не тот, что был прежде. Видев его, по Всемилостивейшему позволению, в августе сего года, я нашла в нем еще большую перемену. Он тень самого себя, убитый раскаянием в прошедшем, без утешения в настоящем, без надежды в будущем,— и чем могла я ободрить его?

С растерзанным сердцем я обращаюсь теперь к Вам, полагая, что если всемилостивейшее прощение не распространилось на моего сына, то причина этому та, что он действовал вне пределов России, против германских правительств, которыми и осужден был. Вы единственная надежда несчастной матери, влияние Ваше на политику иностранных дворов несомненно, и Ваше милостивое участие может устранить препятствия к облегчению горькой участи моего больного сына. Одного прошу, чтобы было дозволено ему провести остаток дней своих в родном семействе, в деревне Тверской губернии, которое ручается, что родительский дом будет служить ему не менее тесным, но не столь тягостным местом заключения. Пятеро сыновей моих, из них трое отцы семейств, и кои все в последнюю войну с оружием в руках доказали свою преданность Престолу и Отечеству, готовы быть порукой за несчастного своего брата. Ваше Сиятельство, не усумнитесь, что мать не решилась бы подвергнуть тяжелой ответственности пятерых сыновей для облегчения участи одного, если бы не была совершенно уверена в нем и в его раскаянии.

Я бы сама бросилась к ногам Вашего Сиятельства, чтобы вымолить Ваше участие, к несчастью, болезнь и лета мне в том препятствуют и заставляют прибегнуть к письму, которое не может вполне выразить всей жестокости материнской скорби. Но я столько слышала о великодушии Вашей возвышенной и горячей души, что и теперь надеюсь более на снисходительное участие Ваше, чем на недостаточные слова переполненного горем сердца, только от Вас ожидающего отрады и утешения.

С глубочайшим почтением имею честь быть Вашего Сиятельства готовая к услугам

Варвара Бакунина.

1856 г., 24 декабря, г. Торжок

P. S. Моя родная племянница, Екатерина Михайловна Бакунина, взялась лично передать Вам это письмо, она дополнит то, что горестное волнение помешало мне высказать. Да внушит ей Бог’.

Путь к монаршему милосердию, который Бакунины думали проложить через князя Горчакова, не привел к желаемой, цели. Князь Горчаков передал письмо В. А. Бакуниной тому же князю Долгорукову. Последний доложил просьбу царю и получил отказ. 4 января на прошении Бакуниной князь Долгоруков сделал отметку: ‘На ходатайство госпожи Бакуниной высочайшего соизволения не последовало, о чем я сообщу лично князю А. М. Горчакову’. Но в сущности, в таком деле, как хлопоты о помиловании, каждый новый отказ приближал их благоприятное разрешение. Ясно, что монаршая милость, точно сильная крепость, не могла быть взята сразу одним натиском, надо было вести осаду исподволь, меняя и выбирая посредников один влиятельнее другого. Вначале о Бакунине нельзя было говорить: он был заживо погребен, теперь в судьбе его родные заинтересовали многих сильных мира. Но для успеха надо было устранить последние сомнения в искренности обращения Бакунина. Его исповедь была поворотным пунктом в отношениях к нему власти, примерное образцовое его поведение в заключении было известно. О раскаянии Бакунина свидетельствовала его мать, о чувствах угрызения совести распространялся он сам в письмах, предназначенных для отправления домой и прочитывавшихся в III Отделении. Но всего этого было мало. Надо было, чтобы Бакунин сам проявил инициативу в деле своего освобождения. Родные, на воле, в сферах подготовлявшие условия помилования, обратили, конечно, внимание и на эту сторону дела и довели свое воздействие на Бакунина до точки кипения. Надо думать, решающим в этом смысле было свидание Бакунина с сестрой Екатериной Михайловной и братом Алексеем в ноябре 1856 г. К этому присоединилось еще сильно обострившееся на восьмом году влияние тюремного одиночества. ‘Страшная вещь — пожизненное заключение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса, каждый день говорить себе: ‘Сегодня я поглупел, а завтра буду еще глупее’, с страшною зубною болью, продолжавшеюся по неделям и возвращавшеюся по крайней мере по два раза в месяц, не спать ни дней, ни ночей, что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать какое-то неспокойное ворочание в сердце и в печени с sentiment fixe {Навязчивой мыслью (фр.).}: я раб, я мертвец, я труп!’ Потребность выйти из такого состояния толкала Бакунина к решительным действиям. Корабль был сожжен раньше. Оставалось сделать еще один, последний шаг.

В 1860 г., находясь в Сибири, Бакунин в письме, переданном с оказией, рассказал Герцену историю своего помилования. Охарактеризовав в приведенных выше строках свое состояние, Бакунин продолжал³⁷: ‘Николай умер, я стал живее надеяться. Наступила коронация, амнистия. Александр Николаевич собственноручно вычеркнул меня из поданного ему списка, и когда спустя месяц мать моя молила его о моем прощении, он ей сказал: ‘Sachez, Madame, gue tant gue votre fils vivra, il ne pourra jamais Йtre libre’ {‘Сударыня, доколе сын Ваш будет в живых, он свободен не будет’ (фр.).}. После чего я заключил с приехавшим ко мне братом Алексеем условие, по которому я обязывался ждать терпеливо еще месяц, по прошествии которого, если б я не получил свободы, он обещал привезти мне яду. Но прошел месяц,— я получил объявление, что могу выбрать между крепостью или ссылкою на поселение в Сибирь. Разумеется, я выбрал последнее’.

Рассказ Бакунина не соответствует действительности в той его части, по крайней мере, которая относится до волеизъявления самого Бакунина. К сожалению, в действительности произошло все не так, как изображал Бакунин. О действиях Бакунина находим первоначальное свидетельство в следующих документах. 21 января 1857 г. шлиссельбургский комендант представил князю Долгорукову рапорт: ‘Содержащийся во вверенной мне крепости арестант Михаил Бакунин всепокорнейше просит дозволения написать письмо Вашему Сиятельству. Донося о его просьбе, буду иметь честь ожидать предписания Вашего Сиятельства’. 25 января А. Е. Тимашев, занявший при князе Долгорукове место Дубельта, уведомил коменданта: ‘Вследствие отношения Вашего Превосходительства за No 3 имею честь по поручению генерал-адъютанта князя Долгорукова уведомить Вас, М. Г., что испрашиваемое арестантом Бакуниным разрешение написать к Его Превосходительству письмо может быть дано ему’.

3 февраля М. А. Бакунин написал следующее письмо. Воспроизводим с абсолютной точностью.

‘ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО.

Я болен телом и душою, от болезни телесной не надеюсь излечения, но душою мог бы и желал бы отдохнуть и укрепиться в кругу родной семьи. Не столь боюсь я смерти, сколько — умереть одиноко в заточении, с сознанием, что вся моя жизнь, протекшая без пользы, ничего не принесла, кроме вреда для других и для себя, я не в силах выразить Вам, как мучительны эти мысли, как они терзают в одиночестве заключения, и как тяжела должна быть смерть при таких мыслях и в таком заключении. Я не желал бы умереть, не испытав последнего средства, не прибегнув в последний раз к МИЛОСЕРДИЮ ГОСУДАРЯ.

Обращаюсь к ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ с покорною просьбой исходатайствовать мне от ГОСУДАРЯ позволения писать к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ. Долговременное заключение притупило мои способности, так что я не нахожу более убедительных слов, чтобы тронуть ВАШЕ сердце. Но ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ известно, чего может желать и как сильно может желать заключенный, мне же и по собственному опыту, и по словам родных известно ВАШЕ великодушие и возвышенный образ ВАШИХ мыслей, поэтому я могу надеяться, что без подробных объяснений с моей стороны, ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО примете великодушное участие в последней надежде и в последнем усилии заключенного к облегчению своей участи.

Михаил Бакунин

1857 г., 3 февраля’.

7 февраля князь Долгоруков приказал сообщить Бакунину через генерал-майора Троцкого, что он может писать к государю императору.

14 февраля 1857 г. шлиссельбургский комендант представил рапорт шефу жандармов господину генерал-адъютанту и кавалеру князю Долгорукову: ‘Его Императорскому Величеству и Вашему Сиятельству написанное содержащимся во вверенной мне крепости Михаилом Бакуниным вследствие предписания за No 318 при сем имею честь представить’. Вот текст письма Бакунина к Долгорукову:

‘ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО!

Препровождая при сем просьбу мою к ГОСУДАРЮ, прошу Вас принять выражение искренней и глубокой благодарности за исходатайствование мне просимого мною позволения. Оно оживило во мне надежду, но суждено ли ей сбыться? Обмануться было бы жестоко. Осмеливаюсь ли просить ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО просмотреть и исправить, сколько возможно, мою просьбу? Я так одичал и отвык писать, что мог с трудом окончить ее, трудно писать колеблясь между страхом и надеждою, опасаясь сказать лишнее или недосказать нужного. Чувствую, что просьба моя к ГОСУДАРЮ написана неудовлетворительно, не полно, не ловко, может быть и по форме неприлично, но сам исправить не в силах, только искренность написанного — готов подтвердить клятвою и честным словом. От Вас зависит, Князь,— если Вам только угодно будет оказать мне столь великодушное снисхождение,— исправить ее, сократить лишнее и, дополнив недостающее,— своим сильным словом, дать настоящее выражение моим искренним чувствам, не умеющим выразиться,— так, чтобы просьба моя нашла доступ к сердцу ГОСУДАРЯ.

Не сомневаюсь вообще в великодушном расположении Вашего Сиятельства помогать ближнему, я должен, однако же, по собственной вине, сомневаться, захотите Вы оказать эту помощь мне. Это, без сомнения, зависит от степени доверия, какую я могу заслужить в мнении Вашем. Но чтобы убедить ВАС в совершенной чистоте моих желаний и намерений, я не имею другого способа, кроме _м_о_е_г_о_ _ч_е_с_т_н_о_г_о_ _с_л_о_в_а. Захотите ли ВЫ удовольствоваться им? Поверите ли ВЫ, что _ч_е_с_т_н_о_е_ _с_л_о_в_о_ _с_в_я_ж_е_т_ _м_е_н_я_ _т_а_к_ _ж_е_ _к_р_е_п_к_о, _к_а_к_ _к_р_е_п_о_с_т_н_ы_е_ _с_т_е_н_ы?

