Любовь не помогает..., Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1938 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

З. Н. Гиппиус

Любовь не помогает…
Опасные темы. — Призрак Золотого века. — Московский артист и гужая звезда. — Русский душевный строй и лад
(Письмо из Парижа)

З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)

СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003

Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная…
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная…

Мой приятель, один из тех парижских литераторов, которых принято называть ‘экс-молодыми’, ходит по комнате и сердится.

— Нельзя! Нельзя! Столько тем, и ни одной нельзя коснуться! К этой подойдешь — усмотрят ‘политику’, и если о России — пожалуй, не ту, какая сегодня принята главной нашей прессой, заподозрят в антипатриотизме, другую возьмешь — найдут ‘божественное’, а оно опять не в линии, критика литературная — совсем безнадежное дело: во-первых, на это везде есть ‘глубоко-свои’ люди, во-вторых, если правду вообще говорить не в обычае, то правду о писателях особенно. Да и как, о ком? Советские — и здешние, признанные, — забронированы, а другие все — какую о них правду скажешь, когда их нигде не печатают, и они сами себя поэтому еще не нашли? Да и не только в ‘опасности’ тем дело…

— В чем же еще?

— А в том, что принято считать, будто действительно интересное, — самые важные человеческие вопросы, — никого сейчас не интересуют. Видите, откуда ни погляди, — мы обречены на молчание. Писать о взбалмошной миллиардерше и сотне охраняющих ее полицейских? О десятом разводе такой-то ‘стар’? Или выдумывать рассказ, как старую эмигрантку обобрал жиголо? Не могу. И я молчу… Не возражайте! Я знаю, что вы понимаете…

Я понимаю. Но для очистки совести, — а вернее ни для чего, — делаю такое банальное замечание:

— Кто же вам мешает писать о чем хотите, сидя у себя? Складывайте в стол: когда-нибудь, может быть…

Он даже не ответил. Мы с ним оба знаем, что писатель не пишет так, — для себя, про себя, — разве графоман…

Увы! Я знаю также, что после долгого вынужденного молчания мой сердитый собеседник рискует потерять и то, что имеет, — совсем разучится писать, как разучиваются говорить заключенные в одиночке, или в тюрьмах с режимом обязательного, вечного молчания. Что ж, это невеселая судьба всех эмигрантских литераторов, не умеющих или не желающих ‘попасть в точку’ сегодняшнего дня…

Неужели, однако, нельзя найти заведомо безопасную тему? Такую, чтобы из-за нее никаких подозрений на автора не падало? Вот, например: почему бы не передать то, что мне на днях рассказывал один очень известный московский артист X.? Это — подлинное, из жизни взятое, и случай, хотя не без ‘стар’, но могущий навести на интересные размышления…

Тема, приблизительно, та же, что в моем романе ‘Чужая любовь’: он был написан без всякой опаски и мирно напечатан… в первые годы эмиграции. Вчера, как будто? Но вчера — не сегодня…

Кстати: не мешает рассказать не знающим и напомнить забывшим об этом ‘вчера’, — о первых годах эмиграции.

Никогда и нигде, кажется, не было так близко к осуществлению знаменитое: ‘Свобода — равенство — братство’. Такая была атмосфера, в ней мы, первые эмигранты, жили и действовали. Свободно везде говорили (и писали), что хотели. Бедные были как богатые, богатые как бедные, — все равны. А кроме того, понимая, что у нас общая мать, и она в опасности, мы чувствовали в других — братьев.

Близкие делались еще ближе, далекие раньше — сближались. Мало того: мы с доверием шли навстречу людям и чужой страны (говорю о Франции, но то же было, кажется, и в иных местах).

Все это не стоило нам никаких усилий: нас соединило одно несчастье, но в нем горела и одна надежда. Единочувственные — мы верили и в человеческое единодействие.

Так приоткрывается иногда завеса над чем-то вроде ‘золотого века’, или воздыхания Толстого: ‘если б люди сговорились…’. Приоткрывается и падает, раньше чем мы успеваем это понять. Лишь вдолге, после, когда все изменяется — перевертывается, можно с удивлением вспоминать, как оно было, и что так — было.

Вот в те давние годы и печатался мой роман — о том, как молодой француз, из нуворишей, влюбился в русскую барышню-эмигрантку, служившую в его семье горничной. Тема самая невинная, там даже не было сказано, ‘что из этой любви вышло’, а лишь что могло, или не могло, выйти… Не ясно ли, однако, что в наши дни эта тема довольно опасна, и вопроса о ‘смешанных’ браках лучше не подымать? Пускай, по глубокому убеждению моему, раса и кровь не имеют тут никакого значения (до такой степени, что роман мой, первоначально, назывался ‘Не кровь’). Кому нынче приходит в голову, что если неудачен смешанный брак — причины тому внутренние: разница ‘менталите’, т. е. всего душевного строя? А что он, в свою очередь, определяется не расой, не кровью, но исключительно — биографией и географией?

Состояние, до которого докатился мир в последние годы, таково, что все внутреннее, личное и просто человеческое, заслонилось от него как бы частой сеткой. Вопросы, когда-то считавшиеся важными, прихлопнуты ‘актуальностью’ (то глупой, то грозной). Оттого и ‘нельзя’ их подымать без опаски: как бы не стали они рассматриваться с точки зрения этой ‘актуальности’ — национализма, марксизма, расизма — мало ли еще чего!

* * *

Но не будем преувеличивать. То, что рассказывал мне артист X., во всех отношениях невинно. В этой истории нет ни ‘арийства’, ни даже ‘неарийской бабушки’. Но есть зато знаменитая артистка А., она же ‘звезда’ экрана, известная, по фильмам, и предвоенной России. Родом она из одной из европейских северных стран.

О первой встрече двух артистов, X. и А., знаю без подробностей (как, впрочем, и обо всей истории). Но и то, что знаю, достаточно любопытно.

Встретились в Берлине, в знакомом доме (чуть ли не в 20-м году). А. приехала на этот вечер с мужем. X., только что покинувший Москву, не говорил тогда ни на каком языке, кроме родного. Но у него было нечто лучше слов: была гитара и была русская песня.

Вечер затянулся. И с этого ‘вечера’ X. и А. уехали уже вместе, чтобы потом… не расставаться двенадцать лет!

Для ‘стар’ это рекорд, известно, что пять лет брака у них считается серебряной свадьбой, а до ‘золотой’, десятилетней, ни одна пара не доживает. Впрочем, разводами болеют ‘звезды’ американские, наша же, скандинавка, другого сорта. А все-таки длительность этого брака удивляет.

Не потому, что в первые полтора года супруги не могли сказать друг другу ни одного слова: разговоры не так ведь нужны, когда у обоих — та же отрасль искусства, и оба талантливы. Да через несколько лет X. уже настолько овладел языком и жены, и, главное, немецким, что они могли нормально работать вместе в фильмовом и театральном деле.

Но тут и начало сказываться, что у москвича X. своя биография-география, а у европейской артистки А. — своя, т. е. что у обоих совсем разный душевный ‘строй на лад’. Такую разность и сама любовь побеждает лишь до поры — до времени.

— Она была в полном своем расцвете, — рассказывает X. — Я видел, что она поразительна, почти гениальна… но мы ни в чем не могли согласиться. В работе над одной и той же вещью, мы все видели и ощущали по-разному, — каждую мелочь! Она воспринимала активно то, что я — пассивно, и наоборот. Эта несогласованность сказывалась и в жизни. Мы не ссорились и переделывать друг друга не старались. Я готов был уступить ей, но я не понимал, как и в чем уступать: слишком все было во мне иначе. И меня потянуло к русским…

Тянуло его, должно быть, давно, только заметил он это не сразу, через двенадцать лет, когда влечение стало непобедимым.

* * *

Знаменитая артистка А. — на родине. X. на родину не может вернуться, он — эмигрант, но он, со своим искусством, вошел в круг людей с близким ему душевным строем, т. е. артистов русских. Эмигрантский театр — скромное дело, как все эмигрантские дела, но X., работая над русскими пьесами, ставит иногда и французские, с французской труппой, своеобразная постановка одной мольеровской вещи имела недавно большой успех. Новая молоденькая жена X., любимица эмигрантской публики, помимо сцены снимается и во французских фильмах, но она такая же ‘до донышка’ русская, как сам X. Работая вместе, уж конечно, судят одинаково, а не по-разному, ‘каждую мелочь’. Это понимаешь, когда просто видишь их вместе.

От X., при всех его связях с иностранными театральными делами, — ‘несет’ Россией, и даже сердцем ее — Москвой, и даже не только последней, знакомой, предкатастрофной, а как бы всей, — и этой, и древней: Москвой с ее своеобразной культурой и бескультурьем, с ее непостижимым для иностранца грубо-нежным размахом. И та же Россия — в детских, то смеющихся, то серьезных глазах юной артистки Л., жены X., — пусть на ‘чужой’ взгляд она не отличима от парижанки.

* * *

Этот русский духовный ‘строй и лад’ (сколько о нем писали!) малоопределим и для нас самих. Мы о нем знаем, однако, изнутри, но то, что он ‘наш’, не должно мешать объективной оценке, и я отнюдь не считаю его каким-то совершенным, исключительно прекрасным, — русские люди к этому склонны. Я, напротив, слышу в строе этом не мало грубых тонов, рядом с другими, глубокими. Надо только признать, что каждая струна имеет звук особенный, и сливаются они в гармонию тоже особенную, чужестранцем не постигаемую, ему не понятную. Она, эта гармония, может его увлечь, — на миг, поверхностно, ради краткой моды. Такие восхищения ‘ам слав’ могли бы выразиться характерным четверостишием:

Надо семь разов отмерить,

Чтоб зарезать наконец,

Надо видеть, чтобы верить,

Что славьянски — молодец!

Возможно и другое увлечение, — как ‘звезда’ А. увлеклась артистом X., — на целых двенадцать лет! Но мы видим, что и любовь не дает взаимного понимания людям, рожденным и выросшим под разными небесами (география), в разном житейском быту (биография), думающим на разных языках, — т. е. с разным внутренним духовным и душевным строем.

* * *

Какой же вывод из всего этого? Пусть каждый делает, какой хочет. Я просто передаю рассказ интересного человека о случае его жизни.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Сегодня. Рига, 1938. 7 августа. No 216. С. 4.

Поговори хоть ты со мной… — Ап. Григорьев. ‘О, говори хоть ты со мной…’ (1857).

жиголо — альфонс, мужчина, находящийся на содержании у любовницы.

‘Чужая любовь’ — роман Гиппиус печатался в газете ‘Возрождение’ с 25 июля по 3 сентября 1929 г. (см.: Гиппиус З. Сочинения. Романы: В 2 т. М., 2001. Т. 2).

‘ам слав’ — славянином (нем.).

Читайте также: