З. Н. Гиппиус
Лундберг, Антонин, Есенин
——
——
——
КОММЕНТАРИИ
Лундберг, Антонин, Есенин, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1922
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Три легких силуэта. Каждого из этих людей, — незамечательных, но типичных для нашего времени, — я помню у истока его карьеры. И, может быть, мои ‘ума холодные наблюдения’ покажутся любопытными.
Лундберг — называл себя моим ‘крестником’. Мне принадлежит… заслуга? спасения его первой рукописи от редакторского камина.
Двери нашего тогдашнего журнала следовало, по моему убеждению, широко открыть начинающим. Они и были открыты, и не напрасно: у нас впервые стали печататься Блок, Пяст, Сергеев-Ценский и другие, себя впоследствии оправдавшие.
Рукопись Лундберга показалась мне не блестящей, но возможной. Вызываю неизвестного автора. И вскоре он становится частым посетителем как редакции, так и моего дома.
Большеголовый, большелицый, бледный юноша в синей рубашке. Дикий неврастеник. Любит длинные, надрывные разговоры. И мало-помалу я убеждаюсь, что это человек, не лишенный, может быть, способностей, но обреченный на ‘личную негодность’: его точит и ест червяк безнадежного честолюбия слабых. Слабняк, если он не глуп, начинает в этом случае с потери равновесия. И Лундберг особенно охотно говорит — о самоубийстве.
Не всегда можно полагаться на правило: ‘Не убьет себя тот, кто о самоубийстве говорит’. И потому оставить Лундберга, уклониться от бесконечных разговоров, мне не хотелось. Они, впрочем, не дали ему помощи: внутренний червяк тщеславия, сосредоточенное, болезненное саможаление заслоняли его от всех спасительных интересов, — к искусству, к философии, к вопросам общественным. Особенно безразличен, даже враждебен, он был к последним.
Но то обстоятельство, что он очутился в литературном кругу’ в связи с людьми, в которых он хотел вызывать к себе участие, — пожалуй, ему и помогло.
Из Киева, куда он уехал, он продолжал писать мне. С удивлением мы узнали, что он сделался ‘учеником’, и даже ‘любимым’, л. Шестова. Мимолетная встреча в Киеве показала мне того же Лундберга, ноющего, скорченного от внутренней, мелкой боли, ничем, кроме нее, не интересующегося, вернее — все берущего, как средство для ее невозможного утоления. Как в письмах своих — он был уныло и злобно льстив… И этого не видит в ‘любимом ученике’ глубокий русский философ — Л. Шестов?
Впрочем, не наивны ли, не доверчивы ли, как дети — философы?
В Петербурге, когда Лундберг туда снова переехал, мы уже не встречались. Нужды в нас больше не было. Сделавшись заправским литератором (при посредстве ли одного своего ‘учителя’ или и других наивных людей — не знаю) он даже писал какие-то особенно злостные против нас статьи. Мне их, впрочем, не пришлось видеть, да и отметы не стоило бы, если бы в то же время, изредка, не получались от Лундберга письма, все те же, заунывно-льстивые… на всякий случай?
Прикончил Лундберга некий Иванов-Разумник.
Этого Иванова-Разумника долго называли ‘обольстителем недоносков’. Он таким и был, сидя в подполье, до дней своего торжества, т. е. торжества большевиков. Литературный критик, создатель ‘Скифов’, — он в сердцевине своей тот же Лундберг, только похитрее и посмелее, а потому по приемам, по самой материи своей — родной брат Петерсу и Дзержинскому. Выйдя на свет, он стал заглатывать уже не одних недоносков, а ‘гениальных детей’ — Ремизова, Белого, Блока.
— Как, и вы с ним? — спрашиваю раз в ужасе Блока по телефону. — Пусть Боря (А. Белый), он ‘потерянное дитя’… Но вы?..