Князь! мне уже поздно возвращаться к деятельной жизни, если б я даже и желал того, силы мои сломлены, болезнь меня сокрушила, я желаю только умереть не в темнице. Поверьте, что никогда я не употреблю во зло ограниченной свободы, данной мне на честное слово, и не откажите в великодушном содействии Вашем, в счастливых последствиях коего для меня я никогда не подам ВАМ случая раскаиваться.

Михаил Бакунин

14 февраля 1857 г.’.

Приложенное при письме к Долгорукову письмо к царю воспроизводится со всеми особенностями оригинала:

‘Ваше Императорское Величество,

Всемилостивейший Государь!

Многие милости, оказанные мне незабвенным и великодушным РОДИТЕЛЕМ ВАШИМ и ВАШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, Вам угодно ныне довершить новой милостью, мною не заслуженною, но принимаемою с глубокою благодарностью: позволением писать к ВАМ. Но о чем может преступник писать к своему ГОСУДАРЮ, если не просить о милосердии? Итак, ГОСУДАРЬ, мне дозволено прибегнуть к ВАШЕМУ МИЛОСЕРДИЮ, дозволено надеяться. Пред правосудием всякая надежда с моей стороны была бы безумием, но пред милосердием ВАШИМ, ГОСУДАРЬ, надежда есть ли безумие? Измученное, слабое сердце готово верить, что настоящая милость есть уже половина прощения, и я должен призвать на помощь всю твердость духа, чтобы не увлечься обольстительною, но преждевременною и, может быть, напрасною надеждою.

Что бы, впрочем, меня ни ожидало в будущем, молю теперь о позволении излить перед ВАШИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ свое сердце, чтобы я мог говорить перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, так же откровенно, как говорил перед ПОКОЙНЫМ РОДИТЕЛЕМ ВАШИМ, когда ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ угодно было выслушать полную исповедь моей жизни и моих действий. Волю покойного ГОСУДАРЯ, переданную мне графом Орловым, чтобы я исповедовался пред НИМ, как духовный сын исповедуется пред духовным отцом своим, я исполнил не покривив душою, и хотя исповедь моя, написанная, сколько я помню, в чаду недавнего прошедшего, не могла по духу своему заслужить одобрения ГОСУДАРЯ, но я никогда, никогда не имел причины раскаиваться в собственной искренности, а, напротив, ей одной после собственного великодушия ГОСУДАРЯ могу приписать милостивое облегчение моего заключения. И ныне, ГОСУДАРЬ, ни на чем другом не могу и не желаю основать надежду на возможность прощения, как на полной, искренней откровенности с моей стороны.

Привезенный из Австрии в Россию в 1851 году и забыв благость отечественных законов, я ожидал смерти, понимая, что заслужил ее вполне. Ожидание это не сильно огорчало меня, я даже желал скорее расстаться с жизнью, не представлявшею мне ничего отрадного в будущем. Мысль, что я жизнью заплачу за свои ошибки, мирила меня с прошедшим, и, ожидая смерти, я почти считал себя правым.

Но великодушию покойного ГОСУДАРЯ угодно было продлить мою жизнь и облегчить мою судьбу в самом заключении. Это была великая милость, и однако же милость ЦАРСКАЯ обратилась для меня в самое тяжкое наказание. Простившись с жизнью, я должен был снова к ней возвратиться, чтобы испытать, во сколько раз моральные страдания сильнее физических. Если бы заключение мое было отягчено строгостью, сопряжено с большими лишениями, я, может быть, легче перенес бы его, но заключение, смягченное до крайних пределов возможности, оставляя мысли полную свободу, обратило ее в собственное свое мучение. Связи семейные, которые я считал навек прерванными, возобновленные милостивым позволением видеться с семейством, возобновили во мне и привязанность к жизни, ожесточенное сердце постепенно смягчалось под горячим дыханием родственной любви, холодное равнодушие, которое я принимал сначала за спокойствие, постепенно уступало место горячему участию к судьбе давно потерянного из виду семейства, и в душе пробудилась — вместе с сожалением об утраченном счастии мирной, семейной жизни — глубокая, невыразимо мучительная скорбь о невозвратно и собственною виною безумно разрушенной возможности сделаться когда-нибудь наравне с пятью братьями опорою родного дома, полезным и дельным слугою своего ГОСУДАРСТВА. Завещание умирающего отца, которого я не переставал любить и уважать всем сердцем даже и в то время, когда поступал совершенно вопреки его наставлениям, его последнее благословение, переданное мне матерью, под условием чистосердечного раскаяния, встретило во мне уже давно тронутое и готовое сердце.

Государь! Одинокое заключение есть самое ужасное наказание, без надежды оно было бы хуже смерти: это — смерть при жизни, сознательное, медленное и ежедневно ощущаемое разрушение всех телесных, нравственных и умственных сил человека, чувствуешь, как каждый день более деревенеешь, дряхлеешь, глупеешь и сто раз в день призываешь смерть как спасение. Но это жестокое одиночество заключает в себе хоть одну несомненную и великую пользу: оно ставит человека лицом к лицу с правдою и с самим собой. В шуме света, в чаду происшествий легко поддаешься обаянию и призракам самолюбия, но в принужденном бездействии тюремного заключения, в гробовой тишине беспрерывного одиночества долго обманывать себя невозможно: если в человеке есть хоть одна искра правды, то он непременно увидит всю прошедшую жизнь свою в ее настоящем значении и свете, а когда эта жизнь была пуста, бесполезна, вредна, как была моя прошедшая жизнь, тогда он сам становится своим палачом, и, сколь бы тягостна ни была беспощадная беседа с собою, о самом себе, сколь ни мучительны мысли, ею порождаемые, раз начавши ее, ее уж прекратить невозможно. Я это знаю по восьмилетнему опыту.

ГОСУДАРЬ! Каким именем назову свою прошедшую жизнь? Растраченная в химерических и бесплодных стремлениях, она кончилась преступлением. Однако я не был ни своекорыстен, ни зол, я горячо любил добро и правду и для них был готов пожертвовать собою, но ложные начала, ложное положение и грешное самолюбие вовлекли меня в преступные заблуждения, а раз вступивши на ложный путь, я уже считал своим долгом и своею честью продолжать его донельзя. Он привел и ввергнул меня в пропасть, из которой только всесильная и спасающая длань ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА меня извлечь может.

Стою ли я такой милости? На это я могу сказать только одно: в продолжение восьмилетнего заключения, а особенно в последнее время, я вынес такие муки, которых прежде не предполагал и возможности. Не потеря и не лишение житейских наслаждений терзали меня, но сознание, что я сам обрек себя на ничтожество, что ничего не успел совершить в жизни своей, кроме преступления, не сумев даже принесть пользу семейству, не говоря уже о великом отечестве, против которого я дерзнул поднять крамольно бессильную руку, так что самая милость ЦАРСКАЯ, самая любовь и нежные попечения моих родителей обо мне, ничем мною не заслуженные, превращались для меня в новое мучение: я завидовал братьям, которые делом могли доказать свою любовь матери, могли служить Вам, ГОСУДАРЬ, и России. Но когда по призыву ЦАРЯ вся РУСЬ поднялась на соединенных врагов, когда вместе с другими ополчились и мои пять братьев и, оставив старую мать и малолетние семьи, понесли свои головы на защиту родины, тогда я проклял свои ошибки и заблуждения и преступления, осудившие меня на постыдное, хотя и принужденное бездействие в то время, когда я мог бы и должен бы был служить _ц_а_р_ю_ _и_ _о_т_е_ч_е_с_т_в_у, тогда положение мое стало для меня невыносимо, тоска овладела мною и я молил одного: или свободы, или смерти.

ГОСУДАРЬ! Что скажу еще? Если бы мог я сызнова начать жизнь, то повел бы ее иначе, но — увы!— прошедшего не воротишь! Если бы я мог загладить свое прошедшее дело, то умолял бы дать мне к тому возможность, дух мой не устрашился бы спасительных тягостей очищающей службы: я рад бы был омыть потом и кровью свои преступления. Но мои физические силы далеко не соответствуют силе и свежести моих чувств и моих желаний: болезнь сделала меня никуда и ни на что не годным. Хотя я еще и не стар годами, будучи 44 лет, но последние годы заключения истощили весь жизненный запас мой, сокрушили во мне остаток молодости и здоровья, я должен считать себя стариком и чувствую, что жить осталось мне недолго.

Я не жалею о жизни, которая должна бы была протечь без деятельности и пользы, только одно желание еще живо во мне: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие луга, увидеть дом отца моего, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней сокрушающейся обо мне матери, приготовиться достойным образом к смерти.

Перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне не стыдно признаться в слабости, и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть, и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания.

Каков бы ни был приговор, меня ожидающий, я безропотно заранее ему покорюсь как вполне справедливому и осмеливаюсь надеяться, что в сей последний раз дозволено мне будет излить перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, чувство глубокой благодарности к ВАШЕМУ НЕЗАБВЕННОМУ РОДИТЕЛЮ и к ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ за все мне оказанные милости.

Молящийся преступник

Михаил Бакунин

14 февраля 1857 года’.

