Любовь в равелине, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1920

Время на прочтение: 30 минут(ы)

П. Е. Щеголев

Любовь в равелине
(С. В. Трубецкой)

Алексеевский равелин: Секретная
государственная тюрьма России в XIX веке. Кн. 1. Сост. А. А. Матышев.
Л.: Лениздат, 1990.— (Голоса революции)
OCR Ловецкая Т. Ю.

I

Это случилось в С.-Петербурге весной 1851 года, в первых числах мая.
Император Николай только что отбыл по важным государственным делам в Варшаву на свидание с прусским королем, отсюда он проехал в Ольмюц и виделся с австрийским императором. Вместе с Николаем уехал и всегдашний его спутник в путешествиях начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов князь А. Ф. Орлов. Наследник цесаревич Александр Николаевич остался править столицей, а править III Отделением стал генерал-лейтенант Л. В. Дубельт, правая рука графа Орлова. Ежедневно летели из С.-Петербурга фельдъегери и курьеры с краткими докладами Дубельта своему шефу обо всем выдающемся, о всех петербургских происшествиях, не только ‘для распоряжения’, но и ‘для сведения’. Эти доклады граф читал сам, на полях писал резолюции и просто мнения и давал на прочтение Николаю.
5 мая случилось происшествие, не имевшее никакого отношения к революционным проискам, лишенное какого бы то ни было политического и государственного значения, но оно кончилось заключением в важнейшей государственной тюрьме — Алексеевском равелине. Событие это привлекло такой повышенный к себе интерес как в верховном носителе русской государственной власти, поглощенном в это время высокой дипломатической игрой с немецкими монархами1, так и в высших представителях правительства, вызвало такой прилив жандармской энергии и привело к такому взрыву административного восторга, какой обычно наблюдался в моменты острой борьбы с революционной гидрой, история, разыгравшаяся вокруг этого происшествия, в своих бытовых подробностях необычайно красочна и характерна для последних лет николаевской России, снаружи как будто мощно блестящей, внутри уже развалившейся и прогнившей, характерна для системы блестяще организованного беспорядка, каким, в сущности, была николаевщина.
6 мая Дубельт доложил наследнику:
‘Вчера вечером у сына коммерции советника Жадимировского похищена жена, урожденная Бравура. Ее, как дознано, увез отставной офицер Федоров, но не для себя, а для князя Сергея Васильевича Трубецкого. Федоров привез ее в дом брата своего, на Караванной, где и передал князю Трубецкому, так, по крайней мере, уверяет муж, который с давнего времени заметил, что князь Трубецкой обратил на жену его какое-то особенное внимание и был с нею в тайной переписке. Докладывая о сем Вашему Императорскому Высочеству, осмеливаюсь испрашивать соизволения донести об этом случае графу Орлову’. Александр Николаевич надписал на докладе Дубельта: ‘Я давно этого ожидал, ибо никакая мерзость со стороны князя Сергея Трубецкого меня не удивляет’.
7 мая Дубельт донес о случае графу Орлову, присоединив самое последнее известие: ‘Сейчас узнал, что полиция окружила дом князя Трубецкого для отыскания жены Жадимировского’. Граф Орлов, прочитав доклад Дубельта, наложил резолюцию: ‘Происшествие довольно скверное по своему соблазну, тем более что государю, как и всем, кн. С. Трубецкой известен закоренелым повесой’.
Оставаясь в стороне от полицейских розысков, Дубельт с беспечностью продолжал сообщать наследнику и графу Орлову подробности пикантного происшествия.
10 мая он доложил наследнику: ‘В городе носятся слухи, что князь Трубецкой с женою Жадимировского бежали за границу чрез Финляндию, что она переоделась в мужское платье, а он выбрил себе бороду, достал четыре, на разные имена, паспорта и у своих родных 40 т[ысяч] руб. серебром и что они уже находятся в Стокгольме’. Наследник подчеркнул слова доклада ‘достал у своих родных 40 т[ысяч]’ и не без иронии надписал сбоку: ‘Последнее вероятно’.
11 мая Дубельт в своем ежедневном донесении Орлову повторил буквально свой доклад наследнику и единственно для развлечения графа сделал еще добавление: ‘А графиня Разумовская рассказывает, что они, напротив, уехали в Тифлис и что князь Трубецкой через два месяца продаст Жадимировскую в сераль турецкому султану’. Но столь беспечное отношение должно было моментально исчезнуть после изъявления высочайшей воли.
12 мая граф Орлов в своем докладе царю сообщил: ‘По полученным сведениям, в С-Петербурге совершенная тишина и, благодаря бога, все благополучно. Но должен сказать Вашему Величеству, что ни жены Жадимировского, ни кн. Сергея Трубецкого по сие время отыскать не могут’. Вот тут-то и произошло Высочайшее волеизъявление: ‘Стыдно, что не нашли, надо Дубельту взять для того строгие меры’,— написал царь. Пересылая листок с этой резолюцией из Варшавы в Петербург к Дубельту, граф Орлов хотел немного смягчить тяжелое впечатление, которая должна была произвести на Дубельта царская резолюция, и приписал: ‘Вот собственноручная отметка государя, я ему говорил, что это не наше дело, а местной полиции, но он возразил, чтобы я написал к тебе, чтобы все средства к отысканию употреблены были. Непременно исполни’. А немного позже, читая помянутое выше донесение Дубельта, граф Орлов вернулся к обиде, причиненной своему помощнику. ‘Справедливы ли эти слухи или нет, неизвестно, и потому непременно должно достичь правды. Часто бывает, что распускают эти слухи или сами виновники, или их приверженцы. Я должен тебе сказать, что я сегодня опять осмелился спорить с государем, что по этому делу мы не виноваты, сей разговор зашел оттого, что он мне сказал, что он велел сделать тебе замечание. Я опять ему повторил, что сие принадлежит к обязанностям местной полиции, что, когда у нас требуют пособия, мы никогда не отказывали, но даже и с общими усилиями человеку, личность скрывая, из Петербурга выехать легко и найти его весьма трудно, когда прежде он…’ {Последняя фраза невразумительна, но так нередко выражался граф Орлов.}

