Любовь и труд, Кованько Клавдия Петровна, Год: 1870

Повесть
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛЮБОВЬ И ТРУДЪ *).

*) Начало этой повсти было помщено въ журнал ‘Женскій Встникъ’ и печатаніе ея прервано по случаю прекращенія этого журнала. Въ нашемъ журнал она, по желанію автора, является въ полномъ и исправленномъ вид.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

По правому берегу рки Топкой, слишкомъ на версту, тянулись выселки временно-обязанныхъ крестьянъ и, въ конц ихъ, тыломъ къ изсохшему и совсмъ доживающему саду, стоялъ остовомъ прежняго господскаго величія когда-то грозный, помщичій домъ. Домъ приходилъ въ упадокъ, также какъ и все господское владычество, соломенная крыша, какъ голова человка въ отчаянномъ равнодушіи къ себ, изо дня въ день стояла все съ одинаково торчащими космами соломы, порастрепанными буйной непогодой, блая глина мстами обвалилась, и рядъ оконъ, глядя на міръ, межъ этими разрушающимися стнами, говорилъ будто своимъ тусклымъ взглядомъ: ‘Гибну, батюшки, гибну, и, живой еще, самъ свое разрушеніе созерцаю!’ — А за дворомъ шла большая дорога и хали обозы, проносились лихія тройки съ бубенчиками, и парень въ красной рубах громко закатывалъ: эхма! впередъ! И окна съ своими тусклыми стеклами, какъ изъ кучи мусора, безсмысленно глядли на дорогу въ сторон…
Но и къ этому дряхлющему дому подходила новая жизнь…
По дорог, поднимавшейся въ гору, къ господскому двору, шла красивая и рослая молодая женщина, въ темномъ шерстяномъ плать, съ блымъ платкомъ на голов. Рядомъ съ нею подвигался къ дому высокій юноша, съ блднымъ лицомъ, съ правильнымъ профилемъ, съ большими темными глазами и съ очень мягкимъ очертаніемъ въ склад губъ. Весело было идти имъ по дорог, проложенной колеями тяжелыхъ крестьянскихъ колесъ. Ихъ лица сіяли здоровьемъ и сознаніемъ полнаго счастья, разговоръ шелъ живо и горячо….
— Сядемъ тутъ, мои милый, здсь такъ хорошо, говорила молодая женщина, устало опускаясь на груду сложенныхъ кирпичей, подъ оградою господскаго двора.— Какъ люблю я сегодня и это яркое небо, и эти зеленыя степи, которыми такъ легко дышать! Какъ люблю я твои милые, мыслящіе глаза, твои рчи, твои кудри, твое ясное лицо. Но любовь эта однакожъ не вся моя жизнь, есть вещи, для которыхъ отъ тебя отказаться, мой милый, мн не будетъ трудне, какъ и отъ этого родного неба и отъ этой свободы родныхъ полей.
Молодой человкъ опустился на колни передъ своей спутницей и слушалъ ея нжныя рчи съ видимымъ наслажденіемъ.
— Суженый, ряженый, братецъ мой меньшой, продолжала она все также спокойно, ласково и задушевно,— что значитъ твое колнопреклоненіе?
— Это значитъ, что мн очень хорошо, отвчалъ онъ глубокими, грудными нотами, въ которыхъ переливался трепетъ сердечнаго волненія,— это значитъ, что я покланяюсь всей жизни, міровой ея красот, ея полнот, ея великому смыслу, я обожаю все вмст, не тебя одну, Катя, земля, весна, природа, плодотворный трудъ, разумная, милая женщина и сознаніе далеко неисчерпанной силы въ рукахъ и мозгу!
Она молчала, но спуская съ него глазъ, и въ ея взгляд свтилась все та же спокойная ласка.
— Такъ ты доволенъ своимъ ршеніемъ? спросила она вдругъ.
— Доволенъ?.. Отчего же мн быть недовольнымъ, милая? отвтилъ онъ, садясь рядомъ съ нею и радостнымъ движеніемъ откидывая волосы отъ вспотвшаго лба.
— И я довольна, сказала она, улыбаясь.— Что длать, Коля, пожертвуемъ частицей нравственнаго комфорта для цли жизни… Есть такіе люди, и очень много такихъ, къ которымъ безъ исполненія извстной формы и доступа нтъ… Ну, и по форм пройдемъ.
— А старушка? спросилъ онъ весело, наклоняясь къ ней.
— Старушка — второе дло, что старушка? Конечно, мн было бы пріятно утшить ее, да вдь собственно изъ-за этого утшенія я не ступила бы ни шагу за свою нравственную колею, но дала бы противъ шерсти погладить себя.
— Да, надо поклониться сил, чтобы сила пропустила насъ впередъ, подтвердилъ онъ, заглядываясь на нее, любуясь на блыя, твердо-очерченныя щеки и високъ, на профиль, безъ нжности, но открыто, спокойно, отважно рисовавшійся изъ своихъ гладко причесанныхъ волосъ.— Чистая, милая женщина! Разсудительная сестра! Люблю тебя однакоже больше, чмъ дло свое и больше, чмъ самого себя! заговорилъ онъ несвязно и ликуя, и самъ не сознавая, быть можетъ, что онъ не думаетъ, а говоритъ.
— Ну, полно теб! смясь остановила она,— ты бы и не оторвался на лир играть.
— О, моя милая! весь міръ для меня есть одна великая лира въ этотъ часъ! Я юноша въ этотъ вечеръ, я поэтъ любви, я у ногъ твоихъ и не чувствую ничего, кром своего счастія и тебя! Обновись же и ты, невозмутимая сестра человчества, и стань идеализирующей любовницей хоть на мигъ!
Одна легкая, снисходительная улыбка была ему отвтомъ, и взглядъ Кати задумчиво устремился вдаль. Онъ волновался еще, когда за деревянною стною, у которой они сидли, послышался стукъ и открылъ имъ приближеніе новаго существа.
— Это мама, конечно! Пойдемъ къ ней! сказала молодая женщина, поднимаясь и не выпуская его руки.— А ну-ка, милостивый государь, изъ поэта любовнаго станьте чиновникомъ восьмого класса,— или на той же лир вы будете бряцать, выпрашивая у Пелагеи Петровны ея родительскаго согласія на нашъ бракъ?
Она провела его подъ стною ограды и поднялась по ступенямъ въ открытый амбаръ. Это было родъ кладовой, съ мшками пуху подъ стнами и корзинками яицъ, добролицая, пожилая барыня, въ замасляномъ капот, съ сдоватой косенкой, заколотой въ клубокъ, стояла у полки и складывала варенье въ банку.
— Никакъ это Катя! сказала она, услышавъ за собою голосъ дочери.— Что это тебя въ пол такъ долго задержало?
— Какъ что? Вотъ видите — жениха себ достала! Рекомендую, это женихъ мой, слдователь Младзевичъ,— какъ есть женихъ, по формальному предложенію, заговорила молодая женщина, подводя къ матери своего спутника.
— Господь съ тобою! прошептала барыня, опуская ложку.
— Не врите?.. Николай Николаевичъ, да подтвердите же, что я не шучу.
Молодой человкъ лукаво улыбнулся.
— Пелагея Петровна, мы вдь дйствительно покончили, произнесъ онъ.
— Покончили! Да что же это такое! заговорила наконецъ Пелагея Петровна, всплескивая руками и не въ силахъ будучи скрыть сіяющей улыбки, противъ воли растянувшей ея доброе лицо.— Да гд же это дти такъ съ матерью поступаютъ? И кто бы, послушавши васъ, поврилъ, что я мать?
— Ну полно же, полно, остановила ее дочь, ласково потрепавъ по плечу: — вдь все же по вашему вышло, вдь вы рады!
— По моему! Теперь, вотъ видите, и по моему! ай да дочь, славно мать одурачила! продолжала Пелагея Петровна и весело, и обижаясь.— А я тутъ ничего и не знаю, словно посторонняя какая! Ты думаешь, легко материнскому сердцу было, когда я стою въ сторон да замчаю между вами Богъ знаетъ что! Чего я только не передумала… Хорошо еще, что вотъ честный человкъ попался.
— Да полно же, полно, опять заговорила дочь.
— Намъ теперь только радоваться да пировать, Пелагея Петровна, прибавилъ Младзевичъ, усаживаясь на какой-то боченокъ, возл своей невсты.
— Ну ужь Богъ съ вами, сказала старушка, вздыхая: — радоваться я радуюсь, а все же не могу забыть того, что я мать.
Она заглядлась на нихъ, подпершись одной рукою, и на ея дрябломъ лиц, съ добрыми, отвислыми щеками, проступило сначала умиленіе, а потомъ какое-то меланхолическое раздумье.
— Точно у цыганъ! произнесла она, уныло покачивая головою, — совсмъ какъ Земфира къ отцу Алеко привела!
Открыто и весело смялась дочь: но Младзевичъ умлъ закусить улыбку подъ своими темными, совершенно еще юношескими усами и счелъ нужнымъ перемнить разговоръ.
— Вотъ вы послушайте, Пелагея Петровна, какъ у васъ въ пол косовица-то идетъ! локомобили работаютъ на славу, хуторяне не нахвалятся, заговорилъ онъ.
— Что и говорить! сказала Пелагея Петровна нершительно.— Все-то на хуторянъ, все только чтобъ имъ хорошо было…
— Эхъ, какія вы, Пелагея Петровна! началъ Младзевичъ серьезно, — опять смахнули на старое! а вчера еще вы что говорили, больше ли получаете доходовъ въ эти года, или меньше?
— Кажись, что больше, отвчала Пелагея Петровна смиренно, — да я и не говорю, хозяйка она прекрасная, лучше любого мужчины. Хоть съ виду и тиха, Богъ ее знаетъ, а что ни есть, по своему поставитъ, всмъ сама завертитъ! Вотъ какъ теперь, пошла и поршила сама свою судьбу: л, говоритъ, замужъ иду! А почему бы мать не предупредить? Почему бы у матери, хоть для виду, согласія не спросить?
— Да вышло такъ! смясь отвтилъ Младзевичъ: шли мы съ поля, говорили кой о чемъ, да и договорились до того, что хорошо бы намъ повнчаться. Мы такъ разсуждали: мать узнаетъ — вдь только обрадуется, такъ зачмъ же понапрасну тратить умилительныя слова?… Да отчего бы ей, Пелагея Петровна, самостоятельно и не располагать собой, когда она всмъ вашимъ имніемъ такъ самостоятельно располагаетъ?
— Съ моими совтами, Николаи Николаевичъ, да подъ моимъ руководствомъ. Ну, да Богъ съ вами, вамъ вдь съ нею жить, вы ее полюбили такою — и Господь васъ благослови, я вдь давно, глядючи на ваши отношенія, молилась, пока и вымолила себ счастье отъ Царицы небесной подъ старость лтъ, признаюсь, лучшаго сына и не желаю.
— Вотъ и чудесно, вс, значитъ, довольны, отозвалась молодая женщина, теперь остается только сестру на свадьбу позвать.
— Позовемъ, позовемъ, какъ не позвать? провозгласила Пелагея Петровна, окончательно прояснясь, — ужь на свадьбу-то они наврное прідутъ. Шутка ли! Два года дитя свое не видала!… Оставила я ее тогда такою блдненькою, худенькою, ребенка она кормила… какъ-то теперь она тамъ, голубка! Вотъ вы, Николай Николаевичъ, поди, совсмъ ее не знаете.
— Знаетъ, отвтила за него молодая женщина:— онъ ея письма читалъ.
— Да, письма она хорошо пишетъ, точно изъ Дюкре-Дюмениля читаешь, продолжала Пелагея Петровна:— он у меня об умницы, пожаловаться не могу, не могу пожаловаться и на судьбу своихъ дтей: меньшую пристроить удалось хорошо, вотъ и другую Богъ не обижаетъ… А все-таки больно матери отъ сердца дтей отрывать! прибавила старушка, вдругъ опускаясь на меланхолическій тонъ.— Ахъ, да какъ же вы напомнили мн теперь тотъ многопамятный день! Тотъ день, какъ и ее, бдненькую, вотъ этакъ замужъ поршали!.. Прибжала она, голубушка моя, голову ко мн положила на грудь, плачетъ и дрожитъ…— Мама! говоритъ, я боюсь его, и боюсь… Не давайте меня ему!..— А онъ ходитъ, глаза блестятъ, усы кусаетъ, башмачки ея цловалъ… На что была сильная любовь, да и такая любовь пугала ея невинность!
Но отъ этого воспоминанія молодая женщина поникла головой, съ какой-то суровой мыслью, проложившей черту между ея спокойныхъ бровей, а женихъ ея, тоже въ раздумьи, чертилъ попавшейся палочкой кружки на земл.
— Голубчикъ мой, обозвала его вдругъ молодая женщина какимъ-то задушевнымъ тономъ.
Онъ поднялъ голову, и нжно обратились къ ней его омраченные глаза.
— Весело теб или тяжело? спросила она,— вдь наша встрча и наши отношенія — странное исключеніе въ этомъ мір, съ его лобызаньями башмачковъ…
И она дружески пожала его разгоряченную руку.
Катерина Сергевна Оргева была женщина лтъ двадцати-четырехъ, высокая, хорошо сложенная, съ яснымъ лицомъ, широкой грудью и цвтущимъ здоровьемъ. Воспитывалась она, какъ говорила, но вол втра, на пригородныхъ хуторахъ, гд мы находимъ ее и теперь. Отецъ ея былъ пхотный маіоръ и убитъ въ польское возстаніе, а мать, въ юности слывшая очень романической дамой, давно уже покинула, гитару и Пушкина, растеряла свои желтые цвты и теперь всю жизнь свою сосредоточила на вареньи вишень и соленьи огурцовъ. Впрочемъ, она была хозяйка близорукая и скоро бы поразстроила свои дла, еслибъ не подросла Катя. Былъ у нея и сынъ, да умеръ въ корпус, была еще младшая дочь, да ту шестнадцати лтъ отдала она за выгоднаго жениха. Но Пелаге Петровн и сына не нужно было при Кат: двушка и съ рабочими умла сойтись, и работы усмотрть, и счеты вс сама вела, и вообще была совершенной хозяйкой хутора, а старух только потакать оставалось да зимніе запасы солить и сушить. Но мать, однако же, никакъ не могла помириться съ тмъ, что дочь у нея голова, и хотя была смирнаго характера, запугана покойнымъ мужемъ, и только ворчала иногда, а все же у нея безпрестанно передъ глазами рисовались какія-то фантастическія яйца, которыя курицу учатъ, и никакъ не могла почтенная мать семейства дойти до того умозаключенія, что изъ яицъ выходятъ цыплята, цыплята выростаютъ въ здоровыхъ куръ и птуховъ и совершенію уравновшиваются съ ея собственнымъ значеніемъ на птичьемъ двор.
Катерина Сергевна развивалась и крпла въ этой сельскохозяйственной обстановк, смутно прислушиваясь къ кое-какимъ толкамъ и слухамъ, доходившимъ до нея по журнальнымъ и газетнымъ статьямъ,— когда въ ихъ захолустье пріхалъ слдователемъ молодой кандидатъ столичнаго университета. Новые разговоры, новые взгляды и убжденія… одни и т же лта. Слдователь поюношески увлекся своею службой и своими столкновеніями съ жизнью и интересами народа и поюношески готовъ былъ закабалить себя этому обиженному судьбою населенію глухого уголка… Но, конечно, тутъ много значило и вліяніе прекрасной женщины, съ которой онъ сошелся и характеръ дятельности которой необходимо приковывалъ ее къ этому населенію и къ этой стран. Онъ доставилъ Катерин Сергевн первыя хорошія книги, которыя она прочитала, но былъ полезенъ ей своими разговорами гораздо боле книгъ. Катерина Сергевна читать много не любила, нсколько дльныхъ книгъ, нсколько хорошихъ вечеровъ въ разговорахъ съ Младзевичемъ и кое съ кмъ изъ его прізжихъ друзей, а все остальное довершила у нея легкая сообразительность, которая такъ сильно развита въ женщинахъ отъ вкового недостатка умственныхъ занятіи, вмст съ необходимостью доходить до всего своимъ умомъ.
Конечно, Катерина Сергевна пользовалась незавидной репутаціей въ сред узднаго общества. Въ семнадцать лтъ эта умная и домовитая двушка умла съ такимъ искусствомъ сводить хозяйственные счеты своей матери, такъ ревностно занималась амбарами и птичней, представлялась такимъ идеаломъ будущей хозяйки и помщицы для всхъ окружныхъ хозяевъ, что все это привлекло къ ней сначала много усердныхъ жениховъ. Но съ лтами, когда хозяйственная дятельность Катерины Сергевны выяснилась въ самомъ странномъ вид, когда видали се на рынкахъ, разговаривающую за панибрата съ толпами мужиковъ, и къ довершенію всего въ какой-то непристойной дворянк одежд, — женихи мало-по малу отступили на попятный дворъ, благородныя дамы перестали ей кланяться, а вс помщики и чиновники, съ которыми приходилось ей вступать въ сношенія по дламъ, обращались къ ней съ комически-тонкой насмшливостью и жалостью въ лиц и рчахъ. Но Катерина Сергевна умла не замчать эти улыбки и намеки и вела себя, при своихъ столкновеніяхъ съ поземельными и гражданскими чинами, такъ серьезно и просто, что всякій разъ подобный чиновникъ оставлялъ ее съ сознаніемъ какой-то неловкости въ самомъ себ.
Тепло и солнечно проходило лто ея жизни, дождевыя тучи пробгали только на мигъ, только дли того, чтобъ освжить тучныя зерна, созрвавшія въ ненарушимой тиши, и ясное небо еще яснй казалось посл этихъ минутныхъ тучъ… Эхъ, господа! счастливы одни здоровые между нами! Счастливы въ жизни только т крпкія нравственнымъ закаломъ натуры, по которымъ, какъ по стали, вс людскія страданія, вс удары обстоятельствъ — вызовутъ только искру, но не сломятъ, даже не погнутъ…

