М.Н. Катков
М.Н. Катков
Ложные понятия иностранцев о России почерпаются из нашей журналистики
Ложные понятия иностранцев о России почерпаются из нашей журналистики
Ложные понятия иностранцев о России почерпаются из нашей журналистики, Катков Михаил Никифорович, Год: 1863
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Нельзя сказать, чтобы Россия до сих пор поступала слишком стремительно и слишком увлекалась патриотическим пылом своих обитателей. Никак нельзя сказать, чтобы до сих пор наша печать обнаружила чрезмерную раздражительность народного чувства под влиянием тех угроз и оскорблений, которые сыпались на наше отечество со всех сторон, в то время когда оно менее чем когда-либо заслуживало подобного обращения. Увы! напротив, наше равнодушие, наше молчание, наше непоколебимое спокойствие удивили иностранцев и послужили для них признаком (к счастью, обманчивым) нашего полного нравственного упадка.
И в печати, и в законодательных собраниях одним из самых сильных аргументов против нас было то, что Россия будто бы находится теперь в совершенном разложении, что целые классы народонаселения исполнены революционных элементов, что внутри Империи готово вспыхнуть повсеместное восстание, что целые области ежеминутно готовы отложиться и что при малейшем толчке все это громадное тело рассыплется в прах.
К стыду нашему, иностранцы на этот раз не из ничего сочиняли свои взгляды на Россию: кроме обильного материала, доставлявшегося им польскими агитаторами, иностранцы могли черпать данные для своих заключений и в русских источниках. Никогда, нигде умственный разврат не доходил до такого безобразия, как в некоторых явлениях русского происхождения. Для иностранцев довольно (было иметь хотя поверхностное понятие о том, что печаталось по-русски, например в Лондоне, и знать при том, что весь этот отвратительный сумбур, невозможный ни в какой литературе, пользовался в России большим кредитом, что русские люди разных сословий пилигримствовали к этим вольноотпущенным сумасшедшего дома, питались их мудростью и возлагали на них надежды в деле обновления своего отечества. До иностранцев доходили слухи о не менее диких явлениях во внутренней русской литературе, развивающейся под благословением цензуры, о состоянии наших учебных заведений, об удивительных проектах перестройки всех существующих отношений, о процветании всевозможных бредней, какие когда-либо и где-либо приходили в голову эксцентрическим и больным умам, и о том, что все эти нелепости не встречали себе сильного противодействия в общественной среде, — и иностранцы заключали, что в этой среде нет ни духа, ни силы, что наш народ выродился, что он лишен всякой будущности. Стоило любому иностранному наблюдателю — а таких не могло не быть в канцеляриях разных европейских посольств — немного прислушаться к тому, что серьезно говорилось в Петербурге, присмотреться к тому, что там делалось вокруг, чтобы вынести полное убеждение в совершенном разложении нашего общественного организма. Мог ли иностранный наблюдатель подозревать, что атмосфера, в которой он производил свои наблюдения, есть атмосфера фальшивая? Мог ли он думать, что все это не более как кошмар, сон дурной ночи, причиненный неумеренным употреблением гашиша? Прежде Россия была для иностранного наблюдателя страною загадок — и действительно, ни об одной стране не было столько мифических сказаний, как о России. Но в последнее время наблюдатель считал себя вправе думать, что слово загадки найдено и что таинственная страна стала ему ясна во всей своей безнадежности. Иностранный наблюдатель крепко уверился, что Россия есть призрак и должна исчезнуть как призрак. Если же в нем оставалось какое-нибудь сомнение в этом, то оно должно было уступить заявлениям русских агитаторов. Наши агитаторы сначала выставляли себя только ожесточенными противниками правительства и пламенными друзьями народа, обещали ему фантастические благополучия, подобно революционерам всех стран и народов. Иностранный наблюдатель видел в этом явление более или менее ему знакомое и, не объясняя себе причин, удивлялся только тому, что весь этот вздор в русской цивилизации пользуется кредитом. Но вот теперь дело становится ему яснее и убедительнее. Наши революционеры обнажили перед ним все красоты свои, и он отступает перед этой картиной со стыдом и омерзением. Он видит перед собой нечто небывалое и неслыханное. В иностранных газетах приводятся избранные красоты из русско-лондонских изданий, в которых еще так недавно, к стыду нашему, многие русские люди слышали призывный голос обновляющейся России, и иностранные публицисты вчуже приходят в негодование, цитируя места из ‘Колокола’, и вчуже до некоторой степени отстаивают если не нынешнее, то по крайней мере прошлое значение русского народа от нареканий со стороны его собственных выродков. Мало того, что эти выродки перешли открыто в лагерь врагов России, мало того, что они всячески стараются пособлять польскому восстанию и осыпают циническими ругательствами русских, выразивших за границей робкое сочувствие русскому делу подпиской в пользу раненых русских воинов, — они ругаются над русским народом вообще и объявляют Россию не чем иным, как глупой выдумкой, которая должна бесследно исчезнуть с лица земли.
Посреди этих явлений, заставляющих иностранца видеть в нас народ разлагающийся и гниющий, раздалось несколько голосов изнутри России, в которых слышалось русское чувство и которых было бы гораздо больше, если бы наша печать и вообще все отправления нашей общественной жизни находились под другими условиями, — и вот русский патриотизм упрекают в кровожадности, упрекают не французские или немецкие газеты, а ‘Санкт-Петербургские ведомости’ — газета российская. В чем же выразилась до сих пор кровожадность русского патриотизма? Бедный русский патриотизм осмелился против польских притязаний, которые заявляла против нас вся Европа, увлекаемая разными враждебными нам побуждениями, выставить на вид исторические права русской народности и в ответ на ругательства сказать несколько слов в защиту своего народа — в защиту, предоставляемую даже тяжким преступникам. Русский патриотизм позволил себе заявить, что русский народ будет стоять крепко за достоинство своего политического существования. В этом петербургская газета видит кровожадность и свирепство.
До сей минуты все в России скорее готовы были сожалеть о поляках и желать им добра, чем сводить с ними счеты. Даже в то время, когда проливалась русская кровь, когда Европа своим вмешательством оскорбляла нашу народную честь и достоинство наше как великой державы, русское патриотическое чувство, там, где оно высказывалось, не теряло меры, не дышало местью и относилось к польским притязаниям точно так, как относятся к ним все беспристрастные люди в самой Европе. Русское патриотическое чувство не говорило сильнее того, что было, например, сказано г-ном де Ларошжакеленом во французском сенате, оно не говорило ничего сильнее того, что, например, прочли мы сию минуту в английском журнале ‘The Quarterly Review’ (апрельская книжка), в статье под заглавием ‘Paland’: ‘Полякам их прошедшее не дает никакого права на симпатии Европы, — сказано, между прочим, в этой статье. — Поляки могут, если хотят, биться до горького конца, увлекаемые своей закоренелой национальной враждой. Если им угодно, они могут жертвовать своей кровью в последней отчаянной попытке восстановить старую Польшу. Россия имела право употребить все свои усилия для восстановления своих древних владений, мы не будем порицать и поляков за то, что они рискуют веем для осуществления своей мечты о возобновлении величия Ягеллонов. Но в этих попытках своих пусть поляки не рассчитывают на симпатии Европы… Польские магнаты для восстановления своей независимости или, лучше Сказать, для перенесения своего подданства от России к Франции стали союзниками Наполеона в его усилиях поработить все народности Европы. Если бы эта отчаянная попытка удалась, Польша, вероятно, приобрела бы от России все, на что она предъявляет свои притязания, и Россия была бы откинута назад, в пределы полуазиатского владения, а Польша под покровительством Франции стала бы обширнейшим государством восточной Европы… Но этим грезам наяву не дано было осуществиться. Судьба битв, к которой обратились поляки, решила дело не в их пользу. 1812 год, принесший жизнь и свободу многим народам, был смертным ударом для надежд Польши. Россия, подвергшаяся нападениям без малейшего повода со своей стороны и спасенная преданностью, которой ничего подобного не представляет история, овладела страною, готовившей ей пагубу, овладела на основании самого чистого права, какое когда-либо предъявлялось завоевателем…… Самое лучшее, чего в настоящее время может ожидать Польша, есть благоустроенное положение под русскою державой’. Никогда ничего русский патриотизм не говорил сильнее этих слов, прочтенных нами сию минуту в иностранном журнале. Что же тут кровожадного? А что касается до благоустройства Польши, то был ли хоть один русский патриот, который не желал бы Польше благоустройства наравне с Россией?
Россия до конца не изменяла своему терпению, она истощила все средства миролюбия. В самый разгар восстания возмутившимся дарована была амнистия, перед лицом Европы, наступавшей на нас с угрозами и высокомерными советами, дан был торжественный обет открыть для Польши новую политическую эру. Россия коснулась последнего предела миролюбия, ступить еще один шаг вперед значило бы без войны погубить себя или вызвать самую ожесточенную народную войну. Никто, кроме врагов России, не мог бы пожелать такого шага. Никто из русских, в ком есть хоть искра стыда и чести, не может не сочувствовать горячим изъявлениям русского патриотизма, который с такой силой отзывается теперь во всех концах Русского Царства. Не из гнилой апатии, не из равнодушия к судьбам отечества может возникнуть что-нибудь великое в гражданской жизни, а из возвышенного народного чувства.
Впрочем, мы сожалеем, что, хотя и мимоходом, коснулись ‘Санкт-Петербургских ведомостей’. Нам приятнее заключить нашу статью выражением сочувствия другой петербургской газете, ‘Голосу’, где по поводу изъявлений народного патриотизма, раздающихся теперь со всех сторон, сказано то, что нам всегда казалось справедливым, — именно то, что чем более было бы патриотического чувства в высших классах общества, тем менее было бы опасности народной войны, тем менее было бы необходимости трогаться, с места стихийным силам народа. Прибавим к этому, что враждебная нам агитация общественного мнения в Европе никогда не достигла бы тех размеров и не зашла бы так далеко, если бы она не была обманута признаками на поверхности нашего общества, и особенно состоянием нашей литературы, которую иностранцы ошибочно сочли за действительное выражение духа нашего народа.
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’ No 86 за 1863, 22 апреля.