ЛЮБИМЫЙ БРОДЯГА.
ЛЮБИМЫЙ БРОДЯГА.
Романъ Уильяма Дж. Локка.
Перев. съ англійскаго З. Журавской.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Любимый бродяга, Локк Уильям Джон, Год: 1906
Время на прочтение: 237 минут(ы)
Это не автобіографія, не разсказъ о самомъ себ. О себ мн нечего сказать. Это исторія Параго, любимаго мною бродяги,— и, если я докучаю вамъ своей особой, то лишь потому, что мн довелось сыграть не послднюю роль въ той смси фарса и трагедіи, которая наполнила нсколько лтъ его жизни, и я не знаю, какъ разсказать о ней, не упоминая о себ. Параго я всмъ обязанъ. Онъ — мой благодтель, мой высоко чтимый учитель, мой горячо любимый другъ и, такъ сказать, творецъ мой. Я былъ въ его рукахъ, какъ глина, онъ вылпилъ изъ меня, что хотлъ, и вдохнулъ въ меня дыханіе жизни. На собственную индивидуальность я не претендую, и, если впродолженіе послдующаго разсказа изъ-подъ пера моего сорвутся какія-либо obiter dicta — это будетъ лишь отраженіемъ философіи Параго. Многіе говорили о немъ дурно. Ему всегда было наплевать на клевету, но я морщился — я такъ и не сумлъ добраться до спокойныхъ высотъ презрнія, съ которыхъ онъ взиралъ на окружающее. Я горлъ и горю желаніемъ защитить его — потому я и взялся за перо, чтобы написать его апологію, оправданіе его жизни.
Почему онъ выбралъ и усыновилъ именно меня изъ всхъ немытыхъ лондонскихъ мальчишекъ, я ршительно не могу догадаться. Однажды я спросилъ его.
— Потому,— отвтилъ онъ — что ты былъ грязенъ, некрасивъ, съ кривыми ножками, слишкомъ малъ для своего возраста, очевидно, никогда не лъ до-сыта и былъ совершенно неинтересенъ. И еще потому, что твоя мать была худшей изъ всхъ прачекъ, когда-либо дышавшихъ джиномъ на крахмальную сорочку.
Я не обижался на него за такіе отзывы о моей матери. Стирала она, дйствительно, прескверно, джиномъ напивалась каждый день, и изъ всхъ девяти брошенныхъ на произволъ судьбы ребятишекъ, которыхъ она произвела на свтъ, я былъ самый немытый и заброшенный. Я знаю, что книжки, которыя читаютъ въ воскресныхъ школахъ, учатъ любить отца и мать, но, когда вс материнскія ласки, которыя вы можете припомнить, ограничиваются прикосновеніемъ къ вашему тлу мокраго валька или же горячаго утюга, вы никакъ не можете себ представить любви къ родителямъ реально. Ей-богу, даже клещи больше заботятся о своемъ потомств, чмъ моя мамаша. Она продала меня Параго за полкроны.
Вотъ какъ это было.
Однажды утромъ, нагруженный его — выражаясь технически — ‘чистымъ’ бльемъ, я постучался въ дверь комнаты, занимаемой Параго. Онъ звалъ ее комнатой и даже аппартаментомъ, ибо онъ всегда любилъ красиво выражаться, но въ дйствительности это была чердачная мансарда въ Тавистокъ-стрит (Ковентъ-Гарденъ), надъ курьезнымъ клубомъ, предсдателемъ котораго онъ состоялъ. Итакъ, я постучался въ дверь. Звучный голосъ попросилъ меня войти. Параго лежалъ въ постели, курилъ трубку съ длиннымъ чубукомъ и фарфоровой чашечкой и читалъ книгу. То обстоятельство, что одинъ человкъ занимаетъ цлую комнату, мн показалось такою роскошью, аристократизмомъ и могуществомъ, что я и не замтилъ, какъ она бдно и скудно меблирована. Точно такъ же, какъ не пытался критиковать и вншность Параго. У него были длинные черные волосы, длинная черная борода и длинные черные ногти. Послдніе имли такой грозный и внушительный видъ, что я сконфуженно взглянулъ на свои собственные обгрызанные ногти и внутренно поклялся, что, когда я тоже стану великимъ человкомъ, у котораго будетъ своя собственная комната и возможность по утрамъ валяться въ постели съ трубкой, ногти у меня будутъ такіе же великолпные.
— Я принесъ блье, сэръ,— доложилъ я.— И, пожалуйста, сэръ, мать говоритъ, чтобъ я его не отдавалъ вамъ, пока вы не уплатите по счету за послднія три недли.
Передо мною быстро промелькнули темныя, волосатыя ноги. Параго вскочилъ съ постели и сталъ передо мной въ ночной рубашк. Подумать только, какую роскошь этотъ человкъ можетъ себ позволить! Особая рубашка для дня и особая для ночи.
— Ты хочешь сказать, что будешь оспаривать у меня владніе этимъ бльемъ, vi et armis?
— Да, сэръ,— сконфуженно пробормоталъ я.
Онъ засмялся, потрепалъ меня по плечу, назвалъ меня Давидомъ, карапузомъ, убивающимъ великановъ, и попросилъ дать ему книжку, гд записанъ его счетъ. Я порылся въ карман своей рваной куртки и подалъ ему засаленную, съ загнутыми уголками груду листковъ. Какъ только онъ взглянулъ на нихъ, я замтилъ свою ошибку, вытащилъ изъ другого кармана счетную книжку и потянулся за своимъ сокровищемъ:
— Я не то вамъ далъ. сэръ.
Но онъ уже кинулся снова на постель и нырнулъ подъ одяло, восклицая:
— Изумительно. Этакій клопъ, съ катушку нитокъ ростомъ, готовъ подраться со мной изъ-за скверно вымытой сорочки и пары дырявыхъ носковъ — и читаетъ ‘Потерянный Рай’!
Онъ сдлалъ видъ, будто замахивается на меня книгой, и я мгновенно закрылся рукой — въ привычной поз самозащиты.
— Я нашелъ это въ узл блья,— вскричалъ я, чтобы оправдать себя.
Дома у насъ чтеніе считалось непростительнымъ грхомъ. Еслибъ мать моя застала меня погруженнымъ въ чтеніе наполовину непонятной для меня, но чрезвычайно увлекательной исторіи Адама, Евы и Дьявола, она бы отколотила меня первымъ, что попалось бы ей подъ руку. На мигъ я испугался. Можетъ быть, имть у себя книгу дйствительно такое тяжкое преступленіе, что и этотъ чернобородый вздуетъ меня?
Къ изумленію моему, онъ сунулъ мн подъ носъ растрепанную книгу — это было старое дешевое изданіе Мильтона — и веллъ читать.
— ‘О первомъ ослушаніи человка’.— Продолжай. Если будешь читать толково, я заплачу твоей матери. Если нтъ, напишу ей вжливое письмецо, извщая, что я считаю за обиду, когда мн присылаютъ на домъ блье съ безграмотными мальчишками.
Я началъ читать, дрожа отъ страха, но, должно быть, умнье различать буквы у меня было врожденное, и я прочелъ довольно сносно, не слишкомъ часто запинаясь.
— Что это такое: ‘Небесная Муза’?— спросилъ Параго, какъ только я остановился. Объ этомъ я не имлъ ни малйшаго понятія.
— Ты, можетъ быть, думаешь, что это задворки Рая, гд держатъ Апокалипсическаго Коня?
Онъ какъ будто сердито нагнулся ко мн, но я поймалъ въ его глазахъ искорку смха.
— Съ вашего позволенія, сэръ, я думаю, что это Райская Птица.
Мы оба расхохотались. Параго пригласилъ меня приссть на обломокъ стула съ плетенымъ сидньемъ и далъ мн первый урокъ греческой миологіи. Онъ говорилъ около часа, а я, оборванный мальчишка, дитя лондонскихъ улицъ, съ умомъ, изощреннымъ голодомъ и сквернымъ обращеніемъ, сидлъ, какъ прикованный, на своемъ торчк и съ восторгомъ слушалъ исторію боговъ и богинь и созерцалъ Олимпъ, открытый имъ моему восхищенному взору.
— Мальчикъ,— неожиданно прервалъ онъ себя.— Сумешь ты изжарить селедку?
Я точно съ облаковъ свалился. Недоумнно воззрился на него. Въ первый моментъ не могъ даже сообразить, гд я.
— Сумешь ты изжарить селедку?— крикнулъ онъ.
— Да, сэръ.— Я вскочилъ съ мста.
— Въ такомъ случа, изжарь дв — одну себ, другую мн. Ты найдешь ихъ гд-нибудь здсь, въ комнат, а также чай, масло, хлбъ и газовую плиту. Когда все будетъ готово, дай мн знать.
Онъ комфортабельно устроился въ постели и продолжалъ читать. Онъ читалъ гегелевскую ‘Философію Исторіи’. Я потомъ пробовалъ читать ее — но она оказалась выше моего разумнія.
Одурлый, какъ во сн, путая боговъ съ селедками, я принялся за дло. Одному Богу извстно, какъ я ухитрился выполнить заданіе. Мое дтское воображеніе рисовало Юпитера такимъ же волосатымъ, какъ и Параго.
И я буду завтракать вмст съ нимъ!
Селедки и недокуренная трубка лежали на одной тарелк, на комод. Первымъ дломъ мн пришлось сдуть съ нихъ пепелъ. Бумажный фунтикъ съ чаемъ и краюшку хлба я нашелъ въ куч платья, книгъ и бумагъ. Въ масло мой богоподобный другъ по небрежности сунулъ щетку, которой онъ причесывался. Единственная утварь, на которой можно было что-нибудь изжарить, была въ такомъ состояніи, что даже мн показалась слишкомъ грязной, и я вытеръ ее хозяйскимъ полотенцемъ.