II.
За двсти верстъ.

Стоялъ полдень. По песчаной и засоренной улиц только кой-гд рылась въ нечистот курица, да. прохлаждалась подъ тнью забора отрепанная дворняшка съ высунутымъ отъ жары языкомъ. Въ столчемъ воздух чувствовалась какая-то тяжелая гниль, испарилась ли она изъ этихъ обвалившихся канавокъ, въ которыхъ тлло залежавшееся до разложенія всякое сметье, поднималась ли она изъ этихъ домовъ, съ отсырлыми навки углами, въ которыхъ, какъ сметье, догнивала чья-нибудь жизнь, — только стоялъ надъ городомъ, въ нерушимомъ поко, прлый, затхлый, разложившійся воздухъ. На улиц было, какъ въ склеп, мертво.
Что могла прибавить жизни къ этому мертвому затишью маленькая, зеленая букашка, выродившаяся Богъ знаетъ откуда, и Богъ знаетъ куда проползавшая беззвучно по ржавой водосточной труб?.. Что прибавляла жизни рисовавшаяся въ окн блдная головка молоденькой женщины, среди пыли, насвшей на окопникъ, на складки платья и на черные, спадавшіе до глазъ волоса?.. Казалось, что она цлую жизнь свою стоитъ въ этомъ раздумья, съ безцльно-устремленными въ даль глазами, съ любимой книгою стихотвореній подъ рукой, съ дтскими тайпами какихъ-то весеннихъ грезъ и внутреннихъ волненій… Старое сравненіе болзненныхъ двушекъ съ ландышами за стекломъ!— и однакожъ, я помню, какъ часто отъ этого меланхолическаго облика ребенка мн чудились блдные, поблеклые листики ландыша, пригнувшіеся къ земл отъ стоячаго воздуха и комнатной пыли и духоты… Да и вы, конечно, припомните не разъ, въ тхъ затхлыхъ углахъ жилищъ родимыхъ, гд вы слоняетесь отъ колыбели до сихъ поръ, хоть одну подобную женскую головку съ тнь’) Богъ всть какихъ завтныхъ и неопредленныхъ думъ въ глазахъ… и вамъ, конечно, чудились тогда ландыши, замирающіе въ пыли, во тьм…
Заколдованный сонъ города какъ будто разрушился на одинъ мигъ, дворняшка заворчала, курица слабо махнула крыломъ, изъ-за угла показался калка съ сумой и клюкой.
— Нищій! сказала женщина-ребенокъ, опуская на подоконникъ золотообрзную книжку стихотвореній и поворачивая вглубь комнаты тотъ же задумчивый взглядъ.
По комнат расхаживалъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки назадъ и очевидно томясь избыткомъ времени, солидный мужчина, съ черными бакенбардами и зеленымъ воротникомъ. На, голосъ женщины онъ обернулся, какъ будто даже остался доволенъ появленіемъ нищаго и, вынувъ изъ кармана какую-то монету, высунулъ ее въ окно.
— Шляетесь тутъ! началъ онъ словоохотливо и выразительно,— шляться вы знаете, а работать не идете! теперь вдь лтняя пора…
— Оставь! тихо обозвала его молодая женщина.
— Теб-то что? обернулся онъ, пожимая плечомъ.
Но на этотъ разъ она не отвтила ничего.
— Дура! пропустилъ онъ сквозь зубы и отошелъ отъ окна.
— Экъ ихъ братіи по городу-то развелось! проговорилъ онъ поглаживая бакенбарду и принимаясь опять за свое хожденіе:
— Сколько ты ему далъ? спросила вдругъ женщина-ребенокъ.
— Копейку, отвтилъ небрежно чиновникъ!
— Копейку! повторила она, вспыхивая,— нищему одну копейку подалъ! Матрена, и та изъ своего жалованья нищимъ по три копейки даетъ!
— Такъ чтожъ изъ этого? отвтилъ чиновникъ, останавливаясь передъ нею и устремляя на нее нсколько оживившіеся глаза.—Ты учить что ли меня задумала! А? Да знаешь ли ты, какъ деньги-то достаются?
— Знаю я, какъ он отдаются… на зеленомъ стол, проговорила она, отворачивая голову.
— Ну такъ чтожъ, что на зеленомъ стол! я ими играю, я ихъ и достаю!.. а ты знаешь ли, откуда деньги берутся?
Женщина закусила губу, и ничего не отвчая, наклонилась къ книг.
— Я тебя спрашиваю, откуда деньги берутся?
Она не поднимала глазъ отъ книги.
— Не читать, когда я съ тобой говорю! грозно закричалъ чиновникъ, и вырванная книга полетла на полъ. Все лицо женщины вспыхнуло, но она опять-таки не подняла глазъ.
— Дура! продолжалъ онъ, стоя надъ нею,— я тебя спрашиваю, чьи это деньги, твои или мои? кто заработалъ ихъ? на комъ лежитъ забота содержать тебя и семью? Кто покупаетъ теб вотъ эти золоченыя книжонки?— небось, книжонокъ хочешь, кружева на платье хочешь, пирожнаго за столомъ хочешь! ты думаешь, деньги-то мн даромъ достаются? Ты вотъ Ростопчину читать, да нищимъ подавать изъ мужнина кармана, небось, умешь! а знаешь ли ты цну этимъ деньгамъ?.. Ты прежде узнай, да тогда нищимъ и раздавай!
Но молчаливое смиреніе жены понемногу успокоило его, онъ умолкъ и опять принялся ходить по комнат, когда увидлъ въ окно проходившаго по улиц другого чиновника, тоже съ зеленымъ воротникомъ.
— Иванъ Антонычъ! а, Иванъ Антонычъ! крикнулъ онъ, поспшно высовываясь въ окно.
— Наше почтеніе, Аркадій Константиновичъ! отвтилъ чиновникъ съ улицы.
— Обдать заходите!
— Отозванъ-съ, Аркадій Константиповичъ!
— Ну такъ на преферансъ! вечеркомъ!
— Это-съ можно, по преминемъ, произнесъ чиновникъ съ улицы и, приложивъ руку къ козырьку, отправился дальше.
Эта обыденная сцена уже совсмъ успокоила прогнвавшагося чиновника, онъ прошелся еще разъ по комнат, подслъ къ жен и бросилъ на нее заигрывающій взглядъ.
— Дурочка, дурочка! ты ли не кумиръ мой? началъ онъ, заглядывая ей въ лицо, и такъ какъ она молчала, онъ охватилъ ея талію и нжно, хотя фальшиво, попробовалъ запть:
Разв двица не знаетъ,
Я шутилъ, вдь я шутилъ!
Жена безпрекословно отдалась его ласк, но видно было по ея блднымъ щекамъ, по ея дрожащимъ рсницамъ, какъ что-то горькое кипло въ ея груди. Успокоенный мужъ началъ курить, а жена, прислонясь къ уголку дивана, долго смотрла на плотную щеку мужа съ форменными колечками бакенбардъ, на плоскіе виски съ прямыми волосами, — и въ лиц ея отразилось какое-то недоумвающее выраженіе, и слезы подступали къ печальнымъ, вопросительнымъ глазамъ.
Въ сумерки мужъ, вставъ отъ послобденнаго сна, опять ходилъ по комнат, заложивъ руки назадъ и ожидая вечерняго преферанса. Въ сосдней комнат слышенъ былъ лепетъ дитяти и ворчанье няньки. Изъ-за притворенной двери спальни пробивался лучъ свчи, и его блдно-золотистая полоска ложилась на лощеный полъ. Молодая женщина, склонившись надъ пьянино, задумчиво брала тихіе аккорды, и скорбью задрожалъ ея голосъ, когда она чуть слышно стала напвать… Она пла избитый романсъ, но и въ этихъ пошленькихъ напвахъ молодость находитъ слова и ноты, въ которыхъ выливается ея неудовлетвореніе жизнью и тоска…
— Расплась, душа, остановилъ ее знакомый рзкій голосъ,— всему надо время знать, закуску приготовить опять ты позабыла…
….. Сдержанный вздохъ, опустившіяся на половин аккорда руки, передъ глазами опять возставшія представленія дйствительной жизни, зеленый столъ, отупвшія лица, прикованныя къ разбросанной колод картъ, закуска, которую готовитъ она для возбужденія уставшихъ игроковъ… и опять та же робкая, непонятная тоскливость какого-то лишняго чувства, которое противъ воли шевелится въ ея груди и рвется изъ этого дома, плачетъ и рвется на невдомый просторъ…
Элли Волосова была та самая младшая дочь Пелагеи Петровны, которую шестнадцати лтъ отдали за выгоднаго жениха. Въ характер ея было много материнскаго, т же отвлеченныя стремленія и то же полное равнодушіе къ интересамъ дйствительной жизни, которыми нкогда отличалась Пелагея Петровна, всецло перешли въ дочь. Маленькая Элли съ колыбели относилась небрежно къ общимъ, обыденнымъ занятіямъ, ея любимой игрушкой былъ старинный альбомъ матери, который старушка когда-то нжно берегла, но теперь совершенно равнодушно смотрла на его измятые и растерзанные дтьми листы. Этотъ альбомъ былъ какою-то міровою загадкой для Элли, она разбирала его сахарные мадригалы и акростихи, она задумывалась надъ этими вночками изъ незабудокъ, амурами, рисующими вензеля, и памятниками съ плачущей двой при лун,— и составляла по нимъ свои особенныя понятія о земной жизни и человческихъ отношеніяхъ… Пелагея Петровна, конечно, не умла, объяснить ей ничего. Катерина Сергевна имла года, два дешевую гувенантку и потомъ, съ пятнадцати лтъ, ей пришлось самой заняться умственнымъ образованіемъ Элли. Но занятія ихъ подвигались очень плохо, потому что Катерина Сергевна и тогда уже начинала принимать дятельное участіе въ хозяйств матери.
Элли, предоставленная самой себ, съ ранняго отрочества пристрастилась къ тому, къ чему ея натур было свойственно склониться въ этой жизни, — къ романамъ, къ луннымъ вечерамъ и къ одинокимъ мечтаніямъ подъ старыми вербами на берегу рки… И въ этомъ туман формирующейся мысли покуда ничто еще не мшало предположить въ ней одну изъ тхъ, знакомыхъ всмъ, Татьянъ Пушкина, которыя, въ восемнадцать лтъ, уже носятъ въ себ глубокую тоску по какому-то свтлому, хотя и неясному идеалу, и которыя, большею частью погибаютъ безслдно, недостигнувъ ничего и не давъ другимъ ничего…
Аркадій Константиновичъ былъ человкъ совершенно другого рода. Какъ съ мужчиной, судьба съ нимъ не обошлась такъ забывчиво, какъ съ его женой, къ тому же, онъ былъ плодъ любви генерала съ его прекрасной ключницей, и первое дтство свое провелъ въ генеральскихъ хоромахъ. Тамъ онъ забавлялъ генерала, въ часы его досуга, своевольными проказами, получалъ конфекты отъ генеральскихъ подчиненныхъ и хвасталъ передъ ихъ дтьми своей бархатной курточкой и безнаказанностью за побіеніе генеральскихъ слугъ. Семь лтъ за этимъ счастливымъ младенчествомъ онъ провелъ въ гимназіи, а слдовательно имлъ полную возможность возвести въ твердыню свои умственныя и нравственныя совершенства. Потомъ онъ поступилъ на службу въ соляное вдомство, гд подвизался его почтенный родитель, и подъ крылышкомъ его успшно сколотилъ себ маленькое состояньице и достигъ титулярнаго чина. Съ такими атрибутами счастія, присчитывая къ тому же молодое и красивое лицо — Аркадію Константиновичу легко было пріобрсть у небогатыхъ родителей хорошенькую двочку, въ которую онъ влюбился до зарзу. Пелагея Петровна плакала, господинъ маіоръ разумно изъявилъ свое согласіе — и Элли, почти ничего не понимая, была сдана на руки супругу, съ умилительнымъ предостереженіемъ, что она еще дитя…
Жизнь проходила между пустотой служебной и карточными развлеченіями для мужа, между романами и вышиваньями для жены, и въ одинаковой скук для обоихъ, подъ вліяніемъ этой скуки по-невол привязывались къ слову то мужъ, то жена, потому, что споры въ этой жизни все-таки вызывали на нкоторое волненіе, какъ звукъ въ пустой комнат, раздавшійся надъ дремлющимъ жильцомъ…
Такимъ образомъ, прошло пять супружескихъ лтъ. Аркадій Константиновичъ имлъ передъ собою цль, на которой сосредоточивались вс его помышленія, — это чинъ статскаго совтника и круглый капиталецъ, тысячъ во сто серебромъ. Какъ онъ самъ говорилъ своей жен,— онъ зналъ цну деньгамъ и зналъ, какъ он достаются. Приближеніе къ цли его жизни стоило ему по разъ тяжкихъ угрызеній совсти, которыя приходилось подавлять, вслдствіе чего у него прибавилось что-то гаденькое въ звук голоса, и особенно въ смх. Для достиженія своей цли онъ принуждалъ себ сидть надъ сочиненіемъ бумагъ и изслдованіемъ длъ, въ которыхъ не принималъ никакого живого интереса, которыя отбывалъ, какъ барщину, однако сухая форма этихъ бумагъ вкралась въ его взглядъ на жизнь. Онъ считалъ свою жену дурочкой и обращался съ нею какъ съ ребенкомъ. Между ними никогда не было ни одной минуты полной откровенности. Охлажденная въ своихъ робкихъ чувствахъ, часто оскорбленная, Элли постоянно была какъ будто на сторож, и вс ея сердечныя печали, вопросы и ожиданія не существовали для мужа. Она тоже ждала… по цль ея ожиданій была какая-то неизвстная, покрытая густой завсой цль, къ которой однакожъ неумолчно рвалось ея сердце и общанная тайна которой была утшеніемъ и назначеніемъ ея мечтательной жизни.
По крпко любилъ Аркадій Константиновичъ свою маленькую жену, любилъ ея хорошенькія, блдныя формы, любилъ ея дтскій, вспыхивающій на него и отъ одного строгаго слова потухающій правъ, любилъ даже эту мечтательность и охоту сидть надъ книгами, чмъ онъ гордился передъ своими знакомыми. Любилъ онъ угождать ей какимъ нибудь сюрпризомъ, въ род дорогого переплета съ золотымъ обрзомъ на ея любимыя книги, и каждый годъ возилъ ее повидаться съ матерью и сестрой. Однако, послдніе два года не пришлось Элли побывать въ родной сторон. Лтомъ мужъ говорилъ, что ему невозможно отлучиться отъ озера, зимой опасно было вывозить ребенка. Дйствительной же причиной этому было скоре то, что въ дом Пелагеи Петровны, какъ писала она, постоянно бывалъ молодой слдователь съ новыми взглядами, а подъ конецъ стали даже разноситься не совсмъ скромные слухи объ отношеніяхъ молодого слдователя и Катерины Сергевны…