2

Как старая полковая лошадь, услышавшая звук трубы, пришел в движение и волнение отец и командир Леонтий Васильевич Дубельт, узнав высочайшую волю. Он стал распоряжаться. В погоню за Трубецким он немедленно отправил жандармских офицеров: поручика Чулкова до Тифлиса и поручика Эка до Одессы. Поручикам была дана подробная инструкция и разрешение ‘в случае надобности быть в партикулярном платье’. Поручики должны были, ‘стараясь всемерно, открыть и задержать беглецов, а по задержании отправить немедленно в С.-Петербург с особым жандармским офицером или при себе и с двумя конвойными жандармами, а г-жу Жадимировскую подобным же образом, но отдельно от него, через несколько часов позже и в особом экипаже’. Поручики были снабжены подорожными на три лошади, открытыми листами об оказании им содействия со стороны местных властей и отношениями к высшим начальникам — кавказскому наместнику графу М. С. Воронцову для поручика Чулкова и к исправляющему должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора ген.-лейт. Федорову для поручика Эка. Кроме того Дубельт предложил окружным жандармским властям оказать всяческое содействие поручикам. Управляющий 6 округом корпуса жандармов в Тифлисе полковник Юрьев обязан был содействовать поручику Чулкову, управляющий 5 округом ген.-лейт. Шнель в Одессе — поручику Эку. Но так как Трубецкой мог скрыться в Финляндию, то Дубельт предписал гельсингфорсскому жандармскому полковнику Рененкампфу ‘произвести немедленно самое верное дознание: не были ли беглецы в Або, Гельсингфорсе и в окрестностях этих городов или не проезжали ли другой дорогою по направлению к границе и т. д.’. Рененкампфу были сообщены приметы бежавших: ‘Кн. Трубецкой высокого роста, темно-русый, худощав, имеет вид истощенного человека, носит бороду. Г-жа Жадимировская очень молода, весьма красивой наружности, с выразительными глазами’. Жандармское рвение разыгралось вовсю. Корпуса жандармов капитан Герасимов доложил Дубельту: ‘Трубецкой с Жадимировской, как слышно, проживают в Воронежской губернии’. Тотчас же III Отделение потребовало самых тщательных разысканий в Воронежской губернии от воронежского губернатора Лангеля и воронежского жандармского полковника Каверина. Но распоряжался не только Дубельт: и с.-петербургский военный генерал-губернатор Шульгин от себя вошел в сношение с кавказским наместником и исправляющим должность новороссийского и бессарабского генерал-губернатора.
Итак, полицейский и жандармский аппарат был приведен в действие и пущен полным ходом. Было написано и отправлено огромное количество всяческих предписаний, донесений и т. д., разосланы гонцы, потревожен ряд местных властей… из-за чего? Из-за какой государственной нужды?..
Первые попытки к изловлению романтической пары были неудачны. На след напали, но догнали их не скоро. 15 мая Дубельт в своем обычном донесении графу Орлову известил графа, что ‘квартальный Гринер, командированный не III Отделением, а до него петербургским генерал-губернатором Шульгиным для отыскания кн. Трубецкого и Жадимировской, донес, что они были в ночь на 7 мая в Крестцах и оттуда отправились по Московскому тракту, а Гринер поехал их догонять’. Граф Орлов рекомендовал Дубельту не доверять этому сообщению: ‘Не верю,— написал он на докладе,— он должен быть за границей: это распускают его друзья’. 17 мая Дубельт сообщал новые вести о розысках Гринера: ‘Квартальный надзиратель Гринер, приехав в Москву, узнал, что кн. Трубецкой и Жадимировская выехали из Москвы по направлению к Туле 9 мая, Гринер испросил у графа Закревского курьерскую подорожную и отправился догонять бежавших’. Но граф Орлов продолжал не верить: ‘И это меня не удовлетворяет, надобно быть дураку такое взять направление’,— отметил он на записке Дубельта. В это время внимание графа делилось между двумя событиями: поисками квартального Гринера и только что состоявшимся в Ольмюце свиданием трех монархов (русского, прусского и австрийского). И непосредственно после заметки о Гринере граф Орлов продолжал свою запись любопытнейшим сообщением о последнем событии, которое по важности в глазах графа, да и самого царя, почти шло в уровень с делом Трубецкого. Это сопоставление записей, эта связь событий дает ключ к проникновению в психологическую сущность вещей той эпохи. ‘Сегодня 20,— пишет граф Орлов,— мы [т. е. государь и он] возвратились из Ольмюца, т. е. 19 мы уже ночевали в Скерневицах, откуда сегодня после обедни в лагере при Ловиче государь сюда приехал, от смотров я так устал, что не знаю, что и делать, впрочем, должен признаться, что весело сердцу русскому видеть, на какую степень царь поставил Россию во всей Европе. Свидание с королем прусским обошлось гораздо лучше, нежели я полагал, сперва дружественно, а потом совершенно родственно. Молодой император [речь идет о Франце-Иосифе] принял царя, как отца и избавителя, со всеми почтенными его генералами, как представителями целой армии, словом сказать, были видны общий восторг и истинное благодарение. Фельдмаршал2 наш был принят отменно, и нас, ничтожных, сильно ласкали. Войска много сделали успехов, мы видели до 25 тыс. под ружьем. Много, что рассказать, но устал и лично расскажу. Но со всем тем, со всею поверхностною тишиною дремать не надо и держать ухо востро: время пришло, что всем благомыслящим надо соединиться вместе и идти против одного общего врага, безначалия и злодейства. Будем смотреть, чтобы зараза эта не проникла к нам. Да сохранит нас бог. Государю цесаревичу засвидетельствуй мое почтение и благодари его за милостивое ко мне воспоминание, которое передал мне вчерашний курьер’. Но если с молодым императором и прусским королем все обстояло хорошо, то хорошее настроение портил квартальный Гринер: ‘Квартальный офицер Гринер, посланный преследовать князя Трубецкого и жену Жадимировского, доехав до Тулы, возвратился в Петербург, по той причине, что у него не стало денег,— а как, с одной стороны, ему в Крестцах и Москве станционные смотрители описали наружность лиц, проехавших по подорожной отставного офицера Федорова и Жадимировской, а с другой — Государь Император на записке Вашего Сиятельства изволил написать, чтобы я принял строгие меры к отысканию князя Трубецкого и Жадимировской, чего я до сего времени делать не имел права, то независимо от распоряжений, сделанных генерал-губернатором, я счел нужным послать и послал, по тракту к Тифлису и Одессе, двух офицеров для отыскания бежавших’. Это сообщение о Гринере взорвало Николая Павловича: собственной своей рукой карандашом он ‘соизволил начертать’: ‘Непростительно, что Гринер не вытребовал денег от губернатора, предъявив, зачем послан, подобные глупости делаются только у нас, за это Гринера посадить до окончания дела под арест…’
О Гринере Дубельт сообщал в начале своего донесения, в конце его он возвращался вновь к делу Трубецкого и своей обиде: ‘Сию минуту получил я уведомление Вашего Сиятельства от 14 мая. Ваше Сиятельство, не поверите, с каким сокрушенным сердцем читал я о том, что Государь Император повелел сделать мне замечание. Скажите сами, чем же я виноват? Ведь я не имею власти распорядительной, следовательно, мог ли я, имел ли я право вмешиваться в дело, зависящее непосредственно от распоряжения генерал-губернатора. Но лишь только получил я записку Вашего Сиятельства от 12 мая, на которой Его Величество изволил написать: ‘Надо Дубельту принять строгие меры’ — я в ту же минуту начал распоряжаться, как изволите усмотреть из вышеписанного моего донесения, и с той минуты делаю все, чтоб поймать бежавших и, доколе станет у меня разумения и силы, не упущу ничего, чтоб исполнить волю моего государя’.
Действительно, Дубельт лез из кожи. 21 мая он сообщал графу: ‘Беспрерывно думая, как отыскать князя Трубецкого, я просил позволения генерал-губернатора видеться с арестованным Федоровым. Он дозволил мне видеть его завтра. Ежели Федорову известно, куда скрылся князь Трубецкой, то я постараюсь выведать у него об этом’. 23 мая Дубельт донес о результатах посещения Федорова и самоличного воздействия на него: ‘Отставной штаб-ротмистр Федоров, которого я долго допрашивал, уверяет честным словом, что похищение жены Жадимировского совершилось следующим образом: князь Трубецкой просил Федорова стать с каретою у английского магазина и привезти к нему ту женщину, которая сядет к нему в карету.
Федоров желал знать, кто та женщина, но Трубецкой отвечал, что скажет ему о том завтра, и Федоров, не подозревая, чтоб тут было что-либо противузаконного, согласился на просьбу Трубецкого, приехал к английскому магазину и лишь только остановился, то женщина, покрытая вуалем, села к нему в карету и сказала: ‘Au nom de Dieu, dИpЙchons nous’ {‘Ради бога, быстрее’ (фр.).}.
Федоров, дав князю Трубецкому слово не смотреть на нее и не говорить с нею, сдержал слово и привез ее к Трубецкому, который ожидал ее у ворот Федорова дома. Тут карета остановилась, она вышла и, быв встречена Трубецким, сейчас с ним удалилась.
Далее, утверждает Федоров, он ничего не знает. Что же касается до того, что по открытым следам князь Трубецкой уехал в Тифлис, то это Федоров объясняет так: он, по болезни, хотел ехать на Кавказ и оттуда посетить Тифлис, для этого он приготовил себе подорожную, которая и лежала у него в кабинете на столе, и только на другой день побега Трубецкого заметил он, что подорожная у него похищена.
Подорожная Федорова, взятая им под предлогом поездки в Тифлис, бросает на него тень сильного подозрения, что он знал о намерении князя Трубецкого и способствовал его побегу, но, несмотря на то, что я именем государя требовал говорить истину, он, без малейшего замешательства, клянясь богом и всеми святыми, утверждал, что более того, что пояснено им выше, ему ничего не известно’.
Дубельт немного успокоился, когда получил от графа Орлова записку от 23 мая из Варшавы. ‘Я государю показывал твою записку, он одобрил взятые тобой меры и нимало не гневается на тебя, все обратилось теперь на непомерную глупость посланного полицейского офицера, из всего видно, что ему приказания даны от начальника весьма обыкновенные’.

