ЛЮБОВЬ.
ЛЮБОВЬ.
(Романъ).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
——
Любовь, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1892
Время на прочтение: 367 минут(ы)
За длиннымъ столомъ, уставленнымъ разнообразными закусками, среди которыхъ выдлялся обглоданный скелетъ какой-то большой рыбы, пустыми и полными бутылками, стаканами съ недопитымъ виномъ и пивомъ, сидли счетомъ одиннадцать душъ. Столовая несуразной семиугольной формы освщалась яркими лучами солнца, попадавшими сюда съ улицы, выкрашенныя подъ дубъ стны гармонировали своимъ цвтомъ съ тяжелымъ дубовымъ буфетомъ, невысокимъ и раздавшимся въ ширь, и рзными стульями съ высокими спинками.
Публика размстилась за столомъ не симметрично, маленькими группами, разговоры велись жаркіе и столько здсь было темъ, сколько группъ. Но дама, сидвшая у узкаго края стола, спиной къ буфету, не принадлежала ни къ одной групп, не принимала участія въ разговорахъ, глядла на всхъ и слушала всхъ одновременно. Ея, чуть-чуть посеребренные сдиной, пепельные волосы были приглажены кверху и скручивались на затылк въ какой-то безформенный узелъ, сдланный, очевидно, наскоро и небрежно. Черная кофточка, свободно облегавшая ея довольно видную фигуру, заканчивалась у шеи мелкими блыми кружевцами. Сдина не мшала ей смотрть бодро и молодо, казалось, что на ея продолговатомъ, дышущемъ свжестью лиц, съ нжнымъ румянцемъ на щекахъ, до сихъ поръ еще миломъ и привлекательномъ, по какому-то счастливому случаю, не отразилось ни житейскихъ бурь, ни неудачъ, ни страданія. Глаза ея смотрли такъ же оживленно, а по временамъ загорались такимъ же горячимъ блескомъ, какъ и у двухъ молодыхъ двушекъ, сидвшихъ неподалеку отъ нея, лица которыхъ, несмотря на различіе между собой, такъ походили на ея лицо. Она то улыбалась, то принимала вопросительный видъ, то комически ужасалась или не одобряла, смотря по тому, изъ какой группы и какая фраза долетала до ея слуха. Звали ее Александрой Сергевной Лобачевой, и съ перваго же взгляда можно было догадаться, что она — хозяйка этого дома.
Слушая одновременно всхъ, она, однако же, наиболе внимательно прислушивается къ той маленькой групп, которая состоитъ изъ молодой двушки съ блокурыми волосами, также, какъ и у Александры Сергевны, зачесанными и приглаженными кверху, но съ маленькими завитушками у висковъ, и господина съ смуглымъ лицомъ, на которомъ горятъ блестящіе, совершенно черный, небольшіе и очень подвижные глаза. У него прекрасная черная борода, длинная, шелковистая и тщательно расчесанная. Онъ статенъ, хорошо держится и, пожалуй, красивъ съ своимъ высокимъ лбомъ, правильнымъ римскимъ, словно выточеннымъ носомъ, смолистыми короткими кудрями. Но Александр Сергевн онъ не нравится.
Въ ихъ разговор нтъ горячности. Онъ говоритъ слишкомъ отчетливо, съ слишкомъ опредленными интонаціями и словно прислушивается къ своимъ словамъ.
— Но если вы, Наталья Николаевна, такимъ образомъ настроены, то я не понимаю, зачмъ вы дете! Вдь, это выходитъ нчто врод насилія надъ самой собой!
‘И почему этотъ Штенко мн такъ не нравится?— думаетъ въ это время Александра Сергевна.— Говоритъ такъ умно и порядочно, ничего дурнаго про него не слышала, а не нравится!’
Наталья Николаевна на него не смотритъ. Она очень занята шариками изъ хлба, которые лпитъ обими руками на скатерти. Она отвчаетъ какъ будто не ему, а кому-то другому:
— Никакого насилія. Просто пока ничего лучшаго не представляется. Отчего не научиться чему-нибудь, когда есть время и возможность?
‘Онъ за ней ухаживаетъ, а она ни съ кмъ не говоритъ такъ холодно и сухо, какъ съ нимъ’,— думаетъ Александра Сергевна. Убдившись, что въ этой групп не скажутъ ничего такого, что могло бы заинтересовать ее, она направляетъ свой взоръ и слухъ къ другой групп. Здсь четверо. У двушки, которая, составляетъ центръ группы, темные волосы, ростомъ она немного выше Натальи Николаевны, формы закругленне и вообще видно, что она старше. У нихъ одинаковые открытые лбы и продолговатыя лица съ правильными чертами, какъ у матери, но каріе глаза старшей смотрятъ ясно и просто, тогда какъ синіе глаза Натальи Николаевны что-то скрываютъ и не то недовольны, не то утомлены, не то немного разочарованы. Об двушки въ простыхъ срыхъ юбкахъ и въ темно-синихъ кофточкахъ, подпоясанныхъ ременными кушаками, но старшей этотъ простой нарядъ къ лицу, между тмъ какъ Наталь Николаевн больше пошло бы свтлое и боле сложное.
— Боюсь, какъ бы вы себя тамъ не заморили, Вра Николаевна,— говорилъ немного хриплымъ голосомъ господинъ съ лысою головой и съ комическимъ гладко-выбритымъ лицомъ, нсколько расплывшимся, круглымъ и румянымъ.
— Я? Никогда, никогда! Да еслибъ вы знали, сколько во мн силъ кипитъ! Мн кажется, что я могла бы работать день и ночь, и никогда не устала бы. У меня хватитъ силъ на сто лтъ.
Это говорила Вра Николаевна, и въ ея звонкомъ голос было столько горячности, искренности, увлеченія, что какъ-то невольно хотлось врить всему тому, что она говорила. ‘Молодчина мой Врунокъ, молодчина!— думала Александра Сергевна,— а Наташа, кажется, рыба. Ничто ее не увлекаетъ, ничмъ ее не расшевелишь!.
Теперь говорилъ уже чрезвычайно длинный господинъ съ нервнымъ, болзненнымъ лицомъ, какого-то неопредленнаго сраго цвта. Онъ какъ-то все передергивалъ плечами и вздрагивалъ, словно ему было холодно и онъ только ждалъ, чтобы ему на плечи накинули пледъ. Голова его длала быстрые повороты отъ одного собесдника къ другому, воспаленные глаза то загорались, то потухали, а на лиц важную роль играли острый носъ съ маленькою горбинкой и клиновидная, длинная, торчащая впередъ бородка. Иногда у него на носу, надъ самою горбинкой, вдругъ появлялось пенсне, но въ ту же минуту исчезало, будто попало туда по ошибк. Говоря самыя обыкновенныя вещи, онъ волновался, ежился, хмурилъ брови и то щурилъ, то широко открывалъ глаза, словно внутри у него кипло. Онъ говорилъ:
— Смотрю я на васъ, голубушка моя, и думаю: вотъ вы свженькая такая, молоденькая, выкормились на вкусныхъ и питательныхъ хлбахъ Александры Сергевны, на свжемъ воздух, среди провинціальной нашей простоты отношеній, и попадете туда,— изомнетъ васъ тамъ жизнь, въ порошокъ изотретъ и жалко будетъ смотрть на васъ, голубушка…
— Нтъ, никогда, никогда! Я ничего не боюсь, никакихъ чудовищъ!— самонадянно воскликнула Вра Николаевна.
— Ахъ, голубушка, многіе не боялись, а, все-таки… Ахъ!…
Иные погибли въ бою,
Другіе ему измнили…
— Никогда, никогда, никогда,— горячо твердила молодая двушка,— никогда! Вотъ, Аполлонъ Алексевичъ, выпейте-ка за ‘никогда’. Чокнемся!
— Выпить — выпью, а только боюсь я этого проклятаго Петербурга… Боюсь!
И онъ вздрогнулъ и передернулъ плечами, словно почувствовалъ сырость осенней петербургской ночи. Онъ взялъ широкій бокалъ съ мадерой, протянулъ руку къ бокалу Вры Николаевны и чокнулся. Къ нимъ присоединился лысый господинъ и сидвшій рядомъ съ нимъ очень молодой человкъ въ гимназическомъ мундир, все время только слушавшій, но не вступавшій въ разговоръ. Они выпили внимательно, какъ бы влагая въ каждый глотокъ свои доброжелательныя чувства.
— Я пью, голубушка, пью за ваше ‘никогда’,— молвилъ Аполлонъ Алексевичъ,— но, все-таки, боюсь. Ахъ, какъ боюсь! Вдь, это жерновъ, превращающій въ порошокъ все, что ни попадется… Проклятый Петербургъ!
— Чудный Петербургъ!— восторженно воскликнула Вра Николаевна.— Я горю нетерпніемъ увидть его!
‘Бдненькій Аполлонъ, это онъ про себя говоритъ, — сочувственно подумала Александра Сергевна,— это его Петербургъ въ порошокъ истеръ. Но сколько въ немъ, все-таки, живости, огня! Не то что въ этомъ красивомъ и размренномъ Штенк…’
Четверо сидвшихъ по другую сторону стола были какъ бы отголоскомъ этой оживленной группы. Молоденькая дама, брюнетка съ крупнымъ носомъ и большими блыми зубами, которые при малйшей улыбк вс открывались, бесдовала, повидимому, съ мужемъ, потому что каждую минуту она говорила ему: ‘Да ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь! Еслибъ мн представился случай, я сама укатила бы на курсы и тебя бросила бы. Эко удовольствіе киснуть здсь съ нашими медвдями, врод тебя!’