III.

Чудно, весело сіяло голубое небо надъ цвтущей и благоухающей землей.
Чудно, весело сіяло въ сердц молодаго человка, пробиравшагося подъ палящимъ солнцемъ къ знакомымъ воротамъ…
— Зеленое поле… блыя ромашки… милая, милая земля…
— Уменъ ли я? спохватился онъ вдругъ, иногда мн кажется, что я очень недалекъ. Что за глупыя, напримръ, мысли, предметы и ощущенія лзутъ въ голову, когда я иду уединенно черезъ поле и, кажется, могъ бы обдумать что нибудь дльное, у Кати бы это и машинально по думалось, право, я не стою Кати.
— Чувствую… чувствую… впечатлніями наслаждаюсь. Что же тутъ, впрочемъ, глупаго? нереальнаго?.. Отчего не быть иногда ребенкомъ, поэтомъ… утонуть въ прелести природы? забыть вс эти скорби народныя, грязи служебныя, нужды вседневныя, до сапоговъ на ногахъ, и только чувствовать свое безличное я въ мір безконечномъ, въ безраздльномъ мір красоты и любви?..
— Любится!.. больше ничего, только любится. Это цльное описаніе всего моего состоянія, всего моего настоящаго, отъ головы до ногъ. Вотъ идетъ мужичокъ съ грязнйшими лапами… я обожаю его, я расцловалъ бы его кудлатую, сальную, безмозглую головешку, еслибъ только не уронилъ этимъ и свое судебное достоинство, и здравіе своего ума въ глазахъ всей, общины, какъ и въ его глазахъ.
— Здравствуй! сказала ему вдругъ Катерина Сергевна, показываясь изъ воротъ.
Онъ взялъ ее за руки и долго всматривался въ ея лицо, на щекахъ его играла краска, выразительная улыбка сіяла изъ подъ тонко, мягко обозначенныхъ усовъ.
— Ты мн на встрчу вышла? спросилъ онъ весело и привтно.
— Вышла, да угадай, для чего? ужь повсничать безъ причины я не буду въ такой часъ.
Онъ вниманія не обратилъ на этотъ отптъ.
— Катя спой мн серенаду Шуберта, или наднь на себя внокъ изъ цвтовъ, или сдлай какую нибудь глупость, чтобъ я увидлъ, что и ты то же человкъ.
Катерина Сергевна только улыбнулась
— Катя, ты не дай Богъ какая умная, за что только ты полюбила меня?
— А за то, что не встртила лучше, также шутливо отвтила она.
— И только? И ты будто не сочувствуешь моимъ стремленіямъ, моимъ планамъ?..
Она вдругъ обернулась, смясь, и крпко поцловала его, но и въ этомъ поцлу, и въ этомъ смх опять сказалось что-то непонятное и неудовлетворившее его.
— Элли пріхала! сказала она вдругъ.
— Вотъ что! отъ того-то ты такая и радостная! замтилъ Младзевичъ.
— Какая она миленькая, право! продолжала Катерина Сергевна, она похожа на улиточку какого нибудь рдкаго вида, и внутреннюю жизнь ея было бы очень интересно разгадать.
— Вотъ что! повторилъ Младзевичъ, едва слушая ее, и заглядываясь на ея лицо.
— Коля, послушай меня, начала Катерина Сергевна серьезно,— приглядись хорошенько къ моей маленькой Элли, я нашла, что она стоитъ нашего вниманія и стоитъ того, чтобы потратить на нее нкоторую долю нашихъ трудовъ. Да и труда-то здсь немного, стоитъ нсколько призаняться съ нею, и она будетъ наша отъ головы до ногъ. Ты понимаешь ли, какъ это будетъ хорошо?— У нея двсти десятинъ земли между нашими хуторами, земля эта теперь въ аренд у купеческаго головы, а зимою кончается аренд срокъ, ужь одно это чего нибудь да стоитъ. Этотъ планъ я еще съ весны обдумываю и лелю. Намъ надо воспользоваться этимъ лтомъ, пока она у насъ подъ рукой, будешь ли вмст со мною вербовать рекрута, Коля?
— Милая моя, я твой всегда и во всемъ.
Они вмст вошли въ столовую. Въ дверяхъ, раскрытыхъ въ садъ, какъ въ рам картины, Младзевичъ увидлъ тоненькую, дтскую фигурку, обвитую прозрачными складками благо платья, склоненная поза, задумчивые взгляды и черные волосы, путаясь на лбу и вискахъ, придавали ей какой-то особенно поэтическій очеркъ.
— Что за прелесть! сказалъ Младзевичъ невольно.
— Это Элли! произнесла Катерина Сергевна, весело приближаясь къ гость.— Элли, посмотри-ка сюда!
Элли обернулась и глаза Младзевича разомъ встртились съ ея большими и меланхолическими черными глазами, это какъ будто смутило ее.
— Дай ему руку, Элли, это твой братъ! сказала Катерина Сергевна, когда Младзевичъ сошелъ съ порога и приблизился къ нимъ.
Блдная, маленькая ручка несмло протянулась къ нему, онъ взялъ ее и нжно пожалъ, все еще всматриваясь въ ея лицо. На блдныхъ щекахъ Элли разомъ вспыхнуло зарево и рука ея вздрогнула въ его рук.
— Сядемте здсь, на ступеняхъ ганерейки, сказала между тмъ Катерина Сергевна, — не правда ли, здсь будетъ хорошо?
На ступеняхъ въ самомъ дл было хорошо, заходящее солнце обливало золотомъ соломенную крышу дома и скользило неровными блестками по блому платью Элли, надъ головами ихъ чирикалъ воробей и гд-то вблизи, перелетая съ куста на кустъ, заливалась веселая иволга, съ поля доносился запахъ только что скошеннаго сна. Катерина Сергевна весело смотрла на свою маленькую сестру, что-то совершенно дтское было во всемъ блдномъ и худенькомъ облик Элли и въ каждомъ поворот ея головы.
— Элли, ну разскажи намъ что нибудь о твоей жизни, сказала Катерина Сергевна, взявъ ея топкіе пальчики и точно гря ихъ въ своей широкой рук,— разскажи, чмъ ты занималась, заставлялъ ли мужъ хозяйничать?
Элли казалась немножко смущенной и глядла куда-то въ даль, на послдній вопросъ сестры она промолчала.
— Я много вышивала, сказала она — и читала много.
— Что же ты читала?
— Книги и журналы, которые выписывалъ мужъ. ‘Русскій Встникъ’ читала…
— Коля, она и съ собой книгъ навезла, обернулась Катерина Сергевна къ Младзевичу:— тамъ у ней есть нмецкій Оллендорфъ, и уже истрепанный, видно, что весь прочла: потомъ еще Жоржъ-Занда романы и стихотворенія Лермонтова. Да еще знаешь ли что? Эстетика Гегеля!
— Вы эстетику Гегеля читаете? спросилъ Младзевичъ.
Элли почти пугливо выглянула на него изъ-за плеча сестры.
— Да, я ее читала, но ничего не поняла, отвтила она съ замшательствомъ,— я ее для того и привезла съ собою, чтобы еще разъ съ Катей прочитать.
— Знаете что, сказалъ Младзевичъ, — я очень радъ, что вы ничего не поняли,— это значитъ, что вы поняли все. Вы и не читайте больше эту книгу, бросьте ее совсмъ. Если вы такъ любите читать, то мы вамъ здсь достанемъ дльныхъ книгъ. Кто вамъ эту эстетику рекомендовалъ?
— Никто, мн просто хотлось узнать, что это за эстетика, которую въ университетахъ преподаютъ.
— Ну вотъ и узнали теперь, что это за университетская паука, которую преподаютъ будущимъ дятелямъ государства. Какъ же вы думаете, на что можетъ пригодиться изученіе эстетики въ жизни? дастъ ли она человку понятіе о нуждахъ человческой жизни? подвинетъ ли она народъ къ улучшенію его скуднаго быта? научитъ ли бднаго, какъ достать себ кусокъ хлба? Знаете ли, что такое эстетика, преподаваемая нашей молодежи? Это та гарибальдійка, которую покупаетъ себ на заработанныя деньги бдная швея, оставаясь въ дырявомъ бль, потому что блья никому не видно. Да и какъ подводить подъ правила красоту и поэзію міра! продолжалъ онъ, увлекаясь самъ развитіемъ своихъ мыслей. Красота и поэзія въ этомъ шелест листьевъ, въ этомъ измненіи тней и топовъ заходящаго солнца, въ этихъ выраженіяхъ духовной жизни вашихъ милыхъ лицъ, а не въ правильности ихъ, а но въ округленной форм очертаній.— Эстетика! паука о красот! какъ будто можно подвести подъ правила эту поэзію жизни, эту безграничную любовь, которая разливается во всей природ и живетъ въ моей груди!
Онъ поднялъ глаза и вдругъ встртился съ большими глазами Элли, патетически устремленными на него, эти глаза мгновенно скрылись опять гд-то за плечомъ Катерины Сергевны. Увлеченіе Младзевича прошло, онъ ласково и почти шутливо взглянулъ на маленькую Элли.
— Ну, а разскажите намъ теперь, что вы вынесли изъ романовъ Жоржъ-Занда?
Но она ни за что не хотла отвчать.
— Коля, это она съ тобою только такая скрытная, заговорила Катерина Сергевна,— а еслибъ ты зналъ, какая она бываетъ славная, когда со мною разговорится. Ея головка совсмъ закружилась отъ романовъ Жоржъ-Занда.
Младзевичъ смотрлъ на Элли и замтилъ, что она совершенно смущена, какъ бываютъ смущены маленькія двочки, когда разговоръ заводятъ объ нихъ. Она встала и направилась къ Пелаге Петровн, показавшейся изъ-за дома. Въ походк Элли и во всхъ поворотахъ ея головы была какая-то пугливая неловкость, точно она каждую минуту трепетала, чтобы не выдать того, что скрывала въ себ.
— Довольно дикое созданьице, замтилъ Младзевичъ, слдя за ея блой фигуркой,— но знаешь ли, Катя, что мн именно нравится въ пей? Если она такъ дорожитъ своими чувствами и такъ боится за нихъ, то вроятно, она ужь проучена людьми на этотъ счетъ. Только, почему же въ ней столько дтскаго? который ей годъ?
— Двадцать одинъ, сказала Катерина Сергевна,— и романы она любитъ, романы! Но за-то она охотница и до ученья. Между всякими Яшеньками и Жоржетами, она до такого же увлеченія зачитывалась и ‘Міра Божія» Разина, и даже спать эту книгу клала съ собой. Какъ она задумывалась о чудесахъ звздныхъ, или о чудесахъ животнаго организма! То, что давалось мн очень просто и естественно, въ ней длало цлый переворотъ и надолго занимало ея умъ.
— И ты думаешь серьезно, Катя, что она способна сойдтись съ нами въ убжденіяхъ?
— Да, Коля, мн кажется, что у ней рдкое, золотое сердечко и она скоро разовьется именно потому, что очень впечатлительна. Въ ея жизни, даже и дтской, всегда было что-то странное, больное. У меня никогда не было идеаловъ, а она ими только и жила, меня занималъ смыслъ и ходъ того, что длается возл меня, на моихъ глазахъ, а она стремилась всегда представить себ безпредльность, загробную жизнь… Сколько разъ я ее заставала, при закат солнца, на овраг, куда она приходила посл своихъ одинокихъ прогулокъ, складывала руки, устремляла на закатъ свои загадочные глаза и шептала вечернюю молитву: ‘Свте тихій святыя славы безсмертнаго Отца небеснаго’… Что она думала въ это время, бывало ни за что не скажетъ, удивительно загаданное было дитя. Ну, а какъ понравилась теб ея наружность, Коля?— спросила она вслдъ затмъ.
Младзевичъ посмотрлъ на блое платье, рисовавшееся вдали, на блдную головку, мечтательно опущенную внизъ…
— Я думаю, сказалъ онъ, — что если она помшана на идеалахъ, то сама издали похожа на идеалъ.
— На твой? спросила Катерина Сергевна, смясь.
— Кром шутокъ, продолжалъ онъ,— она годится въ романическія героини, но годится ли она для нашей рабочей жизни? Погляди, какъ она смотритъ теперь на насъ: какой недоврчивый, наблюдательный и вмст вопросительный взглядъ! Право, мн кажется, что у ней слишкомъ деликатныя руки для нашей грубой работы. Но, во всякомъ случа, можно крпко надяться, что въ убжденіяхъ и взглядахъ на жизнь она съ нами сойдется!…
— О, да: я за это не боюсь! отвтила на это Катерина Сергевна.