3

А тем временем жандармские поручики уносились на курьерских все дальше и дальше, не успевая считать верстовые столбы, по следам Трубецкого. Они установили, что князь прибыл в Москву в полночь 9 мая и в три часа утра выехал на Тулу, с 9 на 10 мая он переехал за Тулой станции Ясенки и Лапотково. Отсюда поворот на тракт к Воронежу. Добравшись до этого пункта, поручики здесь расстались: поручик Эк покатил на Орел, Курск, Харьков, Полтаву, Елисаветград, Николаев в Одессу, а поручик Чулков отправился на Воронеж, Новочеркасск, Ставрополь, Тифлис и дальше. 12 июня поручик Эк после бешеной гонки вернулся в Петербург и доложил, что все, предписанное инструкцией, он выполнил, но следов князя Трубецкого не нашел. В оба конца поручик Эк сделал 4058 верст.
Посчастливилось поручику Чулкову. 30 мая в 6 часов вечера он прикатил в Тифлис прямо к управляющему 6-м округом корпуса жандармов полковнику Юрьеву. Самого полковника не случилось дома: пакет III Отделения распечатал старший адъютант майор Сивериков и немедленно вместе с Чулковым направился к начальнику гражданского управления в Закавказском крае князю Бебутову. Бебутов вскрыл пакет на имя князя Воронцова и поручил майору Сиверикову предпринять экстренно все необходимые розыски. Сивериков дознался, что князь Трубецкой приехал в Тифлис в 11 часов утра 24 мая и на другой день выехал на вольных лошадях по направлению к Кутаису. Князь Бебутов направил за ним поручика Чулкова с открытым предписанием. В Кутаисе Чулков узнал, что беглецы выехали в Редут-Кале. О его дальнейших похождениях князь Бебутов сообщал в III Отделение: ‘Не найдя возможности в 16 верстах за Кутаисом переправиться через реку Губис-Цкали, по случаю разлития ее, поручик Чулков возвратился в Кутаис и, явившись к управляющему Кутаисской губернией вице-губернатору полковнику Колюбакину, объяснил ему о цели своей поездки. Вследствии чего полковник Колюбакин тотчас командировал кутаисского полицеймейстера штабс-капитана Мелешко, который, прибыв в Редут-Кале 3 июня, нашел там князя Трубецкого и Жадимировскую, собиравшихся к выезду за границу, и первый из них тотчас арестован’.
Наконец Дубельт мог вздохнуть свободно. 26 июня он доложил графу Орлову: ‘Сию минуту получил я из Тифлиса частное известие, что посланный мною поручик Чулков поймал князя Трубецкого и жену Жадимировского. Между тем, независимо от официального донесения, которое еще не получено, старший адъютант 6-го корпуса жандармов майор Сивериков пишет к нашему дежурному штаб-офицеру полковнику Брянчанинову следующее: ‘Князь Трубецкой захвачен в Редут-Кале, за два часа до отправления его в море, и 8 июня доставлен в Тифлис, где и посажен на гауптвахту, а г-жа Жадимировская приехала в Тифлис с поручиком Чулковым только вчера и остановилась в гостинице Чавчавадзева. Выезд из Тифлиса будет не прежде 14 июня, потому что не готовы экипажи, в которых их отправят. У князя Трубецкого найдено денег 842 полуимпериала и несколько вещей, но совершенно незначительной ценности».
Прочел граф Орлов доклад Дубельта и немедленно представил его царю, надписав: ‘Вот некоторые подробности по поимке князя Трубецкого’. Царь положил резолюцию: ‘Не надо дозволять везти их ни вместе, ни в одно время и отнюдь не видеться. Его прямо сюда в крепость, а ее в Царское Село, где и сдать мужу’. 29 июня был доставлен в Петербург князь Трубецкой, а 30 июня с поручиком Чулковым прибыла Жадимировская.
Навстречу поручику Чулкову послан был из Петербурга офицер с приказанием, чтобы Чулков с Жадимировскою ехал прямо в Царское Село, но Чулков разъехался с офицером и прибыл в Петербург. Дубельт в ту же минуту отправил его в Царское Село вместе с Жадимировскою, так что ‘здесь ее решительно никто и не видел’,— по уверению Дубельта в докладе 30 июня. В этом докладе Дубельт сделал приписочку о душевном состоянии изловленных влюбленных: ‘Кн. Трубецкой все полагал, что его везут в III Отделение, и во время всей дороги был покоен, но когда он увидел, что его везут на Троицкий мост и, следовательно, в крепость,— заплакал. Жадимировская всю дорогу плакала’.
Комендант С.-Петербургской крепости генерал-адъютант Набоков 29 июня представил всеподданнейший рапорт: ‘Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу, что доставленный во исполнение Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления отставной штаб-капитан князь Сергей Трубецкой сего числа во вверенной мне крепости принят и помещен в дом Алексеевского равелина, в покое под No 9’.
На этом рапорте Николай Павлович изложил свою волю: ‘Вели с него взять допрос, как он осмелился на сделанный поступок, а к Чернышеву — об наряде военного суда по 3 пунктам: 1) за кражу жены чужой, 2) кражу чужого паспорта, 3) попытку на побег за границу, и все это после данной им собственноручной подписки, что вести себя будет прилично. О ней подробно донести, что говорит в свое оправдание и как и кому сдана под расписку’.
Граф Орлов отослал рапорт Дубельту при следующей записке: ‘По приложенной бумаге и собственноручным решениям ты увидишь, любезный друг Леонтий Васильевич, волю государеву.
На мой вопрос, что мужа нет в Царском Селе, а он в Москве, высочайше повелел остановиться в Царском Селе, уведомить мать ее, чтоб она приехала за дочерью, и сдать ее матери, взять с нее расписку, то есть с матери. Нашими жандармами он доволен и что ты все дело своими распоряжениями поправил, но издержки все велел обратить на счет генерала Шульгина и Галахова, невзирая на мои по сему предмету возражения’.
Так излился царский гнев, искусно отведенный графом Орловым от III Отделения на голову высшей столичной полиции. Генерал Шульгин — петербургский генерал-губернатор, а Галахов — обер-полицеймейстер. Можно представить себе изумление и огорчение полицейских генералов. Сумма, истраченная на поиски Трубецкого, была весьма значительна по тому времени: 2272 р. 72 5/7 к. серебром. Присылая свою половину, Шульгин писал графу А. Ф. Орлову: ‘Не могу умолчать пред Вашим Сиятельством, что последовавшее в настоящем случае повеление тем более для меня чувствительно и прискорбно, что я опасаюсь встретить в нем высочайший гнев, более всего меня тяготящий…’ Надо сказать, что впоследствии, в добрый час, граф Орлов передоложил царю вопрос об издержках, и царь приказал вернуть деньги полицейским генералам и взыскать их с подсудимого, князя Трубецкого.

