Любовь куклы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1902

Повесть
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Скачать в PDF

Любовь куклы.
(Повсть).

I.

Пароходный поваръ Егорушка волновался. Онъ, вообще, считалъ себя отвтственнымъ лицомъ за порядокъ на пароход ‘Братъ Яковъ’, длавшимъ рейсы (по Егорушкину — бгавшимъ) по р. Камчужной, между узднымъ городомъ Бобыльскомъ и пристанью Красный Кустъ. Ниже пристани начинались пороги, которые начальство старалось уничтожить въ теченіе ста лтъ, собирало на это предпріятіе деньги, получало какія-то таинственныя субсидіи и отчисленія изъ какихъ-то еще боле таинственныхъ ‘спеціальныхъ средствъ’. На этихъ порогахъ воспитался цлый рядъ водяныхъ и ‘канальскихъ’ инженеровъ. Самое дерзкое предпріятіе, совершенное этими неутомимыми тружениками, было то, что какой-то инженеръ Ефимъ Иванычъ взорвалъ порохомъ одинъ порожный камень. Камчужскіе сторожилы и сейчасъ вспоминаютъ объ этомъ удивительномъ событіи.
— И откуда онъ только взялся? — ворчалъ Егорушка, вытирая запачканныя стряпней руки о свою блую поварскую куртку.— Когда выбжали изъ Краснаго Куста, его и въ помян не было… Надо полагать, ночью слъ на пароходъ, когда грузились дровами у Машкина-Верха.
Егорушка морщиль лобъ и усиленно моргалъ своимъ единственнымъ глазомъ,— другой глазъ вытекъ и былъ прикрытъ распухшимъ вкомъ. Ему было за шестьдесятъ, но старикъ удивительно сохранился и даже не утратилъ николаевской солдатской выправки. Онъ точно застылъ въ вчномъ желаніи отдать честь или сдлать на караулъ какому-то невидимому грозному начальству.
А ‘онъ’ преспокойно разгуливалъ на палуб третьяго класса, ставя ноги по военному. По походк и по замтной кривизн ногъ Егорушка сразу опредлилъ отставного кавалериста. Видно птицу по полету… И ростомъ вышелъ, и здоровъ изъ себя, и вся повадка настоящая господская, хотя одежонка и сборная,— старый дипломатъ, какая-то порыжлая, широкополая половская шляпа, штаны спрятаны въ сапоги. Большіе усы и запущенная, жесткая борода съ легкой просдью тоже обличали военнаго. И красивъ былъ, надо полагать, а вотъ до какого положенія дошелъ. Много и изъ господъ такихъ-то бываетъ. Того гляди, еще мдную кастрюлю изъ кухни сблаговститъ, и поминай, какъ звали. Послдняя мысль пришла въ голову Егорушки ршительно безъ всякаго основанія, но тмъ не мене сильно его безпокоила.
— Наврно, лишенный столицы…— думалъ вслухъ Егорушка.— Другая публика, какъ слдоваетъ быть публик, а этотъ какой-то вредный навязался…
Публика на пароход, дйствительно, набралась обыкновенная. Въ первомъ класс халъ ‘предсдатель’ Иванъ Павлычъ въ форменной дворянской фуражк съ краснымъ околышемъ, потомъ земскій врачъ, два купца по лсной части, монахъ изъ Чуевскаго монастыря, красивый и упитанный, читавшій, не отрывая глазъ, маленькое евангеліе, потомъ блокурая барышня, распустившая по щекамъ волосы, какъ болонка, и т. д. Изъ второго класса публика попроще: дв сельскихъ учительницы, о. дьяконъ изъ Бобыльска, здившій на свадьбу къ брату, мелочной торговецъ изъ Краснаго Куста, ветеринарный фельдшеръ и мелкотравчатые чиновники разныхъ вдомствъ. Егорушк нужно было знать наперечетъ публику этихъ двухъ классовъ. А вдругъ потребуютъ филейминьонъ или соусъ съ трюфелями? Ступайка, угоди на одного Ивана Павлыча… Утробистый баринъ, однимъ словомъ.
Стояла половина поля. День выдался жаркій, а рка стояла, какъ зеркало. Хоть-бы втеркомъ дунуло. А тутъ еще въ кухн, какъ на томъ свт въ аду. Егорушка въ послднемъ былъ самъ виноватъ, потому что нещадно палилъ хозяйскія дрова съ ранняго утра. Да и кухня была маленькая, едва одному повернуться, и Егорушка выскакивалъ изъ нея, какъ ошпаренный. Впрочемъ, послднее объяснялось не однимъ дйствіемъ накаленной плиты, а также и неосторожнымъ обращеніемъ съ монополькой. По поводу послдней слабости Егорушка оправдывался тмъ, что николаевскому солдату полагается ‘примочка’.
— У насъ какъ полагалось по артикулу? — объяснялъ Егорушка, вытирая потное лицо рукой. — Девять человкъ заколоти, а одного выучи… Каждый день вотъ какая битва шла, не приведи, Господи! Отдыхали-то на войн… Раэ ныншній солдатъ можетъ что-нибудь понимать? Ну-ка, вытяни носокъ… ха-ха!..
Сегодня Егорушка особенно страдалъ отъ жары и на этомъ основаніи съ особеннымъ неистовствомъ ракаливалъ свою плиту. Онъ вытаскивалъ жестяной чайникъ съ кипяткомъ на скамейку у водяного колеса и отдувался чаемъ. Ничего не помогало… Да и скучно какъ-то одному. Въ третьемъ класс халъ монашикъ изъ неважныхъ, и Егорушка его пригласилъ.
— Не хочешь-ли, батя, чайку?
Монахъ имлъ необыкновенно кроткій видъ. Высокій, сгорбленный, съ впалой грудью и длипными натруженными руками. Худое и длинное лице чуть было тронуто боролкой, изъ подъ послушнической скуфейки выбивались пряди прямыхъ и срыхъ, какъ ленъ, волосъ. Онъ отвтилъ на приглашеніе Егорушки немного больной улыбкой, но подошелъ и занялъ мсто на скамеечк.
— Въ Чуевскій монастырь здилъ, батя? — допрашивалъ Егорушка, наливая стаканъ чая.
— Такъ… вообще…— уклончиво отвтилъ послушникъ, поправляя расходившіяся полы заношеннаго подрясника.
— Я видлъ, какъ ты впередъ халъ… А какъ звать?
— Павлинъ…
— Значитъ, братъ Павлинъ. Такъ… Я самъ хотлъ поступить въ монахи, да терпнья не хватило. Вотъ табачишко курю, монопольку пью… А грховъ — неочерпаемо!
Егорушка въ отчаяніи только махнулъ рукой…
— Господь милостивъ, ежели покаяться…— робко посовтовалъ братъ Павлинъ, отхлебывая горячій чай.— Все отъ Господа.
— А ты изъ какого монастыря будешь?
— У насъ не монастырь, а обитель Пресвятыя Богородицы Нечаянныя Радости.
— Это на Бобыльскомъ?
— Недалече…
— И много братіи?
— Такъ, человкъ десяти не наберется. Я-то еще на послушаніи… Всего какъ три года въ обители.
— Строго у васъ, какъ я слышалъ?
— Нтъ, ничего… Для себя стараемся.
За чаемъ Егорушка довольно хитро навелъ разговоръ на таинственнаго незнакомца, который шагалъ цлое утро по палуб третьяго класса.
— Онъ съ тобой что-то разговаривалъ, братъ Павлинъ?
— А такъ… Разспрашивалъ объ обителяхъ… про нашего игумена…
— Такъ… гм… Ну, а потомъ?
— Потомъ ничего…
— А изъ какихъ онъ будетъ, по твоему?
— А кто его знаетъ… Такъ, трезвый человкъ.
Братъ Павлинъ просто былъ глупъ, какъ опредлилъ его про себя Егорушка. Овца какая-то… Прямо вредный человкъ, а онъ ничего не замчаетъ. Эхъ, ты, простота обительская…
Эта сцена мирнаго чаепитія была нарушена появленіемъ самого вреднаго человка. Онъ подошелъ какъ-то незамтно и спросилъ глуховатымъ баскомъ:
— Поваръ, можно у васъ получить картофель?
Егорушка вскочилъ и отрапортовалъ:
— Сколько угодно-съ… Картофель метеръ-дотель, картофель огратенъ, въ сметан, о финъ-зебръ…
— Нтъ, просто горячій вареный картофель…— довольно сурово перебилъ его вредный человкъ.
— Значитъ, по просту вареная картошка?
— Вотъ именно…
— Этого никакъ невозможно, господинъ, а для буфетчика даже и обидно. Извините, у насъ не обжорный рядъ, чтобы на пятачокъ и картошка, и лукъ, и хлбъ. У насъ кушанья отпущаются по карточк. Ежели желаете, можно антрекотъ зажарить, сижка по польски приготовить… Другіе господа весьма уважаютъ филейминьёнъ, баранье жиго… Можно соусъ бордолезъ подпустить, провансаль, ала Сущовъ…
— Хорошо, хорошо… А кашу можно получить?
— Въ какомъ смысл кашу-съ, баринъ?
— Ну, напримръ, гречневую, размазню, изъ проса?
— Тоже по карточк никакъ не выдетъ, господинъ. Вотъ ежели гурьевскую, съ цукатомъ и миндалемъ, подъ сахарнымъ колеромъ съ гвоздикой…
Вредный человкъ по военному круто повернулся на каблукахъ и зашагалъ къ себ на палубу, а Егорушка подмигнулъ своими единственнымъ окомъ брату Павлину и проговорилъ:
— Видлъ?
— Что-же, человкъ, какъ человкъ… Уважаетъ простую пищу. Давеча утромъ чай пилъ съ ситнымъ…
— То да не то… Раз онъ не понимаетъ, что такое буфетъ на пароход? Оченно хорошо понимаетъ… А вотъ ежели мдныя кастрюли плохо лежатъ да поваръ воронъ считаетъ — ну, тогда и поминай, какъ звали.
— Вы это напрасно…
— Я?!.. Ого! Достаточно насмотрлись на тому подобныхъ лишенныхъ столицы… Скажите, пожалуйста, вареной картошки захотлъ и размазни?!.. Видалисъ и даже вполн такихъ фруктовъ и вполн можемъ ихъ понимать-съ. Картошка… размазня…
Егорушка серьезно разсердился и даже началъ плевать.

II.

‘Онъ’, повидимому, ничего не подозрвалъ и спросилъ себ приборъ для чая. Третьеклассный оффиціантъ въ грязной ситцевой рубах и засаленномъ пиджак подалъ чайникъ съ кипяткомъ и грязный стаканъ. ‘Онъ’ брезгливо поморщился, не торопясь, досталъ изъ узелка полотенце и привелъ стаканъ въ надлежащій видъ. Изъ свертка выпалъ при этомъ узенькій желтоватый конвертъ, на которомъ тонкимъ женскимъ почеркомъ было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Онъ поднялъ его, пробжалъ лежавшее въ немъ письмо, разорвалъ и бросилъ въ воду.
— Михаилъ Петровичъ Половецкій…— повторилъ онъ про себя свое имя и горько улыбнулся.— Нтъ больше Михаила Петровича…
Онъ мысленно еще разъ перечиталъ строки брошеннаго женскаго письма, гд каждая буква лгала… Да, ложь и ложь, безконечная женская ложь, тонкая, какъ паутина, и, какъ паутина, льнущая ко всему. А онъ такъ хорошо чувствовалъ себя именно потому, что ушелъ отъ этой лжи и переживалъ блаженное ощущеніе свободы, какъ больной, который всталъ съ постели. Будетъ, довольно… Прошлое умерло.
— Да, хорошо…— подумалъ вслухъ Половецкій, глядя на убгавшій берегъ рки.— Хорошо потому, что ничего не нужно.
Ни сама р. Камчужная, ни ея берега никакихъ особенныхъ красотъ не представляли, но Половецкому все теперь казалось въ какомъ-то особенномъ освщеніи, точно онъ видлъ эту блдную красками и линіями русскую сверную природу въ первый разъ. Да, онъ любовался красотами Капри, венеціанскихъ лагунъ, альпійскихъ ледниковъ, прибоемъ Атлантическаго океана, а своей родной природы не существовало. А вдь она чудно хороша, если хорошенько всмотрться, она — широкій масштабъ, по которому выстроилась русская душа. Что можетъ быть лучше этихъ блдныхъ акварельныхъ тоновъ сверной зелени, этихъ мягкихъ, ласкающихъ линій и контуровъ, этого блдно-голубого неба? О, какъ онъ отлично все это понималъ и чувствовалъ, и любилъ именно сейчасъ… Ему длалось даже жаль хавшихъ въ первомъ класс пассажировъ, которые такъ равнодушно относились къ окружавшему ихъ пейзажу.
Это созерцательное настроеніе было прервано громкимъ хохотомъ Егорушки, который хлопалъ себя по ляжкамъ и раскачивался всмъ корпусомъ.
— Да не игуменъ-ли… а? — повторялъ онъ, задыхаясь. Братъ Павлинъ сконфуженно улыбался.
Половецкій подошелъ къ намъ и спросилъ, въ чемъ дло.
— Нтъ, пусть онъ самъ разскажетъ…— отвчалъ солдатъ, продолжая хохотать.— Вотъ такъ игуменъ… Ловко!.. Ты, гритъ, съ молитвой работай?!.. Ха-ха…
— Это они даже совсмъ напрасно,— объяснялъ смущенный бhатъ Павлинъ.— Я имъ разсказалъ про обитель, а они смются…
— Ну, ну, разскажи еще разокъ?
— У насъ обитель небольшая, всей братіи семь человкъ, а я, значитъ, восьмой,— заговорилъ братъ Павлинъ уже безъ смущенія.— И обителъ совсмъ особенная… совсмъ въ болот стоитъ, въ водополы или осенью недль по шести ни пройти, ни прохать. Даже на лодкахъ нтъ ходу…
— Зачмъ же въ болото забрались, батя, точно комары?
— А это ужъ не отъ насъ, а отъ божьяго соизволенія. Чудо было… Это когда царь Грозный казнилъ городъ Бобыльскъ. Сначала-то пріхалъ милостивымъ, а потомъ и началъ. Изъ Бобыльскаго монастыря веллъ снять колоколъ, привязалъ бобыльскаго игумна бородой къ колоколу и припечаталъ ее своей царской печатью, а потомъ колоколъ съ припечатаннымъ игумномъ и веллъ бросить въ Камчужную.
— Ловко! Ох-хо-хо…— заливался солдатъ.
— Ну, и братію монашескую началъ казнить немилостиво. Кому голову отрубитъ, кого въ воду броситъ. Изъ всего монашескаго состава спасся одинъ старецъ Мисаилъ. Онъ убжалъ въ болото и три дня просидлъ въ вод по горло. Искали, искали и никакъ не могли сыскать… Господь сохранилъ блаженнаго человка, а онъ въ память о чуд и поставилъ обитель Нечаянныя Радости. А царь Иванъ Грозный сдлалъ въ Бобыльскую обитель большой вкладъ на вчный поминъ своей царской души.
— Ты, батя, про игумена-то своего разскажи,— перебилъ Егорушка.— Вдь тоже Мисаиломъ звать…
— Что-же, игуменъ у насъ хорошій, строгій и милостивый, спокойно отвтилъ братъ Павлинъ.— Раньше-то я хаживалъ въ обитель по сапожному длу, ну, а лтомъ помогалъ сно косить, дрова рубить… Очень мн нравилось тихое монашеское житіе. Мсто глухое, передъ обителью озеро… Когда идетъ служба, такъ по озеру-то далеко несется дивное монашеское пніе. Даже слеза прошибаетъ… Такъ-то я лтъ пять ходилъ въ обитель, а потомъ о. игуменъ и говоритъ: ‘Павлинъ, оставайся у насъ… Будешь въ міру жить — осквернишься’. Я по первоначалу испугался, потому какъ монашеское послушаніе строгое. Боялся не выдержать… Однако, о. игуменъ по доброт своей уговорилъ меня. Только и всего.
— А послушаніе-то? — допытывалъ Егорушка.
— Какое же послушаніе, длаю то же самое, что и раньше.
— Вотъ, вотъ… Только даромъ работаешь на всю обитель, а братія спитъ. Ха-ха… Ловко приспособилъ игуменъ дарового работничка.
Обратившись къ Половецкому, Егорушка добавилъ:
— Да еще что длаютъ съ нимъ: не даютъ отдыха и въ праздники. Въ церковь даже лтомъ некогда сходить… ‘Работа на обитель, гритъ игуменъ-то, паче молитвы’! Павлинъ-то и трубитъ за всю братію…
— Надо послушаніе до конца пройти,— кротко объяснялъ братъ Павлидъ.
— А потомъ-то?
— А потомъ приму окончательный постригъ, ежели Господь сподобитъ.
Голубиная кротость брата Павлина очень понравилась Половецкому, и даже его некрасивое лицо казалось ему теперь красивымъ. Когда Егорушка съ какой-то оторопью бросился къ себ въ кухню жарить антрекотъ для Ивана Павлыча, Половецкій разговорился съ братомъ Павлиномъ и узналъ удивительныя новости. Разговоръ зашелъ о город Бобыльск, исторія котораго являлась чмъ-то загадочнымъ и удивительнымъ. Онъ поставленъ былъ на границ новгородской пятины и московскаго рубежа. На этомъ основаніи его постоянно зорили московскіе воеводы, а когда онъ попадалъ въ московскій полонъ — зорили и грабили сами новгородцы. Кром того, приложила свою руку Литва немилостивая, и даже татары.
— Татары не доходили до Бобыльска,— объяснялъ Половецкій, припоминая исторію.
— Сами-то они не приходили, а высылали стрлу… Значитъ, баскакъ надетъ и заставляетъ выкупать стрлу. Много Бобыльскихъ денежекъ набрала орда въ разное время…
— Откуда вы все это знаете?
— Лтописцы были и все записали. Первый-то былъ тотъ самый игуменъ, котораго Иванъ Грозный съ колоколомъ утопилъ. Іоной Шелудякомъ назывался. У него про татарскую стрлу и было записано. Потомъ былъ лтописецъ, тоже игуменъ, Іакинъ Болящій. Онъ про Грознаго описалъ… А посл Грознаго въ Бобыльск объявился самозванецъ Якуня и за свое предерзостное воровство былъ повшенъ жалостливымъ образомъ.
— Какъ это жалостливымъ образомъ?
— А не знаю… Я вдь не грамотный, да и лтописи вс пригорли. У насъ въ обители живетъ о. келарь, древній старичокъ, такъ онъ все знаетъ и разсказываетъ.
— Были и еще лтописцы?
— Былъ одинъ, ужъ послдній — Пафнутій Хроменькій. Ну, этотъ такъ себ былъ… Все о Петр Великомъ писалъ, какъ онъ назжалъ въ Бобыльскъ и весьма угнеталъ народъ своимъ стремленіемъ. Легко сказать, хотлъ оборотить Камчужную въ каналъ, чтобы изъ Питера можно было прохать водой вплоть до Кіева. Однако Господь отнесъ царскую бду… Ну, тогда царь Петръ поступилъ наоборотъ. Полюбилась ему заповдная липовая роща подъ Бобыльскомъ, которую развели монахи. Ну, онъ и веллъ всю рощу цликомъ перевезти къ себ въ Питеръ… Вотъ было горе, вотъ была битва, когда тыщи три деревъ нужно было тащить по болотамъ верстъ триста. Сколько народу погибло, сколько лошадей — и не пересчитать. А царь Петръ пріхалъ въ Бобыльскъ, поблагодарилъ жителей и на память посадилъ на мст липовой рощи жолудь. Теперь вотъ какой царскій дубъ растетъ… Царь Петръ здилъ по всему царству и всегда возилъ въ карман желуди. Если городъ ему понравится, онъ сейчасъ и посадитъ желудь, чтобы помнили его. Ну, а посл царя Петра ужъ никакой исторіи не было, кром пожаровъ да холерныхъ годовъ.
Братъ Павлинъ съ трогательной наивностью перепутывалъ историческія событія, лица и отдльныя факты, такъ что Половецкому даже не хотлось его разубждать. Вдь наивность — проявленіе нетронутой силы, а именно такой силой являлся братъ Павлинъ. Все у него выходило какъ-то необыкновенно просто. И обитель, и о. игуменъ, и удивительная исторія города Бобыльска, и собственная жизнь — все въ одномъ масштаб, и отъ всего вяло тмъ особеннымъ тепломъ, какое даетъ только одна русская печка.
— А знаете, господинъ…— заговорилъ братъ Павлинъ посл нкоторой паузы.— Извините, не умю васъ назвать…
— Называйте просто: братъ Михаилъ…
Будущій инокъ посмотрлъ на Половецкаго недоврчивымъ взглядомъ и улыбнулся.
— Да, просто братъ Михаилъ,— повторилъ Половецкій и тоже улыбнулся.
Странно, что улыбка какъ-то не шла къ его немного суровому лицу. Врне сказать, она придавала ему какое-то чуждое, несвойственное всему складу выраженіе.
— А я хотлъ сказать… (Братъ Павлинъ замялся, не ршаясь назвать Половецкаго братомъ Михаиломъ). Видите-ли, у насъ въ обители есть братъ Ираклій.. Большого ума человкъ, но строптивецъ. Вотъ онъ меня и смутилъ… Придется о. игумну каяться. Обманулъ я его, какъ неврный рабъ…
— Какъ-же вы его обманули?
— Охъ, случился такой грхъ… Братъ Ираклій все подзуживалъ. И то не такъ у насъ въ обители, и это не такъ, и о. игуменъ строжитъ по напрасну, и на счетъ пищи… и все хвалитъ Чуевскую обитель. Ужъ тамъ все лучше… И смутилъ меня. Я и сказалъ, что у меня дядя помираетъ, а дяди-то и не бывало. Разв это хорошо? Ираклій-же и научилъ… Ну, о. игуменъ отпустилъ меня, благословилъ на дорогу… Ахъ, какъ это совстно вышло все!.. Вотъ я и похалъ въ Чуевскую обитель, прожилъ тамъ три дня и даже заплакалъ… Лучше нашей обители нтъ, а только строптивость брата Ираклія меня ввела въ обманъ.
— Ну, это грхъ не великъ. Всякій человкъ ищетъ, гд лучше…
— Грхъ-то не великъ, а велика совсть.