IV.

Въ эту звздную, тихую ночь об женщины сидли вдвоемъ у открытаго въ садъ окна.
— Какъ же ты думаешь, моя милочка, говорила Катерина Сергевна,— довольна ли ты своей жизнью.
— Да, она дала мн многое, отвчала Элли задумчиво.
— Что же она теб дала? продолжала Катерина Сергевна,— не денегъ ли много, чтобъ покупать платья и книги, и конфекты и пряники, покуда въ ротъ ползетъ?… А думала ли ты когда-нибудь, какимъ образомъ жизнь теб даетъ эти деньги? Не даромъ ли ты ихъ получаешь?
Элли молчала и раздумывала.
— Я даже сомнваюсь, мой другъ, даютъ ли теб счастье эти деньги? Вотъ я знаю по твоимъ письмамъ, что ты была счастлива тогда, когда кормила Нацю, и это, вроятно, потому, что ты сознавала тогда, что не безполезно живешь?.. Вдь потомъ твои письма были гораздо безцвтне.
— Катя, да что же я длать могла? въ чемъ мы, женщины, можемъ быть полезны? Я вотъ все читала да училась… мн хотлось еще больше учиться, чтобы все узнать, мн постоянно казалось, что я для чего-то готовлю себя. Но вдь это было смшное заблужденіе и больше ничего.
Она произнесла послднія слова нершительно и съ жаднымъ сомнніемъ посмотрла на Катерину Сергевну.
— Отчего же это смшное заблужденіе? спокойно спросила Катерина Сергевна.
— О, еслибъ ты знала, сколько я вынесла за это колкихъ насмшекъ и сожалній, горячо воскликнула Элли, сколько разъ наши городскія хозяйки выражали мн по дружб, что у нихъ съ ихъ шитьемъ и хлопотами, домъ всегда полная чаша, а у меня, съ моими книгами, ничего не прибавляется и ничего не удерживается въ дом.
— А ты имъ что отвчаешь?
— Я молчу, что же мн отвчать?
— И хорошо длаешь, что, въ самомъ дл… имъ отвчать?… Твои городскія дамы правы въ отношеніи себя и еслибъ он вмсто шитья, которое такъ удачно у нихъ идетъ, принудили себя читать книги, которыя понимать имъ было бы трудно, то он бы въ самомъ дл только даромъ время убили. Но ты, Элли, если бы посвятила себя шитью, ты бы вчно тосковала надъ этой работой, не принося пользы ни себ, ни другимъ. Ты легко и быстро понимаешь науку, съ дтства привыкла жить боле умомъ, чмъ руками,— значитъ въ этомъ теб и слдуетъ прежде всего изощряться.
— Катя, зачмъ ты все это говоришь? вскричала Элли, тревожно сжимая свои руки. Мой мужъ всегда подшучивалъ надо мной, что я лзу въ науку на смхъ людямъ, что отъ этого такая же польза будетъ, какъ и дорожнымъ отъ мухи… что это не мое дло.
— Ну да, слыхала я это даже и отъ умныхъ людей… говорятъ, что законовъ природы не передлаешь, что женщин заглядывать дале семейныхъ интересовъ глупо, потому что такова ужъ судьба женщины. Но почему же, Элли, я сама себ выбрала, по моему мннію, очень полезную дятельность, и не нахожу себя въ ней ни лишней, ни глупой?
— Ты — другое дло, прошептала она:— ты исключеніе.
— Какъ? Ты меня считаешь исключеніемъ?..
— Да и не все ли равно, Катя, будемъ ли жить мы такъ или иначе, отъ этого не подвинется и не остановится человческая жизнь, все идетъ своимъ порядкомъ по законамъ природы, и мы не сдлаемъ противъ нихъ ничего.
— Ничего! повторила Катерина Сергевна улыбаясь,— а не упустила ли ты, что въ числ этихъ законовъ природы есть одинъ, самый несокрушимый, — законъ всеобщаго совершенствованія?.. Скажи, не почерпнула ли ты свою послднюю мысль изъ міросозерцанія твоего супруга? Я хорошо помню, какъ въ послдній разъ подобными изворотами и онъ оправдывалъ себя, онъ говорилъ, что длать нечего, что все равно ничего не сдлаешь и только понапрасну утомишься, и потому человку, мало-мальски разсудительному, надо пользоваться только тмъ, что ему дается, а на все остальное рукой махнуть. Но согласись, Элли, вдь подвигается же міръ человческій къ улучшенію, положимъ, вками, но вдь невозможно же отрицать его прогресса? невозможно отрицать, что въ такомъ-то году до Рождества Христова выдумали для пересылки извстій почты, а въ девятнадцатомъ столтіи выдумали для этого телеграфъ? что въ средніе вка Галилей одинъ на всей земл утверждалъ, что она вертится, а въ 1865 году половина человчества это признаетъ? что въ древнемъ мір работникъ былъ собакой, а теперь, я думаю, никто въ Европ не осмлится этого громко сказать?.. Кто же это подвинулъ и улучшилъ человческій бытъ,— и знаніе, и нравственность? вдь не втромъ же человчество гнало къ прогрессу, вдь не родился же одинъ такой Бова-королевичъ, который взялъ человчество за чубъ и прямо втащилъ его на настоящее мсто?.. Открытіе электрическаго телеграфа подготовило цлые вка открытій научныхъ и цлыя миріады разныхъ ученыхъ, трудившихся надъ наукой. Сколько, ты думаешь, надо было школъ, и школьныхъ учителей, и книгопечатней, и наборщиковъ, и человческаго труда, и несмтныхъ человческихъ жизней, чтобы добиться того ничтожнаго результата, какой даетъ масс человчества настоящее положеніе школы и науки. То же и о рабств, то же и о всякой частиц нашего умственнаго, нравственнаго или физическаго общественнаго прогресса, это все постройки несмтныхъ чиселъ коралловыхъ полиповъ, которые изъ микроскопическихъ тлъ своихъ лпятъ несокрушимые рифы. И какія громаднйшія постройки еще лежатъ на обязанности будущихъ поколній!… Если ты ничего не будешь длать, пропадетъ даромъ, крон твоей, рабочая сила тхъ людей, которые работаютъ на тебя. Господи, сколько и времени и рабочей силы пропадетъ даромъ!… Да лучше бы, кажется, себ голову разбить, чмъ быть такимъ тунеядцемъ!…
Элли подняла къ ней свое взволнованное и горячее лицо.
— Но что же длать, Катя? прошептала она,— я вотъ могу читать, учиться и только учиться такимъ вещамъ, которыя половина людей знаетъ, а другой половин он не нужны. Что же мн длать? я, значитъ, достойна презрнія отъ полезно трудящихся людей?
— Милочка моя! презрнія и преслдованій достойны только т выродки человчества, которые, помышляя сколотить себ доходъ на счетъ трудящагося брата, помышляя о генеральномъ почет и не имя силенки добиться честнымъ трудомъ генеральнаго уваженія, идутъ вспять и на многія лта загораживаютъ дорогу честнымъ дятелямъ, ради того, что микроскопическія головки всего населенія полиповъ не разберутъ, гд верхъ, гд низъ, и поползутъ за генералами, думая что тамъ прямой путь. Такихъ вожатыхъ ожидаетъ въ будущемъ всеобщее преслдованье и презрніе къ ихъ обезчещеннымъ именамъ.
Она стояла передъ сестрою, высокая твердая, съ непоколебимо яснымъ челомъ и увренно горящими глазами. Элли показалось, какъ будто свтъ идетъ отъ лица ея сестры, она закрыла лицо руками и, опустивъ голову, неудержимо отдалась потоку самыхъ необъяснимыхъ ощущеній, возмутившихъ весь строй ея ума.
— Думала ли ты когда нибудь, Элли, о томъ, что такое деньги? продолжала Катерина Сергевна — вотъ ты, я знаю, не дорожишь ими, а вдь он, Элли, драгоцнны и полны высокаго значенія, это — символъ человческаго труда. Человкъ, бросающій деньги, человкъ, истрачивающій ихъ, въ настоящее трудное время, на личныя пустыя удовольствія, совершаетъ самое святотатственное дло. Въ нихъ лежитъ идея труда, крови, жизни, положенной въ мір… Да, Элли, я знаю цну деньгамъ, я уважаю ихъ у меня не станетъ духу истратить ихъ на мыльные пузыри, потому что деньги представляютъ въ оборот человческій трудъ… И у меня не станетъ духу сколотить изъ этого результата рабочихъ голодныхъ годовъ капиталецъ для своихъ прихотей…
Катерина Сергевна еще долго говорила въ этомъ род, больше намеками, чмъ дйствительными объясненіями тхъ убжденій, о существованіи которыхъ она хотла покуда только заронить вопросы въ голов Элли. Когда она ушла, Элли долго еще сидла въ раздумьи на томъ же мст, но она бы не могла сказать, что было причиной ея раздумья, въ голов ея стоялъ хаосъ изъ отрывочныхъ предположеній и какихъ-то. недоконченныхъ мыслей, что-то сильно зашевелилось въ ея мозгу, что-то шумло и волновалось, встревоженное въ своемъ поко… Легкій, ночной втерокъ, пробравшись въ открытое окно, повялъ освжительно на ея разгоряченное лицо и какъ будто разбудилъ ее. Она приблизилась къ окну и, облокотившись на него, жадно вдыхала этотъ прохладный воздухъ, смшанный съ испареніями рки и спящаго сада.
У этого самаго окна, глядя на эти самыя старыя, дремлющія деревья, сколько вечеровъ просиживала она когда-то, въ своихъ двическихъ мечтахъ… воздухъ такъ точно трепеталъ подъ вющимъ въ просонкахъ втеркомъ, такъ точно сверчки сливались въ одну серебряную трель… и это сердце трепетало тми же вопросами и той же боязливою жаждой какой-то неизвстной любви… Что же такое была эта жизнь и эта неизвстная, по всюду живущая любовь?.. Что такое наполняло этотъ старый домъ такимъ свтомъ, такимъ яснымъ покоемъ? подъ вліяніемъ чего въ лиц Кати развилось такое выраженіе мира и довольства собой?… Еще сегодня утромъ она сказала сестр, глядя въ ея ясные глаза: — ‘Ты счастлива, Катя, ты любишь и любима.’ — ‘Я любима, отвчала она. но не въ этомъ мое счастье, я счастлива, потому что я не даромъ живу.’ — И эти радостныя слова, эти картины какого-то неизвстнаго ей счастья глубоко запали въ сердце Элли, вс эти новыя впечатлнія, вмст съ полупонятною ей вечернею проповдью сестры, совершенно растревожили ее…
И въ эту ночь Элли снилась ея сестра съ тмъ же сіяніемъ неизвстнаго ей внутренняго счастья на лиц: — вся окруженная этими таинственными лучами, какъ мистическая пророчица, она говорила, протягивая ей руку: ‘Вставай, дитя, вставай и иди за нами!…’

V.

