Александр Федоров
Александр Федоров
Любовь
Любовь
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
—————————————————-
Любовь, Федоров Александр Митрофанович, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Ехать туда было еще рано, и потому решили отправиться в цирк.
Бой-китаец, в длинном белом одеянии, с маленькой змеиной головкой и черной туго заплетенной косой, вытянувшейся на плоской спине, бесшумно скользнул к столу и подал счет.
На открытую веранду ресторана знойно дышала и глядела большими тоскующими звездами тропическая ночь. Громадные, поражающие непривычный глаз деревья казались черны, как смола, и оттого звезды мерцали из-за них особенно раздражающе — ярко и так близко, что их можно было смешать с маленькими фонариками рикш, легкие колясочки которых сновали в темноте. Беспрерывный смутный и волнующий шорох океана, приливая сюда издали, мягко покрывал ночные голоса громадного таинственного города и, может быть, оттого сновавшие во мраке среди смоляных стволов фигуры в белых одеждах казались призрачными.
Большая темная бабочка ударилась о круглый электрический фонарь над столом и упала прямо в стакан с недопитым красным вином, в котором, как рубин, мерцала огненная точка.
— И ей в эту ночь хочется опьянения, — заметил чувствительный доктор, разомлевший от ночи и вина. Страстный любитель стихов, он всегда безбожно перевирал их, и тут не обошлось без этого.
Коль нет любви, давай вина.
Я выпью мой бокал до капли.
— До дна! — поправил его старший механик Гринчуков, красавец, с цыганским лицом и такой же натурой.
— Да, да, верно, — до дна!
Доктор осторожно извлек из стакана бражника и посадил на протянувшуюся к веранде ветку баобаба.
— Довольно! Едем в цирк!
Но и сингапурский цирк скоро разочаровал их. Почти все то же, что и в европейских цирках. Разве только интереснее номера с змеями и дикими зверями. Моряки купили целую охапку бананов и сахарного тростника и забавлялись тем, что кормили в цирке слонов.
Но и это надоело.
От пряного, влажно-теплого воздуха ночи, от молодости и вина в крови поднимался томительный зной, туманил мозг и сушил глаза, которые инстинктивно вспыхивали при встрече с женскими глазами. Даже аккуратный мичман Крейцер, всегда использовавший до конца удовольствие, за которое платил деньги, согласился уехать из цирка задолго до конца представления.
Но в Малай-Стрит он рискнул поехать не сразу. Всем было отлично известно, что у Крейцера в Петербурге невеста и что он женится на ней, как только получит чин лейтенанта. Поэтому он стеснялся ехать в Малай-Стрит и нерешительно протестовал:
— Я на корабль. Мне нельзя. Я должен написать ответ, потому что нынче получил…
— Ну, да, знаем, вилок капусты, — с хохотом докончил за него Гринчуков, и все также засмеялись.
В каждом порту Крейцер получал от невесты письма, в которых с моральной, философской и практической точки зрения обсуждалась любовь. Письма на четырех, пяти, шести листках, и такие же письма он посылал ей. Обилие этих листков и дало повод Гринчукову обратиться однажды к товарищам с загадкой:
— Тысяча одежек и все без застежек: — угадайте, что это значит.
— Капуста.
— Нет, письма Крейцера к своей невесте, или от нее.
— Поедем. Поедем, — тянули Крейцера товарищи.
— Нечего кобениться.
Гринчуков солидно добавил:
— Это тебе полезно, немчура, ибо уяснит любовь паче всяких философских размышлений.
Любви все возрасты покорны.
Ее порывы плодоносны —
опять, перевирая, вставил стихи доктор.
— Это профанация любви, — убежденно и строго возразил немец.
Все так и покатились со смеху Но механик снова произнес так же серьезно:
— Нет, брат, не профанация. — Я покажу тебе такую любовь, какая ни одному немцу и во сне не снилась.
Тогда, делая вид, что едет только из любопытства,
Крейцер также взял рикшу и пустился с компанией в Малай-Стрит.
Темные улицы… Белое здание отеля с колоннами, похожее на открытый дворец, все ярко освещенное огнями, где черные фраки мужчин и белые платья дам мерцают чувственными намеками… Затем опять темнота, и наконец новый, страшный и соблазнительный, почти сказочный и отвратительно земной — Малай-Стрит.
Еще издали раздражающей загадкой тянут к себе из мрака бесчисленные огни разноцветных фонарей. Огни вытянулись узорными сверкающими лентами по обе стороны улицы и в конце ее как будто связываются в огненный узел.
Множество других маленьких огней, как светящиеся жуки, летят туда со всех сторон и сливаются там в один золотой рой, откуда идет переливное гудение, как из колоссального невиданного улья.
Иль это гул океана, гул стихии, который доносится сюда и качает сотни, тысячи бумажных фонарей, всевозможных видов и форм, около домов, в домах и над домами, где бунтует еще более дикая стихия.
По обе стороны улицы, в два ряда, выстроились женщины, разукрашенные, как фантастичные куклы, в яркие цветные костюмы, с необыкновенными прическами. Две гирлянды живых цветов, живых ядовитых орхидей. Они колышутся в раздраженном огнями сумраке, как бы танцуя, взмахивают руками и манят, и зовут:
— Come in… Come in… Come in…
И этот призыв сотен голосов сливается в отравляющее журчанье, в которое вплетаются звуки самсунов, пей-тузов, пан-тузов и других музыкальных инструментов. Тысячи звуков, которые ведет за собою морской гул, в черную бездонную пропасть.
— Come in… Come in…
Колышутся бумажные, сделанные в виде бабочек, цветов, рыб и птиц фонари, колышутся занавески на окнах и, как черные жуки, в открытые сияющие огнями двери бросаются люди всех стран, всех возрастов.
Это японский квартал.
Кто устоял здесь, не должен ехать дальше. Направо, налево — те же огни, те же женщины, белые, черные, желтые, и все ярко и пестро наряженные, все с размалеванными лицами, с жадными зовущими глазами.
Китайский, малайский, индусский, европейский кварталы. Это целый город, — город, где живут одни женщины и куда ездят один мужчины. Целый сад ядовитых цветов и смертельных змей. Мир погибших и нерожденных душ.
Кладбище неживших — Малай-Стрит.
Крейцер уже третий раз совершал этот рейс, но в Малай-Стрит попал впервые. Он был настолько поражен необыкновенным зрелищем, что растерялся и даже струсил чего-то. Ему казалось, что этой улице, фантастичным женщинам и причудливым фонарям не будет конца. Он готов был вздохнуть облегченно, когда передовой рикша с Гринчуковым повернул налево.
Но тут был китайский квартал и еще более красочный, огненный и кошмарно-притягивающий, так что немец ахнул от неожиданности.
Его двуногая лошадь, малаец, с одним поясом вокруг бедер, остановился и обернулся назад. На шоколадной блестящей коже отражался свет качающихся фонарей, от которого блеснули и его ровные белые зубы.
У Крейцера на одно мгновение явилась мысль повернуть назад и ускользнуть от товарищей на корабль. Вместо этого он замахал на рикшу руками и приказал ему бежать вперед.
‘Посмотрим, о какой любви они смеют говорить здесь’, — сказал он себе, в оправдание перед своей невестой.
Но это было не то. Он уже почти чувствовал себя в плену ярких огней, женщин, голосов и музыки… И, казалось, им конца не будет, как будто он попал в заколдованное царство хмельного, соблазнительного разврата, и куда бы ни повернул, всюду встретит манящие глаза и открытые объятия.
Гринчуков ехал впереди, и Крейцер уж теперь боялся потерять его из глаз. Еще один поворот, фонарик рикши, и красная точка сигары механика остановились около освещенного дома. Гринчуков громко возвестил:
— Здесь!
Крейцер торопливо выскочил из колясочки, и вся компания, неестественно возбужденно переговариваясь, направилась за высокой, сильной фигурой Гринчукова.
Дверь была настежь открыта, и навстречу им, как звенящая струя, изливался веселый переливчатый женский смех.
Почти гигантского роста китаец белым изваянием стоял у дверей и, при появлении гостей, издал крик, похожий на крик дикой птицы. В ту же минуту к гостям выкатилась необыкновенно подвижная, еще не старая дама с радушно улыбающимся лицом и приветствовала их, как давно знакомых и жданых.
Гринчуков ответил ей также по-английски, и та весело закивала головой.
Из общей залы продолжали доноситься смех, голоса, которые вдруг переплел сверкающим узором страстный мотив кекуока.
Но они не стали заходить в общую залу, а прошли в кабинета, куда тотчас же явились женщины.
Это был дорогой американский дом, и с малознакомыми гостями женщины на первых порах вели себя не только сдержанно, но и чопорно, и одеты они были в бальные, декольтированные платья, совсем почти как леди в белом отеле с колоннами, мимо которого проехали моряки.
— Шампанского! Много шампанского! — приказал Гринчуков… И — мисс Мэри! Надеюсь, она…
Но круглая дама не дала ему договорить.
— О, мисс Мэри сейчас будет здесь.
До прихода мисс Мэри, несмотря на шампанское и на желание быть развязными и веселыми, чувствовалось какое-то стеснение и неловкость. Может быть потому, что из моряков Гринчуков только один совершенно свободно говорил по-английски. Доктор почти не знал ни одного звука ни на каком иностранном языке, а Крейцер, хотя понимал английский язык, предпочел бы говорить по-немецки или по-французски.
Впрочем, ему совсем не хотелось вступать в беседу с этими дамами, да он и не знал, какой взять тон.
Обе были красивы, молоды, и совсем не похожи на то, что ему случалось видеть раньше, хотя бы в Петербурге или Кронштадте.
И вдруг, тот самый смех, который они услышали на лестнице, ворвался в кабинет, а вслед за ним влетела молоденькая девушка, лет двадцати, в белом легком хитоне, под которым мягко переливались линии ее поразительно стройного тела.
В комнате сразу точно все расцвело: ярче вспыхнули огни, веселее засмеялось шампанское и как-то мгновенно спала чопорность с двух ее подруг.
С разбега она бросилась на шею Гринчукова, он быстро закружился вместе с ней, так что от ее развевающегося хитона пошел ветер.
Наконец она взвизгнула и повалилась на диван в полном изнеможении.
Гринчуков поднес к ее большому страстному рту шампанское, и она, не поднимаясь, выпила его, проливая струйки на круглый подбородок и высокую нежную шею.
Начался кутеж.
Крейцер охмелел после первого же бокала шампанского, но когда доктор лукаво спросил его, какую из трех он наметил для своего счастья, немец нахмурился и отрицательно замотал пальцем.
Доктор рассмеялся, шепнул что-то Гринчукову, тот взглянул на Крейцера и также захохотал.
Крейцер решил быть на страже. Он вызывающе обратился к Гринчукову:
— Вы эту любовь хотели показать мне?
— А, любовь! — отозвался тот, — и обратился к мисс Мэри, сидевшей у него на коленях, с несколькими вопросительными словами, которых Крейцер не разобрал.
Та утвердительно кивнула головой, захлопала в ладоши и бросила два слова маленькому бою-китайцу, моментально проскользнувшему в кабинет.
Китаец исчез — и в то время, как Гринчуков шептал что-то мисс Мэри, указывая черными глазами на Крейцера, в дверях появилась красивая фигура джентльмена в белом костюме с китайским веером в руке, которым он неторопливо помахивал перед своим лицом.
Лицо было бритое, по-видимому совсем молодое, необыкновенной красоты и благородства: лицо Адониса, раненого насмерть диким вепрем, мертвенно бледное, с большими, глубоко запавшими печальными глазами.
Эти глаза остановились на мисс Мэри, и только потом он изящно и с достоинством поклонился присутствующим.
— Мистер Смиф, — звонко назвала его имя мисс Мэри. — Наш доктор, — она весело рассмеялась и докончила с грациозным жестом — и музыкант. Мистер Смиф нам будет играть, а мы танцевать и петь.
И одним прыжком она очутилась около Крейцера, обвила его шею тонкими обнаженными руками, с которых соскользнули легкие шелковые рукава и, прижимаясь к нему, залилась смехом, который, казалось, был так же обнажен как и ее руки, и раздражал и опьянял своим, почти осязаемым, прикосновением.
Мистер Смиф опустил темные длинный ресницы, подошел к пианино, бросил на него веер, и из-под тонких удивительно изящных пальцев его вырвались беснующиеся, сладострастно дрожащие звуки кекуока.
Да, это была действительно потрясающая история. Гринчуков рассказал ее товарищам в нескольких словах. История любви которая могла вспыхнуть смертельным огнем только под этими раздражающими звездами, в пряном тропическом воздухе в стране колоссальных деревьев и мгновенно убивающих своим ядом змей, в кварталах безумно развратного Малай-Стрита, этого ослепительного и пьяного ада, в котором красота, порок и смерть кружатся в исступленном танце.
В кабинете было душно, несмотря на то, что окна были закрыты только легкими занавесками, колеблемыми ветерком с моря. Но и этот ветерок не приносил прохлады, он как будто также был пьян и полон мутных желаний. Только холодное шампанское на мгновение приносило освежающую бодрость, и в эти минуты хотелось каких-то огненных снов наяву, ослепительной наготы и зверских ласк.
Англичанин медленно пил шампанское, и его бледное лицо становилось еще бледнее, но глаза разгорались, как две траурных свечи.
Эти глаза умоляюще обратились к мисс Мэри — и он сказал ей:
— Я хочу слез. Если мне не суждена нынче твоя любовь, я хочу слез.
Она взглянула на него долгим, печальным взглядом, сделала повелительный знак молчать и, когда он снова коснулся клавиш, она запела ирландскую песню:
You’ll wander far and wide, dear, but you, come back again,
You’ll come back to your father, and your mother, in the glen…
(Ты едешь далеко, милый, но ты вернешься назад,
Ты вернешься к родному очагу, к твоему отцу и матери).
Она пела грустно и негромко народную песню, которую, может быть, пела своему сыну мать, отправляя его в далекое плавание, после того, как он только-что получил звание доктора и был назначен на военный корабль.
В Сингапуре его увлекли товарищи в Малай-Стрит, вот в этот самый дом. Он встретил здесь мисс Мэри и остался навсегда.
You’ll hear the birds singing beneath a brighter sky.
You’ll be comin’back, my darling.
(Ты услышишь пение птиц под благословенным небом,
Но ты вернешься назад, дорогой).
Неправда. Он не вернется назад. Старики будут лежать в могиле, а он не вернется назад. Прошли всего два года с тех пор, как он остался здесь, но судьба его уже решена: он никогда не вернется назад.
Крейцер похолодел, узнав всю эту историю. Он стукнул кулаком о стол и решительно заявил Гринчукову, что с ним никогда ничего подобного не случится. Во-первых потому, что он может полюбить только добродетельную девушку, а, во-вторых, если бы и случилось что-нибудь подобное, он вырвал бы ее отсюда, а не остался бы сам здесь на унижение и погибель.
Гринчуков сдвинул свои черные брови и перевел все, что тот сказал, мисс Мэри.
И опять та рассмеялась звонким, веселым смехом: нет, только смерть или старость могут вырвать ее отсюда. Но она сумеет броситься к смерти прежде чем наступит старость, — есть яд, который убивает в одно мгновение. А пока — безумная птица, она любит песни, поцелуи и вино.
Англичанин встал, медленно выцедил бокал шампанского, сделал повелительный жест рукою и, не опуская ее, некоторое время стоял неподвижно с лицом мраморной статуи Адониса.
— Слушайте, он будет декламировать стихи, — сказала мисс Мэри, лукаво улыбнувшись Гринчукову, села на колени к Крейцеру и прижалась к нему всем своим горячим нежным телом.
Глуховатым, срывающимся голосом, не сводя глаз с своей возлюбленной, англичанин декламировал мрачную легенду о невольнике, полюбившем королеву и осмелившемся открыть ей свою любовь. Она приковала его к подножью своего ложа и каждую ночь на глазах его отдавалась другому, а он видел их исступленные ласки, слышал их знойные стоны, заглушаемые поцелуями.
И когда мистер Смиф кончил декламировать, маленькая погибшая женщина звонко рассмеялась и впилась своими красными губами, — губами страстного вампира, в розовые пухлые губы Крейцера.
Крейцер видел, как ее несчастный возлюбленный смотрел из угла скорбными, полными слез глазами. Зубы его были плотно сжаты, он делал громадные усилия, чтобы не разрыдаться, и казался беспомощным, как мальчик, затерявшийся вдали от дома.
Гринчуков подошел к нему и поднес к его губам шампанское.
Тот машинально выпил и обратился к нему с несколькими вопросительными словами.
— Чтобы я сделал? — отозвался Гринчуков. И его цыганское лицо побледнело. — Если бы я любил, как и вы, я бы сделал то же самое. Зато вот этот немец, он наверное не сделает этого, — громко и презрительно кинул он по адресу Крейцера. — он напишет тысячу томов о любви, но никогда не поймет, что такое настоящая любовь.
Стукнули бокалы: они выпили их до дна и крепко поцеловались.
Доктор, совсем охмелевший, стоял перед облюбованной им женщиной в позе трагического актера на коленях и читал ей русские стихи, по обыкновению невероятно перевирая размер и рифмы.
Крейцер чувствовал, что он все больше и больше пьянеет и размякает, но все еще продолжал твердо держаться за свое стойкое чувство к невесте. Окончательно расчувствовавшись, он достал из кармана бумажник, вынул оттуда ее портрет и, что-то долго объясняя на невероятном английском языке сидевшей у него на коленях американке, торжественно протянул ей фотографию.
Та равнодушно повертела ее в руках перед своими глазами и вдруг с звонким смехом швырнула в окно.
Картон всколыхнул занавеску и упал на улицу.
Крейцер сначала был поражен до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. Он весь побледнел и задрожал от бешенства.
Мисс Мэри стояла перед ним вытянувшись и вызывающе подняв свою белокурую красивую голову.
Крейцер уже сделал к ней угрожающее движение со сжатым кулаком. Она не шевельнулась, но англичанин впился глазами в немца и быстро опустил руку в карман.
Гринчуков заметил это движение и тихо коснулся его руки.
Но уже Крейцер овладел собой. Тяжело переводя дыхание, он презрительно скривил губы и, сразу отрезвев, ни на кого не глядя, вышел из кабинета.
Мисс Мэри бросилась к окну, взглянула вниз и опять весело рассмеялась.
— Что бы вы сделали на его месте? — обратился в свою очередь Гринчуков к англичанину.
— Я бы прежде всего, не показывал этой карточки.
— Я тоже.
Прошел год. Крейцер с невестой по-прежнему посылали друг другу обширные послания, в которых любовь обсуждалась со всех точек зрения.
На стоянке в Сингапуре Гринчуков и доктор опять соблазняли его отправиться с ними в Малай-Стрит, но он наотрез отказался, и они пустились туда вдвоем.
Блуждая на закате один по городу, он попал на европейское кладбище и здесь случайно натолкнулся на новый памятник, с которого взглянуло на него знакомое имя.
— Мистер Смиф, — повторил он. — Двадцати пяти лет.
И сразу вспомнил красавца-юношу из Малай-Стрита.
Конечно, это могло быть совпадение, но на белом камне были золотом выгравированы строки ирландской песни.
You’ll hear the birds singing beneath brighter sky.
Крейцер прочел их и поморщился. Ему вспомнилась вся эта неприятная история с фотографией. По счастью, тогда он успел поднять карточку своей невесты раньше, чем на нее наступили чьи-нибудь грязные ноги.
Он вздохнул о судьбе так ужасно погибшего молодого человека из хорошей фамилии, нелепо разбившего свою карьеру и жизнь, и не мог не осудить его:
— Из-за какой-то негодной девчонки. Фи! А она, конечно, продолжает свою безумную жизнь и мало думаете о сгубленном ею сердце.
Но на другой день доктор и Гринчуков рассказали ему о мрачной судьбе обоих любовников.
Когда мистер Смиф, как доктор, узнал однажды, что его возлюбленная заболела той страшной болезнью, которая рано или поздно настигает почти всех жриц Малай-Стрита, он не открыл ей этого. Но в ту же ночь, на заре, их нашли окоченевшими в объятиях друг друга, убитыми мгновенно поражающим ядом.
Источник текста: Сборник рассказов ‘Королева’. 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.