III.

Ночь. Рка точно застыла, и только оставляемыя пароходомъ гряды волнъ тяжело бьются въ глинистые берега. Темное іюльское небо точно усажено звздами, блдными, трепещущими въ вод, не оставляющими посл себя слда и вчно живыми. Какъ ничтоженъ человкъ, когда онъ смотритъ на небо… Вдь отъ ближайшей звзды свтъ приходитъ только черезъ восемь лтъ, и небо, въ его настоящемъ вид, только блестящая ложь. И эти міры міровъ смотрятъ на насъ свтлыми глазами, и мы никогда не постигнемъ ихъ тайны. Половецкій долго смотрлъ на рку и на небо и переживалъ такое ощущеніе, какъ будто онъ поднимается кверху, какъ бываетъ только въ молодыхъ снахъ.
— Господи, вдь каждый день — чудо,— думалъ онъ.— И минута каждая — чудо… Каждый листочекъ на дерев — чудо, и травка, и козявка, и капля воды. Непрерывающееся вчное чудо, которое окружаетъ насъ, а еще большее чудо — внутри насъ. Бездна бездну призывающая…
Онъ долго стоялъ надъ люкомъ, въ который можно было разсмотрть работавшую пароходную машину. И пароходъ былъ скверный, старой конструкціи, и машина дрянная, но въ работ послдней чувствовалась все-таки могучая сила. Вдь работала не машина, т. е. извстная комбинація стальныхъ, желзныхъ и мдныхъ частей, и не вода, превращенная въ паръ, а вчно живая человческая мысль. Машиннымъ отдленіемъ пароходъ длился на дв половины — носовая часть для срой публики, а корма для привилегированной. Всего удивительне было на этомъ утломъ суденышк, какъ, впрочемъ, и на лучшихъ волжскихъ пароходахъ, распредленіе грязи, доведенное чуть не до математической точности, такъ что если бы разница въ цн билета составляла всего одну копйку, то и грязи получилось бы въ одномъ класс на копйку больше, а въ другомъ меньше. Кажется въ этой систем распредленія грязи заключается единственная аккуратность русскаго человка.
Эта грязь коробила Половецкаго, когда приходилось вечеромъ пить чай за грязнымъ столикомъ и укладываться потомъ спать на грязной пароходной скамейк. Братъ Павлинъ помстился напротивъ и наблюдалъ за Половецкимъ улыбавшимися глазами. Онъ понялъ, что барину претитъ непролазная пароходная грязь.
— Срый народъ детъ…— объяснялъ онъ, точно стараясь оправдаться.— Привыкли къ грязи сызмала.
— Да, но все-таки… Мн кажется, что можно бы обойтись и безъ грязи. Это вдь совсмъ нетрудно. Напримръ, вымыть вотъ этотъ столикъ, нашему офиціанту вымыть руки, повару не вытирать грязныхъ рукъ о свою куртку.
— Да, оно конечно… Только ужъ привычка… У насъ крестьяне даже избу не метутъ, чтобы тепле было.
— А въ обители у васъ чисто?
— Даже весьма строго по этой части…
Половецкій и братъ Павлинъ уже улеглись спать, какъ неожиданно явился поваръ Егорушка. Въ одной рук онъ несъ жестяную лампочку, а въ другой чайникъ съ горячей водой.
— Батя, погоди спать… Давай, чайку попьемъ. Ухъ, умаялъ же меня сегодня Иванъ Павлычъ! Прямо безъ ногъ меня сдлалъ… За каждымъ соусомъ меня разъ по пяти гонялъ. А я унесу соусъ-то, постою съ нимъ за дверью и назадъ ‘Ну вотъ теперь хорошо’, хвалитъ Иванъ Павлычъ. Ха-ха… Страшный привередникъ.
— А какъ его фамилія? — спросилъ Половецкій.
— Ну, этого ужъ не знаю, господинъ… Мы его предсдателемъ зовемъ.
— Гд же онъ пресдательствуетъ?
— А кто его знаетъ… Просто предсдатель города Бобыльска.
Егорушка былъ замтно навесел, хотя и держался на ногахъ твердо. Онъ нсколько разъ хлопалъ брата Павлина по спин, безпричинно хихикалъ и, вообще, находился въ хорошемъ расположеніи духа.
— Вы какой губерніи-то, батя?— спрашивалъ онъ.— Да, изъ Ярославской… такъ… Всмъ бы хороши ваши ярославцы, да только грибовъ боятся… х-ха! Ярославецъ грибы не будетъ сть, потому какъ черезъ грибъ полкъ шагалъ… Тоже вотъ телятины не уважаютъ… потому какъ теленокъ выходитъ по ихнему незаконорожденный… Мы, значитъ, костромскіе, дразнимъ ихъ этимъ самымъ. Баринъ, чайку съ нами? — предлагалъ онъ Половецкому.
— Нтъ, спасибо, я уже пилъ…
Неугомонный солдатъ продолжалъ болтать, поддразнивая брата Павлина.
— Хороша ваша обитель, батя, правильная, а только одно не хорошо… Зачмъ у васъ двка была игуменомъ? Положимъ, не простая двка, а княжиха, ну, а все-таки какъ будто не ладно…
— Это не у насъ, а въ женской Зачатіевской обители дйствительно былъ такой случай. Тамъ игуменьей лтъ тридцать состояла княжиха… Она прямо съ балу пріхала въ монастырь, какъ была, во всей бальной одеж. Ее на балу женихъ обидлъ, ну, она не стерпла и сейчасъ въ монастырь. Ндравная, сказываютъ, была, строгая. Померши ужъ теперь лтъ съ десять…
— А за поминъ души графа Евтихія Ларивоныча молитесь?
— Молимся… Отъ него у насъ вкладъ на вчныя времена.
— Больше молитесь, батя. Много на емъ нашихъ солдатскихъ грховъ… Охъ, трещала солдатская спинушка!..
— Давно это было… Еще при Александр Благословенномъ.
— Давно-то оно давно, а память осталась. Вонъ на берегу, сейчасъ за мысомъ его хоромины стоятъ… И солдаты только были. Тридцать пять лтъ выслуга, а верстали мужиковъ сорока лтъ иногда… До смерти солдатъ. Я пятнадцать годовъ отбылъ. Поляка замирялъ…
— Страшно на войн? — полюбопытствовалъ братъ Павлинъ.
— Это только думать страшно, а тамъ и бояться некогда. Ты палишь, въ тебя палятъ… х-ха!
— И… и вы убивали человка? — робко спросилъ братъ Павлинъ, съ трудомъ выговаривая роковое слово.
— И даже очень просто… Отечество, первое дло, а потомъ начальство. Такъ, ежели сосчитать, душъ пять поршилъ…
— И… и вамъ не страшно, т. е. тогда, когда вы…
— Чего бояться-то? Мы, напримрно, ихъ на острову устигли, польшу эту самую. Человкъ съ четыреста набралось конницы, а насъ лазутчикъ провелъ… Ночь, дождь — ну, ни одного не осталось живого. Въ темнот-то гд разбирать, убилъ или не убилъ… Меня по голов здорово палашомъ хлопнули, два мсяца въ больниц вылежалъ.
Лицо Егорушки оставалось добродушнымъ, точно онъ разсказывалъ самую обыкновенную вещь. Именно это добродушіе и покоробило Половецкаго, напомнивъ ему цлый рядъ сценъ и эпизодовъ изъ послдней турецкой войны, въ которой онъ принималъ участіе. Да, онъ видлъ вс ужасы войны и тоже былъ раненъ, какъ Егорушка, но не могъ вспомнить о всемъ пережитомъ съ его равнодушіемъ.
— Главное, непріятель… — объяснялъ Егорушка. — Онъ, вдь, меня не жалетъ, ну, и я его не жалю…
— Все-таки живой человкъ, и вдругъ…
— Ну, про это начальство знаетъ. Извстно, вс люди-человки. У насъ свое начальство, у нихъ — свое… А тамъ ужъ Господь разберетъ, кто и чего стоилъ.
— Богъ одинъ у всхъ…— тоскливо замтилъ братъ Павлинъ,
— А какъ же сказано: христолюбивое воинство? Богъ-то одинъ, а вра, значитъ, разная… Вотъ и вы молитесь по своимъ обителямъ объ одолніи супостата. И даже очень просто… Мы воюемъ, а вы за наши грхи Богу молитесь…
Егорушка долго еще что-то разсказывалъ, но Половецкій уже дремалъ, не слушая его болтовни. Въ ночной тиши съ особенной рзкостью выдавались и глухая работа машины, и шумъ воды. Тянулась смшанная струя звуковъ, и, прислушиваясь къ удушливымъ хрипамъ пароходной машины, Половецкій совершенно ясно слышалъ картавый, молодой женскій голосъ, который безъ конца повторялъ одну и у же фразу:
…А хр-рамъ оставленный — все хр-рамъ.
Кумир-ръ поверженный — все Богъ.
— Нтъ, не правда!..— хотлось крикнуть Половецкому.
Разв вода можетъ говорить? Машина при всей ея подавляющей физической сил не можетъ выдавить изъ себя ни одного слова… А слова повторялись, онъ ихъ слышалъ совершенно ясно и даже могъ различить интонаціи въ произношеніи. Онъ въ какомъ-то ужас слъ на своей скамейк и удивился, что кругомъ никого не было, а противъ него мирно спалъ братъ Павлинъ. Половецкій вздохнулъ свободно.
— Милый братъ…— подумалъ онъ, прислушиваясь къ ровному дыханію будущаго инока.
Начинало свтать. Вс кругомъ спали. Шумъ пароходной машины разносился далеко по рк. На луговомъ берегу Камчужной бродилъ волокнистый туманъ. Половецкій долго ходилъ по палуб. Спать не хотлось. Онъ въ послднее время, вообще, спалъ плохо, а сегодня просто задремалъ и проснулся отъ слуховой галлюцинаціи, которая, какъ молнія, освтила все прошлое. Боже мой, какъ онъ жилъ, если бы можно было разсказать… И разв это былъ онъ? Какое-то полуживотное состояніе, затемнніе сознанія, полная разнузданность дурныхъ инстинктовъ, отсутствіе задерживающихъ нравственныхъ основъ. День шелъ за днемъ, какъ звенья роковой цпи. Не являлось даже мысли о томъ, что необходимо проврить себя, подвести итогъ, просто подумать о другой жизни. И крутомъ вс другіе жили такъ-же, т. е. люди извстнаго обезпеченнаго круга. У всхъ порядокъ жизни и логика были одинаковы. Сытая тоска, мучительная погоня за удовольствіями, пресыщеніе, апатія и недовольство жизнью. Мужчины искали развлеченія на сторон, женщины — тоже. Это были два вчно враждовавшихъ лагеря, и семейная жизнь держалась только приличіями. Да и какая могла быть семейная жизнь при такихъ условіяхъ… Прибавьте къ этому дешевенькій скептицизмъ, презрніе къ остальнымъ людямъ, которые не могутъ такъ жить и въ лучшемъ случа — общественная дятельность на подкладк личнаго самолюбія. А главное, никакой серьезной работы и серьезныхъ интересовъ въ жизни…
— И это былъ я…— повторилъ Половецкій въ какомъ-то ужас.
Смыслъ и цль жизни были затемнены, красота окружающаго проходила незамтной. А сколько можно было сдлать хорошаго, добраго, честнаго, любящаго…
— Папа, а какъ другіе живутъ? — спрашивалъ его дтскій голосъ.
— Каждый живетъ по своему,— уклончиво отвчалъ онъ, потому что нечего было отвчать.
Онъ лгалъ передъ ребенкомъ и не сознавалъ этого. Нужно было отвтить такъ:
— Твой папа, милая двочка, дрянной человкъ и не знаетъ, какъ живутъ другіе, т. е. большинство, потому что думаетъ только о себ и своей легкой жизни.
Ахъ, какъ мучилъ его временами этотъ дтскій голосъ… И онъ его больше не услышитъ на яву, а только во сн. Половецкаго охватила смертная тоска, и онъ едва сдерживалъ накипавшія въ груди слезы.
Убдившись, что вс кругомъ спятъ, Половецкій торопливо развернулъ котомку, завернутую въ клеенку, вынулъ изъ нея большую куклу и поцловалъ запачканное личико со слезами на глазахъ.
— Милая… милая…— шепталъ онъ, прижимая куклу къ груди.

IV.