Рапорт коменданта и письма Бакунина были получены в III Отделении 16 февраля. Этим днем помечена запись князя Долгорукова на рапорте: ‘Всеподданнейшее письмо на имя Государя Императора вручено мною Его Величеству. 16 февраля’. Через три дня оно вернулось в III Отделение с следующей резолюцией Александра II: ‘Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение’. Некоторые подробности и пояснения к этой царской резолюции мы находим в следующей собственноручной карандашной записке князя Долгорукова, по которой III Отделение должно было произвести исполнение. Записочка составлена 19 февраля: ‘Поручить ген. Троцкому, чтобы он от меня объявил Бакунину, что я получил его письмо и поставил себе долгом немедленно повергнуть на высочайшее воззрение то, которое он просил меня вручить Его Величеству. Государь Император изволил с благоволением прочесть оное и, надеясь на искренность чувств, в нем выраженных, готов облегчить участь Бакунина, но не иначе признает возможным это сделать, как, освободив его из крепости, разрешить, чтоб он был послан в Сибирь на поселение. При этом самому Бакунину представляется или принять предложенную ему милость, или остаться в Шлиссельбургской крепости на том же основании, как теперь. Согласно с вышеизложенным составить отзыв к ген. Троцкому, присовокупив, что я о последующем ожидаю его уведомления для всеподданнейшего доклада’.

20 февраля (No 411) было отправлено соответствующее письмо коменданту крепости. На следующий же день комендант объявил Бакунину о решении его участи. Несколько черточек, свидетельствующих о чувствах, с какими Бакунин принял весть князя Долгорукова, мы можем извлечь из рапорта коменданта и из приложенного при рапорте письма Бакунина к шефу жандармов. Комендант докладывал (25 февраля): ‘Всемилостивейшее облегчение участи, изъясненное в предписании за No 411, от имени Вашего Сиятельства объявлено мною Бакунину. С благоговением и глубокою, сердечною благодарностью приняв оное, убедительнейше просит меня дозволить письмом излить искреннюю свою благодарность за благосклонное внимание Вашего Сиятельства, убедясь доводами, представляемыми им, я решился без испрошения соизволения на написание письма, в сем только единственном случае дозволить ему, которое имею честь на благоуважение Вашего Сиятельства представить’.

Письмо к князю Долгорукову красноречиво тем красноречием, которое заставляет жалеть об авторе письма. Вот его точнейшее воспроизведение:

‘Ваше Сиятельство!

С благоговением принимаю милость ГОСУДАРЯ и покоряюсь ЕГО решению, которое, если и не вполне соответствует безумным надеждам и желаниям больного сердца, однако далеко превосходит то, чего я благоразумно и по справедливости ожидать был вправе. Не знаю, долго ли плохое здоровье и одряхлевшие силы позволят мне выдержать новый род жизни, но сколько бы мне суждено ни было еще прожить, и как бы тесен ни был круг окончательно мне предназначенный, я постараюсь доказать всею остальною жизнью своею, что при всей великой грешности моих заблуждений, несмотря на важность преступлений, мною совершенных, во мне никогда не умирало чувство искренности и чести. Из глубины сердца приношу ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ благодарность за великодушие и скорое ходатайство, вследствие которого я, по милости ЦАРСКОЙ, все-таки умру не в тюрьме, а на вольном воздухе, хоть и умру в одиночестве.

Теперь же, надеясь на человеколюбивое снисхождение ВАШЕ, мне вновь столь живо доказанное, осмелюсь ли приступить к ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ с новою и последнею просьбою?

Почти без всякой веры в возможность успеха, решаюсь однако просить о позволении заехать по дороге в Сибирь в деревню матери, расположенную в тридцати верстах от города Торжка в Тверской губернии,— заехать на сутки или даже хоть на несколько часов, чтобы там поклониться гробу отца и обнять в последний раз мать и все остальное семейство дома. Я чувствую, сколь просьба моя неправильна, и сколь просимая мною милость будет противоречить установленному порядку, но ведь для ЦАРЯ все возможно,— а для меня, хоть и не заслуживающего столь чрезвычайной милости, она будет огромным и последним утешением. Мне кажется, что, побывав хоть одну минуту дома, я наберусь там доброго чувства и сил на всю остальную, невеселую жизнь.

Если ж это невозможно, то не будет ли мне разрешено увидеться и провести день со всем наперед о том предуведомленном семейством, проездом в Твери? Мать стара, и ей трудно, да к тому же теперь было бы и слишком грустно ехать в Петербург, а между сестрами и братьями есть пять человек³⁸, с которыми я не видался со времени моего злополучного отъезда за границу, т. е. с 1840 года. Невыразимо тяжко было бы мне ехать в Сибирь, не повидавшись с ними в последний раз.

Наконец, еще прежде этого свидания в Торжке или в Твери, не дозволено ли мне будет увидеться с теми из братьев, которые будут находиться в Петербурге? Я бы попросил их о снабжении меня некоторыми необходимыми вещами на дорогу и на первое время жительства. На мне нет никакой одежды, нового я, разумеется, не шил, а те из старых платьев, которые устояли против восьмилетнего разрушения, уже нисколько не соответствуют моему настоящему положению.

Теперь мне остается только просить ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО положить к подножью ПРЕСТОЛА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА выражение тех искренних и глубоких чувств, с которыми я принимаю ЕГО ЦАРСКУЮ милость, а ВАМ самим изъявить сожаление о том, что мне никогда не будет суждено доказать ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ свою благодарность и почтительную преданность.

Михаил Бакунин

22 февраля 1857 года’.

Дополнением к только что приведенному письму служит написанное на следующий день, 23 февраля, письмо брату Алексею Александровичу Бакунину {Это письмо было задержано и оставлено при ‘деле’.}. На конверте написано: ‘Его благородию Алексею Александровичу Бакунину в С.-Петербурге, на Мойке, близ Певческого моста, в доме Демидова No 8’.

‘Любезный Алексей. Третьего дня я получил через здешнего коменданта от князя ДОЛГОРУКОВА объявление о том, что ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, тронутый моим раскаянием и снисходя на мою просьбу, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ изволил смягчить мое наказание заменою крепостного заключения ссылкою на поселение в Сибирь, предоставляя мне, однако, право оставаться на прежнем основании в крепости. Я, разумеется, принял ВЫСОЧАЙШУЮ МИЛОСТЬ с глубокою благодарностью, ибо вижу в оной действительное и большое облегчение моей участи. Одно меня печалит глубоко: с маминькою и с вами мне придется проститься навеки, но делать нечего,— я должен безропотно покориться судьбе, мною самим на себя накликанной. Теперь у меня остается одно желание: увидеться со всеми вами в последний раз и проститься с вами хорошенько. Надеюсь, что ты получишь это письмо довольно вовремя, чтобы успеть присоединить свою просьбу о том к моей просьбе, надеюсь также, что мне дозволено будет проститься с нашей милой и героической монашенкою, с сестрой Катей Бакуниной. Не огорчайся, Алексей, и если маминька и сестры будут слишком горевать обо мне, утешь их: там, на просторе, мне будет лучше.

Твой М. Бакунин

1857 года 23 февраля’.

* * *

‘К исполнению Высочайшего повеления, последовавшего о преступнике БАКУНИНЕ, предполагается сделать следующие распоряжения³⁹:

Исполнить. Троцкому написать также, чтобы Бакунин снабжен был необходимою путевою одеждою, и так как он, говорят, болен цынготною, то чтобы было соображено, может ли он теперь быть отправлен в путь или же следует отправлением его повременить.	1. Предложить коменданту Шлиссельбургской крепости объявить ему, что он _В_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_ утвержденным 12 декабря 1844 г. мнением Государственного Совета, быв признан виновным в преступных за границею сношениях с обществом злонамеренных людей, приговорен к лишению чина и дворянства и ссылке, в случае явки в Россию, в Сибирь, в каторжную работу, но что _Г_о_с_у_д_а_р_ь_ _И_м_п_е_р_а_т_о_р_ во _В_с_е_м_и_л_о_с_т_и_в_е_й_ш_е_м_ внимании к его раскаянию изволил оказать облегчение его участи, повелев ссылку в каторжную работу заменить отправлением его в Сибирь на поселение. (Об объявлении ему сего взять от него подписку.) 2. Предписание о сем к генерал-лейтенанту Троцкому отправить с нарочным жандармским офицером, который, с двумя жандармами, доставит Бакунина в III Отделение, рассчитывая время своего следования так, чтобы он доставлен был сюда вечером.
Жандармский офицер, само собою разумеется, должен заботиться о снабжении Бакунина в пути необходимою пищею и чаем.	3. По доставлении его в III Отделение, поместив его в один из секретных арестантских номеров, с строжайшим наблюдением о недопущении к нему никого без особого на то разрешения. 4. На следующий день пригласить к 7 часам вечера брата и сестру его и дозволить им свидание с ним, но не иначе, как в присутствии дежурного штаб-офицера штаба корпуса жандармов полковника Брянчанинова и в служебном кабинете его. Полковнику Брянчанинову будет дано словесное наставление по сему случаю {Я нахожу лучшим свидание установить в одной из комнат начальника штаба, т. к. посетителям возможно будет приезжать тогда с большого подъезда. Бакунина же приводить по парадной лестнице через двор.}. 5. Объявив здесь Бакунину _В_с_е_м_и_л_о_с_т_и_в_е_й_ш_е_е разрешение заехать на одни сутки для свидания с матерью в ее деревню (в Тверской губернии), с тем чтобы при свидании этом не находился никто, кроме самых близких родных его, о чем дано будет должное приказание и офицеру, который будет с ним отправлен. 6. Спросить генерал-адъютанта Чевкина, каким способом может быть удобнее отправлен секретный арестант по железной дороге до Твери, с избранием для сего предпочтительно одного из товарных поездов — раннего утреннего или позднего вечернего. 7. Для сопровождения его из С.-Петербурга до места жительства его матери и отъезда в Омск назначить капитана С.-Петербургского жандармского дивизиона Делихова, которому дать подробную инструкцию для руководства его в исполнении сего поручения, объяснив в оной, что Бакунину, если он пожелает, дозволяется приобрести тарантас. 8. Принять должные меры, чтобы при отправлении его отсюда решительно никто не провожал его.
Это должно быть предписано и кап. Делихову, кроме того, ему должно быть сказано, каким путем он должен следовать в Сибирь из Твери.	9. Сообщить начальнику Тверской губернии, чтобы Бакунин, по прибытии своем в Тверь, был без малейшего замедления отправлен в имение его матери. 10. Для водворения его на поселении в Сибири отнестись к генералу от инфантерии Гасфорду, которому Бакунин и должен быть сдан по доставлении его в Омск.

