Любовь и дружба
Любовь и дружба
Жанлис.
Любовь и дружба, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1806
Время на прочтение: 27 минут(ы)
‘Нет ли ко мне писем?’ — спросила Эмеранса у придверника, возвратясь ввечеру домой. — Есть, сударыня, вот они. ‘Подай’. — Эмеранса протягивает руку в каретные дверцы, и берет связку писем. Под темным сводом нельзя было читать, но ощупав рукою, и найдя три большие письма, свернутые на четыре угла с толстыми печатями, она тотчас догадалась, что в них нечему быть доброму. Осязание женщины в подобных случаях не уступает осязанию слепца, с помощью сего тонкого чувства она узнает от кого прислано письмо — от провинциального ли жителя, от родственницы или от любовника… Эмеранса смущается, ощупав пальцами маленькое письмецо, искусно сложенное, написанное на бумаге тонкой и гладкой. Нужно ли сказывать, что оно прежде всех было прочитано? В самом деле, Эмеранса вошедши в комнату, тотчас осмотрела письмо, и небрежно распечатывая сказала: ‘А! это от Бомеля, я об нем совсем не думала…’ — В письме содержались следующие строки:
‘Как, любезная сестрица! в целые полгода написать только одно письмецо на полстранички!… Хотя я и получаю от тебя известия через твоего мужа, однако тебе нельзя не знать, что этого для меня недовольно. Какие новости узнаешь из писем двадцатичетырехлетней женщины к сорокалетнему влюбленному супругу!.. По счастью у меня есть еще с другими переписки… Меня уведомляют, что у вас нового нет ничего (это хорошо!), но что старания и неотступные искательства продолжаются по-прежнему. Это худо! Упорствовать восемь месяцев!.. Берегись, Эмеранса! такое упорство сделается подозрительным. Ты знаешь, что люди не верят постоянству несчастных любовников. Честный, добрый Алерси не ревнив, но я ревнива до крайности, меня не обманешь. Живучи твоим счастьем, могу ли видеть равнодушно Эмерансу в толпе женщин обыкновенных? Что будет со мною, если не найду в тебе того внутреннего спокойствия, той любезности, которые составляли прелесть и утешение моей жизни? Что будет со мною, если увижу несчастным почтенного человека, который уже восемь лет изъявляет мне любовь родительскую только потому, что почитает меня братом Эмерансы? Так! он будет несчастен, если перестанут называть тебя образцом женщин твоего возраста, и если ты войдешь в связь, которая лишит тебя доброго имени и тех милых качестве, украшавших твою особу. Отдавшись любовнику, можешь ли сохранить ту веселость, то однообразие в нраве, то чистосердечие, которые делают бесценным наше общество? Ты умела украсить самые добродетели, так что они кажутся в тебе прелестями. Подумай, как легко теряет их честная женщина, вдаваясь в заблуждения! раскаяние и угрызения омрачают душу ее и портят характер!… Не соглашаясь сами с собою, становимся своенравными упрекая себя в важной погрешности, и беспрестанно стараясь скрывать ее, становимся притворными и задумчивым и… Эмерансе лгать!.. Эмерансе сделаться лукавою женщиною! Ах! если когда-нибудь последует такое превращение, да будет проклят виновник оного!..
Не спорю, что он любезен, добродетелен, но сие-то самое и заставляет меня ненавидеть его, стал ли бы я опасаться какого-нибудь негодяя?.. Он не таков, он умен, прелестен, но, Эмеранса, он придворной!.. человек по образу жизни своей навсегда от тебя удаленный, человек, которого выгоды с твоими никогда не будут сходны, он не может говорить ни о чем другом, кроме как о таких предметах, которые тебе неизвестны, и о которых ты не имеешь понятия, а любовь требует во всем согласия, требует во всем равенства… Рассуди о сем прилежно, имею важную причину указывать тебе на любовь с дурной стороны ее. Мой пример должен был научить тебя, что страсть сильная — хотя была бы она дозволенная — есть неиссякаемый источник беспокойств и мучений, ты знаешь, какие горькие слезы и теперь еще проливаю на могиле несчастной женщины, о которой я должен был жалеть, но которой любить мне долее не надлежало!… Теперь утешаюсь только ощущением, что сердце мое для любви состарилось, и что по крайней мере с тридцати двух лет уже не испытаю на себе подобных мучений. Когда увидимся, милый друг мой ты расскажешь мне все, не ты ли долгое время была моею поверенною? сколько раз слушая горестные тайны мои, ты говаривала: о! как я ненавижу любовь, виновницу столь многих! Ты была права, любезная Эмеранса, останься навсегда при сих мыслях. В течение десяти лет сколько раз будешь иметь причины благодарить себя!… Прости, через шесть недель к тебе приеду, если же хочешь видеть меня скорее — уведомь. Не весь ли принадлежу тебе с тех пор, как получил себе свободу столь несчастным образом?..’
Эмеранса, прочитав письмо, вздохнула, задумалась, предалась умилению, потом записала ответ следующего содержания:
‘Торжественное письмо ваше, любезный друг, слишком ужасно! и к чему такие важные размышления, к чему все сии беспокойства? Он никогда не открывался мне в любви своей… Вы тотчас скажете, что теперь уже не делают формальных объявлений. Знаю, что можно и без них обойтись, однако и то правда, что на бумаге не переставали объясняться. Я получила множество глупых записок сего рода, но от него ни одной, даже не знаю почерка руки его. Не редкость ли это? Можно ли быть жестокою к такому человеку, который ничего не просит, ничего не объявляет?… Не могу оскорблять его, уверяю вас, что хотела бы иметь какой-нибудь предлог к тому, хотела бы, чтоб он изъяснился мне, написал что-нибудь. Вас удивляет постоянное искательство, но оно может двадцать лет продолжаться, и я все не буду иметь права ему противиться. Не хотите ли, чтобы я стала ссориться с ним за любовь, о которой никто не думает, и которой может быть он совсем не чувствует?… Конечно, мне хотелось бы узнать, на что я должна решиться, сердиться же без причины было бы смешно до крайности!… Все это выводит меня из терпения.
Вижу в письме вашем прежнюю дружбу, но не нахожу в нем всего, вашего почтения, и кажется, имею право на то жаловаться. Разве не знаете, что я не могу ни обманывать, ни доводить себя до унижения? Я счастлива, хочу всегда быть такою, и знаю и чувствую, что счастье неразлучно с невинностью. Браните меня, но не делайте оскорбительных поучений с видом боязни и сомнения, не думайте чтобы Эмеранса когда-нибудь стала презренной.
Ах! лучше умру, нежели сделаюсь бесчестною, или заставлю беспокоиться почтенного и любезного человека, виновника моего благополучия! он усовершенствовал во мне качества, которые обращают на себя ваше внимание. Кто, живучи с ним, не полюбит добродетели? каких благодеяний мы от него не получили? не он ли был истинным нашим наставником? не смотря на молодость нашу, какую доверенность он имел к нам во все время!… И однако вы знаете, что из уважения к нему, я боюсь его. Иногда рождаются во мне женские мысли, которых никогда бы ему не объявила — столько-то дорого ценю его мнение! Я кажусь ему достойною женщиною, сие обстоятельство радует меня, и заставляет в самом деле стараться о приобретении тех качестве, которые нежность его во мне предполагает. При малейшей перемене, он, подобно вам, тотчас узнает, что делается в моем сердце.
Простите! приезжайте как можно скорее. Хотя ни теперь не имею, ни впредь иметь не буду никакой тайны, которую могла бы открыть вам, однако мне нетерпеливо хочется вас видеть, и с вами разговаривать’.
Этот человек, который выводил из терпения своею скрытностью, назывался Граф Эдуард Бланжи. Он был приятен, любезен в обхождении, и имел красивую наружность, был напитан правилами, приятными в хороших обществах — тем правилам, которые не во всем согласны со строгою моралью, но которые научают изящному вкусу, умению обращаться с людьми и казаться ловким в обществах. Он был влюблен в Эмерансу, несмотря на то, сохранил все равнодушие, потребное для своего плана и для наблюдения поступков Эмерансы. Сия женщина пользовалась общим уважением и никто любила своего мужа, следственно в таком случай надлежало быть весьма осторожным, объявляя любовь свою. Граф часто ужинал с нею у сестры Г-на Алерси, нанял в театре французской Комедии ложу подле ложи Эмерансиной, замечал иногда смущение, иногда признак досады, иногда притворную беспечность, принужденную важность, ловил взоры блуждающие, беспокойные и любопытные, видел не один уже раз, что Эмеранса краснелась, и… ожидал благоприятного случая.
Упрекают женщин среднего состояния, что они охотнее идут в сети придворных, нежели людей другого звания. Сие обстоятельство приписывают ребяческому тщеславию, но в самом деле оно часто бывает следствием тонкой разборчивости, свойственной женщинам. Жена казначея может вести себя так же благородно, обходиться так же приятно, как и придворная дама, прелести женщины равно милы во всех состояниях, но при Дворе конечно более таких людей, которые способом изъясняться, тоном и поведением приобрели французам славу вежливости и любезности.
Эмеранса в самом деле заметила Графа Эдуарда, а молодая женщина очень редко с безопасностью для себя может заметить любезного мужчину. Будучи огорчена молвою, начинающею распространяться, полагая наверное, что Граф влюблен в нее, и решась лишить его всей надежды, лишь только он дерзнет изъясниться, Эмеранса сперва равнодушно ожидала любовного предложения, потом с удивлением видя, что ей ничего не говорят, почувствовала беспокойство, похожее на досаду. Каждая записка, ей приносимая, производила в ней какое-то движение. Эмеранса сделалась менее постоянною в нраве, сделалась более принужденном. Живучи одна, в двадцать четыре года, будучи ни от кого независима, не имея подле себя ни добродетельного мужа, ни верного друга, перед которым могла бы открыть сердце свое, она находилась в самом опасном состоянии, тем более, что не чувствовала своей опасности. Эмеранса обещалась сама себе не ездить в публичные балы в отсутствие мужа, но в то время один из Принцев давал блестящий праздник, куда Эмеранса могла ехать с билетом зрительницы1. Быв приглашена на сей праздник с сестрою своего мужа, она приехала с сестрой в полночь во Дворец, и посажена позади скамеек, на подмостках во впадине под окошком. Перед подмостками на лавке сидели две прекрасные дамы в нарядном платье. Немедленно окружила их толпа молодых Придворных кавалеров, в числе которых находился и Граф Бланжи. Стоя перед дамами, он тотчас увидел Эмерансу и ее родственницу, отдал им почтительный поклон, и продолжал разговаривать с молодыми дамами, которые оборотились назад, желая видеть, кому Граф кланялся. Не нужно оказывать, что смотреть через плечо неучтиво, а особливо когда молодая женщина смотрит на другую. Эмеранса огорчилась даже и тем, что Эдуард не бросился со всею поспешностью за скамейки, чтобы завести разговор с ее родственницею, у которой он весьма часто ужинал. Взоры двух госпож и выражения лиц их не понравились Эмерансе, она закраснелась, почувствовала в себе перемену, и пришла от того еще в большее замешательство. В эту несносную минуту она думала, что кажется всем смешною, и какие мечты не терзали ее воображения!.. А к большему мучению она увидала, что Графу о чем-то говорят на ухо, и не сомневалась, что спрашивают о ее имени, она еще заметила несколько коварных улыбок. Эдуард во все время казался важным и по-видимому совсем не имел умысла шутить, несмотря на то, Эмеранса терзалась столь сильным негодованием, чувствовала такую жестокую досаду, столько занята была уверенностью в унижении сидеть на проклятых подмостках, назади женщин одинакового с ней возраста, но неравной красоты, — женщины, которые имели исключительное право танцевать на балу, наконец Эдуардова холодность к ее родственнице показалась ей столь несносною, что все сии причины вместе произвели в ней совершеннейшую и счастливейшую перемену. Граф танцевал с одною из упомянутых молодых госпож придворных, после контрданса женщины уже не подходили к скамейке, между тем Граф один приблизился к подмосткам, обошел кругом скамейку, и начал разговаривать с Эмерансою и ее родственницею. Эмеранса, будучи умна и горда, постаралась скрыть свою досаду. Никто не проникнет в сердце женщины, когда самолюбие заставляет ее притворяться. Эмеранса отвечала с видом веселым и с обыкновенною вежливостью, хвалила праздник, уверяла, что бал показался ей блестящим, и что все женщины ослепляют своими прелестями, прибавила даже, что во всем находит особливое для себя удовольствие. Эдуард, как мужчина, был весьма проницателен, однако совсем не приметил негодования в Эмерансе. Возвратясь домой она снова прочла письмо Бомелево: как справедливым показалось ей написанное в нем о придворных!… Под предлогом простуды, она почти две недели не выезжала из дому. По прошествии сего времени случилось ей ужинать у сестры своего мужа, Граф Эдуард был, там же. Никогда еще Эмеранса не казалась столько веселой, как в сей вечер, женщина обыкновенно бывает гораздо живее, когда оскорбленная гордость ее помышляет об отмщении… Она обратила на себя внимание всех присутствующих, захотела отличиться — и отличилась. Эдуард, влюбленный более нежели прежде, сел за столом подле Эмерансы. При множестве гостей можно было тихонько разговаривать, в том состоит выгода больших столов, что общий шум беспрепятственно дозволяет изъясняться в любви, — как обыкновенно и делается в свете. Эмеранса до сих пор всегда старалась избегать случая сидеть вместе с Графом, но в этот вечер не почла нужным окружить себя женщинами. Луч радости блеснул в глазах ее, когда Граф к ней приблизился. Эдуард обманулся, почел минуту благоприятною, и захотел воспользоваться ею. Он начал говорить, его слушали, дошло до изъяснения. Эмеранса с решительною холодностью, с совершенным спокойствием сказав две или три фразы, лишила его всей надежды, и ясно дала знать, что он никогда не был предметом ее внимания. Ответ сей, подобно громовому удару, поразил Эдуарда, он смутился, остолбенел, не мог произнести ни одного слова. Молчание продолжалось целую минуту. Эмеранса, опять начав говорить, прибавила: ‘Будьте, сударь, уверены, что решась иметь любовника, я никогда не выбрала бы придворного’. Вставши из-за стола пошли в залу, Эмеранса явилась с торжествующим видом, ей казалось, что одержала победу над всем дворянским сословием, и отмстила за всех женщин, которым из человеколюбия дозволяют присутствовать на придворных балах только простыми зрительницами.
Лабрюйер сказал: ‘Никогда кровь наша столько не освежается, как в то время, когда умеем остеречь себя от удрачества’. Эмеранса испытала это на себе: она почувствовала, что освободилась от несносного беспокойства, обратно получила прежний свой характер, сделалась постоянною во нраве и спокойною, благодарила гордость свою, может быть не зная, чем ей была обязана, ибо Эмеранса не предполагала возможности такого заблуждения, о котором одна мысль приводит в ужас, однако она признавалась сама себе, что добрая слава ее и спокойствие были в некоторой опасности, и восхищалась тем, что получила обратно рассудок и прежнее спокойствие. Граф Эдуард Бланжи перестал искать ее, но никак не мог повстречаться с нею без внутреннего движения. Любовь, вдохновенная добродетельною женщиною печатлеет глубокие следы на сердце, оставляя после себя такие напоминания, которые никогда не смешиваются с другими.
Бомель и Г. Алерси возвратились. Эмеранса ощутила живейшую радость, увидавшись с ними: она приобрела новые права на их почтение. Зима прошла, лето 1789 года было свидетелем ужасных приключений, по счастью, благоразумный Бомель, предвидя пагубные следствия революции, продал свои поместья, перевел деньги в чужие края, и выехал из отечества в начале 1791 года. Г. Алерси, не будучи дворянином, и не видя для себя опасности, остался. Граф Эдуард также остался в отечестве, имея одинаковые политические мнения с Г-м Алерси, некоторые отношения сделали их близкими одного к другому. Эмеранса не могла быть равнодушною, когда Граф, введенный в дом ее мужем, явился у нее, впрочем Эдуард вел себя весьма честно. Г. Алерси оказал ему многие важные услуги. Хотя любовь, на которую не было взаимного соответствия, удобно воспламеняется снова, но Граф ни делом, ни словом не напомнил о прежней склонности своего сердца, — тем более Эмеранса внутренне почитала его, однако через несколько времени сказала сама себе: ‘Может быть, я напрасно удивляюсь похвальной осторожности, которая в самом деле есть ни что иное, как совершенное забвение. Что заставило ее предаться важным размышлениям о легкомыслии мужчин. Надобно знать, что женщины становятся строгими нравоучительницами, когда чувствуют внутренния неудовольствия, которых не смеют обнаружить ни перед другими, ни перед самими собою. Конечно Эмерансе не хотелось, чтобы граф сохранил такую любовь, которую почтение исцелить долженствовало, но она желала бы видеть, что остались еще некоторые следы. Можно ли, чтобы граф совсем забыл то, что у Эмерансы было в свежей памяти?.. Она старалась удалить от себя сии мысли. К несчастью, Эдуард начал прилежнее посещать дом г-на Алерси, Эмеранса час от часу становилась задумчивее, печальнее, она уверяла, что общественные происшествия сделали в ней сию перемену. Извинение казалось справедливым, ужас начинал господствовать во Франции. Г. Алерси с некоторого времени занимался приготовлениями убежать из отечества. Доктор Н., чeлoвек весьма честный и совершенный друг г-на Алерси, уведомил его, что два сильные неприятеля хотят оклеветать его перед правительством. Г. Алерси не мог тотчас уехать, надлежало сделать некоторые распоряжения и окончить дела свои. Чтобы жить безопасно в Париже, он выдумал странную хитрость, и вверил тайну свою одному только доктору Н. Оба условились, чтобы г. Алерси на другой день притворился разбитым от паралича, согласились о всех подробностях сей выдумки, которая долженствовала быть тайною даже для Эмерансы, не потому чтобы Алерси не доверял своей супруге, но для того, что не сомневался в ее нежности, он ожидал хороших следствий от печали, которую могла произвести в ней сия хитрость. Дорого стоила сердцу г-на Алерси жестокая, горесть, причиняемая обожаемой супруге, но Доктор непременно требовал сего, и объявил, что иначе не согласится помогать ему. Надлежало повиноваться. Г. Алерси сам признавался, что без сей предосторожности тайна его легко могла бы открыться, ибо Эмеранса менее всего умела притворяться печальной. Впрочем, он дал сам себе обещание тотчас вывести ее из заблуждения, когда разнесется молва о мнимой болезни. На другой день вставши по обыкновенно, он начал жаловаться на жестокую головную боль и оцепенение, вошел в кабинет, спустя два часа позвонил: является камердинер, и находит своего господина лежащего на полу без памяти. Устрашенный слуга кричит, и в то же время кладет г-на Алерси на софу. Вбегает Эмеранса со множеством служителей, сперва почитают сей припадок простым обмороком, и стараются больного привести в чувство. Г. Алерси открывает глаза, ужас объял всех присутствующих, когда увидали, что больной не может говорить и двигать левою рукою. ‘Это параличь!’ закричали все в один голос. Отчаянная Эмеранса залилась слезами. Является доктор, за которым нарочно посылали, он подтверждает, что больной точно разбит параличом, и что удар, поразив половину тела, и коснувшись языка и мозга, лишил его памяти. Однако доктор уверял, что г-на Алерси — которому было еще не более сорока трех лет — нетрудно вылечить, но что исцеления надлежит ожидать от времени. Больного положили на постелю, доктор в присутствии всех служителей пустил ему кровь, обещался ввечеру посетить его и уехал, оставив у постели надзирательницу, которую нарочно привез с собою для предосторожности, чтобы г. Алерси, по крайней мере в первые дни, как-нибудь не открыл тайны. Эмеранса объявила, что не оставит больного ни на минуту, горесть ее не удивляла мужа, но возбуждала в нем сильное умиление. После обеда принесли — письмо от Эдуарда, надписанное на имя г-на Алерси, Эмеранса, распечатав, нашла, что Эдуард, не зная о случившемся, просил г-на Алерси дать себе тайное убежище дня на три или на четыре, ибо ему сказано за верное, что в следующую ночь придут взять его под стражу. Письмо сие привело Эмерансу в крайнее замешательство, она имела надежное средство скрыть его, но ввести ночью в свои комнаты молодого человека, который любил ее, и держать его у себя несколько дней сряду — какой поступок!.. Однако, жизнь Эдуарда находилась в опасности, надлежало ли погубить его для сохранения благопристойности?.. Впрочем, никто не мог знать о сем, можно было обойтись, не вверяя никому тайны, к тому ж, во время ужасов прилично ли в точности соображаться со всеми правилами благопристойности?…
Рассудив таким образом, Эмеранса робкою рукою написала следующие слова: ‘Сего дня ввечеру в одиннадцать часов придите ко дверям сада, посылаю вам ключ: вы найдете меня внизу подле потайной лестницы, и будете скрыты до тех пор, пока это нужно для вашей безопасности’.
В стене спальни г-на Алерси сделана была большая впадина, похожая на шкаф, и закрытая выдвижною доскою так искусно, что ни один из служителей не знал о ней. Сей шкаф долгое время был хранилищем денег и важнейших бумаг, спрятанных в железном сундуке, деньги отосланы в чужие края, одной Эмерансе известна была тайна, она вздумала в сем месте спрятать графа. Два человека могли поместиться в шкафу, где вместо обыкновенных перегородок стоял железный сундук, который мог служить стулом. Эмеранса велела приставнице идти спать. ‘Теперь девять часов — сказала она — ты можешь отдыхать до полуночи, или и долее, я разбужу тебя’. Приставница исполнила повеление. Все сие происходило в присутствии г-на Алерси, лежавшего на постели. Он слушал со вниманием, оставшись наедине с женой, хотел вывести ее из заблуждения, и начал думать о способах сделать это так, чтоб не испугать ее. Между тем, лишь только приставница вышла, Эмеранса заперла задвижками двери, открыла шкаф, положила туда две или три подушки, несколько хлеба и корзинку с плодами, потом села и заплакала. Через минуту встала, подошла к стенным часам, взглянула на стрелку и сказала со вздохом: он придет через полтора часа! — потом опять села, взяла книгу, прочла несколько строк, положила книгу на стол, вынула карманные часы, заставила их пробить, и опять заплакала. Все сделано было в сильном движении… Г. Алерси, растроганный и крайне удивленный, решился, не говоря ни слова, дожидаться развязки. В десять часов и три четверти Эмеранса принесла мясной ухи мужу, и склоняла его подкрепиться пищею. Г. Алерси продолжал притворяться, будто не узнает ее, и ничего не слышит, она подняла голову его и напоила, потом упав на колена перед изголовьем, и обливаясь слезами, вскричала: ‘Несчастный! ты не можешь быть моим наставником, не можешь мне давать полезные советы, я не имею друга!… Ты не видишь меня, но я стану смотреть на тебя, изголовье сей постели будет моим убежищем, брачная наша храмина никогда не осквернится!…’ — Сказавши это, встала, взяла потайной фонарь, и ушла с поспешностью. Было одиннадцать часов… Дрожащая Эмеранса спустилась по лестнице в сад, нашла Эдуарда, и сказав: ‘Ступайте, сударь, за мною’, тотчас пошла обратно. Эдуард, уже отправивши письмо, узнал о болезни г-на Алерси, следственно не сомневался, что сим важны одолжением он обязан был одной Эмерансе. Будучи исполнен любви и надежды, он благодарил ее с чувством живейшим. Эмеранса, ничего не отвечая, вела его в комнаты. Г. Алерси до крайности изумился, увидев через несколько минут идущую назад свою супругу вместе с графом Эдуардом. Он решился слушать и молчать до тех пор, пока честь не заставит его взять другие меры. Эмеранса сбла у изголовья постели, несколько ободрясь и успокоясь, указала Эдуарду на шкаф, говоря, что у нее нет другого места, где было бы можно спрятаться. — По крайней мере — продолжала Эмеранса — вы будете в безопасности, я сделаю для вас все, что сделал бы сам Алерси, если бы не впал в ужасное состояние, в котором видите его, исполнить его волю, и спасти вас — вот две приятнейшие для меня должности. Признаюсь, поступок сей весьма странен, оправдать его можно только жестоким варварством тиранов, которые угнетают нас, и особливым уважением, которое к вам имею. Я уверена, что в честном и осторожном вашем поведении со мною найдут знаки благодарности, которые теперь вы можете изъявить мне’.
Речь Сия, произнесенная с видом торжественным, возбудила удивление в Графе, и привела его в столь почтительное недоумение, что он целую минуту не мог дать ответа. Потом изъяснился хотя со всею осторожностью, которой от него требовали, однако тоном влюбленного человека. Смущенная Эмеранса отвечала только сими словами: не забывайте, где мы находимся… в комнате больного человека надобно быть молчаливым’. — Потом принялась за книгу, показывая, будто читает. Эдуард стоял напротив ее, облокотясь на камин, смотрел пристально, и не говорил ни слова. Эмеранса чувствовала сильное движение и беспокойство, без внимания перевертывала листки, часто посматривала на мужа, и вздыхала. Спустя три четверти часа, сказала: ‘вам пора спрятаться, сейчас позову приставницу’… Эдуард вошел в шкаф. В сию минуту живейшее умиление рассыпало все беспокойство Эмерансы, Эдуард не садился, но стал на колени прямо против Эмерансы, положив руку на сердце… ‘Да хранит Небо жизнь вашу!’ сказала Эмеранса перерывающимся голосом. — Ах! — вскричал Эдуард — чего мне бояться под покровом Ангела небесного!.. — Эмеранса заперла шкаф со слезами на глазах, села подле постели, но так чтобы можно было смотреть на затворника, и предалась глубокой задумчивости. Вздох, вылетевший из уст Г-на Алерси, заставил ее взглянуть на больного, устремившего на нее пристальные взоры, глаза их встретились. Эмеранса затрепетала. Тайный упрек совести делал для нее взгляд сей ужасным, хотя она и почитала его движением неумышленным… Эмеранса ухватила правую руку мужа, поцеловала ее, облила слезами — и обернулась к шкафу спиною. В два часа позвонила как можно громче, с намерением разбудить Эдуарда, если б он спал — чего однако, она не предполагала. Входит надзирательница, Эмеранса приказывает поставить маленькую кровать подле мужчиной, и говорить: я лягу не раздевшись, ты проведи ночь на креслах в ближнем кабинете, если будешь надобна, тогда позову тебя’. Не лучше ли, сударыня, мне остаться здесь? вы могли бы почивать спокойно. — ‘Я не хочу раздеваться’. — Это обеспокоит вас. — ‘Нет нужды’.
Надзирательница ушла в кабинет, Эмеранса легла на постелю, и почти не спавши встала прежде восьми часов. Выслав приставницу, отперла шкаф, и предложила Эдуарду пройти в кабинет, где приготовлен был для него завтрак. Там отворено окошко:— прибавила Эмеранса — вы можете освежиться чистым воздухом, и провести целый час на свободе. Эдуард возвратился через полчаса, Эмеранса, не дав ему времени говорить, неотступно просила спрятаться в шкаф, и отперла дверь комнаты. Немного спустя, явился Доктор, и осмотрев мнимого больного, сказал, что надобно его поднять и накормить. ‘Болезнь сия — прибавил он — продолжительна, я не знаю других средств к излечению, кроме путешествия, перемены воздуха и вод Пломбьерских’. — Очень хорошо! — отвечала Эмеранса — поедем. Скажите, когда? — ‘Чем скорее, тем лучше. Через семь или восемь дней’. — А паспорта?! — ‘Я постараюсь сделать нужные распоряжения и беру все на себя’. — Доктор ушел, сказавши между прочим, что велено везде искать Графа Бланжи, что определено его казнить смертью, и что все бумаги его и домашние уборы опечатаны. Эмеранса содрогнулась, но Доктор ободрил ее, не приметив ее смятения. Целый день провела она в приготовлениях к отъезду. В десять часов опять выслала приставницу на несколько времени, и освободила заговорщика. ‘Вам угрожает величайшая опасность — сказала она Эдуарду — надобно выехать из Франции, постараюсь оказать вам возможное пособие, останьтесь здесь до нашего отправления, я уйду ночью, вы наденете платье одного из моих служителей. Из Пломбьера, который лежит недалеко от границы, вам нетрудно будет пробраться в Швейцарию’. — Эдуард падает к ногам своей благодетельницы: Эмеранса отступает назад с ужасом. Как! милостивая государыня! — вскричал Эдуард, вы не дозволяете мне обнять ваши колени! запрещаете мне быть благодарным!! Г. Алерси громко вздохнул, — ‘Вы разбудили его — сказала Эмеранса, бросившись к постели — не нарушайте его покоя, уйдите в кабинет. и — Нет! — отвечал Эдуард — чем я к вам ближе, тем счастливее, — и вошел в свой шкаф. Через минуту Эмеранса принесла ему ужин и принялась за книгу, в час после полуночи заперла Эдуарда, и кликнула приставницу.
Следующие дни проведены таким же образом. Эдуард не смел говорить иначе, как взорами и вздохами, но язык его был весьма вразумителен…
Между тем Доктор, по наставлениям Г-на Алерси, давал советы Эмерансе и помог ей удачно окончить все дела. Эмеранса с своей стороны употребила всю хитрость выдать Графа Эдуарда своим слугою. Она отправила горничную служанку вперед на обыкновенной почте, чтобы не открывать ей тайны, взяла с собою только одного служителя, на верность которого совершенно могла положиться, и объявила ему о своем намерении не прежде, как перед самым отъездом. Этот служитель отвел Эдуарда в отдаленный переулок, в котором приготовлена была лошадь, и немедленно возвратился к госпоже: своей. Эмеранса приказала перенести больного в карету, и сама села подле него. На конце улицы Эмеранса, которая беспрестанно смотрела из дверцы, увидела скачущего верхом человека, и узнала в нем Эдуарда, хотя было темно… Выехавши за все заставы, она отдохнула, и закричала почтальонам, чтобы погоняли. Эдуард, приблизясь к дверцам, сказал несколько слов, которых Эмеранса совсем не могла слышать, за тем что Г. Алерси подле нее сидевший, в это время сильно кашлял, воздух был влажный, она подумала, что холод беспокоит мужа, и подняла стекло. Эдуард ехал подле кареты, Эмеранса два раза опускала стекло, и два раза жестокий кашель больного заставлял ее опять поднимать оное. Когда настал день, Эдуард, одетый в один только редингот и с нахлобученною на глаза шапкою, поскакал вперед. Эмеранса, не теряла его из виду ни на одно мгновение. Вдруг лошадь упала под Эдуардом, почтальон закричал: оп чуть ли не переломил ноги!.. Эмеранса лишилась чувств… Карета остановилась подле Эдуарда в то самое время, когда он вставал с земли, получив весьма легкую рану. Он подходит к Эмерансе и с крайним умилением видит ее бледною, без движения! голова ее с закрытыми глазами лежала на плече Г-на Алерси, которому в сию минуту было весьма трудно представлять лицо больного. Он не мог бы долее притворяться, если б не боялся присутствия почтальонов, но надлежало принудить себя или погибнуть. Эдуард отворяет дверцы, бросается в карету, берет Эмерансу в свои объятия, вынимает из кармана склянку со спиртом, и дает ей нюхать. Эмеранса, открыв глаза, восклицает: Эдуард! о Небо! вы не ранены’. Граф вместо ответа, пожимает руку ее и разговаривает с почтальоном, желая тем напомнить ему об осторожности, потом выходит из кареты и садится на лошадь. Поехали Далее. Эмеранса предалась глубоким размышлениям о случившемся. Что подумал Эдуард о таком обмороке, которого сам он был причиной? Эмеранса чувствовала это, и сильно досадовала, что таким образом обнаружила тайну своего сердца. Но Эдуард, узнав тайну, не менее почитал Эмерансу, сверх того, какая женщина в подобном случае не утешает себя происшествием, которое обнаружило ее душу?
Ввечеру остановились на несколько часов отдохнуть в деревне, в пятидесяти милях от Парижа. Эдуард и слуга Эмерансы отнесли Г-на Алерси в приготовленную комнату и положили его на постелю. Лицо его было бледно, члены дрожали, он в самом деле внутренне терзался. Однако Эмеранса успокоилась, увидев, что больной кушает по-прежнему. Хотя и была она уверена, что Г. Алерси лишился употребления рассудка и памяти, но каждый вечер укладывая спать своего больного, обыкновенно целовала его. В это время Г. Алерси грубо оттолкнул ее, чего прежде никогда не делал. Ах! — сказала Эмеранса отирая слезы — ему час от часу становится хуже’.
Приносят ужин для Эмерансы, Эдуард, желая один служить ей, отослал спать Своего товарища, Эмеранса тщетно хотела помешать его намерению, ее не послушались. Никто еще не служил ей с такою готовностью, с таким усердием. Эдуард стоял за стулом во время ужина, который она как можно старалась сократить. Почти не нужно сказывать, что Г. Алерси не спал, он пристально смотрел на лицо своей супруги, на котором изображалось беспокойство. Служанки постоялого дома, по окончании ужина, удалились, Эдуард, оставшись наедине с Эмерансой — ибо Г-на Алерси он не почитал лишним — взял салфетку и стакан с водою, стал на колени, и сказал: ‘Так служат за столом Его Католическому Величеству, что делается в Испании для пустого тщеславия, то ныне я исполняю с истинным благоговением души моей — ‘Эдуард! — прервала Эмеранса суровым голосом — шутки и волокитство здесь совсем не у места!..’ — ‘Волокитство! — вскричал Эдуард — Боже мой! можете ли сим именем называть склонность, которую вы вдохнули!… — Посмотрите сюда — сказала Эмеранса — посмотрите на почтенного человека, он не видит нас, но взоры его устремлены… — ‘Если б он был в совершенной памяти, я ничего не утаил бы от него, склонность сердца моего непорочна’… Г. Алерси произнес несколько слов невразумительных, что обыкновенно делал, когда имел в чем-нибудь нужду. Эмеранса бросилась к больному, приказывая Эдуарду выйти из комнаты. Граф вышел. Эмеранса тотчас заперла все двери, и несмотря на свою усталость, не решилась ложиться, бросилась на кресла, и дала свободу литься слезам из очей, она оплакивала свою слабость и разлуку, который на другой день должно было совершиться.
Женщины по простоте своей почитают истинными уверения мужчин, сей обман сердца, а особливо самолюбие, заставляют их думать, что любимые особы никак не перенесут измены или разлуки. ‘Что с ним будет! — сказала Эмеранса сама себе — как ему жить без меня!..’ На это можно было бы отвечать: он предастся рассеянию, перестанет заниматься тобой, полюбить другую женщину… Речь сия родила бы досаду в Эмерансе: обыкновенно скорее верят ложным сплетениям и романическим выдумкам, но истины, всем известные, кажутся столь мало правдоподобными, что для уверенности в них потребны опыты, — а опыты, в сем случае, отнимают у женщины или счастье, или доброе имя, или весьма часто оба вместе.
Тишина господствовала в доме, все люди спали, одна только Эмеранса не смыкала глаз. Пробило двенадцать часов, огонь погас в комнате. Внезапный мрак заставил Эмерансу выйти из задумчивости. Густая тьма, беспокойство сердца и совести произвели в душе ее ужас, которого преодолеть была не в силах. Эмеранса трепещет, вспомнив, что нет при ней колокольчика, и что находится одна ночью с человеком больным, может быть умирающим!… вслушивается, не слышит дыхания, напоминает себе бледность лица его, изменение в чертах, и приходит еще в большее смятение. Кто мучится беспокойством, того самая безделица может привести в уныние, близкое к отчаянию. ‘Боже мой! — вздохнув тихо сказала Эмеранса — как я несчастна!..’ Голос суровый и страшный произносит следующая слова: несчастна, если перестала любить добродетель. — Небо! — вскричала Эмеранса, бросившись на колени — он умер!.. душа его беседует со мною!..’ ужас останавливает язык ее, однако она хочет принудить себя верить, что собственное воображение произнесло грозные слова, ею слышанные. ‘Если я не обманываюсь — сказала Эмеранса — говори, мое сердце побеждено, однако оно непорочно, я не должна бояться тебя…’ — Эмеранса! — отвечал голос. — Это не мечта. — Так что ж? — подхватила дрожащая Эмеранса — ты хочешь упрекать меня в слабости непроизвольной? разве не знаешь, что любовь моя к тебе непоколебима, и что твое спокойствие, твое и мое счастье в тысячу раз для меня дороже той склонности, от которой я не могла защитить себя? Отвечай.. хотя бы это стоило моей жизни: отвечай… ты один имеешь право быть моим судьею, преступница ли я? скажи!..’
Г. Алерси молчит, будучи сильно растроган и устрашен помешательством Эмерансы, не знает каким образом успокоить ее, и вывести из заблуждения. В сию минуту ясный месяц проглянув из-за облака, осветил внутренность комнаты, в которой не было ни ставней, ни занавесок. Эмеранса, облитая холодным потом и едва дышащая, украдкой бросает взор на постель своего мужа. Как она изумилась, увидев его сидящего с распростертыми к ней объятиями! — О Боже! — восклицает она — новое чудо! чему верить! — Я жив, любезная Эмеранса! буду жить для того, чтобы удивляться тебе, и любить тебя со всею нежностью… — Возможно ли!.. — Успокойся, обними своего друга. — ‘Как! — сказала Эмеранса, усиливаясь встать и опять падая на землю — ты прощает меня?’ — Г. Алерси соскочил с постели, думая, что она ушиблась, поднял ее и посадил на креслах. Неблагодарный — сказала Эмеранса — ты обманывал меня, ты был столь жесток, что решился мучить меня притворною своею болезнью?.. — Г. Алерси оправдался, чистосердечно рассказав ей о всем случившемся. Эмеранса должна была оказать снисхождение, в котором сама имела нужду, сверх того чувствовала такое утомление от происшествий минувшего дня и ночи, что не имела силы жаловаться. Алерси пощадил ее от упреков. Он объявил, что на другой день выедут за границу, и что до тех пор надобно будет притворяться. В два часа по утру Эмеранса не раздевшись легла на постелю, в четыре часа ее разбудили, скоро потом отправились далее, Эдуард с чувством прискорбия удивлялся, видя странную перемену в Эмерансе. Она уже иначе смотрела, иначе поступала, говорила с ним очень мало и сухо. Севши в карету, она опустила одно переднее стекло, а оба боковые подняла и закрыла шторами. Г. Алерси, опасаясь быть замеченным во весь день сказал Эмерансе несколько слов, зато уже смотрел на нее с кроткою нежностью, пожимал руку ее, и всячески старался — хотя и тщетно — разорять, ее смятение. Эмеранса, зная, что г-ну Алерси известна ее тайна, не могла сделаться веселою по-прежнему, ни смелою, в смущении приводила себе на память все, что говорила, даже все, что думала в течение последних двенадцати дней — и взоры супруга казались ей страшными!..
Ехавши с крайнею поспешностью, путешественники остановились в шести милях от границы, было семь часов по полудни Г. Алерси сделал все нужные приготовления, чтоб в два часа по утру ехать далее, объявил жене своей, что с вечера должно проститься с Эдуардом, склонить его в полночь отправиться. Скажи ему — прибавил! Г. Алерси, что имеешь нужду видеться с ним в десять часов, я открою ему свою хитрость, и мы расстанемся. — Желание г-на Алерси исполнено. Эдуард забыл самого себя от радости, когда Эмеранса назначила ему свидание в наступающую ночь, в десять часов с половиною он явился. Эмеранса тотчас заперла на замок все двери, такое начала изумило Эдуарда, который стоял неподвижно среди комнаты… Но когда Эмеранса подошла к нему, суровый вид ее привел его в крайнее недоумение. Эмеранса заняла место подле изголовья постели своего мужа, и просила Эдуарда сесть на стуле. Мы, сударь, намерены — сказала она графу — изъявить вам последний знак нашего почтения, открытием важной тайны: г. Алерси не болен. При сих словах Эдуард, пораженный от изумления, трепещет, встает, пристально смотрит на г-на Алерси, который начинает говорить, и советует Графу поспешнее отправиться за границу. Все было приготовлено. Г. Алерси думая, что Эдуард имеет нужду в деньгах, вызвался с великодушными предложениями, которых однако он не принял, поблагодарил Г-на Алерси, произнес несколько слов оборотясь к Эмерансе, вышел и скрылся. Бедная Эмеранса, которой надлежало таить слезы свои, терпела все то, что могут произвести печаль и принуждение вместе. Не надеясь когда-либо увидеться с Эдуардом, зная, что он едет в Германию, а Г Алерси намерен поселиться в Швейцарии, Эмеранса утешала себя только тем, что и ему и ей надлежало жить вне отечества, боязнь, чтобы не остановили его на границе, жестоко терзала ее душу, к тому присоединилось еще другое беспокойство, чтобы самим не испытать подобного несчастия, сии обстоятельства лишили Эмерансу всей бодрости. Г. Алерси притворился, будто не замечает ни ее смятения, ни задумчивости. Они счастливо переехали через границу. Эмеранса проливала слезы, думая об Эдуарде, которым целые три недели была занята вся душа ее. Г. Алерси поселился в Лозанне. Однажды, получив письмо в присутствии жены своей, и прочитав его тихо, он сказал: ‘Это от Банкира из Любека…’ При слове из Любека Эмеранса побледнела, в сем городе Эдуард предположил искать убежища. Этот Банкир — продолжал Г. Алерси — уведомляет меня, что к ним приехало множество Эмигрантов, в числе которых и Граф Бланжи. — Тут Г. Алерси встал, прошел несколько раз по комнате, не обращая взоров на Эмерансу, поговорил о делах посторонних, и вышел. Эмеранса живо почувствовала все снисхождение, всю доброту сердца своего мужа. Уверясь, что Эдуард жив, она опять получила употребление всех способностей души своей, однако не нашла уже прежнего счастья, не потому будто бы склонность сердца ее была непобедима, или будто бы она сама почитала ее такою, но для того что не могла уверить себя, что муж навсегда сохранить к ней ту же привязанность, то же почтение. Тщетно она повторяла сама себе, что ее поведение не подлежишь укоризнам, желая успокоить свою совесть, она чувствовала, что женщина, которая краснеется перед мужем, должна краснеться сама перед собою. Так! — думала Эмеранса — удаляя от себя опасные мысли, я сберегла бы рассудок, но я не старалась истребить в себе постыдной склонности, я предалась мечтам, ею вдыхаемым.
Эмеранса с чувством воспоминала о Бомеле, который уже четыре года находился в Америке, она писала к нему письмо, горестно жаловалась на разлуку, открыла тайну своего сердца, и просила советов. Бомель в ответе своем уведомил о скором возвращении, и в самом деле, спустя шесть недель по получении письма, приехал с знатным капиталом, приобретенным торговыми оборотами в новом свете. В то же время граф Бланжи переселился на житье в Лозанну. Он не старался искать Эмерансу, которая от него скрывалась. В семь или восемь месяцев Эмеранса встретилась с ним не более двух раз, увидела его с удовольствием, но без смущения, сей опыт послужил к тому, что рассудок ее совершенно укрепился.
Г. Алерси, через год по прибытии в Лозанну, занемог оспой. Эмеранса, не испытавшая на себе сей ужасной болезни, твердо решилась служить мужу, несмотря на его запрещения и неотступные просьбы Бомеля. Не сомневаясь, что оспа пристанет к ней и лишит ее жизни, она заблаговременно сделала духовное завещание, потом начала исполнять свою должность. Г. Алерси еще не потерял памяти, и мог наслаждаться благородным поступком супруги. Оспа, час от часу усиливаясь, в седьмой день прекратила жизнь его. Эмеранса, пораженная горестью и страдающая от приставшей к ней болезни, слегла в постель, двенадцать дней жизнь ее была в крайней опасности. Бомель во все сие время не отлучался от больной. Эмеранса весьма переменилась в первые дни выздоровления, однако на лице ее не оставалось никаких следов безобразия. Все удивлялись великодушному ее пожертвованию. Общий восторг снова воспламенил страсть в Эдуарде: ибо мнение других имеет на любовь весьма сильное влияние. В продолжение Эмерансиной болезни Эдуард предался жестокому отчаянию, в котором все приняли участие. Печаль есть лучшее средство прославить женщину, оно не походит на глупое хвастовство, удовлетворяет суетность и облегчает сердце. Во время выздоровления Эмеранса беспрестанно должна была слушать о нежной чувствительности Эдуарда, она запретила говорить уже тогда, как все было сказано.
В первые шесть месяцев после смерти г-на Алерси, Эмеранса не принимала Эдуарда, и не отвечала на письма его, наполненные выражениями живейшей страсти. Наконец ему дозволено явиться. Из уважения к печальной одежде, он не начинал говорить о любви, — как великодушной показалась такая осторожность! На другой день граф взял меры противные, — какие сладкие чувства умиления родило признание в любви столь пламенной! Кто любит и почитает себя любимым, того пленяют вещи противные между собой, и каждая из них производит равное удовольствие.
Робеспьера уже не было на свете. Эмерансе нетрудно было испросить себе дозволение возвратиться во Францию под предлогом отыскивания судебным порядком своего имения, хотя Г. Алерси почти все успел перевести в чужие края. Истинная цель сего путешествия была исходатайствование прощения для Эдуарда. Остающиеся четыре месяца траура Эмеранса решилась провести во Франции. Приехавши в Париж, занялась делами Эдуарда, с радостью узнала, что земли его не были проданы, сие обстоятельство еще более затрудняло способы вычернить Эдуардово имя из списка Эмигрантов. Но Эмеранса преодолела все препятствия, не пощадила ни просьб, ни денег, и жалела только о времени, которое принуждена была провести в Париже. По истечении года успела получить прощение Эдуарду, обеспечила его поместья и отправилась в Швейцарию с тем, чтобы самой иметь удовольствие привести своего любезного в отечество. Впрочем, ей хотелось еще увидеться с Бомелем, который нарочно приехал из Америки, и решился жить в чужих краях до тех пор, пока война не окончится. Путешествие показалось ей весьма приятным, несмотря на сильное желание скорее приехать, она представляла себе в уме радость, восторги, благодарность Эдуарда. В подобном случае воображение женщины в тысячу раз увеличивает предметы. Эмеранса приехала в Лозанну в конце Мая месяца. Увидавшись с Эдуардом, объявила ему, что он возвратится в отечество, и получит все свое имение. Эдyapд сказал в ответ почти все, чего ожидать надлежало, только без восторгов, глаза самые недальновидные легко заметили бы на лице его некоторое смятение. Однако Эмеранса ничего не дозволила себе заключать из сего первого свидания, скрыла от самой себя досаду и беспокойство, и уверяла себя, что мнимая холодность в Эдуарде есть не что иное, как следствие нечаянности, — но обман скоро исчез. Того же дня ей случилось ужинать вместе с Эмигранткою, вдовою Маркиза***, также получившею дозволение возвратиться во Францию. Эмеранса сделала несколько вопросов о незнакомке, начали лукаво улыбаться, возбуждали большее любопытство, останавливались в ответах, наконец упомянули об Эдуарде — и бедная Эмеранса отчасти поняла, что это значило.
Дальфина — так называлась соперница Эмерансы — некогда была прекраснейшая из дам придворных, в тридцать пять лет осталось у нее только прелестный стан, приятная физиономия и ловкость в телодвижениях, Дельфина не имела ни правильности в лице, ни дарований, ни ума Эмерансы, была весела и резва, — а чтобы нравиться, больше ничего и не нужно. Истинные достоинства годятся для дружбы, но любовь не всегда дорожит ими. Дельфина жила в Лозанне восемь месяцев, Эдуард, который не был ей коротко знакомым, при свидании с нею ощутил такую радость, какую обыкновенно изгнанные соотечественники чувствуют, встретясь вне милой родины. Дельфина совсем не занималась политическими мнениями, и до крайности обрадовалась, увидев человека, с которым прежде бывала на балах в Версале, она приняла Эдуарда с женского любезностью, похожею на склонность сердечную. Эдуард, начинавший уже скучать, отвечал на ласки взаимным вниманием. Дельфина скоро сделалась для него необходимою: она имела особливое искусство рассказывать. Сперва говорили о Дворе, о прежних обыкновениях, потом дошла очереди до себя, до взаимных тайн, до чувств сердца, до любви… Эмеранса не возвращалась. Желая привести графа в приятное изумление, она в письмах своих не уведомляла его ни о ходатайстве, ни об успехах, твердила только о любви и верности. Ее долговременное отсутствие показалось весьма странным, вопреки уверениям Эмерансы, Эдуард начал сомневаться в ее привязанности. Год разлуки! Между тем Дельфина в Лозанне! Эдуард уже ее не представлял тою красавицею, которая пленила его, он помнил ее благодеяния, но извинял себя тем, что из благодарности не любят. Характер и образ мыслей Дельфины ему казались выгоднее. Дельфина, которой известна была связь Эдуарда с Эмерансой, уверила его, что нельзя жить счастливо с женщиною вместе строгою, набожной и страстною, которая тщеславится правами супруги и благодетельницы. Эдуард готов был с клятвою отказаться от прежней связи, но трогательные напоминания вступались за Эмерансу, он чувствовал, что жизнь его принадлежала Эмерансе, хотел посвятить себя ей на веки и всегда проводил время — у Дельфины. В таком положений Эмеранса застала Эдуарда в Лозанне.
Эмеранса ощутила сперва сильное беспокойство и печальное предчувствие: гордость и любовь всегда охраняют женщину от опасения навеки лишиться любовника. ‘Он всем обязан мне — часто повторяла сама себе Эмеранса — я люблю его страстно…’ — и ободрялась.
Эдуард каждый день посещал Эмерансу, но говорил уже только о благодарности. Будучи сильно огорченной, она решилась наконец пожаловаться Бомелю. — ‘Можно ли быть столько неблагодарным!?… предпочитать мне женщину посредственного ума, пожилую, непригожую!… Он мне обязан всем: я спасла жизнь его, подвергая опасности мое спокойствие и доброе имя, возвратила ему имение, с ущербом моего собственного, бесчестно было бы изменить другу, оказавшему такие услуги, мужчина умел бы отмстить за себя, но женщина может только терзаться горестью и умереть, кому нужда до ее отчаяния!… Ах, как несчастны женщины и как, подлы мужчины!’ — Друг не хочет — кротко отвечал Бомель, чтобы его обожали, он не требует ни исключительного преимущества, ни привязанности равной той, которую сам чувствует. Например, я никого не люблю столько, как вас, и не сержусь за то, что вы не любите меня, вы были всегда постоянным, моим другом, сердце мое довольно вашим. Но если б я пламенел к вам любовною страстью, тогда почитал бы вас женщиною неблагодарнейшею, и поступил бы несправедливо, в душах благородных признательность рождает искреннюю дружбу, но любовь начинается и оканчивается без причины. — ‘Как! бесстыдное нарушение святейших клятв кажется вам делом обыкновенным?’ — Разве вы не знаете, что любовь не может быть неизменяемою, и что она по необходимости хладеет? Последняя минута ее непредвидимая и неизбежна так точно, как и последняя минута человеческой жизни, клятва в вечной любви есть не что иное, как пустословие, которое никого не должно вводить в заблуждение. — ‘Итак поведение графа Бланжи не удивляет вас?’ — Он предпочитает вам женщину, не имеющую ваших Достоинств — я согласен, почитаю его слепым… но разве бесчестно быть слепым, или худо видеть? Он обходится с вами, как прилично честному человеку, почитает вас, чувствует к вам признательность, дружбу, если вы ничего более не потребуете, он без сомнения женится на вас. Эдуард легкомыслен, однако не чудовище. — ‘Что сказали б обо мне, которая ни чем не должна ему, если б я так перервала с ним связь свою?’ — Женщины и мужчины в любви не одинаковы, в дружбе… дело совсем другое. Женщины всегда бывают жертвою любви, но в дружбе они всегда любезны, всегда совершенны.
Разговор сей увеличил горесть Эмерансы, и произвел в ней досаду на Бомеля. Не могши скрывать своего негодования и отчаяния, она изъявила неблагодарному любовнику все презрение, весь гнев свой, имела неосторожность явно произносить на него жалобы, которые представляя Эмерансу смешною в обществе, совершенно лишили ее сердца Эдуардова. Женщина несчастная в Любви, всего лучше сделает, взяв сторону молчания и кротости, ибо вопли и жалобы часто заставляют людей сомневаться в ее чувствительности, или кажутся следствием оскорбленного самолюбия.
Эдуард, не могши долее сносить презрения и брани, навсегда удалился от Эмерансы, не заботясь даже о решительном с ней изъяснении. Бомель, устрашенный отчаянием своей родственницы, постарался увидеться с Эдуардом, и напомнил ему о благодеяниях Эмерансы. — Знаю и чувствую их — отвечал Эдуард — но она требует восторгов, обожания, — а я теперь не влюблен’. — По крайней мере — сказал Бомель — исполните должность честного человека, пожертвуйте другу своему и благодетельнице особою, которая противна ей, обещайтесь никогда не видаться с Дельфиною, предложите ей опять вашу руку: примет ли ее Эмеранса или нет, — совесть ваша будет спокойна.
Эдуард совсем не расположен был следовать сему совету. Бомель оскорбился, граф отвечал грубо, началась ссора, назначено быть поединку в тот же день Бомель получил тяжелую рану. Эмеранса ни о чем не знала, не видя Бомеля уже два дня, и будучи еще и прежде им недовольна, она с живейшим прискорбием жаловалась на его холодность. На другой день узнав о поединке, и о томе, что подало к нему повод, она вскричала: как! верный друг за меня подвергал опасности жизнь свою в то самое время, когда я обвиняла его столь несправедливо!.. Эмеранса полетела к Бомелю, и не оставляла его постели до тех пор, пока опасность не миновалась совершенно. Об Эдуарде ничего не знали, боясь следствий сего дела, он поспешно уехал в Париж вместе с Дельфиною. Эмеранса, которой печаль рассеяна чувством признательности к Бомблю, с бодростью перенесла сию разлуку, обещалась для дружбы преодолеть любовь свою, и в том успела более нежели могла надеяться. Бомель, по выздоровлении, занялся делами Эмерансы, которые находились весьма в худом состоянии. Имея знатный достаток, он предложил ей свою помощь, и просил руки ее. Эмеранса сперва не могла решиться, потом согласилась, и никогда не имела причины раскаиваться. В сем втором браке нашла она постоянное счастье, и благодарила Небо, что не вышла за любовника. Эмеранса испытала сама собою, что Любовь неблагодарна, прихотлива и непродолжительна, — напротив того Дружба постоянна, верна и великодушна.
1 Зрительницы не имели участия ни в беседе, ни в танцах, ни за ужином, и не сидели на лавках, назначенных для особ придворных.