В.В. Розанов
В.В. Розанов
Лукавые слова
Лукавые слова
Лукавые слова, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 3 минут(ы)
‘И выпив цикуты, Сократ стал ходить по комнате, пока не почувствовал тяжести в ногах. Тогда он лег и сказал окружающим: — Не забудьте принести в жертву (богу Асклептию) петуха’, — так записано в ‘Федоне’ Платона о смерти Сократа, умершего по приговору несправедливого афинского суда. ‘Жертвоприношение петуха’… какою это древностью звучит! Какая несбыточность для нас, христиан! Уже 2400 лет прошло с тех пор, — мы именуемся ‘христианами’: и вот христианин-палач, окруженный для обеспечения дела христианами-воинами, по приговору христианского суда и во исполнение христианского закона ‘святой’ Руси, затягивает петлю на горле человека и давит его, как кошкодер на живодерне.
Эти живодерни именуются отчего-то и обставлены в ‘делопроизводстве’ не своими словами, не собственными названиями, а уворованными чужими словами из лексикона добропорядочных людей: ‘уголовный суд’, ‘приговор о смертной казни’, ‘суд приговорил такого-то к повешению’, ‘приговорил к расстрелянию’. Когда нужно говорить просто: ‘Мы, судьи, удавили сегодня Петра’, ‘мы приказали солдатам Николаю и Фаддею застрелить мещанина Семена’.
‘Вешают’ платье в гардероб, а человека давят. Кто же говорит о разбойнике: ‘Он повесил домовладелицу такую-то и конфисковал ее имущество’. Разве суд говорит: ‘Ванька Каин повесил такого-то мирного обывателя и ограбил’. Отчего же, когда вешают Ваньку Каина, он обязан употреблять более мягкие термины: ‘Господа судьи изволили приговорить меня к повешению’. И он в праве сказать: ‘Я удавил помещицу Киселеву, а меня завтра удавят судьи. И все мы — душители: я — вчера, судьи — завтра’. И уже читателю остается добавить: ‘И всем нам та же цена: отродья Сатаны, дьяволы’.
Дьявольская эта вещь, при свете дня, в торжественной обстановке, творится только государством. Его ‘регалия’… Все остальные, ‘последние люди’, стыдятся этого: и ‘средь бела дня зарезал’ — это звучит как жалоба на последнюю степень бесстыдства, вызова человеку и человечеству. Обыкновенно ночью, где-нибудь в глубине дома, в гуще леса, в тайге ‘приканчивает’ человек человека… Бррр… ужас. Только государство, ‘милое отечество’, ‘седины’ родины, барабанит в барабан, сзывает народ, душители надевают мундир, все ордена, становятся, молчат, точно за обедом, и на глазах их удавливают человека.
Черная месса.
Так ‘удавливают’, а не ‘вешают’. Вешают платье на гвоздь, и вообще это термин — привычный, наш, городской, невинный, и этим-то словом привычно-знакомым: ‘повесить карточку на стену‘, ‘повесить сюртук в гардероб‘ прикрывается этот кошмар цивилизации, попрание христианства, отречение от всякого Бога, перед которым остановились язычники и теперь отскакивают назад турки. ‘Чтобы своими руками задушить человека: нет, я не могу, я мусульманин’, ‘не можем приговорить к этому мы, правоверные турки*: есть Аллах’! ‘Ни мы, поклонники Аполлона и Деметры’, — вторят им из древности греки. Только статские и тайные советники в мундире министерства юстиции, посморкавшись в меченый хорошей меткой платок, недоумевают: ‘Не понимаем!.. Почему не задушить?.. Суеверие язычества, тупость мусульман: мы сознательные христиане и спокойно душим. Потом спим. Между сном и удушением — обедаем. И пищеварение — ничего, и снов не видим’.
______________________
* Как и у древних греков, султан избегает ‘расправы своими руками’, и имеющему умереть посылается шелковый шнур. Не спорим, ужасно, как и афинский суд, однако в душе что-то было: страх, протест, ужас, и кровь не течет, удавленный не корчится в судорогах вот перед глазами, как у нас, людей без нравственного обоняния.
______________________
В язычестве и теперь у турок посылают приговор умереть: но мысль самому задавить человека, самим официально задушить, застрелить — это дерет по коже, проходит морозом по мысли древних и новых не христиан. Пропорционально этому ужасу перед ‘лишением человека жизни’, там это совершалось и совершается редко, как что-то исключительное и выходящее из ряда вон. Не замечаете ли вы, что и у нас, при ‘христианском братстве’, смертные приговоры собственно обширно практикуются лишь в отношении простонародья, которое гг. ‘привилегированные’ не чувствуют как ‘своего брата’, а приблизительно чувствуют как человек кота, которого ему предстоит ‘ободрать’ и он при этом ничего не чувствует. Дворяне дворян не ‘обдирают’, и, например, чиновники чиновников никогда не ‘вешают’, хотя бедствия от чиновников, иногда ставящих государство на край гибели, превосходят вред от воров и разбойников. Но ‘свой брат’ — и мороз проходит по коже при мысли. Ну, как тайный советник удавит тайного советника? Но ‘тайный советник’ мещанина Иванова? Это — кот, которого можно ободрать: ‘чужая кровь, чужая душа’, не ‘мы’ и не ‘наше’.
Мне кажется, ужас смертной казни удерживается оттого в качестве ‘особой привилегии государства’, что хотя мы и ‘сознательные христиане’, а на самом деле берем все целиком, в комке и не расчленяя, и вовсе не постигаем живым воображением делаемого. И на первую ступень понимания нас не пускают просто эти чужие, не верные, не фактичные слова и термины, которыми мы, как приличною капсюлею, обволокли вонючее и нестерпимое содержание.
Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 24 дек. No 11058.