Утромъ пароходъ долго простоялъ у пристани Гребешки. Сначала грузили дрова, а потомъ ждали какую-то важную чиновную особу. Братъ Павлинъ началъ волноваться. ‘Братъ Яковъ’ придетъ въ Бобыльскъ съ большимъ опозданіемъ, къ самому вечеру и придется заночевать въ город, а всхъ капиталовъ у будущаго инока оставалось четыре копйки.
— Задастъ теб жару и пару игуменъ,— поддразнивалъ поваръ Егорушка.
— Это ничего… По дломъ вору и мука. А лиха бда въ томъ, что работа стоитъ. Какое сейчасъ время-то? Страда стоитъ, а я цлую недлю безъ всякаго дла прогулялъ.
— Въ томъ род, какъ барыня… Ахъ, ты, горе луковое!..
Егорушка продолжалъ все время слдить за Половецкимъ, даже ночью, когда тотъ бродилъ по палуб.
— Охъ, не простъ человкъ…— соображалъ Егорушка.— Его и сонъ не беретъ… Сейчасъ видно, у кого что на ум. Вонъ предсдатель, какъ только проснулся и сейчасъ подавай ему антрекотъ… Потомъ приговаривался къ пирожкамъ… А этотъ бродитъ, какъ неприкаянная душа.
За время стоянки набралась новая публика, особенно наполнился третій классъ. Чувствовалась уже близость Бобыльска, какъ центра. хали поставщики телятины, скупщики яицъ, снные подрядчики и т. д. Между прочимъ, сли два солидныхъ мужичка и начали ссориться, очевидно продолжая заведенный еще въ деревн разговоръ.
— Дураки мы, и больше ничего,— повторялъ рыжебородый мужикъ въ рваной шапк.— Прямо отъ своей глупости дураки…
Его спутникъ, оборванный, сгорбленный мужичокъ, съ бородкой клинушкомъ угнетенно молчалъ. Изрдка онъ подергивалъ лвымъ плечомъ и слезливо моргалъ подслповатыми глазами.
— Да, дураки,— повторялъ рыжій.— Сколько берлоговъ мы оказали барину Половецкому? На, получай сотельный билетъ… Помнишь, какъ онъ ухлопалъ медвдицу въ восемнадцать пудовъ? А нынче цна вышла-бы по четвертному билету за пудъ… Сосчитай-ка… восемнадцать четвертныхъ… двсти пятьдесятъ да двсти — четыреста пятьдесятъ и выйдетъ. А мы-то за сотельный билетъ просолили медвдицу…
Половецкій даже покраснлъ, слушая этотъ разговоръ. Мужички — медвжатники, обкладывавшіе медвжьи берлоги, конечно, сейчасъ не узнали-бы его, хотя и говорили именно о немъ. Ахъ, какъ давно все это было… Да, онъ убилъ медвдицу и былъ счастливъ этимъ подвигомъ, потому что до извстной степени рисковалъ собственной жизнью. А къ чему онъ это длалъ? Сейчасъ онъ ршительно не могъ бы отвтить.
Рыжій медвжатникъ только длалъ видъ, что не узналъ Половецкаго, и съ расчетомъ назвалъ его фамилію. Ишь, какъ перерядился, точно собрался куда-нибудь на богомолье. Когда пароходъ, наконецъ, отвалилъ, онъ подошелъ къ Егорушк и спросилъ:
— А давно вонъ тотъ баринъ детъ?
— А ты его знаешь? — обрадовался Егорушка.
— Случалось… На медвдя вмст хаживали. Михайлой Петровичемъ звать. Ловкій, удалый баринъ… Онъ тогда служилъ офицеромъ, жена красавица, все было по богатому.
— Такъ, такъ… А я то и ни всть чего надумался о немъ. Слъ онъ прошлой ночью за Краснымъ Кустомъ. Такъ-съ… Ахъ, ты грхъ какой вышелъ…
— У него большущее имніе въ Тверской губерніи, да у жены два въ нашей Новогородской. Однимъ словомъ, жили свтленько…
— Проигрался въ карты — вотъ и все,— ршилъ Егорушка, махнувъ рукой. А я то, дуралей, всю ночь караулилъ… Думаю, сблаговститъ онъ у меня кастрюли.
— Куда бы ему, кажется, хать,— соображалъ мужичокъ, подергивая бородку. — И съ котомкой детъ… Не спроста дло.
Егорушка только крутилъ головой. Нынче мудреные и господа пошли, не то, что прежде. Одинъ предсдатель изъ настоящихъ господъ и остался.
Половецкій видлъ особу, изъ-за которой пароходъ простоялъ на пристани цлыхъ пять часовъ. Это былъ брюзглый, прежде времени состарившійся господинъ въ штатскомъ костюм. Онъ шелъ съ какой-то особой важностью. Его провожали нсколько полицейскихъ чиновъ и какіе-то чиновники не изъ важныхъ. Вглядвшись въ этого господина, Половецкій узналъ своего бывшаго пріятеля по корпусу. Боже мой, какъ онъ измнился и постарлъ за послдніе года, когда бросилъ Петербургъ и посвятилъ себя провинціальной служб. По жен Половецкій призодился ему дальнимъ родственникомъ. Передъ отъздомъ изъ Петербурга Половецкій прочелъ въ газетахъ о назначеніи Палтусова на выдающійся постъ, но не зналъ, котораго изъ братьевъ. ‘Предсдатель’ Иванъ Павлычъ такъ и вытянулся предъ особой, но Палтусовъ едва отдалъ ему поклонъ. Это было олицетвореніе чиновничьяго тщеславія.
— ‘Вдь и я могъ быть такимъ же’,— съ улыбкой подумалъ Половецкій, припоминая по ассоціаціи идей цлый рядъ пристроившихся по теплымъ мстамъ товарищей.
Ему почему-то сдлалось даже жаль этого важничавшаго господина. Сколько тутъ лжи, а главное — человкъ изъ всхъ силъ старается показать себя совсмъ не тмъ, что онъ есть на самомъ дл. Вс это видятъ и знаютъ и стараются пресмыкаться.
Быть самимъ собой — разв это не величайшее счастье? О, какъ онъ доволенъ былъ теперешнимъ своимъ настроеніемъ, той согрвающей душевной полнотой, о которой еще недавно онъ не имлъ даже приблизительнаго представленія.
И все кругомъ было такъ тсно связано между собой, представляя собой одно цлое. Вотъ и поваръ Егорушка съ его краснымъ носомъ близокъ ему, и мужички медвжатники, и братъ Павлинъ. Здсь все такъ просто и ясно… Кстати, Егорушка нсколько разъ подходилъ къ нему и какъ-то подобострастно и заискивающе спрашивалъ:
— Не прикажете-ли чего нибудь, ваше благородіе?
— Почему ты думаешь, что я благородіе?
— Помилуйтесъ, сразу видно… Въ кирасирскомъ полку изволили служить?
— Въ кавалеріи…
— Такъ-съ. Лучше военной службы ничего нтъ. Благородная службасъ… У всякаго свой гоноръ-съ.
Егорушка уже усплъ сообщить брату Павлину все, что выспросилъ у медвжатника про Половецкаго, но братъ Павлинъ даже не удивился.
— У насъ въ обители жилъ одинъ баринъ въ этомъ род,— кротко объясяялъ онъ. — Настоящій баринъ. Даже хотлъ монашество принять, но игуменъ его отговорилъ. Не господское это дло… Послушаніе велико, не выдеряшъ. Тяжело вдь съ гордостью-то разставаться… Ниже всхъ надо себя чувствовать.
— Да, трудновато…— согласился Егорушка.— Вотъ хоть до меня коснись — гордъ я и никому не уступлю. Игуменъ бы мн слово, а я ему десять.
Половецкій заказалъ чай и пригласилъ брата Павлина, который счелъ долгомъ отказаться нсколько разъ.
— Мн скучно одному,— объяснилъ Половецкій.
За чаемъ онъ подробно разспрашивалъ брата Павлина о всхъ порядкахъ обительской жизни, о братіи, игумен и о всемъ обительскомъ уклад.
— У насъ обитель бдная, и все на крестьянскую руку,— объяснялъ братъ Павлинъ. — И самъ игуменъ изъ крестьянъ… Одинъ братъ Ираклій изъ духовнаго званія. Ну, и паства вся тоже крестьянская и работа…
— А посторонніе бываютъ?
— Конечно, назжаютъ. Купчиха одна живетъ по цлымъ недлямъ. О муж покойномъ все убивается… Страсть тоскуетъ. А, вдь, это гршно, т. е. отчаяніе, когда человкъ возлюбитъ тварь паче Бога. Онъ хоть и мужъ ей былъ, а все таки тварь. Это ей игуменъ объяснялъ при всей братіи. Онъ уметъ у насъ говорить. До слезъ доводитъ… Только съ однимъ братомъ Иракліемъ ничего не можетъ подлать. Строптивецъ и постоянно доносы пишетъ… И про купчиху архіерею жаловался, и меня тутъ же приплелъ… А я его все-таки люблю, когда у него бываетъ просвтлніе души.
— А новыхъ братьевъ принимаютъ въ обитель? — спросилъ Половецкій.
— А этого я ужъ не могу знать. Все зависитъ у насъ отъ игумена… Такъ прізжаютъ и живутъ. Только больше мсяца оставаться игуменъ не позволяетъ.
Когда вечеромъ пароходъ подходилъ уже къ Бобыльску, Половецкій спросилъ брата Павлина:
— А если я приду къ вамъ въ обитель, меня примутъ?
— Даже очень хорошо примутъ… Игуменъ будетъ радъ.
— Вы будете ночевать въ город?
— Придется… Одному-то ночью какъ-то неудобно идти.
— Пойдемте вмст.
Братъ Павлинъ недоврчиво посмотрлъ на Половецкаго и кротко согласился.
Когда Половецкій выходилъ съ парохода, на сходняхъ его догналъ поваръ Егорушка и, задыхаясь, проговорилъ:
— А, вдь, Павелъ-то Митричъ, г. Половецкій, померши… Ахъ, что только и будетъ!..
— Какой Павелъ Митричъ?
— А Присыпкинъ… Какой человкъ-то былъ!..
— Какой человкъ?
— А нашъ, значитъ, природный исправникъ… Семнадцать лтъ выслужилъ. Отецъ родной былъ…
— А какъ вы узнали мого фамилію?
— Помилуйте, кто-же васъ не знаетъ… Мужички медвжатники все обсказали. Да… Ахъ, Павелъ Митричъ, Павелъ Митричъ…
Половецкому было очень непріятно, что его фамилія была открыта. Егорушка страдалъ старческой болтливостью и, наврно, разскажетъ всему пароходу.
— Егорушка, вы молчите, что видли меня,— просилъ онъ.
— Помилуйте, баринъ, да изъ меня слова-то топоромъ не вырубишь… Такъ, съ языка сорвалось. Ахъ, Павелъ Митричъ…
Въ подтвержденіе своихъ словъ Егорушка бросился на пароходъ, розыскалъ ‘предсдателя’ Ивана Павлыча и разсказалъ ему все о Половецкомъ, съ необходимыми прибавленіями:
— Въ обитель они пошли съ братомъ Павлиномъ… Надо полагать, постриженіе хотятъ принять.
— Половецкій… да, Половецкій… гмъ…— тянулъ изъ себя слова Иванъ Павлычъ.— Фамилія извстная… А какъ его зовутъ?
— А вотъ имя-то я и забылъ… Михайлой…
— Михаилъ Петровичъ?
— Вотъ, вотъ… Въ кирасирахъ служили, а сейчасъ съ котомочкой изволятъ идти на манеръ странника… А Павелъ то Митричъ?
— Да, приказалъ долго жить…
— Какой человкъ былъ, какой человкъ…
— Да, порядочный негодяй,— отрзалъ Иванъ Павлычъ, ковыряя въ зубахъ.
Егорушка даже отступилъ въ ужас, точно ‘предсдатель’ въ него выстрлилъ, а потомъ проговорилъ:
— Дйствительно, оно того… да… Можно сказать, даже совсмъ вредный былъ человкъ, не тмъ будь помянутъ.
Половецкій и братъ Павлинъ остановились переночевать въ Бобыльск на постояломъ двор. И здсь все было наполнено тнью Павла Митрича Присыпкина. Со всхъ сторонъ сыпались всевозможныя воспоминанія, пересуды и соображенія.
— И что только будетъ…— повторялъ рыжебородый дворникъ, какъ поваръ Егорушка.
Прозжаго нарола набралось много, и негд было яблоку упасть. Братъ Павлинъ устроилъ мсто Половецкому на лавк, а самъ улегся на полу.
— Вамъ это непривычно по полу валяться, а мы — люди привычные,— объяснялъ онъ, подмащивая въ головы свою дорожную котомку.— Что-то у насъ теперь въ обители длается… Ужо завтра мы утречкомъ пораньше двинемся, чтобы по холодку пройти. Какъ разъ къ ранней обдн поспемъ…
Половецкій почти не спалъ опять цлую ночь. Въ изб было душно. А тутъ еще дверь постоянно отворялась. Входили и выходили прізжіе. На двор кто-то ругался. Ржали лошади, просившія пить. Все это для Половецкаго было новымъ, неизвстнымъ, и онъ чувствовалъ себя такимъ лишнимъ и чужимъ, какъ выдернутый зубъ. Тутъ кипли свои интересы, которыхъ онъ въ качеств барина не понималъ. На него никто не обращалъ вниманія. Лежа съ открытыми глазами, Половецкій старался представить себ будущую обитель, суроваго игумена, строптивца Ираклія, весь укладъ строгой обительской жизни. Онъ точно прислушивался къ самому себ и проврялъ мнявшееся настроеніе. Это былъ своего рода пульсъ, съ своими повышеніями и пониженіями. И опять выплывала застарлая тоска, точно съ нимъ рядомъ сидлъ его двойникъ, отъ котораго онъ не могъ избавиться, какъ нельзя избавиться отъ собственной тни.
Половецкій не зналъ, спалъ онъ или нтъ, когда братъ Павлинъ поднялся утромъ и началъ торопливо собираться въ дорогу.
— Охъ, не опоздать-бы къ обдн…— думалъ онъ вслухъ.— Братъ Ираклій вотъ какое послушаніе задастъ…
— Вдь онъ не игуменъ,— замтилъ Половецкій.
— Онъ и игумну спуску не даетъ… Особенный человкъ. Такъ смотрть, такъ зле его нтъ и человка на свт. А онъ добрый. Чуть что и заплачетъ. Когда меня провожалъ — прослезился… А что я ему? Простецъ, прямо человкъ отъ пня…
Не смотря на раннее утро, городъ уже начиналъ просыпаться. Юркое мщанство уже шныряло по улицамъ, выискивая свой дневной трудъ. Братъ Павлинъ показалъ царскій дубъ и мостъ, съ котораго Иванъ Грозный бросалъ бобыльцевъ въ рку.
— Несчетное множество народу погубилъ,— объяснялъ онъ со вздохомъ.— Года съ три городъ совсмъ пустой стоялъ, а потомъ опять заселился.
Миновавъ грязное даже въ жаркую пору предмстье, они пошли по пыльному, избитому тракту. Кругомъ не было видно ни одного деревца. Сказывался русскій человкъ, который истребляетъ лсъ до послдняго кустика. Тощій выгонъ, на которомъ паслись тощія городскія коровенки, кое-гд тощія пашни. Братъ Павлинъ шагалъ какой-то шмыгающей походкой, сгорбившись и размахивая длинными руками. Онъ теперь казался Половецкому совсмъ другимъ человкомъ, чмъ на пароход, какъ кажутся въ пол или въ лсу совсмъ другими лошади и собаки, которыхъ глазъ привыкъ видть въ ихъ домашней обстановк.
— А вотъ и наша монастырская повертка,— радостно проговорилъ братъ Павлинъ, когда отъ тракта отдлилась узенькая проселочная дорожка.— Половину дороги прошли…
Впереди виднлся тощій болотный лсокъ съ чахлыми березками, елочками и вербами. Почва замтно понижалась. Чувствовалась близость болота. Луговая трава смнилась жесткой осокой. Пейзажъ былъ незавидный, но онъ нравился Половецкому, отвчая его настроенію. Деревья казались ему живыми. Вдь никакое искусство не можетъ создать вотъ такую чахлую березку, безконечно красивую даже въ своемъ убожеств. Въ ней чувствовалось что-то страдающее, неудовлетворенное… Тощая почва, какъ грудь голодной матери, не давала питанія. Вдь у такой голодной березки есть своя физіономія, и она смотритъ на васъ каждымъ своимъ блднымъ листочкомъ, тянется къ вамъ своими исхудалыми, заморенными вточками и тихо жалуется, когда ее всколыхнетъ шальной втерокъ. И сколько въ этомъ родного, сколько родной русской тоски.. А блдные, безымянные цвтики, которые пробивались изъ жесткой болотной травы, какъ заморенныя дти… Вдь и въ душ человка растетъ такая жесткая трава, съ той разницей, что въ природ все справедливо, до послдней, самой ничтожной былинки, а человкъ несетъ въ своей душ неправду.
Чахлый лсокъ скоро смнился болотными зарослями. Дорожка виляла по сухимъ мстамъ, перебгала по деревяннымъ мостикамъ и вела вглубь разроставшагося болота.
— Слава Богу! — проговорилъ братъ Павлинъ, откладывая широкій кресть.
— Что такое?
— А звонятъ къ заутрени…
Половецкому нужно было остановиться, чтобы разслышать тонкій пвучій звукъ монастырскаго колокола, протянувшійся надъ этимъ болотомъ. Это былъ мдный голосъ, который звалъ къ себ… Половецкій тоже перекрестился, не отдавая себ отчета въ этомъ движеніи.
— Радость-то, радость-то какая…— шепталъ братъ Павлинъ, ускоряя шагъ.— Это братъ Герасимъ звонитъ. Онъ у насъ одинъ это понимаетъ. Кажется, чего проще ударить въ колоколъ, а выходитъ то, да не то… Братъ Герасимъ не совсмъ въ ум, а звонить никто лучше его не уметъ.
Они прошли болотомъ версты четыре, пока изъ-за лсного островка блеснулъ крестъ монастырской колокольни. Братъ Павлинъ началъ торопливо креститься, а Половецкій почувствовалъ, какъ у него сердце точно сжалось. Возвращающійся изъ далекаго, многолтняго странствованія путешественникъ, вроятно, испытываетъ то же самое, когда увидитъ кровлю родного дома.
— Скоро будемъ и дома… — отвтилъ на его тайную мысль братъ Павлинъ.
Въ дорог люди настолько сближаются, что начинаютъ понимать другъ друга безъ словъ.
Братъ Павлинъ прибавилъ шагу и нсколько разъ оборачивался, глядя на Половецкаго улыбавшимися глазами, какъ будто желалъ его ободрить.
Обитель точно утонула въ болот. Дорога колесила, пробираясь сухими мстами. Перекинутые временные мостики показывали черту весенняго половодья. Неудобне мста трудно было себ представить, но какая-то таинственная сила чувствовалась именно здсь. Есть обители нарядныя, показныя, которыя красуются на видныхъ мстахъ, а тутъ сплошное болото освщалось тихимъ голосомъ монастырскаго колокола, призывавшимъ къ жизни.
— Хорошо…— отвтилъ братъ Павлинъ на тайную мысль Половецкаго.— Лучше мста нтъ… Отишіе у насъ. Очень ужъ я возлюбилъ нашу тишину… Душа радуется къ молитв.
Самая обитель показалась какъ-то сразу. Старинная блая церковь занимала центръ, а вокругъ нея жались въ живописномъ безпорядк низенькія каменныя и бревенчатыя пристройки. Была и монастырская стна съ узенькими оконцами, обршетченными желзными прутьями. Виднлась немного въ сторон другая церковка, низенькая, съ плоской крышей, тонкими главами и стоявшей отдльно колокольней. Хозяйственныя постройки помщались за монастырской оградой, образуя отдльный дворъ. Изъ-за монастыря, черезъ рдкую стку сосенъ и елей, блестло озеро. Чмъ-то тихимъ и забытымъ вяло отъ этой обители, и Половецкій облегченно вздохнулъ. У открытыхъ монастырскихъ воротъ стояла крестьянская телга, въ которой лежала какая-то исхудалая баба съ лихорадочно горвшими глазами.
— Одержимая… — объяснилъ братъ Павлинъ. — У насъ много такихъ бываетъ, которые ищутъ благодати.
— ‘Вдь и я тоже одержимый’…— невольно подумалъ Половецкій.— ‘И тоже пришелъ искать благодати’…

VI.

Они вошли въ ворота на поросшій травой монастырскій дворъ. Изъ открытыхъ дверей маленькой церковки доносилось пніе. Кончалась заутреня. Братъ Павлинъ какъ-то весь съежился и показался Половецкому ниже ростомъ.
— А вонъ и братъ Ираклій…— какъ-то пугливо проговорилъ онъ, указывая глазами на стоявшаго у келарни худенькаго монаха въ черной островерхой скуфейк.
Онъ, видимо, все свое вниманіе сосредоточилъ на Половецкомъ, и смотрлъ на него злыми черными глазками, глубоко засвшими въ своихъ орбитахъ. Узенькое, худое, нервное лицо чуть было тронуто жиденькой рыжеватой бобородкой и такими же усами. Контрастомъ на этомъ лиц являлись толстыя чувственныя губы. Братъ Павлинъ подошелъ къ нему, но встртилъ довольно сухой пріемъ.
— Нашатался? — коротко спросилъ братъ Ираклій
— Да, Господь сподобилъ…
— А это еще какого сахара привелъ?
— Такъ, на пароход познакомился… Они хотятъ у насъ въ обители пожить.
Братъ Ираклій издалъ неопредленный звукъ и самъ подошелъ къ Половецкому.
— Паспортъ имете? — спросилъ онъ какимъ-то непріятнымъ голосомъ, глядя въ упоръ.
— Имю,— отвтилъ спокойно Половецкій, разсматривая брата Ираклія съ ногъ до головы.
Брату Ираклію не понравился тонъ отвта и безцеремонное оглядываніе. Онъ круто повернулся, сдлалъ нсколько шаговъ и вернулся.
— Вы, можетъ быть, изъ корреспондентовъ?
— Нтъ…
— Бываютъ и такіе…
— Да, бываютъ…
— А что у васъ въ котомк?
— Это ужъ мое дло…
Братъ Павлинъ съ какой-то печальной улыбкой наблюдалъ эту сцену и, когда братъ Ираклій ушелъ, проговорилъ:
— Вотъ онъ всегда у насъ такъ… Ни за что обидить человка.
— Нтъ, меня онъ не обидлъ пока ничмъ.
— Еще успетъ обидть… Вы меня подождите здсь, а я пойду поищу о. келаря, чтобы насчетъ страннопріимницы. Вонъ она…
Онъ указалъ на низенькій деревяяный флигелечекъ, выходившій окнами въ небольшой садикъ, пестрвшій цвтами. Видимо, что его устраивала любящая и опытная рука. Братъ Павлинъ скоро вернулся въ сопровожденіи низенькаго, коренастаго монаха, который молча поклонился и молча повелъ въ страннопріимницу. Это былъ очень уютный домикъ, гд пахло еще деревомъ и свжей краской. О. келарь молча отворилъ одну дверь и молча пригласилъ Половецкаго войти.
— Нтъ, эта комната не годится,— раздался за спиной Половецкаго голосъ брата Ираклія.— Да, не годится…
Онъ повелъ въ дальній конецъ узенькаго корридора и отворилъ дверь маленькой полутемной комнаты, выходившей однимъ окномъ куда-то въ стну. Первая комната была свтлая, а въ окно можно было любоваться садикомъ. Половецкій посмотрлъ на о. келаря, но тотъ молчалъ.
— Здсь отлично будетъ,— объяснялъ братъ Иракдій.— И солнце не будетъ васъ безпокоить, и мухъ меньше…
Половецкій ничего не отвтилъ. Когда о. келарь и братъ Ираклій ушли, братъ Павлинъ проговорилъ:
— И вотъ всегда такъ… Суется не въ свое дло и везд лзетъ, какъ осенняя муха. Никакого ему касательства до страннопріимницы нтъ, а онъ распоряжается. А o. келарь всегда молчитъ… Великій онъ молчальникъ у насъ… Ну вы тутъ пока устраивайтесь, а я пойду къ себ. Охъ, достанется мн отъ о. игумена… Сейчасъ-то онъ еще въ церкви, а вотъ когда служба кончится.
Половецкій былъ радъ, что, наконецъ, остался одинъ Какое это счастье быть одному, только самимъ собой… Онъ снялъ котомку и проговорилъ вслухъ:
— Вотъ мы и дома…
Онъ въ послднее время часто говорилъ про себя, а не думалъ, и почти видлъ т слова, которыми мысленно говорилъ. По привычк къ чистоплотности онъ хотлъ умыться съ дороги и привести себя вообще въ порядокъ, но въ комнат не оказалось умывальника. Половецкій вышелъ въ корридоръ и встртилъ опять брата Ираклія.
— Вамъ, можетъ быть, не нравится ваша комната?
— Нтъ, ничего…
— А то у насъ есть помщеніе на скотномъ двор, гд живетъ братъ Павлинъ…
Половецкій покраснлъ и, сдерживая волненіе, проговорилъ, отчеканивая слова:
— Послушайте, вамъ-то какое дло? Оставьте меня, пожалуйста, въ поко… Вдь страннопріимницей завдуетъ о. келарь, а не вы.
Братъ Ираклій нервно дернулъ тонкой шеей и улыбнулся.
— А дверь вы, все-таки, не имете права затворять… да. У насъ такое правило для мужского пола…
— Почему же такое правило?
— А вотъ по этому самому… Былъ такой случай… Тоже, вотъ какъ вы, пришелъ въ обитель нкоторый странникъ, и поселился въ страннопріимниц. Богомольный такой, вс службы выстаивалъ и молился со слезами, а потомъ оказалось, что онъ по дочамъ мастерилъ фальшивую монету…
Готовый вспылить, Половецкій невольно разсмялся.
— Нтъ, не безпокойтесь, я не фальшивый монетчикъ…
Для него было ясно, что братъ Ираклій истеричный субъектъ и, вроятно, алкоголикъ.
— А гд у васъ можно умыться? — спросилъ онъ.
— Умыться? А въ кухн виситъ рукомойка, тамъ и умоетесь,— объяснилъ братъ Ираклій простымъ тономъ.— Сейчасъ по корридору направо…
— Очень вамъ благодаренъ.
— Не стоитъ благодарности…
Пока Половецкій приводилъ свой костюмъ въ порядокъ и мылся, заблаговстили къ обдн. Онъ отправился въ церковь. Маленькая снаружи она оказалась внутри довольно просторной. Богомольцевъ было совсмъ мало. Какія-то убогія старушки, два мужика — и только. Служилъ самъ пгумен, представительный старикъ съ окладистой бородой. На клирос плъ всего одинъ монахъ. Братъ Ираклій былъ въ церкви и торопливо перебгалъ съ мста на мсто. Половецкій по дтскимъ воспоминаніямъ особенно любилъ именно такія маленькія церкви, гд такъ хорошо и чисто молилась дтская чистая душа. Онъ выстоялъ всю службу, и ему опять было хорошо.
Посл службы къ Половецкому подошелъ братъ Павлинъ и пригласилъ въ трапезную.
— Можете тамъ и чайку попить… У насъ это разршается. И благословеніе отъ о. игумена примете.
Трапезная помщалась въ одномъ изъ каменныхъ флигелей старинной постройки. Вся обстановка состояла изъ одного длиннаго стола и приставленныхъ къ нему скамеекъ.
— Можно вамъ подать самоварчикъ и въ номеръ,— предлагалъ братъ Павлинъ.
— Нтъ, зачмъ же… И здсь хорошо.
— У насъ сейчасъ будетъ обдъ, а чай пьютъ не вс.
Собравшіеся монахи ничего особеннаго не представляли.
У всхъ простыя русскія лица, какія можно встртить на каждомъ шагу. И держали себя вс просто. Не чувствовалось дланнаго монашескаго смиренія. Одинъ братъ Иракліи представлялъ нкоторое исключеніе своей неестественной суетливостью. Онъ, очевидно, уже усплъ предупредить игумена о новомъ монастырскомъ гост.
— Вы хотите у насъ пожить? — спросилъ о. игуменъ просто и спокойно, точно они только вчера разстались.
— Да, если вы позволите…
— Съ удовольствіемъ… Можете имть даже особую пищу, конечно, постную, какъ слдуетъ по уставу.
Трапеза продолжалась очень недолго, потому что состояла изъ картофельной похлебки и жареной рыбы. Игуменъ пилъ чай и предложилъ Половецкому.
— У насъ не вс пьютъ чай,— объяснилъ онъ. — Братія вся изъ простецовъ.
Монастырская простота очень понравилась Половецкому. Чувствовалось что-то такое трудовое, серьезное. Ничего лишняго. Это была настоящая крестьянская монашеская община.
Посл короткаго отдыха половина братіи отправилась на покосъ грести сно. Братъ Павлинъ чувствовалъ себя виноватымъ зя пропущенные рабочіе дни и только вздохнулъ.
— Ахъ, какъ все это нехорошо вышло! — сообщилъ онъ Половецкому. — Каялся я игумену, а онъ хоть бы слово… ‘Твое дло, теб и знать’. Вотъ и весъ разговоръ… Презираетъ онъ меня за мое малодушіе. А все Ираклій подбивалъ… Самъ-то не пошелъ, а меня подвелъ. Кого угодно на грхъ наведетъ, строптивецъ… И надо мной же издвается.
— Вы сейчасъ идете въ поле?
— Да.
— Можно мн съ вами?
— Конечно… Только вамъ-то неинтересно будетъ смотрть на нашу мужицкую работу. Я-то ужъ себ придумалъ эпитимію… У насъ луга заливные, а есть одно вредное мстечко, называется мысокъ. Трава на немъ жесткая, осока да блоусъ… Прошелъ рядъ и точи косу. Работа тяжелая, ну, я этотъ мысокъ и выкошу. Братіи-то и будетъ полегче.
— И для меня коса найдется?
— Конечно…
— Я когда-то умлъ косить, когда жилъ у себя въ имньи.
— Вотъ, вотъ…
Братъ Павлинъ провелъ Половецкаго сначала къ себ на скотный дворъ. Монашеское хозяйство было не велико: три лошади и десятка два куръ. За скотнымъ дворомъ шелъ большой огородъ со всякимъ овощемъ. Братъ Павлинъ, видимо, гордился имъ особенно.
— У насъ въ обители все свое, кром молока и хлба. Пробовали разбивать пашенку, да земля оказалась неродимая… За то всякій овощъ превосходно идетъ, особенно капуста. Она любитъ потныя мста…
Заливнные луга облегли озеро зеленой каймой. Издали можно было видть четырехъ монаховъ, собиравшихъ готовое сно въ копны. Они работали въ однхъ рубашкахъ, и объ ихъ монашескомъ званіи можно было догадываться только по ихъ чернымъ скуфейкамъ. Мысокъ оставался нетронутымъ. Братъ Павлинъ смотрлъ недоврчиво, когда Половецкій брался за косу, но сейчасъ же убдился, что онъ уметъ работать.
— Потрудитесь на обитель,— замтилъ онъ, привычнымъ жестомъ длая первый розмахъ.
Было жарко, и посл часовой работы Половецкій съ непривычки почувствовалъ сильную усталость. Правое плечо точно было вывихнуто. Братъ Павлинъ работалъ ровно и легко, какъ работаетъ хорошо сложенная машина. Половецкій едва тянулся за нимъ и былъ радъ, когда подошелъ братъ Ираклій.
— Изволите баловаться, баринъ?
— Да, немножко…
— Для аппетита?
— Да, для аппетита… А вотъ вы зачмъ не работаете?
— У меня совсмъ другая работа. Я по письменной части…
— Одно другому не мшаетъ.
Когда Половецкій началъ вытирать потъ съ лица, братъ Ираклій съ улыбкой проговорилъ:
— Что, видно, блыми-то руками трудненько добывать черный хлбъ?