2 марта 1857 года

Генералу Гасфорду предварительно написать о Бакунине по почте, дабы он мог приготовить, как его поселить, и, кроме того, о нем же вручить конверт Делихову.

Когда все распоряжения относительно прибытия Бакунина в С.-Петербург будут сделаны, в то время можно будет секретно предупредить о нем его брата, находящегося здесь, дабы он мог приготовить для него нижнее белье и платье. Об этом мы переговорим еще подробнее.

3 марта’.

По всем распоряжениям последовало немедленное исполнение. 4 марта (No 520) было отправлено отношение коменданту крепости, которое заканчивалось сердобольным призывом: ‘При этом считаю долгом обратить внимание Вашего Превосходительства на то, что так как Бакунин, сколько мне известно, страдает цынготною болезнью, то положение его здоровья не позволяет ему, может быть, отправиться теперь в предстоящий ему дальний путь, и потому не угодно ли будет Вашему Превосходительству сообразить предварительно, может ли он быть отправлен в настоящее время, или признано будет удобным повременить его отправлением до наступления времени более теплого’. В тот же день были отправлены отношения жандармскому поручику Медведеву, К. В. Чевкину, генерал-губернатору Западной Сибири. Последнее отношение заканчивалось предложением, не изволит ли генерал Гасфорд приказать сделать распоряжение о поселении преступника и об учреждении за ним надлежащего надзора еще до прибытия его в Сибирь.

Итак, Долгоруков входил во все детали отправки Бакунина. Когда III Отделение представило ему записку о том, что по местоположению деревни Бакуниных ближе всего было бы поручику Медведеву довезти его по железной дороге до Вышнего Волочка, а оттуда уже в деревню, то князь Долгоруков написал: ‘Можно. Но об имении Бакунина мы еще вернее узнаем от его брата или от него самого, а тогда назначим пункт железной дороги, от которого можно будет отправить его в деревню. Сообразите, в каком экипаже его везти и в деревню и из деревни в Сибирь’. 6 марта Долгоруков вновь вернулся к заботам о Бакунине. Памятником этих забот остается его карандашная записочка: ‘О Бакунине. 1. Если он заболеет, здесь ли его лечить или отправить в крепостной лазарет. Снестись заблаговременно с комендантом на случай помещения его в госпиталь. 2. Сколько дней его здесь оставить. 3. Приготовить отправление по железной дороге. 4. Как здесь предоставить чтение? 5. Дать ему бумагу и чернильницу. 6. Медведеву дать инструкцию на счет отправления из деревни в Сибирь. 7. Предупредить г-жу Бакунину и его брата, здесь находящихся. 8. Распорядиться, чтобы в том пункте железной дороги, где он выйдет, ожидали для него и для жандарма сани. 9. Взять обещание с семейства, что во время пребывания Бакунина в деревне никто его видеть не будет. 10. Кто здесь при арестантах доктор? Возложить на него, чтобы он о Бакунине не говорил и чтобы предупредили непременно о могущей ему приключиться болезни’. Этот проект 6 марта был прислан при следующей записке: ‘Прошу по прилагаемой записке сделать нужные соображения и распоряжения. О последующем переговорим при докладе’.

[7 марта Александру II доложили рапорт шлиссельбургского коменданта на имя Долгорукова]:

‘Вследствие предписания Вашего Сиятельства от 4 сего марта за No 520,— изъясненное в оном мною объявлено Михаилу Бакунину, взятую о таковом объявлении подписку его при сем прилагаю.

Сего (6 марта) числа Бакунин передан для доставления в С.-Петербург присланному С.-Петербургского жандармского дивизиона поручику Медведеву, снабжен он по возможности теплою одеждою к имеющейся у него собственной, даны: шинель, теплые сапоги и фуражка, в принятии его и одежды взяты расписки от поручика Медведева об одежде, с тем чтобы оная по миновании надобности была возвращена в крепость.

Улучшившееся его ныне здоровье не препятствует ныне же к отправлению его в путь, тем более что перемена жизни с движением и свежестью воздуха при не столь быстрой езде послужат, полагаю, даже к некоторому улучшению его здоровья.

Комендант Троцкий’.

‘Изъясненное в повелении Его Сиятельства князя Долгорукова, от 4 марта 1857 г. за No 520, комендантом Шлиссельбургской крепости мне объявлено, в чем и даю сию подписку.

Михаил Бакунин

1857 года — 5 марта’.

[После доклада императору 7 марта поручику Медведеву была вручена инструкция о доставке Бакунина в Сибирь]:

‘По Высочайшему повелению предписываю Вашему Благородию, приняв из III Отделения Собств. Е. И. В. канцелярии одного арестанта — доставить его, вместе с прилагаемым при сем наказом за No 559, в г. Омск, к генерал-губернатору Западной Сибири.

Для руководства в исполнении сего поручения предписывается Вам:

1. От С.-Петербурга до ст. Осташковской, в Тверской губернии, следовать по Николаевской железной дороге, с поездом, который отправится отсюда в 8 час. 30 мин. вечера.

2. Со станции Осташковской отправиться в с. Прямухино Новоторжского уезда, где дозволено арестанту пробыть _о_д_н_и_ _с_у_т_к_и, для свидания с проживающими там родственниками его.

3. Затем следовать, нигде уже не останавливаясь, до г. Омска, по подорожной, которую Вы получите из штаба корпуса жандармов.

4. Во время всего пути Вашего, как отсюда до с. Прямухино, так и оттуда в г. Омск, вменяется Вам в обязанность строжайше наблюдать за сим арестантом, не дозволять ему никуда отлучаться, не допускать его ни к каким сношениям с посторонними лицами и нигде не останавливаться, кроме почтовых станций: для удобнейшего же Вашего наблюдения за ним назначаются в Ваше распоряжение два жандарма.

5. Таковое наблюдение Ваше не должно прекращаться и в доме его родных, в с. Прямухине.

6. Следование Ваше должно быть, как выше сказано, безостановочное, и остановки на короткое время могут быть допущены только для необходимого отдыха.

7. В случае же болезни арестанта предписывается Вам довести о том немедленно до сведения местного начальства, ежели по качеству болезни дальнейшее следование арестанта признано будет невозможным, то просить сие начальство о помещении его в арестантское отделение городской больницы, где, находясь до поправления своего здоровья под местным надзором, он должен оставаться также и под наблюдением Вашим.

8. В продолжение всего пути имеете Вы продовольствовать его обедом и чаем на счет особой суммы, которая для того будет Вам дана из штаба вверенного мне корпуса.

9. Ежели родственники арестанта пожелают дать ему экипаж, то это дозволить им, равным образом в случае желания снабдить его деньгами Вы можете принять таковые, но не предоставляя сих денег в его распоряжение, представить оные по прибытии Вашем в Омск генерал-губернатору Западной Сибири.

10. По доставлении арестанта к месту назначения и получив надлежащую в том квитанцию, предписывается Вам возвратиться в С.-Петербург вместе с помянутыми двумя жандармами и об исполнении возлагаемого на Вас поручения мне донести.

Генерал-адъютант князь Долгоруков’⁴⁰.

‘Квитанция.

Дана от штаба отдельного Сибирского корпуса поручику С.-Петербургского жандармского дивизиона Медведеву в том, что секретный арестант, присланный г. шефом корпуса жандармов к г. командиру отдельного Сибирского корпуса при отношении за No 559 28-го сего марта доставлен в г. Омск исправно и сдан омскому коменданту вместе с принадлежащею сему арестанту суммою кредитными билетами _т_р_и_с_т_а_ _с_е_м_ь_д_е_с_я_т_ рублей серебром. В удостоверение чего дана сия квитанция с приложением казенной печати в г. Омске Тобольской губернии. 28 марта 1857 г.’.

‘Ваше Сиятельство.

Пользуясь отъездом поручика Медведева, беру смелость писать к Вам еще раз для того, чтобы в последний раз благодарить ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО за могучее ходатайство, спасшее меня от крепостного заключения, и за то великодушное снисхождение, которое я имел счастье испытать в продолжение моего кратковременного пребывания в Третьем отделении и которое сопутствовало мне до самого Омска в лице поручика Медведева. Не мне отзываться и рассуждать об офицерах, подчиненных ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ, но не могу умолчать о том, до какой степени я был тронут добродушным и внимательным обхождением поручика Медведева, который умел соединить строгое исполнение возложенного на него долга с столь благородною деликатностью, что я, вполне сознавая свою зависимость от него, ни разу не имел случая ее почувствовать. В назначении его моим сопутником в Сибирь я не мог не видеть продолжения той широкой, благородной, истинно русской доброты, которая вызвала меня из смерти к новой, правильной жизни и которая, смею надеяться, ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО, не оставит меня и в дальнем заточении. Смею ли просить ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО переслать приложенное письмо матери? Оно хоть несколько успокоит ее. Вас же прошу принять изъявление тех искренних и глубоких чувств, для которых у меня, право, недостает выражений.

Михаил Бакунин

г. Омск,

1857 г., 29 марта’⁴¹.

Примечания

В двухтомник об Алексеевском равелине в XIX веке — тюрьме для важнейших российских государственных преступников — включены как воспоминания самих заключенных (а их через равелин за указанный период прошло более двухсот человек), так и исследования выдающихся русских историков Б. Л. Модзалевского и П. Е. Щеголева о равелине. Ввиду ограниченности объема настоящего издания пришлось производить жесткий отбор. В первую очередь, выбраны наиболее яркие и значительные материалы, интересные максимально широкому кругу читателей, причем преимущество было отдано тем из них, которые равномерно освещают историю равелина с 1797 г. (постройка новой каменной тюрьмы) по 1884 г. (закрытие тюрьмы). К тому же учитывались труднодоступность и малоизвестность материалов, а также их неразработанность и спорность.