4

Поручик Чулков представил следующий рапорт о Жадимировской, доложенный самому Николаю: ‘Жена Жадимировского во время следования из Редут-Кале до Тифлиса чрезвычайно была расстроена, беспрерывно плакала и даже не хотела принимать пищу. От Тифлиса до С.-Петербурга разговоры ее заключались только в том: что будет с князем Трубецким и какое наложат на него наказание. Приводила ее в тревогу одна только мысль, что ее возвратят мужу, просила, чтобы доставить ее к генерал-лейтенанту Дубельту, и при уверении, что ее везут именно в III Отделение, успокаивалась. Привязанность ее к князю Трубецкому так велика, что она готова идти с ним даже в Сибирь на поселение, если же их разлучат, она намерена провести остальную жизнь в монашестве. Далее и беспрерывно говорила она, что готова всю вину принять на себя, лишь бы спасти Трубецкого. Когда брат ее прибыл в Царское Село для ее принятия, он начал упрекать ее и уговаривать, чтобы забыла князя Трубецкого, которого поступки в отношении к ней так недобросовестны. Она отвечала, что всему виновата она, что князь Трубецкой отказывался увозить ее, но она сама на том настояла. Когда привезли ее к матери, то она бросилась на колени и просила прощения, но и тут умоляла, чтобы ее не возвращали к мужу. Расписку г-жи Кохун (матери Жадимировской) при сем представить честь имею’.
Генерал Дубельт учинил допрос Жадимировской и 8 июля доложил при представлении ее показаний и свое мнение: ‘Я расспрашивал г-жу Жадимировскую, и, кроме изложенных в прилагаемой записке обстоятельств, она решительно ничего не показывает, кроме некоторых подробностей о дурном с нею обращении мужа, которое доходило до того, что он запирал ее и приказывал прислуге не выпускать ее из дома. Ей 18 лет, и искренности ее показания, кажется, можно верить, ибо она совершенный ребенок. Мать и отчим Жадимировской приносят свою благоговейную признательность государю императору за возвращение им дочери и за спасение ее еще от больших, угрожающих ей несчастий’.
Вот как изложила свой роман Лавиния Александровна Жадимировская:
‘Я вышла замуж за Жадимировского по моему собственному согласию, но никогда не любила и до нашей свадьбы откровенно говорила ему, что не люблю его. Впоследствии его со мною обращение было так невежливо, даже грубо, что при обыкновенных ссорах за безделицы он выгонял меня из дома, и, наконец, дерзость его достигла до того, что он угрожал мне побоями. При таком положении дел весьма естественно, что я совершенно охладела к мужу и, встретив в обществе князя Трубецкого, полюбила его. Познакомившись ближе с Трубецким, не он мне, а я ему предложила увезти меня, ибо отвращение мое к мужу было так велико, что если бы не Трубецкому, то я предложила бы кому-либо другому спасти меня. Сначала он не соглашался, но впоследствии, по моему убеждению, согласился увезти меня, и карета была прислана за мною. Меня привезли к дому Федорова, но знал ли Федоров наши условия с Трубецким, мне решительно неизвестно. У дома Федорова встретил меня Трубецкой, мы вышли за заставу, где ожидал нас тарантас, и, таким образом, отправились мы по дороге к Москве. Следовали мы по подорожной Федорова и, как я слышала, князь Трубецкой заплатил будто бы Федорову за его подорожную девятьсот рублей серебром. Другой причины к моему побегу не было, и другого оправдания привести я не могу, кроме той ненависти, которую внушил мне муж мой’.