VII.

Въ теченіе нсколькихъ дней Половецкій совершенно освоился съ обительской жизнью, и она ему начинала нравиться. Между прочимъ, у него вышелъ интересный разговоръ съ игуменомъ, когда онъ предъявилъ ему свой паспортъ. О. Мисаилъ внимательно прочелъ паспортную книжку, до полицейскихъ отмтокъ включительно, и, возвращая ее, проговорилъ:
— Что-же собственно вамъ угодно, Михайло Петровичъ?
— Отдохнуть, т. е. собраться съ силами, проврить себя, подвести итогъ, успокоиться.. Вдь я жестоко измучился…
— Такъ, такъ… Но вдь по своему общественому положенію вы могли устроиться по желанію, какъ хотли?
— Вотъ я и устроился… Мн нужно собраться съ мыслями, а главное — на время уйти отъ той обстановки, въ какой я жилъ до сихъ поръ и отъ тхъ людей, съ которыми я жилъ.
— Вижу, что у васъ какое-то большое горе…
— Да, было… Я доходилъ до послдней степени отчаянія и… и…
— Вижу: хотли лишить себя жизни? — договорилъ о. Мисаилъ засвшую у Половецкаго въ горл фразу.— Великій и страшный грхъ отчаяніе, потому что онымъ отрицается безграничное милосердіе божіе. Страшно подумать, когда человкъ дерзаетъ идти противъ закона божія… Но есть и спасеніе для кающагося, если покаяніе съ врой и любовью.
— А если этой-то вры и нтъ?
— Вра есть въ каждомъ, но она затемнена… Безъ вры не человкъ, а зврь. По нашей слабости намъ нужно великое горе, чтобы душа проснулась… Горе очищаетъ душу, какъ огонь очищаетъ злато.
Половецкому очень хотлось поговорить съ о. Мисаиломъ вполн откровенно, раскрыть всю душу, но его что-то еще удерживало. Онъ точно боялся самого себя и откладывалъ ршительный моментъ.
— О. Мисаилъ, вдь въ человк живутъ два человка,— замтилъ онъ.— Одинъ — настоящій человкъ, котораго мы знаемъ, а другой — призракъ, за которымъ мы гоняемся цлую жизнь и который всегда отъ насъ уходитъ, какъ наша тнь.
Игуменъ посмотрлъ на Половецкаго, пожевалъ губами и отвтилъ:
— Это уже умствованіе… Вы поговорите о семъ съ Иракліемъ. Онъ у насъ склоненъ къ преніямъ…
Но съ Иракліемъ Половецкій совсмъ не желалъ говорить. ‘Строптивецъ’ преслдовалъ его по пятамъ. Даже по ночамъ Половецкій слышалъ его шаги въ корридор, и какъ онъ прислушивался у дверей его комнаты.
Обитель ‘Нечаянныя Радости’ представляла собой типичную картину медленнаго разрушенія и напоминала собой улей, въ которомъ жизнь изсякала. Мало было братіи и мало богомольцевъ. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая даетъ человку возможность прислушиваться къ самому себ. Кром Ираклія, вс остальные не обращали на него никакого вниманія. У каждаго было какое-нибудь свое дло. Половецкій являлся чужимъ человкомъ, и онъ это чувствовалъ на каждомъ шагу.
Эта отчужденность съ особенной яркостью почувствовалась имъ, когда въ страннопріимниц поселился какой-то купецъ, здоровый и молодой на видъ, что называется — кровь съ молокомъ. Вся обитель точно встрепенулась, потому что, видимо, пріхалъ свой человкъ, родной. Онъ говорилъ громко, ходилъ ршительными шагами и называлъ всхъ иноковъ по именамъ.
— Это Теплоуховъ, Никаноръ Ефимычъ… — объяснилъ братъ Павлинъ.— У нихъ кирпичные заводы около Бобыльска. Къ намъ раза два въ годъ назжаютъ, потому какъ у нихъ тоска. Вотъ сами увидите, что они будутъ выдлывать вечеромъ.
— Онъ, вроятно, пьетъ запоемъ?
— Нтъ, этого нельзя сказать… Не слышно. А такъ, поврежденіе. О. игумена они очень ужъ уважаютъ…
Дйствительно, вечеромъ въ страннопріимниц произошла суматоха. Послышался истерическій плачъ и какія-то причитанья. Такъ плачутъ только женщины. Но это бсновался Никаноръ Ефимычъ, пока не пришелъ къ нему о. Мисаилъ.
— Тошно мн, игуменъ… охъ, тошнехонько! — съ какимъ-то дтскимъ всхлипываньемъ повторялъ Теплоуховъ, не вытирая слезъ.— Руки на себя наложу…
— Успокойся, говорю теб! — ршительнымъ тономъ говорилъ игуменъ.— Опять задурилъ…
— Тошно, тошно…
По мр того, какъ игуменъ повышалъ голосъ, Никаноръ Ефимычъ стихалъ и кончилъ какимъ-то дтскимъ шопотомъ:
— Страшно мн, игуменъ… Страшно!..
Утромъ на другой день Никаноръ Ефимычъ опять говорилъ громко, выстоялъ всю службу, пообдалъ съ братіей въ трапезной и, вообще, держалъ себя, какъ здоровый человкъ. Но вечеромъ припадокъ отчаянія повторился и еще въ боле сильной форм. Странно, что братъ Ираклій боялся Никанора Ефимыча и все время гд-то скрывался. Половецкій тоже чувствовалъ себя нехорошо и былъ радъ, когда Никаноръ Ефимычъ черезъ три дня ухалъ къ себ, въ Бобыльскъ. Посл его отъзда братъ Ираклій снова показался и съ удвоенной энергіей началъ опять преслдовать Половецкаго.
Прошла недля. Разъ Половецкій возвратился въ свою комнату посл всенощной и пришелъ въ ужасъ. Его котомка была распакована, а кукла валялась на полу. Онъ даже побллъ отъ бшенства, точно кто его ударилъ по лицу. Не было никакого сомннія, что все это устроилъ братъ Ираклій Половецкій вн себя бросился разыскивать брата Павлина и сообщилъ ему о случившемся.
— Онъ, Ираклій…— согласился братъ Павлинъ.— Онъ и чужія письма читаетъ.
— Я… я не знаю, что сдлаю съ нимъ!.. Это… это… я не знаю, какъ это называется…
— Михайло Петровичъ, не сердитесь,— успокаивалъ его съ обычной кротостью братъ Павлинъ.— Это онъ такъ… въ изступленіи ума…
Братъ Ираклій прятался отъ Половецкаго дня два, а потомъ самъ явился съ повинной.
— Это я развязалъ вашу котомку,— заявилъ онъ, выправляя тонкую жилистую шею.— Да, я…
— Я знаю, что сдлали это вы, но не понимаю, для чего вы это сдлали.
— Я тоже не понимаю…
Братъ Ираклій съ виноватымъ видомъ стоялъ у дверей, а Половецкій шагалъ по комнат, заложивъ по военной привычк руки за спину. Онъ старался подавить въ себ накипавшее бшенство, а братъ Ираклій, видимо, не желалъ уходить.
— Самое лучшее, что вы сейчасъ можете сдлать — это уйти,— въ упоръ проговорилъ Половецкій, останавливаясь.
— Позвольте, но предметъ такой странный… — отвтилъ братъ Ираклій.— Наша обитель стоитъ триста лтъ, а такого предмета въ ней не случалось…
— Это ужъ мое дло, какой предметъ и для чего онъ у меня…
Братъ Ираклій продолжалъ оставаться.
— Надюсь, вы меня оставите одного? — рзко заявилъ Половецкій, поворачиваясь къ нему спиной.
— Что же, я и уйду…— кротко согласился братъ Ираклій.— Только вы напрасно сердитесь на меня… и презираете… А я могу понимать и даже весьма…
— Вы?! Понимать?!..
— И очень даже просто… Я могу и по философіи… Въ писаніи даже сказано: не сотвори себ кумира и всякаго подобія… Очень просто.
Половецкій остановился и отвтилъ:
— Представьте себ, что вы угадали… Въ этой смшной кукл, т. е. смшной для васъ — для меня вся жизнь… да. Она меня спасла… Въ ней еще сохраняется теплота тхъ дтскихъ рукъ, которыя ее держали… Она слышала первый лепетъ просыпавшагося дтскаго сознанія… На нее палъ первый лучъ дтскаго чувства… Она думаетъ, она говоритъ… Въ ней сосредоточился весь міръ. Понимаете вы меня?!
— Не скажу, чтобы понималъ совсмъ, а догадываюсь…
— Нтъ, не догадаетесь и не старайтесь догадываться…
Половецкаго начинало возмущать, что братъ Ираклій стоитъ и дергаетъ шеей. Онъ, наконецъ, не выдержалъ и проговорилъ:
— Да садитесь вы, наконецъ…
Братъ Ираклій покорно прислъ на краешекъ стула, поджалъ подъ себя ноги и замтилъ:
— А вдь вы врно говорите… т. е. мн не случалось объ этомъ думать. У васъ, вроятно, были дти?
— Да, были… т. е. былъ одинъ ребенокъ…
— И онъ… умеръ…
— Да… т. е. хуже… Ахъ, ради Бога, не пытайте меня?!.. Какое вамъ дло до меня?
— Извините, я это такъ-съ…
— Вы понимаете?!..— продолжалъ Половецкій, снова начиная шагать по комнат.— У меня была дочь… маленькая двочка… и… о, Боже мой, Боже мой!.. На моихъ глазахъ, у меня на рукахъ начиналъ погасать свтъ сознанія… Почему? Какъ? На основаніи какихъ причинъ? Я ее по цлымъ днямъ носилъ на рукахъ, согрвалъ ее собственнымъ дыханіемъ, а она уходила отъ меня все дальше, дальше, въ тотъ невдомый никому міръ, гд сознаніе уже не освщаетъ живую душу… Нтъ, сознаніе являлось отдльными вспышками, какъ блуждающій болотный огонекъ… И когда? Когда она брала на руки свою куклу… Между ними была какая-то таинственная связь… это необъяснимо, но я это чувствовалъ… Понимаете вы меня? Да, вотъ эта кукла вызывала послдніе отблески сознанія, какъ горныя вершины отражаютъ на себ послдніе лучи догорающей зари. И свтъ погасъ… о, Боже мой! Боже мой!.. Зачмъ я это говорю вамъ?!..
Братъ Ираклій сидлъ, сгорбившись, и слушалъ. Онъ умлъ слушать.
— Вы любили когда-нибудь женщину? — въ упоръ неожиданно спросилъ его Половецкій.
Братъ Ираклій испуганно выпрямился и посмотрлъ на Половецкаго непонимающими глазами.
— Я? Нтъ, не случалось…
— Самое лучшее… Это обманъ чувствъ, иллюзія… Зачмъ я васъ спрашиваю объ этомъ?
— Нтъ, отчего-же… Я еще не инокъ, а только на послушаніи, какъ и братъ Павлинъ. По моему, вы вс, т. е. мірскіе люди — не уважаете женщину…
Половецкій остановился и съ удивленіемъ посмотрлъ на брата Ираклія. Это былъ совсмъ не тотъ человкъ, котораго онъ себ представлялъ и котораго видлъ эти дни.

VIII.