Съ тхъ поръ мн доводилось завтракать и въ богатыхъ домахъ, и въ Caf Anglais, и въ Савой-Отел, но никогда и нигд я не лъ и не буду сть — вплоть до банкета, который устроятъ въ честь мою въ Елисейскихъ Поляхъ — такой дивной амброзіи, какъ эта первая селедка, которую мы раздлили съ Параго.
Когда я поставилъ ее на маленькій некрашеный столикъ, онъ удостоилъ вспомнить о моемъ существованіи, захлопнувъ книгу, всталъ, надлъ брюки и слъ. И сейчасъ же началъ учить меня, какъ держать себя за столомъ.
— Мальчикъ, если ты хочешь украсить своимъ присутствіемъ высокія соціальныя сферы, для которыхъ ты предназначенъ, ты долженъ научиться уважать приличія. Хлбъ, наструганный сыръ, спаржу и листья артишока дятъ пальцами, но не селедки, не мороженное и не сладости. Что касается мороженнаго, я увренъ, что ты вылизываешь его языкомъ изъ рюмки. Въ нашемъ обществ — dans notre monde — это не принято. Notre monde — это по-французски — языкъ, который теб придется изучить. Онъ, главнымъ образомъ, полезенъ тмъ, что на немъ удобно говорить съ англичанами, когда ты хочешь, чтобъ они тебя не поняли. Они длаютъ видъ, будто понимаютъ, но это только потому, что они слишкомъ тщеславны, чтобъ сознаться въ своемъ невжеств. Умный человкъ всегда извлекаетъ выгоду изъ тщеславія своего ближняго. Не будь я уменъ въ этомъ смысл, разв могъ бы я сть селедки въ Тависгокъ-стрит, Ковентъ-Гарденъ?
Ротъ мой былъ полонъ пищи, а сердце восторга, и отвтить я не могъ. Только смотрлъ на него съ безмолвнымъ обожаніемъ и давился чаемъ. Когда я оправился, онъ началъ разспрашивать меня о моей жизни дома, о школ, въ которой я учился, о томъ, какъ я представляю себ будущее государство и свою собственную карьеру въ немъ. Въ то время мое честолюбіе не шло дальше мечты о торговл жареной рыбой. Содержатель харчевни, на которую стирала моя мать, часами сидлъ на порог своего заведенія съ книгой въ рукахъ, и мн казалось, что боле ученой и почетной профессіи быть не можетъ. Когда я наивно сознался въ этомъ Параго, онъ посмотрлъ на меня съ странной жалостью и что-то пробормоталъ на чужомъ язык, такъ что я не понялъ. Я въ жизнь свою не встрчалъ человка, который бы умлъ такъ странно ругаться. Что касается моихъ религіозныхъ убжденій, они сводились главнымъ образомъ къ устрашающему представленію объ ад, куда ежедневно посылала меня моя мамаша.. Огня, чертей, цпей и раскаленныхъ вилъ въ немъ было, наврное, не меньше, чмъ въ Inferno на картин Орканьи. Когда, бывало, адъ приснится мн во сн, я просыпался весь въ холодномъ поту.
— Сынъ мой,— началъ Параго — просвщеннйшіе законоучители англиканской церкви скажутъ теб, что матеріальный адъ съ всепожирающей, геенной огненной есть обманъ, давно уже разоблаченный. Не будучи законоучителемъ, я могу сказать теб то же самое. Гршники всю жизнь носятъ свой адъ въ себ — вотъ здсь, между глоткой и животомъ, и онъ мшаетъ имъ съ удовольствіемъ сть селедки, скверно пахнущія газомъ.
— Значитъ, чертей никакихъ нтъ?
— Sacr mille diables! Конечно, нтъ. Да вдь я теб это именно и силюсь втолковать. Чего же я тружусь?
Я ничего не сказалъ, но и посейчасъ помню, какою радостью было для меня освобожденіе отъ страха, который вс мои дтскіе годы душилъ меня, убивая даже мои случайныя ребяческія радости. Такъ, значитъ, нтъ ни ада, ни адскаго огня, ни раскаленныхъ до красна щипцовъ, которыми припекаютъ живое мясо, и оно шипитъ, какъ рыба на огн… Двумя словами Параго преобразилъ меня въ счастливйшаго юнаго язычника. Когда я проглотилъ послдній кусокъ хлба съ масломъ, отъ избытка счастья у меня даже слезы выступили на глазахъ.
— Какъ тебя зовутъ?— освдомился Параго.
— Августъ, сэръ.
— Августъ — а дальше какъ?
— Смитъ,— пробормоталъ я.— Какъ и мать.
— Да, я забылъ. Ну, а теперь я теб вотъ что скажу. Если есть имя, боле ненавистное мн, чмъ Смитъ, такъ это — Августъ. Я придумалъ для тебя другое имя, гораздо красиве: Астико. Оно гораздо больше подходитъ къ теб, чмъ Августъ Смитъ.
— Это очень хорошее имя, сэръ,— вжливо согласился я. Вскор я узналъ, что это слово — французское и такъ зовутъ маленькихъ срыхъ червячковъ, которыхъ наши англійскіе рыбаки называютъ gentles, такъ что прозвище мн было дано вовсе не такое лестное, какъ я воображалъ, но все же я былъ окрещенъ ‘Астико’, и это имя осталось за мной на многіе и многіе годы.
— Теперь вымой посуду, мой маленькій Астико,— сказалъ онъ — а затмъ мы потолкуемъ о дальнйшемъ.
По его указанію, я снесъ подносъ съ посудой въ какой-то чуланъ въ нижнемъ этаж. Мокрыя чашки и тарелки я вытеръ грязной тряпкой, валявшейся на каменномъ стол. И это мн показалось утонченной роскошью — у насъ дома посуду просто держали подъ краномъ, пока вода не смывала остатки пищи, а вытирать ее никому и въ голову не приходило. Когда я вернулся въ спальню Параго, онъ былъ уже одтъ. Длинныя руки его далеко торчали изъ рукавовъ заношенной коричневой жакетки. На немъ была срая фланелевая сорочка, вмсто галстуха стянутая у шеи обрывкомъ черной ленты, шляпа съ обвислыми полями, когда-то черная, отъ времени стала зеленой, а сапоги не знали чистки. Но я былъ ослпленъ толстой золотой цпью, тянувшейся у него поперекъ жилета, и въ моихъ глазахъ онъ былъ одтъ превосходно.
— Мой маленькій Астико,— сказалъ онъ,— а что, еслибъ я теб предложилъ покинуть прачешную твоей мамаши и свои мечты о торговл жареной рыбой и поступить ко мн на службу? Я наслдникъ всхъ вковъ, доведенъ судьбой до того, что правлю всего только Клубомъ Лотоса, помщающимся внизу. Онъ зовется клубомъ Лотоса потому, что мы димъ требуху, чтобъ отбить память. Члены этого клуба сходятся вмст, чтобы сть требуху, пить пиво и слушать мои разглагольствованія. Ты тоже можешь сть требуху и слушать мои рчи, это отразится благотворно и на дух твоемъ, и на твоемъ тл. Пока прислужникъ Керубино будетъ обучать тебя помогать на кухн, я буду учить тебя философіи. Клубный диванъ отлично замнитъ теб постель, а жалованья я буду теб платить восемнадцать пенсовъ въ недлю.
Онъ засунулъ руки въ карманы брюкъ и позвенлъ деньгами, вопросительно глядя на меня. Восхищенный, изумленный, я нкоторое время выдерживалъ его взглядъ. Хотлъ заговорить, но что-то застряло у меня въ горл. Я залопоталъ что-то непонятное и сталъ утирать кулаками глаза.
Маленькій Астико не помнилъ себя отъ восторга, когда сменилъ ноженками, силясь поспть за Параго въ обитель своей матери. За стаканомъ джина съ водою состоялся договоръ. Мать моя сунула въ карманъ полкроны и непривычными трясущимися пальцами подписала черезъ копеечную марку свое имя подъ запродажной записью, составленною Параго. Повидимому, оба они были убждены, что сдлка, заключенная ими, вполн законна. Мать моя обвела меня критическимъ взглядомъ, вытерла мн носъ мшкомъ, служившимъ ей вмсто передника, и передала меня съ рукъ на руки Параго, который увелъ свою покупку съ такимъ же гордымъ видомъ, какъ еслибы онъ дешево купилъ подержанное кресло.
Замчу кстати, что Параго было не настоящее его имя, точно такъ же, какъ и осія Генкендайкъ, подъ которымъ онъ былъ въ то время извстенъ мн. У него была безобидная манія выдумывать себ имена и при мн онъ перемнилъ ихъ съ полдюжины. Но я всегда про себя называю его Параго — послдній его псевдонимъ, принятый имъ впослдствіи, но ужь окончательно, и, во избжаніе путаницы, я такъ и буду называть его съ самаго начала, И, оглядываясь назадъ, я даже не понимаю, какъ онъ могъ когда-либо зваться иначе. Вдь нельзя же себ представить, что Фебъ Аполлонъ когда-либо звался Джономъ Джонсомъ.
— Ну, мальчуганъ, — сказалъ онъ, когда мы свернули обратно въ Тавистокъ-стритъ,— теперь ты моя собственность, моя вещь, мой famulus. Ни одинъ рабъ въ древности не принадлежалъ такъ всецло свободно-рожденному гражданину. И звать меня ты будешь ‘учителемъ’.
— Слушаю, сэръ.
— Учитель, а не сэръ, — рявкнулъ онъ.— Master, matre, maestro или magister, въ зависимости отъ того, на какомъ язык ты обращаешься ко мн. Понялъ?
— Понялъ, учитель.
Онъ одобрительно кивнулъ головой. На углу боковаго переулка онъ вдругъ остановился и отодвинулъ меня отъ себя на длину руки.
— Ты ужасенъ, мой бдный Астико. Прежде всего я долженъ одть тебя, такъ, чтобы тебя не стыдно было ввести въ Клубъ Лотоса.
Онъ свелъ меня къ старьевщику и нарядилъ меня въ разнокалиберный костюмъ, который, хоть и былъ мн черезчуръ великъ, но все же я чувствовалъ себя въ немъ такимъ же великолпнымъ, какъ Соломонъ во всей слав, своей. А затмъ мы пошли домой. По пути наверхъ онъ заглянулъ въ кухню. Тамъ хозяйничала растрепанная женщина.
— Г-жа хозяйка, позвольте представить вамъ нашего новаго поваренка. Наставляйте его кротко въ его новыхъ обязанностяхъ, кормите его и мойте ему голову. Запомните также, что онъ откликается на имя Астико.
Онъ повернулся на каблукахъ и пошелъ наверхъ, напвая псенку. Я же остался у хозяйки, которая ревностно принялась за выполненіе его инструкцій. У меня и по сей день черепъ ноетъ отъ ея кроткихъ наставленій.
Такимъ образомъ я покинулъ материнскій кровъ и поступилъ на службу къ Параго. Матери своей я больше не видалъ, такъ какъ она вскор посл того умерла, а, такъ какъ братья мои и сестры разсялись безслдно по разнымъ лондонскимъ канавамъ и водосточнымъ трубамъ, кром Параго у меня не было никого близкаго. Онъ замнилъ мн всю семью. И теперь, достигнувъ возраста, когда человкъ можетъ безстрастно и безпристрастно судить о своемъ прошломъ, я съ гордостью, положа руку на сердце, могу сказать, что лучшей семьи мальчику нельзя и желать.
Никогда въ жизни я не видлъ боле страннаго сборища, чмъ собраніе членовъ клуба Лотоса. Все помщеніе этого клуба состояло изъ одной темной длинной комнаты съ двумя закоптлыми окнами, вся мебель — изъ длиннаго стола, покрытаго грязнымъ сукномъ, довольно большого количества деревянныхъ стульевъ, стараго дивана, двухъ полуразвалившихся шкафчиковъ и у стны стойки, въ которой висли, мундштуками книзу, трубки господъ членовъ, на каждой былъ билетикъ съ именемъ. На стол стояла огромнйшая банка съ табакомъ, на буфетахъ множество плохо вымытыхъ стакановъ. Ни портьеры, ни занавси, ни картины. На дальнемъ конц комнаты виднлся большой каминъ, а на каминной доск тикалъ дешевый будильникъ.
Втеченіе дня эта комната представляла собою мерзость запустнія. Никто не входилъ въ нее до девяти часовъ вечера, когда начинали появляться члены, снимали со стойки свои трубки и спрашивали виски или пива — единственные спиртные напитки, которые можно было получить въ этомъ клуб. То и другое хранилось въ большихъ боченкахъ въ кладовой и отпускала ихъ хозяйка, пока не наступало время готовить ужинъ, тогда виски и пиво переходили въ завдываніе Керубино и мое. Въ одиннадцать накрывали на столъ. Число членовъ къ этому времени значительно увеличивалось. Въ половин двнадцатаго подавали ужинъ. Дымящееся блюдо вареной требухи украшало собою почетный конецъ стола, на которомъ возсдалъ Параго, на другомъ конц ставили блюдо съ нарзаннымъ ломтями холоднымъ мясомъ.
За ужиномъ собиралось отъ пятнадцати до тридцати человкъ — представители всхъ классовъ и сословій: журналисты, актеры, стряпчіе, люди безъ опредленныхъ занятій. На моихъ глазахъ черезъ столъ обмнивались взглядами коронный судья и профессіональный боксеръ. Такихъ, которые аккуратно являлись каждый день, было мало, большинство имло такой видъ, какъ будто они въ первый разъ попали сюда. Они ужинали, болтали, курили, пили виски, до двухъ, до трехъ часовъ утра и, повидимому, очень веселились. Я замтилъ, что на прощанье вс они горячо пожимали руку Параго и благодарили его за прелестно проведенный вечеръ. Помню, разъ онъ самъ сказалъ мн, что сюда приходятъ спеціально за тмъ, чтобы слушать его. Говорилъ онъ такъ, что я иной разъ забывалъ все на свт, слушая его, и замиралъ въ экстаз, однажды до того заслушался, что выронилъ блюдо съ картофелемъ, которымъ обносилъ ужинавшихъ. Но больше со мной ужь никогда этого не случалось, такъ какъ Керубино, догнавъ меня, со страху убжавшаго, на площадк лстницы, вс подобранныя картошки размялъ на моей несчастной голов.
По уход послдняго гостя, Параго поднимался къ себ на чердакъ, хозяйка и Керубино расходились каждый въ свою сторону, а я вытаскивалъ изъ ящика дивана свою подушку, простыни и одяло, укладывался и, не смотря на скверный воздухъ, пропитанный запахами требухи, газа, табачнаго дыма, алкоголя и человческаго пота и дыханія, засыпалъ блаженнымъ сномъ счастливца.
Часовъ въ одиннадцать утра я вставалъ, готовилъ завтракъ Параго и себ и мы съдали его вмст, въ его комнат. Затмъ впродолженіе двухъ часовъ онъ занимался со мной, обучая меня, какъ онъ изволилъ выражаться, гуманитарнымъ наукамъ. Посл того онъ отправлялъ меня гулять — для моціона и чтобы подышать свжимъ воздухомъ — причемъ каждый день посылалъ меня въ какое-нибудь новое мсто: то въ Гайдъ-Паркъ, то въ Вестминстерское аббатство, то въ соборъ Св. Павла, съ наказомъ хорошенько ко всему присматриваться и потомъ все ему разсказать — какъ мн что понравилось и что я видлъ по пути. По возвращеніи домой я снова превращался въ поваренка и переходилъ въ вдніе хозяйки. Мы убирали остатки вчерашней оргіи, подметали комнату, провтривали ее, мыли тарелки и стаканы, чистили ножи и вилки, затмъ готовили обдъ, который мы съ хозяйкой съдали вдвоемъ на конц длиннаго стола. Параго обдалъ въ город.
Въ воскресенье вечеромъ клубъ былъ запертъ и, такъ какъ хозяйка по воскресеньямъ не показывалась, остатки субботняго ужина стояли на стол до утра понедльника. Можете себ представить, какъ пахли остатки вареной требухи, простоявшей въ комнат тридцать шесть часовъ.
Я говорю объ этомъ не потому, что это очень интересно, но потому, что это въ извстномъ смысл характеризуетъ Параго. Въ т дни относиться къ нему критически я не могъ. Я жилъ въ какомъ-то блаженномъ угар. Параго былъ для меня добрымъ волшебникомъ, комната, гд я спалъ,— дворцомъ, а омерзительный запахъ стоялой требухи казался мн слаще всхъ ароматовъ Аравіи.
— Сынъ мой, — сказалъ однажды утромъ Параго, прерывая французскій урокъ,— онъ съ перваго же дня началъ учить меня этому языку,— сынъ мой, я все думаю, не выйдетъ ли изъ тебя юный Калибанъ и, посл того, какъ я выявилъ теб Истинную Божественность Вещей, не вернешься ли ты къ своему идолу Сетебосу.
Онъ смотрлъ на меня пристально, вдумчиво, и такъ страненъ былъ взглядъ его свтло-голубыхъ глазъ на смугломъ чернобородомъ лиц.
— Есть ли надежда для отпрыска Сикораксы?
Такъ какъ мы наканун прочли ‘Бурю’, его намеки были мн понятны.
— Я бы предпочелъ быть Аріэлемъ, учитель, — сказалъ я, чтобы выказать свою ученость.
— Онъ тоже былъ неблагодарное твореніе,— молвилъ Параго. Онъ продолжалъ говорить, но я уже не слушалъ его. Моя дтская фантазія быстро отожествила его самого съ Просперо и я спрашивалъ себя, гд же его волшебный жезлъ, которымъ онъ раскалываетъ сосны, освобождая заключенныхъ духовъ, и нтъ ли у него красавицы дочки, спрятанной въ какой-нибудь лачуг въ Тавистокъ-стрит, Керубино съ лицомъ трупа не есть ли преображенный Фердинандъ? Мой учитель представлялся мн воплощеніемъ всей мудрости и всякаго могущества — но почему же у него видъ короля, обманомъ лишеннаго царства? И возрастъ его долженъ быть очень почтенный — на видъ ему не было и сорока.
Параго всталъ и зашагалъ по комнат — это спугнуло мои фантазіи.
— Я продлываю этотъ экспериментъ надъ твоимъ жалкимъ тломъ, мой маленькій Астико, чтобы доказать справедливость своей теоріи воспитанія. У тебя имется, какъ принято говорить, прекрасная школьная подготовка. Ты умешь читать, писать, множить въ ум шестьдесятъ четыре на тридцать семь и можешь перечислить всхъ королей, царствовавшихъ въ Англіи. Еслибъ теб повезло и ты прошелъ бы еще вдобавокъ среднюю школу, твоя голова была бы набита кучей греческихъ глаголовъ, и никому ненужныхъ свдній о треугольникахъ. Но о смысл жизни, о цнности жизни, объ искусств жить ты не имлъ бы ни малйшаго понятія. Я же хочу воспитать тебя, мой Червячокъ, при посредств воображенія. Разумъ разовьется самъ собой. А теперь пойдемъ въ Національную Галлерею.
Онъ схватилъ шляпу, швырнулъ мн мою шапчонку и мы вышли. Онъ все и всегда длалъ внезапно, впопыхахъ. Я увренъ, что не прошло и тридцати секундъ между тмъ, какъ у него явилась мысль пойти въ Національную Галлерею, и тмъ, какъ мы очутились на лстниц.
Я вышелъ изъ Музея почти больной. Голова моя шла кругомъ, передъ глазами сливались вс формы, вс краски. Одна только картина запомнилась мн отчетливо. Всю дорогу домой Параго разсказывалъ мн объ итальянскомъ искусств, но я ничего не понималъ.
— Ну-съ,— началъ онъ, снова усвшись комфортабельно въ свое старое плетеное кресло,— которая же изъ картинъ теб больше всхъ понравилась?
Почему именно эта картина (помимо того, что это геніальный шедевръ) запечатллась въ моемъ мозгу — не знаю. Это такъ и осталось одной изъ психологическихъ загадокъ моей жизни.
— Голова мужчины, учитель, — отвтилъ я.— Описать я ее не могу, но нарисовать, пожалуй, могъ бы.
— Нарисовать?— недоврчиво переспросилъ онъ.
— Да, учитель.
Онъ вынулъ изъ кармана обгрызокъ карандаша и бросилъ его мн. Я былъ безусловно увренъ, что смогу нарисовать понравившуюся мн голову. Какая-то странная экзальтація охватила меня. Я прислъ на уголк стола и на разглаженной оберточной бумаг, въ которую былъ завернутъ чай, сталъ рисовать. Параго стоялъ позади меня и смотрлъ.
— Nom de Dieu de nom d Diu! Да вдь это Дожъ Лоредано Джіанъ-Беллини. Но почему теб запомнилась именно эта картина и какимъ образомъ, во имя всхъ начальныхъ школъ, ты ухитрился нарисовать ее?
Онъ быстро зашагалъ по комнат.
— Nom d Dieu de norn de Diè,u!
— Я въ школ всегда рисовалъ на классной доск лошадей и человчковъ,— скромно пояснилъ я.
Параго набилъ трубку и снова зашагалъ по комнат, странно взволнованный. Неожиданно онъ остановился.
— Малютка Астико, пойди ты лучше внизъ и помоги хозяйк мыть посуду — это будетъ полезнй для твоей души.
Причемъ тутъ была моя душа и что общаго могла она имть съ грязной посудой, этого я уяснить себ не могъ, но на слдующее же утро Параго далъ мн урокъ рисованія. Было бы ложной скромностью съ моей стороны не упомянуть о томъ, что во мн сразу обнаружился талантъ — вдь и сейчасъ я живу тмъ, что пишу картины. И, разъ открывши у себя этотъ даръ, я началъ упражняться въ немъ, гд надо и гд не надо.
— Сынъ мой,— сказалъ Параго, когда я показалъ ему набросокъ, изображавшій нашу хозяйку лежащей на полу кладовой въ субботу и мертвецки пьяной,— боюсь, что ты художникъ. Ты знаешь, что такое художникъ?
Я не зналъ. Онъ произнесъ это слово такимъ печальнымъ тономъ, что я подумалъ: это, должно быть, что-нибудь очень постыдное.
— Это человкъ, который иметъ власть вкладывать свою душу въ клочки мловой бумаги и продавать ихъ по полупенсу за штуку.
Это было за завтракомъ. Передъ каждымъ изъ насъ стояло по яйцу и я уже углубился въ свое. Параго очистилъ скорлупу съ верхушки, попробовалъ, посмотрлъ и вмст съ яйцомъ подошелъ къ окну.
— Разъ у тебя есть крылья, такъ ужь лети!— сказалъ онъ и выбросилъ яйцо на улицу.
— Мой милый Астико, — прибавилъ онъ, садясь на мсто.— Я самъ когда-то былъ художникомъ, теперь я философъ: это много лучше.
И онъ весело взялся за хлбъ и масло. Что подтолкнуло меня — сознаніе ли его доброты или же моя собственная жадность, но только я придвинулъ къ нему мое на половину выденное яйцо и попросилъ дость его. Съ минуту онъ какъ-то особенно смотрлъ на меня.
— Я принимаю — съ тми же чувствами, съ какими оно предложено.
Великій человкъ торжественно сълъ мое яйцо, а я до того преисполнился гордости, что едва не подавился. Мене великій человкъ на мст Параго отказался бы.
Изъ разговоровъ, подслушанныхъ мною въ то время, какъ я обносилъ гостей требухой и алкоголемъ, у меня сложилось представленіе, что мой уважаемый учитель загадочная личность. Около восьми мсяцевъ тому назадъ онъ впервые вошелъ въ этотъ клубъ, въ то время влачившій жалкое существованіе, въ качеств гостя его основателя и владльца, стараго актера, на старости лтъ скрюченнаго ревматизмомъ. Онъ произнесъ сильную, пламенную рчь. На слдующій же вечеръ онъ занялъ предсдательское мсто, которое и занималъ съ тхъ поръ, на славу клубу. Но кто онъ такой и что онъ, и откуда — этого, повидимому никто не зналъ. Одинъ толстякъ съ необычайно глубокомысленнымъ лицомъ (и ненасытнымъ аппетитомъ) страшно сердилъ меня, увряя, что учитель мой — русскій нигилистъ, и допытываясь, не прячетъ ли онъ у себя въ спальн бомбъ. Другой заявилъ, будто онъ видлъ его водящимъ ученаго медвдя по улицамъ Варшавы. И съ такой самоувренностью, что я обидлся.
— Бывали вы когда-нибудь въ Варшав, г. Улиссъ?— спросилъ толстякъ. ‘М-сье Улиссъ’ — это былъ традиціонный титулъ главы клуба Лотоса.
— Вотъ этотъ джентльменъ говоритъ, будто вы тамъ ходили по улицамъ съ медвдемъ!— звонко и сердито выкрикнулъ я, не въ силахъ сдержать свое негодованіе.
Вс смолкли отъ неожиданности и конфуза. Вс — человкъ двадцать пять — словно по команд положили ножи и вилки и уставились на Параго, который поднялся съ своего мста. Энергичнымъ жестомъ выбросивъ впередъ правую руку, онъ продекламировалъ:
Спой мн, Муза, о муж томъ многострадальномъ, который
Долго скитаясь съ тхъ поръ, какъ священную Трою разрушилъ
Многихъ людей города постилъ и обычаи видлъ.
— Знаетъ кто-нибудь, что это такое?
— Это начало Одиссеи!— закричалъ мальчуганъ, стоявшій въ конц стола.
— Совершенно врно, сэръ,— сказалъ Параго, запуская пальцы въ волосы.— Оно относится къ моему предшественнику, первому предсдателю этого клуба, который много скитался на своемъ вку, много выстрадалъ, постилъ много городовъ и видлъ обычаи многихъ людей. И у меня, господа, есть своя Одиссея, и я былъ въ Варшав и — онъ бросилъ убійственный взглядъ на джентльмена, обвинившаго его въ томъ, что онъ водилъ медвдя.— И я знаю, какъ много низости въ людскихъ сердцахъ.— Онъ стукнулъ молоточкомъ по столу и крикнулъ:
— Астико! Поди сюда.
Весь дрожа, я подошелъ.
— Если ты еще когда-нибудь осмлишься поднять голосъ въ этомъ уважаемомъ собраніи, я велю тебя сварить и подать на ужинъ съ луковымъ соусомъ, тухлая ты требуха, и тебя съдятъ недовареннымъ. А теперь убирайся.
Я чувствовалъ, какъ я весь съеживаюсь и превращаюсь въ горошину. Подъ комической угрозой Параго слышалась еще невиданная мною строгость. Въ глазахъ всхъ я читалъ укоръ. Я опрометью кинулся къ двери и сбилъ съ ногъ Керубино, вносившаго подносъ съ напитками.
Эта катастрофа спасла положеніе. Вс разсмялись и разговоръ сталъ общимъ. Маленькая интермедія была забыта, но человкъ, сказавшій, что онъ видлъ моего учителя водящимъ медвдя по улицамъ Варшавы, больше не показывался въ клуб.
На другое утро, когда я пришелъ будить Параго, я засталъ его читающимъ въ постели. Онъ поднялъ на меня глаза отъ книги.
— Малютка Астико, водить медвдей лучше, чмъ клеветать, но хуже всего быть нескромнымъ.
Больше я отъ него по этому поводу ничего не слыхалъ. Но съ этого дня я ужь никогда больше не возвышалъ голоса въ клуб Лотоса.
На шкафу въ его комнат стоялъ какой-то странной формы черный ящикъ, долгое время возбуждавшій мое любопытство. Такого ящика я еще не видывалъ. Что бы могло въ немъ быть? Но однажды, подъ вечеръ, Параго снялъ его, досталъ оттуда скрипку, настроилъ ее и заигралъ. Я, хоть и люблю музыку, но самъ могъ выучиться играть только на тамбурин и до сего дня люди, умющіе играть на скрипк или на рояли, кажутся мн необыкновенными, а въ т далекія времена, когда меня, можно сказать, только что подобрали на улиц, скрипачъ казался мн прямо-таки волшебникомъ. Я уставился на него, разинувъ ротъ. Онъ игралъ, какъ я узналъ потомъ, одинъ изъ венгерскихъ танцевъ Брамса. Его гибкая фигура и длинные черные волосы такъ подходили къ этой капризной, бурной музык. Каждый нервъ во мн плясалъ. Должно быть, Параго потому и заинтересовался мною, что я былъ такой впечатлительный. Когда, неожиданно оборвавъ на высокой нот, онъ спросилъ меня, какъ мн нравится его игра, я запинаясь, пробормоталъ что-то невнятное.
Онъ странно-ласково взглянулъ на меня и началъ подтягивать ослабшую струну.
— Я все спрашиваю себя, сынъ мой, не полезне ли было бы для твоей души, еслибъ ты до конца дней своихъ остался поваренкомъ?
— Почему, учитель?
— Sacr mille diables! ты что же, воображаешь, что я такъ-таки все и буду теб объяснять и приводить резоны? Ты и такъ слишкомъ многому научился.
Онъ засмялся и продолжалъ играть, чмъ дольше я слушалъ, тмъ боле богоподобнымъ онъ казался мн.
— Улицы Парижа — замтилъ онъ, укладывая скрипку обратно въ футляръ,— усяны неудачниками-артистами.
— Но не Лондона?
— Малютка Астико,— возразилъ онъ — я французъ, и мы, французы, тшимъ себя иллюзіей, что искусство можетъ существовать только въ Париж.
Впослдствіи я узналъ, что онъ гасконецъ по отцу, а по матери ирландецъ, что объясняло его умнье превосходно владть обоими языками и многія странности его характера. Но тутъ онъ объявилъ себя французомъ и нкоторое время меня угнетало это разочарованіе.
Въ начальной школ мою голову напичкали многими неудобоваримыми историческими фактами, я зналъ, что англичане всегда били французовъ, и изъ этого вывелъ естественное заключеніе, что французы — низшая раса. Я искренно убжденъ, что первымъ шагомъ въ моемъ духовномъ воспитаніи было понять, что національность божества, которому я поклонялся, нимало не умаляла его величія. Наоборотъ, онъ еще выше поднялся въ моихъ глазахъ и, такъ какъ посл этого онъ часто сталъ разсказывать мн о Франціи, по обыкновенію, напыщеннымъ стилемъ, я въ душ уже началъ стыдиться, что я англичанинъ. Это имло, впрочемъ, и свою хорошую сторону, я съ удвоеннымъ усердіемъ принялся за изученіе его языка.
Надо ли удивляться, что я преклонялся передъ человкомъ, который перевезъ меня изъ прачешной, гд я ничего не видлъ, кром мыльной пны и пинковъ, въ волшебную страну греческихъ боговъ, Аріэлей, музыки и картинъ,— передъ человкомъ, который говорилъ на нсколькихъ неизвстныхъ мн языкахъ, носилъ золотую цпочку, былъ въ Варшав и во всхъ городахъ, упомянутыхъ въ моемъ учебник географіи, — передъ человкомъ, который полновластно царилъ въ клуб Лотоса, гд я былъ послднимъ поваренкомъ,— передъ человкомъ, который снабдилъ меня, уличнаго мальчишку, ночной сорочкой, удостоилъ състь половину моего яйца и дозволилъ мн убирать его спальню и поддерживать въ ней порядокъ, по крайней мр, въ томъ смысл, чтобы головныя щетки были отдлены отъ масла и рыба не посыпалась пепломъ,— передъ человкомъ, который, Богу извстно, первый изъ всхъ людей научилъ мое дтское сердце любить? И я такъ преклонялся передъ нимъ, такъ чтилъ его, что, хотя я и началъ этотъ разсказъ предупрежденіемъ, что это будетъ исторія Параго, а не моя, надюсь, мн простятъ это маленькое отступленіе, касающееся меня лично.
Какъ у Чосеровскаго героя, у Параго была полка съ книгами, доступъ къ которымъ онъ, безпечный человкъ, и не думалъ мн запрещать. На чердачк въ Тавистокъ-стритъ я прочелъ Байрона и Смоллета и кой-какъ по складамъ разобралъ ‘Нана’. Я нашелъ здсь также ‘Подражаніе Христу’ и проглотилъ его залпомъ, какъ и все прочее. Не сочтите это за наглость. Впечатлительный ребенокъ, фантазія котораго давно не имла пищи, съ жадностью накидывается на все печатное. Дома у матери я, бывало, прочитывалъ отъ слова до слова вс обрывки газетъ, въ которые была завернута жареная рыба. Почему же мн было не прочесть св. ому Кемпійскаго?
У меня и сейчасъ хранится ветхій засаленный листокъ бумаги, на которомъ переписана моей рукой, круглымъ старательнымъ почеркомъ школьника, одиннадцатая глава изъ De imitatione.
Она гласитъ:
— ‘Сынъ мой! Теб еще надо научиться многому, что ты пока еще не хорошо усвоилъ.
‘Чему же, Господи?
‘Всегда и во всемъ подчинять твое желаніе моей доброй вол и не себя любить, а усердно стараться выполнить мою волю. Твои желанія нердко подстрекаютъ тебя и толкаютъ впередъ. Но разсуди самъ съ собой, — не боле ли ты радешь о достиженіи своихъ собственныхъ цлей, чмъ о моей слав? Если ты меня ищешь, ты будешь доволенъ всмъ, что я повелю теб. Но, если ты тайно преслдуешь собственныя твои цли, помни, что именно это мшаетъ теб и пригибаетъ тебя къ земл.
‘Смотри же, какъ бы ты ни усердствовалъ чрезмрно — въ погон за осуществленіемъ желанія, которое ты возымлъ, не спросивъ моего совта: какъ бы теб не довелось раскаяться въ этомъ впослдствіи, какъ бы теб не разонравилось то, что нравилось раньше и что ты долгое время почиталъ за великое благо. Ибо не всякому чувству, которое кажется добрымъ, надо тотчасъ же и поддаваться, точно такъ же, какъ и не должно торопиться избгать противнаго. Иной разъ не мшаетъ сдерживать себя даже и въ добрыхъ желаніяхъ и побужденіяхъ, дабы черезъ неудачу ты не впалъ въ отчаяніе, черезъ отсутствіе дисциплины не сталъ камнемъ преткновенія для другихъ, или же черезъ сопротивленіе другихъ не былъ бы нежданно приведенъ въ разстройство и смущеніе.
‘Иной разъ необходимо даже употребить силу и мужественно бороться съ чувственными вожделніями и не считаться съ тмъ, чего хочетъ или не хочетъ плоть, но добиться того, чтобъ она, хотя и неохотно, подчинилась духу. И до тхъ поръ надо ее смирять и принуждать къ повиновенію, пока она не будетъ готова ко всему и не научится довольствоваться малымъ, радоваться простымъ вещамъ и никогда не роптать на неудобства’.
Пусть это не шокируетъ васъ, но я долженъ сознаться, что для меня это было великимъ актомъ самоотреченія. Я переписалъ эту страницу не потому, что здсь мн были указаны мои обязанности по отношенію къ Богу, но потому, что здсь были резюмированы вс мои обязанности по отношенію къ Параго. Каждая строчка, казалось мн, говорила обо мн и о моемъ учител. Разв я не впадалъ въ отчаяніе когда мн приходилось бросать свои книги и рисунки и идти внизъ,— помогать хозяйк мыть посуду? Разв не изъ-за недостатка дисциплины я такъ оскандалился въ тотъ памятный день въ клуб? Разв мн не слдовало быть довольнымъ всмъ, что мн прикажетъ Параго? И не было ли моимъ долгомъ не роптать ни на какія неудобства?
Много лтъ спустя, я показалъ этотъ листокъ Параго. Онъ заплакалъ. Увы! Моментъ былъ выбранъ неудачно.
Помню, въ тотъ самый вечеръ, какъ я переписалъ эту главу, мы съ Керубино вели подъ руки Параго вверхъ по лстниц и укладывали его въ постель. Въ первый разъ я видлъ его отуманеннымъ винными парами. Но, когда человкъ привыкъ видть чуть не каждый день свою собственную мать и всхъ ея взрослыхъ знакомыхъ мертвецки пьяными, зрлище божества немножко подъ хмлькомъ не очень ужь смущаетъ.
У заведенія моей матери было одно достоинство (если только это достоинство). Никакихъ ‘скелетовъ въ шкафу’ тамъ не было. Тамъ были свои ужасы, но они были разсяны повсюду. Письма, которыя получала моя мать, валялись, гд попало, и читать ихъ могъ всякій, кому придетъ охота, пока мать не вытретъ ими какую-нибудь сковороду или кастрюлю. И, такъ какъ никакихъ личныхъ секретовъ у нея не было, она ничего и не прятала, и мы, дти, не имвшія понятія о неприкосновенности частной корреспонденціи, могли шарить при желаніи по всмъ ящикамъ и комодамъ, не опасаясь выговора или наказанія. Когда я переселился къ Параго, онъ также не наложилъ запрета ни на одну изъ вещей, принадлежавшихъ ему. Спалъ онъ въ своей мансард одинъ, но, помимо этого, мансарда принадлежала мн столько же, сколько и ему, и мн въ голову не приходило, что тамъ могутъ быть вещи, которыхъ мн не слдуетъ касаться.
Пусть это будетъ моимъ оправданіемъ въ томъ, что я, въ простот души, но съ большимъ удовольствіемъ, прочелъ нкоторые документы частнаго характера, найденные мной однажды въ старомъ шерстяномъ чулк, около года спустя посл того, какъ я поступилъ на службу къ Параго. Теперь, когда я пишу этотъ разсказъ, эти самые документы лежатъ передо мной съ разршенія ихъ владльца, такъ что проступокъ мой давно прощенъ и извиняться мн не въ чемъ. Документы эти лежали въ чулк въ полномъ безпорядк, да и вообще искать порядка или метода у Параго можно было съ такимъ же успхомъ, какъ надяться обрсти юморъ у верблюда или великодушіе у піаниста. Какъ бы то ни было, мн все же удалось ихъ раздлить на дв категоріи: одна — любовныя письма, другая — разрозненныя путевыя замтки. То и другое чрезвычайно заинтересовало меня.