5

В холодных, сырых стенах Алексеевского равелина переживал свой знойный роман князь Трубецкой. В ответ на предложение дать показание надо было собрать свои мысли, свои чувства и рассказать свою интимную историю. Но прежде чем привести это необычное произведение тюремного творчества, пора наконец войти в некоторые подробности о личности романического узника Алексеевского равелина.
Князь Сергей Васильевич Трубецкой родился в 1815 году. Один из сыновей блестящего генерал-адъютанта Александра I князя Василия Сергеевича, князь принадлежал к высшему кругу русской аристократии. Из камер-пажей вступил на службу на 18-м году жизни корнетом в Кавалергардский полк. Служба в кавалергардах была скорее вереницей шалостей, кутежей, проказ и проделок, которым предавалась в виде обычного времяпровождения золотая молодежь того времени, в особенности кавалергардская. Эта пора кавалергардской жизни весьма памятна русской литературе, потому что в атмосфере этой беспечной жизни развился пышным цветом Жорж Дантес, убийца Пушкина. В 1834 году князь Трубецкой, ‘за известную Его Имп. Высочеству шалость’, был переведен в л.-гв. Гродненский гусарский полк. В день рождения нелюбимого полкового командира кавалергардская молодежь устроила примерные его похороны с факелами, пением — в этом заключалась известная шалость3. В том же 1834 году Трубецкой был возвращен в Кавалергардский полк, но ненадолго. За разные шалости, проделанные в Новой Деревне,— за причинение ночью беспорядка и по жалобе жителей Новой Деревни,— в октябре 1835 года Трубецкой был переведен в Орденский Кирасирский полк и только через два года был возвращен в л.-гв. Кирасирский Ея Величества полк4. В 1840 году был послан на Кавказ и прикомандирован к Гребенскому казачьему полку. Здесь он был сослуживцем и приятелем Лермонтова, вместе с ним участвовал в экспедиции генерала Голофеева и в бою при реке Валерике5. И здесь, на Кавказе, Трубецкой был в рядах блестящей великосветской молодежи, к которой тянулся так Лермонтов. Он был свидетелем последних месяцев жизни поэта, под аккомпанемент его игры произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, также бывшим кавалергардом. Он был секундантом Мартынова, но его участие в дуэли было скрыто во время официального расследования. В 1842 году князь был переведен в Апшеронский полк и в следующем году вышел в отставку ‘для определения к статским делам’. Трубецкой был женат на Е. П. Пушкиной, и его дочь от этого брака 7 января 1857 года вышла замуж за французского посла герцога Морни. Характеристику князя находим в воспоминаниях графини А. Д. Блудовой.
‘Часто встречались мы тогда с Трубецкими. Это было семейство красавцев и даровитых детей. Старшие сыновья были уже скорее молодые люди, нежели отроки, и мы подружились со вторым, Сергеем, посколько можно подружиться на балах и вечеринках, ибо мы не были въезжи в дом друг к другу. Он был из тех остроумных, веселых и добрых малых, которые весь свой век остаются Мишей, или Сашей, или Колей. Он и остался Сережей до конца и был особенно несчастлив, или неудачлив (хотелось бы выразить понятие, которое так прискорбно к нему идет). Конечно, он был кругом виноват во всех своих неудачах, но его шалости, как ни были они непростительны, сходят с рук многим, которые не стоят бедного Сергея Трубецкого. В первой молодости он был необычайно красив, ловок, весел и блистателен во всех отношениях как по наружности, так и по уму, и у него было теплое, доброе сердце и та юношеская беспечность с каким-то ухарством, которая граничит с отвагой и потому, может быть, пленяет. Он был сорвиголова, ему было море по колено, и иногда, увы, по той причине, к которой относится эта поговорка, и кончил он жизнь беспорядочно, как провел ее: но он никогда не был злым, ни корыстолюбивым, и не приучен был в детстве к этой моральной выдержке, которая единственно может воспитать в человеке верность долгу и стойкость против искушений жизни. Жаль такой даровитой натуры, погибшей из-за ничего’.
Отсутствием стойкости против искушений жизни графиня Блудова желает, очевидно, объяснить последний ‘беспорядочный’ поступок его жизни — роман с Жадимировской, о котором она со стыдливым лицемерием умалчивает. Немудрено, что 35-летний князь с очаровательной внешностью, с таким сердцем, с таким прошлым подействовал на юное чувство молоденькой женщины. Что он нашел в этом романе, об этом он попытался рассказать на предложенный ему сейчас же по заключении в равелине вопрос от коменданта:
‘Государь Император Высочайше повелеть соизволил взять с Вас допрос: как Вы решились похитить чужую жену, с намерением скрыться с нею за границу, и как Вы осмелились на сделанный Вами поступок. Почему имеете объяснить на сем же, со всею подробностью и по истине, с опасением за несправедливость подвергнуться строгой ответственности’.
Князь Трубецкой ответил6:
‘Я решился на сей поступок, тронутый жалким и несчастным положением этой женщины. Знавши ее еще девицей, я был свидетелем всех мучений, которые она претерпела в краткой своей жизни. Мужа еще до свадьбы она ненавидела и ни за что не хотела выходить за него замуж. Долго она боролась, и ни увещевания, ни угрозы, ни даже побои не могли ее на то склонить. Ее выдали, как многие даже утверждают, несовершеннолетнею почти насильственно, и она только тогда дала свое согласие, когда он уверил ее, что женится на ней, имея только в виду спасти ее от невыносимого положения, в котором она находилась у себя в семействе, и когда он ей дал честное слово быть ей только покровителем, отцом и никаких других не иметь с нею связей, ни сношений, как только братских. На таком основании семейная жизнь не могла быть счастливою: с первого дня их свадьбы у них пошли несогласия, споры и ссоры. Она его никогда не обманывала, как до свадьбы, так и после свадьбы, она ему и всем твердила, что он ей противен и что она имеет к нему отвращение. Каждый день ссоры их становились неприятнее, и они — ненавистнее друг другу, наконец, дошло до того, что сами сознавались лицам, даже совершенно посторонним, что жить вместе не могут. Она несколько раз просила тогда с ним разойтись, не желая от него никакого вспомоществования, но он не соглашался, требовал непременно любви и обращался с нею все хуже и хуже. Зная, что она никакого состояния не имеет, и — я полагаю, чтобы лучше мстить,— он разными хитростями и сплетнями отстранил от нее всех близких и успел, наконец, поссорить ее с матерью и со всеми ее родными.
Нынешней весной уехал он в Ригу, чтобы получить наследство, и был в отсутствии около месяца. По возвращении своем узнал он через людей, что мы имели с нею свидания. Это привело его в бешенство, и, вместо того чтобы отомстить обиду на мне, он обратил всю злобу свою на слабую женщину, зная, что она беззащитна. Дом свой он запер и никого не стал принимать. В городе говорили, что он обходится с нею весьма жестоко, бьет даже, и что она никого не видит, кроме его родных, которые поносят ее самыми скверными и площадными ругательствами. Я сознаюсь, что тогда у меня возродилась мысль увезти ее от него за границу. Не знаю, почему и каким образом, но я имел этот план только в голове и никому его не сообщал, а уже многие ко мне тогда приставали и стали подшучивать надо мной, говоря, что я ее увезти хочу от мужа за границу. Эти шутки и все эти слухи многим способствовали решиться мне впоследствии ехать именно на Кавказ: я знал, что они до мужа дойдут непременно.
Вскоре после сего узнал я, что он своим жестоким обращением довел ее почти до сумасшествия, что она страдает и больна, что он имеет какие-то злые помышления, что люди, приверженные ей, советовали ей ничего не брать из его рук, что он увозит ее за границу, не соглашаясь брать с собою не только никого из людей, бывших при ней, но даже брата, который желал ее сопровождать, и, наконец, что этот брат, верно, также по каким-нибудь подозрениям с своей стороны, объявил ему, что он жизнью своею отвечает за жизнь сестры.
В это самое время я получил от нее письмо, в котором она мне описывает свое точно ужасное положение, просит спасти ее, пишет, что мать и все родные бросили ее и что она убеждена, что муж имеет намерение или свести ее с ума, или уморить. Я отвечал ей, уговаривая и прося думать только о своей жизни, вечером получил еще маленькую записочку, в которой просит она меня прислать на всякий случай, на другой день, карету к квартире ее матери.
Я любил ее без памяти, положение ее доводило меня до отчаяния,— я был как в чаду и как в сумасшествии, голова ходила у меня кругом, я сам хорошенько не знал, что делать, тем более что все это совершилось менее чем в 24 часа. Сначала я хотел ей присоветовать просить убежища у кого-нибудь из своих родных, но как ни думал и как ни искал, никого даже из знакомых приискать не мог, тогда я вспомнил, что когда-то хотел с Федоровым ехать вместе в Тифлис. На другое же утро я заехал к нему, дома его не застал, подорожная была на столе, я ее взял и отправился тотчас же купить тарантас. Я так мало уверен был ехать, что решительно ничего для дороги не приготовил. Тарантас послал на Московское шоссе, а карету послал на угол Морской с Невским. Она вышла от матери, среди белого дня, около шести часов, мы выехали за заставу в городской карете, потом пересели в тарантас и отправились до Москвы на передаточных, а от Москвы по подорожной Федорова. Я признаюсь, что никак не полагал делать что-либо противузаконное или какой-нибудь проступок против правительства, думал, что это частное дело между мужем и мною, и во избежание неприятностей брал предосторожности только, чтобы он или брат ее как-нибудь не открыли наших следов и не погнались за нами. Что мы не желали бежать за границу, на то доказательствами могут служить факты. Во-первых, за границу она должна была сама ехать: мне было гораздо проще и легче пустить ее и ехать после. Во-вторых, если бы имели намерение бежать за границу, то, во всяком случае, мы бы торопились и не ехали так тихо. От Тифлиса до Редут-Кале мы ехали 9 дней, везде останавливались, везде ночевали, между тем как из Тифлиса есть тысяча средств перебраться за границу в одни сутки, через сухую границу, которая в 125 верстах. В-третьих, когда нас арестовали в Редут-Кале, у нас была нанята кочерма или баркас в Поти, и с нами должен был отправиться таможенный унтер-офицер, которого по-тамошнему называют гвардионом. В Поти ожидали два парохода, которые должны были отправиться в Одессу. В-четвертых, наконец, у нас было слишком мало денег и никаких решительно бумаг, кроме подорожной Федорова, которая ни к чему не могла служить. Что подало повод этим слухам, это, я полагаю, бумага, по которой нас остановили и в которой было сказано арестовать: меня с женщиною, старающихся перебраться через границу, похитив 400 тысяч серебром денег и брильянтов на 200 тысяч серебром. Из-за нее мы теперь слывем по всему Кавказу за беглецов и за воров.
Когда мы уехали отсюда, я желал только спасти ее от явной погибели, я твердо был убежден, что она не в силах будет перенести слишком жестоких с нею обращений и впадет в чахотку или лишится ума. Я никак не ползал, чтобы муж, которого жена оставляет, бросает добровольно, решился бы идти жаловаться. Мы хотели только скрываться от него и жить где-нибудь тихо, скромно и счастливо. Клянусь, что мне с нею каждое жидовское местечко было бы в тысячу раз краснее, чем Лондон или Париж. Я поступил скоро, необдуманно и легкомыслием своим погубил несчастную женщину, которая вверила мне свою участь’.