И грустный прошелестел ответ:
— Да ведь и я, может быть… ‘потерянное дитя’…
Но когда-нибудь о Разумнике, о его большевизме, который довелось мне наблюдать собственными глазами, я напишу особо. Ремизов, успевший выскользнуть, помнит, конечно, что делал этот господин с ним. Здесь я только подчеркиваю, что развращение Лундберга закончил именно Иванов-Разумник. Это было не трудно, при родственности их природ. У Лундберга только все поуже, поробче, и была еще оглядка, — до соединения с Разумником. Но разврат один, сущность одна, то же ачеловечество, личная негодность, которая лучше всего определяется двумя словами, — банальными, но бездонно-глубокими: ni foi, ni loi {ни стыда, ни совести (фр.).}. Ни веры, ни закона. Ничего, кроме жажды утолить ненасытного (все равно, какого) собственного червяка. Он — цель. Остальное, остальное — средство.
Лундберг, ‘любимый ученик’ Шестова, уже не мог не сделать со своим ‘учителем’ того, что недавно сделал. Утвердившись в Берлине, на деньги своих господ, вздумал облагодетельствовать изгоя (в нем сантиментальность, в Лундберге!). Скрыв происхождение денег, выпросил рукопись для напечатания. А потом взял да и уничтожил книгу. Сжег, кажется. Но уж, наверно, не обошлось без ламентаций и всяческого, перед Шестовым, нытья… Ведь, написал же он мне, в начале большевистского хозяйства, абсолютно бесполезное письмо с унылым припевом: ‘Я знаю, что вы мне не ответите…’
Угадал верно.
‘Ni foi, ni loi’, эта грознейшая из пустот, сближает индивидуумов самого разного обличья. И все они, слабые и сильные, умные и глупые, от неврастенического недоноска Лундберга до грубого темпераментного мужичищи — Антонина, до прожженного парня Есенина, все кончают нынче тем же провалом, откуда идет ‘некий дух, зело смрадный’.
Вот Антонин, еще не епископ — архимандрит. Первые, получастные, ‘Религ. Фил. Собрания’ подняли железный занавес, отделявший среду церковную от интеллигентской. Антонин с особой жадностью бросился к ‘светским’. К нам зачастил и вечером, и утром, и на заседания, и так. Секретарем ‘Собраний’ был некий Е. Е., человек вида и манер (да, кажется, и биографии) интеллигента-нигилиста 60-х годов. Ему протежировал молодой тогда Тернавцев и предобродушно звал своего приятеля не иначе, как ‘пес’. Архимандрит Антонин и ‘пес’ сделались неразлучны. Вместе шлялись по трактирам, причем Антонин заказывал себе самые скоромные яства, а ‘пес’, в пику другу, — постные. Вместе приходили они и к нам. Если народу было не так много, то беседа сводилась к темам довольно интимным: Е. Е. при Антонине рассказывал о лаврских его успехах, о дамах, о платочках, которые, подобно султану, он раскидывал… Антонин, черный, громадный, костлявый, даже сутулый от громадности и костлявости, с тяжелой нижней челюстью и косматыми бровями, — слушал, помавая главою. Подсказывал образы, гудел басом, сильно на ‘о’:
— И тогда разбила она алавастровый сосуд тела своего меня ради…
Ничего ‘холеного’ в нем не было. Он презирал ‘элегантность’ архимандрита Сергия. Помню его довольно замызганный подрясник и круглую поярковую шляпу. Мы смотрели на него немножко, как на enfant terrible {ужасный ребенок (фр.).}.
— Поздно, о. Антонин. Ворота в Лавре уже заперли.
— А пусть! Когда я выхожу на дела тьмы (это он наши заседания и разговоры с интеллигентами, — ‘светскими’ — называл делами тьмы) — я приуготовляю себе убежище, где склонить главу…
Его почему-то любил тишайший Антоний, тогдашний митрополит. Антонин сам не знал — почему, и городил какую-то чушь:
— Говорю я ему: а потому вы меня любите, владыка святый, что мы схожи: вы Антоний — я Антонин. У вас губы толстые — у меня губы толстые. У обоих, у нас, значит, темперамент….