Въ обители было тихо. Это была чутко-дремлющая, жуткая тишина…
Половецкій прожилъ въ обители уже цлый мсяцъ и чмъ дольше жилъ, тмъ точно дальше уходилъ отъ нея. Это было странное, двоившееся чувство, въ которомъ онъ не могъ дать себ отчета. Ему казалось, что монахи сторонятся его, какъ чужого человка. А между тмъ, у нихъ была своя жизнь, и они понимали другъ друга съ полуслова. Какая то стна отгораживала Половецкаго отъ внутренняго міра этой монашеской крестьянской артели. Собственно даже не было и монаховъ въ общепринятомъ смысл, а просто самые обыкновенные крестьяне въ монашескомъ плать. У обители существовала своя живая связь съ окружающимъ крестьянскимъ міромъ. Каждый день у обительскихъ вратъ появлялись крестьянскія телги. Большинство приходило пшкомъ. У каждаго было свое дло. Стояла страдная пора, и попусту никто не отрывался отъ работы. Половецкаго особенно поразилъ одинъ бородастый типичный мужикъ, пріхавшій верхомъ. У него было такое простое славное русское лицо.
— Мн бы игумна повидать… — обратился онъ къ Половецкому.
— А что? — невольно спросилъ тотъ.
— А такъ… поговорить… Значитъ, сынъ, большакъ, померъ… Двое ребятъ осталось… жена…
Игуменъ принималъ всхъ и во всякое время. Мужикъ прошелъ въ игуменскую келью, и Половецкій видлъ, какъ онъ возвращался черезъ полчаса, шагая по монастырскому двору тяжелой мужицкой походкой. Онъ шелъ, держа шапку въ рукахъ, и встряхивалъ головой, въ которой, видимо, плохо укладывались слова пастырскаго утшенія. Онъ неторопливо отвязалъ свою лошадь, тяжело подпрыгнулъ на нее и съ трудомъ слъ. Половецкій долго смотрлъ, какъ онъ халъ, болтая руками и ногами.
Между прочимъ, особенностью обители ‘Нечаянныя Радости’ было то, что въ ней рдко можно было встртить профессіональныхъ странниковъ и богомолокъ, за исключеніемъ праздниковъ.
— Наша обительская пища скудная, вотъ и нечего здсь длать,— коротко объяснилъ братъ Павлинъ.— Да и богатыхъ богомольцевъ совсмъ мало бываетъ…
Мсячный срокъ пребыванія Половецкаго прошелъ очень быстро.
— Вамъ ужъ пора домой, милостивый государь,— съ обычной дерзостью заявилъ братъ Ираклій.— У насъ уставъ…
Половецкій отправился переговорить съ о. игуменомъ и предложилъ уплатить деньги.
— Мн хотлось бы пожить у васъ еще съ мсяцъ, если конечно, это васъ не стснитъ…
— По уставу не полагается, Михайло Петровичъ. А денегъ мы не принимаемъ, тоже по уставу… Для этого при страннопріимниц есть кружка.
— Но вдь я могу заболть, о. Мисаилъ?
— Конечно, можете…
— Я и сейчасъ серьезно боленъ…
— Дло ваше. Я не гоню, а только уставъ… Хотя апостолъ Павелъ и сказалъ, что по нужд и закону премненіе бываетъ. Мое дло сказать вамъ…
Половецкій ушелъ отъ игумена ни съ чмъ. Братъ Ираклій уже поджидалъ его съ торжествующимъ злорадствомъ.
— Возжелали прельстить инока златомъ? Совершенно напрасно-съ… У насъ уставъ. Есть, конечно, одинъ способъ… да… Отправляйтесь въ Бобыльскъ денька на три, а потомъ и начнете снова свой мсяцъ въ обители.
— Благодарю васъ за хорошій совтъ…
Братъ Павлинъ взглянулъ на дло гораздо проще и посовтовалъ оставаться въ обители безъ всякихъ объясненій.
— А тамъ видно будетъ, что и какъ,— прибавилъ онъ съ кроткой улыбкой.— Вдь вы даже работали на обитель, такъ что къ другимъ нельзя приравнять.
Половецкому сдлалось грустно. Куда онъ могъ идти? Такого мста не было… Онъ уже начиналъ свыкаться съ обительской тишиной, съ длинными монастырскими службами, съ монастырской работой, которую велъ подъ руководствомъ брата Павлина. Всего больше ему нравились рыбныя ловли на озер, хотя лтомъ рыба и ловилась плохо.
Въ дальнемъ конц озера было нсколько болотистыхъ островковъ, обложенныхъ озерными камышами. Сюда Половецкій и узжалъ съ братомъ Павлиномъ иногда дня на три. Они ночевали подъ открытымъ небомъ около огонька, а въ ненастную погоду укрывались въ шалашик изъ еловыхъ ътвей, прикрытыхъ сверху берестой и еловой корой. Наступала уже осень, дни длались короче, и Половецкій съ наслажденіемъ проводилъ около огня цлые часы въ созерцательномъ настроеніи. Ахъ, какъ все прошлое было далеко-далеко… Кругомъ ни души. Ночная тишина нарушалась только ропотомъ озерной волны да гомономъ разной птицы, гнздившейся по камышамъ. Братъ Павлинъ въ эти моменты длался какъ-то особенно разговорчивъ, врне сказать — онъ любилъ думать вслухъ. Эта дтски-чистая душа воспринимала впечатлнія природы съ какимъ-то религіознымъ экстазомъ и видла везд Бога, везд чудо и везд несказанное словомъ поученіе.
— А человку все мало… — думалъ вслухъ братъ Павлинъ.— А человкъ все неистовствуетъ въ своей неистовой слпот… да. Прізжалъ къ намъ въ обитель года два назадъ одинъ старичокъ и навелъ сомнніе. Очень даже вредно говорилъ. ‘Вы, говоритъ, спасаете душу, значитъ хотите непремнно быть лучше другихъ, и ваше монашеское смиреніе паче гордыни’. Потомъ много говорилъ вреднаго на счетъ нашей монагаеской одежи и пищи… Зачмъ вотъ мы рыбу димъ. ‘Человку, говоритъ, этого нигд не указано’. Съ нимъ сцпился Ираклій и началъ говорить отъ писанія, а старикъ ему наоборотъ: ‘Все это, говоритъ, надо понимать иносказательно’. И даже весьма ядовитымъ оказалъ себя, т. е. старичокъ. По писанію совсмъ загонялъ нашего Ираклія… А какъ вы полагаете, Михайло Петровичъ, на счетъ этой самой рыбки? Вдь она тоже чувствуетъ, хотя сказать этого и не уметъ…
— Право, не знаю, братъ Павлинъ. По моему, дло совсмъ не въ томъ, во что человкъ однется и что онъ стъ. Важно то, какъ онъ вообще живетъ, а да и платье пустяки.
— Вотъ, вотъ… У насъ есть и деревенская поговорка такая: рыбку-то шь, да рыбака не шь.
— Если кто можетъ обойтись даже безъ рыбки — отлично. Я увренъ, что въ будущемъ не будутъ сть ни мяса, ни рыбы, потому что это несправедливо, но дло все-таки не въ этомъ. По моему, это мести лсенку съ нижней ступеньки…
— А я опять такъ думаю, Михайло Петровичъ: ну, хорошо, никто не будетъ сть говядину, а куда же тогда скотъ днется? Зачмъ же я буду даромъ кормить бычка или свинушку?.. Куда, напримръ, днутся лишніе птушки, которые ежели сверхъ числа? Ну, на бык еще можно и здить, и землю пахать, а на птух или на свинь далеко не удешь.
— Тогда превратятся въ дикое состояніе, какъ сейчасъ есть дикіе олени или дикія утки и разная дичь.
— А что-же, вдь въ самомъ дл все возможно, Михайло Петровичъ!.. И даже очень просто…
Эта мирная рыбная ловитва была нарушена неожиданнымъ появленіемъ брата Ираклія. Возвращаясь на свой островъ вечеромъ, когда вс сти были выметаны, Половецкій замтилъ горвшій у ихъ балагана огонь. Не нужно было говорить, какой гость пожаловалъ. Братъ Павлинъ только угнетенно вздохнулъ, предчувствуя непріятность. Дйствительно, это былъ братъ Ираклій, сидвшій около костра.
— Вы это зачмъ пожаловали къ намъ? — довольно сурово спросилъ Половецкій.
— Я-то? А пл серьезному длу… Казусъ.
— Доносъ написали?
— Именно-съ…
— Очень интересно…
— Не знаю, какъ понравится, а только старался. Кстати я захватилъ и документикъ съ собой… Завтра пойдетъ къ владык. Нарочно пріхалъ, чтобы показать вамъ.
— Пожалуйста, избавьте меня,— замтилъ Половецкій, снимая промокшій кожаный рыбацкій фартукъ.— Я не страдаю любопытствомъ…
— Однако-же… Зачмъ я въ такомъ случа халъ сюда и даже чуть не утонулъ?
Братъ Ираклій какъ-то весь сжался, ехидно улыбался и грлъ свои красныя руки надъ огнемъ. Братъ Павлинъ поставилъ надъ костромъ котелокъ съ водой для ухи. Гд-то со свистомъ пролетло стадо дикихъ утокъ, отправлявшихся на ночную кормежку.
— Такъ я вамъ прочитаю…— продолжалъ братъ Ираклій, вынимая изъ-за пазухи свернутый въ четверо листъ бумаги.
Онъ прислъ на корточки къ огню и принялся за чтеніе, время отъ времени поглядывая на Половецкаго. Доносъ представлялъ собой самое нелпое произведеніе, какое только можно было себ представить, начиная съ того, что Половецкій обвинялся въ идололатріи, а его кукла называлась идоломъ. По пути обвинялся игуменъ, мирволившій занесенному въ обитель идолопоклонству и не въ примръ другимъ позволившему проживать идололатру въ обители свыше мсяца, положеннаго уставомъ. Заканчивался доносъ тмъ, что въ новое идолопоклонство вовлеченъ скудный умомъ братъ Павлинъ.
— Что-же, не дурно,— похвалилъ спокойно Половецкій, когда чтеніе доноса кончилось.— Скажу даже больше: мн нравится стиль… Кстати, могу только пожалть почтеннйшаго владыку, который будетъ читать ваше произведеніе.

IX.

На озер поднимался шумъ разгулявшейся волны. Это длалъ первыя пробы осенній втеръ. Глухо шелестли прибережные камыши, точно они роптали на близившугося осеннюю невзгоду. Прибережный ивнякъ гнулся и трепеталъ каждымъ своимъ листочкомъ. Пламя отъ костра то поднималось, то падало, разсыпая снопы искръ. Дымъ густой пеленой разстилался къ невидимому берегу. Братъ Ираклій по-прежнему сидлъ около огня и грлъ руки, морщась отъ дыма. Онъ показался Половецкому такимъ худенькимъ и жалкимъ, какъ зажаренный цыпленокъ.
— Вамъ не совстно, братъ Ираклій? — неожиданно спросилъ его Половецкій.
— Мн? Нтъ, я только исполняю волю пославшаго мя и обличаю… Вамъ все это смшно, милостивый государь, потому-что… потому-что… Да, въ васъ нтъ настоящей вры.
— Позвольте…
— Нтъ, ужъ вы мн позвольте… Врующихъ въ Бога много, и таковые встрчаются даже между корреспондентами. А вотъ господа интеллигентные люди не желаютъ врить въ бса… Не правится имъ. Да… А это невозможно. Ежели есть Богъ, долженъ быть и бсъ… Очень просто.
— Вы не правы. Есть цлый рядъ сектъ…
— Знаю-съ и даже очень. Напримръ, люциферіанизмъ, сатанизмъ, культы Изиды, Пана, Діониса — и еще много другихъ. Но это все другое… Тутъ важенъ только символъ, а не сущность. Діаволъ, демонъ, сатана, люциферъ, Мефистофель — это только отвлеченныя понятія… да. А бсъ живой, онъ постоянно около насъ, и мы постоянно въ его бсовской власти. Вотъ вамъ даже смшно меня слушать, а, между тмъ, въ Кормчей что сказано: къ простому человку приставленъ одинъ бсъ, къ блому попу — семь бсовъ, а къ мниху — четырнадцать. А вотъ вы врите въ куклу…
— Да, врю. Я уже говорилъ вамъ… Для меня она нчто живое, даже нсколько больше, потому-что она живетъ и не умираетъ.
— Вотъ-вотъ, какъ бсъ… Въ ней сидитъ бсъ, принявшій образъ и подобіе.
Вопросъ о кукл не выходилъ изъ головы брата Ираклія все это время и мучилъ его своей таинственностью. Тутъ было что-то непонятное и таинственное, привлекавшее къ себ именно этими свойствами. Братъ Ираклій, конечно, докладывалъ о кукл игумену, но тотъ отвтилъ всего одной фразой:
— Не наше дло.
Узжая на рыбную ловлю, Половецкій куда-то пряталъ свою котомку, и братъ Ираклій напрасно ее искалъ по всмъ угламъ страннопріимницы. Онъ жаллъ, что тогда не истребилъ ее, какъ слдовало сдлать по настоящему.
— Вры не хватило…— укорялъ самого себя братъ Ираклій.
Между прочимъ, и на острова онъ отправился съ тайной цлью отыскать на рыбачьей стоянк проклятую куклу. Но ея и здсь не оказалось.
Братъ Павлинъ умлъ варить великолпную уху, а ceгодня она была какъ-то особенно хороша. ли вс прямо изъ котелка деревянными ложками, закусывая монастырскимъ ржанымъ хлбомъ, тоже замчательнымъ произведеніемъ въ своемъ род. Братъ Ираклій и лъ, не какъ другіе: торопился, обжигался, жмурилъ глаза и крошилъ хлбъ.
— Зачмъ сорить напрасно даръ Божій? — сурово замтилъ ему братъ Павлинъ.
Это было еще въ первый разъ, что братъ Павлинъ сдлался строгимъ, а братъ Ираклій не нашелся, что ему возразить.
— Чайку бы хорошо теперь выпить…— какъ-то по-дтски проговорилъ братъ Ираклій, когда уха была кончена.
— Ничего, хорошо и такъ,— прежнимъ тономъ отвтилъ братъ Павлинъ.— Чревоугодіе.
Вечеръ былъ теплый. Ложиться спать рано никому не хотлось. Братъ Павлинъ нарубилъ дровъ для костра на цлую ночь и даже приготовилъ изъ травы постель для брата Ираклія.
— Настоящая перина…— похвалилъ онъ.
— Отлично,— согласился братъ Ираклій, вытягиваясь на своей перин.
Половецкій сидлъ на обрубк дерева и долго смотрлъ на огонь, въ которомъ для него всегда было что-то мистическое, какъ символъ жизни. Вдь и человкъ такъ же сгораетъ, какъ горли сейчасъ дрова. И жизнь, и обновленіе, и перемна только формы существованія.
— Вы видали, господа, фонографъ? — спросилъ Половецкій посл долгой паузы.
Братъ Павлинъ не имлъ никакого понятія о граммофон, а братъ Ираклій видалъ его у покойнаго Присыпкина. Половецкому пришлось объяснить его устройство.
— Господи, до чего только люди дойдутъ! — удивлялся братъ Павлинъ.— Даже страшно подумать…
— Страшного, положимъ, ничего нтъ, а интересно,— продолжалъ Половецкій.— Благодаря телефону сдлано удивительное открытіе, на которое почему-то до сихъ поръ не обращено никакого вниманія. Именно, голоса своихъ знакомыхъ узнаешь, а свой голосъ не можешь узнать… Я самъ продлывалъ этотъ опытъ.
— И что-же изъ этого? — спрашивалъ братъ Ираклій.— По моему, ршительно ничего особеннаго…
— Нтъ, есть особенное. Этотъ опытъ доказываетъ, съ поразительной очевидностью, что человкъ знаетъ всего меньше именно самого себя. Скажу больше — онъ иметъ цлую жизнь дло съ собой, какъ съ таинственнымъ незнакомцемъ.
— Познай самого себя, какъ сказалъ греческій мудрецъ.
— Вотъ именно этого-то познанія человку и не достаетъ. Въ этомъ корень всхъ тхъ ошибокъ, изъ какихъ состоитъ вся наша жизнь. Найдите мн человка, который въ конц своей жизни сказалъ бы, что онъ доволенъ вотъ этой прожитой жизнью и что если бы имлъ возможность прожить вторую жизнь, то не прожилъ бы ее иначе. Счастливйшій изъ завоевателей Гарунъ-аль-Рашидъ передъ смертью сказалъ, что въ теченіе своей долгой жизни былъ счастливъ только четырнадцать дней, а величайшій изъ поэтовъ Гете признавался, что былъ счастливъ всего четверть часа.
— Все зависитъ отъ того, какія требованія отъ жизни,— спорилъ братъ Ираклій.— Богатому жаль корабля, а нищему кошеля… Вотъ богатому-то и умному и трудно быть счастливымъ. Вотъ вы, напримръ — я увренъ, что вы были очень богатымъ человкомъ, все вамъ надоло и вотъ вы пришли къ намъ въ обитель.
— Вы почти угадали, хотя и не совсмъ. Относительно я и сейчасъ очень богатый человкъ, но въ обитель пришелъ не потому, что пресытился богатой жизнью.
— Извините, это я такъ, къ слову сказалъ… Не имю права допытываться. Павелъ Митричъ Присыпкинъ въ послднее время такъ вотъ какъ тосковалъ и даже плакалъ.
Половецкому хотлось что-то высказать, что лежало камнемъ на душ, но онъ почему-то удержался, хотя и подходилъ уже совсмъ близко къ занимавшей его всецло тем. Брату Ираклію надоло лежать, и онъ прислъ къ огню. Половецкій долго разсматривалъ его лицо, и оно начинало ему нравиться. Есть такія особенныя лица, внутренее содержаніе которыхъ открывается постепенно.
— А вы знаете, отчего погибнетъ Европа со всей своей цивилизаціей? — неожиданно спросилъ братъ Ираклій, обращаясь къ Половецкому.
— Мудреный вопросъ…
— И нисколько не мудреный… Я много думалъ объ этомъ и пришелъ къ своему собственному згключенію.
— Изъ газетъ вычиталъ,— замтилъ братъ Павлинъ.
— Кое-какіе факты, конечно, бралъ изъ газетъ. Люблю почитать, что длается на бломъ свт… Такъ не можете ничего сообразить? Такъ и быть скажу: Европа погибнетъ отъ чумы… да-съ.
— Почему-же именно отъ чумы, а не отъ какой-нибудь другой болзни? — полюбопытствовалъ Половецкій.— Кажется, нынче принимаются вс средства для борьбы съ чумой…
— У докторовъ свои средства, а у чумы свои. Прежде-то она пшечкомъ приходила, а нынче по желзной дорожк прикатитъ или на пароход прідетъ, какъ важная генеральша. Очень просто… Тутъ ужъ ничего не подлаешь.
— Вотъ и послушайте его,— добродушно замтилъ братъ Павлинъ, качая головой.— Тоже и скажетъ человкъ…
— Я правду говорю… да. И всегда скажу. А, знаете, почему именно нашу Европу състъ эта самая чума? А за наши грхи… Охъ, сколько этихъ грховъ накопилось… Страшно подумать… Везд паровыя машины, телеграфы, пароходы, револьверы, швейныя машины, велосипеды, а черному простому народу все хуже да хуже. Богатые богатютъ, а бдные бднютъ. Все, кажется, придумали, а вотъ машину, чтобы хлбъ приготовляла — не могутъ… И никогда не придумаютъ. А почему? Ну-ка, братъ Павлинъ, раскинь умомъ? Нтъ, лучше и не безпокойся. А дло-то самое простое: хлбъ есть даръ Божій. Безъ ситца, безъ машины, безъ самовара можно прожить, а безъ хлба не проживешь.
Братъ Ираклій молчалъ, дожидаясь возраженій.
— А еще какіе грхи у Европы? — спросилъ Половецкій.
— Есть и еще грхи: оскверненіе женщины. Тутъ и дворцы, и желзная дорога, и броненосцы, и Эйфелева башня, и подводный телеграфь, а двица осквернена. И такихъ двицъ въ Европ не одинъ милліонъ да еще ихъ же разсылаютъ по всему свту на позоръ… да.
— Развратъ существовалъ всегда, въ самой глубокой древности.
— Развратъ-то существовалъ, но онъ прятался, его стыдились, блудницъ побивали каменьями, а ныншняя блудница ходитъ гордо и открыто. Гд же любовь къ ближнему? Гд прославленная культура, гуманизмъ, великія идеи братства и свободы? Вотъ для нея, для двицы, не нашлось другого куска хлба… Она хуже скота несмысленнаго. Это нашъ грхъ, общій грхъ… Мы ее видли и не помогли ей, мы ее не поддержали, мы ее оттолкнули отъ нашего сердца, мы насмялись надъ ней.
Въ голос брата Ираклія послышались слезы. По его тонкому лицу пробгала судорога, а длинныя руки дрожали.
— Все-таки, наука сдлала много,— заговорилъ Половецкій, глядя на огонь.— Напримръ, нтъ прежнихъ ужасныхъ казней, какъ сажанье на колъ, четвертованіе, сожженіе на кострахъ. Нтъ, наконецъ, пытокъ… Человкъ-зврь еще, конечно, остался, но онъ уже стыдится проявлять свое зврство открыто, всенародно, на площади. А это много значитъ…
— Нтъ, человкъ-зврь только притаился и сдлался хитре,— спорилъ братъ Ираклій. — Вы только подумайте, что въ такихъ центрахъ цивилизаціи, какъ Парижъ или Лондонъ, люди могутъ умирать съ голоду. А всякая новая машина разв не зврь? Она у кого-нибудь да отнимаетъ хлбъ, т. е. работу. А польза отъ нея идетъ въ карманы богатыхъ людей. Египетскія работы, про которыя сказано въ писаніи, пустяки, если сравнить ихъ съ работой гд-нибудь въ каменноугольной шахт, гд человкъ превращается въ червя. И еще много другихъ цивилизованныхъ жестокостей, какъ, напримръ, наши просвщенныя войны, гд убиваютъ людей десятками тысячъ въ одинъ день. Ваша святая наука лучшія свои силы отдаетъ только на то, чтобы изобртать что-нибудь новое для истребленія человчества.
— А Наполеонъ?— съ улыбкой спросилъ братъ Павлинъ.
Братъ Ираклій какъ-то весь встрепенулся и отвтилъ убжденнымъ тономъ:
— Наполеонъ — геній, и его нельзя судить простыми словами. Да… Это былъ бичъ Божій, посланный для вразумленія погрязшей въ грхахъ Европы.
— Любитъ онъ Наполеона,— объяснилъ братъ Павлинъ, обращаясь къ Половецкому.— Нтъ ему пріятне, какъ прочитать про этого самаго Наполеона.
Время пролетло незамтно. Братъ Павливъ посмотрлъ на небо и сказалъ:
— Пора спать… Часовъ десять есть.
У Половецкаго давно смыкались глаза отъ усталости, и онъ быстро заснулъ. А братъ Ираклій долго еще сидлъ около огня, раздумывая относительно Половецкаго, что это за мудреный баринъ и что ему понадобилось жить въ ихъ обители. А тутъ еще эта кукла… Ну, къ чему она ему?

X.

Братъ Ираклій занималъ отдльную, довольно большую келью, служившую и монастырской канцеляріей. У него была ‘мірская’ обстановка, т. е. на стнахъ картины свтскаго содержанія, на окнахъ цвты и занавски, шкафикъ со свтскими книгами и т. д. Впрочемъ, все это ‘свтское’ ограничивалось культомъ Наполеона: библіотечка состояла исключительно изъ книгъ о Наполеон, картины изображали его славные военные подвиги. На стнахъ висло до десятка портретовъ Наполеона въ разные періоды его бурной жизни. Но главной драгоцнностью брата Ираклія былъ бронзовый бюстъ Наполеона со скрещенными на груди руками. Это была своего рода реликвія. Почему и какъ образовался этотъ культъ, трудно сказать, и самъ братъ Ираклій вроятно, могъ бы объяснить меньше всхъ.
— Ты бы выбросилъ эту дрянь,— совтовалъ игуменъ, когда по длу приходилъ въ келью Ираклія.— Не подобаетъ для обители…
Братъ Ираклій упорно отмалчивался, но оставался при своемъ. Игуменъ его, впрочемъ, особенно не преслдовалъ, какъ человка, который былъ нуженъ для обители и котораго считалъ немного тронутымъ. Пусть его чудитъ, благо, вреда отъ его причудъ ни для кого не было.
Второй слабостью брата Ираклія были газеты, которыя онъ добывалъ всми правдами и неправдами. Въ этомъ случа онъ считалъ себя виноватымъ и хитрилъ. Онъ даже выписывалъ свою газету, которую получалъ на имя одного городского знакомаго. Для брата Ираклія было истиннымъ праздникомъ, когда онъ изъ Бобыльска получалъ съ какой-нибудь ‘оказіей’ кипу еще нечитанныхъ газетъ. Этотъ зарядъ газетнаго яда онъ проглатывалъ съ жадностью, какъ наркотикъ. Читать приходилось украдкой, по ночамъ, съ необходимыми предосторожностями. Начитавшись, братъ Ираклій испытывалъ жгучую потребность съ кмъ-нибудь подлиться почерпнутымъ изъ газетнаго кладезя матеріаломъ, но братія состояла изъ еле грамотныхъ простецовъ, и жертвой являлся безотвтный братъ Павлинъ.
— Ничего я не понимаю… — кротко признавался братъ Павлинъ.— Темный человкъ…
— А ты слушай,— настаивалъ братъ Ираклій.
— Только не говори мудреныхъ словъ, Христа ради. Можетъ быть, и слушать-то тебя гршно… Вотъ ежели бы почиталъ божественное…
— Нтъ, ты слушай!.. Какая теперь штука выходитъ съ нмцемъ… Охъ, и хитеръ же этотъ самый нмецъ!.. Не дай Богъ… Непремнно хочетъ завоевать весь міръ, а тамъ американецъ лапу протягиваетъ, значитъ, не согласенъ…
Появленіе въ обители Половецкаго дало брату Ираклію новую пищу. Помилуйте, точно съ неба свалился настоящій образованный человкъ, съ которымъ можно было отвести душу вполн. Но тутъ замшалась проклятая кукла… Заведетъ братъ Ираклій серьезный разговоръ, Половецкій длаетъ видъ, что слушаетъ, а по лицу видно, что онъ думаетъ о своей кукл. И что только она ему далась, подумаешь!.. Разъ братъ Ираклій пригласилъ къ себ Половецкаго напиться чаю. Это было посл ночной бесды на остров. Половецкій сразу началъ относиться къ брату Ираклію иначе.
— Вотъ посмотрите, Михаилъ Петровичъ… — говорилъ братъ Ираклій, съ гордостью указывая на своихъ Наполеоновъ.— Цлый музей-съ. Одобряетесъ?
— Дло вкуса… Лично я въ Наполеон уважаю только геніальнаго стратега, а что касается человка, то онъ мн даже очень не нравится.
— Очень даже напрасно-съ… Великаго человка нельзя судить, какъ обыкновеннаго смертнаго. Ему данъ даръ свыше… И угодники прегршали, а потомъ искупали свою вину великими подвигами.
Между прочимъ, одно пустое обстоятельство привлекло Половецкаго къ брату Ираклію, именно, будущій инокъ съ какой-то болзненной страстностью любилъ цвты, и вс обительскіе цвты были вырощены имъ. Половецкому почему-то казалось, что такой любитель цвтовъ непремнно долженъ быть хорошимъ человкомъ.
— Значитъ, по вашему, Наполеонъ просто геніальный разбойникъ, Михайло Петровичъ?
— Около этого…
— Такъ-съ… А какъ понимать по вашему господъ американцевъ?
Половецкій уже привыкъ къ неожиданнымъ вопросамъ и скачкамъ мысли въ голов брата Ираклія и только пожалъ плечами.
— Американцы — негодяи!.. — ршительно заявилъ братъ Ираклій, дергая шеей.
— Я не понимаю, какая-же тутъ связь: Наполеонъ и американцы?
— А есть и связь: Наполеонъ хотлъ завоевать міръ мечемъ, а гг. американцы своимъ долларомъ. Да-съ… Что лучше? А хорошія слова вс на лицо: свобода, братство, равенство… Посмотрите, что они продлываютъ съ китайцами,— нашему покойнику Присыпкину впору. Не понравилось, когда китаецъ началъ жать янки своимъ дешевымъ трудомъ, выдержкой, выносливостью… Ха-ха!.. На словахъ одно, а на дл совершенно наоборотъ… По мн ужъ лучше Наполеонъ, потому что въ сил есть великая притягивающяя красота и безконечная поэзія.
Они наговорились обо всемъ, т. е. говорилъ собственно братъ Ираклій, перескакивая съ темы на тему: о значеніи религіознаго культа, о таинствахъ, о великой сил чистаго иноческаго житія, о покаяніи, молитв и т. д. Половецкій ушелъ къ себ только вечеромъ. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.
Братъ Ираклій, проводивъ рдкаго гостя, не утерплъ и прокрался черезъ кухню въ страннопріимницу, чтобы подсмотрть, что будетъ длать Половецкій. Въ замочную скважину братъ Ираклій увидлъ удивительную вещь. Половецкій распаковалъ свою котомку, досталъ куклу и долго ходилъ съ ней по комнат.
— Ты довольна? — говорилъ онъ такимъ тономъ, какъ говорятъ съ маленькими дтьми,— Теб хорошо здсь? Ахъ, милая, милая…
Потомъ онъ усадилъ ее на столъ, а самъ продолжалъ ходить.
— Ты у меня маленькая язычница… да?..— думалъ Половецкій вслухъ.— Нтъ, нтъ, я пошутилъ… Не слдуетъ сердиться. Мы будемъ всхъ любить… Вдь въ каждомъ живетъ хорошій человкъ, только нужно умть его найти. Такъ? Безконечная доброта — это религія будущаго и доброта дятельная, а не отвлеченная. Ты согласна со мной? Такъ, такъ… сейчасъ человкъ хуже звря, а будетъ время, когда онъ сдлается лучше.
— Да онъ сумасшедшій!.. — въ ужас ршилъ братъ Ираклій, стараясь уйти отъ лвери неслышными шагами.— Да, настоящій сумасшедшій… Еще заржетъ кого-нибудь.
Изъ страннопріимницы братъ Ираклій отправился прямо къ игумену и подробно сообщилъ о сдланномъ открытіи. Игуменъ терпливо его выслушалъ и довольно сурово отвтилъ:
— Не наше дло… Худого онъ ничего для насъ не длаетъ. Человкъ сурьезный! А что касается этой куклы, такъ опять не наше дло. Доносъ-то послалъ, что-ли?
— Какъ же, отправилъ-съ…
— Вотъ это похуже куклы будетъ… Въ теб бсъ сидитъ.
Братъ Ираклій ушелъ ни съ чмъ, обдумывая, какъ написать второй доносъ, чтобы онъ попалъ въ самую точку.

XI.

Самымъ непріятнымъ временемъ въ обители для Половецкаго были большіе годовые праздники, когда стекались сюда толпы богомольцевъ, а главное — страннопріимница наполнялась самой разношерстной публикой. Даже въ корридор и на кухн негд было повернуться. Въ качеств своего человка въ обители, Половецкій уходилъ на скотный дворъ къ брату Павлину, чтобы освободить свою комнату для прізжихъ богомольцевъ. Братъ Павлинъ ютился въ маленькой каморк около монастырской пекарни. Здсь всегда пахло кожей, дегтемъ, веревками и дрочими принадлежностями конюшеннаго хозяйства.
— Потснимся какъ нибудь,— извинялся каждый разъ братъ Павлинъ.— Въ тснот да не въ обид…
Онъ уступалъ гостю свое мсто на лавк, а самъ забирался на печку, не смотря ни на какой жаръ.
Въ обители большимъ праздникомъ считался Успеньевъ день, когда праздновался ‘престолъ’ въ новой церкви. Впередъ длались большія приготовленія, чтобы накормить сотни богомольцевъ. Вся братія была погружена въ хозяйственныя заботы, и даже братъ Ираклій долженъ былъ помогать на кухн, гд мсилъ тсто, чистилъ капусту и картофель. Половецкій забрался къ брату Павлину за два дня и тоже принималъ участіе въ общей братской работ въ качеств пекаря.
Наплывъ богомольцевъ нынче превзошелъ вс ожиданія. Между прочимъ, въ этой пестрой толп Половецкій замтилъ повара Егорушку, который почему то счелъ нужнымъ спрятаться. Затмъ онъ встртилъ Егорушку уже въ обществ брата Ираклія. Они о чемъ то шептались и таинственно замолчали, когда подошелъ Половецкій.
— Ты какъ сюда попалъ? — спросилъ Половецкій смущеннаго Егорушку.
— А такъ, ваше высокоблагородіе,— по солдатски вытянувшись, отвтилъ Егорушка.— Грхи отмаливать пришелъ. Значитъ, на нашемъ пароход ‘Брат Яков’ халъ нашъ губернаторъ… Подаю ему щи, а въ щахъ, напримръ, тараканъ. Ужъ какъ его, окаяннаго, занесло въ кастрюлю со щами — ума не приложу!.. Ну, губернаторъ сейчасъ капитана, ногами топать, кричать, а капитанъ сейчасъ, значитъ, меня въ три шеи… Выслужилъ, значитъ, пенсію въ полномъ смысл: четыре недли въ мсяцъ жалованья сейчасъ получаю. Вотъ и пришелъ въ обитель грхъ свой замаливать…
— Экъ тебя угораздило! — жаллъ братъ Ираклій.
— Куда же вы теперь? — спросилъ Половецкій.
— А вотъ ужъ этого, ваше высокоблагородіе, я никакъ даже не могу знать. Изъ всей родни есть у меня одинъ племянникъ, только не дай Богъ никому такую родню. Глазъ то вдь онъ мн выткнулъ кнутовищемъ, когда я выворотился со службы… Какъ же, онъ самый!.. Я значитъ, свое сталъ требовать, что осталось посл упокойнаго родителя, разспорились, а онъ меня кнутовищемъ да прямо въ глазъ…
— Однимъ словомъ, веселый племянникъ,— подзадоривалъ братъ Ираклій.
Въ теченіе дня Половецкій нсколько разъ встрчалъ Егорушку въ обществ брата Ираклія, и Половецкому казалось, что солдатъ къ вечеру былъ уже съ порядочной мухой. У нихъ были какія то тайныя дла.
Комнату Половецкаго въ страннопріимниц занялъ бобыльскій купецъ Теплоуховъ, пріхавшій на богомолье съ женой, молодой и очень видной женщиной.
— Ну теперь онъ будетъ тише воды — ниже травы,— объяснилъ братъ Павлинъ,— потому боится своей Пелагеи Семеновны и въ глаза ей смотритъ. Очень сурьезная женщина, хотя и молодая…
Дйствительно, Теплоуховъ держалъ себя, какъ совсмъ здоровый человкъ. Онъ поздоровался съ Половецкимъ, какъ со старымъ знакомымъ.
— Ну, какъ вы тутъ живете? — довольно фамильярно спросилъ онъ Половецкаго.— Настоящее воронье гнздо… х-ха!..
— Кому что нравится,— уклончиво отвтилъ Половецкій.— Вотъ вы пріхали-же?..
— Жена притащила, а потомъ особливый случай вышелъ…
Половецкому совсмъ не хотлось разговаривать съ истеричнымъ купчикомъ, но Теплоуховъ не отставалъ. Они прошли на скотный дворъ, а потомъ за монастырскую ограду. День выдался теплый и свтлый, съ той печальной ласковостью, когда солнце точно прощается съ зеылей и даритъ ее своими послдними поцлуями. Въ самомъ воздух чувствовалась близость холоднаго покоя.
— А все-таки хорошо…— думалъ вслухъ Теплоуховъ, когда они вышли на монастырскій поемный лугъ, выступавшій въ озеро двумя лсистыми мысками. — Вдь вотъ чего проще: заливной лугъ. Мало ли у насъ такихъ луговъ по р. Камчужной, а вотъ, подите, монастырскій лугъ кажется особеннымъ… да… И хлбъ обительскій тоже особенный, мы его съ женой домой увозимъ, и щи, и каша. Да все особенно…
Они прпсли на сваленное бревно, гннвшее безъ всякаго основанія. Теплоуховъ оглянулся и заговорилъ уже другимъ тономъ:
— А вдь я тогда обманулъ игумна… Ей Богу! Вдь нарочно прізжалъ ему каяться, а словъ то и не хватило. Нту настоящихъ словъ — и шабашъ. У меня такая бываетъ смертная тоска… Слава Богу, кажется, все есть, и можно сказать, что всего есть даже черезъ число. Нтъ, тоска… А тутъ… Да, тутъ вышелъ совсмъ даже особенный случай…
Онъ сдлалъ остановку, перевелъ духъ, оглядлся кругомъ и заговорилъ уже шопотомъ:
— Мн все исправникъ Палъ Митричъ представляется… Тогда ду въ обитель, а онъ спрятался за сосну и этакъ меня пальчикомъ манитъ. Въ такомъ род, что вотъ-вотъ скажетъ: ‘Голубчикъ, Никаноръ Ефимычъ, выпьемъ по маленькой’… Ей Богу! Трясетъ меня, потомъ холоднымъ прошибло, а онъ все по сторон дороги за мной бжитъ… И вдь какъ ловко: то за дерево спрячется, то за бугорокъ, то въ канавку скачетъ. Откуда прыть, подумаешь… А мой кучеръ какъ есть ничего не видитъ. Еле живъ я тогда до обители добрался. Ну, думаю, игуменъ отмолитъ навожденіе… Два дня прожилъ, а сказать ничего не могъ.
— Можетъ быть, вы много пили передъ этимъ? — спросилъ Половецкій безъ церемоніи.
— Напитки принимаемъ, это дйствительно, но только свою плепорцію весьма соблюдаемъ и никогда въ запойныхъ не состояли…
— А вашъ отецъ пилъ?
— Ну, это другой фасонъ… Тятенька отъ запоя и померши. Такъ это разсердились на кучера, посинлъ, пна изъ устъ и никакого дыханія. Это, дйствительно, было-съ. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно, какъ пьютъ дьякона или вонъ поваръ Егорка. А я-то испорченъ… Была одна женщина… Самъ, конечно, виноватъ… да… Холостымъ былъ тогда, ну баловство… Она-то потомъ вотъ какъ убивалась и руки на себя непремнно хотла наложить. Ну, а добрые люди и научили…
Наступалъ тихій осенній вечеръ съ своей грустной красотой. Озеро чуть шумло мелкой осенней волной. Половецкій задумался, какъ это бываетъ въ такіе вечера, когда на душ и грустно, и хорошо безъ всякой побудительной причины. Его изъ задумчивости вывелъ Теплоуховъ.
— Смотрите, смотрите, какъ святой отецъ удираетъ…— шепнулъ онъ, показывая головой на кусты ивняка, обходившіе зеленой каймой невидимое моховое болотце.
Дйствительно, на опушк стоялъ, покачиваясь, поваръ Егорушка, а между кустами мелькала сгорбленная фигура брата Ираклія.
— Эй, отецъ, куда ты торопршься? — окликнулъ его Теплоуховъ. — Иди къ намъ, поговоримъ… Соскучился я о теб, братчикъ.
Братъ Ираклій нершительно остановился, но, увидвъ Половецкаго, вышелъ изъ кустовъ. Очевидно, ему не хотлось показать себя трусомъ.
— Что же, я и подойду… — говорилъ онъ, дергая своей жилистой шеей.— Даже очень просто…
— Ну, садись рядкомъ да поговоримъ ладкомъ,— приглашалъ Теплоуховъ.— Про тебя все Палагея Семеновна спрашиваетъ… Соскучилась, говоритъ. Заходи ужо къ намъ чайку испить…
Присвшій было на бревно братъ Ираклій вскочилъ, какъ ужаленный. Онъ какъ-то жалко улыбался и смотрлъ на Теплоухова испуганными глазами.
— Да, пришелъ бы, братчикъ,— продолжалъ Теплоуховъ.— Палагея Семеновна малиновымъ вареньемъ угоститъ… А ты разсказалъ бы ей какой-нибудь сонъ.
Братъ Ираклій весь побллъ, плюнулъ и бгомъ бросился къ монастырской оград.
— Ей, отецъ, воротись! — кричалъ Теплоуховъ, надрываясь отъ смха.— Ха-ха… Не любитъ.
— Вы его чмъ-то обидли? — замтилъ Половецкій.
— Нтъ, такъ… къ слову… Вдь онъ двственникъ и боится женщинъ. А Палагея Семеновна очень его любитъ. Она у меня особенная.. Весьма все божественное уважаетъ. Училась-то по псалтыри да по часовнику…
— А сны при чемъ?
— Ахъ, это совсмъ другое… Больной онъ, Ираклій, и человкъ строгой жизни. Я его тоже очень люблю… Днемъ-то него все хорошо идетъ но части спасенія души, а по ночамъ разные неподобные сны одолваютъ. И то, и другое приснится, и на счетъ женскаго полу случается… Ну, ему это и обидно, что благодать отъ него отступаетъ.
— Такого человка можно пожалть, а не смяться надъ нимъ…
— Совершенно врно изволите выражаться. Но строптивецъ онъ, доносы разные пишетъ на всю братію… Ну, пусть и самъ потерпитъ. Въ ихнемъ званіи это даже полагается… Терпи — и конецъ тому длу. Которая дурь-то и соскочитъ сама собой…
Половецкій потомъ видлъ мелькомъ Палагею Семеновну. Это была красивая, рослая молодая женщина,— не красавица, но съ однимъ изъ тхъ удивительныхъ женскихъ русскихъ лицъ, къ которымъ такъ идетъ эпитетъ ‘ясноликая’. У нея всякое движеніе было хорошо, а особенно взглядъ большихъ, срыхъ, глубокихъ глазъ. И говорила она особенно — ровно и пвуче, съ какими-то особенно-нжными воркующими переливами въ голос.

XII.

По случаю ‘престола’ въ обители публика толклась дня три. Половецкій съ европейской точки зрнія могъ только удивляться, сколько у этой публики свободнаго, ненужнаго времени. Между прочимъ, и Теплоуховы не представляли исключенія.
— Эхъ, пора домой! — повторялъ Теплоуховъ, когда встрчалъ Половецкаго.— И зачмъ только мы продаемся въ этомъ вороньемъ гнзд?.. Терпть не могу монаховъ, вс они дармоды.
— Ну, это вы говорите лишнее и даже не думаете того, что говорите.
— А у меня разныя мысли: дома — одн, въ дорог — другія, въ обители — третьи…
Когда Теплоуховы ухали, и ихъ комната въ страннопріимниц освободилась, Половецкій опять хотлъ ее занять. Онъ отыскалъ свою котомку, спрятанную подъ лавкой, за сундучкомъ брата Павлина. Котомка показалась ему подозрительно тяжелой. Онъ быстро ее распаковалъ и обомллъ: куклы не было, а вмсто нея положено было полно. Свидтелемъ этой нмой сцены опять былъ братъ Павлинъ, помогавшій Половецкому перезжать на старую квартиру. Для обоихъ было ясно, какъ день, что всю эту каверзу устроилъ братъ Ираклій.
— Михайло Петровичъ, Богъ съ вами…— бормоталъ братъ Павлинъ, перепутанный случившимся.
А Половецкій стоялъ блдный, съ искаженнымъ отъ бшенства лицомъ и смотрлъ на него дикими, ничего невидвшими глазами. Въ этотъ моментъ дверь осторожно пріотворилась, и показалась голова брата Ираклія. Половецкій, какъ дикій зврь, однимъ прыжкомъ бросился къ нему, схватилъ его за тонкую шею, втащилъ въ комнату и, задыхаясь, заговорилъ:
— Гд кукла, несчастный?!.. Гд кукла?!..
— Я… я… ные зна…аю…— бормоталъ братъ Ираклій, безсильно барахтаясь въ желзныхъ рукахъ обезумвшаго Половецкаго.— Я… я…
— Гд кукла?!..
— Ираклій, отдай…— дросилъ братъ Павлинъ.— Для чего она теб?..
— Н-н-тъ у м-меня ничего… Отпустите меня…
— Гд кукла?! — рычалъ Половецкій, не помня себя отъ ярости.
Брату Ираклію досталось-бы совсмъ плохо, если бы не вступился за него братъ Павлинъ.
— Михайло Петровичъ, опомнитесь… Михайло Петровичъ, Богъ съ вами…
Половецкій бросилъ брата Ираклія на лавку, какъ котенка, и загородилъ собою дверь.
— Ты отсюда живой все равно не выйдешь…— глухо говорилъ онъ.— Да, не уйдешь…
Братъ Павлинъ всталъ между ними и уговаривалъ брата Ираклія добромъ отдать куклу. Тотъ тяжело дышалъ и смотрлъ на Половецкаго злыми глазами.
— Нтъ у меня никакой куклы…— повторилъ онъ.
— А куда ее длъ? — допытывалъ братъ Павлинъ.— Вотъ до чего довелъ Михайлу Петровича, строптивецъ… Ну, покайся добромъ, Ираклій…
На Ираклія напало непобдимое упрямство, и онъ даже улыбнулся кривой улыбкой, что опять взорвало Половецкаго.
— Га-а-а!..— зарычалъ онъ, бросаясь опять къ нему.— Теб смшно, негодяю? Га-а-а…
Брату Павлину стоило большого труда предупредить новую схватку. Половецкій весь трясся отъ охватившаго его бшенства, а братъ Ираклій забился въ передній уголъ и устроилъ баррикаду изъ стола.
— Ираклій, голубчикъ, покайся… — умолялъ его братъ Павлинъ.— Вдь ты это такъ сдлалъ, не отъ ума… Злой духъ напалъ на тебя…
Почувствовавъ себя до нкоторой степени въ безопасности, братъ Ираклій проговорилъ:
— Что вы привязались ко мн съ куклой? Можетъ, она сама ушла изъ обители…
Половецкій по какому-то наитію сразу понялъ все. Въ его голов молніей пронеслись сцены таинственныхъ переговоровъ брата Ираклія съ Егорушкой. Для него не оставалось ни малйшаго сомннія, что куклу унесъ изъ обители именно поваръ Егорушка. Онъ даже не думалъ, съ какой это цлью могло бытъ сдлано, и почему унесъ выкраденную Иракліемъ куклу Егорушка.
— Братъ Павлинъ, идемте…— ршительно заявилъ онъ.— Мнвасъ нужно…
Братъ Павлинъ повиновался безпрекословно. Когда они вышли изъ комнаты, Половецкій спросилъ, не видалъ-ли онъ, когда ушелъ изъ обители поваръ Егорушка.
— А недавно… Съ часъ время не будетъ, Михайло Петровичъ.
— Это онъ унесъ куклу… Ради Бога, пойдемте со мной, Мы его еще успемъ догнать…
Прошло минутъ десять, пока братъ Павлинъ бгалъ отпрашиваться къ игумену. Половецкій ждалъ его за воротами.
— Ради Бога, скоре,— умолялъ онъ. — Мы его догонимъ…
Они быстро зашагали по монастырской дорог. Впереди никого не было видно. Половецкій молчалъ. Братъ Павлинъ едва поспвалъ за нимъ.
— Ахъ, какой случай…— повторялъ онъ.— Какой это вредный человкъ братъ Ираклій…
Такъ они прошли до самой повертки, гд монастырскій: вроселокъ выходилъ на трактовую дорогу. Половецкій еще издали замтилъ курившійся подъ елью огонекъ и ршилъ про себя, что это сдлалъ привалъ поваръ Егорушка. Дйствительно, это былъ онъ.
— Да вдь это Егорка!… — изумился братъ Павлинъ. — Недалеко ушелъ…
Поваръ Егорушка лежалъ, уткнувшись лицомъ въ траву, и спалъ мертвымъ сномъ. Рядомъ съ нимъ въ качеств corpus delicti валялась пустая сороковка. Дорожная котомка замняла сначала подушку, а теперь валялась въ стброн. Половецкій бросился къ ней и первое, что увидлъ — дв выставлявшихся изъ котомки кукольныхъ ноги.
— Я говорилъ… да…— радостно шепталъ Половецкій, торопливо развязывая котомку.
Проснувшійся Егорушка принялъ брата Павлина и Половецкаго за разбойниковъ и даже крикнулъ: караулъ! Но брать Павлинъ зажалъ ему ротъ рукой.
— Это моя кукла, зачмъ ты ее стащилъ? — строго заговорилъ Половецкій.— Какъ ты смлъ…
— Никакъ нтъ-съ, вашескороліе… Это мн Ираклій подсунулъ, чтобы я съ бумагой владык передалъ. Моей причины тутъ никакой нтъ… А чья кукла — спросите Ираклія.
Половецкій торопливо завязалъ куклу въ платокъ, сунулъ какую-то мелочь Егорушк и молча зашагалъ обратно къ обители. Братъ Павлинъ едва его догналъ уже версты за дв.
— Михайло Негровичъ, знаете, какую штуку устроилъ нашъ Ираклій? — говорилъ онъ, едва переводя духъ. — Онъ написалъ на васъ новый доносъ, а къ доносу приложилъ вашу куклу, чтобы Егорушка передалъ владык уже все вмст. Вотъ вдь какую штуку удумаетъ вредный человкъ…
Половецкій ничего не отвчалъ. Онъ все еще не могъ успокоиться отъ пережитаго волненія.
Вечеромъ, оставшись одинъ въ своей комнат, Половецкій развернулъ узелокъ, посадилъ, какъ длалъ обыкновенно, куклу на столъ и побллъ отъ ужаса. Ему показалось, что это была не та кукла, не его кукла… Она походила на старую, но чего-то не хватало. Вдь не могъ же Ираклій ее поддлать…
— Нтъ, не та…— шепталъ Половецкій поблвшими отъ волненія губами.

XIII.

Вернувшись въ обитель съ своей куклой, Половецкій цлыхъ три дня не показывался изъ своей комнаты. Братъ Павлинъ приходилъ по нскольку разъ въ день, но дверь была заперта, и изъ-за нея слышались только тяжелые шаги добровольнаго узника.
‘А все строптивецъ Ираклій виноватъ,— со вздохомъ думалъ братъ Павлинъ.— Слдовало бы его на поклоны поставить, чтобы чувствовалъ’…
По вечерамъ можно было слышать, какъ Половецкій разговаривалъ самъ съ собой, и это особенно пугало брата Павлина, какъ явный признакъ того, что съ Михалъ Петровичемъ творится что-то неладное и даже очень вредное. Такъ не долго и ума ршиться…
Въ первый разъ Половецкій вышелъ изъ затвора ко всенощной. Братъ Ираклій увидлъ его издали и со свойственнымъ ему малодушіемъ спрятался.
— Что, не бойсь, совстно глазамъ то? — укорилъ его брать Павлинъ.— Знаетъ кошка, чье мясо съла…
— А твоей скорбной глав какое дло? — огрызнулся братъ Ираклій.— Вмст идолопоклонству предаетесь… Все знаю и все отлично понимаю. Я еще ему одну штучку устрою, чтобы помнилъ брата Ираклія…
— Перестань ты, строптивецъ!..
— А вотъ увидишь…
— И откуда въ теб столько злости, Ираклій? Бсъ тебя мучитъ… Живетъ человкъ въ обители тихо, благородно, никому не мшаетъ, а ты лзешь, какъ осенняя муха.
— Можетъ, я ему же добра желаю?
Прошло еще дня два. Разъ вечеромъ, когда братъ Павлинъ чинилъ у себя въ избушк сти, Половецкій пришелъ къ нему. Онъ замтно похудлъ, глаза свтились лихорадочно.
— Не здоровится вамъ, Михалъ Петровичъ?
— Нтъ, такъ… вообще…
Онъ сдъ на лавку и долго наблюдалъ за работой брата Павлина. Потомъ поднялся и, молча простившись, ушелъ. Брату Павлину казалось, что онъ хотлъ что-то ему сказать и не могъ разговориться.
Черезъ полчаса Половецкій вернулся.
— Братъ Павлинъ, вы скоро кончите свою работу?
— Да хоть сейчасъ, Михайло Петровичъ… Работа не медвдь, въ лсъ не уйдетъ.
— Такъ пойдемте ко мн…посидимъ… Мн скучно… Да…
Онъ посмотрлъ кругомъ и спросилъ тихо,
— Братъ Павлинъ, вамъ бываетъ страшно? Вотъ когда обступитъ темнота, когда кругомъ длается мертвая тишина…
— Чего же бояться, Михайло Петровичъ?
— А такъ… Сначала тоска, а потомъ страхъ… этакое особенное жуткое чувство… У васъ здсь хорошо. Простая рабочая обстановка…
— Да вы присядьте, Михайло Петровичъ.
Половецкій слъ въ уголокъ къ столу и вытянулъ ноги.
По его лицу, какъ тнь, пробгала конвульсія.
— Надо сти выправить,— говорилъ братъ Павлинъ.— А озеро встанетъ — будемъ тони тянуть… Апостольское ремесло рыбку ловить.
— А вдь рыба чувствуетъ, когда ее убиваютъ?
— У ней кровь холодная, Михайло Петровичъ. Потомъ она кричать не уметъ… Заказано ей это.
Черезъ часъ Половецкій и братъ Павлинъ сидли за кипвшимъ самоваромъ. На окн въ комнат Половецкаго начали появляться цвты — астры, бархатцы, флоксы. Онъ думалъ, что ихъ приносилъ братъ Павлинъ, и поблагодарилъ его за эту любезность.
— Нтъ, это не я-съ, Михайло Петровичъ,— сконфуженно признался братъ Павлинъ.
— Значитъ, Ираклій?
— Больше некому… Онъ у васъ руководствуетъ по цвточной части.
Половецкій зашагалъ по комнат. У него на лиц выступили отъ волненія красныя пятна.
— У него всю зиму цвты цвтутъ, ну, вотъ онъ и вамъ приспособилъ… Ужъ такой человкъ.
— Да, человкъ…
Посл чая Половецкій досталъ изъ своей котомки куклу, съ особеннымъ вниманіемъ поправилъ на ней костюмъ, привелъ въ порядокъ льняные волосы и посадилъ на кровать.
— Нравится она вамъ? — спросилъ онъ, улыбаясь.— Она уметъ закрывать глазки и говоритъ ‘папа’ и ‘мама’.
— Красивая кукляшка,— согласился братъ Павлинъ.— Тоже и придумаютъ… т. е. на счетъ разговору.
— Самая простая машинка…
Онъ дернулъ за ниточку и кукла тоненькимъ голоскомъ сказала ‘папа’. Братъ Павлинъ смотрлъ на нее и добродушно улыбался. Половецкій съ особеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за каждымъ его движеніемъ.
— Вы ничего не замчаете… особеннаго? — тихо спросилъ онъ.
— Нтъ, ничего, Михайло Петровичъ… Такъ, кукла, какъ ей полагается быть.
Этотъ отвтъ заставилъ Половецкаго поморщиться, и онъ подозрительно посмотрлъ на брата Павлина, изъ вжливости считавшаго нужнымъ улыбаться.
— А вы помните этотъ случай,— съ трудомъ заговорилъ Половецкій, усаживая куклу на кровать.— Да, случай… Однимъ словомъ, когда Ираклій въ первый разъ вытащилъ куклу изъ моей котомки?.. Она валялась вотъ здсь на полу…
— Какъ же, помилуйте, даже очень хорошо помнго…
— Отлично… Вы стояли вотъ здсь у дверей, она лежала вотъ здсь, и вы не могли ея не видть… да…
Для ясности Половецкій показалъ оба мста.
— Вотъ-вотъ,— согласился братъ Павлинъ, не понимая, въ чемъ дло, и еще больше не понимая, почему такъ волнуется Михайло Петровичъ изъ-за такихъ сущихъ пустяковъ.
— Она лежала съ закрытыми глазами,— продолжалъ Половецкій.— Лвая рука была откинута… да…
— Вотъ-вотъ… Какъ сейчасъ вижу, Михайло Петровичъ. А вы вотъ объ это мсто стояли…
Половецкій взялъ опять на руки куклу, показалъ ее брату Павлину и спросилъ:
— Вы уврены, что это та самая кукла?
— Та самая…
Этотъ отвтъ не удовлетворилъ Половецкаго. Онъ поставилъ брата Павлина на то мсто у двери, гд онъ стоялъ тогда, положилъ куклу на полъ, придавъ ей тогдашнюю позу, и повторилъ вопросъ.
— Она самая,— уврялъ братъ Павлинъ.
— Зачмъ вы меня обманываете?!.
— Помилуйте…
— Нтъ, нтъ!.. Вы заодно съ Иракліемъ… О, все я отлично понимаю!.. Это не моя кукла…
— Что вы, Михайло Петровичъ, да какъ это возможно… Конечно, поваръ Егорушка поступилъ неправильно, что послушался тогда Ираклія и поволокъ вашу куклу… А только другой куклы негд въ обители добыть, какъ хотите.
— А въ Бобыльск разв нельзя добыть?.. Перестаньте, пожалуйста, я не вчера родился… Вы вс противъ меня.
— Помилуйте…
— И не говорите лучше ничего… Вы не знаете, какъ я измучился за эти дни… Мн даже больно видть васъ сейчасъ…
— Я уйдусъ, Михайло Петровичъ… Простите, что если что и неладно сказалъ. А только кукла та самая…
Увренный тонъ брата Павлина, а главное — его искренняя простота подйствовали на Половецкаго успокаивающимъ образомъ.
— Да, да, хорошо,— говорилъ онъ, шагая по комнат,— да, очень хорошо…
Да, конечно, братъ Павлинъ съ его голубиной кротостью не могъ обманывать… Есть особенные люди, чистые, какъ ключевая вода. Половецкій даже раскаялся въ собственномъ невріи, когда братъ Павлинъ ушелъ. Разв такіе люди обманываютъ? И какъ онъ могъ подозрвать этого чистаго человка…
Наступала ночь. Половецкій долго шагалъ по своей комнат. Кукла продолжала оставаться на своемъ мст, и у Половецкаго явилась увренность, что она настоящая, та самая, которую онъ любилъ и которая его любила — именно, важно было послднее. Да, она его любила, какъ это ни казалось бы дикимъ и нелпымъ со стороны, для чужого человка… Вмст съ этимъ Половецкій испытывалъ жуткое чувство, а именно, что онъ не одинъ, не смотря на завшанное окно и запертую дверь. Это его и возмущало, и пугало. Онъ прислушивался къ малйшему шороху и слышалъ только, какъ билось его собственное сердце. Ускоренно, повышеннымъ темпомъ, съ нервной задержкой отработавшаго аппарата. ‘Это бродитъ Ираклій’ — ршилъ Половецкій.
Но онъ ошибался. Братъ Ираклій заперся у себя въ кельи и со всеусердіемъ писалъ какой-то новый доносъ на обительскую жизнь.
За послднее время у Половецкаго все чаще и чаще повторялись тяжелыя безсонныя ночи, и его опять начинала одолвать смертная тоска, отъ которой онъ хотлъ укрыться подъ обительскимъ кровомъ. Онъ еще съ вечера зналъ, что не будетъ спать. Являлась преждевременная сонливость, неопредленная тяжесть въ затылк, конвульсивная звота. Лтомъ его спасалъ усиленный физическій трудъ на свжемъ воздух, а сейчасъ наступилъ періодъ осеннихъ дождей и приходилось сидть дома. Зимняя рубка дровъ и рыбная ловля неводомъ были еще далеко.

XIV.

Дня черезъ три Половецкій слегъ. Онъ ни на что не жаловался, а только чувствовалъ какое-то томящее безсиліе.
— Вы, можетъ, простудились, Михайло Петровичъ? — пробовалъ догадаться братъ Павлинъ.— Хорошо на ночь малинки напиться или липоваго цвту… Очень хорошо помогаетъ, потому какъ сейчасъ происходитъ воспареніе.
— Нтъ, спасибо, ничего мн не нужно… Такъ, само пройдетъ помаленьку.
Половецкій смотрлъ на брата Павлина совсмъ больными глазами и напрасно старался улыбнуться.
— Вотъ пищи вы не желаете принимать — это главное,— соображалъ братъ Павлинъ вслухъ.— Это вотъ даже который ежели потеряетъ жаръ — очень нехорошо…
— Совершенно врно…
— А ежели принатужиться, Михайло Петровичъ, и пость? Можно шинкованной капустки съ лучкомъ, солененькихъ грибковъ, бруснички… рыбки солененькой…
Братъ Павлинъ самымъ трогательнымъ образомъ ухаживалъ за больнымъ и напрасно перебиралъ вс извстныя ему средства. Половецкій терпливо его слушалъ, отказывался и кончялъ очень странной просьбой:
— Братъ Павлинъ, мн необходимо переговорить съ Иракліемъ… Позовите его ко мн.
Эта просьба удивила брата Павлина до того, что онъ стоялъ, раскрывъ ротъ, и ничего не могъ сказать.
— Вы можете его предупредить, что я ршительно ничего не имю противъ него,— объяснялъ Половецкій.— Да, онъ можетъ быть совершенно спокоенъ… Скажу больше: я съ нимъ просто желаю поговорить по душ. Пусть приходитъ вечеркомъ, и мы побесдуемъ.
Это неожиданное приглашеніе не въ шутку перепугало трусливаго брата Ираклія.
— Онъ меня убьетъ! — уврялъ онъ, дергая шеей.— Благодарю покорно… Стара шутка. Недавно еще читалъ въ газетахъ, какъ вотъ этакъ же одинъ господинъ заманилъ къ себ другого господина и лишилъ его жизни черезъ удушеніе. Да вотъ точно такой же случай…
— Опомнись, Ираклій, какъ теб не стыдно!..
— И даже весьма просто… Шея у меня тонкая, а онъ вонъ какой здоровенный. Какъ схватитъ прямо за шею… Нтъ, братъ, стара шутка! Это онъ мн хочетъ за свою чортову куклу отомстить… А я ему покажу еще не такую куклу. Х-ха…
— Перестань молоть вздоръ…
— Я?!. А вотъ увидишь…
Братъ Ираклій постукалъ себя по лбу пальцемъ и, подмигнувъ, съ кривой улыбкой прибавилъ:
— О, на этомъ чердак цлый ювелирный магазинъ… Надо это очень тонко понимать.
— А вотъ ты и покажи свой-то магазинъ Михаилу Петровичу… да. А трусость свою оставь.
— Я, по твоему, трусъ? Ахъ, ты, капустный червь… Да я… я никого на свт не боюсь! Слышалъ? Ираклій Катановъ никого не боится и даже могъ бы быть великимъ полководцемъ… О, вы меня совсмъ не понимаете, потому что я пропадаю въ вашей обители, какъ подкопенная мышь.
Въ доказательство своего величія братъ Ираклій схватилъ со стола бюстъ Наполеона, выпрямился и, отступивъ нсколько шаговъ, проговорилъ:
— Ну, смотри: вдь два родныхъ брата…
— А къ Михайлу Петровичу все-таки трусишь идти?
— А вотъ и пойду, на зло теб пойду… Михайло Петроровичъ, Михайло Петровичъ… Не велико кушанье.
— И все-таки не сходишь: душа у тебя, Ираклій, короткая.
Братъ Ираклій презрительно фыркнулъ и даже покраснлъ. Поставивъ бюстъ Наполеона написьменный столъ, онъ проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Вотъ что, Павлинъ… да… Я пойду… да… а ты постоишь въ корридор… Въ случа, ежели онъ бросится меня душить, ты бросишься въ дверь…
— Непремнно…
— Ну, и отлично… Я закричу теб, а ты стрлой и бросайся…
Какъ вс очень нервные люди, братъ Ираклій поступилъ совершенно неожиданно, неожиданно даже для самого себя. Онъ пришелъ къ Половецкому поздно вечеромъ, на огонекъ.
— Вы меня желали видть? — съ затаенной дерзостью спросилъ онъ, останавливаясь у двери.
— Ахъ, да… Садитесь, пожалуйста, къ столу. Встать я не могу, въ чемъ и извиняюсь…
— Такъ-съ… гмъ…
Братъ Ираклій подозрительно посмотрлъ на любезнаго хозяина, а потомъ на глазъ смрялъ разстояніе отъ стола до двери, мысленно высчитывая, можетъ-ли онъ убжать, если притворяющійся больнымъ гостепріимный хозяинъ вскочитъ съ постели и бросится его душить. Но Половецкій продолжалъ лежать на своей кровати, не проявляя никакихъ кровожадныхъ намреній.
— Можетъ быть, вы хотите чего, братъ Ираклій?
— Нтъ, благодарю васъ…
— Вдь вы любите варенье, и я угощу васъ поленикой. Мн недавно привезли изъ города.
— Я уважаю сладкое, но во благовременіи…
Небольшая дешевенькая лампочка освщала только часть лица Половецкаго, и онъ казался брату Ираклію какимъ-то циклопомъ.
— Да, такъ я желалъ васъ видть,— заговорилъ Половецкій, облокачиваясь на подушк.— Предупреждаю, что я совсмъ не сержусь на васъ, и вы спокойно можете забыть о послднемъ эпизод съ куклой… да.
Братъ Ираклій сдлалъ нетерпливое движеніе и тревожно посмотрлъ на дверь.
— Меня удивляетъ только одно, что моя кукла такъ васъ интересуетъ,— продолжалъ Половецкій.— И мн хотлось бы кое-что вамъ объяснить…
— Я приковываю мое ухо на гвоздь вниманія, какъ выразился одинъ философъ…
Половецкій сдлалъ паузу, подбирая выскальзывавшія изъ головы слова.
— Исторія моей куклы очень недлинная,— заговорилъ онъ, сдерживая невольный вздохъ.— Я даже не могу припомнить, какъ она попала ко мн въ домъ, какъ множество другихъ совершенно ненужныхъ вещей… Кстати, у меня есть въ Петербург собственный домъ особнякъ, т. е. два этажа, набитые совершенно ненужными вещами, т. е. вещами, безъ которыхъ совершенно легко обойтись и безъ которыхъ, какъ вы видите, я обхожусь сейчасъ совершенно свободно. Есть дурныя привычки богатыхъ людей, которыхъ они не замчаютъ… У меня было, напримръ, двнадцать или пятнадцать шубъ… Вдь я не могъ же ходить заразъ въ двухъ?.. Въ Москв у меня тоже былъ домъ,— продолжалъ Половецкій, перемняя положеніе.— Т. е. не мой домъ, а домъ моей жены. И мн было пріятно думать,что у меня два дома..
— И кром того имнья?
— И имнья въ трехъ губерніяхъ. Тоже было пріятно думать, что гд хочу — тамъ и живу. Даже думалъ о старости, которую мечталъ кончить добрымъ, старымъ помщикомъ въ какой-нибудь почетной общественной должности…
— Мысль весьма невредная, г. Половецкій. Я вдь давно знаю вашу фамилію, извините…
— Да, такъ было все, братъ Ираклій… Прибавьте къ этому молодость, кругъ веселыхъ товарищей по полку, безконечныя удовольствія… Жизнь катилась совершенно незамтно, какъ у всхъ богатыхъ людей. Моя жена очень красивая женщина, какъ она мн казалась до женитьбы и какъ увряли потомъ другіе мужчины, но дома красивой женщины нтъ, потому что и красота прідается. Но мы сохранили дружескія чувства… Это много значитъ.
Братъ Ираклій превратился весь во вниманіе. Онъ въ первый разъ видлъ предъ собой на такомъ близкомъ разстояніи настоящаго богатаго человка. Вс богачи представлялись въ его воображеніи какими-то полумифическими существами.
— Я сказалъ, что мы съ женой жили друзьями,— продолжалъ Половецкій. — На нашемъ язык это значитъ, что мы жили каждый своей отдльной жизнью. У меня былъ свой кругъ знакомства, у нея — свой… Мы съ ней встрчались, главнымъ образомъ, за столомъ, а потомъ разыгрывали передъ добрыми знакомыми комедію счастливой парочки. Намъ завидовали, насъ ставили въ примръ другимъ, и никто не зналъ, какъ мы живемъ въ дйствительности. Однимъ словомъ, все шло хорошо, какъ понимается это слово въ нашемъ кругу. И вдругъ у насъ является ребенокъ… двочка… При ея появленіи я получилъ анонимное письмо, что настоящій отецъ не я.
Послдовала длинная пауза. Братъ Ираклій задергалъ шеей, точно это анонимное письмо писалъ онъ. Половецкій лежалъ, запрокинувъ голову на подушку и закрывъ глаза.
— Да, это было тяжело…— глухо заговорилъ онъ. — Это въ сущности была первая серьезная непріятность въ моей жизни. И я выдержалъ характеръ — въ нашемъ кругу это считается величайшимъ достоинствомъ — т. е. я ничего не сказалъ жен и не подалъ ни малйшаго повода къ сомннію. Раньше мы были счастливой парочкой, а тутъ начали разыгрывать второй актъ комедіи — счастливыхъ родителей…
— Михайло Петровичъ, почему вы мн все это разсказываете? — неожиданно спросилъ братъ Ираклій. — Я вдь для васъ совершенно посторонній человкъ, и мн даже какъ-то неловко слушать…
Половецкій улыбнулся больной улыбкой и перекатилъ голову на подушк.
— Почему? — повторилъ онъ вопросъ брата Ираклія.— Я и самъ хорошенько не знаю, но мн хочется выговориться… Можетъ быть, я ошибаюсь, но мн кажется, что вы одинъ меня поймете — я веду свой разсказъ къ кукл. Введеніе немного странное и нелпое, но необходимое… Я, наконецъ, хочу, чтобы вы поняли мое сумасшествіе. Вдь въ вашихъ глазахъ я сумасшедшій, маньякъ…
— Не все-ли вамъ равно, что я думаю?
— Но вы существуете для меня не лично, какъ такой-то имярекъ, а такъ сказать собирательно… Можете, впрочемъ, не слушать, если вамъ скучно.
— Нтъ, отчего-же…

XV.

Братъ Ираклій сидлъ у стола, облокотившись на стул, какъ обезьяна. Его страшно интересовала дальнйшая исповдь Половецкаго, и онъ терпливо ждалъ ея продолженія.
— Да, у меня была двочка… звали ее Сусанной…— глухо заговорилъ Половецкій, подбирая слова.— Неправда-ли, какое красивое имя? Она росла какъ-то въ сторон отъ нашей жизни, на попеченіи сначала бонны-швейцарки, а потомъ гувернантки-англичанки. Мать и отца она видла только утромъ, когда приводили ее здороваться, и вечеромъ, когда она прощалась. Весь ея дтскій день проходилъ среди чужихъ, наемныхъ людей… Что она думала, что она длала — отецъ и мать не интересовались. Ребенокъ росъ хорошенькій, здоровенькій — и этого было достаточно. Но въ одно прекоасное утро англичанка съ большими предосторожностями объяснила мн, что замчаетъ въ двочк кое-какія ненормальности: безцльное упрямство, вспышки безпричиннаго гнва, несвойственную ея возрасту апатію… Мы, конечно, не обратили на это никакого вниманія. Мало ли бываетъ дтей упрямыхъ, вспыльчивыхъ и, вообще, несносныхъ? Время шло, а вмст съ нимъ разростались ненормальности, такъ что пришлось обратиться къ спеціалисту-врачу, который далъ намъ понять, что положеніе двочки безнадежно…
Половецкій слъ на кровати, спустивъ босыя ноги… Онъ сильно похудлъ за послдніе дни и показался брату Ираклію даже страшнымъ. Лицо осунулось, глаза округлились и казались больше.
— Это былъ ударъ грома,— продолжалъ онъ, растирая колни рукой.— Т. е. ударъ для меня. Я смутно почувствовалъ какую-то вину за собой… Не помню, въ который разъ, но мн казалось, что я попалъ въ дтскую въ первый разъ и въ первый разъ увидлъ, что моя двочка сидитъ вотъ съ этой самой куклой на рукахъ, улыбается и что то наговариваетъ ей безсвязное и любовное, какъ живому человку. Меня это почему-то кольнуло… Какая то безсмысленная кукла и безсмысленный дтскій лепетъ. Но больная не разставалась съ своей куклой ни днемъ, ни ночью… Ее и за границу повезли лчиться съ этой же куклой. Европейскіе корифеи науки только подтвердили діагнозъ нашего домашняго врача… Положеніе получалось самое безнадежное. Да… Жена воспользовалась имъ, чтобы изображать изъ себя жертву. Я ее возненавидлъ именно за эту послднюю ложь, хотя она и лгала цлую жизнь… Ничего нтъ ужасне лжи, которая, какъ ржавчина, разъдаетъ и губитъ живую душу. Говорятъ о святости материнства, но я, къ сожалнію, видлъ другое, и мою душу постененно захватывалъ ужасъ… Мн случалось участвовавать въ сраженіяхъ, переживать очень опасные моменты, но удивительно то, что настоящій страхъ появлялся уже въ то время, когда опасность миновала. Я хочу сказать, что жизнь, вообще, страшная вещь, но мы это не желаемъ замчать, а сознаніе является только заднимъ числомъ… Мы идемъ, какъ лунатики, по карнизу и не замчаемъ окружающей со всхъ сторонъ опасности… Вы согласны со мной?…
— Право, не знаю… Мн кажется, что ничего ужаснаго нтъ.
— Нтъ, есть… Вы только подумайте, что каждый могъ бы прожить свою жизнь на тысячу ладовъ иначе, чмъ живетъ. Насъ опутываютъ т мелочи, которыя затемняютъ нашъ день и даже преслдуютъ во сн.
Братъ Ираклій вскочилъ, но, взглянувъ на Половецкаго, опять слъ. Онъ страдалъ галлюцинаціями не аскетическаго характера, надъ чмъ смялся Теплоуховъ. Половецкій не замтилъ его движенія и продолжалъ, глядя на полъ.
— И этотъ ужасъ разростался… Я бросилъ свою службу, прекратилъ ненужныя знакомства и заперся у себя въ квартир. Я былъ убжденъ, что одной силой любви могу снасти свою двочку, наперекоръ всмъ медицинскимъ діагнозамъ. Вдь одна любовь творитъ чудеса… Мн стоило громаднаго труда принизиться до чарующей простоты дтскаго міросозерцанія, и я ползкомъ добирался до архитектуры дтскихъ мыслей. Я сказалъ: принизиться — это не врно. Врне сказать: возвыситься, потому что всякая простота — это снговая вершина въ каждой области. Но я опоздалъ… Огонь уже потухалъ… Отдльные всполохи дтскаго сознанія говорили о какомъ-то другомъ мір, невдомомъ, необъятномъ и безгранично-властномъ… Маленькая душа шла навстрчу этому міру, роняя только послднія искры сознанія для того маленькаго мірка, который оставляла. И я, такой большой и сильный, носилъ этотъ погасавшій свтъ въ маленькомъ существ… Полное безсиліе сильнаго… И тутъ у меня вспыхнула страстная, безумная любовь къ моему ребенку… До сихъ поръ я не зналъ даже приблизительно, что такое любовь, потому что не понималъ, что любовь есть правда жизни. То, что принято называть этимъ словомъ — одна мистификація… И тогда я полюбилъ вотъ эту куклу, которую держали холодвшія маленькія ручки, отдавая ей свою послднюю теплоту.
Сдлавъ паузу, Половецкій съ удивленіемъ посмотрлъ кругомъ, на сгорбленную фигуру брата Ираклія, на расплывавшееся пятно свта вокругъ лампы, на давно небленыя стны, на свои босыя ноги… Ему казалось, что онъ гд-то далеко-далеко отъ обительской страннопріимницы, и что вмсто брата Ираклія сидитъ онъ самъ и слушаетъ чью-то скорбную, непонятную для него исповдь.
— Ваша дочка, какъ вы выражались раньше, изволила умереть? — почтительно ршился прервать молчаніе братъ Ираклій, исполнившійся уваженіемъ къ Половецкому.
— Ахъ, да…— отозвался Половецкій, точно просыпаясь отъ охватившаго его раздумья. — Да, изволила… И вс этого желали. Я переживалъ молчаливое отчаяніе, больше — я сходилъ съ ума… На меня напалъ паническій ужасъ, и я нигд не могъ найти себ мста. У меня не было даже слезъ, и я прятался отъ всхъ, чтобы не видли моего горя… Эта дорогая смерть точно открыла мн глаза на всю мою безобразную жизнь… Есть чудная русская поговорка: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ. Какое прекрасное слово: покойникъ… Мой маленькій покойникъ стоялъ у моего сердца… Маленькія ручки точно указывали мн на все безобразіе моей жизни. Ужасъ все сильне охватывалъ меня, щемящая пустота, давящая темнота… Я плакалъ, я кричалъ — и отвта не было… Это ощущеніе заблудившагося въ лсу человка, потерявшаго вс силы и послднюю надежду когда-нибудь выбраться изъ этого лса… У меня явилось непреодолимое желаніе покончить съ собой, чтобы разомъ прекратить невыносимыя муки. У меня было обдумано и приготовлено все до мельчайшихъ подробностей, включительно до стереотипной записки: ‘Въ смерти моей прошу никого не обвивять’, и т. д.
— Да, да, я мысленно простился со всмъ и совсми,— продолжалъ Половецкій.— Въ сущности, это былъ хорошій моментъ… Жилъ человкъ и не захотлъ жить. У меня оставалось доброе чувство ко всмъ, которые оставались жить, даже къ жен, которую ненавидлъ. Все было готово… Я уже хотлъ уйти изъ дома, когда вспомнилъ о дтской, освященной воспоминаніями пережитыхъ страданій. Я вошелъ туда… Комната оставалась даже неубранной, и въ углу валялась вотъ эта кукла…
Половецкій досталъ спрятанную подъ подушкой куклу и показалъ ее брату Ираклію.
— Вотъ эта самая… да… Она смотрла на меня живыми глазами и сказала… Вы не смйтесь — она, дйствительно, сказала… ‘Безумецъ, я тебя люблю’. Понимаете?.. Да, она сказала, я это слышалъ… Никто не разувритъ меня въ этомъ. ‘Безумецъ, я тебя люблю’… Мн трудно сейчасъ припомнить по порядку, что потомъ было, но у меня явилось такое чувство, точно отъ меня отвалилась каменная гора. И она дйствигельно меня любила, потому что спасла отъ самоубійства… Оставался всего одинъ моментъ — и меня бы не было. Это со стороны и нелпо, и смшно, и даже глупо, но это было… Она меня любила, и я это чувствовалъ. Вы этому не врите? Вы слушаете меня, какъ человка, который бредитъ во сн?
— Нтъ, проще: я не понимаю, въ чемъ дло.
— А, не понимаете… Вдь вы учили въ вашей семинаріи философію? Да? Вроятно, знаете, что былъ такой нмецкій философъ Фихте?
— Очень просто… О немъ у насъ въ запискахъ была отдльная глава, которая начиналась такъ: ‘Фихте, замкнувшись въ свое ‘я’, разорвалъ всякую связь съ дйствительностью’…
— Вотъ, вотъ… этотъ философъ праздновалъ день, когда его дочь въ первый разъ сказала ‘я’.
— Позвольте, при чемъ же тутъ кукла?
— А вы подождите… Когда человкъ родится, онъ не отдляетъ себя отъ остального міра. Онъ — весь міръ… А вся остальная жизнь заключается только въ томъ, что человкъ постепенно отдляетъ себя отъ міра. Смерть — это заключительное звено этого рокового процесса. Рельефне всего первый зародышъ этого процесса проявляется у ребенка въ его кукл, въ которой онъ смутно начинаетъ чувствовать своего двойника… Это величайшій моментъ въ жизни каждаго, хотя мы и не даемъ себ въ этомъ отчета. Вдь вс дти любятъ куколъ. Изъ этихъ дтей потомъ выростаютъ и герои, и обыкновенные люди, и преступники…
— Все-таки мы понимаю…
— А почему дикарь лпитъ себ идола изъ глины, выстругиваетъ изъ дерева, выдалбливаетъ изъ камня, отливаетъ изъ металла? Вдь это продолженіе дтской куклы, въ которой человкъ ищетъ самого себя… Онъ помщаетъ именно въ ней самую лучшую часть самого себя и въ ней же ищетъ отвта на вчные вопросы жизни. Вотъ и моя кукла помогла мн узнать хоть немного самого себя, оглянуться на свою безобразную жизнь, задуматься надъ самымъ главнымъ… Вдь она говоритъ со мной… Вотъ почему она мн такъ и дорога. Въ ней мой двойникъ…
Братъ Ираклій все ждалъ вопроса о краж куклы, но Половецкій ни однимъ словомъ не заикнулся объ этомъ трагическомъ обстоятельств.
— Ну, я усталъ… — говорилъ Половецкій, укладываясь снова на кровать.— До свиданья… Извините, что побезпокоилъ васъ, братъ Ираклій.

XVI.

Осень выдалась суше и холодне обыкновеннаго, такъ что не было даже осенняго водополья, и между обителью и Бобыльскомъ сообщеніе не прерывалось. Листъ на деревьяхъ опалъ, трава пожелтла, вода въ озер сдлалась темной. Въ обители веселья не полагалось вообще, но сейчасъ воцарилось что-то унылое и безнадежное. Братія отсиживалась по своимъ кельямъ. Прізжихъ было мало. Братъ Ираклій чувствовалъ себя особенно скверно и усплъ перессориться со всми, такъ что даже игуменъ счелъ нужнымъ сдлать ему серьезное впушеніе.
— Такъ нельзя, Ираклій… Понимаешь? Ты скоро, пожалуй, кусаться начнешь. А еще умный и начитанный человкъ, философію училъ…
Братъ Ираклій принялъ увщаніе съ подобающимъ смиреніемъ и заперся у себя въ кель. Онъ обложился книгами и что-то такое писалъ. По вечерамъ онъ уходилъ къ Половецкому, и ихъ бесда затягивалась за полночь. Разъ вечеромъ, когда братъ Ираклій только-что собрался идти въ страннопріимницу, какъ къ нему въ келью вошелъ братъ Павлинъ. Онъ былъ чмъ-то взволновавъ и, осторожно оглядвшись кругомъ, шопотомъ сообщилъ:
— Ираклій, тебя желаетъ видть нкоторая госпожа…
— Какая-такая госпожа?
— А такая… Духъ отъ нея такой пріятный… идетъ, какъ отъ мощей. Сейчасъ только пріхала изъ Бобыльска, и прямо спросила тебя. ‘Мн, гритъ, необходимо переговорить съ братомъ Иракліемъ’… Такъ и сказала. Она ждетъ въ страннопріимниц…
Братъ Ираклій тоже взволновался. Онъ наскоро переодлся, намазалъ рдкіе волосы деревяннымъ масломъ и отправился въ страннопріимницу. Кто была ‘нкоторая госпожа’ — онъ догадался сразу.
Въ одномъ изъ номеровъ женской половины страннопріимницы нетерпливо ходила высокая красивая дама вся въ черномъ.
— Вы — братъ Ираклій? — довольно строго спросила она и, подавая смятое письмо, прибавила. — Узнаете, кто это писалъ?
— Точно такъ-съ… Это я писалъ, но писалъ по злоб…
— Мн это ршительно все равно… Я желаю видть мужа.
— Михайло Петровичъ не здоровы и не могутъ сейчасъ принять. Впрочемъ, я могу къ нимъ сходить…
— Будьте любезны…
Когда братъ Ираклій уходилъ, ‘госпожа’ невольно подумала: ‘Уродится же такой идіотъ’…
‘Вотъ это такъ кукла налетла… — думалъ братъ Ираклій по дорог.— И дернуло меня тогда ей письмо написать про Михайла Петровича… Охъ, грхи, грхи! А все виноватъ дурень Егорка… Ну, зачмъ онъ ей отдалъ мое письмо?’
Половецкій выслушалъ брата Ираклія совершенно спокойно и также спокойно отвтилъ:
— Передайте m-me Половецкой, что я ее видть не желаю… да. Она напрасно безпокоила себя, разыскивая меня. Я останусь жить въ обители… Мн здсь нравится.

Д. Маминъ-Сибирякъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 7—10, 1902

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Падающие звезды, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  2. Нужно поощрять искусство, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887
  3. Наброски к роману, Замятин Евгений Иванович, Год: 1937
  4. Без названия, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  5. Весенние грозы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  6. Минеральные воды, Эртель Александр Иванович, Год: 1886
  7. Чувственное путешествие Стерна во Францию. Часть первая, Стерн Лоренс, Год: 1768
  8. Без семьи, Мало Гектор, Год: 1878
Электронная библиотека