6

Князь Сергей Васильевич Трубецкой был посажен в равелин 29 июня 1851 г., 12 февраля 1852 года из равелина был освобожден уже не князь Сергей Трубецкой, а рядовой Сергей Трубецкой. Военный суд, наряженный над Трубецким, быстро закончил свое дело. Уже 9 августа 1851 года на докладе генерал-аудиториата последовала высочайшая конфирмация, по коей ‘за увоз жены почетного гражданина Жадимировского, с согласия, впрочем, на то ее самой, за похищение у отст[авного] шт [абс]-кап[итана] Федорова подорожной и за намерение ехать с Жадимировской за границу повелено князя Трубецкого, лишив чинов, ордена Св. Анны 4-й ст[епени] с надписью ‘за храбрость’, дворянского и княжеского достоинств, оставить в крепости еще на 6 месяцев, потом отправить рядовым в Петрозаводский гарнизонный батальон под строжайший надзор, на ответственность батальонного командира’.
Не скоро пришло облегчение участи рядового Сергея Трубецкого. Правда, уже в июле наследник ходатайствовал у Николая Павловича о переводе Трубецкого в войска Кавказского корпуса, и Николай выразился: ‘Я не буду против этого перевода, ежели получу сведение, что он служит’. Но когда в ноябре 1852 г. Дубельт представил доклад о переводе, Николай сказал, что еще рано. Только в мае 1853 г. С. Трубецкой был произведен в унтер-офицеры с переводом в Оренбургские линейные баталионы, а 27 августа Николай написал: ‘Трубецкого отправить на службу туда, где есть случай к делу: в Аральск или в новый порт Петровский’. В марте следующего года Оренбургского линейного баталиона No 4 унтер-офицер Трубецкой был произведен в прапорщики. Только после смерти Николая, 20 ноября 1855 года, за болезнью уволен со службы в чине подпоручика с установлением за ним секретного надзора. Было дано и специальное указание о невыдаче ему заграничного паспорта. 17 апреля 1857 года Трубецкому были возвращены права потомственного дворянства и княжеский титул, но секретный надзор за ним был сохранен и подтверждено запрещение выдавать заграничный паспорт. Князь Трубецкой поселился в своем имении Муромского уезда Владимирской губернии, и штаб-офицер корпуса жандармов, находившийся во Владимирской губернии, полковник Богданов 3-й время от времени доносил в III Отделение о поднадзорном. Между прочим, в одном из донесений жандармский штаб-офицер деликатно доложил, что ‘князь привез с собою из Москвы в марте 1858 года экономку, у которой, говорят, хороший гардероб, чего князь сам будто бы не в состоянии был сделать, что живет тихо, а экономка никому не показывается’, через месяц штаб-офицер докладывал, что Трубецкой ‘ведет скромную и обходительную жизнь, часто выезжает на охоту и почти всегда с той женщиной, которая появилась с ним из Москвы’, а еще через два месяца штаб-офицер в дополнение к своим донесениям сообщал, что ‘живущая у князя дама довольно еще молода, хороша собою, привержена к нему так, что везде за ним следует и без себя никуда не пускает’.
Эта экономка была Лавиния Александровна Жадимировская. 19 апреля 1859 года умер князь Трубецкой, и Жадимировская тотчас же уехала из имения князя Трубецкого. Штаб-офицер донес, что она огорчена смертью князя и, выезжая в Петербург, говорила, что будет просить у правительства разрешения поступить в один из католических монастырей. В мае 1859 года Александр II разрешил выдать Лавинии Жадимировской заграничный паспорт.
Роман Трубецкого с Жадимировской Николаю Павловичу угодно было считать ‘гнусной мерзостью’ князя. Все меры, принятые по его личной инициативе против князя Трубецкого вплоть до Алексеевского равелина, были выставкой лицемерия Николая Павловича. В глазах подданных он был образцом семьянина и верного супруга, ибо преданность семейному очагу — необходимая черта в официальном образе русского монарха, но теперь-то мы получили возможность говорить о придворной распущенности нравов, о романах и изменах самого Николая Павловича. И вот этот человек, в стенах своего дома изменявший своей жене, преисполнился священного рвения к охране святости брака и выступил против князя Трубецкого.
Но только ли проявлением лицемерной жажды к охране семейных устоев должно объяснить стремительность Николая в деле Трубецкого и Жадимировской? Не нужно ли искать иных, менее лицемерных и высоких мотивов царского поведения? А поведение было таково, что поневоле вызывало представление о какой-то обиде чисто мужскому чувству царя. Действительно, есть определенное свидетельство о том, что красавица Жадимировская на дворянском балу обратила высочайшее внимание, в заведенном порядке была уведомлена о царской ‘милости’, готовой излиться на нее, но, вопреки заведенному порядку, она не пришла в восхищение от мысли, что ее телом будет владеть русский император, а оскорбилась и ответила резким отказом на вожделения царя. Царь будто бы поморщился и промолчал, но, когда до него дошли вести об увозе Жадимировской, он остро почувствовал, что ему предпочли другого, вознегодовал и дал волю своему гневу. Отсюда — непримиримая стремительность царских волеизъявлений, тяжелая царская расправа с соперником.
Нужно добавить, что это столкновение с Трубецким на почве отношений к женщинам было не первым. Самая женитьба Трубецкого нанесла обидный удар самолюбию повелителя придворного гарема и потенциального соблазнителя всех фрейлин. О том, с каким скандальным шумом совершилось бракосочетание кн. Трубецкого, узнаем из письма А. Я. Булгакова к приятелю П. Ф. Макеровскому от 9 декабря 1835 года: ‘Весь Петербург теперь только занят обрюхатевшею фрейлиною Пушкиною. Государь всегда велик во всех случаях. Узнавши, кто сделал брюхо, а именно князь Трубецкой, молодой повеса, сын генерал-адъютанта, он их повелел тотчас обвенчать и объявил, что она год уже, как тайно обвенчана, ибо действительно — ни он, ни она не могли получить позволения у своих родителей, когда просили оное. Экой срам! Это дочь Петра Клавдиевича Пушкина’ {Русский архив, 1908, т. 1, с. 376.}
Светским приятелям князя роман его с Жадимировской казался последней проказой князя Трубецкого, но не вернее ли признать этот роман настоящим душевным делом князя, первым и последним подвигом его жизни. По мысли Николая, крепость должна была сломить, подавить ‘мерзостную’ в его глазах романическую страсть князя. Монарх оборвал нить внешней жизни, благополучия, карьеры своего подданного, но даже и равелин не мог покорить страсть. Горячее чувство любви в холодных стенах равелина не умерло.

Примечания

В двухтомник об Алексеевском равелине в XIX веке — тюрьме для важнейших российских государственных преступников — включены как воспоминания самих заключенных (а их через равелин за указанный период прошло более двухсот человек), так и исследования выдающихся русских историков Б. Л. Модзалевского и П. Е. Щеголева о равелине. Ввиду ограниченности объема настоящего издания пришлось производить жесткий отбор. В первую очередь, выбраны наиболее яркие и значительные материалы, интересные максимально широкому кругу читателей, причем преимущество было отдано тем из них, которые равномерно освещают историю равелина с 1797 г. (постройка новой каменной тюрьмы) по 1884 г. (закрытие тюрьмы). К тому же учитывались труднодоступность и малоизвестность материалов, а также их неразработанность и спорность.
В итоге в двухтомник вошли материалы, за тремя исключениями не переиздававшиеся более 60 лет. Воспоминания заключенных приведены либо по единственной, либо по наиболее авторитетной публикации, работы Модзалевского и Щеголева — по последней прижизненной (исключение составляет незавершенная работа Щеголева о Бакунине, ранее не публиковавшаяся).
Все материалы воспроизводятся полностью (за одним особо оговоренным исключением в относительно доступных воспоминаниях М. Бестужева). В оговариваемых случаях тексты проверены и выправлены по авторитетным источникам. Слова и заголовки, дополняющие текст, восстановлены в квадратных скобках.
В примечаниях в основном отражена степень изученности вопроса с учетом позднейших исследований, а также содержатся сведения обо всех публикациях воспроизводимого текста. Минимальные комментарии служат разъяснению труднодоступных в настоящее время мест, а также уточнению и исправлению фактических неточностей.