В итоге в двухтомник вошли материалы, за тремя исключениями не переиздававшиеся более 60 лет. Воспоминания заключенных приведены либо по единственной, либо по наиболее авторитетной публикации, работы Модзалевского и Щеголева — по последней прижизненной (исключение составляет незавершенная работа Щеголева о Бакунине, ранее не публиковавшаяся).

Все материалы воспроизводятся полностью (за одним особо оговоренным исключением в относительно доступных воспоминаниях М. Бестужева). В оговариваемых случаях тексты проверены и выправлены по авторитетным источникам. Слова и заголовки, дополняющие текст, восстановлены в квадратных скобках.

В примечаниях в основном отражена степень изученности вопроса с учетом позднейших исследований, а также содержатся сведения обо всех публикациях воспроизводимого текста. Минимальные комментарии служат разъяснению труднодоступных в настоящее время мест, а также уточнению и исправлению фактических неточностей.

П. Е. Щеголев

М. А. Бакунин в равелине

Личность Бакунина, ‘одного из самых выдающихся деятелей не только русской, но и международной революции’ {Невский В. И. Предисловие к ‘Материалам для биографии М. Бакунина’. Т. 2. М., Л., 1933, с. 3.}, заключенного в Алексеевский равелин в 1851 г., не могла не привлечь пристального внимания П. Е. Щеголева. Легендарный революционер, один из главных идеологов народничества и анархизма, Бакунин интересовал крупнейших историков революционного движения. Обстоятельные работы о нем в легальной русской печати появились после революции 1905 г. Начиная с 1906 г. публиковал материалы о Бакунине и П. Е. Щеголев в редактируемом им историко-революционном журнале ‘Былое’. Однако подлинный взрыв интереса к Бакунину, сопровождавшийся кипением политических страстей, произошел в революционные годы, после обнаружения в 1917 г. в архиве III Отделения так называемой ‘Исповеди’ Бакунина, до того полностью неизвестной не только исследователям, но и последователям и друзьям Бакунина.

Первым, по-видимому, нашел ‘Исповедь’ и связанные с ней материалы профессор Л. Ильинский, сотрудничавший в журнале ‘Голос минувшего’, куда он и представил копию ‘Исповеди’ еще в 1917 г. {Голос минувшего, 1920—1921, с. 128.} Также много работавший в архиве III Отделения, обнаружил ‘Исповедь’ и Щеголев, решивший опубликовать ее в ‘Былом’, возобновленном в июле 1917 г. Очевидно, к этому времени и относится начало работы Щеголева над статьей ‘М. А. Бакунин в равелине’. Однако его работу, как это следует из впервые публикуемого ниже письма, прервал редактор ‘Голоса минувшего’ С. П. Мельгунов {Недатированное письмо хранится в фонде Щеголева в рукописном отделе ИРЛИ АН СССР (ф. 627, оп. 4, No 1175). По содержанию его можно отнести к 1918 г.}:

‘Многоуважаемый Павел Елисеевич!

Мое письмо по содержанию, быть может, Вас удивит. Я узнал, что Вы собираетесь публиковать Исповедь Бакунина. Заявляю наш протест на это. Рукопись эта находится у меня уже более года. У нас было опубликовано, что в материалах, издаваемых под редакцией моей и Цявловского, она появится. Обычно в прежнее время этим-то и устанавливался приоритет. Я не опубликовал потому, что не считал это удобным делать теперь. Опубликовать это надо с другими материалами для соблюдения исторической правды. Вы знаете лучше других, что иногда пишется из тюрьмы. Опубликование того или иного письма на В_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_е и_м_я из тюрьмы дискредитирует общественного деятеля. У нас будет целый том о Бакунине. Во всяком случае голая публикация именно теперь мне кажется неуместной.

Уважающий вас Мельгунов’.

Но и в ‘Голосе минувшего’ ‘Исповедь’ Бакунина так и не появилась. Известный историк революционного движения Ю. М. Стеклов, внесший значительный вклад в изучение жизни и деятельности Бакунина, считал, что ‘кадетская редакция журнала, не желая, видимо, компрометировать противника марксистов и доставить, как она воображала, радость ненавистным большевикам, не напечатала этого документа, несмотря на eгo сенсационность {См.: Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем. 1828—1876. Под ред. и с примеч. Ю. М. Стеклова. Т. 4. М., 1935, с. 422.}.

Только в 1921 г. ‘Исповедь’ и письмо Бакунина Александру II были напечатаны Государственным издательством, породив целую литературу по этому поводу. Главным вопросом, вокруг которого велись споры, был вопрос об искренности ‘Исповеди’ {См. там же обзор литературы об искренности ‘Исповеди’.}. Такие крупные историки, как В. Полонский, А. Корнилов, Б. Козьмин, считали ‘Исповедь’ непритворной и видели в ней разочарование Бакунина в революционной борьбе. На ту же точку зрения стал и Щеголев, попытавшийся это обосновать в своей работе о Бакунине. Однако у Стеклова возникла иная точка зрения — о попытке обмануть царя с целью во что бы то ни стало выйти на свободу и продолжить революционную деятельность. Веское подтверждение эта версия получила после опубликования в 1925 г. А. А. Корниловым трех писем Бакунина, нелегально переданных родственникам во время свидания в крепости и сохраненных ими в Прямухинском архиве {Корнилов А. А. Годы странствий Михаила Бакунина. Л., 1925, с. 491—498.}. По-видимому, эти письма заставили переменить точку зрения П. Е. Щеголева на ‘Исповедь’, во всяком случае в 1928 г. в работе ‘Крестьяне в Шлиссельбургской крепости’ он написал: ‘История Бакунина в настоящее время хорошо известна, в революционные годы была опубликована замечательная покаянная исповедь, совершенно неожиданная, покрывающая позором славного революционера. Теперь можно считать доказанным, что исповедь перед Николаем была рассчитанным и смелым шагом со стороны Бакунина. Он поставил себе задачу какой угодно ценой добыть свободу, ценой каких угодно раскаяний и унижений’.

Колебания Щеголева нашли свое отражение в надписи, сделанной им на двойном листе, в который вложена часть его рукописи: ‘Бакунин. Моя статья. M[ожет] б[ыть] и после Полонск. и Стеклов. приговора (Для книги о равелине)’.

И все же, как нам кажется, вопрос о цели написания ‘Исповеди’ и степени ее искренности не был решен однозначно в пользу точки зрения Стеклова. Строго говоря, написанные в болезненно-раздраженном состоянии через три года после ‘Исповеди’ письма Бакунина (ввиду их важности они приводятся в примечаниях к работе Щеголева) ответа на вопрос о состоянии духа Бакунина в момент написания ‘Исповеди’ не дают. Вряд ли и может быть однозначно решен вопрос о сокровенных движениях души такого сложного, противоречивого человека, каким был Бакунин.

Вторым важным вопросом, связанным с заключением Бакунина в равелине, является оценка поведения Бакунина. Если несгибаемая Вера Фигнер, отсидевшая в Шлиссельбургской крепости 20 лет, могла позволить себе осудить Бакунина за его ‘Исповедь’, если не удержался от этого и Щеголев в 1928 г., то можем ли мы повторять обвинения Бакунину?

Бакунину, который во время жесточайшей николаевской реакции и всеобщего рабского молчания был одним из немногих русских, бросивших дерзкий вызов верховному деспоту, Бакунину, который, как единодушно считают почти все исследователи, никого не выдал в ходе следствия? Наконец, можем ли мы упрекать его за то, что он не захотел умереть в равелине, упрекать за его раскаяние — истинное или мнимое?

Каков бы ни был ответ на эти вопросы, впервые публикуемая работа Щеголева о Бакунине возвращает нас еще раз к личности революционера, о котором русскому читателю до сих пор очень мало известно. Так, еще в 1922 г. Ю. Стеклов предполагал опубликовать в серии трудов ‘классиков революции’, созданной по инициативе и под председательством Л. Б. Каменева, полное собрание сочинений и писем Бакунина (12 томов, в общем около 300 печатных листов {Стеклов Ю. М. А. Бакунин. Его жизнь и деятельность. Т. 1. М., 1926, с. 11.}), однако только в 1934—1935 гг. им было издано лишь 4 тома сочинений и писем Бакунина. Сейчас относительно доступна биография Бакунина, написанная Н. Пирумовой и изданная в 1970 г. в серии ЖЗЛ. Там же читатель найдет краткую библиографию литературы о Бакунине, вышедшей преимущественно в 20—30-х гг. В 1987 г. в издательстве ‘Мысль’ вышли ‘Избранные философские сочинения и письма’ Бакунина, где во вступительной статье отмечается значимость философского наследия Бакунина. Однако книга издана для научных библиотек тиражом всего в 2 тыс. экземпляров.

Подготовительные материалы П. Е. Щеголева о Бакунине хранятся в рукописном отделе Института русской литературы АН СССР (Пушкинском доме), в фонде Щеголева (ф. 627, оп. 3, No4—11). Это перемешанные между собой рукописные материалы (старой и новой орфографии), выписки из архивов (рукописные и машинописные, старой орфографии), наконец, машинопись новой орфографии, носящая кое-где следы правки. Части машинописи (проверенные по рукописи) объединены нами в одну статью. Разрывы машинописи обозначены знаками *** в публикуемом тексте.

В настоящем издании реализуется замысел П. Е. Щеголева, писавшего свою статью как вступительную к ‘Исповеди’ М. А. Бакунина. Это тем более необходимо, что все книги, где была опубликована ‘Исповедь’, давно стали труднодоступными, за исключением одной, которую нельзя воспринимать как серьезный исторический источник: Дюкло Ж. Бакунин и Маркс: Тень и свет (М., 1975), в которой ‘Исповедь’ предвзято и необъективно истолкована французским коммунистом, имевшим к тому же весьма смутное представление об истории революционного движения в России.