Съ присутствіемъ Элли стало для Младзевича какъ-то пріятне и даже обаятельне въ оргевскомъ дом, какъ были для него обаятельны разцвтныя розы и сирени подъ окнами его кабинета и разливавшійся въ этихъ розахъ соловей… ему вяло его юношескими идеалами отъ этого отршеннаго отъ міра бытія, и онъ не могъ не сознаться, что эта маленькая женщина была необыкновенно симпатична для него. Все, до складокъ ея платья, до ея меланхолическаго взгляда, до загадочнаго выраженія, съ какимъ она пла, до той манеры, съ какою она носила своего ребенка, баюкая его въ саду,— все въ ея наружности изумляло его какой-то глубиною поэзіи, и полнотой согрвающей любви. Но Элли казалась ему только граціознымъ, милымъ ребенкомъ, а не женщиной… онъ не совсмъ доврялъ этимъ маленькимъ ручкамъ, этимъ хрупкимъ плечикамъ, этой нжной гладкости чела, по которому разныя поэтическія мечтанія проложили легкую морщинку между бровей. Онъ допускалъ, что вс лучшія идеи человчества дойдутъ до ея сердца и глубоко овладютъ имъ, но на что пригодится въ жизни этотъ нжный цвтокъ, съуметъ ли она даже совершить самое легкое изъ всхъ требованій жизни, — встать на свои ноги и идти самой, не опираясь ни на кого, не затрудняя ничьего пути слабостью своихъ изнженныхъ шаговъ?— все это были вопросы, съ которыми онъ часто засматривался на головку Элли, задумчиво наклоненную надъ книгой.
Но уже одно сознаніе того, насколько привлекала его эта симпатичная личность Элли, доказываетъ, что Младзевичъ самъ не былъ чуждъ той поэзіи, излишекъ которой онъ отвергалъ въ Элли. Да, онъ былъ поэтомъ и чтобы показать, насколько страсти и глубокой, душевной свжести лежало въ характер этого человка, мы попробуемъ представить въ легкомъ очерк его прошлую жизнь.
Колыбель свою Младзевичъ помнилъ въ теплой комнат, съ уютными углами, съ яркими игрушками на ковр, съ тысячью псень, прибаутокъ и материнскихъ ласкъ и заботъ, постоянно окружавшихъ его. Его дтство протекло среди роскоши и барства… Но по счастію, въ тхъ семействахъ, къ которымъ принадлежалъ онъ, есть нкоторыя заповдныя псни и преданья, которыми тревожили его дтское ухо и которыя, быть можетъ, и въ томъ мір роскоши и нги были невольнымъ спасеніемъ для него…
Младзевичъ воспитывался въ петербургскомъ университет. Молодость его начиналась особенно ярко, она дышала здоровьемъ, кипла отвагой, и обворожила его, тогда онъ былъ поэтомъ отъ головы до ногъ, тогда онъ отдалъ всю свою страстную к первую любовь дятельности воскресныхъ школъ, для успха которыхъ онъ готовъ былъ отдать всю свою жизнь… Потомъ, когда школы были закрыты, онъ пришелъ въ совершенное отчаяніе. Съ подрзанными крыльями, съ разстроеннымъ здоровьемъ, онъ началъ вести довольно мизерную, обыденную жизнь, и вроятно затерялся бы въ масс безполезныхъ коптителей неба, если бы случай не послалъ ему встрчи съ одною свтлою личностью, вліяніе которой живительно подйствовало на его упавшій духъ. Бесды съ этой личностью скоро разсяли въ его душ ту глубокую апатію, которую онъ считалъ уже своей могилой. Тогда онъ въ первый разъ серьезно принялся учиться, но по своей увлекающейся натур опять не съумлъ соразмрять дла съ силами, и во второй разъ разстроилъ свое здоровье усидчивыми занятіями и чрезмрной работой ума. Чтобы поправить здоровье и вмст съ тмъ не терять дорогого времени, онъ, прямо изъ университета, перешелъ судебнымъ слдователемъ на югъ. Онъ былъ еще юношей во многомъ, несмотря на то, что считалъ себя установившимся вполн, и если въ глазахъ его порой появлялась какая-то мрачная тнь горькаго опыта, то въ улыбк оставалась та же любящая, вчно симпатическая юность.
Черезъ одно изъ своихъ длъ, онъ познакомился съ Катериной Сергевной и съ первой же встрчи замтилъ въ ея словахъ столько здраваго смысла, что нашелъ необходимымъ поближе сойтись съ ней. Если онъ былъ полезенъ для нея, то не мене благотворно было для него и ея умряющее и вчно ровное вліяніе, они сдлались сначала друзьями, въ полномъ значеніи этого слова,— а потомъ — нашли полезне стать мужемъ и женой.
Присутствіе Элли не произвело большой перемны въ оргевской жизни, Пелагея Петровна попрежнему доваривала варенье и довязывала чулки, а Катерина Сергевна большую часть времени проводила на полевыхъ работахъ и въ хуторахъ. Элли почти весь день оставалась одна, но домъ былъ полонъ новыхъ для нея книгъ и журналовъ, которыхъ она страстно зачитывалась то въ кабинет Младзевича, то на своей постели, у колыбели Наци, то подъ разросшимися деревьями сада, когда заходило солнце, и она пользовалась его послдними лучами, чтобъ дочитать увлекательную страницу, всю облитую розовымъ свтомъ зари.
Въ одну изъ подобныхъ минутъ, когда Элли сидла надъ книгой въ саду, Младзевичъ возвратился ране обыкновеннаго въ оргевскій домъ и, найдя вс комнаты пустыми, отправился въ садъ. Случайно онъ увидлъ на склон оврага, въ нсколькихъ шагахъ отъ аллеи блое платье Элли и хотлъ приблизиться къ ней, какъ вдругъ замтилъ, что она плакала. Онъ остановился, раздумывая, что могло волновать это кроткое существо, дйствительное ли горе, или только одинъ поэтическій эпосъ?… Какъ тихо и вмст горько плакала она, лежа на трав бленькимъ, измятымъ цвточкомъ, какъ будто утомленнымъ отъ непогоды и смирясь подъ гнетомъ судьбы!.. Младзевичъ бросилъ свою сигару, приблизился къ Элли и взявъ ея бдную, залитую слезами руку, онъ слъ возл нея.
— О чемъ вы плачете, Элли? спросилъ онъ.
Она вздрогнула, пугливо оглянулась и быстро перемнила свою унылую позу.
— Хотите, я буду угадывать причину вашихъ слезъ? заговорилъ онъ, ласково.— Я вижу передъ вами какую-то книгу, ужь не она ли разстроила васъ чмъ нибудь?
Элли не отвтила и задержанныя слезы снова хлынули по ея блдному лицу.
— Скажите, же мн, скажите, нжно приставалъ Младзевичъ, наклонясь къ ней.
— Я плакала отъ раскаянія, прошептала она.
— Вы? отъ раскаянья?… Въ чемъ же вы могли раскаиваться, Элли? Будьте откровенны со мною, вдь мы съ вами — братъ и сестра…
Она долго не ршалась говорить.
— Я никому и ничего не длаю хорошаго, начала она наконецъ, глядя въ землю, и съ тми же слезами на щекахъ, — я безполезна для всхъ, а я многое могла бы длать! Узнайте меня и отвернитесь потомъ, я не мать, въ полномъ смысл этого слова, не жена, не хозяйка… и не сестра своимъ братьямъ, я — ничто.
— Обсудимъ ближе этотъ вопросъ, сказалъ онъ спокойно,— отчего вы не мать?
— Потому что я не отдаюсь моему дитяти преданно и самозабвенно, продолжала она. рыдая, — я не умю занять, имъ всю свою жизнь. Я обожаю Нацю, но въ моихъ мысляхъ есть еще много такое, что отодвигаетъ мое дитя на второй планъ. И я совсмъ не мать.
— Не плачте, Элли, вдь женщина по настоящему и не должна быть только матерью: это только одна изъ сторонъ ея любви… Но скажите мн, отчего вамъ кажется что вы не жена?
На этотъ вопросъ она не собралась отвтить.
— Впрочемъ, пожалуй, и не говорите, я самъ отвчу за васъ. Вы не жена, потому что у васъ нтъ настоящаго мужа. Вашъ мужъ — не другъ вашъ, и ваши взгляды различны. Онъ требуетъ, чтобы вы были хозяйкой, но вы никогда не научитесь солить огурцы, какъ Пелагея Петровна, и вести хозяйскіе счеты, какъ ваша сестра. Но неужели же женщины родятся только для одной этой профессіи? Этого нтъ въ природ, это такая же нелпость, какою были встарину законы, позволявшіе сыну сапожника быть только сапожникомъ, сыну моряка — только морякомъ. Вы можете приносить равную съ Катей пользу, но только по какой нибудь другой отрасли занятій, вамъ надо только узнать, какое занятіе больше всхъ другихъ отвчаетъ вашимъ способностямъ и любви къ длу. Когда вы отыщите себ это дло, тогда вы будите жить не безъ пользы и будете истинной сестрою вашимъ братьямъ.
Элли задумчиво слушала его.
— Тогда вы будите счастливы, и ваша жизнь получитъ разумный смыслъ. Теперь вы очевидно недовольны своею обстановкой, васъ она тяготитъ и мучитъ, вотъ вы и тоскуете, и ищете выхода въ безплодныхъ мечтахъ. Вы вдь большая мечтательница, Элли… Не правда ли, у васъ были разные идеалы?
Она еще никогда не была такъ дружелюбна съ нимъ, по его слова до такой степени дйствовали на нее своею искренностью, что она почти невольно готова была довриться ему.
— Да, у меня былъ одинъ идеалъ, давно только…— тихо отвчала она.
— Не правда ли, грустный и блдный?
— Онъ мн представлялся какою-то заманчивою, честною личностью, какой я не встрчала въ своемъ кругу. Онъ скучалъ бы среди этихъ людей, если бы жилъ съ ними, потому что не логъ въ нихъ встртить равнаго себ… Отъ того онъ былъ и блденъ, и безнадеженъ, онъ страдалъ… Впрочемъ я его никогда не могла вполн уяснить себ…
— А я вамъ объясню его. Въ этомъ дтскомъ идеал вы воплощали идею еще несозданной вами человческой силы и любви. Этотъ идеалъ былъ для насъ то же, что идеалы Печорина и Онгина для русскаго общества, онъ страдалъ, потому что вы сами страдали, онъ былъ безнадеженъ, потому что вы считали безнадежнымъ удовлетвореніе вашихъ стремленій… Когда вы узнаете счастье реальной жизни, у васъ не будетъ боле такого печальнаго идеала. Ваше собственное счастье отразится и въ характер вашихъ идеаловъ.
Она внимательно слушала его, но опять не сказала ничего. Онъ смотрлъ на ея блдное личико, на которомъ измнчиво слагалась какая-то новая мысль, когда изъ дома ихъ громко позвалъ голосъ Пелагеи Петровны и Младзевичъ вдругъ вспомнилъ, что давно пора было пить чай. Старый кленъ широко надъ ними шелестилъ, мягкая ручка Элли еще лежала въ его рук. Онъ провелъ рукою по лицу и вздрогнулъ при мысли: отчего съ Катериной Сергевной у нихъ никогда не забывалось время чая?

VI.

Въ воскресенье посл обда оргевская молодежь отправилась гулять по берегу рки, извивавшейся между хуторами. День былъ жаркій, посл утренняго дождя ярко выступали по земл обмытыя камешки, соломенки и всякая трава, кузнечики трещали, на каждомъ скачку завязая въ промоклыхъ стебляхъ, блые мотыльки, играя серебряными крыльями, живыми цвтами дрожали на изумрудныхъ листахъ, цлыми вереницами гуси плескались и ныряли въ рчной вод, приводя въ недоумніе кудлатаго, рыжаго щенка, гонявшагося за ними на берегу. Вдоль по берегу рки шумли раскидистыя старыя ивы, за которыми обрывисто поднимался скатъ горы, исполосаный тропинками и усянный на верху огородами и избами хуторянъ, ландшафтъ знакомый и очень обыкновенный, по милый каждому, у кого связаны были съ нимъ воспоминанія дтства, или кто положилъ свой трудъ въ этихъ мстахъ, кто привязался къ нимъ успхомъ своего труда и сознавалъ, что здсь онъ нужный, родной человкъ.
Элли давно уже не была здсь, она радостно взбиралась по этимъ тропинкамъ, давно знакомымъ ей и тысячу разъ избганными ею въ дтств, ей хотлось сорвать каждый цвтокъ, наглядться на всякаго жучка, на щекахъ ея заигралъ живой румянецъ и весело сіяли удовольствіемъ глаза. Съ своей дикой и пугливой манерой, она шла нсколько отдалившись отъ Младзевича и Катерины Сергевны и, поднявъ въ верхъ оживившуюся головку, обвитую пунсовымъ платкомъ, улыбалась родной природ, живительно дйствовавшей на ея организмъ. На голубомъ фон небесъ рисовался ея тонкій профиль, черная бровь, слегка выгнутая внизъ и конецъ густой косы, выбившейся своей тяжестью изъ-подъ платка.
Она не захотла идти подъ руку съ Младзевичемъ, какъ Катерина Сергевна, и въ этой неприкосновенности было что-то полевод затрогивающее, за что Катерина Сергевна звала ее младенцемъ, а Младзевичъ взглядывалъ на нее улыбаясь. Поймавшись на его взгляд, Элли всякій разъ смялась, отворачивалась и отставала, нагибаясь къ козявк или цвтку.
— Какая странная ребяческая дикость! сказалъ Младзевичъ Катерин Сергевн,— за столько дней сближающей жизни, она еще не довряетъ намъ!
— Я думаю скоре, что она не довряетъ себ, отвчала Катерина Сергевна, и это самое большое доказательство глубокой нравственности ея натуры, она безсознательно чувствуетъ въ себ присутствіе прилипшей къ ней, привитой средою, гноевой заразы, я она безсознательно убгаетъ возбудить въ себ ея болзненную жизнь и поддаться ей… романы, стихотворенія и супружеская ревность внушили ей прекрасные помыслы о всякомъ лиц мужчины, Эти помыслы вросли въ нее, и, между тмъ, она гнушается ихъ, она боится ихъ, приближаясь къ теб. Вдь она совсмъ не такая со мной.
— И между тмъ, вчера еще, она такъ чисто, какъ съ роднымъ братомъ, вела со мною самый задушевный разговоръ! сказалъ Младзевичъ весело смясь,— что теб вообразилось, Катя?
— Да, я врю, что она признавалась чисто сестрински и задушевно, но она, врно, была взволнована передъ этимъ какими нибудь возвышенными размышленіями, и взволнована до глубины своего врующаго сердца. Когда она увлекается,— забываетъ себя и тхъ, съ кмъ говоритъ, въ ней оживаетъ и властвуетъ ею вся ея чистая, прекрасная натура, но при спокойномъ мозг привитыя, напущенныя помышленія выплываютъ на верхъ. Вотъ я еще никогда съ нею не говорила о любви, она, конечно, выдетъ на томъ, что любовь есть назначеніе женской жизни и при этомъ сгоритъ отъ стыда.
Младзевичъ слушалъ, ее съ легкимъ недовріемъ въ глазахъ и улыбкой на губахъ и съ задумчивостью во всемъ лиц. Они зашли уже довольно далеко, издали стали доноситься звуки пиликающей скрипки съ акомпаниментомъ заглушающаго бубна и скоро открылась за деревьями, на гор, передъ одною изъ избъ, густая толпа народу, съ краснымъ флагомъ, развивавшимся на шест, и съ визгливыми взрывами свадебныхъ псенъ. Противъ этого пункта гуляющіе избрали себ мсто отдохновенія, сестры услись на траву у стараго пня, поросшаго цлыми поколніями мховъ. На шагъ возл нихъ переливалась чуть чуть лучистая зыбь рки, играя надъ желтоватымъ пескомъ, лягушки квакали въ непроходимой растительности водорослей и всякихъ травъ, назойливый комаръ, пробравшись между втвей, неутомимо жужжалъ и кружился надъ апетитно выдыхающимъ испаренія лицомъ.
Наверху, какъ на ладони, открывалась вся картина деревенской свадьбы, пестрое собраніе тснилось возл стола, на которомъ разливали водку, два мужика вытаптывали трепака съ пронзительнымъ гикомъ, проносившимся черезъ рку, дале парень тащилъ за руки двушку въ яркихъ лентахъ, которая упиралась и отмахивалась отъ него, видно было, что онъ крпко держитъ ее за руки и съ любовью говоритъ въ лицо…. на окраин дв двушки пошли обнявшись и, какъ вихрь наскочилъ на нихъ другой парень, охватилъ обихъ и прижалъ къ себ.
— Вотъ ихъ единственное наслажденье — любовь, началъ Младзевичъ, любуясь на эту картину,— и какъ за то они полно отдаются ему! для насъ уже ршительно нтъ этого наслажденья, подобныя отношенья при вашемъ рафинированномъ развитіи вышли бы у насъ безнравственностью, тогда какъ у нихъ въ этомъ безнравственности ршительно нтъ, а лежитъ первобытная радость, на которую издали пріятно смотрть.
Катерина Сергевна улыбнулась.
— Идиллически пріятно! подтвердила она,— только ты забылъ, что первобытныя прелести изчезаютъ для той женщины, въ честь которой теперь веселится народъ, что въ сред этихъ первобытныхъ игрищъ выработывается въ народ, съ незапамятныхъ временъ, представленіе человческой нравственности, выработывается вчнымъ продолженіемъ одного и того же болзненнаго развитія, которому не видно конца. Элли, скажи мн твое мнніе о любви.
Элли слушала ихъ, составляя букетъ изъ собранныхъ по дорог цвтовъ и на вопросъ сестры очень смшалась.
— Какъ ты думаешь, продолжала Катерина Сергевна, — любовь играетъ большую роль въ жизни? правда ли, что она, поглощаетъ вс земные интересы и что для любимаго человка можно все сдлать и все забыть? Правда ли, что любовь есть какое то особенное наитіе и что для нея рождаются въ мір другъ для друга дв родныя души? Открой намъ, Элли, ты испытала любовь?
Элли вспыхнула.— Что за вопросъ! возразила она, не поднимая глазъ.
— Очень простой вопросъ, сказала Катерина Сергевна спокойно,— тутъ нечего конфузиться, любовь совсмъ не стыдъ, стыдно только придавать любви такое затмвающее вс другія цли значенье.
Элли молчала. Младзевичъ глядлъ на ея горвшее лицо, въ которомъ трепетала невысказанной какая-то завтная мысль, онъ любовался этимъ граціознымъ очеркомъ взволнованной головки, съ кудрявою прядью волосъ, упавшею до бровей, съ блдными губками, по которымъ дрожали невидимыя нервы, онъ любовался этимъ встревоженнымъ трепетаньемъ стыдливаго чувства, затронутаго въ миломъ, дтскомъ, запуганномъ жизнью существ, Элли вдругъ подняла на него глаза, и въ этихъ черныхъ, умоляющихъ, переполошенныхъ глазахъ сказалось какая-то загадочно глубокая скорбь.
— Положимъ, что я…. начала было она, но сразу смутившись устремленныхъ на нее глазъ Младзевича, или испугавшись того, что высказывала, она вся вздрогнула, опять закрыла свои блднющія губки и стала какъ то поспшно натягивать на голову платокъ, сбжавшій на ея плечи и отъ этого торопливаго движенія упавшій совсмъ на траву.)
— Все-таки любите, Элли, любовь отличная вещь, заговорилъ между тмъ Младзевичъ съ тмъ же любующимся взглядомъ,— любовь есть самая дятельная сила міра! И счастливы т люди, которые умютъ любить. Я счастливъ поэтому, милая Элли,— я умю любить.
— Куда вы смотрите? продолжалъ онъ, смясь ея взгляду, обратившемуся на Катерину Сергевну,— я люблю и васъ, моя маленькая сестрица, у меня, право, такая любовь, что она можетъ охватить собою побольше того, чмъ одинъ предметъ.
Онъ заглядывалъ на нее и лукаво, и ласково, теребя шаловливо ея брошеный платокъ, Катерина Сергевна смялась, но Элли закрыла лицо руками и казалась взволнованной и совсмъ смущенной,
— Элли, Элли, скажите же ваше словечко о любви, приставалъ Младзевичъ, заглядывая на нее.
Сердце его дрожало нжностью къ этому маленькому, загнанному обстоятельствами существу, ему хотлось расцловать ея блдныя ручки, ея блдненькое лицо. Она оглянулась наконецъ, но не сказала ничего, въ ея большихъ и широко раскрытыхъ глазахъ выражалась такая печаль, такая краснорчивая мысль, такая до боли страстная тревога, что въ сердц Младзевича повернулось что-то и, вдругъ, торжественно поблднло его только-что улыбавшееся лицо, Элли вспыхнула и совсмъ наклонилась лицомъ къ земл.
— О, мои любезные лирики! начала Катерина Сергевна, прерывая ихъ молчаніе и съ своимъ снисходительнымъ спокойствіемъ улыбаясь на нихъ, какъ на двухъ провинившихся дтей,— на которое небо вы захали?.. Вернитесь, дти мои, вернитесь въ сію плачевную юдоль!
Ей никто но отвчалъ. Нагнувшись надъ землей, Элли, казалось отдалась непонятному волненью и съ лица ея замтно сбгала послдняя краска оживленья. Сердце ея неровно стучало подъ легкими складками платья и дрожали маленькія ручки, перебирая изломанные и помятые въ торопяхъ цвты. Не глядя уже на нее, Младзевичъ взялъ въ руки ея красный платокъ, только-что измятый его играющими руками и какъ-то машинально и почти смущенно мялъ его и потомъ пряталъ въ него лицо…
— Что же это пріумолкли вс? сказала лукаво Катерина Сергевна,— въ такомъ случа, не пойти ли уже намъ домой?
— Пойдемъ! вскричалъ Младзевичъ, вдругъ поднимаясь и ршительно надвая шляпу, какъ будто негодуя на то странное смущенье, которое еще рисовалось въ его лиц. Онъ сдлалъ два шага впередъ и нетерпливо ожидалъ сестеръ, не оборачиваясь къ нимъ.
— А твой платокъ, сказала Катерина Сергевна, поднимая съ травы красный шелковый платокъ Элли и оглядываясь, не забыто ли еще что нибудь. Элли какъ-то нершительно приняла этотъ измятый платокъ, и обвивая его кругомъ шеи, зардлась. Но на нее никто не смотрлъ, да и она не видла никого.
На возвращеніи съ прогулки одна Катерина Сергевна много говорила и смялась.

VII.

Вечеромъ Катерина Сергевна ушла въ хутора на крестьянскую свадьбу, крестьяне ее любили, и такъ какъ она знала, что ея появленіе между ними принесетъ имъ удовольствіе, то охотно шла на каждое приглашеніе, чистосердечно сдланное ей изъ того круга, гд вс были ей друзья. Простое обращеніе Катерины Сергевны, ея одежда, ея языкъ никого не стсняли, и, въ свою очередь, никто изъ этого круга уже давно не тяготилъ ее своимъ раболпіемъ или той недоврчивой осторожностью, которая неизбжно вытекаетъ изъ натянутыхъ отношеній барина и мужика.
Оставшись одинъ, Младзевичъ лежалъ на галлерейк, выходившей въ садъ, и отъ нечего длать прислушивался къ унылымъ звукамъ колыбельной псни, которою мать убаюкивала Нацю въ сосдней комнат. Наця иногда прерывала пнье матери своимъ младенческимъ смхомъ, потомъ смхъ ея умолкъ, а за нимъ, все слабя и слабя, затихла и колыбельная псня. Теперь только одинъ звукъ жужжавшихъ комаровъ тревожилъ тишину покоющагося сада. Нсразвлекаемый ничмъ, Младзевичъ мало-по-малу впалъ въ глубокую задумчивость.
Вдругъ онъ былъ пробужденъ шумомъ шаговъ на галлерейк, трескомъ втви, сломавшейся подъ ногой, и мимо него мелькнуло блое платье Элли, торопливо сбжавшей по ступенькамъ. Она остановилась въ недоумньи, и какъ будто прислушивалась къ чему-то.
— Кого вы ищете? спросилъ онъ ее.
Она сдлала шага два къ нему, остановилась и быстро сказала:
— Разв вы не слышите? что-то пищитъ!
Въ самомъ дл Младзевичъ только теперь замтилъ, что откуда-то, издалека, слышался очень слабый и жалобный вой щенка.
— Точно, пищитъ, отвтилъ онъ.
— Гд бы это? кажется, за садомъ? внизу?
— Должно быть внизу, отвтилъ онъ равнодушно.
Элли отвернулась и торопливо пошла по алле, спускавшейся въ самую темноту разросшихся старыхъ деревъ.
— Элли, куда же вы? да вы глаза себ выколете! закричалъ онъ вставая и длая нсколько шаговъ къ ней.
— Разв вы не слышите, что онъ мучится, отвтила она, не останавливаясь.
Ему это показалось чувствительностью пансіонерки. Посл той минуты у рки, за которую онъ разсердился на себя, онъ расположенъ былъ найти въ Элл что нибудь дурное.
— Послушайте! вернитесь! Это врно кто нибудь выбросилъ въ рку лишняго щенка! говорилъ онъ, слдуя за нею, — охота вамъ! неужели вы считаете это добродтельнымъ подвигомъ и утшеніемъ сострадательной души? вамъ не десять лтъ, это вдь смшно, наконецъ!..
Она остановилась, озадаченная его рзкимъ тономъ. Вой щенка теперь послышался еще ближе и пронзительне.
— Нтъ, сказала она ршительно,— нтъ! что бы ни звало, а я всегда пойду!
И она поспшно направилась опять въ ту сторону, откуда слышался вой, не оглядываясь на Младзевича, пробираясь въ темнот, среди густого тумана между деревьями, ощупывая стволы деревьевъ и отцпляя платье, безпрестанно задерживаемое кустами. Младзевичу стало теперь немножко совстно своихъ словъ и онъ молча шелъ за Элли, боясь оставить ее одну въ темамъ саду, хотя она совсмъ, казалось, не заботилась о немъ. Аллея кончилась и за рдющими деревьями открылся довольно крутой скатъ берега, изрытый промоинами, по которому и днемъ было трудно идти. Визгъ щенка теперь слышался довольно близко.
— Дайте мн руку, по крайней мр, сказалъ Младзевичъ, видя, что она собиралась спускаться внизъ.
Но Элли не дослушала его словъ и уже спускалась по обрыву. Слдя за ея блымъ платьемъ, быстро ускользавшимъ передъ нимъ, Младзевичъ удивился врности и ловкости походки Элли и объяснялъ это отчасти только тмъ, что вс сходы этого берега были ей съ дтства знакомы. Онъ едва успвалъ идти за нею, но каждую минуту ожидая, что она споткнется или крикнетъ, онъ не спускалъ глазъ съ ея фигуры, едва выяснявшейся въ туман и темнот. Щенокъ былъ наконецъ отысканъ гд-то на половин обрыва, въ высокой трав, Младзевичъ догадался объ этомъ по радостному восклицанію Элли. Онъ приблизился къ ней и разсмотрлъ мокрое, дрожащее маленькое созданьице, которое она бережно завертывала въ складки своего платья.
— Что за бднякъ! сказалъ онъ снисходительно.
— Это… собачья Наця, объяснила ему Элли довольнымъ голосомъ, выбираясь изъ травы и садясь на корн полузасохшей ивы.— Бдный щеночекъ, гд же твоя мама? продолжала она лаская и гладя щенка, переставшаго визжать въ ея теплыхъ рукахъ. Младзевичъ слъ въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, не безъ пріятности вдыхая рчную прохладу, но находя въ этомъ вечернемъ уединеніи съ Элли неумстный романтизмъ.
— Экая темь, сказалъ онъ, глядя на окутанную туманомъ рку,— вы бы небось не побоялись и дальше дойти?
— Не думаю, прошептала она.
— Вотъ вы сказали мн тогда, что это смшно, продолжала она вслдъ затмъ, съ легкимъ волненіемъ въ голос, но, знаете ли, еслибъ цлый свтъ стоялъ тутъ и хохоталъ надо мною, мн кажется, я бы не могла остановиться и также точно пробралась бы сюда и достала этого щенка. Мн было бы легче перенести вс эти насмшки, чмъ оставить его визжать и умереть здсь. Еслибъ даже мать мн приказала остановиться, я бы назвала несправедливою и мать. Нтъ, я уврена, вы и сами поступили бы такъ…
Онъ смотрлъ на ея личико, блднвшее въ темнот, она теперь казалась ему чудеснымъ ребенкомъ…
— Вы не ушиблись? освдомился онъ.
— Нтъ, я только оцарапала руку и, кажется, крпко разорвала платье, смясь отвчала она.
И глядя на этотъ прозрачный обликъ, онъ думалъ о томъ, какая мысль гнала ее сюда, если для брошеннаго щенка она пошла въ темноту и чащу деревьевъ, на этотъ обрывъ, и пошла сама одна, то какъ бы шла она на серьезное дло? Въ сердц этихъ маленькихъ женщинъ, кто знаетъ, сколько таится великой силы любви!
— Для чего же, Элли, вы спасли этого щенка? спросилъ онъ.
— Разв вы бы его не спасли? сказала она недоврчиво.
— Еслибъ это случилось гд нибудь близко, подъ рукой, — можетъ быть, я бы и пошелъ. Но рисковать собою изъ-за того, чтобы спасти заблудившагося щенка, — это могутъ только такія неопытныя молодыя натуры, какъ ваша. Еслибъ вамъ знакомо было то настоящее горе, которое стонетъ и плачется на земл, вы были бы равнодушне къ визгу щенятъ.
— Можетъ быть, сказала задумчиво Элли,— я не спорю, что это очень жалкій и ненужный поступокъ, но… я не знаю… я врно создана такъ. Вотъ я равнодушна ко всему здоровому, сытому, счастливому, я пройду безъ всякаго интереса мимо красивыхъ собакъ. Но меня влечетъ все больное, голодное, покинутое… я такъ счастлива, когда могу ихъ выкармливать, ласкать, лечить… вы вотъ не понимаете этого. Это конечно происходитъ отъ того, что мы, женщины, назначены быть матерями, это врожденная наша страсть холить и укрывать все слабое на своей груди.
— Вы думаете?.. вы принимаете эту жалость къ щенку за материнское чувство? спросилъ онъ, поддаваясь обаянію ея нжнаго голоса.
— Мн кажется, въ насъ есть любовь ко всмъ беззащитнымъ и это, вроятно, потому, что наше назначеніе — охранять и защищать беззащитныхъ дтей? Самая удалая псня никогда не дойдетъ такъ до нашего сердца, какъ даже этотъ жалобный вой покинутаго щенка. Меня останавливали въ дтств не т цвты, которые росли пышно и красиво, по цвты сломанные, или измятые подъ чьей нибудь ногой, мн было ихъ жалко, я ихъ особенно любила, на голосъ страданія я всегда шла, какъ на какой-то родной призывъ…
‘Нтъ ничего на свт идеальне этой двочки’, подумалъ Младзевичъ, глядя на нее. И онъ не находилъ, что говорить передъ нею, онъ въ эту минуту учился, а не училъ, она теперь въ тысячу разъ глубже его изображала то вниманіе къ общему страданію, которое онъ думалъ въ ней возбудить. Ея голосъ, тихій, дрожащій, нжный, и полный удовлетворительнаго чувства, охватывалъ его теперь своей чарующей силой, и онъ молчалъ, невольно подчиняясь этой сил любви.
— Не пора ли однако намъ домой? вдругъ сказала Элли, вставая.
Младзевичъ сознался, что пора.
— Дайте мн теперь вашу руку, сказалъ онъ, когда она собралась идти.
Она смясь взглянула на него.
— Разв для того только, чтобы поддерживать васъ, сказала она, торжествуя,— я видла, какъ вы раза два споткнулись, спускаясь сюда.
И эта маленькая двочка въ самомъ дл собралась руководить его въ темнот, уступая ему дорогу, заботясь о его удобств и въ тоже время поддерживая рукою своего щенка. Младзевичъ вполн покорился Элли, онъ удивлялся ей и чувствовалъ въ себ то сладкое ощущеніе мира и покоя, какого давно не испытывалъ.
— Что же вы будете длать съ вашимъ щенкомъ? спросилъ онъ.
— Мы его выкормимъ, отвчала Элли,— и съ нимъ будетъ играть Наця.
— Но, послушайте, продолжалъ Младзевичъ,— вдь если бы онъ пропалъ тамъ, то право ничего бы отъ этого въ жизни не убавилось, тмъ больше, что въ немъ самомъ теперь почти сознанія нтъ…
— Я знаю, тихо отвчала она,— но видите ли, я все-таки не могу не пойдти, когда зовутъ на помощь. Можетъ быть, это и глупо было теперь… но я право не могла.
— Нтъ, Элли, это было бы не глупо, покуда вы еще не думали о томъ, сколько есть на свт умирающихъ отъ голоду и холоду людей, которымъ бы вы могли помочь тми же усиліями и тмъ вниманіемъ, которое потратили сегодня и еще потратите на этого щенка. Много есть кругомъ несчастныхъ людей, которыхъ стопъ нарочно заглушаютъ отъ васъ, чтобы не потревожить вашъ младенческій покой. Слушать этотъ стонъ очень трудно, Элли, и почти всмъ, до кого онъ случайно достигалъ, становилось до того больно и страшно, что они, какъ могли, затыкали уши…
— Затыкали уши… отъ стона людей!.. Но, послушайте меня, сказала она вдругъ серьезно, останавливаясь посредин аллеи и мечтательно устремляя глаза на звзду, сіявшую передъ ними,— еслибъ меня звали туда, на одну изъ этихъ звздъ, въ блаженный край, гд нтъ ни печали, ни воздыханія, гд вчный свтъ, вчное счастье,— а внизу подо мною темнла бы эта земля, гд стонутъ страдальцы, которымъ надо помочь… смйтесь, зовите меня съумасшедшей, я пошла бы въ этотъ страдающій, темный міръ.
Она замолчала и онъ ничего не отвчалъ, но только невольно прижалъ ея руку къ себ. Он шли теперь подъ старымъ, прозрачнымъ сводомъ полувысохшей аллеи, въ которой ничуть не разгоняла мрака молодая луна, слабымъ туманнымъ пятномъ обозначавшаяся сквозь покрывало облаковъ. Идти возл Элли, сохранять эту милую, маленькую сестру, слушать шелестъ ея платья, скользившаго по трав, чувствовать нжный запахъ ея волосъ, слегка достигавшій до него,— все это казалось Младзевичу блаженной минутой.
Что же касается до Элли, то она совсмъ затихла и ея неровное дыханіе чуть слышалось въ темнот. Они молча дошли до ступеней галлерейки и Младзевичъ пожалъ ея маленькую руку, оставляя. Она не отвтила на его послднее пожатье, тихонько взошла по ступенямъ и изчезла въ дверяхъ. Когда скрылось ея блое платье и онъ проводилъ глазами ея изчезающую за дверью тнь, Младзевичъ направился вдоль дома еще весь въ туман своего обаянья, еще съ отраднымъ ощущеніемъ въ рук отъ прикосновенія ея маленькой руки… воздухъ, казался полонъ того тихаго и объятаго волненіемъ голоса, который только-что умолкъ. Онъ не анализировалъ себя, это впечатлніе было слишкомъ чисто для анализа и къ тому же оно немножко отуманивало ясность его ума.
Онъ шелъ черезъ дворъ, когда съ крыльца его позвала Катерина Сергевна, сидвшая на ступеняхъ. Онъ подошелъ къ ней и молча слъ рядомъ.
— Я уже давно здсь сижу, сказала она, вернулась и никого не нашла. Гд это вы были?
— Щенка спасали, отвтилъ Младзевичъ,
— Какого щенка?
— Кто его знаетъ? тамъ заброшенъ былъ… за садомъ.
— Вотъ глупости! на это васъ станетъ, шутливо замтила она Разговоръ не вязался. Катерина Сергевна будто обдумывала что-то и потомъ вдругъ сказала:
— Что это Лопушевскій не детъ и не пишетъ?
Теб на что? спросилъ онъ разсянно…
— Да вдь онъ общался пріхать, погостить на лто, отвчала она,— помнишь, какъ онъ любовался карточкой Элли, восхищался ея глазами?.. Что если-бы ей сойтись съ нимъ?
— Съ Лопушевскимъ? повторилъ Младзевичъ, поднимая голову съ выраженіемъ неожиданности.— Что это теб пришло въ голову? Съ Лопушевскимъ!.. Да стоитъ ли онъ ее?
Вдь это же хорошій человкъ, замтила Катерина Сергевна.
— Хорошій человкъ! повторилъ онъ, точно собирая свои мысли.— Да, онъ хорошій человкъ, очень хорошій… только ей сойтись…
Онъ погрузился въ раздумье, вдругъ закусилъ губу и отряхнулъ волосы это лба нетерпливой рукой, ему стало совстно этой непонятной минуты недовольства. Съ нимъ сидла его добрая и умная подруга, а онъ осмлился втайн осуждать се, роптать на нее… Онъ поспшно наклонился къ ней и поцловалъ эти ея покоющіяся руки…

VIII.

За этимъ вечеромъ прошло въ оргевскомъ дом нсколько прекрасныхъ, счастливыхъ дней. Элли смотрла на Катерину Сергевну, какъ на какое-то верховное существо, по Младзевичъ казался ей гораздо ближе, гораздо тепле ея. Элли казалось, что онъ понималъ и самъ переживалъ каждое слово, каждое горячее движеніе ея души, на которое Катерина Сергевна только снисходительно улыбалась. Счастливыми ея минутами были т, когда она могла подойти къ Младзевичу, уссться возл него, слушать его и говорить съ нимъ.
Младзевичъ былъ однихъ лтъ съ Катериной Сергевной, а между тмъ она казалась гораздо старше его, въ ея характер было что-то зрлое, установившееся, а въ немъ, напротивъ, еще не угасла та искра увлекающейся молодости, которая даетъ особую живость и впечатлніямъ, и думамъ, и чувствамъ, у него была по преимуществу артистическая натура, и потому-то онъ теперь, съ новой силой увлеченія, отдавался вмст съ Элли и музык и чтенію, и разнымъ идеалистическимъ восторгамъ.
Онъ самъ не думалъ, онъ самъ не сознавалъ, до какой степени эта маленькая Элли уже становилась необходима для него… и однакожъ, счастливйшими его минутами были т минуты, которыя проводилъ онъ возл этого страннаго ребенка. Случалось, что заговариваясь съ нею и засматриваясь на нее, онъ уже весь міръ видлъ въ одномъ этомъ идеально очерченномъ личик съ его чудными глазами, и тогда безсознательно влекло ей сказать: ‘тебя блдненькую, тебя помятую, тебя, съ твоей бурей грезъ, идеаловъ и оскорбительныхъ воспоминаній такъ бы и прижалъ къ себ обими руками, такъ бы и присвоилъ себ!— Она теперь наша! думалъ онъ иногда, съ какимъ-то страннымъ удовлетвореніемъ нжности, слдя за нею издали и будто украдкой отъ самого себя.
Одинъ разъ, посл веселой прогулки вдвоемъ, полной увлекательныхъ разговоровъ о существ счастья человческаго, Элли и Младзевичъ сли отдыхать на галлерейк. Солнце заходило и половина неба была покрыта розовымъ свтомъ, этотъ розовый свтъ ложился и на ихъ лица, придавая какое-то дополнительное выраженіе счастья ихъ чертамъ.
— И еслибъ вы знали только, какъ я счастливъ, Элли, говорилъ Младзевичъ съ своимъ выразительнымъ взглядомъ,— счастливъ отъ всего моего сердца, счастливь потому, что вдь и вы принадлежите къ моему сердцу. И я счастливъ вами именно въ томъ, что я могу быть полезенъ вамъ, знаете ли, какъ это сродняетъ съ человкомъ? Думать, что сейчасъ между нами явится Катя, что теперь, передъ собою, я вижу васъ и сознавать, что вы, дв милыя сестры, об идете со мною по жизненной дорог… Я думаю, что полне я ничего не могу желать.
— Я тоже очень счастлива теперь, сказала она.
— Не правда ли? чего больше желать для себя? ничего, продолжалъ онъ нжно,— я не желаю больше ничего, Элли.
Онъ говорилъ, и всматриваясь въ его глаза, всматриваясь своимъ мечтательнымъ взглядомъ, Элли видла, какъ слезы задрожали въ этихъ прекрасныхъ глазахъ. Въ ея лиц было какое-то покорное выраженіе, она держала въ рук сорванный по дорог цвтокъ и теперь, не отвчая, съ своей странной, загадочной манерой, она тихо вытерла цвткомъ слезу на его щек и потомъ заткнула его къ себ въ волоса.
Все это было совершено молча, ясно, какъ-то торжественно хорошо. Онъ глядлъ въ ея лицо съ глубокимъ выраженіемъ молодаго, чистаго влеченья, поэтизируя ее до идеальныхъ совершенствъ. Когда Катерина Сергевна сошла къ нимъ я сла на ступеняхъ, они оба были какъ будто у ея ногъ. Элли положила голову на колни сестры и съ своимъ молчаніемъ, съ своими влажными и глубокими глазами точно утопала въ мечтахъ… а Младзевичъ, глядя на нихъ, такихъ чистыхъ душевно и склоненныхъ одна къ другой, упивался сознаніемъ, что эти дв женщины такъ нераздльны между собою и такъ близки отъ него.
Однажды Катерина Сергевна, возвратившись изъ города, куда здила по дламъ, передала Элли письмо отъ ея мужа. Элли вздрогнула, увидвъ это письмо, она быстро ушла въ свою комнату, чтобы прочесть его, и вышла оттуда, разсянная и поблднвшая, какъ въ первые дни по прізд сюда, въ отвтъ на распросы о муж, на лиц ея явилась какая-то принужденная, вялая улыбка.— Домой зоветъ, сказала она какъ-то тихо и покорно, и не поднимая ни на кого глазъ.
Посл обда она опять ушла въ свою комнату и заперлась отъ всхъ. Долго не видя ее, Младзевичъ пробрался съ галлерейки подъ ея окно и увидлъ ее въ глубин комнаты, съ лицомъ закрытымъ руками, но плакала ли она, или просто думала, этого онъ не могъ разобрать.
— И все плачетъ, говорила Катерина Сергевна, спокойно разрзывая листы книжки, — вотъ я припоминаю, какъ она тоже плакала при посщеніи больного ребенка… Это ли еще испытанія? Она, кажется, навки такъ и останется только чувствительнымъ ландышемъ. Быть можетъ, и сломится — да чтожъ? значитъ не годилась въ нашу флору, противъ нашихъ родныхъ урагановъ… а впрочемъ вдь они гибки, эти нжные цвты.
Младзевичъ ходилъ по галлерейк, при послднихъ словахъ Катерины Сергевны онъ остановился, посмотрлъ на нее какъ-то долго и разсянно, и только привычнымъ движеніемъ отряхнулъ волосы это лба.
Уже былъ вечеръ, когда Элли вышла изъ своей комнаты. Тихо и молчаливо она подошла къ роялю, и стала несвязно брать отрывочные аккорды. Окна въ садъ были раскрыты, въ комнат не было свчей и лунный свтъ ложился длинными полосами по полу, эти лунные лучи чуть достигали до рояля и, оставляя въ темнот всю фигуру Элли, освщали нсколько клавишей и скользившіе по нимъ пальцы, такіе же блые, какъ и кость.
Мало по малу Младзевичъ погрузился въ глубокую, свойственную ему задумчивость, это было то самое состояніе, которое спиритуалисты принимаютъ въ себ за высокое отршеніе духа отъ земного міра и въ которомъ онъ лишь глубже отдавался желанію той прекрасной, но совершенно земной жизни и тхъ высокихъ, по вполн человческихъ чувствъ, которыя были его идеаломъ. Листья колебались, свшиваясь подъ окномъ, изъ сада дышалъ, густой ароматъ и Элли чуть слышно сначала запла меланхолическій романсъ…
Въ голос Элли дрожали иногда такія ноты, которыя до боли созвучно отзывались въ Младзевич… Склонившись на руку, онъ страстно задумался не то воспоминаніями, не то желаніями какой-то идеальной любви, въ которыхъ дрожали вс фибры его тла и обнималось полнотою жизни его существо. Была ли это испорченность, или дйствительная потребность организма, неудовлетвореннаго вполн, только онъ желалъ, только онъ странно тосковалъ о чемъ-то большемъ, о чемъ-то иномъ, чмъ дйствительность, ему дала…
Псня вдругъ оборвалась и въ этой послдней, неконченной нот голосъ Элли умолкъ, дрожа отъ слезъ. Она встала съ табурета и прошла мимо Младзевича, лунный свтъ, скользнувъ по ея лицу, придалъ ему необыкновенную блдность и томленіе.
Младзевичъ удержалъ ее за руку, когда она проходила возл него, будто хотлъ ее о чемъ-то спросить, но въ рук ея онъ почувствовалъ странно страстное и трепещущее ощущеніе, которое электрической искрой дошло до его сердца и съ болью отозвалось въ немъ, одна въ другой об руки ихъ задрожали. Младзевичъ выпустилъ ея пальцы и отклонился, не сказавъ ничего.
— Что это съ нею? Элли? чего она убжала? спросила Катерина Сергевна, тоже сидвшая въ гостиной. Младзевичъ ничего не отвчалъ, онъ откинулся на спинку стула и смотрлъ передъ собой затуманенными глазами. Онъ еще чувствовалъ въ себ что-то страстно потрясенное, чему никакъ не могъ найти примирительнаго объясненія и что оглушило его. Не дождавшись отвта на свой вопросъ, Катерина Сергевна встала и молча вышла на галлерейку, отсюда, при свт мсяца, всторон отъ аллеи, она увидла въ кустахъ блое платье Элли. Ей показалось, что Элли лежала на земл, и ея жалкая, маленькая фигурка чуть вздрагивала отъ затаенныхъ слезъ. Катерина Сергевна смотрла на сестру нсколько минусъ, лицо ея было серьезно и блдно. Потомъ она тихо повернулась назадъ и скрылась за угломъ дома.
Въ этотъ вечеръ Младзевичъ ушелъ къ себ, не попрощавшись съ Элли, а она долго плакала въ своей постели отъ недоумнія и страстной тоски.
Однако, на слдующій день объ этой сцен и этихъ слезахъ не было ни малйшаго помину. Элли по прежнему читала книги, няньчилась съ Нацей, учила азбук дтей, и только взглядъ ея опять загадочно потускнлъ. День:ылъ срый, осенній, пахнулъ чмъ-то затхлымъ, неудивительно, что у всхъ была какая-то тяжесть и въ движеніяхъ, и въ язык. Къ вечеру однакожъ, когда Младзевичъ вернулся отъ своихъ занятій, когда Пелагея Петровна пришла на отдыхъ, очень довольная удачнымъ маринадомъ и еще съ разсоломъ на ногтяхъ, вся столовая съ своимъ внесеннымъ самоваромъ приняла оживленный и интимный видъ. Но, впрочемъ, и этотъ вечеръ не обошелся безъ кое-какихъ мелкихъ случаевъ, которые мигомъ пробуждали опять что-то ненатуральное въ отношеніяхъ нашихъ друзей.
Во время вечерняго чая, сидя за столомъ между сестеръ и взявъ ихъ за руки, въ увлеченіи своего разсказа, Младзевичъ нежданно замтилъ, какое странное различіе онъ чувствовалъ отъ этихъ двухъ прикосновеній,— и онъ вдругъ остановился, выпустилъ ихъ руки и потерялъ оживленіе рчи. Въ другой разъ, когда уже совершенно изгладилось вліяніе этого минутнаго впечатлнія и Младзевичъ опять увлекся горячимъ разговоромъ, только платью Элли случилось коснуться до него, онъ вдругъ съ какой-то досадой оставилъ свое мсто, переслъ на другой стулъ и вяло докончилъ фразу. Элли робк’. подняла на него свои глаза и прямо встртила на себ странно вникающій взглядъ Младзевича… она невольно вспыхнула, смшалась, и волненіе ея до такой степени было замтно для всхъ, что Младзевичъ вскочилъ со стула и, разсерженный, ушелъ въ свою комнату.
— Знаешь что, Коля? ты сталъ очень небреженъ къ Элли, сказала ему вечеромъ Катерина Сергевна, очевидно собираясь завести съ нимъ разговоръ.
— Что мн за дло до твоей Элли? вскричалъ онъ гнвно, кидая папиросу и хватаясь за свою фуражку.— У меня слдствіе на ше, а ты съ баснями лзешь, добавилъ онъ тише, точно стараясь извинить свою вспышку и вышелъ изъ дому, не попрощавшись и не обернувшись ни на кого.
Что чувствовалъ Младзевичъ въ дйствительности и что думалъ онъ объ этихъ странно завязывающихся отношеніяхъ, — это трудно опредлить, онъ не хотлъ признать въ себ зарожденіе серьезнаго чувства, ему даже никогда не приходило въ голову, чтобы эти странныя, минутныя волненія, вызванныя единственно недостатками его натуры, затмили для него прочную любовь къ уважаемой и серьезной женщин, онъ думалъ, что ему легко будетъ подавить эти волненія въ себ, а въ Элли онъ даже нершался и подозрвать чего нибудь серьезнаго. Онъ только сталъ послдовательно избгать всякаго повторенія подобныхъ волненій и сценъ, въ сердц умнаго, развитаго мужчины порой пробуждается цлое море цломудрія и чистоты, которыя, по своему источнику, даже благородне и выше цломудрія какой нибудь пятнадцати-лтней двушки.
Что до Элли, то какая-то странная, тоскливая зазноба неустанно томила ея сердце, она изнывала подъ наплывомъ этихъ необъяснимыхъ ей битвъ и волненій, и боялась, чтобы не проронить о нихъ ни слова, до того она сомнвалась въ ихъ значеніи, до того боялась понять ихъ истинный смыслъ. Наконецъ, бывали часы, когда она теряла всякую способность заниматься чмъ нибудь. Сидя За книгой, она подолгу засматривалась на одну страницу и ничего не понимала въ ней.— Что же ты задумалась? спрашивала ее тутъ же вязавшая чулокъ Пелагея Петровна.— Элли вздрагивала, блднла и не знала что отвчать.
Но вотъ скрипла широко раскрытая дверь, вотъ слышались въ столовой знакомые шаги,— и сердце у нея до боли замирало, и темнло въ глазахъ. Но она не шла, какъ прежде, встрчать его, говорить съ нимъ, а только томительно слушала черезъ двери его голосъ и шаги. Все это, однако, было томительно для нея, эта вчная тревога и неотвязныя, тоскливыя стсненія въ груди хотя имли для нея свою болзненную сладость, но он изнуряли ее. Эти перепутанныя волненія радости и печали придавали какую-то вдохновенную измнчивость ея лицу, какую-то болзненную восторженность ея словамъ. Катерина Сергевна казалась невозмутимой, она вела себя такъ же, какъ и прежде, и ни въ одномъ ея слов нельзя было узнать, замчаетъ ли она что нибудь.
По вечерамъ не было возможности спокойно гулять. Они, какъ прежде, собирались втроемъ, выходили въ старую аллею, надъ которой желтлъ уже листъ и сухая трава глухо шелестла подъ ногой, небо въ то время было безлунно, темнота влажная, воздухъ густой. О чемъ бы ни заходилъ разговоръ, о старыхъ ли ошибкахъ, или о разумности новыхъ идей,— всегда доводилъ онъ до такихъ выводовъ и заключеній, что Элли совсмъ умолкала, а Младзевичъ становился разсяннымъ и скучнымъ. Большей частью онъ отставалъ отъ нихъ, уходилъ на галлерейку и, лежа на скамь, задумчиво смотрлъ издали на рдющій садъ и на синеватую тнь, одвавшую призрачно отдаленныя фигуры сестеръ.
Они возвращались къ нему и усаживались на галлерейк. Пелагея Петровна, завидвъ ихъ, выносила стулъ и присоединялась къ. ихъ кружку. Набгающая темнота совсмъ покрывала лица, тогда еще задумчиве казались склоненныя фигуры и еще не связне разговоръ, когда Младзевичъ говорилъ, въ его голос безпрестанно пробивались глубокія ноты, а Элли, прислонясь къ периламъ, казалось, не видла и не слышала ничего, Катерина Сергевна ее обзывала и голосъ ея, Элли, отвчая, рвался и дрожалъ.
Наконецъ разсялся и этотъ туманъ, изъ котораго, по слабости своего характера, или по сил и прелести заблужденія, Младзевичъ не умлъ и не имлъ духа вырваться до сихъ поръ. Посл одного такого вечера, неловкаго, молчаливаго, но полнаго обаятельной тревожности, онъ вдругъ собрался хать въ участокъ, выдумалъ какія-то необходимыя дла и предупредилъ, что привезетъ съ собою Лопушевскаго или, въ случа возможной задержки по дламъ, пришлетъ его прежде себя. Сборы въ дорогу были довольно пасмурны, прощанье торопливо.

Клавдія Кованько.

(Окончаніе слдуетъ.)

‘Дло’, No 7, 1870

Кованько Клавдия Петровна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Квартиры со столом и прислугою, Диккенс Чарльз, Год: 1853
  2. Меланхолия и воображение, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1803
  3. Старые голубки, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1881
  4. Елена-Робинзон, Гранстрем Эдуард Андреевич, Год: 1892
  5. Мастерство, Слетов Петр Владимирович, Год: 1930
  6. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках, Мстиславский Сергей Дмитриевич, Год: 1935
  7. Пират, Мариетт Фредерик, Год: 1836
  8. Шалость, Плещеев Алексей Николаевич, Год: 1848
Электронная библиотека