П. Е. Щеголев

Любовь в равелине (С. В. Трубецкой)

Случай преследования двух любовников всею мощью государственной машины, рассказанный П. Е. Щеголевым, не является уникальным в русской истории. Аналогичное дело случилось, например, при Екатерине II, которая в отличие от Николая I не разыгрывала из себя блюстительницу моральных устоев. Однако, узнав о тайном венчании в сельской церкви (1775 г.) генерал-поручика графа Апраксина и Елизаветы Разумовской (дочери графа Кирилла Разумовского), Екатерина II разослала письма нескольким губернаторам с приказом поймать скрывавшихся супругов и посадить до ее приказа ‘в крепкое место’. Беглецов поймали и сурово наказали: обоих обрекли на ‘неисходное (! — А. М.) пребывание’ в монастырях, Апраксина — в тобольском Успенском Долматовом монастыре, Разумовскую — в московском Новодевичьем. Условия содержания (одинаковые для супругов) тоже были предписаны свыше. Апраксина должны были ‘содержать под строжайшим караулом, никуда не только из того монастыря неисходно, но и к нему никого не допускать и содержать его в особой келье, не выпуская из оной, кроме церкви божией на славословие, да и то за караулом, никуда. Писем писать отнюдь ни к кому и для того пера, чернил, бумаги и чем только можно писать никак ему не давать. Для караула послать четырех человек (солдат). Без именного указа никого к нему не допускать. Однако ж озлобления и неучтивости кроме своей должности отнюдь оному Апраксину не чинить. На питание отпускать ему в сутки — 50 коп., унтер-офицеру — 6 коп. и солдатам по 4 копейки. На отопление особо 100 рублей’ (Гернет М. Н. История царской тюрьмы. Т. 1. М., 1951, с. 154—155, 242—243).
По-видимому, родственники сменили гнев на ‘милость’, Елизавету скоро освободили из монастыря и сослали в деревню к сестре, Апраксина же держали в монастырской тюрьме более двух лет, после чего и его освободили, разрешив пребывание в Казани, а еще через четыре года — во внутренних губерниях, за исключением столиц. Только через 21 год (в 1796 г.) император Павел снял и это ограничение. Однако, милуя пострадавших при его матери, самодур Павел I считал своей обязанностью вмешиваться во все и вся: при нем, например, в Шлиссельбургской крепости оказались безымянные супруги ‘за самовольное их знакомство и дальнейшие последствия’ (там же, с. 204).
За всеми царскими капризами, ломающими судьбы людей, в данном случае усматривается нечто большее, одна старинная особенность русской жизни, идущая из незапамятных времен,— вмешательство общества (как видим, иногда в лице его самых высших представителей) в личную жизнь человека. Пышным цветом расцвело это вмешательство в годы сталинщины на нашей многострадальной родине — кто забудет бесконечные проработки, разбирательства в парткомах, месткомах, на различных собраниях ‘аморалок’, заявлений жен на мужей и мужей на жен?
Излечение общества от этой болезни идет чрезвычайно медленно: и сейчас еще судят о людях по количеству разводов, а стандартным заключением характеристик служит фраза ‘морально устойчив’. Сколько же лет понадобится обществу для полного излечения?
Теперь необходимо сказать несколько слов о князе С. В. Трубецком. Его образ, нарисованный Щеголевым, в настоящее время нуждается в существенной корректировке, поскольку накоплен большой материал о князе (в основном в связи с его близостью с М. Ю. Лермонтовым). Новые данные о Трубецком приводит Э. Герштейн в книге ‘Судьба Лермонтова’ (2-е, изд. испр. и доп. М., 1986).
С. В. Трубецкой принадлежал к среде оппозиционно настроенных офицеров, возможно являлся членом кружка ‘шестнадцати’, развивавшегося под влиянием идей П. Я. Чаадаева. Несомненно, великосветское, кавалергардское окружение князя накладывало отпечаток на его поведение, но все же во многих его проделках сквозит политическая подоснова, протест родовой знати против деспотизма николаевского правления.
Совершенно иным образом выглядит и участие С. В. Трубецкого в столь страшной для каждого русского сердца дуэли Лермонтова с Мартыновым. Э. Герштейн аргументированно выдвинула предположение, что, во-первых, Трубецкой должен был быть секундантом не Мартынова, а Лермонтова, а во-вторых, он вообще прибыл на место дуэли уже после смерти Лермонтова (см. главу ‘Дуэль и смерть’ в указанном сочинении).
Рассказ Щеголева ‘Любовь в равелине’ был впервые опубликован в 1920 г. в 15-м номере журнала ‘Былое’. В 1922 г. вышел в Петрограде отдельным изданием, а затем был включен в книгу ‘Алексеевский равелин’ (М., 1929), откуда и перепечатывается полностью в настоящем издании.
В 1977 г. с сокращениями рассказ перепечатала ‘Наука и жизнь’ (No 12, с. 138—145). Неожиданная перепечатка была связана с тем, что он послужил Б. Ш. Окуджаве одним из главных источников для написания романа ‘Путешествие дилетантов’, а в упомянутом номере ‘Науки и жизни’ была как раз опубликована одна из глав романа.
1 Дипломатия была одним из любимейших занятий Николая I, однако к середине века чувство реальности самодержцем было окончательно утеряно, он делал роковые для России ошибки одну за другой, приближаясь к поражению в Крымской войне. Дипломатическая игра с немецкими монархами в 1849—1851 гг. сводилась к успешным попыткам Николая I противодействовать объединению Германии вокруг Пруссии, для чего российский император поддерживал Австрию. Очередной конфликт между Австрией и Пруссией в ноябре 1850 г. (из-за Гессена) закончился ‘ольмюцким унижением’ Пруссии, причем в Германии это запомнили именно как дело рук Николая I.
2 Имеется в виду Паскевич, руководивший русской интервенцией во время подавления Венгерской революции в 1849 г.
3 В день именин императора Николая (25 июня 1833 г.) по особому желанию вел. кн. Михаила Павловича был назначен новый командир Кавалергардского полка Р. Е. Гринвальд. Михаил Павлович при этом заботился об искоренении ‘вредного офицерского духа’, царившего при прежнем любимом командире полка графе С. Ф. Апраксине. Поэтому ‘известная шалость’, в которой участвовал и 19-летний С. В. Трубецкой, носила характер демонстрации. Организовал ее бывший юнкер полка князь А. И. Барятинский, ставший впоследствии фельдмаршалом. Позднее ее описал один из сослуживцев князя:
‘Они &lt,офицеры полка&gt, решились не более, не менее, &lt,как&gt, похоронить Гринвальда и исполнить эту приятную для него церемонию в день его рождения. Он жил на Каменном острову, и было известно, что он собирается отпраздновать день своего рождения торжественным образом, но распоряжения его по этой части, без сомнения, не отличались тою живостью и деятельностью, которыми сопровождались хлопоты и заботы о его погребении. Наряду с распоряжениями Г&lt,ринваль&gt,да об устройстве всех праздничных принадлежностей — шли распоряжения заговорщиков о приобретении всех погребальных принадлежностей. В то время, когда там все готово было к празднику, здесь все готово было к погребению. Наконец, этот день настал, день летний, светлый и солнечный. Заговорщики также имели приглашение Гринвальда. Часов в шесть или семь вечера, когда собралось все общество, приглашенное хозяином, и расположилось в саду, выходящем на Неву, вдали показалась большая лодка, на которой виднелись факела, факельщики в своих траурных костюмах, и слышалось погребальное пение. Лодка направлялась мимо дачи Гринвальда и, разумеется, привлекла самым неприятным образом общее внимание всех гостей его. Любопытство возбуждено было в высшей степени. Когда эта процессия поравнялась с дачею, с нее была послана маленькая лодка, чтоб узнать, что все это значит? Едва только сделан был этот вопрос, как весь хор, находившийся в лодке, громко провозгласил: ‘Погребаем Гринвальда’. Общее смятение, произведенное этим ответом в собрании гостей, было неописанно. Все всполошились, суетились, не зная, что думать и что делать. Между тем заговорщики мгновенно поворотили в боковой ручей или канаву, сбросили с себя погребальные костюмы, сели в приготовленные заблаговременно на этом месте экипажи и мгновенно приехали на дачу Гринвальда с другой стороны, при общей суматохе вовсе незамеченные. Вмешавшись в толпу гостей, они наивно разделяли их изумление и страшно порицали дерзкую проделку неизвестных шалунов, какою, по общему мнению, признана вся эта история. Но увы! надежды молодых людей, что они не будут открыты, скоро рассеялись. Среди гостей находился какой-то офицер, пользующийся общим уважением за его ум и деловитость. Этот господин скоро приблизился к ним и сказал тихо: ‘Это ваша штука, вам несдобровать’. Молодые люди стали уверять, что он ошибается, что они ничего не знают, наивно полагая обмануть его прозорливость. Но вслед за тем разнеслась весть, что лодочник схвачен и отправлен в полицию. Не трудно было сообразить, что он все и всех обнаружит, и тогда заговорщики сами обратились к товарищу-дельцу, признались ему во всем и просили советов и наставлений: что им делать? ‘Признаться во всем, когда спросят’, отвечал тот’ (Инсарскии В. А. Записки.— Русская старина, 1894, т. 81, No4, с. 40—41).