¹ В 1840 г., двадцати шести лет от роду, М. А. Бакунин уехал в Берлин, чтобы окончить курс университета. Там он быстро отходит от занимавших его философско-религиозных интересов и погружается в пучину политической борьбы. В 1844 г. отказывается вернуться по требованию русского правительства в Россию, решением Сената признается виновным ‘в преступных за границей сношениях с обществом злонамеренных людей и в ослушании вызову правительства и высочайшей воле о возвращении в Россию’, за что лишается чина и дворянского достоинства, а в случае явки в Россию подлежит ссылке в Сибирь, в каторжные работы. Годы первой эмиграции подробно описал сам Бакунин в ‘Исповеди’, публикуемой в настоящем издании.

После подавления дрезденского восстания, в котором М. А. принял активнейшее участие, он был арестован в Хемнице в ночь на 10 мая 1849 г. и заключен в дрезденскую крепость. С этого момента началась дипломатическая игра между Россией, Австрией и Саксонией вокруг выдачи Бакунина (часть соответствующей переписки опубликована в ‘Материалах для биографии М. Бакунина’. Т. 2. М., Л., 1933, с. 479—493). Приговоренный саксонским военным судом к смертной казни, он был помилован королем и выдан Австрии как участник возмущений австрийских славян. Австрийский военный суд вторично приговорил Бакунина к смертной казни, однако Бакунина снова помиловали и выдали Николаю I. С момента передачи Бакунина австрийцами П. Е. Щеголев и начинает свой рассказ о заключении М. А. в Алексеевский равелин.

² Иван Федорович Паскевич-Эриванский (1782—1856) — генерал-фельдмаршал, наместник Царства Польского, светлейший князь Варшавский (1831).

³ Четыре Руки — первая почтовая станция примерно в 10 км от Почтамта. Однако жандармы старались вовсю — Эк встретил Распопова на станции в Красном Селе.

⁴ Бакунина посадили в ту самую камеру, где почти 20 лет просидел декабрист Г. С. Батеньков.

⁵ Полковник Распопов, уже имевший ордена Св. Георгия 4-й ст. за выслугу 25 лет, Св. Владимира 4-й ст. и Св. Анны 2-й ст., был пожалован орденом Св. Анны 2-й степени, украшенным императорскою короною.

⁶ Г. Леонов, нелегально прибывший в Москву для приобретения церковных вещей и сбора пожертвований (при аресте у него конфисковали 15 тыс. руб. серебром), был арестован в мае 1847 г. и доставлен в III Отделение. Еще с 1845 г. за ним следил печально известный по процессу петрашевцев сотрудник Министерства внутренних дел Липранди, он же руководил следствием. Во всеподданнейшем докладе шефа жандармов и министра внутренних дел от 7 августа 1847 г. рекомендовалось ‘Геронтия Леонова, лицо главное не только в рассматриваемом случае, но и во всех движениях раскола… не выпускать из России, а задержать в одной из государственных крепостей, какую Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет назначить’. Николаю оказалось ‘благоугодно’ отправить Леонова в Алексеевский равелин на неопределенный срок. В 1854 г., в связи с началом Крымской войны, Леонова вместе с Бакуниным перевели в Шлиссельбургскую крепость. Судьба его оказалась страшной. В неопубликованной части работы Щеголева ‘Крестьяне в Шлиссельбургской крепости’ (ИРЛИ, ф. 627, оп. 3, No 55, л. 80—81 об.) рассказывается о его конце: ‘В 1868 г. решилась и участь Геронтия Леонова. 20 лет держался Геронтий, но напоследок не выдержал и выразил, наконец, желание присоединиться к православию. Любопытно, что на этом пути его поддерживал комендант крепости Гейнрих Рейнгольдович фон Гринбладт, кальвинист, оказавшийся посредником между Геронтием и III Отделением. Геронтий открыл и настоящее свое имя. Он — Герасим Колпаков, помещичий крестьянин г-жи Нащокиной (сельца Ермолова Серпуховского уезда Московской губернии), родился в 1803 г. и, получив с детства стремление к иноческой жизни, в 1823 г. бежал от помещицы и отдал всю свою энергию делу укрепления раскола. Александр II по докладе об обращении Геронтия в православие разрешил отослать его в монастырь по усмотрению духовного начальства. Синод распорядился определить его на жительство в Гуслицкий Спасо-Преображенский монастырь Богородского уезда Московской губернии, где настоятелем был Парфений, известный противораскольничий деятель, раньше бывший усердным раскольником и даже наместником Белокриницкой метрополии. 20 апреля 1868 г. кончилось заключение Геронтия, продолжавшееся без 3 месяцев 21 год. В апреле он был доставлен в назначенный ему монастырь. Упорство и воля к жизни были сломлены, он возжелал постричься в иноки и принять великую схиму. Но разрешение московского митрополита на удовлетворение этого желания не нашло в живых Герасима Колпакова. 18 июля 1868 г. ‘топилась баня для всей братии, и он, Колпаков, пошел в баню, где, вымывшись, лег на полок и там помер’. Весть о присоединении Геронтия к православию произвела ошеломляющее впечатление на раскольников, почти столь же сильное, как открытие бакунинской исповеди на нас’.

Очевидно, смерть Леонова — Колпакова подвигнула Липранди напомнить о себе. Он написал книгу о ‘деле’ Леонова, основанную на материалах следствия, где всячески выпячивал свою роль в поимке и разоблачении раскольника. (Геронтий Леонов, белокриницкий раскольничий архимандрит. Сочинение И. П. Липранди. М., 1872 и то же в ‘Чтениях в имп. обществе истории и древностей российских’, 1871, кн. 4).

⁷ ‘Воззвание к славянам русского патриота Михаила Бакунина, члена славянского съезда в Праге’ было напечатано по-немецки и по-польски в Лейпциге в виде брошюры в 1848 г. Включено в Собр. соч. и писем М. А. Бакунина под ред. и с примеч. Ю. М. Стеклова, т. 3 (М., 1935, с. 345—366).

⁸ В Новом завете говорится, что Иисус Христос воскресил Лазаря на четвертый день после похорон.

⁹ В рукописи Щеголева в этом месте пропуск. Цитата восстановлена по смыслу из брошюры Бакунина ‘Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель?’ (Лондон, 1862).

¹⁰ В феврале 1854 г. Бакунин трижды виделся с Татьяной и Павлом на квартире коменданта крепости Мандерштерна, первая встреча состоялась 9 февраля, и на ней М. А. тайно передал письмо родным, а затем он снова рискнул и передал Татьяне еще одно письмо.

Письма эти хранились родными и были впервые опубликованы с некоторыми пропусками и ошибками А. А. Корниловым (см. выше). Для издания сочинений и писем Бакунина под ред. Ю. М. Стеклова (т. 4. М., 1935) был сделан новый русский перевод (первые два письма писаны по-французски, третье — по-русски). Ввиду принципиальной важности этих писем для правильного понимания проблемы приводим их полностью по изданию Стеклова. Оригиналы — мелко исписанные листы из книги Растуля де Монжо ‘Ламартин как поэт, оратор, историк и государственный деятель’ (Брюссель, 1848).

[Письмо родным]

[Февраль 1854 г.]

Мои дорогие друзья! Я знаю, какой ужасной опасности я подвергаю вас тем, что пишу это письмо. И все-таки я пишу его. Отсюда вы можете заключить, как велика сделалась для меня необходимость объясниться с вами и сказать, хотя бы один еще раз, несомненно последний в моей жизни, свободно, без принуждения то, что я чувствую, то, что я думаю. Я подвергну вас риску в первый, но и в последний раз. Это письмо — моя крайняя и последняя попытка снова связаться с жизнью. Раз мое положение будет как следует выяснено, я буду знать, должен ли я еще ждать в надежде быть полезным согласно мыслям, какие я имел, согласно мыслям, какие я еще имею и какие всегда останутся моими, или же я должен умереть.

Не обвиняйте меня ни в нетерпении, ни в слабости, это было бы несправедливо. Спросите лучше моего превосходного капитана, ныне майора {Бакунин пишет о смотрителе равелина майоре Богданове.} — он вам повторит то, что мне говорил: что редко он видел заключенного, столь рассудительного, столь мужественного, как я. Я всегда в хорошем настроении, я всегда смеюсь, а между тем 20 раз в день я хотел бы умереть, настолько жизнь для меня стала тяжела. Я чувствую, что силы мои истощаются. Дух мой еще бодр, но плоть моя становится все немощнее. Вынужденная неподвижность и бездействие, отсутствие воздуха и особенно жестокая внутренняя мука, которую только заключенный в одиночке, подобно мне, может понять и которая не дает мне покоя ни днем, ни ночью, развили во мне зачатки хронической болезни, которую я, не будучи врачом, не могу определить, но которая каждый день дает мне себя чувствовать все более неприятным образом. Это, я думаю, геморрой, осложненный чем-то другим, мне неизвестным. Головная боль теперь у меня почти не прекращается, кровь моя бурлит и бросается мне в грудь и в голову и душит меня до того, что я целыми часами задыхаюсь, и почти всегда в ушах у меня стоит такой шум, какой производит кипящая вода. Два раза в день у меня обязательно жар: до полудня и вечером, а в продолжение всего остального дня меня мучит внутреннее недомогание, которое сжигает мое тело, туманит мне голову и, кажется, хочет меня медленно съесть. Впрочем, вы меня увидите. Ты меня найдешь очень изменившимся, Татьяна, даже с того последнего раза, когда мы с тобою виделись. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным {Сразу после свидания, 9 февраля, Павел писал родным о Михаиле: ‘Он, слава богу, здоров, но потерял почти передние зубы, да и щека немного была подпухши’.}. Это, впрочем, мало меня беспокоит. Я давно уже отказался от того, что старики вроде меня называют суетою, а молодые с гораздо большим основанием называют самою сутью жизни. Для меня остался один только интерес, один предмет поклонения и веры — вы знаете, о чем я говорю,— и если я не могу жить для него, то я не хочу жить совсем. Поэтому меня мало трогает мое безобразие. Меня мало трогала бы также эта болезнь, если бы только она захотела унести меня поскорее. Я не желал бы ничего другого, как поскорее исчезнуть вместе с нею, но медленно ползти к могиле, по дороге тупея,— вот на что я не могу согласиться. Правда, в моральном отношении я еще крепок, моя голова ясна, несмотря на все боли, которые ее постоянно осаждают, воля моя, я надеюсь, никогда не сломится, сердце мое кажется каменным, но дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Никогда, мне кажется, у меня не было столько мыслей, никогда я не испытывал такой пламенной жажды движения и деятельности. Итак, я не совсем еще мертв, но та самая жизнь духа, которая, сосредоточившись в себе, сделалась более глубокою, пожалуй более могущественною, более желающею проявить себя,— становится для меня неисчерпаемым источником страданий, которые я не пытаюсь даже описать. Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя погребенным заживо, говорить себе во всякую минуту дня и ночи: я — раб, я уничтожен, сделан бессильным к жизни, слышать даже в своей камере отголоски назревающей великой борьбы, в которой решатся самые важные мировые вопросы,— и быть вынужденным оставаться неподвижным и немым. Быть богатым мыслями, часть которых по крайней мере могла бы быть полезною — и не быть в состоянии осуществить ни одной, чувствовать любовь в сердце — да, любовь, несмотря на эту внешнюю окаменелость,— и не быть в состоянии излить ее на что-нибудь или на кого-нибудь. Наконец, чувствовать себя полным самоотвержения, способным ко всяким жертвам, и даже к героизму для служения тысячекрат святому делу — и видеть, как все эти порывы разбиваются о четыре голые стены, единственные мои свидетели, единственные мои поверенные! Вот моя жизнь! И все это еще ничего в сравнении с другою, еще более ужасной мыслью: с мыслью об идиотизме, который является неизбежным результатом подобного существования. Заприте самого великого гения в такую изолированную тюрьму, как моя, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озлобится. Мне же, который не так велик, как Наполеон, и не так бесконечно добр, как Христос, понадобится гораздо менее времени, чтобы окончательно отупеть. Не правда ли, приятная перспектива? Я еще обладаю — и думаю, что не льщу себе,— всеми своими умственными и нравственными способностями, но я знаю, что так это не должно продолжаться. Мои физические силы уже очень надломленны, очередь моих нравственных сил не замедлит наступить. Вы, надеюсь, поймете, что всякий мало-мальски уважающий себя человек должен предпочесть самую ужасную смерть этой медленной и позорной агонии. Ах, мои дорогие друзья, поверьте, всякая смерть лучше этого одиночного заключения, столь восхваляемого американскими филантропами!