Любовныя письма были написаны частью по-французски, частью по-англійски и вс адресованы прекрасной дам, которую звали Джоанной. Я зналъ, что она прекрасна, потому что самъ Параго все время говорилъ объ этомъ: ‘pure et ravissante comme une aube d’avril’, ‘мой прелестный идеалъ англійской красоты’, ‘прекраснйшій цвтокъ моей жизни’, и т. п.— какихъ же доказательствъ мн было нужно? Но странно было то, что эти письма, повидимому, не были отправлены по адресу. Онъ писалъ: ‘пока руки мои снова не обнимутъ тебя, твои милые глазки не прочтутъ этихъ моихъ сердечныхъ изліяній’. Въ заголовк этого письма стояло ‘Парижъ’. Тутъ же были намеки на какой-то крупный художественный замыселъ, надъ которымъ онъ работалъ, и я, при всемъ своемъ ребячьемъ любопытств, никакъ не могъ понять, о чемъ онъ говоритъ: ‘На моей сторон Любовь, Молодость, Геній, Красота — и я долженъ побдить. Противъ насъ ничто не устоитъ. Слава оснитъ мой геній, вс преклонятся передъ твоей Красотой, путь нашъ будетъ усыпанъ розами и жить мы будемъ во дворцахъ’. Сердце мое ликовало, когда я читалъ эти строки. Я зналъ, что Параго — великій человкъ. Вотъ и еще доказательство. Я не принималъ въ разсчетъ того, что эти дивныя виднія роскошныхъ дворцовъ создавались въ полумрак мансарды на Тавистокъ-стрит. Человкъ вдь не сразу научается разсуждать, и это счастье для него.
Изъ этихъ странныхъ писемъ передо мной вставали различные моменты изъ жизни моего героя. Вотъ онъ зимой, въ декабр, перезжаетъ Ламаншъ только для того, чтобы темной ночью постоять на улиц противъ дома, гд живетъ она, въ надежд увидть ея тнь на штор. По какой-то причин, непонятной для меня, влюбленнымъ видться было нельзя. Идетъ дождь. Онъ ничего не увидалъ. Но возвращается въ Парижъ довольный, хотя и жестоко простуженный. Все же ‘онъ видлъ ступени крыльца’, ‘qu’effleurent tous les juors ces pieds si adors’.
Терпть я не могу вашей современной манеры ухаживать. Нсколько дней тому назадъ одна моя молоденькая пріятельница показала мн письмо отъ своего жениха. Онъ кончилъ Оксфордскій университетъ и даже иметъ собственный моторъ, однако, обращаясь къ ней, называетъ ее ‘мой дорогой другъ’, и пишетъ, что, когда они поженятся, у нихъ будетъ ‘свтлая жизнь’, и барышня не только не обидлась на такое посланіе, по, наоборотъ, была въ полномъ восторг. Не такъ писалъ Параго — ‘Joie de mon me — я видлъ ступени, которыхъ ежедневно касаются твои обожаемыя малютки-ножки’. Это мн гораздо больше нравится, Но это мнніе Астико уже въ лтахъ и умудреннаго опытомъ. Въ четырнадцать же лтъ Астико не имлъ матеріала для сравненія. И влюбленныя изліянія Параго представлялись ему верхомъ романическаго. Даже мой любимый литературный герой — Фердинандъ изъ шекспировской ‘Бури’, поблднлъ и сталъ казаться мн прозаичнымъ рядомъ съ Параго, озареннымъ новымъ свтомъ, а Миранда, царившая до тхъ поръ въ моемъ сердц, мгновенно была низвергнута и мсто ея заняла Джоанна. Глупый мальчишка! я самъ началъ мечтать о Джоанн. Можетъ быть, вамъ и не понравится это имя, но для меня оно всегда звучало и звучитъ небесной музыкой.
Другія бумаги, какъ я уже сказалъ, были путевыми замтками и я чутьемъ догадался, что он относятся уже къ послдующему періоду, когда Джоанна ушла изъ жизни моего учителя. Написаны он были по большей части на иностранныхъ языкахъ, на оборотной сторон счетовъ, на засаленныхъ листкахъ, вырванныхъ изъ записной книжки, и прямо-таки на клочкахъ оберточной бумаги, до сихъ поръ издававшихъ какой-то экзотическій запахъ. Много лтъ спустя, въ Париж, я чуть не на колняхъ умолялъ Параго, чтобы онъ описалъ годы своихъ скитаній, къ которымъ относятся эти замтки. Я уврялъ его, что изъ этого вышелъ бы чудный романъ приключеній, въ сравненіи съ которымъ похожденія Жиль Блаза показались бы разсказомъ о путешествіи вокругъ деревенской колокольни, Но Параго только улыбался, потягивая абсентъ, и говорилъ, что это противъ его принциповъ, на свт было бы гораздо легче и пріятнй жить, еслибъ люди не оставляли письменныхъ памятниковъ своей дятельности, И онъ отнюдь не склоненъ поощрять грязное любопытство толпы касательно мыслей и поступковъ совершенно чуждаго ей человка. Притомъ же литературная работа связана съ массой затрудненій. Полагается, напримръ, изъ уваженія къ своей работ, какъ лордъ Бэконъ, надвать фракъ, который онъ терпть не можетъ, при томъ же въ кафэ и въ другихъ мстахъ, гд люди пишутъ, подаютъ обыкновенно скверныя перья и фіолетовыя чернила, которыхъ онъ также терпть не можетъ. Такимъ образомъ міръ лишился новой Одиссеи. Замтки были вс отрывочныя и безъ всякой связи между собой. Отмчались отдльные случаи, страшно волновавшіе мое юное воображеніе,— и затмъ разсказъ обрывался.
‘Какъ только Гедвига обучила меня нмецкому языку, я ей, очевидно, надолъ, когда же она выразила желаніе выйти замужъ за кавалерійскаго унтера съ усами, доходящими до верхушки его Pikeihaube (каска), который наровилъ проткнуть меня саблей всякій разъ, какъ онъ встрчалъ это пугало, разгуливающее съ его невстой, я ухалъ изъ Касселя’.
Вотъ и все, что я узналъ о Кассел, Гедвиг и о томъ, какимъ образомъ Параго выучился по-нмецки. Слдующая замтка — единственная, которою онъ удостоилъ отмтить свое путешествіе по Россіи.
‘Новоторжскъ — грязнйшая дыра (un trou infect), всего общительне, да пожалуй и всхъ чище здсь — клопы’.
‘Въ Праг — пишетъ онъ на листк бумаги, на которомъ остался слдъ отъ чашки кофе,— я познакомился съ очень милымъ жуликомъ, представившимъ меня своей супруг и другимъ такимъ же милымъ и любезнымъ представителямъ преступнаго міра вмст съ ихъ семействами. Благодаря нкоторому знанію чешскаго языка, который я къ этому времени усплъ поверхностно усвоить, я чрезвычайно пріятно провелъ время въ ихъ миломъ обществ. У нихъ одинъ недостатокъ: въ своихъ соціологическихъ взглядахъ, основанныхъ на Прудон, они слишкомъ логичны. Недостатокъ воображенія не позволяетъ имъ преодолть условности. Свое ученіе о ‘tuum est meum’, они принимаютъ черезчуръ ужь въ серьезъ. Я не очень симпатизирую людямъ, которые идутъ на вислицу изъ принципа. А мой другъ Мисдризинъ поступилъ именно такъ. Одна старушка въ Праг, упрямая, какъ иногда бываютъ старики, когда онъ нанесъ ей профессіональный визитъ, завела съ нимъ теоретическій споръ, вмсто того, чтобы улыбнуться снисходительно, какъ человкъ, постигшій искусство жить, и предоставить ей поступать по-своему, онъ вздумалъ убждать ее револьверомъ. Его вдова, подобно своей предшественниц изъ Эфеса, такъ настойчиво требовала скораго утшенія, что я предпочелъ удрать. Ибо врядъ-ли намъ удалось бы сочетать мое эпикурейство съ ея закоренлымъ индивидуализмомъ. Достаточно я въ дтств игралъ въ четыре руки ‘Пражскую битву’. У меня не было большой охоты продлать то же въ зрломъ возраст’.
А вотъ другая:
‘Верона’.
Даты нтъ. Впрочемъ, ни на одной изъ этихъ замтокъ нтъ числа. А у самого Параго никогда не хватало терпнія привести ихъ и порядокъ. Верона! Для меня съ этимъ словомъ связано множество ассоціацій — старинныя узкія улицы, дома въ стил Возрожденія, звонъ оружія и пр., и пр. Но Параго не нашелъ въ Верон ровно ничего романтическаго.
‘Въ Верон — пишетъ онъ — я поселился у гробовщика съ огромной практикой среди простонародья. Это былъ необыкновенный весельчакъ. Свою жену, четверыхъ дтей и всхъ своихъ жильцовъ онъ заставлялъ принимать участіе въ своей работ. Мы вбивали гвозди и распвали ‘Funiculi, funicula’. Если мн еще когда-нибудь придется длать гробы, я опять запою этотъ куплетъ. Онъ удивительно идетъ къ такой работ. Еслибы плохая да и блдное, но удивительно ядовитое вино, настоящій tordboyau (перекрути кишки), не подкосили моего здоровья, и еслибы не то, что четверо дтей, съ которыми я спалъ въ одной комнат, вс разомъ заразились коклюшемъ и не давали мн уснуть, я бы, можетъ быть, до сего дня длалъ гробы, распвая: ‘Funiculi, funicula’.
Мстами попадались какія-то вычисленія. Я знаю теперь, что это было подведеніе итоговъ скромнымъ доходамъ Параго, на которые жили и онъ, и я — впослдствіи. Его средства были однако такъ ничтожны, что неудивительно, что иногда ему приходилось работать за деньги.
Тогда я, разумется, не понималъ, но теперь понимаю, что Параго, человкъ крайностей, хотлъ имть всегда либо самое лучшее, либо самое худшее. Во время своихъ путешествій онъ не могъ останавливаться въ большихъ отеляхъ и бгалъ, какъ отъ чумы, отъ такъ называемыхъ ‘приличныхъ’, средней руки гостиницъ, гд останавливаются люди полуобразованные и напивающіеся вполпьяна. Эта жалкая порода людей, всегда старающихся пустить пыль въ глаза, обезьянящая пороки богачей и отъ рожденія усвоившая себ вс пороки нищеты, но ни въ томъ, ни въ другомъ не искренняя, вызывала въ немъ гнвъ и ярость. Онъ хотлъ правды во что бы то ни стало. Клопы, по крайней мр не прикидываются соловьями, точно также какъ и веселый гробовщикъ — литературнымъ критикомъ.
‘Я ничего не имю — пишетъ онъ на отдльномъ листк безъ всякой связи съ предыдущимъ — противъ навозной кучи, откровенно красующейся за окномъ кухни нмецкаго крестьянина. Эта куча — гордость семьи. Чмъ она выше, тмъ, значитъ, хозяйственне мужикъ. Но что мн гнусно и презрнно до послдней степени — это та грязь, которая годами копилась на заднемъ двор, куда выходятъ окна гостиной суконщика — отца моей Гедвиги’.
Дойдя до этого, я почувствовалъ значительное облегченіе. Я ужь было думалъ, что Гедвига вытснила изъ сердца Параго Джоанну и онъ жалетъ, что она вышла за сержанта съ усами, доходящими до его Pikeihaube, хотя какая это часть тла Pikelhaube — я абсолютно не могъ себ представить. Судя по имени, я почему-то представлялъ себ Гедвигу великаншей грознаго вида и сложенія. И мн было утшительно узнать, что у этой противной двушки отецъ суконщикъ, у котораго куча грязи на хаднемъ двор. И я пересталъ думать о Гедвиг, тмъ боле, что скоро снова наткнулся на упоминаніе о Джоанн.
‘Я бродилъ однажды по Пуэрта-дель-Соль, самой людной и центральной площади Мадрида, раздумывая о томъ, возможенъ ли прогрессъ для націи, которая довольствуется здою на быкахъ въ самомъ сердц своей столицы, какъ вдругъ мимо меня прохалъ экипажъ, въ которомъ мн померещилось лицо Джоанны, Я почти присягнуть могъ, что это была она. Экипажъ свернулъ въ улицу св. еронима. Я побжалъ за нимъ и попалъ въ объятья солдата въ зеленыхъ перчаткахъ. Чтобы избжать ареста въ качеств сумасшедшаго или преступника,— потому что здоровые люди въ Испаніи не бгаютъ,— я вскочилъ на перваго попавшагося извозчика и помчался въ погоню. Мы нагнали тотъ экипажъ на Прадо, но передъ моими глазами мелькнули только юбки дамы, скрывшейся за дверью. Я отпустилъ извозчика и начал ждать. Ждалъ я добрыхъ два часа. Это не обратило ни себя ничьего вниманія. Въ Испаніи вс ждутъ. Торчать безъ конца на углу улицы уже само по себ патентъ на респектабельность. Но мое проклятое сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Я мучительно жаждалъ снова увидть ее. Я обратился къ ливрейному кучеру по-испански, какъ умлъ учтиве, причемъ снялъ шляпу и низко поклонился.
— Сеноръ, не будете ли вы такъ милостивы сказать мн, кто это дама?
— Сеноръ,— отвтилъ онъ съ такою же учтивостью — не подобаетъ кучерамъ сообщать всякимъ проходимцами свднія о своихъ хозяевами.
— Когда ваша сенора пригласитъ проходимца ссть въ коляску рядомъ съ ней и скажетъ вамъ, куда хать, вы раскаетесь въ этой дерзости.
Я надменно повернулъ ему спину, но чувствовалъ, что его лакейскіе глаза и одобрительно разглядываютъ мои лохмотья
— Я долженъ услыхать звукъ ея серебристаго англійскаго голоска,— говорилъ я себ,— иначе я умру.
Тутъ дверь отворилась, вышла красивая дама и сла въ экипажъ,— но это была не Джоанна.
Боги въ тотъ день не имли ко мн состраданія’.
На слдующемъ листк была такая запись:
‘Такъ кончились мои пятилтнія скитанія. Я вышелъ, какъ пилигримъ, на поиски Ковчега Истины, я искалъ его отъ Петербурга до Лиссабона, отъ Таормины до Христіаніи. Я жилъ душой въ стран тней, упиваясь обманными мечтами, поддерживая свое лучшее я случайными проблесками изъ міра невидимаго. Такой погон за призраками не предавался еще ни одинъ человкъ со времени смерти милаго рыцаря Ламанчскаго. А теперь, когда я оглядываюсь назадъ, я даже не знаю, за какимъ, собственно, чортомъ я гонялся. Знаю только, что вмсто того, чтобы гнаться за нимъ, я все время бгалъ отъ него’.
‘Когда я снова пойду бродяжить, я ужь не буду такъ громко кричать о прелестяхъ своей Дульцинеи. Когда маленькая сестренка Гедвиги пришла ко мн съ куклой, въ которую Гедвига со злости натыкала булавокъ, такъ что вата вылзла наружу, я утшилъ плачущаго ребенка новой куклой и завреніемъ, что Гедвига изъ всхъ кошекъ, какія есть на свт, самая гадкая и злая. Тогда я не могъ себ объяснить причины этой злости. Но теперь мн сдается, что ею руководило средневковое суевріе и что въ кукл она видла ненавистное изображеніе Джоанны. Помню, въ слдующую нашу встрчу я началъ критиковать ея прямую тевтонскую гриву и восхищаться очаровательно вьющимися волосами Джоанны. Удивляюсь только, какъ Гедвига не истыкала булавками меня. Вдова убійцы въ Праг была другого сорта женщина: та ни капельки не ревновала къ Джоанн, которую она представляла себ блдной, чахоточной куклой, промнявшей меня на щегольски одтаго лондонскаго жулика’.
Много счастливыхъ часовъ провелъ я за этими листками, создавая фантастическую сказку о прежней жизни Параго, и, вроятно, еще долго читалъ бы и перечитывалъ ихъ, еслибъ Параго однажды не засталъ меня за ними. Тутъ-то я и постигъ святость частной переписки.
— Я думалъ, маленькій Астико,— сказалъ онъ, укоризненно глядя на меня своими голубыми глазами,— я думалъ, что ты джентльменъ.
Только Параго могла прійти въ голову такая нелпая мысль. Какой же это джентльменъ безъ золотой цпочки? Однакоже Параго, видимо, находилъ, что я могу быть джентльменомъ и безъ этихъ вншнихъ знаковъ своего достоинства, и я добросовстно общалъ постараться оправдать его ожиданія.
— И много ты начитался этихъ бредней?
— Я знаю все наизусть, учитель.
Онъ взялъ шляпу, бросилъ ее на кровать и озабоченно запустилъ пальцы въ волосы.
— Сынъ мой,— выговорилъ онъ, наконецъ, — будь ты обыкновенный мальчикъ, я веллъ бы теб стать на колни, поднять руку и поклясться, что ты ни единой живой душ не выдашь тайнъ, заключающихся въ этихъ бумагахъ, а затмъ сослалъ бы тебя навки въ кухню. Но я вижу передъ, собою джентльмена, ученаго и артиста, и не хочу подвергать его такому униженію.
Онъ положилъ мн руку на голову и съ ласковой ироніей взиралъ на меня.
— Я никому не скажу, учитель, ни единой живой душ,— побожился я.
— И самъ постарайся выбросить это изъ головы.
Я всегда говорилъ правду Параго, потому что съ нимъ не было надобности лгать. И теперь я отвтилъ правду:
— Не могу, учитель.
Еслибъ онъ зналъ, какъ я мечталъ о Джоанн!
Серьезность моего тона, видимо, забавляла его.
— Что же именно произвело на тебя такое неизгладимое впечатлніе?
— Я не могу забыть…— запинаясь, пролепеталъ я, подталкиваемый и нежеланіемъ выкинуть изъ головы Джоанну, и желаніемъ показать, какъ хорошо я уже знаю французскій языкъ,— Я не могу забыть ces petits pieds si adors.
Улыбка сбжала съ его лица, принявшаго вдругъ странное, словно испуганное выраженіе. Онъ отошелъ къ окну и такъ долго, стоялъ возл него, что я, въ свою очередь перепугался. Смутно сознавая, какой бды я надлалъ, я готовъ былъ откусить себ языкъ. Я робко подошелъ къ нему и тихонько позвалъ:
— Учитель!
Онъ какъ будто не слышалъ — схватилъ свою шляпу съ кровати и вышелъ, не взглянувъ на меня.
Много времени прошло, прежде чмъ у насъ снова зашелъ разговоръ объ этихъ бумагахъ и, хотя он, какъ прежде, лежали неубранныя, въ старомъ чулк, до сегодняшняго дня я больше не глядлъ на нихъ.
Однажды утромъ, въ ма, годъ спустя посл того, какъ я узналъ тайну жизни Параго, я проснулся позже обыкновеннаго. Будильникъ на камин показывалъ уже одиннадцать, я наскоро одлся и, покинувъ вонючую залу клуба, побжалъ наверхъ, будить своего господина.
Къ изумленію моему, онъ былъ не одинъ. Посередин комнаты стоялъ грузный, краснощекій мужчина, въ бломъ жилет, вздувшемся на живот, словно парусъ гоночной яхты, въ сюртук и, вообще, одтый франтомъ, а за столомъ, на тычк, сидлъ, болтая ногами, Параго, все еще въ ночной рубашк, но уже въ брюкахъ. Я замтилъ, что на смятой постели валялась скрипка, на которой мой учитель, очевидно, игралъ до прихода гостя.
— Кой чортъ! Это еще кто такой?— сердито крикнулъ грузный мужчина.
— Это г. Астико, мой личный секретарь, онъ жаритъ мн селедки и завдуетъ моей корреспонденціей. Обыкновенно онъ жаритъ дв селедки, но, если вы не откажетесь позавтракать съ нами, м-ръ Хогсонъ… {Hog — свинья, Hogson — свинячій сынъ.}.
— Погсонъ!— заоралъ грузный мужчина.
