Борис Зайцев
Борис Зайцев
Любовь
Любовь
Действующие лица
Сцена I
Сцена I
Сцена II
Сцена II
Сцена III
Сцена III
Сцена IV
Сцена IV
Комментарии
Комментарии
—————————————————————
Любовь, Зайцев Борис Константинович, Год: 1909
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Граф.
Его жена, графиня, называемая Рыжий.
Тоиичка, племянница.
Равениус, художник.
Вася
Люси.
Польский поэт.
Французский поэт.
Разные фигуры богемы.
Рыжий. Вставайте, ваше сиятельство, десятый час! Милый граф, не спите так долго. Видите, уже солнышко, нынче май! Гляньте, как ласточки заливаются. Вот подыму штору, солнце вас хватит как следует, вы и вскочите!
Граф (просыпаясь). А-а, вот это кто! Рыжий, называемый батюшка. И ты говоришь: май и солнце? Не подымай штору сразу так, невыносимо!
Рыжий. Ага, защурился!
Граф. Впрочем, ничего. В свету ты, Рыжий, еще лучше. В обыкновенное время ты так себе, а когда обольют тебя золотом, ты много превосходнее. Если бы я был поэтом, я бы сказал, что твои рыжеватые волосы ‘подобны лорелейским струям’. Нет, в самом деле, ты весь сияешь в этом солнце.
Рыжий (раздергивает занавески, в комнате по полу ложатся светлые колонны). Нынче дивный день, граф, дивный! И солнце, и черемухой пахнет и все — и не одно это. Нынче для меня день очень важный, важнейший. Пять лет… Ты забыл, забыл, забыл. А ребенок все помнит, у него все в сердце, как на огненной бумажке записано!
Граф. Нет, ошибаетесь, помню. День хороший, это вы правы. (Целует кончики Рыжиных пальцев.) Вы правы, высокоуважаемый, и ничего я не забыл. День нашего счастья.
(Рыжий садится на краю графской постели и плетет косы. С четвертого этажа виден город, зеленые крыши, колокольни, сады, ветер влетает веселыми волнами и течет, струясь. Занавески колышатся)
Рыжий. Да, мой друг, ты знаешь, ты мой единственный друг и бог — ты сказал мне тогда, что меня любишь. Сколько людей на свете говорят это и, может быть, в таком же роде говорят… у меня вот здесь, в сердце, погребены твои слова. Знаешь, как в волшебном сундучке. Вот и сегодня утром встала и думаю: он, мой, мой милый, милый вот тут — всего в двух шагах… и сердце у меня чуть не разорвалось. Думала, что бы такое сделать? Лечь ему под ноги, чтобы он прошел по мне, или в окошко выпрыгнуть и насмерть разбиться.
Граф. Ты у меня романтик. (Помолчав.) Но ты прав. Странная жизнь. Очень странная. Очень хорошо помню, как с тобой познакомился. Думал ли тогда, что так глубоко будет между нами? И знаешь, чем больше я живу, тем больше кажется, что кто-то тихими… пламенными нитями связывает нас в одно… Где-то в тишине зреет, накопляется…
(Из другой комнаты стук)
Равениус. Будет вам спать, анафемы! Мамуся, пора, Бог знает на что похоже. Мы с Васькой третью партию доиграли, а они дрыхнут. И при этом я его посадил четыре раза.
Вася. Врешь, ты Ноздрев, ты и играешь по-ноздревски.
Рыжий. Начинают наши ярилы яриться. Это значит, плохо спали и спозаранку засели.
Равениус. Мамуся, голубчик, кофейку!
Рыжий. Сейчас, сейчас, две минуты.
(Майский ветер хлопает занавесями, в комнате ласковый кавардак, влетает запах сирени, графскую кровать заставляют ширмами, в передней части комнаты накрывают на стол, вносят самовар. Звонок, вбегает Тоничка, племянница, семи лет. В руках у нее огромный букет жасмину)
Равениус (вваливается из другой двери). А, мадемуазель Тонин. (Ловит ее и вертит за руки вокруг себя.) Хорошо нагулялись?
Вася. Тоничка, дай мне цветочка! Милая, дай! Тоничка. Ой, голова закружилась, будет!
Равениус. Ты погоди, взбудим дядю.
(Все трое, хихикая, разбирают букет на пучки и начинают бомбардировать графа. Граф рычит из-за ширм и в ответ летят цветы, гребенки, маленькая по-душонка и т. п. Тоня заливается)
Рыжий (входит). Будет, стоп! Кофе пить!
Равениус (отирает пот со лба). Что, ваше сиятельство, попало? А ты, мамуся, не так говоришь. Когда наш немец унимал нас, он кричал: ‘ожи-да-ю т-и-ш-и-н-о!’
(Успокаиваются и садятся за стол Тоня влезает с ногами к Рыжему и, когда нужно наливать, отворачивает кран самовара. Равениус с Васей уселись в шахматы)
Граф. Здравствуйте, други! Здравствуйте, маленький змей! (Целует ручку Тони, гладит ее своей.) Хорошо погулял? Милый ты мой, разгорелся, огонь в глазах! (Тоничка конфузится.) Как растет, как он умнеет у нас! Чай опять сны разные видел, чудесные?
Тоничка. Будто бы со второго этажа, и не падаю, а тихо, на крылышках, и прямо в сосонник села.
Граф. Ну, вот и отлично, что в сосонник.
Тоничка (перебирается с Рыжиных колен к графу). Дядя, а правда у тети-мамы ножки друг с другом разговаривают? Они у нее такие длинные, и она говорит, что они у ней как дети: могут будто бы плакать, смеются, когда устанут — жалуются.
Граф. Верно правда, милый.
Равениус (отрываясь от игры). Тетя-мама вся волшебная, я сам раз слышал, как ее ножки поссорились.
Тоничка. А у меня никто не волшебный. И никто ни с кем не говорит. Ни ручки, ни ножки. (Соскакивает и отходит.)
Граф (Рыжему). Батюшка, еще чашку кофе. (Тоже отходит с кофе и газетой в угол в кресло. Про себя). А может, правда Рыжий мой волшебный. Может, правда есть в нем такая чара, медленное зелье, приворотное… сладкое такое зелье. (Издали молча следит за игрой Васи с Равениусом, лепетом Тони, за Рыжим.) Так… начался новый день, и кто-то еще глубже входит в мое сердце и тихо-тихо завладевает всем там, строит свою стройку.
(В комнате понемногу стихает. Равениус и Вася погружены в игру, Тоня снова висит на балкончике Рыжий задумчив)
Граф. Теки, теки, моя река. (Полузакрывает глаза.) Какое опьянение!
Позднее утро, кафе на бульваре, мало народу, тихо, серовато, деревья слабо зеленеют. Граф и Вася за столиком.
Граф. Мы с тобой, стало быть, нынче второй раз кофе пьем. Впрочем, здесь я не считаю. Здесь можно вот так сидеть, глядеть на эту весну и ничего не делать… Ах, хороши такие дни!.. Смотри, все в легкой-легкой вуали. Точно кто набросил. И хороша эта кротость, весна, тоска. Как сейчас в деревне! Помню, я провел один тихонький серый апрель, и это чувство было так сильно… мне все казалось что сейчас из этого серенького воздуха глянет на меня… кто то. Прекрасное чье-то лицо.
Вася. Что-то Божье есть в этом. Богородицыно.
Граф. Верно. В этом роде. Но словами не скажешь.
(Идут прохожие, неторопливо и изредка, барышня пронесла сиреневый букет, сквозь листья деревьев далеко в небе маячит купол собора, он бледно-золотой, и в нем, как тени, бродят отражения облаков, городов, дальних полей, которые видит один он, вечное и легкое движение Вася смотрит туда)
Вася. Где-то теперь наши. Граф (улыбается). Наши?
Вася (краснеет). Таня, Вера Николаевна. Счастливый вот этот купол. Насколько он видит? Нет, все-таки мало. Я б хотел видеть далеко… гораздо дальше… и то, что в человеческих сердцах.
Граф. Что там в человеческих. В Танином. Вон ты куда. Значит, нашего полку прибыло. ‘Томление духа’ — это хорошее выражение. Да, вижу, вижу. Ты уж давно околдован, давно я замечаю, ты весь вскипаешь и розовеешь. Вася, Вася, это твой первый выход, первое жизненное крещение.
Вася. Знаю, да. Но хорошо. Бог мой… (Вытягивает вперед руки, как будто, чтобы потянуться, и дух у него захватывает.) О, как я странно теперь живу. Она далеко, и верно… когда не ответит мне любовью, и иногда сердце мое останавливается — так больно и так чудно. У нас в садике есть качели небольшие, я целыми днями качаюсь на них улыбаюсь и бормочу. Все теперь как-то спуталось во мне… жить ли, умирать ли, действительность, недействительность…
Граф (улыбается). Ты, Вася, стало быть, ‘визионер’. Но правда, как это чудесно, все мы друг за другом вступаем в этот круг… будто кто нам назначил. Это ведь, Вася, магический круг какой-то. Вот мы родимся, живем, зреем потихоньку и потом вдруг у-ух, вплываем в беззвучную, тихую… пламенную полосу. И там нас крутит, завивает, кто-то будто носит на своих плавных руках, какие-то течения подводные. И одним предназначена жизнь, другим — смерть. И это называется любовью. Вася. А по-твоему мне что?
Граф (не сразу). Рано или поздно всем смерть, а потом опять жизнь. А вблизи что — не знаю.
Вася. Да мне, собственно, все равно. Это я так.
(На бульваре показывается Рыжий, он в светло-зеленом пальто, зеленеющей вуали. Рядом с ним слегка вприпрыжку Равениус, в крылатке и огромной шляпе)
Равениус. Филозофы заседают. Даю слово, разговоры о мистицизме или еще об умном. А мы вот с мамой по делам, чуть не полгорода обегали. (Графу). У тебя нынче бал, оказывается, а ты ни слова. Довольно гнусный факт. Мы приглашали и заказывали шампанское, устрицы, оркестр… Ну, там на несколько сот франков. (Подходит лакей). Мамуся, тебе чего?
Рыжий. Все равно.
Равениус (человеку). Вдвоем едем в Турцию.
Граф. Блестяще. А ведь правда, угадала, без тебя мудровали.
Равениус. Ну, ясное дело.
Граф (смеется). У меня был приятель, он любил спрашивать пришедших: ‘А как вы смотрите на смысл жизни?’ Ну-ка, экспромт ‘о любви?’ Ну, ну?
Равениус. О любви? (Вдруг, задумчиво.) Нет, не согласен. (Стихает и углубляется в турецкий кофе и газету.) Пусть мамуся говорит. Она у нас ‘магистер любви и доктор наслаждения’.
Рыжий (стаскивает с тонких рук перчатки — длинные — точно светлые змейки). Вот тебе, вот тебе! (Дает подзатыльник перчаткой.) Дурачок ты у меня уродился, голубчик. Вроде Иванушки. А о любви я не могу, я не умею умных разговоров разговаривать.
Равениус (бурчит). Да, да, сказала. Ты, брат, как перчатки снимаешь, одним движением этим лучше скажешь, чем они… — словами.
(Рыжий побалтывает ложечкой и смотрит вдаль бульвара. Все смолкают. Граф курит и тоже думает о чем-то.)
Равениус. Эх, господа! Вы думаете, это плохо? И правда другие этого не понимают? Нет, милые, пони… (обрывается голос, вдруг он бледнеет и будто слезы замерли где-то внутри). Человек! За один турецкий кофе.
Рыжий. Сыночка, милый, что с тобой, дорогой ты мой, успокойся!
(Граф, Вася дают ему воды, зубы у него стучат, все встревожены.)
Граф. Голубчик, чего ты, а?
(Вася молчит.)
Равениус. Нет, нет, ничего, пройдет, пустите… я сейчас… сейчас.
(Убегает, все смущены)
Граф. Что с ним такое? Рыжий, не знаешь?
Рыжий. Это такой ужас, он такой нервный, он, пока шли-то мы с ним, все дергался как-то, бледнел, краснел… Я знаю, ему тяжело, не только нынче, вообще ему плохо.
Граф. Все то еще, прежнее?
Рыжий. Конечно.
Граф. Да, это я дурак. Глупо, очень.
(Молчат. Через несколько минут Вася подымается. ‘До вечера’. — ‘Прощайте’. Граф и Рыжий остаются.)
Рыжий. Мой дорогой, вы знаете, я сейчас от Люси. Граф милый, вы опять думаете о чем-то? Я вижу, вы сейчас не мой, нет, вы во что-то погружены…
Граф. Пустое, это у меня только вид такой ‘глубокомысленный’. Стоит человеку остановить глаза на одной точке, и всегда уже думают, что он решает вопросы бытия.
Рыжий. Ну, простите, виноват, не так сказал.
Граф. Ах, ты, Рыжий, Рыжий, ребенок ты мой милый. Нет, на самом деле, если уже на то пошло. Правда, у меня в мозгу бредет что-то такое сейчас. Бог его знает что. И тоска какая-то, и сладость. И не знаешь, чего больше. Точно зарыдал бы сейчас, — от печали ль, восторга? Вот смотрю на вуаль твою зеленую, вот она вьется, овевает тебя, и какое-то очарование идет оттуда… с этим зеленеющим ветерком. Что, брат, если правда дух любви, бог Амур поет сейчас в тебе, а я слышу? Почему это так, ты сидишь, а я слышу и чую что-то, и в сердце у меня кипит… блаженство, печаль! А-а, Рыжий, Рыжий, я не могу говорить, у меня плохо выходит, но тут что-то есть.
(Рыжий сидит в блаженном тумане. Ветерок ходит по листьям дерев, кто-то вздыхает в них с лаской и будто грустью. Длинные шелковистые концы вуали плывут в воздухе, веют)
Граф. Вон по тротуару бежит Люси! Какая тоненькая, гибкая Люси! Самая красивая женщина города. Это мое старое убеждение.
Рыжий (не отрывая от него глаз, все в том же забвении, очень тихо). Если б ты знал, как я тебя люблю! Как я тебя люблю! Кажется, я сейчас умру!
(Люси заметила их, кивает, подбирает свои юбки и, потряхивая черными кудряшками, легким вихрем мчится в кафе)
Первый час ночи. Комната первой сцены, десятка полтора народу, дальняя часть в полутьме, впереди голубой фонарик, самовар, большая бутыль вина, фрукты и проч Дверь на балкон отворена, оттуда и из окон — синяя ночь.
Равениус (сидит на корточках перед диваном и наигрывает на дудочке вроде флейты). Внимание, господа! Тишина!.. Люси пляшет танец Саломеи…
Французский поэт. А где же голова Крестителя?
Равениус. Молчи, негодяй, стань себе в угол и молчи.
Французский поэт (польскому поэту). Когда я жил в Париже, я часто безумствовал в кабачках и клоаках…
Равениус. ‘О-жи-да-ю ти-ш-и-но!’
(Выходит Люси, тоненькая и черноволосая)
Люси. Что мне плясать, Равениус? Вы всегда смеетесь. Ну, какая там, правда, Саломея?
Равениус (поглаживая козлиную бородку). Ничего, Люси, мы с тобой устроим хороший номер. Мы протанцуем, что мы чувствуем, а там видно будет… Саломея это или восход солнца.
(Тихо, на одной нотке, Равениус начинает. Люси в легком конфузе мягко перебирает ногами и носит свое тело в качании, закутавшись в длиннейшую вуаль. Все примолкли, видны силуэты по углам и светлая фигура Люси впереди)
Граф (Васе, оба стоят на балконе). Хорошо, Вася, правда? Тихо так, свежо… О чем она думает? Вон как пляшут кудряшки на ее голове, а головка бледненькая и глаза…
(Равениус кончает, Люси утомилась, падает на диван: ‘Ох, устала, не могу больше’, ‘Браво, браво’.)
Французский поэт (в огромной манишке и смокинге). Позвольте в благодарность приколоть вам эти цветы. Когда я жил в Париже…
Рыжий. Милый ты мой Люсик, дорогой ты мой, ну как он пляшет, как он пляшет! (Обнимает и долго, восторженно целует.) Ну, право, артист, художник он у меня!
Люси. Глупая ты, Рыжая, разве хорошо? Оставь, право, ты меня всегда конфузишь.
Польский поэт (подходя к графу). Хорошо танцует эта госпожа… хорошо. Она, знаешь ли, меня очень растрогала…
(Кладет голову на плечо графа и глядит в окно, на ночь, черными индусскими глазами)
Вася. Мне тоже очень нравится, как Люси танцует… Я погружаюсь в то же опьянение…
Равениус. Опять философствуют. Чтоб вам… (Равениус как будто устал, несколько бледен.) Где мамуся-то? Пусть бы сюда вышла, на балкон.
Польский поэт. Гм… хе-хе… (Хлопает Равениуса по плечу.) Равениус, не сердись.
Равениус. Я не сержусь, это я так. Сейчас там пить будут за здоровье этих чертей высокоуважаемых. Вот и мамуся, и бокалы тащит, молодец!
(Вася, Польский поэт, Равениус, граф и Рыжий берут по бокалу.)
Равениус. Ну, друзья, слушайте — теперь все всерьез. Вот мы берем бокалы и приветствуем этих двух субъектов… от всего сердца. Живите, мои дорогие, цветите, любите. Только одно вы узнайте от того пса, какой есть я: будьте всегда готовы. Ах, други, вы вот меня спрашивали там, что такое любовь, тогда, в кафе. Разве можно на это ответить? Нет… ты упади, сердце свое истерзай, изорви свою душу в клочья, тогда, может быть, узнаешь, что она есть. А вы думаете, я не знаю, что в ней еще? О, нет, вот он, вот парит дивный орел — белый орел, и когда на него глядишь, душа поет… да, какие-то хоры звучат в твоем сердце, но это недаром: треск, удар, и ничего не осталось от твоего маленького мозга. Это старая штука, я не Америки открываю, я только хочу сказать: да, вас осенила великая милость, — не забывайте, куда это ведет вас… и — не бойтесь. И чего вам пожелать? Счастья? Несчастья? Граф, не сердись, ей-Богу не знаю.
Польский поэт. Чокаюсь! Брависсимо, Равениус.
(Все тоже чокаются, поздравляют, но говорят мало. На балконе темно, видны огоньки папирос)
Французский поэт (со своим бокалом — из комнаты). Браво, браво! Я всегда за любовь, за цветы, женщин…
(Равениус зашел в дальний угол балкона и обеими руками подпер голову Рыжий подходит к нему и полуобнимает Так они стоят молча довольно долго.)
Рыжий. Ты несчастлив, сынок? Дорогой мой, любимый, скажи по правде. Чего от меня таиться.
(Равениус молчит, потом упирается лбом в балконные перила и шепчет тихонько, будто сквозь слезы.)
Равениус. Очень, мама…
(Рыжий ласково гладит его по голове, слезы бегут по ее щекам, и рукой она расправляет непокорные волосенки Равениуса, будто отгоняя его боль.)
Поздняя ночь, начинает светать, чуть зеленеет на востоке и тихими массами стоят деревья и старая церквушка внизу. Тот же балкон, Рыжий и граф.
Граф. Как стало тихо! Все ушли, все спят теперь, только мы с тобой здесь. Я люблю их всех, но сейчас рад, что они ушли. Нам вдвоем лучше. Правда?
Рыжий. Правда, милый.
Граф. Как смешно, был ‘бал’, хохотали, шумели… какое это все ужасно маленькое перед тем, что внутри. А на самом деле — много. Если правду говорить, лучше бы даже нам было… быть вдвоем на праздниках… этой любви. Да, идут годы, и внутри, как верстовые столбы, встают эти вехи… нетленные, чудесные памятники. Так и этот день… он остался в нас, как гигантский букет, опьяняющий, сладкий, — пожалуй что гибельный.
Рыжий. Это правду Равениус говорил о любви. Верно — живешь и любишь, и вечно ждешь — когда же? Когда придет? А я тебе так скажу: вот с тех пор, как я стала любить, мне совсем и не страшно. Ничего мне не страшно, даже умирать. Говорю перед тобой как перед богом — ты ведь и есть мой земной бог: если б пришли сейчас и сказали: умри, Рыжий, и никогда ты больше не увидишь солнца, земли, деревьев, — я бы ответила: ну, что же, приходите, берите меня. Потому что такая большая моя любовь, такая… (При/гадает к плечу графа и не может больше говорить.)
Граф. Верно, мой Рыжий, так. Я и сам так-то думаю. Да и раньше нас думали так же: любовь и смерть. Старо и верно. Чем дивнее, возвышеннее, тем ближе к тому… откуда все мы родом. И чем пьянее, тем печаль горше… Вот мы живем с тобою… нежно любим, и миллионы существ любят друг друга, — и навсегда, навсегда мы потонем. Да, смерть не страшна, но какая в ней печаль! Подумай, через двадцать, тридцать лет мы умрем, умрут наши друзья и Равениус милый, бедный Равениус, и одинаково через двадцать следующих лет забудут наши имена, ‘сотрутся надписи на могильнывх плитах’. И от нас на земле не останется ничего!
Рыжий. А любовь? Разве можно ее уничтожить? Нет, нет, нашу любовь ничем не вычеркнешь, вечно она будет жива. Разве может она умереть? Пусть мы умрем, и от нас ничего не останется, а может мы и родились-то только затем, чтобы так вот любить, любить до исступления.
Граф. Рыжий, Рыжий, конечно, во что же я верю — только в одно, в любовь нашу.
(Приникает к ней. Далеко, смутно шумит город, полосы восхода розовеют, и до самого неба все тихо.)
Рыжий (шепотом). Слышишь? Как сейчас все молчит! Вот слушай, я… вот говорю тебе как перед Богом. (Крестится, губы у ней дрожат.) Что бы там ни было… только, когда ты умрешь, если так выйдет, что ты раньше меня… я сейчас же… с тобой, слышишь? Я ничего не боюсь!
Граф. Бог мой, мне трудно говорить, — да, да. Мы будем вместе в ту минуту, мы не будем разлучаться, мы пойдем вместе…
Рыжий. И там, куда мы попадем, нам скажут: они так друг друга любили, что не захотели расставаться даже перед смертью. А если кто-нибудь вздумает гнать, я скажу: гоните одного Рыжего, дайте зато графу моему, примите его! (Задыхается от слез.)
Граф. Милый, мой милый бесконечно, и никто нас не погонит, мы сгорим вместе и вместе воскреснем!
(Так, обнявшись, затуманенные, стоят они долго на балконе. Рыжий наклоняет голову, граф целует ее в светлый затылочек. Потом, будто очнувшись, они приходят в себя и долго, не отрываясь, смотрят друг другу в глаза)
Граф. Значит, навсегда.
Рыжий. Навсегда.
(Он берет ее за талию и медленно они входят через балконную дверь в комнату Дверь затворяется и в стекле ее играют розовые отблески зари.)
Зайцев Б. Рассказы. Кн. 2. СПб.: Шиповник, 1909. Печ. по изд: Собр. соч. Т. 2. Полковник Розов. Рассказы. 2-е изд. М.: Т-во ‘Книгоиздательство писателей в Москве’ (без года).
…’подобны лорелейским струям’. — Лорелея — речная нимфа, обитательница Рейна, которая своими песнями завлекает корабли на скалы.
…ты Ноздрев, ты и играешь по-ноздревски. — Герой поэмы Гоголя ‘Мертвые души’ Ноздрев в карты играл шулерски.
…пляшет танец Саломеи. — Саломея — дочь Ирода Филиппа и Иродиады, вступившей в брак при жизни мужа с его братом Иродом Антипой, царем Иудеи. На одном из его пиров Саломея танцевала обнаженной. Восхищенный царь опрометчиво пообещал падчерице выполнить любое ее желание. По наущению своей мстительной матери Саломея просит поднести ей на блюде голову Иоанна Крестителя, публично осудившего Иродиаду за кровосмесительную связь.
Источник текста: Б. К. Зайцев. Собрание сочинений. Том 8 (дополнительный). Усадьба Ланиных. Рассказы. Пьесы. Переводы. — М: Издательство ‘Русская книга’, 1996.