Зачем я так долго ждал? Кто ответит на этот вопрос? Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая? — спросите вы меня. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большею мудростью и с большею предусмотрительностью, быть может, ибо тюрьма по крайней мере тем была хороша для меня, что дала мне досуг и привычку к размышлению. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений, напротив, она сделала их более пламенными, более решительными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода.

[Конец не сохранился] {Конец письма Бакунин уничтожил сам, об этом он написал в следующем письме.}

[Письмо родным]

[Февраль 1854 г.]

Дорогая Татьяна! Останься, прошу тебя, в Петербурге так долго, как только можешь, постарайся видеть меня так часто, как только это возможно. Майор (прежде капитан, который продолжает превосходно относиться ко мне) сказал мне, что всецело будет зависеть от тебя видеть меня пять раз, если ты останешься две недели, и больше, если ты останешься дольше. Правда, что по закону, как говорят здесь, разрешается только одно свидание каждые две недели, но закон этот действителен только для жителей Петербурга, которые могут иметь двадцать шесть свиданий в год. Все зависит от генерала {Бакунин пишет о коменданте крепости К. Е. Мандерштерне.}. Майор обещал мне разъяснить ему обычный порядок в нашу пользу, когда будет запрошен, что и произойдет после того, как ты подашь генералу твое прошение. Генерал добр. Отложи же, пожалуйста, в сторону всякие церемонии и всякую застенчивость и скажи, напомни ему, что прошло уже более полутора лет со времени нашего последнего свидания и что пройдет без сомнения еще столько же времени, прежде чем ты приедешь снова свидеться со мною. Если ты слишком застенчива и провинциальна, чтобы сделать это самой, попроси Лизавету Ивановну {Елизавета Ивановна Пущина (урожд. Набокова), дочь предыдущего коменданта крепости И. А. Набокова. Ее сестра Ек. Ив. была замужем за А. П. Полторацким, по матери братом В. А. Бакуниной (матери Михаила Александровича).} переговорить с генералом вместо тебя. Но не говори ей ничего об этом письме, так как письмо это составляет важное политическое преступление. Что касается меня, то я надеюсь, что это будет наше последнее свидание здесь: или я буду скоро свободен, или умру. Вот почему я прошу тебя пожертвовать несколькими днями. Необходимо, чтобы ты помогла мне выяснить наше положение. Милая моя Татьяна, у меня нет в России других друзей, кроме тебя и брата Николая. Все другие меня забыли, что же касается вас двоих, то я надеюсь, что вы по старой памяти еще немного любите меня. Но вы впали в плачевную апатию и чисто христианское смирение. Вы сделали, наверное, несколько попыток, но испугались первой же неудачи и теперь возложили все упования только на бога. Но я — не христианин и не смиряюсь. Я сумею умереть, если будет нужно, смерть для меня будет счастьем и освобождением, но прежде я должен увериться в том, что всякая надежда выйти отсюда для меня потеряна. Ибо я еще чувствую в себе силу служить моим убеждениям и моим идеям. Я тебе уже написал длинное письмо, но я его уничтожил, исключая первого листа, который тебе даст понятие о моем теперешнем положении. Остальное я тебе передам при нашем втором свидании.

Как вы, дорогие мои друзья, не подумали о том, что иметь книги, много книг было бы громадным утешением и необходимою поддержкою в моем ужасном одиночестве, а также иметь в Петербурге какого-нибудь умного, симпатичного человека, который мог бы без опасности для себя приобщить меня к современной мировой жизни? О, в глубине души я часто и ужасно роптал на вас. Но все это я объясню вам в моем следующем письме.

[Письмо родным]

[Февраль 1854 г.]

Моя милая девочка, я — эгоист, все говорил тебе только о себе, а ты больна, ты измучена, и слова мои и письмо мое встревожат и замучают тебя совершенно. Милая девочка, сделаем условие, что ни ты, ни Павел не будете спать более, что не испугаетесь первых неудач, но, не предаваясь излишней и болезненной, боязненной хлопотливости, не муча себя разными мыслями, не оставите неиспытанным ни одного средства, не потеряете ни одного случая, который бы мог служить нам. Я же с своей стороны, чувствуя, что мое милое прямухинское провидение перестало спать, надеясь на тебя, Татьяна, надеясь теперь на Павла как на каменную гору, обещаю вам ждать спокойно, в уверенности, что, когда дело объяснится совершенно, вы сами скажете мне правду и дадите средства покончить с собою. Но еще раз, я буду терпелив — мне теперь будет легче терпеть: я вас опять видел, и вы опять согрели меня. Я тебя больше души моей люблю, Татьяна. И тебя, Павел, люблю старою любовью.

М.Б.

Татьяна, взамен моего обещания я требую от тебя торжественно другого: пусть Павел сведет тебя к умному доктору. Кроме этого я обещаю вам, если меня выпустят, пока отец жив, оставаться в спокойствии и ничего не предпринимать неправославного.

Моя милая Татьяна, хотелось бы мне сказать тебе еще что-нибудь, чтобы оживить тебя. Я люблю тебя, я глубоко, глубоко люблю и уважаю тебя. Я несколько ревновал к твоему сыну {У Татьяны Александровны своих детей не было, имеется в виду сын ее брата Александра, взятый ею на воспитание после смерти его жены Лизы.},— пусть, пока я здесь, и я буду твоим сыном, и потому приезжай опять поскорее. А Павел покамест ознакомится с Петербургом и узнает все пути к властям и влиятельным людям.

Наследник может быть весьма хорошим средством, им также может быть и гордо-чувствительная Мария Николаевна {Великая княгиня Мария Николаевна, дочь Николая I, жена Максимилиана Лейхтенбергского.}. Пусть бы мне только позволили написать письмо к Орлову — постарайтесь об этом, друзья, да, да, я непременно должен написать письмо графу Орлову, лишь бы он только на это согласился. Cela ne l’engage Б rien, quant Б moi je serais alors presque certain du succХs { Это его ни к чему не обязывает, что же касается меня, то я тогда был бы почти уверен в успехе (фр.).}. Нельзя ли устроить это через Александра Максимовича {А. М. Княжевич, старый друг отца Бакунина, знавший Михаила с детских лет. С 1811 г. служил по министерству финансов, в 1858 1862 гг.— министр финансов.}, изъяснив ему мое положение, что я гнию здесь понапрасну, а могу сделать еще себя полезным. Через несколько времени будет уже поздно.

Ты, Павел, хоть и философ, ты все-таки мой.

Написанные через два с половиной года после ‘Исповеди’, эти письма Бакунина, с нашей точки зрения, не могут дать однозначного ответа на вопрос о цели написания и степени искренности ‘Исповеди’.

¹¹ Действительно, многие письма Бакунина из крепости были найдены в архиве Бакуниных и опубликованы А. А. Корниловым в упоминаемой работе (1925), а затем Ю. М. Стекловым в 4-м томе Собрания сочинений и писем Бакунина (М., 1935).

¹² Щеголев привел лишь часть письма, писанную по-русски, далее Бакунин перешел на французский. В этой части Бакунин, в частности, пишет: ‘Еще одна просьба, дорогая матушка, избегайте говорить о нашей переписке с людьми равнодушными, будет лучше, я думаю, и для Вас и для меня, если за исключением небольшого числа лиц, сердечно относящихся ко мне, мир всецело забудет о моем существовании’.

Полностью письмо опубликовано: Бакунин М. А. Собр. соч. и писем, т. 4, с. 207—208.

¹³ В письме Бакунина (объемом более печатного листа), написанном 4 февраля, т. е. в день получения им письма от родных, содержатся рассуждения на самые разные темы: например, одобрение порки крестьян. Полностью письмо опубликовано: Бакунин М. А. Собр. соч. и писем, т. 4, с. 209—228.

¹⁴ Ответ Бакунин начал писать 13 апреля, в день получения письма от родных. Полностью письмо опубликовано: Бакунин М. А. Собр. соч. и писем, т. 4, с. 229—230.

¹⁵ Над датами отсылки писем в Прямухино в рукописи Щеголева карандашом проставлены даты написания писем: в 1852 г.— 16 мая, 15 августа, 29 сентября, 12 ноября, в 1853 г.— начало января, 10 февраля, 9 апреля, два письма в конце апреля, 4 июня, 10 июля, 16 сентября, 15 ноября. Все они опубликованы: Бакунин М. А. Собр. соч. и писем, т. 4, с. 230—242.

¹⁶ Елизавета Васильевна Бакунина (урожд. Виноградская) — первая жена брата Бакунина Александра. Умерла в 1853 г.

¹⁷ По-видимому, имеются в виду сестра Бакунина Александра Александровна Вульф и жена брата Николая Анна Петровна Бакунина (урожд. Ушакова).

¹⁸ В. М. Бакунина — тетя Бакунина, сестра отца.

¹⁹ Варвара Александровна Дьякова, сестра Бакунина.

²⁰ Леопольд Федорович Лангер — московский музыкант, приятель Бакунина, бывал в Прямухине, давал уроки музыки членам семьи Бакуниных.

²¹ Александр Николаевич Дьяков, сын В. А. Дьяковой, племянник Бакунина.

²² Мария Николаевна Безобразова — приживалка в имении Бакуниных.

²³ Крепостное начальство в этом конфликте стало на сторону Бакунина. В ответном рапорте Дубельту говорилось, что ‘о том, чтобы Бакунин меньше писал, не было никому говорено. Настоящее письмо, хотя очень пространно, но в нем нет ничего, кроме сведений о семействе’. Дубельт на рапорте положил резолюцию: ‘Отправить, но просить, чтобы меньше и четче писал’. Так как в отношении Дубельта в рапорте говорится о пространном письме Бакунина на имя отца, то, по-видимому, оно и было отправлено по назначению, хотя в настоящее время неизвестно. Возможно, в качестве компенсации III Отделение задержало имеющееся в ‘деле’ Бакунина его письмо Лизе.

²⁴ Рапорт коменданта крепости от 18 ноября 1852 г.

²⁵ Перевод Бакунина в Шлиссельбургскую крепость оказался случайностью, вызванной Крымской войной. Николай I опасался нападения англо-французского флота на Петербург и освобождения Бакунина, поэтому узников (Бакунина и Леонова) перевели в Секретный замок Шлиссельбургской крепости. Условия заключения Бакунина в Шлиссельбурге не отличались от условий равелина, и весь его крепостной период заключения составляет одно целое, поэтому ‘шлиссельбургская’ часть включена нами в статью ‘М. А. Бакунин в Алексеевском равелине’.

²⁶ Антон Налепинский и Станислав Адельт — контролеры польского банка в Варшаве, по соглашению со счетчиками Краевским и Коханским учинили подлог и выиграли 217 500 рублей при тиражах облигаций займа Царства Польского в 1840—1841 гг. По повелению Николая I были пожизненно заключены в Шлиссельбургскую крепость и просидели там в Секретном замке с 1843 по 1860 г. После долгих хлопот родных, не знавших даже местонахождения арестантов, были высланы (в царствование Александра II) : Налепинский — в Вологду, Адельт — в Вятку. История их заключения подробно описана П. Е. Щеголевым в статье ‘Из летописи Шлиссельбургской крепости’ (Былое, 1921, No 16, с. 187— 200).

Роман Михайлович Медокс — известный авантюрист. Впервые за самозванство был жестоко наказан еще при Александре I и отсидел с 1813 по 1825 г. Косвенно был причастен к восстанию декабристов, за ложные доносы, несмотря на службу в III Отделении, был посажен по повелению Николая I и просидел еще 22 года (1834—1856), всего в тюрьмах, в основном в Шлиссельбургской крепости, провел около 36 лет. Повесть о нем написал С. Я. Штрайх: ‘Роман Медокс’. М., 1930.

Валериан Лукасинский — основатель польского Патриотического общества (1821), арестован в 1822 г., в 1830 г. заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и умер, проведя в общей сложности в тюрьме 45 лет. О нем см.: Круковская Л. Я. Шлиссельбургский узник Валериан Лукасинский. Пг., 1921.

²⁷ Большинство писем Бакунина опубликовано в Собр. соч. и писем, т. 4, с. 248—270.

²⁸ Почти через 8 месяцев после перевода Бакунина в Шлиссельбург, в октябре 1854 г., смотритель Алексеевского равелина майор Богданов доставил в III Отделение забытое в равелине достояние Бакунина — 3 книги (по физике, алгебре и геометрии на французском и немецком языках) и клетку с двумя канарейками. 28 октября 1854 г. канарейки были отправлены в Шлиссельбургскую крепость при секретном письме Дубельта на имя коменданта: ‘Милостивый Государь Аникий Осипович! Из С.-Петербургской крепости доставлена клетка с двумя канарейками, принадлежащими Бакунину. Препровождая клетку сию Вашему Превосходительству и покорнейше прося о приказании передать оную Бакунину, имею честь удостоверить Вас, Милостивый Государь, в истинном уважении и преданности’. Имеется в ‘деле’ Бакунина и квитанция в получении: ‘Клетка с двумя канарейками получена в целости. 29 октября 1854 г.’.

Разгоралась Крымская кампания, 5(17) октября произошла первая бомбардировка Севастополя.

²⁹ Статистический и дипломатический ежегодник, издававшийся в Готе с 1763 г., с 1766 г.— на французском и немецком языках. Содержал до 1500 страниц, две части — генеалогическую и дипломатико-статистику (высшие должностные лица всех государств, дипломатический корпус, статистические данные), с 1794 г.— ежегодная хроника политических событий европейских и других стран.

³⁰ ‘Revue franГaise’ — ‘Французский журнал’, популярный литературно-политический журнал, основанный в 1828 г. ‘Revue des Deux Mondes’ — см. примеч. 5 к статье Модзалевского о Г. С. Батенькове.

³¹ Бакунину прислали по его просьбе из Прямухина ‘Историю Великобритании’ Давида Юма, написанную в либеральном духе и состоящую из 3 частей: Древнейшая история Англии, История Тюдоров и История Стюартов.

³² Прошение было подано в надежде на коронационную милость (коронация состоялась 26 августа 1855 г.).

³³ Александр поступил в марте 1854 г. в унтер-офицеры (юнкера) Тобольского полка, с полком был в Румынии, затем — вся Севастопольская кампания, Георгиевский крест и офицерство. Остальные четыре брата поступили не в действующую армию, а в ополчение. Дворянство приняло их офицерами в Новоторжскую дружину: Николая — капитаном, остальных — подпоручиками. По словам историка А. А. Корнилова, дворяне других губерний (Московской, Тульской) не шли в ополчение, поэтому поступок Бакуниных (по неясным семейным слухам, специально рассчитанный на смягчение участи брата) произвел сенсацию в Тверской губернии.

Впоследствии Александр Александрович принял участие в гарибальдийских походах в Италии, а Павел Александрович, Николай Александрович и Алексей Александрович в 1862 г. были посажены в Петропавловскую крепость в числе 13 мировых посредников, участвовавших в известной тверской истории.

³⁴ Об этом эпизоде Бакунин подробно написал в ‘Исповеди’.

³⁵ Венграми (мадьярами).

³⁶ В ополчении служило 4 брата, см. примеч. 33.

³⁷ В рукописи Щеголева пробел и карандашная помета: ‘Из книги, стр. 72’. Цитата восстановлена по Собр. соч. и писем Бакунина, т. 4.

³⁸ Всего у М. А. Бакунина было 10 братьев и сестер. Любовь и София умерли в детстве. В тюрьме его в разное время навещали Николай, Татьяна, Павел и Алексей, так что не виделся он с четырьмя — Варварой, Александрой, Ильей и Александром.

³⁹ С некоторой задержкой в III Отделении приступили к формальностям, связанным с освобождением Бакунина. На проекте распоряжений приписки сделаны Долгоруковым, лично распоряжавшимся отправкой Бакунина в Сибирь.

⁴⁰ 5 марта Бакунин был привезен в III Отделение, 6-го имел свидание с двоюродной сестрой Екатериной Михайловной Бакуниной и братом Алексеем, а 8-го его вагон (III класса) прицепили к уходящему из Петербурга товарному составу. Вез Бакунина поручик Медведев и два жандарма.

Как пишет Корнилов, ‘в Прямухине Бакунин пробыл ровно сутки, и хотя вся семья была в сборе, но он был мрачен, ни с кем не говорил ничего особенного и большую часть времени играл в дурачки с нянюшкой’. На дорогу от родных Бакунин получил 500 руб., из Прямухина его увезли на тройке.

⁴¹ В 1862 г. М. А. Бакунин бежал из Сибири, в декабре прибыл (через Японию и Америку) в Лондон. По-прежнему неоднократно принимал личное участие в революционных выступлениях. В 1864 г. вступил в I Интернационал, откуда в 1872 г. был исключен за организацию внутри Интернационала тайного общества (Альянса социалистической демократии). Живой ум Бакунина в годы второй эмиграции в непрерывном поиске: ему суждено было стать одним из идеологов народничества и анархизма (причем вовсе не в той вульгарной форме, которая сейчас ассоциируется с вольницей батьки Махно), кумиром русской молодежи 1870-х гг. Многие из приверженцев Бакунина судились на знаменитых процессах тех лет — 50-ти, 193-х и других. Деятельное участие в русском революционном движении столкнуло Бакунина и с С. Нечаевым. К чести Бакунина, ослепление от фанатической личности Нечаева быстро прошло, и Бакунин порвал с ним.

Последние годы жизни больной Бакунин провел в Швейцарии, умер он в 1876 г.

Читайте также: