——
——
——
Моему отцу.
вашего сына Андрея
Любовь музыканта. Роман Андрея Ярославцева, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1842
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 6. Статьи и рецензии (1842-1843).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
91. Любовь музыканта. Роман Андрея Ярославцева. Санкт-Петербург. 1842. В тип. А. Иогансона. В трех частях. В 12-ю д. л. В первой части — 197, во второй — 357, в третьей — 334 стр.1
С недавнего времени в русской литературе образовался особенный род романов, имеющий свои внешние и внутренние отличия. Это обыкновенно романы от одной до трех частей, тощеньких, в двенадцатую долю листа, редко в цветной обертке, по большею частию в белой: символ их невинности и чистоты, печатаются они в типографиях средней руки, ни в слишком хороших, ни в слишком дурных, вообще издаются скромно, довольно опрятно и никогда красиво или роскошно. А внутренние отличия их — следующие. Герой всегда человек необыкновенный, бедный, талантливый, возвышенный духом, обуреваемый страстями и не понимаемый презренною толпою, потому именно не понимаемый, что говорит всегда так вычурно, кудряво, высоко, что толпа, по своему невежеству, всегда слушает его, как помешанного, дивясь в простоте своей, почему он не в доме сумасшедших,— этом благодетельном заведении для всех романических героев… Героиня всегда или дочь бедных, но благородных родителей, или дочь богатых, но жестокосердых родителей, любит читать книжки, петь новые романсы, мечтать при луне и выражать свои чувства, страсти и мысли таким языком, какого, кроме этого рода романов, да разве еще вышеупомянутого благодетельного заведения, нигде не услышишь. У героя обыкновенно есть друг, которому он поверяет бурю страстей своих и заветные думы сердца, обыкновенно бывает так, что герой серьезен, а друг его легкого и веселого характера, над всем шутит и отличается тем милым, игривым остроумием, которое составляет неотъемлемую собственность юных чиновников. Фамилии действующих лиц всегда самые романические: Славины, Гремины, Альмские, Лирины, Звонские, Светины, Лидины и т. д. Это, впрочем, их парадные имена, но в романе и автор и они сами называют себя просто по-приятельски: Ипполит, Платон, Валериан, Александр, Владимир и проч. Героини всегда называются не по фамилиям, а по именам, как у иностранцев: Мария, Александрина, Лидия, Елизавета и проч. Так называют их и сочинители романов и представляемые в этих романах интересные молодые люди, даже на балах, даже не будучи с ними хорошо знакомы. А эти господа, т. е. сочинители таких романов, и сами знают, что такое обращение совсем не в нравах русского общества, что у нас дам называют или по фамилии,— с прибавлением французского madame и mademoiselle, или, и это большею частию,— по имени и по отчеству, что у нас нет имен Мария и Александрина, а есть Марья и Александра, разумеется, Ивановна, Петровна или (иначе как-нибудь, но этого уже требует характер романического слога, так же, как вместо щек, лба, глаз, всегда писать ланиты, чело и очи. Вообще, эти господа убеждены, что чем меньше роман будет выражать действительную жизнь, тем больше он — роман, и надо сказать правду, что эти господа владеют необыкновенным талантом представлять в своих сочинениях такую жизнь, такое обществр и таких людей, которых тщетно вы стали бы искать в сем подлунном мире. Особенно сильны эти господа в изображении высшего общества и большого света: их графы, князья, графини, княгини, баронессы, словом, знатные господа и знатные дамы отличаются такою тонкостию обращения, таким остроумием, о каких, можно сказать решительно, и понятия не имеют люди того большого света, который существует не в романах, а в действительности. Ко всему этому надо прибавить, что романы, о которых мы говорим, любят щегольнуть французскою фразою, ловко ввертывая в разговор слова: mon cher, mon ami, ma chХre, quelle heure est’il {мой дорогой, мой друг, моя дорогая, который час (франц.) — Ред.} и т. п. Это обыкновенно делается для показания самой отчаянной светскости и не всегда с соблюдением орфографии.
В доказательство, что наша характеристика верна, выписываем несколько строк из ‘Любви музыканта’:
Дух Вольфганга колебался: то он приятно струился, то вдруг вздымался тяжелым, черным валом. ‘Не понимаю последнего ее свидания! — думал дорогою Вольфганг.— Так холодно она еще не обращалась!..’ Он пошел по линии. Воображение нарисовало ему, как за два дня до этого сидел он у фортепиано подле Эвфалии. Эта минута так живо представилась ему, что он, повторяя сказанные в то время слова, прошептал на дороге со взором нежнейшего томления, ‘ангел!..’
А вздохнув, подумал, с сердечною истомою: ‘Но так холодно она еще ае обращалась со мною!..’
Если б ты видела меня в то время, когда он начал к нам ходить, так, я не знаю! — я, право, была как в небе!.. Как я готовила урок свой ему — удивительно! Как я не могла дождаться, чтоб он поскорее пришел, а когда он уходил, то мне так и хотелось с ним же уйти! — уйти, знаешь, куда-нибудь, где бы мы были только одни… Теперь уж я совсем не то: я не говорю, чтоб я его вовсе разлюбила, но я уже не рвусь его видеть, как бывало прежде.
— Ну уж! — сказала Софья Васильевна, несколько смягченная жарко рассказанною повестью Эвфалии о первой любви.— Конечно, он с талантом, довольно мил, но сравни его с Кроткиным, как тот обходителен! Хоть военный, а как скромен, какой он gentil! {милый (франц.).— Ред.} Право, как твой папенька. Вот с ним вас была бы пара!
— Ну, Соничка, а Малининский!.. а! ангельчик?..
Неправда ли, истинно романический слог? Взор нежнейшего томления, произнес с сердечною истомою, жарко рассказанная повесть любви: превосходно! А язык героинь романа — какой gentil, ангелъчик: сейчас видно, что героини принадлежат к высшему обществу.
Следующая семейная картина лучше всего доказывает искусство наших романистов пятнадцатого класса рисовать высшее общество:
Было около второго часа ночи. Богдан Вольфганг мечтал за сигарою-и с нетерпением тщеславного ждал сына.
— Ну, что, как тебя приняли?..— спросил он у вошедшего в комнату сына.
— Как? гм! Так, что я никогда больше не пойду в такой проклятый дом!..
— Ты не можешь говорить вежливее? мужик!..
— Все русские мужики,— говорил раздраженный Эдуард,— гораздо лучше, нежели этот дурак камер-юнкер!
Отец схватил чубук и, грозя им, говорил задыхаясь:
— Скажи еще одну дерзость!.. Злая каналья!.. Где тебя?.. Кто тебя станет принимать?.. Грубиян!..— и, расслабев от гнева, он ушел и лег спать, а Эдуард, (в)сплеснув руками и облокотись на рояль, горько-горько заплакал. Потом, в каком-то полупамятии, уставился глазами на лежавшие перед ним ноты.
— Ну, что, Эдуард Богданович, вы всё еще прежний девственник? — спросил граф, с улыбкою разваливаясь на диване.
— Нет, я узнал, что это вздор! — сказал Эдуард, отяжеленный вином и душною атмосферою комнаты.
Граф и офицер перемигнулись.
Довольно! теперь читатели должны ясно видеть отличия того рода романов, о которых мы говорили. Прибавим к этому, что участь всех этих романов одинакова: месяца с два по выходе каждого из них вы можете видеть один экземпляр на прилавке каждого книжного магазина, цена этому экземпляру всегда не меньше трех рублей серебром, но через два месяца, экземпляр исчезает и, вместе с остальными, поступает в мешки букинистов и на столики мелочных книжных торговцев, которые и продают его копеек по 30 серебром.
‘Любовь музыканта’ отличается от всех других романов этой категории тем, что его действие происходит в Петербурге на Васильевском Острову и что он написан тоже на Васильевском Острову. Это ясно значится из посвящения, которое, по оригинальности, выписываем здесь:
За жизнь, вполне отданную службе для блага семейства, за горячее чувство, которое неизменно, в течение более шестидесяти лет, руководило вас в великом семейном деле и поставило в числе почетнейших родителей, за любовь к покойной нашей матери, за жизнь нескольких лиц, которым она мила с ее печалями и радостями, плод прекраснейших минут
31 мая 1841 года. Васильевский Остров
К немалому отличию ‘Любви музыканта’ от прочих романов принадлежит еще и то, что почти все его герои и героини — немцы Васильевского Острова. Это придает роману особенный интерес: известно, что немцы, особенно живущие на Васильевском Острову, народ пламенный, идеальный, хотя с виду и весьма тихий и даже холодный. К первой части романа приложена гравированная виньетка, на которой представлена дева в греческом костюме, т. е. в хламиде: у ног ее лира, перед девою столбик в ящике, что, вероятно, должно означать надгробный памятник, на шее девы ожерелье, на голове венок, а над всем этим, вверху, лучи заходящего солнца. Роман стоит виньетки, и виньетка стоит романа.
1. ‘Отеч. записки’ 1842, т. XXV, No 11 (ценз. разр. 31/Х), отд. VI, стр. 7—9. Без подписи.