— Простите,— кротко извинился мой учитель.— Если вы не откажетесь позавтракать съ нами, онъ изжаритъ три вмсто двухъ.
— Подите вы къ чорту съ вашимъ завтракомъ!
— Въ такомъ случа, только дв, Астико. Этотъ джентльменъ уже завтракалъ. Вы извините, что мы при васъ такъ, запросто.
Взбшенный Погсонъ стукнулъ кулакомъ по столу.
— Я васъ заставлю понять, м-ръ Генкендайкъ, что хозяинъ въ этомъ клуб — я. Я его купилъ на наличныя деньги и не желаю, чтобъ онъ лопнулъ подъ вашимъ завдываніемъ. Я — не такой оселъ, какъ Баллантайнъ. Я — человкъ дловой, и желаю на этомъ дл деньги заработать, такъ что, если вы желаете остаться завдующимъ, вы извольте начать, что называется, съ новой страницы.
— Мой добрый другъ,— возразилъ мой учитель, поднимаясь и закладывая руки въ карманы,— вы мн повторили это уже разъ десять: это становится однообразнымъ.
— Вы ведете дло прямо таки скандально,— не смущаясь, продолжалъ м-ссъ Погсонъ.— Никакой отчетности. Ни одного оправдательнаго документа. Не знаешь даже, сколько было закуплено провизіи и напитковъ. Слуги ваши каждый вечеръ напиваются.
— Какъ сапожники,— подтвердилъ Параго.
— Такъ на кой же чортъ вы здсь, если вы не смотрите за ними?
— Я оказываю клубу Лотоса честь быть его предсдателемъ. Въ вид вознагражденія за это я принимаю жалованье и вотъ это убогое помщеніе. Не можете же вы требовать, чтобы такой человкъ, какъ я, корплъ надъ счетными книгами и урзывалъ счета мясника, словно какой-нибудь приказчикъ изъ Сити. Это вы, дорогой м-ръ Погсонъ, имете странное представленіе о завдываніи клубомъ. Для отчетности вамъ слдовало бы нанять особаго бухгалтера. Я же — онъ величавымъ жестомъ повелъ рукой съ длинными тонкими пальцами, украшенными длиннйшими ногтями,— я же представляю собой, такъ сказать, украшеніе, являюсь духовнымъ руководителемъ клуба.
— Вы мошенникъ, вотъ вы что такое!— крикнулъ м-ръ Погсонъ. При этомъ страшномъ эпитет я до того ошаллъ, что выронилъ сковородку. Параго сумлъ внушить мн отвращеніе къ грубой брани,— Вы пьяница, воръ и бездльникъ!
Параго взялъ со стола лоснящійся цилиндръ гостя и его трость съ золотымъ набалдашникомъ и подалъ ему то и другое. Потомъ указалъ на дверь.
— Убирайтесь живо!— сказалъ онъ.
Повернулся на каблукахъ, слъ на кровать, взялъ скрипку и заигралъ. Погсонъ, вмсто того, чтобъ уйти, стоялъ передъ нимъ, весь трясясь, какъ взбсившееся желе, твердя, что и клубъ, и эта комната принадлежатъ ему, что здсь онъ хозяинъ и уйдетъ, когда захочетъ, пусть Параго самъ убирается и поживе. Приплясывая отъ ярости, онъ наскакивалъ на Параго, который игралъ ‘Послднюю лтнюю розу’, чаще обыкновеннаго длая тремоло. Даже я видлъ, какъ въ немъ закипаетъ гнвъ. Но Погсонъ не обращалъ вниманія. Неожиданно Параго вскочилъ на ноги, бросился къ толстяку, высоко поднялъ кверху свою, скрипку и, какъ молотомъ Тора, съ трескомъ ударилъ ею Погсона по голов. Потомъ схватилъ его за шиворотъ, вытолкалъ въ двери и спустилъ съ лстницы.
— Это, малютка Астико, — пояснилъ онъ — теперешній владлецъ клуба Лотоса, а это — онъ указалъ на себя — его бывшій завдующій.
Я бросился къ двери, чтобъ запереть ее на задвижку. Параго усмхнулся.
— Онъ не вернется. Въ судъ на меня подастъ — это наврное.
Онъ кинулся на кровать — и вдругъ расхохотался. Я такъ изумился, что снова выронилъ сковородку.
— Болванъ! Трижды болванъ! Онъ думаетъ, что такого Улисса, какъ я, онъ найдетъ въ политехникум, гд прилизанные молодые люди покорно подводятъ счета и ведутъ книги по двойной бухгалтеріи. Ты знаешь, Астико, что такое двойная бухгалтерія?
— Нтъ, учитель,— откликнулся я, сидя на корточкахъ у газовой печки.
— Благодари боговъ за свое невдніе. Это отрицательная наука, которая втискиваетъ въ рамки вс человческія стремленія и на противоположной страниц подводитъ балансъ. Желалъ бы ты, чтобъ я покорился этому Маммону и втиснулъ въ рамки вс мои стремленія?
— Нтъ, учитель.
— Боги надлили тебя разумомъ — это лучше, чмъ умть вести книги по систем двойной бухгалтеріи.
Въ то время позиція моего учителя представлялась мн недосягаемо высокой и я отъ глубины души презиралъ м-ра Погсона. Но впослдствіи я нердко дивился, какимъ образомъ клубъ Лотоса ухитрился просуществовать мсяцъ, не то, что годъ, въ рукахъ такого завдующаго, какъ Параго. Когда я спросилъ его объ этомъ, много лтъ спустя, онъ безпечно отвтилъ мн, что всю финансовую часть онъ предоставилъ въ вдніе Баллантайна, стараго актера-владльца, разбитаго параличемъ, и что онъ былъ предсдателемъ, а не экономомъ. Однакожъ я наврное знаю, что жалованье экономк, Керубино и мн самому платилъ онъ, счета же поставщиковъ валялись на письменномъ стол Параго грудами, какъ осенніе листья въ парк, и въ спальн у него было больше этихъ счетовъ, чмъ принадлежностей его туалета. Съ другой стороны, я не помню, чтобы когда-нибудь намъ приносили деньги. Должно быть, между нимъ и Баллантайномъ было на этотъ счетъ какое-нибудь отнюдь не дловое соглашеніе, справедливо оскорблявшее вс навыки дльца въ м-р Погсон. Тутъ я сочувствовалъ этому послднему. Но я долженъ сознаться, что въ объясненіи съ Параго онъ выказалъ большую безтактность.
За завтракомъ мой учитель былъ очень веселъ. И, выйдя изъ-за стола, объявилъ, что ни разу еще не завтракалъ съ такимъ удовольствіемъ въ Тавистокъ-стрит. Я счелъ это за комплиментъ моимъ кулинарнымъ талантамъ и вспыхнулъ отъ радости. И поспшилъ сообщить:
— Это что! Селедку всякій изжарить суметъ. А вотъ вы купите когда-нибудь сардинокъ. Я вамъ такъ ихъ изжарю, что вы пальчики оближете.
— Мой милый Астико, — возразилъ онъ, набивая трубку,— прими мое и поздравленіе, и сожалніе. Поздравляю тебя съ тмъ, что ты перестаешь быть поваренкомъ. Жалю тебя потому, что ты лишаешься жалованья въ восемнадцать пенсовъ въ недлю. Ты чутокъ и обидчивъ: врядъ-ли ты пожелаешь продолжать служить здсь, съ приспшниками Маммона, да, еслибы и пожелалъ, я увренъ, самъ онъ не возьметъ тебя. Подобно Калибану, ты не будешь больше скрести столы и мыть посуду — по крайней мр, въ клуб Лотоса,— ибо съ этой минуты я увольняю тебя отъ должности.
Онъ молча курилъ въ своемъ плетеномъ кресл, давая мн время осмыслить мое измнившееся положеніе. Тутъ только я понялъ, что все это значитъ. Снова я видлъ себя на улиц, бездомнымъ, брошеннымъ, одинокимъ. Мои честолюбивыя мечты сразу увяли. Мракъ будничной дйствительности окуталъ мою душу.
— Ты чмъ же думалъ бы заняться, мой маленькій Астико?
Я подбодрился и геройски посмотрлъ на него.
— Я могъ бы поступить въ мясную,— мальчишкой подручнымъ.
Углы моего рта дрогнули. Перспектива жизни въ обществ другихъ мальчишекъ изъ мясной, не умющихъ рисовать, не знающихъ по-французски и никогда не слыхавшихъ о Джоанн, казалась мн ужасной.
Неожиданно Параго вскочилъ на ноги и такъ хлопнулъ меня по плечу, что я чуть не свалился съ ногъ.
— Слушай, сынокъ, — вскричалъ онъ — меня оснило вдохновеніе. Теперь весна, изгороди зелене мостовой, а прозжія дороги шире нашей улицы. Пойдемъ-ка мы съ тобой бродяжить, Asticot de mon coeur. Я буду Донъ-Кихотомъ, а ты моимъ Санчо, и мы отправимся на поиски приключеній.
Онъ громко смялся и трясъ меня, какъ котенка.
— Cela te tape dans l’oeil, mon petit Asticot?
Не дожидаясь моего отвта, онъ кинулся къ хромоногому умывальнику, налилъ себ воды въ тазъ изъ разбитаго кувшина и, умывшись, принялся одваться съ лихорадочной поспшностью, все время не переставая говорить и развивать свои планы на будущее. Какъ я ни привыкъ къ смн его настроеній, все же я не успвалъ слдить за нимъ.
— Такъ, значитъ, мн не надо поступать въ мясную?— спросилъ я, наконецъ.
Онъ, въ это время натягивавшій сапогъ, остановился на полдорог.
— Въ мясную? Какъ въ мясную? Разв ты хочешь поступить въ мясную?
— О, нтъ!
— Такъ о чемъ же ты говоришь? Я буду воспитывать тебя въ лучшей школ, какая только есть на земл: въ