Кто-то сказал, что Антонин — невежда. Это неправда. Его даже называли в церковных кругах ‘кладезем учености’. Он был автором какого-то очень серьезного богословского исследования, требовавшего большой эрудиции. Это не мешало ему оставаться, конечно, диким и наивным. Но не в этом дело. Дело в том, что сердцевина его была проедена тем же червяком, что и у Лундберга. Если неврастенический слабняк Лундберг пищал по ночам от боли, то громадный, толстогубый Антонин должен был выть, корчась, — вот и вся разница. Он не прибеднялся, не вертелся, не говорил и не думал о самоубийстве. Он был прямее, открытее, не боялся быть и мелочно-тщеславным, наивно-тщеславным. Раз думали выбрать его председателем заседания. Он тотчас же радостно объявил свой план.
— Первое отделение — говорю я. Потом перерыв. После перерыва — говорю опять я….
Председателем он так и не был, но одну речь его, сильную и жестокую, я помню. Он говорил против свободы совести и начал так:
— Христианство — экскоммуникативно….
Архимандрит Антонин, затем епископ, ныне ‘советский’, большевистский епископ Антонин — человек ‘sans foi ni loi’, человек без малейшей веры и без всякого закона. Безверие-беззаконие из него, что называется, перло. И он этим не смущался. Не на собраниях, конечно, но в большом и смешанном обществе, при куче иерархов, при небезызвестном миссионере Скворцове, лакее Победоносцева, он со смаком объявлял:
— А я вам такое скажу, такое, что вы все зашатаетесь… Вы послушайте. Ничего того, что в Писании, не було. Ни Христа не було, ни распятия, ни апостолов, ничего не було. А это все — типы…
Не дослышав, но без удивления, готовый, очевидно, ко всему, Скворцов переспросил:
— Киты?
— Не киты, а типы… — вразумительно поправил его Антонин и продолжал, занимая общее внимание, развивать свою теорию. Говорил убежденно, не без желания нас поразить, конечно, — но искренно.
— Все типы… Ничего не було… Саранча в Писании — тоже тип: понимай — мелкая пресса…
Для него и иерархии ценностей не существовало: раз ‘ничего не було’, так равны и саранча, и распятие… Не имел он веры никакой, даже и материалистической, как ни малейшего закона. ‘Ложь? Что есть ложь? Христа не было, и… христианство экскоммуникативно. Все типы’, и… он хочет быть епископом. И будет. Его митрополит любит.
Червь, однако, не усыпает, и Антонин в вечном страдании. Достигнув епископства, снова мучится, тянется дальше, слепнет и… промахивается. В 1905 году, после октябрьского манифеста, он ‘дерзнул’: взял да и не возгласил в Казанском соборе: ‘самодержавнейший’.
Его тотчас же убрали. Отсюда начинается темная полоса в жизни Антонина. Знаю только, что сосланный куда-то на юг, не возвращаемый, несмотря на все прошения, он дошел в муках своих до форменного безумия, даже сидел в лечебнице. Мельком видели мы его на Кавказе перед войной: белый, засутулившийся еще круче, глаза горят той же злой мукой: не усыпает червь.
Но вот пришло, наконец, время Антонина: время безверников и беззаконников. Час их преуспеяний. Антонин непременно преуспеет… если успеет. Поздно что-то он выплыл. Мог бы и раньше. Для ‘советской власти’, если она все-таки зажелает иметь патриарха, — Антонин самый подходящий. Лучше не найти.
О маленьком Есенине — всего несколько слов.
Кто-то привел его на одно из моих воскресений, в 15 или 16 году. Во время войны. У меня тогда собиралось множество ‘поэтической’ молодежи. Есенин только что, чуть ли не за день до того, явился в Петербург. Обыкновенный, неуклюжий парень лет 18-ти, в ‘спинжаке’ поверх синей рубашки. Видно, что наивничает, однако прожженный: уж он со стихами, уж он и о Клюеве, давнем протеже Блока, этом хитрейшем мужичонке… Есенин рассказывает, что он с вокзала, пешком, прямо и отправился к Блоку… И что первой этой встречей остался недоволен — не помню, почему.
Однако он скромничал тогда, смекнув, должно быть, что так пока лучше. Стихи его нам всем показались мало интересными, и он перешел к частушкам своей губернии, которые довольно много распевал.
Затем он исчез. Выплыл уже в компании Сергея Городецкого, у так называемых ‘пейзанистов’. Это была кучка поэтов-стилизаторов, в то время, в 15—16 годах, настроенная сугубо лженароднически и военно-патриотично. Есенина одели по-‘пейзански’: в голубую шелковую рубашку, завили ему кудри длинные, подрумянили. Живо приобрел он и соответственный апломб. В наш кружок больше не являлся. Голубую рубашку и завитые букли этого ‘добра молодца’ и ‘самородка народного’ мне воочию пришлось видеть лишь раз, чуть ли не в ‘Рел. Фил. Обществе’, со всей его дикой компанией.
Последующая судьба Есенина совершенно ясна, логически неизбежна. Материя и сердцевина у него та же, что у Лундбергов и Антонинов. Но эти долго выли или пищали по ночам, ожидая своего времени, Есенин же почти сразу к своему времени подоспел. О ‘foi’ или ‘loi’ он, может быть, и не слышал, только инстинкты у него и были. У Лундберга, не говоря уже об умном Антонине, долго имелись задерживающие центры. Да и до сих пор Лундберг не говорит вслух, что он — ‘величайший русский писатель’. Есенин говорит, и с таким подозрительным спокойствием, что почти видишь его полное удовольствие. Так же, впрочем, говорит, что он хулиган и вор.
Он интересен как явление очень наглядное. Продукт химически чистый. На Есенине можно наблюдать процесс разложения и конечной гибели человека, нормально в человеке происходит процесс обратный, — развития личности. Любопытно, что никакие отдельные способности, — умственные, художественные или волевые, — не спасают от разложения: бескостное существо, человек без спинного хребта (без веры и закона) гибнет вместе с ними. Пропадом пропадает все.
Страдания Есенина не сложны. Страдал немножко, зарвавшись на спекуляции, когда его недавно поймали с вагоном соли и посадили в кутузку. Но выпустили (еще бы, ведь не Гумилев!) — и памяти нет, опять пошли удовольствия, подвернулась заграничная дива с любовью, старовата, да черт ли в этом: для честолюбия ‘величайшего поэта’ такой брак — взлет на головокружительную высоту. Известно, что чем ниже огонек сознания, тем уже потребности и тем легче достигается удовлетворение. В приюте для идиотов — как счастлив порой сосущий тряпку!
Ежели Есенины, — а ими все пруды ‘советской’ России нынче запружены, — счастливее Лундбергов и Антонинов, то они также и невиннее. Пусть на взгляд человеческий это самые обыкновенные негодяи. Но разве они знают, что такое негодяйство, — знали когда-нибудь? По слуху повторяют какие-то слова: я — вор, я — поэт, я — хулиган, — и все они для них равно без смысла.
Но вот эта упоенная самоудовлетворенность, да некоторая невинность, одни только и отделяют Есениных от Разумников, Лундбергов, Введенских, Ключниковых, Рейснеров и т. д. Главная сущность у всех та же самая, и как следствие, тот же происходит в них процесс: разжижение костного состава, разложение, потеря лица человеческого. Иначе и быть не может: человек без внутреннего стержня без ‘foi’ и ‘loi’, без веры и закона, уже не человек. В лучшем случае он лишь никуда негодное человекообразное существо.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1922. 6 июля. No 680. С. 2-3 под псевдонимом Антон Крайний.
Лундберг Евгений Германович (1883—1965) — прозаик, критик. В 1903 г. познакомился с Мережковскими и начал печататься в журнале ‘Новый Путь’ (рассказ ‘Под липами’. 1903. No 12). Осенью 1920 г. основал в Берлине издательство ‘Скифы’.
…у нас впервые стали печататься Блок, Пяст, Сергеев-Ценский… — А. А. Блок познакомился с Мережковскими в марте 1902 г. и начал печататься в руководимом ими журнале ‘Новый Путь’ (1903. No 3), опубликовав цикл из десяти стихотворений. Владимир Алексеевич Пяст (Пястовский, 1886—1940), поэт и переводчик, в январе 1905 г. познакомился с А. Блоком. Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (1875-1958) — прозаик, драматург, поэт, критик. Журнал Мережковских ‘Вопросы Жизни’ был закрыт цензурой в 1905 г. за публикацию повести Сергеева-Ценского ‘Сад’. В дальнейшем Сергеев-Ценский получил известность исторической эпопеей ‘Преображенная Россия’ (1914-1958), в том числе романом о Крымской войне 1853-1856 гг. ‘Севастопольская страда’ (1937-1939).
…Из Киева, куда он уехал… — в 1905 г. Лундберг сблизился с ‘Христианским братством борьбы’, в октябре 1905 г. вместе со своим учителем философом Львом Шестовым (Шварцман, 1866—1938), был в Киеве во время еврейского погрома. Оставался в Киеве до 1909 г., когда был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость в Петербурге, откуда вышел через полгода в результате хлопот Л. Шестова и выехал за границу. В начале 1914 г. вернулся в Петербург и возглавил литературный отдел журнала ‘Современник’.
…злостные против нас статьи. — Статьи Лундберга о поэзии и прозе Гиппиус печатались в журналах ‘Русская Мысль’ (1912. No 12), ‘Заветы’ (1913. No 1). В 1914 г. он выпустил книгу ‘Мережковский и его новое христианство’.
Иванов-Разумник (Иванов Разумник Васильевич, 1878—1946) — критик, журналист. В 1917 и 1918 гг. был в Петрограде главным инициатором издания двух альманахов ‘Скифы’.
…’потерянное дитя’… — часовой на передовом посту в армии времен французской революции 1789 г. — Гиппиус так называет А. Блока в записи ‘Черной тетради’ 11 января 1918 г.
…уничтожил книгу. Сжег, кажется. — В конце 1921 г. Берлин потряс слух о сожжении всего тиража брошюры Л. Шестова ‘Что такое русский большевизм?’ ее издателем — Е. Г. Лундбергом. Издатель и автор были связаны долголетней дружбой. Уничтожение книги явилось следствием сближения Лундберга с советскими представителями в Берлине.
Антонин (Грановский Александр Андреевич, 1860 или 1865-1927) — Гиппиус пишет о нем в своем дневнике ‘О Бывшем’ 29 марта 1903 г.: ‘Этот архиерей Антонин, ныне епископ Нарвский (недавно), летом даже сходил с ума. Теперь поправился’. В 1908 г. получил степень магистра богословия и был уволен по болезни на покой.
‘Религ. Фил. Собрания’ — с 29 ноября 1901 г. по 19 апреля 1903 г. в Петербурге в зале Географического общества прошло 22 заседания ‘Религиозно-Философских Собраний’, созданных Д. С. Мережковским, В. В. Розановым, Д. В. Философовым, В. С. Миролюбовым, В. А. Тернавцевым для встреч Церкви с представителями ‘нового религиозного сознания’. Секретарем Собраний был Ефим Александрович Егоров, ставший и секретарем журнала ‘Новый Путь’ (1903— 1904).
Тернавцев Валентин Александрович (1866—1940) — богослов, чиновник особых поручений при обер-прокуроре Синода (с 1907 г.). Гиппиус пишет о нем в неоконченной книге ‘Дмитрий Мережковский’.
Алавастровый сосуд — сделанный из алавастра, твердого известняка, из которого в древности изготовляли сосуды.
Архимандрит Сергий (Страгородский Иван Николаевич, 1867— 1944) — духовный писатель, епископ Финляндский и Выборгский, ректор Петербургской Духовной академии (1901—1905), председатель ‘Религиозно-Философских Собраний’. С 1943 г. патриарх Московский и всея Руси.
Антоний (Вадковский Александр Васильевич, 1846-1912) — духовный писатель, митрополит Петербургский и Ладожский. 8 октября 1901 г. благословил инициаторов ‘Религиозно-Философских Собраний’.
Скворцов Василий Михайлович (1859—1932) — редактор журнала ‘Миссионерское обозрение’, выходившего в Петербурге в 1896—1917 гг., чиновник по особым поручениям при обер-прокуроре Синода К. П. Победоносцеве (1827-1907).
…после октябрьского манифеста… — имеется в виду манифест 17 октября 1905 г. ‘Об усовершенствовании государственного порядка’, которым в России был создан двухпалатный представительный орган (Гос. совет и Гос. дума), отменена предварительная цензура, объявлена амнистия лицам, осужденным за государственные преступления.
Есенин <,…>, чуть ли не за день до того, явился в Петербург. — С. А. Есенин (1895—1925) приехал в Петербург 9 марта 1915 г. и, вероятно, посетил салон Гиппиус в воскресенье 14 марта (см.: Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. / Сост. Н. И. Шубникова-Гусева. М., 1993. Т. 1. С. 273).
Клюев Николай Алексеевич (1884-1937) — поэт. Осенью 1907 г. завязал переписку с А. Блоком, который способствовал появлению стихов Клюева в журналах ‘Золотое Руно’, ‘Бодрое Слово’ и др. Первый сборник стихов ‘Сосен перезвон’ (1912) Клюев посвятил Блоку. В октябре 1915 г. познакомился в Петрограде с Есениным, с которым выступал в столичных салонах. Вокруг Клюева и Есенина группировались писатели ‘новокрестьянского’ направления. В октябре 1937 г. Клюев был расстрелян в Томске.
Городецкий Сергей Митрофанович (1884—1967) — писатель. В 1915 г. вместе с Есениным и Клюевым пытался организовать кружок ‘народных писателей’, которых Гиппиус называет ‘пейзанистами’ (от французского ‘крестьянин’).
Рел.-Фил. Общество — ‘Религиозно-Философское Общество’ возникло в начале 1907 г. в Петербурге и было более широким по составу, чем ‘Религиозно-Философские Собрания’ (1901 — 1903). Значительная часть докладов была посвящена осмыслению философской значимости русской литературы.
…его недавно поймали с вагоном соли… — очевидно, Гиппиус использовала слухи о лекционной поездке летом 1920 г. Есенина на Кавказ в отдельном вагоне с Г. Р. Колобовым, имевшим дружеское прозвище ‘Почем-соль’ (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986. Т. 1. С. 319-320).
Введенский Александр — ему посвящена статья Гиппиус ‘Советский батюшка’ (1923) в настоящем издании.
Ключников Юрий Вениаминович (1888-1938) — правовед, кадет. С 1919 г. жил в Париже, редактор журнала ‘Смена Вех’ (1921—1922), соредактор берлинской газеты ‘Накануне’ (1922-1925). В 1923 г. вернулся в Россию, позднее арестован и погиб в заключении.
Рейснер Лариса Михайловна (1895-1926) — писательница, вместе с отцом Михаилом Андреевичем Рейснером (1868-1928), профессором права, издавала журнал ‘Рудин’ (1915-1916). 11 января 1918 г. Гиппиус записала в ‘Черной тетради’: ‘Проф. Рейснер — подозрительная личность, при царе писал доносы, на службе у большевиков. Лариса Рейснер — его дочь, поэтизирующая с претензиями, слабо, на службе’.