— Люди везд одинаковы,— солидно, но, въ то же время, и съ оттнкомъ горечи, возразилъ мужъ, въ самомъ дл по вншности очень смахивавшій на медвдя, громоздкій, сутуловатый, съ огромными руками, съ широкимъ губастымъ ртомъ и съ природнымъ рыжимъ жабо, комически высовывавшимся изъ-за подбородка. Но, несмотря на нкоторую нелпость его фигуры и лица, онъ смотрлъ молодымъ человкомъ и въ большихъ ясныхъ глазахъ его свтился умъ. Фамилія этого семейства была — Подростковы, мужъ былъ механикъ на крупчатной мельниц купца Булатова, а жена представляла ему вчную оппозицію, ни въ чемъ никогда не соглашаясь съ нимъ. Въ обществ они всегда спорили и вовсе не по личнымъ вопросамъ, а по всмъ, какіе попадались подъ руку. Мужъ, имвшій большую наклонность къ тихому душевному спокойствію, отъ этого страдалъ, а жена говорила, что несогласіе во взглядахъ — единственное условіе, при которомъ возможна супружеская жизнь, иначе въ одну недлю можно было бы помереть отъ скуки.
Наконецъ, были еще двое, сидвшіе рядомъ съ Подростковыми. Оба они были сды, у обоихъ были порядочныя бороды и довольно морщинъ на лицахъ, но одинъ, у котораго сохранились также и желтые шелковистые кудри, доходившіе до затылка, былъ худощавъ и высокъ и видъ имлъ даже до нкоторой степени вдохновенный (онъ держалъ рчь), а другой больше пошелъ въ ширь, былъ не высокъ, съ одутловатыми щеками, и волосъ на голов у него было очень мало. Онъ слушалъ съ прищуренными глазами, выражая на своемъ лиц разные моменты разсказа, то улыбаясь, то приподымая брови, то раскрывая ротъ, то смыкая губы. Кудряваго старика звали Маркомъ Лукичомъ Богатымъ, онъ былъ музыкантъ, и разсказывалъ о томъ, какъ въ пятидесятыхъ годахъ, когда онъ пріхалъ въ Петербургъ искать музыкальнаго образованія, его скрутилъ водоворотъ столичной жизни. Слушавшій былъ купецъ Булатовъ, тотъ самый, мельницей котораго управлялъ инженеръ Подростковъ.
Круглые часы, висвшіе на стн въ столовой, показывали половину втораго. Тостъ за ‘никогда’, провозглашенный Аполлономъ Алексевичемъ, послужилъ сигналомъ къ общему движенію, и вс группы соединились въ одну. Вс, кром Натальи Николаевны и Александры Сергевны, встали съ своихъ мстъ и потянулись бокалами къ Вр. Молодая двушка всмъ улыбалась, глаза ея свтились безконечною радостью и даже скептики, врод инженера Подросткова, когда смотрли въ эти глаза, чувствовали себя на ея сторон.
Аполлонъ Алексевичъ говорилъ, теперь уже обращаясь ко всмъ:
— Прекрасенъ этотъ молодой пылъ, который одинъ только можетъ подвинуть на великое дло, на великую жертву. И мн такъ, хотлось бы высказать увренность въ томъ, что наша милая героиня вернется съ трофеемъ въ рукахъ. И ежели я пью за это, то лишь невольно подчиняясь сил ея собственной вры. Но въ душ моей повторяется стихъ: ‘не многіе вернулись съ поля’. Да, господа, не многіе… А, впрочемъ, что же это я? За ‘никогда’ Вры Николаевны!…
Опять къ Вр потянулись бокалы и начались чоканья. Аполлонъ Алексевичъ, надпивъ изъ бокала глотокъ вина, тяжело опустился въ свое мягкое кресло (ему въ этомъ дом всегда придвигали мягкое кресло), страшно утомленный волненіемъ.
Александра Сергевна поднялась съ своего мста и подошла къ нему.
— Охота вамъ, Аполлонъ! Себя пожалйте,— ласково сказала она, положивъ правую руку на его руку, лежавшую на спинк кресла.
— Чего тамъ жалть, голубушка моя!— промолвилъ Аполлонъ Алексевичъ прежнимъ нервнымъ тономъ,— вдь, я ихъ училъ, голубушка, и полюбилъ ихъ, такъ какъ же мн себя-то жалть, когда он дутъ въ этотъ проклятый городъ? Вдь, это — лоттерея, на тысячу номеровъ одинъ только счастливый, голубушка моя!
— Мои двочки возьмутъ счастливый номеръ,— съ улыбкой, но, въ то же время, и съ глубокою увренностью проговорила Александра Сергевна.
— Вы такъ врите въ нихъ?— спросилъ Аполлонъ Алексевичъ, порывисто схвативъ ея руку и крпко сжавъ ее обими руками.— Скажите же имъ, скажите! Это очень важно. Знаете, когда я, двадцать лтъ тому назадъ, халъ въ Петербургъ искать осуществленія своихъ плановъ, моя мать,— она умерла уже, бдная,— все время плакала, убивалась и говорила: ‘Ахъ, боюсь, боюсь, тебя погубитъ столица!’ И потомъ я каждый день вспоминалъ объ этомъ и сердце мое надрывалось. Можетъ быть, оттого я и сталъ такой вотъ, никуда негодный… Скажите имъ, голубушка!…
— Он знаютъ, знаютъ. Я скорй за Наташу мою боюсь, чмъ за Вру. Вра знаетъ, за чмъ детъ, учиться хочетъ и въ науку вритъ, а Наташа ни во что не вритъ…
— Какъ ни во что? Это невозможно, голубушка, невозможно! Въ двадцать лтъ ни во что не врить, это… это отвратительно, простите меня, голубушка!… Да, вдь, это клевета! Вдь, она — моя ученица! Невозможно! Къ допросу ее, въ допросу! Наталья Николаевна!
Послднее обращеніе онъ произнесъ громкимъ и нервнымъ голосомъ, который заставилъ всхъ прекратить разговоры. Общее вниманіе сосредоточилось на немъ и на Наташ. Александра Сергевна хотла было удержать его, но, убдившись, что это невозможно, махнула рукой и отошла къ своему мсту.
Наталья Николаевна, невнимательно слушавшая своего собесдника, на половину слышала разговоръ матери съ Аполлономъ. Она подняла голову и съ апатичною полуулыбкой смотрла на строгаго допросчика, какъ бы заране зная, о чемъ ее спросятъ и что она отвтитъ.
— Наталья Николаевна,— продолжалъ Аполлонъ Алексевичъ, подъ вліяніемъ ея взгляда вдругъ измнившій горячій тонъ на полушутливый,— съ вами говоритъ вашъ учитель, т.-е. лицо отвтственное за ваше міросозерцаніе. Вы обвиняетесь въ томъ, что, имя на плечахъ всего 20 лтъ отъ роду, вы ни во что не врите. Правда ли это?
— Это неправда, господинъ учитель!— спокойно и серьезно отвтила Наташа.
Аполлонъ Алексевичъ вскочилъ съ своего мста и, часто ударяя ладонью по столу, воскликнулъ, обращаясь ко всмъ, но, главнымъ образомъ, къ Александр Сергевн:
— А что? А что? Я говорилъ, что это неправда, это невозможно? Видите, видите! Наташа, чокнемся и выпьемъ!
Онъ пошелъ къ Наташ чокаться, за нимъ послдовали вс.
— Однако, я нахожу, что этого мало, Аполлонъ Алексевичъ!— послышался среди чоканья пріятный, но нсколько суховатый голосъ Штенко.— Вы спросите Наталью Николаевну, во что же она вритъ?
Аполлонъ Алексевичъ какъ-то комически раскланялся передъ нимъ и развелъ руками:
— Ну, ужь извините, на это она иметъ право и не отвтить!— промолвилъ онъ убжденнымъ голосомъ.— Никто не обязанъ публично всповдывать свою вру…
Это замчаніе встртило общее одобреніе. Штенко слегка покраснлъ и, въ то же время, на лиц его выразилась плохо скрытая досада.
— А я, пожалуй, не прочь поисповдоваться,— съ прежнею полуулыбкой проговорила Наташа,— только моя исповдь будетъ отрицательная. (Ея полуулыбка окрасилась чуть замтнымъ оттнкомъ злости). Я не скажу, чему я врю, но скажу, чему я не врю. Я не врю ни одному слову, ни одному жесту, ни одному движенію господина Штенка… Кто хочетъ чокнуться со мною?
Въ первую минуту вс, точно сговорившись, молчали. Общее замшательство было очевидно. Не то, чтобы вс могли сказать про себя относительно Штенка то же самое, но каждый чувствовалъ въ душ какую-то неловкость по отношенію къ этому человку. Штенко стоялъ поодаль отъ стола, лицо его, и безъ того рдко окрашивавшееся румянцемъ, было очень блдно, въ темныхъ глазахъ, сдлавшихся совсмъ маленькими, свтилась ненависть, и казалось, онъ только обдумывалъ, какое бы наиболе дкое, кровное оскорбленіе бросить въ отвтъ. Никто изъ присутствовавшихъ не протянулъ бокала, чтобы чокнуться съ Наташей по такому поводу, даже Аполлонъ Алексевичъ, который почти открыто презиралъ Штенка, не ршился на это, можетъ быть, потому, что это было въ чужомъ дом. Онъ даже нашелъ необходимымъ смягчить впечатлніе, произведенное словами Наташи. Онъ сказалъ, стараясь быть добродушно-шутливымъ:
— Вотъ видите, какъ васъ отдлали, язвительный вы человкъ! Впередъ наука.
И это замчаніе въ самомъ дл какъ бы разрядило общее напряженное состояніе. Вс присоединились къ добродушно-шутливому тону Аполлона Алексевича.
— Такъ что же, господа, никто со мной не хочетъ чокнуться?— спросила Наташа, попрежнему, поднявъ бокалъ.
— Я хочу чокнуться съ вами!
И кто-то подошелъ къ ней сбоку и звонко ударилъ своимъ бокаломъ въ ея бокалъ. Она оглянулась и вс обратили вниманіе туда же. Это былъ Штенко. Бшенство уже перекипло въ немъ, на лиц осталась только блдность, онъ ршилъ, что не стоитъ раздувать эту исторію, а тмъ боле ссориться съ Наташей.
— Вы?— спросила Наташа и больше не прибавила ни слова, а только улыбнулась и прикусила нижнюю губу.
Полураскрытая дверь изъ столовой въ залу скрипнула и совсмъ растворилась. На порог появилась новая фигура,— высокій, немного согбенный старикъ съ большимъ лбомъ и съ необычайно суровымъ складомъ лица. Казалось, онъ пришелъ сюда и остановился на порог для того, чтобъ смутить присутствующихъ укоризненною рчью. Густыя брови свшивались надъ обширными и глубокими впадинами глазъ, имвшихъ привычку подолгу неподвижно останавливаться на одномъ предмет. Подбородокъ и щеки были гладко выбриты и тмъ рельефне обозначались на его лиц густые усы, съ опущенными внизъ концами, доходившими до галстука.
Но появленіе старика съ суровымъ видомъ никого не смутило. Александра Сергевна пошла прямо къ нему.
— Ну, что? Какъ нашелъ его?— спросила она.
— Удовлетворительный молодой человкъ!— промолвилъ онъ густымъ басомъ.— Я уже выдалъ ему все и онъ похалъ на вокзалъ. Багажъ отослали? Отлично! Онъ все устроитъ. Мы прідемъ на готовенькое. Однако, безъ четверти два часа, пора и намъ. Поздъ отходитъ въ три, но мы поболтаемъ на вокзал. Это особаго рода удовольствіе. Ну, что, Саша, сердечко, небось, сжимается? Ничего, ничего… пусть дутъ. Это симпатично!
Несмотря на то, что суровой наружности Егора Егорыча Хильцова (это было имя старика) вполн соотвтствовалъ грузный басъ, его отрывистая рчь была преисполнена добродушія. И всегда онъ говорилъ однимъ и тмъ же тономъ, никогда не возвышая его, останавливаясь на дв секунды посл каждой фразы, какъ бы обдумывая слдующую. Въ дом Лобачевыхъ онъ былъ чужой человкъ по крови, но вс уже давно привыкли къ тому, что онъ называлъ Александру Сергевну Сашей, а об двушки обращались къ нему не иначе, какъ называя его Егоромъ и на ты. Это была старинная дружба, въ основаніи которой лежало, быть можетъ, нчто боле нжное, но, во всякомъ случа, это было очень давно. Теперь Егоръ Егорычъ только на ночлегъ отправлялся въ свою квартиру, все же остальное время проводилъ здсь, въ квартир Лобачевыхъ у него былъ даже свой рабочій кабинетъ. Онъ держалъ въ рукахъ вс дла Александры Сергевны по небольшому имнію, по дому въ губернскомъ город, не дававшему, впрочемъ, почти никакого дохода, а о ‘двочкахъ’ ея заботился совершенно такъ, какъ отецъ. Сначала эти отношенія казались обывателямъ губернскаго города странными и вызывали толки, но потомъ къ нимъ вс привыкли и привычка узаконила ихъ.
— Господа, демъ!— сказалъ, обращаясь ко всмъ, Егоръ Егорычъ.— Двочкамъ надо занять мста и освоиться съ обстановкой путешествія.
— Неужели пора?— воскликнула Вра.— Вотъ прелесть! Я буду считать минуты.
И Хильцовъ, и Александра Сергевна улыбнулись ея восторженному состоянію, охотно прощая двушк то, что ей, повидимому, не жаль разставаться съ ними. Они цнили въ ней этотъ горячій юношескій пылъ, котораго, какъ они думали, недоставало Наташ. Вс поднялись и пошли въ переднюю. Двушки одлись въ длинные ватерпруфы, одинаковаго сраго цвта и покроя, Вра повсила сверху дорожную сумку и вообще весь видъ ея былъ дорожный. Наташа же скоре походила на человка, которому по обязанности приходится сопровождать дущаго. По мр приближенія отъзда, апатія, отъ времени до времени выражавшасяя на ея лиц, какъ бы устанавливалась, сосредоточивалась и, когда вс уже были на лстниц, казалось, дошла до высокаго предла. Ея фигура, лицо, походка, весь вншній видъ словно говорили за нее: ‘За чмъ я ду? Вдь, мн не хочется и не за чмъ!’
Рядомъ съ нею спускался съ лстницы Егоръ Егорычъ. Онъ нжно взялъ ее подъ руку и сказалъ:
— Хочешь, Наташа, услышать мое предсказаніе?
— Говори,— доврчиво отвтила ему двушка.
— Черезъ два мсяца мы съ Сашей получимъ отъ тебя телеграмму: ‘Такого-то числа вызжаю. Встрчайте’. Ну?
— Ты слишкомъ глубоко забрался, Егоръ…
— Куда? Въ твою душу?
— Да.
— Да, вдь, я ее знаю, дорогая моя, какъ твое лицо, и почти что… понимаю.
— Почти?— Они вдвоемъ сли въ извощичью пролетку, въ то время какъ остальные размстились въ другихъ экипажахъ. Гимназистъ умолялъ Вру ссть съ нимъ.
— Э, ну васъ, вы будете всю дорогу млть и вздыхать!— говорила ему Вра.— Вдь онъ, господа, влюбленъ въ меня! Это ужасно! Влюбленный гимназистъ — это ужасно!… А, впрочемъ, такъ и быть, сяду, потому что мн васъ жаль.
Гимназистъ краснлъ, но былъ доволенъ. Александр Сергевн достался Аполлонъ, остальныхъ забралъ Булатовъ въ свой помстительный экипажъ, запряженный парой крпкихъ и горячихъ коней.
— Да, почти, или мн такъ кажется,— отвтилъ Егоръ Егорычъ на вопросъ Наташи. Онъ говорилъ громко, потому что колеса гулко стучали о плохую мостовую.— Коли хочешь, можно проврить. Тебя считаютъ ко всему равнодушной. Ты не любишь развлеченій, ты не стремишься къ ученью, ты скучаешь въ нашемъ обществ. Но это не правда, что ты ко всему равнодушна. Натура у тебя скрытная, оттого такъ и думаютъ. Сердце же у тебя горячее и хорошее. Ты, можетъ быть, немножко мало любишь насъ, близкихъ людей, но это оттого, что ты любишь всхъ людей. Ты отклоняешь отъ себя науку, потому…
— Почему, Егоръ, почему?
— Потому что дла хочется теб, дла живаго… а? Угадалъ я тебя, Наташа?
Наташа ничего не отвтила. Пролетка остановилась у полукруглаго подъзда высокаго зданія съ башней, на которой были часы. На вокзал уже началось оживленіе, потому что до отхода позда оставалось около часу. Вс провожавшіе двушекъ почти разомъ подъхали. Ихъ встртилъ молодой человкъ, высокій, худой, съ маленькими черными усиками, съ живыми глазами, одтый въ короткій коричневый пиджакъ изъ толстой, далеко не лтней матеріи. Видъ у него былъ дловой, но, въ то же время, и сконфуженный.
— Господа,— сказалъ Егоръ Егорычъ,— позвольте васъ познакомить: это Андрей Петровичъ Миропольскій, детъ въ медицинскую академію, онъ любезно взялъ на себя заботы о нашихъ ласточкахъ въ дорог.
Егоръ Егорычъ наскоро назвалъ фамиліи всхъ, кром Аполлона Алексевича, который хорошо зналъ Миропольскаго и рекомендовалъ его Хильцову. Молодой человкъ поклонился всмъ одновременно, а двушки протянули ему руки. Онъ уже былъ представленъ имъ раньше, хотя они не знали настоящихъ условій его поздки. А дло было въ томъ, что Миропольскій, въ этомъ году кончившій губернскую гимназію, былъ круглый бднякъ, ему не на что было похать въ Петербургъ. Аполлонъ Алексевичъ придумалъ дать ему роль провожатаго, а Егоръ Егорычъ согласился ‘за это’ выдать ему путевыя деньги. Сегодня онъ въ теченіе часа бесдовалъ съ молодымъ человкомъ и, убдившись, что онъ ‘вполн удовлетворительный’, т.-е., по его мннію, порядочный и дльный юноша, окончательно ршилъ вопросъ. Онъ уврилъ Миропольскаго, что объ этомъ никто, кром Аполлона, его и Александры Сергевны, знать не будетъ. Но это не мшало молодому человку чувствовать себя неловко.
Миропольскій сообщилъ, что мста въ вагон заняты и обезпечены.
— Ну, такъ въ буфетъ, господа! Я угощаю шампанскимъ,— сказалъ Булатовъ.
— Ну, нтъ, братъ, шалишь, права не имешь! Это мое право,— возразилъ Егоръ Егорычъ,— я, братъ, ихъ вынянчилъ, пташекъ-то…
Черезъ минуту вс сидли въ отдльной комнат, примыкавшей къ буфету и соединенной съ нимъ стеклянною дверью, за круглымъ столомъ. Принесли бокалы и наполнили ихъ.
— Я и тостъ скажу!— промолвилъ Егоръ Егорычъ и поднялъ бокалъ.— Я каждой пташк по зернышку поднесу. Это моя обязанность.
Онъ взглянулъ на Вру Николаевну и началъ своимъ спокойнымъ и внушительнымъ голосомъ:
— Теб, Вра, совтъ: не горячись! Не то я хочу сказать теб, чтобы ты обдумывала и разсчитывала каждый свой шагъ, чтобъ все у тебя было размрено и взвшено,— нтъ, это скучно и противно, оставь это намъ, старцамъ, да тмъ молодымъ мудрецамъ, которые могутъ сказать заране, на какомъ году жизни они сдлаются подлецами. Нтъ, давай волю своему молодому, искреннему, пылкому увлеченію, не бойся его ошибокъ, потому что он благородны, но не горячись, не бери задачи, въ милліонъ разъ превышающей твои силы, не поднимай тяжести, надъ которой можно надорваться, береги румянецъ твоихъ щекъ, потому что каждая капля крови, это — года жизни. А жизнь твоя нужна намъ больше, чмъ наук, къ которой ты такъ восторженно стремишься,— потому что мы тебя любимъ, золотая ты моя птичка, а наука… Богъ ее знаетъ, кого она любитъ и любитъ ли кого… А ты, Наташа, меня не проведешь. Глядишь ты такъ, словно до всего на свт теб нтъ дла, словно въ твоихъ жилахъ течетъ не кровь, а вода, но я этому не врю. Есть нчто такое, что способно увлечь тебя, въ твоихъ милыхъ глазкахъ я вижу скрытый огонекъ, и когда ты случайно найдешь свое нчто, котораго я не знаю, то ты попалась, бдная,— огонекъ превратился въ пламя и какъ бы оно не сожгло тебя, гляди! Теб, Наташа, теб. другое предостереженіе: Вра знаетъ, чего ищетъ, она уже нашла его. А ты не знаешь и ждешь, ждешь своего неизвстнаго такъ же страстно, какъ она стремится къ своему извстному. Но боюсь я, что это неизвстное, рисующееся твоей душ въ неопредленныхъ очертаніяхъ, представляется теб грандіознымъ, величественнымъ, гигантскимъ… И, долго не встртивъ въ жизни ничего подобнаго, ты впадешь въ разочарованіе и тоску и тогда ты — пропащая душа. Вотъ чего я боюсь, пташка моя. Такъ помни же, что въ жизни нтъ ничего грандіознаго и гигантскаго и ничего такого и ждать отъ нея не слдуетъ. Жизнь проста и все въ ней просто. Одна только правда блеститъ надъ нею, какъ солнце, одна только она грандіозна и величественна, одной только ей можно поклоняться. Да, Наташа, жизнь проста, она составляется изъ простыхъ маленькихъ длъ, и въ этихъ простыхъ маленькихъ длахъ, которыми заняты такіе же простые маленькіе люди, ты найдешь великую правду и великую задачу для своихъ молодыхъ силъ! А теперь выпьемъ и въ путь!…
Такъ закончилъ свою рчь Егоръ Егорычъ. Вра восторженно бросилась къ нему и поцловалась съ нимъ. Наташа стояла съ спущеннымъ бокаломъ, какъ бы обдумывала что или собиралась отвтить. Аполлонъ Алексевичъ сидлъ у края стола, опершись на него локтемъ и подперевъ голову ладонью. Александра Сергевна вытирала слезы, но, вмст съ тмъ, и улыбалась.
Съ платформы глухо доносились звуки перваго звонка. Вс поставили на столъ бокалы, собираясь идти. Случайно вошедшій лакей растворилъ настежь широкую дверь. Въ это время въ общую залу быстро вошелъ мужчина, на котораго вся компанія обратила удивленные взоры. Почти высокаго роста, статный, широкій въ плечахъ и, какъ видно было по его ршительнымъ движеніямъ, сильный, онъ останавливалъ на себ вниманіе своимъ лицомъ, совершенно выбритымъ, какъ у актера, съ крупными, энергичными а суровыми чертами. Одтъ онъ былъ въ одноцвтный пиджачный костюмъ изъ грубаго сукна верблюжьяго цвта и въ высокіе сапоги, доходившіе выше колнъ.
— Бряцаловъ?!… что ему надо?— тихо, съ изумленіемъ и замтнымъ недружелюбіемъ, промолвилъ Егоръ Егорычъ.
Аполлонъ Алексевичъ изподлобья взглянулъ на вошедшаго и презрительно пожалъ плечами. Вошедшій на секунду остановился я, прищуривъ глаза, старался разсмотрть публику, сидвшую за разными столиками. Штенко вышелъ въ общую залу и быстрыми шагами подошелъ къ нему.
— Ты ищешь… кого-то?— спросилъ онъ, протягивая Бряцалову руку.
Тотъ наскоро сильно потрясъ его руку и промолвилъ отрывисто, грубоватымъ голосомъ:
— Лобачевы узжаютъ въ Петербургъ?
— Да, сейчасъ узжаютъ.
— Наталья Николаевна узжаетъ? Мн нужно ее видть.
— Она тамъ!— промолвилъ Штенко и, повернувъ лицо къ открытой двери въ отдльную комнату, взглядомъ указалъ ему на Наташу, которая стояла, полуотвернувъ лицо къ окну, на щекахъ у нея появился румянецъ, брови сдвинулись, лвою рукой она опиралась на край мраморнаго стола, а правою нервно теребила перчатку..
Бряцаловъ твердыми шагами подошелъ къ компаніи и, приподнявъ шляпу, молча поклонился всмъ. Никто не смотрлъ на него, одинъ только Егоръ Егорычъ отвтилъ ему вжливымъ, но холоднымъ наклоненіемъ головы, а Булатовъ, какъ бы избгая встрчи, вышелъ и направился къ стойк буфета и что-то требовалъ себ. Бряцаловъ сдлалъ еще два шага и очутился лицомъ къ лицу съ Наташей. Онъ снялъ шляпу и нервно провелъ рукой по своимъ густымъ рыжеватымъ волосамъ.
— Наталья Николаевна,— промолвилъ онъ, пристально смотря ей въ глаза,— я пріхалъ.
— Я не беру своего слова назадъ!— отвтила Наташа.
— Вы не удете?
— Конечно, нтъ!
Онъ схватилъ ея руку и крпко сжалъ ее обими руками.
— Я буду у васъ сегодня!— прибавилъ онъ,— вы позволите?
— Прізжайте, Анатолій Петровичъ!
Онъ нагнулся и поцловалъ ея руку. Вс это видли, и видли, какъ Бряцаловъ опять вжливо поклонился всмъ и твердыми, громкими шагами вышелъ изъ комнаты. Вся эта сцена, занявшая не боле двухъ минуть, поразила присутствовавшихъ. Наташа подошла къ сестр, положила об руки ей на плечи и сказала взволнованнымъ голосомъ:
— Прости, Вра, голубчикъ, теб придется хать одной…
— Ты ршилась?— спросила Вра, очевидно, знавшая въ этомъ дл больше другихъ.
— Да,— отвтила Наташа.— Ты пиши мн почаще… Обо всемъ пиши, обо всемъ, что думаешь и чувствуешь… И я буду писать теб обо всемъ… слышишь, Вра?
И на лиц ея не осталось и слда прежней апатіи и лни. Она вся оживилась, въ ея глазахъ заблисталъ огонекъ.
— Да что же это значить, наконецъ?— воскликнулъ Аполлонъ Алексевичъ, ударивъ ладонью по столу.
— Я выхожу замужъ, Апполонъ Алексевичъ,— отвтила Наташа съ улыбкой, повернувъ къ нему на минуту только лицо.
— Замужъ? Вы? Наташа Лобачева? За этого обскуранта и… кулака?
— За Анатолія Петровича Бряцалова, — поправила его Наташа.
Второй звонокъ прервалъ дальнйшіе разговоры. Вс, однако, какъ бы не ршались сдлать первый шагъ, точно случилось нчто способное измнить весь планъ. Но Вра ничмъ не выражала желанія перемнить свое ршеніе или отложить поздку. Напротивъ, она поцловала сестру, поправила свою дорожную сумку и сказала, обращаясь ко всмъ:
— Господа, пойдемте. Какъ бы не опоздать.
И пошла впередъ рядомъ съ Наташей. Вс гурьбой слдовали за ними молча. Позади всхъ Егоръ Егорычъ шелъ съ Александрой Сергевной, они о чемъ-то горячо разговаривали въ полголоса. Лица у обоихъ были взволнованныя. Повидимому, они въ чемъ-то не соглашались и спорили.
Проводы вышли молчаливыя и неловкія. Вра это чувствовала и поспшила пожать всмъ руки и расцловаться съ матерью и Егоромъ Егорычемъ. Потомъ она подошла къ Наташ и горячо обняла ее.
— Все-таки, еще подумай, Наташа, не ошибка ли?— сказала она, цлуя ее.
— Пиши обо всемъ! Обо всемъ, слышишь? Каждый день пиши!— отвтила Наташа.
Черезъ дв минуты поздъ съ тихимъ гуломъ отошелъ. Провожавшіе, боле ни о чемъ не разспрашивая, прямо съ вокзала разошлись по домамъ.
Егоръ Егорычъ разсердился и похалъ прямо къ себ на квартиру. Наташа возвращалась съ Александрой Сергевной.
— Ты удивлена, мамочка?— спросила двушка.
— Ну, такъ что-жь такое, что удивлена? Посл перваго звонка вдругъ ршилась остаться… разумется, удивлена… Но это не важно, лишь бы было хорошо. А будетъ ли хорошо, Наташа?
— Почемъ я знаю? Разв это можно знать? Надюсь и буду стремиться къ тому, чтобъ было хорошо… А удастся ли, не знаю!
— Но ты любишь его?
— Какой вопросъ, мамочка! Не думаешь же ты, что меня соблазняетъ его богатство?… Пусть это думаютъ вс другіе, а ты не смешь! Слышишь, мамочка? Если ты это подумаешь, я съ тобой на-вки поссорюсь… Пусть это думаетъ Штенко, твой любимецъ Аполлонъ Алексевичъ, даже Егоръ пускай думаетъ, а ты не должна.
Александра Сергевна нжно охватила лвою рукой ея талію и промолвила:
— Да я этого никогда и не думала, моя двочка. А Егоръ страшно разсердился.
— Ничего, сегодня прідетъ и будетъ каяться. Вотъ увидишь.
— Ахъ, Боже мой! Я не понимаю, чего они хотятъ!— воскликнула Александра Сергевна и сдлала руками жестъ недоумнія,— надо, чтобъ вышло счастье, вотъ и все… Кто-жь это лучше знаетъ, какъ не каждый для себя? Кто во что вритъ, то для него и счастье. А ошибся, разочаровался — это несчастье. Но разв можно предугадать это? Я, моя двочка, васъ обихъ люблю и хочу, чтобъ вы об были счастливы. Но сказать, что Вра выбрала лучше, чмъ ты, или ты лучше, чмъ она, я не ршусь,— неизвстно. Она вритъ въ науку, любитъ ее, это — ея счастье, ты любишь Бряцалова, это — твое счастье… А чего они хотятъ, я не знаю.
— Мамочка, они знаютъ, чего хотятъ, и я ихъ понимаю.
— Ты понимаешь ихъ?— съ изумленіемъ спросила Александра Сергевна.— Да какъ же такъ?
— А они меня не понимаютъ — вотъ въ чемъ вся суть!… Но не будемъ объ этомъ говорить, мамочка!… Я рада, что все такъ кончилось. Ты видла, съ какимъ лицомъ я собиралась хать?
— Вы условились?
— Да. Еслибъ онъ не поторопился пріхать, я сла бы въ вагонъ… Мамочка, ты примешь его хорошо?
— Да, вдь, у меня съ нимъ ничего такого не было, — какъ бы извиняясь за что-то, произнесла Александра Сергевна.— Его затравили… только это не я.
Наташа весело разсмялась.
— Мамочка, его затравить нельзя… Это желзный человкъ… Его травили, да! Мой почтенный учитель, а твой любимецъ Аполлонъ Алексевичъ больше всхъ.
— А разв ты не любишь Аполлона?
— Ну, что ты! Какъ же его можно не любить? Только онъ въ людяхъ и въ жизни понимаетъ столько же, сколько ты, мамочка, въ тригонометріи.
— Ха, ха, ха, ха!— звонко разсмялась Александра Сергевна.
Она въ тригонометріи ничего не понимала и считала ее недосягаемою мудростью, притомъ же, это сравненіе такъ правильно опредляло Апполона Алексевича.
Они пріхали. Наташа первымъ долгомъ вошла въ рабочій кабинетъ Егора Егорыча и проговорила съ доброю улыбкой:
— Посмотримъ, какъ это Егоръ больше получаса просидитъ въ своей скучной квартир.
— И не просидитъ!— съ убжденіемъ сказала Александра Сергевна.— Поврь, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ примчится… И что же онъ тамъ длалъ бы?
Егору Егорычу дйствительно нечего было длать дома. Квартира его состояла изъ трехъ комнатъ. Одна изъ нихъ была спальня, въ двухъ же другихъ стояла какая-то неопредленная мебель, поставленная сюда какъ бы за тмъ лишь, чтобы занимать мсто, но съ условіемъ, чтобъ на нее никто никогда не садился,— до такой степени она была неуютна и неудобна. Совсмъ другое дло здсь. Рабочій кабинетъ покойнаго мужа Александры Сергевны, Николая Петровича Лобачева, изобиловалъ всевозможными предметами, располагавшими столько же къ работ, сколько и къ отдыху. Громадный письменный столъ чернаго дерева съ малиновымъ сукномъ, высокая конторка, старинная, съ множествомъ ящиковъ, съ выдвижными досками, съ секретами, приземистый, но за то раздавшійся въ ширину на протяженіи двухъ стнъ стеклянный шкафъ, изъ котораго заманчиво выглядывали корешки красивыхъ переплетовъ,— все это было и при Лобачев, собственно же Егоръ Егорычъ прибавилъ переплетный станокъ, за которымъ самъ работалъ и вчно соблазнялъ работать всхъ другихъ. Станокъ занималъ уголъ обширнаго кабинета. Все это годилось для работы серьезной, дловой, но тутъ же весьма почтенное мсто занималъ широкій турецкій диванъ, мягкій и удобный, развалистыя кресла и маленькая кушетка для полулежанья. Связующимъ звеномъ между дловитою мебелью и покойною служилъ овальный столъ, безпорядочно заваленный газетами и журналами, на выписыванье которыхъ Егоръ Егорычъ издавна тратилъ порядочную сумму.
Только въ этомъ кабинет, къ которому онъ привыкъ еще при покойномъ Лобачев, привыкъ въ теченіе тридцати лтъ, онъ умлъ чувствовать себя въ своей тарелк. Не было такого огорченія, которое не смягчилось бы за этимъ переплетнымъ станкомъ, не было такого затрудненія, для котораго не былъ бы придуманъ благопріятный исходъ,— лежа на турецкомъ диван, когда газета выпала изъ рукъ и мысли приняли вольное теченіе. И напрасно Егоръ Егорычъ легкомысленно думалъ, что новое огорченіе, которое ему доставилъ непонятный поступокъ Наташи, не заставитъ его искать успокоенія въ этомъ кабинет. Не прошло еще и часу со времени отхода позда, который увезъ Вру, а въ передней уже раздался энергичный звонокъ, доказывавшій, что въ груди Егора Егорыча бушуетъ буря.
Онъ засталъ Наташу въ кабинет. Она сидла въ кресл, положивъ руки на колни, съ лицомъ серьезнымъ, но съ глазами, полными улыбки, которую сейчасъ же замтилъ Егоръ Егорычъ. Глаза смотрли ему прямо въ лицо, слдили за нимъ, переходя туда, куда онъ передвигался. Очевидно, они хотли вызвать съ его стороны вопросъ. Но Егоръ Егорычъ молчалъ и какъ будто даже не замчалъ Наташи. Онъ выдвинулъ ящикъ письменнаго стола, вынулъ коробку съ сигарами, досталъ оттуда сигару, срзалъ ее и закурилъ. Затмъ взялъ газету, очевидно, первую попавшуюся, грузно улегся на диван и сталъ пристально смотрть въ строчки. Наташа продолжала смотрть на него улыбающимися глазами. Она знала, что онъ не въ состояніи оставаться въ своей поз больше двухъ минутъ, что онъ сейчасъ швырнетъ газету, затянется сигарой и выпуститъ изо рта ужасающее количество дыма. И въ тотъ моментъ, когда это случилось, Наташа весело расхохоталась.
Егоръ Егорычъ поднялся и слъ. Онъ устремилъ на Наташу укоризненный и исполненный глубокаго сомннія взоръ.
— Едва ли это смшно, Наталья Николаевна!— промолвилъ онъ своимъ обычнымъ строгимъ голосомъ, сурово сдвинувъ брови.— И, во всякомъ случа, это требуетъ объясненій…
— Что-жь тутъ объяснять, скажи, пожалуйста?— продолжая улыбаться, спросила Наташа.— Я выхожу замужъ за Бряцалова, это мн больше нравится, чмъ поздка въ Петербургъ. Вотъ и все!…
— Да, это очень просто, и я вижу, что это такъ… Но согласись сама, что это… по крайней мр, непослдовательно. Надо же согласиться съ этимъ.
— И не могу согласиться. Ты самъ сказалъ, что Наташа еще ждетъ ‘своего неизвстнаго’. Ну, я его дождалась, оно стало извстнымъ…
И она все еще смялась, говоря это. Суровая складка на лбу Егора Егорыча сдлалась глубже. Вопросъ для него былъ слишкомъ серьезенъ и слишкомъ сердечно онъ къ нему относился, и веселость Наташи въ этомъ случа казалась ему не только неумстною, но и обидною для него. Ея образъ дйствій до такой степени противорчилъ всему складу жизни его и близкихъ ему людей, ихъ воззрніямъ и стремленіямъ, что требовались со стороны Наташи серьезныя разъясненія, а не шутка.
— Послушай, Наташа,— строго и тяжеловсно заговорилъ Егоръ Егорычъ.— Мы съ тобой всегда были друзьями, а теперь, можетъ быть, мы находимся наканун разрыва. Да, да, это возможно,— ты знаешь, что я не могу быть двухъ мнній объ одномъ и томъ же предмет… Разрыва, разумется, нравственнаго, такъ какъ, что бы ни случилось, ты всегда можешь разсчитывать на мою готовность служить теб… Но пока мы еще друзья, имю же я право спросить тебя: какъ это могло случиться, что ты, обладая натурою столь, чуткой ко всему доброму и прекрасному, ты, съ твоими свтлыми убжденіями, остановила свой выборъ на человк совершенно противуположныхъ убжденій,— человк, который… ну, образъ дйствій котораго долженъ быть теб антипатиченъ, противенъ?… Какъ могло это случиться? Почтой, постой! Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать: я люблю его. Но въ томъ-то и дло, въ этомъ-то и обида, какъ могла ты полюбить такого человка? За что? Не за то же, въ самомъ дл, что онъ красивъ, хорошо сложенъ, цвтущъ? Не шестнадцать лтъ теб и не въ такихъ правилахъ ты воспитана…
Онъ остановился и съ глубокимъ огорченіемъ во взор смотрлъ въ сторону отъ нея. Наташа тоже молчала, но лицо ея было серьёзно. Она не собиралась давать объясненія, но она поняла, что смяться въ такую минуту, когда этотъ добрый и такъ искренно любящій ее человкъ былъ такимъ образомъ настроенъ, нельзя. Егоръ Егорычъ затянулся, выпустилъ дымъ и опять заговорилъ:
— Ты же должна понимать, Наташа, что я не могу равнодушно относиться къ этому,— это слишкомъ близко меня касается. Я работалъ надъ вашимъ воспитаніемъ, я хотлъ бы душу положить за то, чтобы вы — ты и Вра — всегда и во всемъ были безупречны, и я думалъ, что это такъ и есть, и вдругъ… ты такъ рзко вырываешь себя изъ нашего милаго круга… Еслибъ ты знала, что сдлалось съ Аполлономъ! Онъ теперь у меня сидитъ и стучитъ кулакомъ по столу. Знаешь, я не хотлъ теб этого говорить, онъ даже плакалъ… Да, плакалъ… Скажи, пожалуйста, еще одинъ только вопросъ: твое ршеніе окончательно и неизмнно?
— Окончательно и неизмнно!— отвтила Наташа, крпко подчеркивая каждый слогъ, каждую букву. До сихъ поръ она сидла неподвижно и разсянно смотрла на говорившаго старика, какъ бы находясь въ нершительности, дать ли ему какое-нибудь объясненіе. И она дйствительно думала объ этомъ. Ей приходилось много надъ этимъ думать, потому что объяснить свой образъ дйствій вполн такъ, какъ она сама себ объясняла, она не хотла, не могла, да и не съумла бы сдлать это такъ, чтобъ ее поняли, какъ она себя понимала. Съ этому она пришла тяжелою и исполненною всевозможныхъ опасностей работой ума и сердца, которая происходила въ тайникахъ ея души, скрытая и тщательно оберегаемая отъ посторонняго глаза. Никто не помогалъ ей въ этой работ, даже Вра, съ которой у нея была сердечная дружба, знала только выводы и больше надялась, по дружб, что Наташа можетъ оказаться правой, чмъ признавала это. Нтъ, она не могла дать объясненій, которыхъ отъ нея требовали, и требовали люди, своимъ отношеніемъ къ ней заслужившіе полное право вмшательства въ ея судьбу. Но, въ то же время, она и лгать этимъ людямъ не хотла. Еслибъ она солгала матери, Егору или Аполлону Алексевичу, то этимъ, прежде всего, она сама себ нанесла бы обиду.
Наташа подошла къ Егору Егорычу, подсла близко къ нему и дружески положила ему руку на плечо.
— Вотъ что, Егоръ,— промолвила она не совсмъ спокойнымъ голосомъ,— довольно ли будетъ съ тебя, если я поклянусь теб, что въ моемъ образ дйствій нтъ ничего безчестнаго? Повришь ли ты моему слову?
Егоръ Егорычъ развелъ руками.
— Не имю права и не хочу не врить,— сказалъ онъ,— ко не могу уяснить себ этого…
— Ну, такъ врь, прошу тебя, врь… И что бы ни случилось, что бы ты ни увидлъ, все-таки, врь, Егоръ, врь…
Наташа крпко пожала его руку и поднялась.
— Вуду стараться,— промолвилъ Егоръ Егорычъ значительно-смягченнымъ тономъ,— хотя ничего не понимаю… Смотри, однакожь, не заносишься ли ты въ область надзвзднаго міра…
— О, нтъ,— съ улыбкой возразила Наташа и при этомъ въ глазахъ ея появилось выраженіе увренности въ себ и сознанія своей силы,— я стою на твердой земл.
Въ кабинет появилась Александра Сергевна. Она разомъ посмотрла на Егора Егорыча и на дочь и сейчасъ же поняла, что у нихъ было объясненіе. Почти всегда ясное и открытое лицо ея и теперь освщалось тою неизмнною улыбкой, которую Аполлонъ Алексевичъ называлъ ‘примирительной’, и говорилъ, что еслибъ у него съ первыхъ шаговъ жизни была возможность часто смотрть въ такое лицо, озаренное такою улыбкой, то онъ, наврное, былъ бы другимъ человкомъ и жизнь его сложилась бы иначе и грудь его не болла бы.
— А я, все-таки, повторяю, Егеръ, что тамъ ни говори, что если Наташечка будетъ съ нимъ счастлива, то ничего больше и не надо,— промолвила она своимъ мягкимъ, тоже ‘примирительнымъ’ голосомъ.
— Охъ, ужь ты молчи, Саша! Ты всегда была великимъ индифферентомъ,— сказалъ Егоръ Егорычъ, однакожь, вовсе не суровымъ тономъ.— Счастье, вдь, тоже надо брать осторожно. Не всякое счастье можно взять… Я вотъ переплету-ка книжку до обда… успю, а?— прибавилъ онъ, подойдя къ станку.
‘Ну, слава Богу, у него улеглось. А то, вдь, какъ было разсердился на вокзал!’ — подумала Александра Сергевна. Она очень дорожила добрымъ настроеніемъ Егора Егорыча, а его стремленіе къ переплетному станку было признакомъ душевнаго равновсія.
Наташа обняла мать и он вмст вышли изъ кабинета.
Александра Сергевна, однакожь, сейчасъ же вспомнила о чемъ-то, имвшемъ отношеніе къ кухн, и оставила дочь одну. Наташа вошла въ свою комнату.
Первая мысль, какая пришла ей въ голову, была о Вр. Гд она теперь? Поздъ уноситъ ее все ближе и ближе къ сверу и съ каждою пройденною верстой все сильне бьется ея восторженное сердце. Миропольскій, разумется, уже усплъ влюбиться въ нее. Вра такая хорошенькая, а, главное, такая симпатичная. Онъ, можетъ быть, говоритъ ей о своихъ планахъ, она ему улыбается, но, пожалуй, и не слышитъ его. Еще бы! Она вся проникнута однимъ желаніемъ, которое такъ наполняетъ ея сердце, какъ можетъ наполнить его только любовь, первая любовь двушки къ мужчин. Вра стремится къ наук страстно,— въ этомъ и счастье, и несчастье, смотря по тому, что она встртитъ тамъ. Легко вообразить, какъ закружится у нея голова, когда она въ первый разъ ступитъ на петербургскую почву. Петербургъ для нея не городъ, не столица, а храмъ, въ этомъ храм есть алтарь, передъ которымъ она падетъ на колни и будетъ служить своему богу — наук. Вотъ съ какимъ настроеніемъ похала Вра въ Петербургъ.
Много позднихъ вечеровъ провели он вдвоемъ въ этой комнат съ веселыми серебристыми обоями, съ тремя окнами, выходившими въ садикъ. Часовъ въ 11, когда расходились обычные ихъ гости,— Егоръ Егорычъ, Аполлонъ Алексевичъ, изрдка Штонко и другіе,— он забирались сюда, ложились въ свои кровати и далеко за полночь не гасили свчей. Здсь своеобразно продолжался разговоръ, только что законченный или оборванный тамъ, въ гостиной. Большею частью Вра говорила, а Наташа слушала. Вра была такъ создана, что любила думать вслухъ. Мысли какъ-то не умли держаться въ ея голов, поэтому Наташа знала ихъ вс. Вра была вся передъ нею налицо. Она могла наблюдать, какъ въ теченіе какихъ-нибудь двухъ лтъ изъ безпечно-веселой барышни, ничего не любившей въ жизни больше смха и танцевъ, катанья на лодк и бганья въ перегонку, развилась двушка съ серьезными запросами, съ страстнымъ стремленіемъ къ отысканію истины,— стремленіемъ, наконецъ, переродившимся въ опредленную форму, жажду знанія, ршеніе хать въ Петербургъ и тамъ учиться на курсахъ. Весь этотъ процессъ перерожденія Наташа наблюдала воочію. Началось это съ пріздомъ въ ихъ городъ Аполлона Алексевича. Егоръ, всюду разыскивавшій хорошихъ людей, разумется, сейчасъ же отыскалъ и его, познакомился и ввелъ въ ихъ домъ. Не прошло и мсяца, какъ Аполлонъ Алексевичъ сдлался у нихъ своимъ человкомъ, а еще черезъ мсяцъ превратился просто въ Аполлона.
Съ появленіемъ этого человка въ дом Лобачевыхъ пронеслась новая струя. Егоръ Егорычъ — идеалистъ старой школы. Истина, правда, справедливость — вотъ исповданіе его вры, и онъ, работавшій давно уже надъ воспитаніемъ обихъ двочекъ, старательно внушалъ имъ свою вру. Александра Сергевна была его отголоскомъ, оба они полагали задачу воспитанія въ томъ, чтобы сдлать ихъ чистыми, добрыми, справедливыми и внушить имъ отвращеніе ко всему жестокому, безнравственному и несправедливому. Словомъ, это были милые, симпатичные люди, пользовавшіеся хорошимъ здоровьемъ, довольные своею обстановкой, довольные другъ другомъ, готовые всегда пойти на встрчу чужой бд, принять горячее участіе въ гор ближняго, а воспитаніе ихъ было прекрасное, симпатичное общее мсто.
Аполлонъ Алексевичъ съ своимъ идеализмомъ новаго закала, сдобреннымъ порядочною дозой разочарованія и горечи, съ пріемами профессора-проповдника, которые отчасти были причиной его невольнаго пребыванія въ губернскомъ город, съ своими страстными рчами, въ которыхъ вмст съ горячею врой въ торжество правды на земл слышалось горькое убжденіе, что для этого торжества требуются многія и дорогія жертвы,— Аполлонъ Алексевичъ, не умвшій говорить иначе, какъ отъ всего сердца и съ участіемъ всхъ своихъ развинченныхъ нервовъ, не умвшій спорить и отстаивать свое мнніе иначе, какъ до полнаго изнеможенія, до слезъ, до истерики и даже до ссоры съ противникомъ, посл которой онъ схватывалъ шапку и убгалъ домой, но на другой же день встрчалъ противника дружески,— имлъ неотразимое вліяніе не только на обихъ двушекъ, но даже и на самого Егора.
Аполлонъ Алексевичъ внесъ содержаніе въ готовую форму. Костры были сложены изъ сухихъ горючихъ дровъ, его слово было искрой, которая зажгла эти костры. Онъ ежечасно проповдывалъ: ‘Учитесь и учите! Умъ данъ вамъ для того, чтобъ воспринимать знанія, а слово — для того, чтобы передавать ихъ другимъ. Просвтитесь и просвтите темныхъ. Если вы чмъ-нибудь сильне другихъ, то помогите имъ этимъ. Если вы видите лучше и дальше, то руководите близорукихъ, покажите имъ путь. Если вы сильне ихъ мускулами,— помогите имъ поднять тяжесть, если вы богаче ихъ,— облегчите имъ жизнь. Нтъ области, въ которой нельзя было бы не быть полезнымъ для ближняго, и нтъ такого спеціальнаго поприща, которое одно только владло бы этою привилегіей. Въ мір бдныхъ, слабыхъ и темныхъ есть огромный спросъ на все. Всякій дастъ туда все, что у него есть, и за все будетъ спасибо. И у всякаго изъ насъ, стоящаго выше, найдется что-нибудь, чмъ мы можемъ сдлать ближняго лучше и счастливе. Священный долгъ стоящаго выше заключается въ томъ, чтобы поднять до себя стоящаго ниже’.
Такова была проповдь Аполлона Алексевича. Пожалуй, слова эти были не новы. Ихъ можно было встртить и въ книжкахъ, ихъ нердко произносилъ и Штенко, поселившійся въ губернскомъ город раньше Аполлона, но Штенко произносилъ ихъ какъ книжка, т.-е. холодно, мертво, заученно и, къ тому же еще, какъ думала Наташа, лицемрно. Ни одно изъ его словъ не западало въ душу. Аполлонъ Алексевичъ говорилъ кровью и сердцемъ, онъ весь изливался въ своихъ словахъ, его слова были — его дломъ, которому онъ служилъ. Онъ говорилъ такъ, что всегда думалось: да, это такъ, это справедливо, это такъ и должно быть.
Аполлонъ Алексевичъ пріхалъ въ губернскій городъ круглымъ бднякомъ, безъ всякихъ средствъ. Егоръ сейчасъ же придумалъ для него ‘кое-что’ и предложилъ ему давать уроки исторіи Вр и Наташ. Эти уроки были продолженіемъ тхъ же горячихъ рчей, той же проповди. Аполлонъ Алексевичъ былъ всегда и во всемъ одинаковъ, исторія была его спеціальностью. Въ преподаваніе ея онъ вносилъ ту же страстность и ту же окраску, какими обладали его рчи. Двушки слушали его разно. Душа Вры вся отпечатлвалась на ея лиц, на которомъ, вмсто прежней беззаботной разсянности, стало выражаться вниманіе, потомъ удивленіе, потомъ страстный восторгъ, превратившійся въ желаніе хать въ Петербургъ и учиться, учиться много, безъ конца.
Наташа иначе слушала своего учителя. На ей лиц выражалось вниманіе, потому что то, что говорилъ Аполлонъ Алексевичъ, было или совсмъ ново, или по новому освщено, но чувства, которыя будили въ ней его рчи, развивались и созрвали въ глубин ея души, не вырываясь наружу, какъ бы таясь отъ посторонняго глаза. Наука, за которую такъ ратовалъ Аполлонъ Алексевичъ и которая такъ всецло увлекла Вру, казалась ей интересной, а изученіе ея — нелишнимъ, но и только. Страстное стремленіе къ наук было несродно ея натур, восторженныя порыванья Вры казались ей наивными и вызывали въ ея душ удивленіе. Нтъ, увлекательныя рчи учителя разбудили въ ней другія чувства и въ груди ея уже зарождалось стремленіе, которому она сама еще не могла дать названіе.
— Неужели у тебя нтъ желанія знать все больше и больше, расширить свой умъ, довести его до совершенства, чтобы видть далеко далеко, въ глубь и въ ширь, постигать то, что теперь кажется намъ страннымъ, непонятнымъ? Неужели у тебя нтъ этой потребности?— горячо спрашивала ее Вра, лежа на кровати съ зажмуренными глазами и какъ бы видя въ далекомъ будущемъ свой умъ развитымъ, знающимъ и совершеннымъ.
Наташа улыбалась ей, какъ ребенку, который мечтаетъ о сказочномъ тридесятомъ царств, наивно не подозрвая его эфемерности.
— Зачмъ?— лниво спрашивала она.
— Какъ зачмъ?… Разв это не заманчиво само по себ узнать-то, надъ чмъ великіе умы трудились цлыя столтія? А потомъ — разв не наслажденіе научить этому другихъ? Посмотри на Аполлона: вотъ онъ насъ совсмъ передлалъ. Разв: мы такія были прежде? Посмотри, какъ у него глаза загораются и какимъ онъ длается красивымъ, когда начинаетъ говорить о какой-нибудь тридцатилтней войн…
— Ахъ, Вра, Вра!— все съ тою же улыбкой возражала Наташа,— ты думаешь, потому онъ такъ глубоко вліяетъ на людей, что у него много знаній? И думаешь, наука зажигаетъ у него глаза, когда онъ говоритъ, и длаетъ его красивымъ? Ни чего подобнаго… Это душа у него такая, душа горячая и прекрасная, она во всемъ и сказывается. А то наука!… Штенко тоже ученый, онъ, вдь, готовился на профессора и иногда въ спорахъ ее пасуетъ передъ Аполлономъ. А что говорятъ его глаза и его лицо?— ничего. Вотъ человкъ, который никогда не убдитъ меня, даже тогда, когда онъ правъ.
Однажды, въ пылу такого спора, у Вры вырвался вопросъ:
— Такъ что же, наконецъ, тебя волнуетъ, Наташа, что интересуетъ? Неужели ничто?
— Что меня интересуетъ?— въ свою очередь горячо отвтила Наташа, потому что вопросъ былъ поставленъ круто.— Жизнь, живая жизнь, живой человкъ, живые люди… Вотъ что меня интересуетъ, вотъ что можетъ увлечь меня, поглотить…
— Что же это значитъ?
— Этого я и сама не знаю. Я только чувствую это. Понимаешь ли ты, Вра, что наука твоя кажется мн холодной, сухой и мертвенной… Я не знаю, я бы двухъ мсяцевъ не выдержала,— я бы все спрашивала себя, зачмъ это? Къ чему такъ много времени, терпнія и труда, когда жизнь ни на минуту не останавливается и… знаешь ли что, Вра?— съ наукой въ жизни столько же горя, какъ и безъ науки. Разв наука избавила Аполлона отъ несчастья и отъ кашля?
— Я хотла бы, чтобъ эти рчи слышалъ Аполлонъ, что бы онъ сказалъ?— полушутя замтила Вра. Она думала: ‘Наташа заблуждается. Но у нея такой характеръ, что ее не разубдишь’.
И до конца, до самаго своего отъзда такъ думала Вра. И когда она, прощаясь на вокзал, сказала Наташ: ‘Все-таки, подумай, Наташа, не ошибка ли?’ — то она думала тоже это: ‘Наташа заблуждается, но ее разубдить нельзя’.
Ровно въ 8 часовъ вечера звонокъ въ передней извстилъ о приход гостя. Горничная сказала, что явился какой-то неизвстный ей господинъ. Это ее тмъ боле удивило, что она служила въ дом три мсяца и знала на-перечетъ всхъ его постителей.
Бряцаловъ твердыми шагами вошелъ въ маленькую гостиную, гд у стола, на которомъ горла лампа съ розовымъ колпакомъ, сидла Александра Сергевна. Хозяйка пошла къ нему на встрчу и промолвила съ своею обычною улыбкой:
— Я очень рада, очень рада! Прошу васъ, Анатолій Петровичъ!..
Бряцаловъ поклонился и обвелъ гостиную взглядомъ своихъ живыхъ срыхъ глазъ.
— Мы давно съ вами не видались,— прибавила Александра Сергевна, когда гость слъ на предложенномъ ему стул.
— Да… И видлись мы всего два раза,— промолвилъ Бряцаловъ густымъ мужественнымъ голосомъ.— Я даже не сразу припомнилъ, какъ пройти въ гостиную, направо или налво.
Александра Сергевна на это промолчала. Это было въ самомъ дл странно, что Бряцаловъ, ставшій вдругъ женихомъ Наташи, былъ въ ея дом совсмъ чужимъ человкомъ. Полгода тому назадъ Штенко, который былъ его товарищемъ по университету, ввелъ его въ ихъ общество. Но уже черезъ мсяцъ онъ сдлался здсь невозможнымъ человкомъ и если встрчался въ город съ кмъ-нибудь изъ членовъ этого кружка, то дло ограничивалось холодными и сухими поклонами съ обихъ сторонъ. Съ Аполлономъ же Алексевичемъ и этого не было, онъ просто отворачивался отъ Бряцалова въ сторону. Одинъ только Штенко оставался съ нимъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, бывалъ у него въ деревн и, когда ему ставили это на видъ, ссылался на школьную привычку.
Неловкое молчаніе длилось не больше минуты. Бряцаловъ пришелъ по длу весьма опредленному, а въ такихъ случаяхъ онъ не искалъ слова, къ которому можно было бы прицпиться. У него и видъ былъ совершенно дловой. Казалось, онъ ршилъ толэдф, сказать то, что нужно, и сейчасъ же уйти. Онъ сказалъ прямо:
— Я пріхалъ къ вамъ, Александра Сергевна, по длу, которое для васъ, по всей вроятности, уже не секреть.
— О, да, конечно! Наташа мн все разсказала.
— Я сдлалъ Наталь Николаевн предложеніе и получилъ es согласіе, — продолжалъ дловымъ тономъ Бряцаловъ.— Мн извстно, что Наталья Николавна пользуется самостоятельностью и что вы предоставляете ей свободу ршать свою судьбу. Но все же я былъ бы не спокоенъ, если бы не услышалъ отъ васъ, что и вы… я не ршаюсь сказать одобряете, а хоть примиряетесь съ этимъ бракомъ…
— Я примиряюсь со всмъ тмъ, что составляетъ счастье Наташи. Вы любите другъ друга, а это все, что нужно…
— Я самъ такъ всегда думалъ, — сказалъ Анатолій Петровичъ.— Но есть близкіе къ вашему дому люди, которые думаютъ иначе…
— Вы говорите о Егор Егорыч? Его уже Наташа побдила!— съ улыбкой промолвила Александра Сергевна.
— Да?… Это пріятно. Я всегда искренно сожаллъ о томъ, что не могъ заслужить расположеніе этого человка, котораго уважаю… Быть можетъ, Наталья Николаевна поможетъ мн сдлать это.
— Егоръ Егорычъ простой и добрый человкъ,— сказала Александра Сергевна, и подумала: ‘Никогда Егоръ не сойдется съ тобой во мнніяхъ’. Она прибавила:— Я надюсь, что вы выпьете съ нами чаю?
— Да, намъ надо еще условиться насчетъ нкоторыхъ подробностей. Есть щекотливые вопросы… Но я увренъ, что придемъ къ соглашенію.
‘Щекотливые вопросы, это, должно быть, по имущественной части,— подумала Александра Сергевна.— По всей вроятности, онъ хочетъ формально обезпечить Наташу, Что-жь, это, право, не лишнее. Въ ныншнее время всякія случайности бываютъ, въ особенности, когда бракъ устраивается при такихъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Но надо, чтобъ объ этихъ предметахъ онъ переговорилъ съ Егоромъ, а я ничего не понимаю’. Она поднялась и пригласила его въ столовую. Когда онъ шелъ впереди ея, она любовалась его фигурой, крпко сложенной и, въ то же время, лишенной всякой грубости и угловатости. Въ твердой походк и въ смлыхъ, но не рзкихъ движеніяхъ, видна была ршительность. Повидимому, этотъ человкъ ни въ чемъ не любилъ колебаній. На приглашеніе въ столовую онъ сейчасъ же поднялся и слегка наклонилъ голову, а когда ему указали рукой на раскрытую дверь, онъ прешелъ туда, не дожидаясь, когда пройдетъ хозяйка.
Александра Сергевна на минуту зашла въ кабинетъ.
— Егоръ, ты долженъ выйти въ столовую,— тихо сказала она Егору Егорычу, который полулежалъ на турецкомъ диван и читалъ какой-то журналъ. Онъ посмотрлъ на нее изъ-подъ сурово-надвинутыхъ бровей и промолвилъ сквозь зубы:
— Ладно, я приду!
Чай уже былъ налитъ. Минуты черезъ дв появился Егоръ Егорычъ. Въ тотъ моментъ, когда онъ кланялся и жалъ руку гостя, нельзя было прочитать на его лиц, какъ онъ къ нему относится. Обычная суровая складка была неотъемлемою принадлежностью этого лица и ничего не означала. Бряцаловъ поклонился ему очень почтительно и сказалъ, что ему чрезвычайно пріятно вновь встртиться. Но, не получивъ никакого отклика на это выраженіе чувства, онъ сразу принялъ ддовой тонъ.
— Есть одинъ вопросъ, съ которымъ надо теперь же покончить,— сказалъ онъ, обращаясь, главнымъ образомъ, къ Егору Егорычу.— Со мной въ деревн живетъ моя мать, какъ вы знаете. Она очень меня любить и, конечно, иметъ право вмшиваться въ мою жизнь. Она безусловно дала согласіе на мой бракъ съ Натальей Николаевной, а если бы не дала его, то это былъ бы, можетъ быть, единственный случай, когда я поступилъ бы противъ ея желанія… Но она очень хотла бы повидать мою невсту, васъ, Александра Сергевна, и васъ также, Егоръ Егорычъ.
— Но причемъ же здсь я? Я въ этомъ дом даже не родственникъ. Вамъ, вроятно, это извстно,— возразилъ Егоръ Егорычъ. Александра Сергевна съ волненіемъ начала мшать чай.
— Да, мн это извстно. Вы не родственникъ по форм, но въ дйствительности вы очень близко принимаете къ сердцу интересы Натальи Николаевны и она относится къ вамъ какъ къ родному. Моя мать это знаетъ и такъ именно васъ и приметъ. Но я бы просилъ васъ первыми похать къ ней. Старуха говоритъ, что есть такое правило, она придерживается правилъ…
— Ну, а я правилъ не придерживаюсь и не знаю ихъ. Если ваша матушка этого желаетъ, мы съ Сашей охотно подемъ,— сказалъ Егоръ Егорычъ. Александра Сергевна посмотрла ни Бряцалова, какъ бы желая проврить, какое впечатлніе произвело на него выраженіе ‘мы съ Сашей’. Но лицо Бряцалова ничего не отвтило на этотъ вопросъ. Онъ сказалъ:
— Затмъ, я хотлъ бы, по возможности, ускорить свадьбу. Я бы предложилъ назначить ее черезъ три недли…
— Это дло ваше съ Натальей,— отвтила Александра Сергевна.
Въ это время вошла Наташа. Когда она увидла Бряцалова, о присутствіи котораго она уже знала, щеки ея зарумянились. Онъ всталъ и поцловалъ у ней руку.
— Сегодня на вокзал вы произвели фуроръ, Анатолій Петровичъ!— сказала Наташа, Принимаясь за чай и сопровождая свою рчь лукавою улыбкой. Она была въ короткой темно-синей юбк и въ малороссійской, вышитой узорами, рубашк, съ тремя связками тяжелаго янтаря на ше. Яркій свтъ лампы, посл совершенной темноты въ ея комнат, заставлялъ ее прищуривать глазки. Слегка взволнованная необычною ролью невсты и рдкимъ присутствіемъ Бряцалова, она была очень оживлена и подвижна.
— Скоре вы, чмъ я,— отвтилъ онъ,— я только вводное, эпизодическое лицо.
— Мн только жаль, что бдная Вра похала одна,— сказала Наташа.— Она такая разсянная и непрактичная… На каждомъ шагу будетъ приходить въ восторгъ и некому охладить ее…
Разговоръ все время за чаемъ держался на Вр и Петербург. Когда пробило 10 часовъ, Бряцаловъ сразу поднялся и сталъ прощаться съ Егоромъ Егорычемъ и Александрой Сергевной.
— Не хотите ли прокатиться? Мои лошади здсь,— обратился онъ къ Наташ.— Черезъ четверть часа я васъ доставлю обратно.
Онъ говорилъ ровнымъ и безцвтнымъ голосомъ, но глаза его просили. Наташа согласилась, накинула ватерпруфъ и они вышли на улицу.
Красивая удобная пролетка, запряженная парой горячихъ малорослыхъ лошадей, съ подстриженными ежомъ гривками, съ укороченными хвостами, въ новенькой упряжи, стояла у самаго подъзда. Кучеръ, простой деревенскій парень въ ситцевой сорочк, въ покошенной засаленной фуражк формы блина, былъ здсь совсмъ не на мст. Подлинный кучеръ Бряцалова заболлъ, а такъ какъ онъ очень торопился въ городъ, чтобы поспть на поздъ, который мог увезти въ Петербургъ Наталью Николаевну, то захватилъ перваго попавшагося подъ руку парня.
— Ты, Никифоръ, можешь идти домой. Я самъ управлюсь,— сказалъ ему Бряцаловъ.
Никифоръ лниво слзъ съ пролетки и неспшною походкой двинулся по улиц. Анатолій Петровичъ осторожно взялъ Наташу подъ руку и подсадилъ ее въ пролетку, и затмъ быстро вскочилъ самъ. Лошади пошли плавною, сдержанною рысью. Фонари свтили тускло, по неровной улиц съ неожиданными выбоинами приходилось хать осторожно. Но не подалеку начинались степь, гд плохая мостовая смнялась обыкновенною дорогой, ровною, хорошо вызжанною. Здсь колеса пролетки катились почти безшумно. Высоко поднявшійся мсяцъ безъ помощи фонарей лучше освщалъ дорогу. Минули предмстье, состоявшее изъ трехъ десятковъ плохенькихъ одноэтажныхъ домовъ, и выхали въ поле. На все это потребовалось нсколько минутъ, которыя прошли въ молчаніи. Для Наташи было несомннно, что онъ приглашалъ ее не даромъ, что у него есть что сказать ей. И она выжидала. А онъ какъ будто терпливо ждалъ подходящей обстановк. Эти противные городскіе фонари, эти угловатые домики казались ему слишкомъ прозаичными, чтобы среди ихъ произнести т слова, что были у него въ душ готовы. Но вотъ онъ откашлялся и попридержалъ лошадей, такъ что они пошли совсмъ шагомъ.
— Наталья Николаевна,— сказалъ онъ, наконецъ, своимъ твердымъ, звучнымъ голосомъ,— я сегодня сдлалъ вамъ предложеніе. Не странно ли, что я ничего еще не говорилъ вамъ о моей любви?
— Вы писали мн, Анатолій Петровичъ,— отвтила она, гляди прямо въ темноту ночи.
— Неужели вамъ этого довольно?
Она улыбнулась и искоса посмотрла на него.
— Вы молчите?— спросилъ онъ, чуть-чуть нахмуривъ брови.
Она разсмялась. Брови его еще замтне нахмурились.
— Вы сметесь! А я совсмъ не въ такомъ настроеніи…
— Если вы въ плачевномъ настроеніи, то я жалю, что похала…
Онъ порывисто передернулъ возжами, лошади поняли это, какъ поощреніе, и понеслись рысью. Наташа спокойно взяла у него возжи и придержала лошадей.