4 1 сентября 1835 г. тем же полковым командиром Гринвальдом были арестованы С. В. Трубецкой, Н. А. Жерве 2-й и кн. М. Б. Черкасский ‘впредь до приказания за то, что после вечерней зори, во втором часу, на улице в Новой Деревне производили разные игры не с должной тишиной’, за что 27 октября все трое были переведены в разные полки. Сохранилось описание, исходящее от Жерве, и этого случая: ‘Веселая компания молодежи то пробиралась ночью в палисадник хорошенькой дачки, занимаемой одной известной тогда итальянской певицей, и, сняв осторожно ставни, любовались ночным туалетом красавицы, то устраивала засады в женских купальнях, то врывалась через окошко в спальню какой-нибудь молоденькой дамы и затем учтиво извинялась, объясняя свое появление ошибкой и предположением, что здесь живет их товарищ. Подобные шалости сходили в то время зачастую без особых последствий, но на этот раз кто-то довел о них до сведения вел. кн. Михаила Павловича, тот доложил государю, и дело разыгралось совсем неожиданным образом. Однажды ночью их всех потребовали в Ордонансгауз, и, когда они явились, комендант без объяснений посадил их на почтовые тележки вместе с фельдъегерями, и борзые тройки умчали их из Петербурга. Жерве рассказывал, что он не знал, куда его везут, потому что угрюмый фельдъегерь целые две недели молчал, как немой’ (Сборник биографий кавалергардов. 1826—1908. Т. 4. СПБ., 1908, с. 40).
5 В бою при Валерике 11 июля 1840 г. Трубецкой, посланный к левой штурмовой колонне вместе с Д. П. Фредериксом, ‘первые бросились вперед, одушевляя окружающих солдат примером неустрашимости’ (см.: Герштейн Э. Судьба Лермонтова. М., 1986, с. 188), в том же бою С. В. получил тяжелую рану в шею, тем не менее его и Лермонтова царь собственноручно вычеркнул из наградных списков. До ноября 1840 г. Трубецкой лечился в Ставрополе. Еще в октябре он получил разрешение на отпуск в Петербург, но не смог им воспользоваться по болезни. В январе 1841 г. в Бахмуте он получил известие о смертельной болезни отца. Приехав (без разрешения) 20 февраля в Петербург, он опоздал: его отца похоронили 12-го. Присутствовавший на выносе тела Трубецкого-отца Николай I продолжал преследовать сына: он придрался к тому, что С. В. приехал в Петербург без разрешения.
В ответ на просьбу Трубецкого о продлении отпуска для лечения раны и устройства дел по смерти отца Николай I приказал освидетельствовать больного лейб-медику Вилье. ‘Это необыкновенное счастье,— писал последний,— что пуля скользнула, так сказать, или только задела дыхательное горло, а не пробила его насквозь, иначе последствия такого ранения могли бы быть смертельны’.
По распоряжению Вилье Трубецкого оперировали, пуля была вынута. Лейб-медик сообщал, что для окончательного излечения понадобится три месяца. Однако 28 февраля П. А. Клейнмихель послал Вилье ‘Высочайшее повеление’, чтобы он, Вилье, ‘каждую неделю лично осматривал сего офицера, и,— добавлял Клейнмихель,— коль скоро найдете рану его в таком положении, что путешествие в экипаже ему вредно не будет, уведомили бы о том меня, для всеподданнейшего Его Величеству доклада и распоряжения о выезде князя Трубецкого к месту его служения на Кавказе’. Этими строжайшими мерами Николай I не ограничился. Он посадил Трубецкого под домашний арест. Об этом офицера извещал Клейнмихель:
‘Государь Император по всеподданнейшему докладу отзыва главного инспектора медицинской части по армии о сделанной Вам операции Высочайше повелеть соизволил: дозволить Вам остаться здесь для пользования до возможности отправиться к полку в экипаже, но предписать Вам, чтобы Вы ни под каким предлогом во время Вашего лечения из квартиры Вашей не отлучались, так как Вы прибыли сюда без разрешения начальства’.
В ‘деле’ сохранился доклад Вилье о состоянии здоровья оперированного Трубецкого, на котором рукой военного министра Чернышева написано: ‘Доложено Его Величеству 22 марта’. Эти всеподданнейшие доклады об одном офицере продолжались до самого отъезда Трубецкого из Петербурга в Ставрополь 25 апреля 1841 года’ (там же, с. 189— 190).
6 Трубецкой сидел в равелине одновременно с Бакуниным (через три камеры). Почти одновременно писали они свои исповеди Николаю!
7 Это свидетельство — рассказ смолянки А. И. Соколовой: ‘В бытность мою в Смольном монастыре, в числе моих подруг по классу была некто Лопатина, к которой в дни посещения родных изредка приезжала ее дальняя родственница, замечательная красавица, Лавиния Жадимировская, урожденная Бравур.
Мы все ею любовались, да и не мы одни.
Ею, как мы тогда слышали,— а великосветские слухи до нас доходили и немало нас интересовали,— любовался весь Петербург.
Рассказы самой Лопатиной нас еще сильнее заинтересовали, и мы всегда в дни приезда молодой красавицы чуть не группами собирались взглянуть на нее и полюбоваться ее характерной, чисто южной красотой.
Жадимировская была совершенная брюнетка, с жгучими глазами креолки и правильным лицом, как бы резцом скульптора выточенным из бледно-желтого мрамора. &lt,…&gt,
Жадимировские открыли богатый и очень оживленный салон, сделавшийся средоточием самого избранного общества.
В те времена дворянство ежегодно давало парадный бал в честь царской фамилии, которая никогда не отказывалась почтить этот бал своим присутствием.
На одном из таких балов красавица Лавиния обратила на себя внимание императора Николая Павловича, и об этой царской ‘милости’, по обыкновению, доведено было до сведения самой героини царского каприза.
Лавиния оскорбилась и отвечала бесповоротным и по тогдашнему времени даже резким отказом.
Император поморщился… и промолчал.
Он к отказам не особенно привык, но мирился с ними, когда находил им достаточное ‘оправдание» (Исторический вестник, 1910, т. 119, No 1, с. 104—105).
Подчеркнем в заключение, что Николай I наверняка испытывал сложные чувства и к старшему брату С. В. Трубецкого — Александру Васильевичу Трубецкому, фавориту императрицы Александры Федоровны (жены Николая I), а позднее преследовал и его. Так что в случае с Жадимировской старая неприязнь к С. В. Трубецкому наложилась, быть может, и на другое личное чувство императора, что и вызвало столь сильную реакцию.
После смерти Трубецкого Лавиния вышла замуж за графа Сухтелена, а затем за итальянского маркиза (ИРЛИ, ф. 627, оп. 3, No44, л. 2).
Неизвестно, оставил ли ей что-либо по завещанию С. В. Трубецкой, во всяком случае, он пытался это сделать сразу после ареста: ‘Содержась на тифлисской гауптвахте, князь Трубецкой составил 8 июня 1851 г. в пользу Лавинии акт, которым обязывался давать ей ежегодно по день смерти ее 1200 руб. сер., а в случае смерти своей или по другим непредвиденным обстоятельствам предоставлял ей полное право получать означенные 1200 р. с. с наследственного его имения, состоящего в Орловской, Костромской и Симбирской губерниях &lt,…&gt,’ (Козубский С. Любовная история времен Николая I.— Исторический вестник, 1910, т. 120, No 6, с. 1124).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека