Любители живописи
Любители живописи
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Любители живописи, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Помню, в России, когда наступали теплые дни весны и лета, мои приятели-художники всегда писали в природе с натуры этюды, а я писал и картины: пейзажи, цветы, фигуры среди окружающей природы. Проходящие и проезжающие мимо интересовались посмотреть, что это делает человек, сидящий под зонтиком,— перед ним белый холст, который он замазывает красками.
Подходили, долго смотрели, а многие останавливались передо мной и так пристально, прямо в упор глядели на меня. Бывало, я просил их: ‘Посторонитесь, если можно. Вы загораживаете, я это вот место списываю’.
— А чего это? — спрашивали озабоченно и угрюмо.
— Планты снимает, знать, машина здесь пойдет?
— Куда пойдет-то?
А то мужики говорили тревожно, что, знать, землю назначено отбирать. Но были и такие, более сметливые, которые объясняли другим:
— Чего планты… Не видишь, нешто, бугор списывает. Вот кусок-то желтый — песок. А это вот лес. А наверху небо… Вишь, тучи идут.
— Чего бугор… А почто? Станет он бугор списывать, на кой он ему, песок-то… Это, знать, он лошадь сымает, Сергеева жеребца. Смотрели…
Вот теперь, здесь, в половине мая, после дождей и весенних холодов, когда заблестело приветливо солнце, поехал я в Сен-Жермен.
Я видел там красивое место и запомнил его. Поехал.
В зеленом овражке, от дороги прошел тропинкой вниз и нашел место, где устроился писать.
Невысокие стены каменной загородки, за которыми возвышается прекрасный сад с чудесными формами дерев. Сад в молодой весенней зелени. Узоры ветвей кладут голубые тени на светлый домик в саду, на его пестрые жалюзи. Эти тени среди блеска солнца весело играют переливами фиолетовых тонов. А над домом клубятся облака на матовом синем небе.
Вот это-то я и начал писать, торопясь поймать облака и разницу цветов дома и зелени.
Трудно. Все быстро меняется, а формы так тонки, требуют внимания. Я писал широкими кистями облака и, торопясь, уже наметил красноватую калитку и часть зелени, когда увидел, что слева, с большой дороги, по тропинке спускаются ко мне два типичных француза, оба небольшого роста, хорошо одеты, в синих костюмах.
Оба кавалера средних лет — у одного шляпа канотье — подошли ко мне и сели сзади на травку. Я писал, они молча смотрели.
Вдруг один из них заговорил… по-русски.
— Смотри, что делает. Дома-то надоело, так наружу вышел.
— А что он пишет? Не поймешь.
Помолчав, другой ответил:
— Как — чего пишет, не видишь, что ли: пароход. Вишь, труба красная и дым идет.
— Как — пароход. Чего же?.. Здесь и реки нет, и воды никакой.
— Это верно, воды нет. А ему что. У него синяя краска наготове, он реку-то дома накатает!
— Не поймешь. Тут ведь это что?.. Непонятно… У нас, бывало, помню, ясней писали. Все видать, а здесь, у французов, чего это: намазано туда-сюда. Это всякий может. Дай мне краски, и я этак нашпарю… У нас придешь, я помню, на Передвижную, все отделано как есть. Забыл я, как художник-то этот? Картина большая такая, называется, кажется, ‘Домашний портрет’, там была барыня написана, али девочка, у ней на руках кукла. Кукла хорошая, большая. Так на подошве-то у куклы номер вдавленный — так вот прямо как живой написан. Я и близко смотрел, и издали… Удивление, до чего верно: тютелька в тютельку. Добросовестность была. А это чего? Понять невозможно. Смотри, смотри, ишь мажет. Наскоро работа. Не старается ничего. Не может гладко-то выводить.
— Чудно ты говоришь, постой,— перебил его приятель.— Я ведь в живописи понимаю кое-что. Самую эту декотировку он будет дома делать. Ведь это видать: он эту местность списывает, и непонятней, нарочно чтоб было. Потому картина, которая в глаза лезет, и все понятно — цена не та. Это всякий знает… Тут, брат, нужно с заковырой, знатоком быть, чтобы разобраться. Дело это трудное. Я видал картину — тоже не поймешь ничего, а хорошо. Справился, цена-то — ан, на-ка, тридцать тысяч. Вдвое меньше этой, ей-Богу. За что-нибудь берут же деньги… А вот что с Владимиром Григорьевичем недавно было. Купил он, значит, квартиру. Квартира во втором этаже. Хорошо… Шесть комнат, два кабинета да туалет, ванна. Ну, отвалил денег кучу. У него хлопок где-то застрял, он за него деньги-то и получил. Да ты знаешь его. Он в Москве с Пекиле жил. Она тоже вроде иностранки… У ней в Ялте дом был. Женщина серьезная, толстая… Ну, он на ней и женился. Женщина умная и во всем понимает. И в живописи тоже. Ну, квартиру-то обставлять она взялась. То шкаф купит, то кушетку. Мебель хорошую покупает. А в большой гостиной, над диваном, он решил картину повесить и сам поехал покупать. Купил. Рама золотая, шикарная. Картина большая. Получил я письмо, пишет, приезжай. Ну, я приехал, он мне и говорит:
— Вот что. Ты ведь в живописи понимаешь, я помню, ты на выставки ездил, картины покупал. Так вот скажи, какая штука вышла. Купил я вот эту картину, хочу Генриетте угодить. Но вот какая история: как вез я ее из магазина, привез домой, а где у ней верх и где низ, забыл дорогой. Вот скажи, что это будет? Вот это голубое — небо, что ли?
Я смотрю на картину, понять ничего невозможно, спрашиваю его:
— Что такое изображает, не пойму?
— Как — не поймешь? Мать кормит ребенка.
— Да неужели,— говорю.— Ноги видать несколько, а ребенка нету.
И говорю ему:
— Зачем же вы, Владимир Григорьевич, такую картину берете, вам бы попонятнее купить.
А он в ответ:
— Вижу, много ты понимаешь. Мне, брат, показывали картины разные. Только эта, говорили, лучше. За нее я шесть тысяч отдал, а через год-два шестьдесят стоить будет. А потом может до шестисот долезть. Мало ли — что неясно. Жаль, что вот ребенка не видать. Ее лучше просто называть ‘Мать’.
— Вот, стой,— я говорю.— А подпись-то слева вбоку: это, значит, низ.
Он так и повесил ее на стену, в таком положении.
Только потом он опять мне пишет: приходи обязательно сегодня обедать.
Ну, я приехал. Генриетта Ивановна сердится. А он ей прямо показывает на меня.
— Вот это он научил меня,— говорит,— повесить так.
А она мне:
— Посмотри, мой-то дурака картину верх тормашка повесил. С ума сошла. Это вот мамаша наверху, а здесь он внизу лежит. Совсем не карашо.
Ну, через недельку гостиную обставили и назначили заседание деловое и еще какое-то Объединение. Только заседание, значит, идет, а все на картину глаза пялят. Тот говорит одно, другой — другое. Спорят. Ссорятся даже. А один присяжный поверенный, знаток в картинах, хвалит картину. Только, говорит, не так повешена. Вот тут и разбери. Ужинали, весь вечер про картину говорили.
— Если,— говорит один,— вам картина не нравится, давайте меняться. Хотите, я вам,— говорит,— за нее другую дам: у меня есть картина — ‘Буланже верхом’ или Айвазовского — корабль тонет…
Согласился он меняться, взял Буланже — верхом едет. До чего же рассердилась Генриетта Ивановна:
— Не хочу,— говорит,— чтоб в квартире у меня на лошадях скакали.
Тут другой перебил приятеля:
— Смотри-ка… Видишь — ты говорил — пароход… Ведь это он дом соседний списывает. Вон, видишь,— калитка. Все ясно становится.
— Ну, дом как дом. Только то скажи, зачем это он дом списывает, кому такая картина нужна? Кто купит? Мне даром не надо. Зачем я на чужой дом буду у себя в квартире глядеть. Надо ему сказать. Зря время теряет…
— Ну что ты, разве можно. Ему заказали, наверно, а то разве он стал бы… Поди, за картинку-то содрал немало. Гляди-ка, он старый. Что ты его учить лезешь.
— Давай спросим у него, что стоит картина.
— Что ты, неловко.
— Картины, картины… Ну их к бесам. Скоро двенадцать… Поедем-ка завтракать. Икорки спросим.
— Помню я, у меня была картина Волкова. Эх! И картина хороша. Вот в такую пору, вроде как по весне… У окошка сидит такой человек, вроде как тоже не поймешь, кто — но сюрьезный из себя. Сидит один в трактире и гольем водку пьет, закуски никакой. Картина называется ‘Не дело’. Так я ее в конторе повесил, где счетная часть была, чтоб понимали, что можно, а чего нельзя… Без закуски. И всем картина эта нравилась, до чего…
— Смотри-ка, совсем ясно становится. Ишь ты, как он это кисточкой-то. Только одно, по-моему, глаже писать надо. А что, если ему сказать. Скажи-ка ему, ты умеешь.
— Да что ты! Он еще к черту пошлет. Художники — ведь они народ особенный. Не от мира сего…
— Ну, пойдем, есть хочется.
— Смотри, видишь, как он живо небо-то перекрашивает. Кто знает, может, он какой-нибудь не настоящий.
— Настоящий, не настоящий, а я вот что думаю: в свободное время я тоже куплю все эти инструменты, краски, кисти, масло, холст и накатаю картину…
И любители живописи отправились завтракать.
Любители живописи — Впервые: Возрождение. 1934. 10 июня. Печатается по газетному тексту.
Буланже… верхом — Буланже, Жорж (1837-1891), французский генерал, в 1886-1887 гг.— военный министр. Прославился во Франции во времена Третьей Республики. В 1887-1889 гг. возглавил движение, названное его именем,— буланжизм. Был прозван ‘человеком в седле’, так как, обладая эффектной воинственной внешностью, любил появляться перед парижанами верхом на коне.
Картина Волкова — вероятнее всего, имеется в виду художник Волков Иосиф Петрович (1850-1897), ученик В.Г. Перова в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, название картины установить не удалось.